Эшелон

               

      В сентябре 1941 в Западной Сибири стояла невероятная жара. Пыль клубилась на дорогах.

   В сторону узловой станции «Татарская» со всех сторон двигались пешком и на подводах, а кое-где и верхом на лошадях женщины.

   В дорогу их позвало известие о том, что завтра, послезавтра через Татарку из Новосибирска на запад спасать Советскую Власть от погибели уйдет воинский эшелон с их мужьями, сыновьями и братьями.

   Шагая босыми ногами, с ребятишками на руках и котомками на плечах,  по дорожной пыли проселочных дорог Кулундинской степи, все эти женщины лелеяли надежду увидеть и обнять, быть может, в последний раз, своих мужиков.

   К утру пятницы 19 сентября привокзальная площадь была забита разношерстным лагерем. Стоял гомон, слышен был плач и крик малых детишек, ржанье лошадей, стук колес подъезжающих подвод.

   Начальник станции, с осипшим от двухдневного общения с женщинами голосом, размахивал руками, требуя освободить станционную платформу.

   Воинский комендант, окруженный толпой женщин, резко вскидывал руки, как бы защищаясь от этой оравы, повторяя как заведенный только три слова: «Товарищи женщины, не знаю!»

   Варюшка устроилась на земляном валу чуть поодаль от начала платформы в надежде бежать вдоль воинского эшелона в поисках мужа, так как не могла даже предположить в каком вагоне он будет. Дома, в Карасуке, на попечении сестер Нюры и Наташи и старенькой свекрови, остались четверо ребятишек. Саша, Петро, Володя и Зоинька. Поди справятся, ребятишки уже большенькие.

   То тут, то там хороводились и распадались большие и малые кучки собравшихся.

   Казалось один и тот же вопрос, как живое невидимое существо, двигался по кругу, перетекая от одного сборища к другому, не получая должного ответа.

   Стояла жара. В трубе колонки, выходящей из стены кирпичного сарайчика, рядом с железнодорожным вокзалом, к вечеру иссякла вода.

   Солнце клонилось к закату. Люди на привокзальной площади чуть приутихли, устраиваясь передохнуть, кто на подводах, а кто прямо на земле, подстелив рогожевые мешки и котомки. Сбаламутил непродолжительный затишек крик, пронесшийся по площади: «Сегодня воинского не будет!».

   Начальник станции уже хрипел, пытаясь что-то донести до опять окружившей его толпы женщин, казалось готовых его разорвать в клочья. Осаживали толпу, сгруппировавшись вокруг начальника станции, два пожилых милиционера, белые гимнастерки которых были насквозь пропитаны серо-грязными разводами пота и пыли.

   Добившись подтверждения от начальника станции о том, что первый воинский эшелон из Новосибирска будет только завтра не ранее 11-ти, толпа отхлынула, оставив схватившегося за голову и присевшего на корточки начальника станции.

   К полуночи площадь затихла. Женщин с малыми детьми разместили в здании вокзала.

   Варюшка не могла заснуть, вспоминая разлуку с мужем, свою свадьбу, детишек, постройку хаты на краю деревни, корову Зорьку и то, как она проверяла по заветам своей матушки хорошо ли место для постройки хаты и создания семейного очага. Как пекла шанежки, такие же как сейчас в котомке для мужа, чтобы кинуть их оземь на месте постройки  дома и убедиться что место пригожее. Как стояла, уложив детишек, на коленях ночь напролет в молитве, прося всевышнего уберечь от погибели ее Ефим Артемьевича.

   Только ближе к утру  Варюшку сморил недолгий сон.

   Часам к 10-ти поутру платформа была запружена платками и подолами. Никакие уговоры отойти дальше от путей на молчаливо стоящие шеренги женщин не действовали.
 
   Ближе к 11-ти толпа загомонила, заволновалась, увидев приближающийся паровоз с красной звездой на тендере, и стихла, инстинктивно отступив от края платформы.

   Раздался повелительный, рвущий душу, длинный гудок паровоза. Эшелон вкатился на станционные пути, продолжая сигналить, как бы прося людей расступиться.

   Загрохотав на входной стрелке, паровоз обдал людей паром и гарью и стал набирать ход.

   Ожидающие, почуяв неладное, не сговариваясь, шарахнулись вперед вслед за паровозом.

   Сквозь грохот пыхтящего состава раздался пронзительный раздирающий душу женский крик: «Ваня-я-я!».

   Из распахнутых, перегороженных жердями проемов теплушек в сторону женщин тянулись сотни машущих рук.

   Рев гудка паровоза сплошной стеной заполонил все пространство вокруг.

   В проемы теплушек полетели узелки со снедью.

   Крик сотен женских ртов, как предсмертный вой раненой волчицы, вставшей на защиту своих детенышей, перекрыл рев паровоза.

   Мимо вокзала стучали колеса последних платформ с зачехленными полуторками и  сорокапятками.

    Толпа орала и ревела одновременно, готовая, казалось, обогнать паровоз и собственными руками вцепиться в глотку этих тварей, посягнувших на жизнь их отцов, мужей и братьев.

   Еще долго над Татаркой стоял надрывный плач погребального хора солдаток.
   И долго, аж до самого поворота, лес рук из теплушек махал пожухлой Кулундинской степи.

   В Москве эти руки в 41-ом первым делом остановили панику и начавшееся мародерство, только за одну ночь 16 октября расстреляв больше двадцати московских нелюдей и грабителей, покусившихся на магазины и сберкассы столицы.

         Вернулась Варюшка домой в Карасук только рано поутру следующего дня.

   Облепившим ее ребятишкам, Варюшка лишь коротко сообщила: «Видела, видела, мои хорошие!»

   В начале 43-го Володька удрал из дома к Отцу на фронт. Ему шел тогда 13-ый.
Тосковал он по Бате угрюмо и молча. Вернулся Вовка домой лютой зимой в декабре 44-го.

   Варюшка сразу не признала в оборванном и черном от копоти парнишке, стоящем в морозном тумане дверного проема, своего сына Володьку.

   И только услышав его: «Не нашел я Папаньку!», схватила в охапку.

   Ефим Артемьевич вернулся с тросточкой в мае 44-го, оглохший после контузии.

   А в мая 45-го родился Мишаня.