Щенки маленькой дворняжки

   

          По ночам ей снился запах реки, в которой ее нашли. Река была своенравная, и когда в горах выпадали смерчи, разливалась, подмывала дома и уносила в море сараи и деревья, затем быстро успокаивалась и представляла собой цветущий луг с молодыми акациями, ивами и вялотекущими прозрачными ручьями. Лет тридцать или сорок назад  ее взяли в высокие бетонные берега, и выбраться из нее случайно попавшим в русло собакам и кошкам было проблематично. Особенно маленьким дворняжкам.
 
          Чику спасла хозяйка: посмотрела в реку с моста и увидела далеко внизу щенка, который очень дисциплинированно сидел в высоком бурьяне и был обречен на гибель, потому что был чрезвычайно маленький. Незнакомый подросток спустился по опорам моста, поймал щенка и выбросил вверх на руки хозяйке.
Щенок был тощенький, с острыми, как иголочки, зубами,  вонял  тиной и не был нужен ни хозяйке, ни ее взрослой дочке. Но когда хозяйка спросила, что теперь с ним делать, дочь ответила: -  всё! Уже приручили. Выручили.

          Собака не выжила бы ни в реке, ни на берегу. Поэтому ее принесли домой, помыли и внимательно оглядели, надеясь, что это породистая и симпатичная собака. Собака была дворняжка, и замечательным в ней был только ее размер: гораздо меньше домашней крысы. Шерстка у нее была желтоватая и реденькая, лапы высокие и по-разному кривые, хвост длинный, лысоватый и тоже почему-то кривой. Мордочка была, правда, обаятельной. И даже немножко умной.

        А еще она была девочка. Хозяйка мысленно отругала себя за милосердие и вместе с дочерью стала подбирать имя. Пышное. Английское. Джина. Бланка. Мэри-Джейн. Одри. Пока не услышала, как соседская девочка сказала:  - ой, какая чика! Можно её погладить?

         Хозяйка кивнула – можно. Девочка погладила. Собачка наощупь оказалась шершавая, гладить ее, собственно говоря, было не по чему, от благодарной любви к девочке она ёрзала и накапала на чистенькие кроссовки. Девочка больше ее не гладила. Но собачка так и осталась Чикой. Не то чтобы имя нравилось хозяйке и ее дочке, но, во-первых, другого они так и не придумали, а во-вторых, рассудили, что маленькой хозяйке стильного йоркширского терьера виднее, каким именем должна называться собачёнка.

          Хозяйка была пожилая и безрадостная. Безмерно усталая и безмерно одинокая. В молодости она немного побыла замужем за образованным и веселым алкоголиком. Алкоголик умер. Осталась дочь, которую она любила, учила, возила за границу и постаралась дать высшее образование. Образование дочка получила, но как-то равнодушно и без всякого намерения им воспользоваться. Короткое замужество отбило у хозяйки желание снова выйти замуж. Она жила одна и на мужчин смотрела с точки зрения пользы запущенной квартире, в которой давным-давно не было ремонта.
Дочь уехала, и они зажили вдвоем на девятом этаже, в поднебесье, которое Чика остро и радостно почувствовала. Подруг у хозяйки не было, в гости к ним никто не ходил, и они ни к кому не ходили в гости. В окнах были небо, облака и верхушки портальных кранов, паркет горячий от солнца, и пахло тополями, туманом, штормом, а иногда речкой, в которой нашли дворняжку.  Она не помнила, как попала в речку. Говорили, что в тот день по улицам ехала старая легковушка, из которой выбрасывали щенков, и один из них попал в речку. Этот один был Чикой. Куда сгинули остальные щенки, никто не знал.
***
          Утром хозяйка уходила на работу. Чика оставалась одна в таинственной и пустой квартире. Ей нравилось, что таинственным и тихим становился весь большой дом. Она валялась на хозяйкином диване и трепала старые игрушки хозяйской дочки; носилась что есть мочи по комнатам, разбрасывала обувь, крушила табуретки, понимала, что ей за это попадет, и все равно носилась.  Если в доме шумели, сверлили и выбивали стены, она пугалась, что убивают ее хозяйку, от непереносимого ужаса напускала большую лужу и горестно ее обнюхивала, зная, что хозяйка, вместо того, чтобы радоваться, что живой вернулась домой, будет сердито ее отчитывать: - ах ты сволочь! Это моя квартира.  Ты не смеешь её громить! Я тебя отнесу обратно в речку!
          Чика верила и боялась. Хотя речку она любила. Они с хозяйкой гуляли вдоль этой речки. Вода в русле текла прозрачными мелкими ручьями, пышно цвел бурьян, зеленели молоденькие раскидистые ивы и акации, и было много птиц,  которых хозяйка показывала Чике. В основном это были белые и желтые трясогузки, но в реке также жили синие, как-то бирюзово-просверкивающие в полете зимородки с длинными загнутыми клювами, на зиму прилетали кулики и одна и та же белоснежная цапля, пережидавшая зиму то в воде, то в кроне большого кипариса, а однажды целый месяц жила невиданная, большая, иззелена-черная каравайка на длинных корявых ножках.
         Птиц хозяйка любила. Она любила птиц, деревья, цветы, всё живое и всё зеленое. Бездомных собак она жалела, кормила их Чикиной едой и разговаривала с ними мягче, чем с Чикой, сочувствуя в том, что псы бесприютные, мерзнут зимой на улице под дождем и ветром, никто их не любит и никому они не нужны. А кошек хозяйка уважала. Знала всех бездомных котов, и её все знали. Чике они не нравились: неподатливы, непонятны, ели ее еду и били по морде жесткой лапой, когда она подходила познакомиться.

         Чика выросла в маленькую дворняжку с ребрышками, и хотя была вполне благополучной собакой, смотреть на нее почему-то было жалко. Она не была ни сукой, ни собакой, ни собачкой. Она была собачёнка с забавной круглой башкой с желтыми шерстинками; единственной мягкой её частью были свисающие ушки: черные, шелковистые, как тряпочки. И как все дворняжки она была проблемная: находила в траве копченые рыбьи головы, и из пасти ее подолгу воняло тухлой рыбой; мокрая шерсть пахла псиной (а не мёдом, как у породистых собак), лапы вечно грязные, хотя их мыли, блох и глистов невозможно вывести; её переполняли любовь и радость, от них она внутренне взрывалась, писалась и оглушительно тоненько визжала. Везде, где она радовалась, оставались лужицы и большие капли. Ласкать ее было неприятно, но как-то любить все-таки можно, хотя бы обозначать ей эту любовь.  Хозяйка, пожалуй, немножко ее любила, но не гордилась ею и брезговала ее блохами, глистами, поэтому не выражала любовь никак, и когда переполненная обожанием Чика визжала и разбивала о стены в кровь свой лысоватый хвостик, хозяйка неприятным голосом отвечала: «я тоже тебя люблю», или «ой, ну хватит! Отстань уже». Ей нравилось сидеть напротив хозяйки, смотреть ей в глаза и ждать, что она наклонится и помнёт в ладони мягкое тряпочное ухо. Тогда можно взмыть передними лапами на ее колени и попытаться лизнуть в лицо. Лизать ей лицо хозяйка не давала.
 
         Чика понимала, что хозяйка ее не любит. Что она вообще никого не любит. Ни домашних собак, ни людей, ни родственников. И ничему не радуется. Потому что для радости нужна любовь, а хозяйка закрыта для любви, как захлопнувшаяся дверь, отделившая взгляд от солнца. Хозяйка была окоченевшая, как будто пришибленная жизнью. Жила и боялась жить. Боялась радоваться.

          Однажды она долго смотрела на сидящую перед ней дворняжку, выжидавшую сигнала, что она хоть немножко нравится, и уныло произнесла: - да. Правы немцы, что что каждый имеет такую собаку, какую он заслужил.
          Чика поняла, что чем-то ее обидела, виновато постучала хвостом и отошла.
***
          Хозяйка была немножко образованная, из интеллигентной семьи, в которой все любили друг друга. А теперь она осталась одна и часто плакала, как поняла Чика, от одиночества и ужаса перед жизнью. Придуманный ею ужас, как правило, имел твердую основу и становился реальным ужасом. Любимые хозяйкой деревья, с которыми она разговаривала и гладила их могучие стволы, неожиданно спиливали, хотя они никому не мешали и не угрожали упасть, уличные кошки, которых она кормила из чикиных пакетиков, умирали под машинами или вдруг являлись растерзанными, с оторванными лапами. Однажды она сказала Чике:
        - Всё, что я люблю, почему-то гибнет. Без угрозы уничтожения я, наверное, могу любить только Большую Медведицу.
        - Люби меня, - сказала ей взглядом Чика. - Полюби меня! Хотя бы попробуй! Я  хорошая собака, искренняя. Вдруг окажется, что от меня очень много радости? Хоть чуть-чуть меня полюби, пожалуйста.

        Она огорчилась. Где большая Медведица, а где маленькая искренняя дворняжка!
         Хозяйка была лучше всех, но странная. Они смотрели по телевизору хорошие фильмы и новости, и Чика привыкла, что хозяйка плачет всякий раз, как показывают спасение тонущего лося, собаки или котенка. Чика ее жалела, плакала вместе с ней и писалась.
      - Ну что ты как дура? - сердилась хозяйка и вытирала лужицы половинкой старого полотенца.

        Был ранний и дождливый апрель, когда хозяйка вышла на пенсию и перестала уходить на работу. Они провели с Чикой три первых свободных дня, как в сказке: лежали на диване, читали книжки и спали, просыпаясь, шли в кухню чего-нибудь пожевать, а потом опять лежали, смотрели телевизор и спали. Чике казалось, что так будет теперь всегда: они будут вместе спать, хозяйка перестанет уходить из дому, а Чика – бояться, что ее убьют, и обмирать от ужаса.

          Оказалось, что жизнь их изменилась не очень. Хозяйка уходила на подработку, а Чике вдруг понравилось таскать полотенца, шерстяную хозяйкину одежду и использовать не совсем законно. Хозяйка сердилась и бросала в нее резиновые шлепанцы. Было очень больно и очень страшно. Чика боялась, что у нее треснет череп и вылетят глаза, нужно будет собирать их по полу – и что потом с ними делать? Она понимала, что нельзя таскать по полу хозяйкины свитера и полотенца, понимала, что получит за это по морде пляжным шлёпанцем, но в ней поселилось и управляло ею что-то такое непонятное и странное, что она все равно таскала. Очень боялась хозяйку – и таскала.

         Дальше с ними случилось страшное. Симпатичная хозяйкина дочка, жившая с молодым человеком в большом городе, неосторожно дала поручительство по кредиту, и когда молодой человек внезапно уехал в Канаду лесорубом (а скорей всего, к маме в Уренгой), оказалась должна банку миллион. Некоторое время терпела, вконец запуталась и воззвала о помощи. Пришлось срочно продать половину любимой чикиной квартиры. Продать удачно -  хозяйкиному родственнику, которому квартира была не нужна, но он согласился им помочь. Дело как будто бы уладили, но хозяйка вконец одеревенела, смотрела в пол, игнорируя истекающую любовью Чику, а затем без интонаций спрашивала: - Ну что? Куда мы в следующий раз пойдем? На вокзал? На пляж?

       Пляж Чика любила, но окоченевший голос хозяйки казался ей таким страшным, что от ужаса она писалась, виновато пряталась от хозяйки и тоненько безнадежно плакала.

       Дочь не появлялась и не звонила, хозяйка понемногу привыкла жить с ощущением потери и уже не спрашивала Чику, куда они пойдут в следующий раз, а говорила: - ну и ладно. Зато теперь умереть нестрашно.
        Ей, может быть, и правда было нестрашно, но Чика не понимала - а куда же она? Как поступят с нею? Обратно в речку?
        Она согласна была на вокзал, на пляж, в речку – только вместе с хозяйкой, без которой она не умела и не хотела жить.

      Хозяйка экономила, питались они как попало, зато гуляли по пляжу и  лесам. Это были чудесные места и чудесные прогулки. Обе их ужасно любили, любили каждую птичку, важных уличных котов, большие деревья, наползающие с моря весной туманы, первые, наивно пахнущие весенние цветочки, и летние цветники, и цвет неба на закате, и чёрные смерчевые тучи, и шумные радостные ливни,  и радуги после ливней, и беспросветные зимние шторма.

       В молодости у хозяйки были два пуделя, после них остались поводок и ошейник, которые донашивала Чика. На поводке она чувствовала себя ответственной за хозяйку, грозной значительной собакой и лаяла на всех, кто оказывался рядом. Лай у нее был высокий, звонкий, как обычно у маленьких дворняжек. Незнакомый молодой человек сказал ей: - Чика! Ты что ругаешься? 
    
       И на них с хозяйкой повеяло вдруг веселым благополучием и неведомым им обеим счастьем – без одиночества, кредитных долгов и круглосуточных размышлений, чем они провинились перед дочкой, что она не звонит им целыми неделями.
       Счастье было настолько непривычным и нестерпимым, что Чика взмыла передними лапами незнакомому парню на колени и налила на дорогие кроссовки лужу.
       - Да ты совсем охренела! – поразилась хозяйка.

       Парень засмеялся, потопал ногами и ушел. И они ушли, тихие, виноватые, никому не нужные, и долго-долго помнили, как на них повеяло непривычной молодой радостью, здоровьем, душевной щедростью. Чика думала: «я очень счастливая собака. Меня знают по имени. Меня любят красивые молодые люди. И у меня самая лучшая хозяйка. Иногда немножко невеселая, но совсем чуть-чуть. Если бы она носилась со мной по пляжу, по газонам и комнатам, ей было бы очень весело.
И чувствовала себя воспитанной, важной – очень даже собакой!

        А потом случилось то, от чего обе береглись и чего боялись. Время от времени Чика становилась невменяемой и понимала, для чего вокруг нее собираются незнакомые уличные псы, и почему хозяйка гоняет их бамбуковой палкой. Было очень страшно, и хотелось убежать с этими псами, бросить на фиг окоченевшую хозяйку и зажить вольной и простодушной какой-то жизнью, радость которой она замечала в хорошую погоду у уличных собак. Недели две она проводила как будто не в себе. А потом всё восстанавливалось, они гуляли с хозяйкой по пляжу и вдоль речки, и знакомые уже кобели её не замечали, так что было даже обидно: так рвались, так звали  – и такое равнодушие!

         А потом опять. Две невменяемых недели и псы с жадными глазами. Хозяйка кормила кошек, Чика паслась вокруг нее, и не было ни одного пса, - даже странно в такое время. Оказалось, что один все же был, коричневый низкозадый пролетарий, и Чика, сама не зная как, уступила, а когда хозяйка обернулась и замахала палкой, всё было поздно. Чика ожидала, что получит по морде, но непредсказуемая хозяйка (несчастные люди непредсказуемы и часто оказываются добрыми там, где положено быть злыми) потерянно сказала ей: - Что ты наделала? И что мне теперь делать?
Чика зализывала раны и чувствовала себя пропащей. Пропала жизнь, в которой она носилась по комнатам, а хозяйка делала вид, что гоняется за ней, и обеим было весело. Пропала простодушная радость, с которой она смотрела на незнакомых домашних собратьев как на родственников. Теперь она была хуже всех. Пропащая. И хозяйка пропала тоже, судя по тому, как она смотрела.

       Они жили в реалиях новой жизни, и быстрее, чем новая жизнь, в Чике росла ответственность. Она еще не знала, что это будет, но это новое нужно было спасать изо всех сил от речки с высокими берегами и цветущим бурьяном.

       Хозяйка ее не упрекала. Хозяйка спрашивала: - И что теперь делать? Нельзя держать в квартире много собак. Усыпить? Раздать?  Кто их возьмет, кому они такие нужны?
       "Такие" означало – как ты. Маленькие дворняжки с рёбрышками. Или как их отец. Н низкозадый пролетарий.

         Между комодом и батареей Чика родила шестерых щенков. И поняла, что хозяйка – не единственная любовь ее жизни, и то, что хозяйка может уйти или умереть, не так важно, как то, что может умереть один из ее щенков. Одного она, правда, нечаянно задавила, и когда хозяйка заворачивала щенка в носовой платок, чтобы унести из квартиры, и разговаривала с Чикой, в ее голосе дворняжка уловила облегчение. Хозяйка как будто осторожно чему-то радовалась. Все же не шесть, а пять, на одного меньше, поняла Чика. Но потом опять было тягостно, хозяйка считала на пальцах и говорила ей: - Я очень беспокоюсь. В одной квартире не может быть шесть собак.

       Щенки росли и уже сами ели, когда кто-то не совсем равнодушный посоветовал хозяйке дать на телевидение и в интернет объявления: отдаю в добрые руки щенков маленькой дворняжки.

       Хозяйка безнадежно набрала в интернете текст и приложила фотографию самой Чики, когда та была тощеньким щенком, замечательным своими торчащими шерстинками и рёбрышками.

     Объявление  читали вслух по ТВ и показывали младенческое чикино фото. Хозяйка не спала по ночам от безнадежности предприятия и загибала пальцы, подсчитывая, что если щенков никто не возьмет, то в ее квартире будут жить шесть маленьких дворняжек. О том, чтобы их утопить или усыпить, не было речи с самого их рождения. Всё-таки она была добрая, хотя и пришибленная жизнью.

      И вдруг ей позвонили. А потом пришли красивые, веселые и какие-то совсем не такие, как мрачная хозяйка, мама с дочкой, и им виновато предъявили бедненьких отпрысков двух дворняжек, опасаясь услышать «фуууу! Да вы что! Кому нужны такие собаки?»

      Мама с дочкой весело выбрали самую ничтожную и слабенькую девочку, объявили, что ее зовут Фата от слова Фатум, судьба, завернули в девочкин красный шарф, поблагодарили и ушли.

        Хозяйка от облегчения расплакалась, а Чика, которой положено было переживать об утерянной дочке, почувствовала себя, как будто незнакомый парень сказал ей: - Чика! Ты что ругаешься?

      И чувствовала себя так после каждого унесенного щенка. За ее шершавенькими детьми приходили люди с веселыми детьми, чесали ее за обоими ушами, называли умницей и уносили одного за другим в какую-то неведомую ей, беспечную и беспечальную жизнь, а они с хозяйкой смотрели вслед и хозяйка испуганно просила:
 - Только не выбрасывайте. Если не понравится – позвоните, мы  сразу заберем.

      Они гуляли теперь в чужих дворах, по чужим помойкам, заглядывая под кусты и за мусорные баки. Чике помойки нравились, а хозяйка нервничала и очень боялась обнаружить выброшенное чикино дитя. А еще они пристально вглядывались в русло реки, где цвел иван-чай и в прозрачных ручьях плескались голуби. Ни одного щенка они не нашли, зато нашли очень тяжелого, провонявшего мокрыми опилками плюшевого мишку, принесли его домой и вычистили. Когда высохли опилки, медведь стал гораздо легче, его посадили на диван, Чика ложилась рядом и трогала его лапой, напоминая, что они его спасли и любят. Ей хотелось, чтобы медведь непрерывно радовался: мог сгинуть на помойке, а теперь у него есть Чика и хозяйка.

     Хозяйка гладила ее по круглой башке с тряпочными ушками и называла крошечкой.
     - Моя крошечка, - говорила ей  хозяйка. – Моя умница. У нас теперь в каждом дворе по родственнику.
     И загибала пальцы: - Фата. Джонни. Чип. Джина. И Дядя Фёдор.

     Им нравились имена их родственников. Даже медведю нравились. Медведь хорошо пах и улыбался.