1957 год

    Сюжет, который называется «1957 год», рассказывает о встрече Алекса с Ниной через 34 года и является как бы продолжением фрагмента романа «ГОРОД ПЫШНЫЙ, ГОРОД БЕДНЫЙ.

     В.Н., 16 февраля 2017 г.

     Глава 1. МОСКВА! КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ...
    
     ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР
    
     Жизнь помотала меня по белу свету, и потрепала порядком, и удары судьбы оставили не одну зарубку у меня на сердце. После гибели Ханны для меня наступили сумеречные годы, и я почти разучился радоваться. Но иногда судьба вдруг проявляла ко мне свою благосклонность, и жизнь начинала сверкать огоньками, как рождественская ёлка. Драгоценным подарком судьбы стала для меня встреча с Ниной через 34 года разлуки. 34 года! Я с грустью вспоминаю о тех незабываемых днях.
    
     После венгерского восстания осенью 1956 года отношение к Советскому Союзу на Западе стало резко негативным. Культурные контакты, и до того довольно скромные, были почти полностью заморожены. Но бизнес-контакты, несмотря на охлаждение отношений, не прекращались. В апреле 1957 года по приглашению советской Торговой палаты Москву посетила делегация американских промышленников. Возглавлял делегацию Джон Беккер, мой хороший знакомый, вице-президент Торговой палаты Сан-Франциско. Когда-то мне посчастливилось оказать ему одну серьёзную услугу, и с тех пор мы были с ним в дружеских отношениях, несмотря на различие в общественном положении. Джон включил меня в состав делегации в качестве своего помощника. Он рассчитывал, что я буду ему полезен благодаря знанию русского языка и советских реалий.
    
     Делегацию разместили в гостинице «Москва». Деловые встречи и переговоры обычно завершались до обеда, после чего члены делегации отравлялись на организованную экскурсию или были предоставлены сами себе. Обычно по вечерам я посещал московские театры, два раза побывал в зале Чайковского на матче Смыслов – Ботвинник. Билеты в театры, на концерты, на шахматный матч я заказывал через гида-переводчика, прикреплённого к делегации. Его все члены делегации считали агентом КейДжиБи, то есть КГБ, скорее всего, так оно и было. Во всяком случае, в брошюре, которую мы получили перед поездкой, говорилось, что гостиничные номера будут находиться на прослушке, а сопровождающие лица, переводчики, горничные, таксисты, экскурсоводы, официанты и прочие лица, с кем придётся контактировать членам делегации, скорее всего, будут замаскированными агентами КГБ. В памятке было несколько советов о том, как распознать слежку за собой, как следует себя вести в случае задержания и т. д., в брошюру также была вклеена подробная ЦРУ-шная карта центра Москвы с надписями на латинице. Эту памятку в последний день пребывания в Москве я подарил нашему гиду-переводчику, он её принял с благодарностью и чуть заметно подмигнул мне. По-моему, он оценил юмор. К слову сказать, позднее у меня была возможность познакомиться с аналогичной советской инструкцией, которая называлась «Основные правила поведения советских граждан, выезжающих в капиталистические и развивающиеся страны». Меня сильно позабавило почти буквальное совпадение некоторых рекомендаций. Такое было впечатление, что один текст был списан с другого.
    
     23 апреля я был в Малом театре на премьере «Села Степанчикова» с Михаилом Царёвым и Игорем Ильинским в главных ролях. В довоенные годы Игорь Ильинский был моим любимым артистом, конечно же, мне хотелось посмотреть его в роли Фомы Опискина. В антракте я бродил по фойе, рассматривая фотографии артистов труппы. Моё внимание привлекла элегантная женщина средних лет. В ушах у неё были серьги с янтарём, а на левом запястье матовым блеском светился янтарный браслет. Под руку её держала миловидная девушка лет двадцати. Женщина почувствовала мой взгляд и оглянулась.
     Я тут же подошёл, поклонился:
     – Здравствуй, Катя!
     Да, это была Катя, Нинина дочка. Конечно, она сильно изменилась, ничто в ней не напоминало прежнюю кудрявую девочку. Если бы не серьги, я бы мог её и не узнать. Катя широко раскрыла глаза.
     – Дядя Саша? – неуверенно произнесла она. – Это Вы?
     – Да, Катенька, – подтвердил я. – Это я. Узнала? Я вот тебя узнал сразу. Только мне помнится, раньше мы были на «ты». А это, наверное, твоя дочь? Познакомь нас.
     Катя быстро оглянулась. На лице девушки было написано недоумение.
     – Да, это Маша, моя дочь, студентка. А это дядя Саша, наш дальний родственник, мы дружили в Ленинграде до переезда в Ригу.
     – А как Нина? Боюсь спрашивать. Жива-здорова?
     – Жива, здорова.
     – А твой отец?..
     – Отец скончался почти десять лет назад. Мама осталась вдовой. Теперь она живёт с нами. Давайте, дядя Саша, после спектакля проедем к нам? То-то удивим маму!
     – Катенька, мы, кажется, были на «ты», – мягко пожурил я Катю. – За приглашение спасибо тебе. Конечно, я был бы рад повидаться с Ниной. Только я не знаю, захочет ли она меня видеть. Столько времени прошло! Больше половины жизни.
     – Звонок, – напомнила Катина дочка. – Надо возвращаться в зал.
     – Давайте, встретимся после спектакля у памятника Островскому, продолжим разговор, – предложил я.
     – Хорошо, дядя Саша, – сказала Катя, и её интонация живо напомнила мне Нину.
    
     Мы встретились у памятника возле театра, я проводил Катю с дочерью до входа в метро. По дороге я успел рассказать Кате, что нахожусь в Москве в составе американской делегации, живу в гостинице «Москва», пробуду в Москве еще дней десять. Катя с дочерью переглянулись, кажется, моё сообщение их не очень-то обрадовало. Как бы то ни было, Катя оставила мне свой домашний телефон, и я пообещал позвонить завтра в середине дня, когда освобожусь.
    
     Телефоны в гостинице наверняка были на прослушке, поэтому я позвонил из телефонной будки. Когда набирал номер, сердце моё билось от волнения.
     – Алло! – раздался в трубке совсем молодой, знакомый до боли голос.
     – Здравствуй, Нина! – еле вымолвил я.
     – Здравствуй, Саша! – ответила Нина, – Рада слышать тебя.
     – Я хотел бы встретиться с тобой, Нина. Что ответишь мне?
     После непродолжительного молчания Нина ответила слегка изменившимся голосом:
     – А когда?
     – Сегодня, в 5 часов, у памятника Пушкину. Тебе это будет удобно?
     – Хорошо, Саша. Я приеду.
    
     Я прибыл на место свидания за двадцать минут до назначенного времени. Стояла прекрасная погода, было не по-апрельски тепло. Хотя ночи были ещё прохладными, москвичи ходили уже в пиджаках и куртках, многие по дурацкой французской моде щеголяли вовсе без головных уборов. Кажется, на площади лишь я один был в плаще и шляпе. К своему плащу я относился с немного грустным чувством – он в памяти был связан с Ханной. Купить этот плащ посоветовала мне Ханна перед нашей поездкой в Гамбург два года назад. Как вспомню, так сразу слеза наворачивается…
     С тростью в одной руке и с красивым букетом роз в другой (а я специально съездил за цветами на Центральный рынок) я бродил вокруг памятника, зорко оглядываясь по сторонам – я не знал, с какой стороны подойдёт Нина. У меня остановилось сердце, когда я увидел её, торопливо идущую ко мне от троллейбусной остановки. Она была в светлом плаще, шею прикрывала голубая косынка, а на голове у Нины был вязаный берет.
     Я поспешил навстречу, протянул букет:
     – Здравствуй, Нина!
     Она приняла букет и подала руку:
     – Здравствуй, Саша! Спасибо за цветы.
     Я поднёс её руку к губам и поцеловал. Рука Нины слегка дрожала.
     – Здравствуй, Нина, – повторил я и вытер глаза ладонью.
     Как только я её увидел, во мне всё всколыхнулось. Меня насквозь пронзило мгновенное понимание того простого и удивительного факта, что я продолжаю любить эту женщину, что все прошедшие годы я ждал нашей встречи.
     Я смотрел во все глаза и в худенькой седой женщине видел ту Нину, с которой расстался много лет назад.
     – Ну, что ты так смотришь? Не ожидал увидеть старуху? – спросила Нина, закусив губу.
     – Смотрю, Нина, на тебя и не могу наглядеться. Ты очень красивая. Я просто любуюсь тобой.
     – Да ну тебя, – нахмурилась Нина. – Ты, я смотрю, ничуть не изменился, всё такой же.
     – Это какой – такой же? – поинтересовался я.
     – Всё шутишь, сам не зная, зачем.
     – В любой шутке есть доля правды, – возразил я. – Но только я не шучу нисколько, Нина. Я просто очень рад тебя видеть. Я все годы ждал нашей встречи.
     – Не надо, Саша, не начинай, – попросила Нина. – Давай лучше поговорим о чём-нибудь другом. Мне Катя сказала, что ты приехал из Америки. Как ты туда попал? Ты что же, стал американцем?
     – Это долгая история, за пять минут не расскажешь. Но кратко могу сказать так – сейчас я гражданин Германии, то есть Bundesrepublik, но живу и работаю в Соединённых Штатах, в Калифорнии.
     – Наверное, женат, и дети есть?
     – Я овдовел год назад. И вступать в новый брак пока не собираюсь. Сейчас со мной живут две дочери, а сын Ханны от её первого брака живёт уже отдельно, хотя и не женат. В Америке так принято – взрослые дети живут отдельно от родителей. Ханне, правда, это не очень нравилось. Ханна мне всегда чем-то напоминала тебя, иногда мне даже хотелось назвать её Ниной. Не могу привыкнуть, что её больше нет. Она похоронена в пригороде Сан-Франциско на Русском православном кладбище. Она была лютеранкой, но перешла в Православие. Сказала – чтобы и после смерти быть рядом. Но что мы всё обо мне? Расскажи о себе.
     – А мы так и будем стоять возле памятника?
     – Нет, конечно. Давай зайдём в какой-нибудь ресторан, там спокойно поговорим.
     – Лучше давай прогуляемся по бульвару. Погода сегодня хорошая.
     Нина взяла меня под руку, мы перешли улицу Горького и пошли, ведя неспешный разговор, по Тверскому бульвару, уже кое-где украшенному фестивальной символикой. Бульвар был заполнен гуляющими москвичами, и все скамейки были заняты парочками и пенсионерами.
     Я постучал тростью по асфальту:
     – Раньше памятник Пушкину стоял вот на этом самом месте, и развёрнут он был лицом к улице. Это я хорошо помню. Я перед войной два года прожил в Москве, помню, как москвичи любили назначать свидания у памятника Пушкину.
     – Это самый красивый памятник в Москве, я его очень люблю, – откликнулась Нина. – А как тебе показалась Москва? Сильно изменилась?
     – Москвичи всё те же – вечно куда-то торопятся, – усмехнулся я. – И все говорят по-русски. Ты не представляешь, какое это наслаждение – слышать вокруг себя русскую речь. А ты давно живёшь в Москве?
     – Уже девять лет. После смерти Юлия я переехала к Кате. У неё отдельная квартира. Квартиру получил ещё отец Бориса, Катиного мужа. Он был генералом, скончался три года назад. Теперь в квартире нас живёт пять человек. Катя с Борисом, он научный сотрудник, старше Кати на 4 года, ещё Евгений, Катин сын, он учится в аспирантуре в МГУ. А я живу в комнате вместе с Машей, ты её уже видел.
     Я подумал: «Как когда-то Ольга Васильевна с Катей».
     – А Ольга Васильевна? С ней что?
     Нина глубоко вздохнула:
     – Мама скончалась ещё до войны, похоронена в Риге на Покровском кладбище. Мы с Катей летом собираемся съездить в Ригу, посетить мамину могилу.
     – Да, печально, – также со вздохом сказал я. – Сколько же ей было лет?
     – Семьдесят лет, почти столько же, сколько мне сейчас. Где-то так, Саша.
     Я замедлил шаг, повернул голову к Нине, она спокойно, почти насмешливо, встретила мой взгляд.
     – А Берцовы? Ты с ними связь не поддерживаешь? Не знаешь, как они?
     – Николай Алексеевич всю войну проработал в госпитале в Ленинграде, он скончался уже после войны. Ольга Павловна была в эвакуации, после войны вернулась в Ленинград, сейчас живёт у Татьяны, в прошлом году она отметила 70-летие, мы с Машей ездили на юбилей. Татьяна стала врачом-офтальмологом, очень известным врачом, доктором медицины, профессором, а Светлана погибла на фронте.
     – Да, печально, – со вздохом сказал я. – Помню её хорошо, в Питере она была очень живой девочкой, хохотушкой. Потом в 40-м году мне пришлось 2 месяца прожить в Ленинграде, я несколько раз заходил в гости к Берцовым, но Светлана тогда была замужем и жила в другом городе. Она очень мне нравилась, я жалел, что нам не удалось повидаться.
     – Тебе в Питере много кто нравился, – уколола меня Нина.
     Я многое мог бы сказать в ответ, но сдержался, перевел разговор на другую тему:
     – Интересно, Камерный театр ещё существует? Может быть, зайдём, купим билеты на спектакль?
     – Когда Таиров умер, Камерный закрыли. Теперь там театр имени Пушкина, совсем другой репертуар и другие артисты.
     – А Алиса? Алиса Коонен? Жива?
     – А кто она такая?
     – Жена Таирова. До войны была довольно известной актрисой. Как же она была хороша в роли Эммы Бовари! Я три раза был на том спектакле.
     – Ты, я гляжу, стал настоящим театралом.
     – Да я и раньше был любителем театра, особенно оперы. Очень жаль, что в Питере мы с тобой редко ходили в театр.
     Нина вздрогнула и поджала губы. Видно, напоминание о Питере пришлось ей не по душе. Ладно, учту, больше не буду.
    
     Какое-то время мы шли молча.
     Первой прервала молчание Нина.
     – Ты, Саша, удивительно молодо выглядишь. На тридцать лет, честное слово. Только голова седая. И усы седые. Раньше ты усов не носил. А они тебе очень идут. Придают гусарский вид.
     – Усы гусара украшают, так что ли говорили до революции? Пришлось завести усы, чтобы выглядеть солиднее. Мне это по работе необходимо.
     – Что же у тебя за работа такая интересная?
     – Я преподаю курс в Калифорнийском университете, в Беркли, числюсь приглашённым профессором, есть там такая интересная должность – visiting professor, что-то вроде приват-доцента. Но это больше для статуса, для престижа, а не ради денег. Усы мне нужны, чтобы выглядеть старше, а то студентки начинают слишком активно заигрывать, а я стараюсь избегать соблазнов. Работаю ещё в одной консалтинговой фирме – это моя основная работа. Для неё мне особенно требуется солидный имидж – авто хорошей марки, дорогие костюмы и всё такое прочее. Усы – тоже часть имиджа, и мелочей здесь быть не может. Вот видишь, например, трость – из слоновой кости, сделана в Индии в начале века, кто понимает, тот сразу оценит. Ещё я пристроился консультантом в одной фармакологической лаборатории. Эта уже занятие для души.
     – Я вижу, ты неплохо устроился в Америке. Наверное, стал настоящим американцем? Тебе нравится Америка?
     – Да, сейчас я, можно сказать, устроен неплохо, у меня хорошая работа, налаженный быт, все возможности для интересного досуга. Вот только Ханны для счастья не хватает. Мы с ней планировали, что лет через десять, когда девочки вырастут, станут взрослыми, мы вернёмся в Германию, купим небольшой дом с садом, заживём спокойной пенсионерской жизнью в своё удовольствие – будем путешествовать, ездить на фестивали, на конкурсы, совершать поездки в разные страны. Фотографировать дворцы, храмы, местные базары… И всё такое. Ханна любила путешествовать и фотографировать. Я мечтал вместе с ней приехать в Россию, посетить дорогие для меня места – Питер, Киев, Крым. Но не получилось, как говорится, загад не бывает богат. А ты, Нина, наверное, уже на пенсии? У тебя жизнь, похоже, была не очень-то простой. Голова вся белая. Но тебе седина очень идёт, придаёт какой-то особый благородный шарм.
     – Перестань, Саша, прекрати свои шуточки, или я сейчас уйду, – вспыхнула Нина.
     – Что я такого сказал? Ты мне сделала комплимент по поводу усов, я тебе ответил, как умел. Если нечаянно обидел тебя, прости меня, Нина. Ты же умеешь прощать. Раньше умела.
     Нина остановилась, выдернула свою руку из-под моего локтя, её губа начала подёргиваться. Кажется, она действительно рассердилась и готова была повернуться и уйти.
     Мне терять было нечего. Я опустился перед Ниной на колено и прижал её руку к своей щеке.
     – Ниночка, милая! Не сердись на меня, пожалуйста! Прошу тебя, не сердись!
     – Саша, встань! Испачкаешь одежду! Саша, прекрати! На тебя люди смотрят!
     – Пускай смотрят. Я тебя люблю.
     – Саша встань! – голос у Нины дрогнул. – Встань сейчас же! Или я уйду!
     Я поцеловал Нинину руку и встал, опираясь на трость.
     – Ну что, профессор? Ты, я вижу, очень доволен? – В Нинином голосе были слышны нотки сарказма и гнева.
     – Конечно, доволен, Нина. Теперь я буду вечно хранить память о Москве, о том, как на Тверском бульваре я поцеловал тебе руку. И признался в любви к тебе. Даже если ты сейчас уйдёшь, уже ничто не сможет отменить сей факт. И он будет всегда со мной. И с тобой тоже. Вот так, моя милая.
     Мы выглядели, наверное, довольно необычной парой, на нас оглядывались москвичи, гулявшие по дорожкам бульвара.
     Нина была в явном замешательстве.
     – Прости, Нина! Больше не буду. Всё, я умолкаю, умолкаю. Простота моя меня всегда подводит.
     – Да, мне, пожалуй, уже надо возвращаться. Давай пойдём обратно. Я на Пушкинской сяду на троллейбус.
     – А ты где живёшь?
     – На Беговой улице, недалеко от метро «Динамо».
     – Я тебя провожу?
     – Не надо, Саша!
     – Раз не надо, значит, не надо. Не смею настаивать.
     Моё возбуждение улеглось. И что я ждал от нашей встречи? Что Нина бросится мне на шею? Мы не виделись с ней почти тридцать пять лет! Мы прожили эти годы настолько несхожими жизнями, что у нас не осталось общих точек соприкосновения. Не надо было мне ворошить прошлое, впадать в лирику. Вряд ли в душе Нины сохранялось какое-то чувство ко мне, а то, что было, всё давно развеялось, быльём поросло.
     Нина взяла меня за рукав.
     – Ты о чём думаешь, Саша?
     – Ни о чём не думаю, Нина. Просто вспомнилось. Ты из Риги прислала Ольге Васильевне письмо. Написала, что Питер тебе больше не вспоминается. Я понял, что ты этим хотела сказать. Наверное, ты была права, наверное, так и надо было. А я вот не смог тебя забыть. Спасибо тебе, что согласилась на встречу, не побоялась придти. Давай попрощаемся, пожелаем друг другу удачи! Прощай, Ниночка! Будь счастлива!
    
     Нина медлила, она не уходила и руку свою не отнимала.
     – Ты куда сейчас поедешь?
     – Прокачусь на троллейбусе до Сокола, зайду в храм Всех Святых. Когда я жил в Москве, иногда посещал его. И на эту Пасху, по старой памяти, был там на службе. Поставлю свечки, помолюсь. Хочется поговорить с Богом, помолчать, немного успокоиться, отойти душой.
     – Так ты в Бога веришь по-прежнему?
     – Конечно, верю. Считаю, только Бог спас меня в тюрьме НКВД, спас и в гестапо, и в концлагере, и ещё много где помог...
     – Вот даже как? Выходит, пришлось тебе, Саша, хлебнуть в жизни лиха?
     – Да, Нина, жизнь потрепала маленько. Не меня одного, конечно. Такая судьба досталась всему нашему поколению. Но мне-то ещё повезло. Как видишь, остался жив. И даже шутить не разучился, хотя, может быть, и не всегда удачно.
     – Давай, Саша, съездим в храм, помолимся вместе!
     Я посмотрел на Нину в упор, она ответила прямым взором.
     – Ты уже не торопишься?
     – Я могу немного задержаться.
     – Лучше давай пройдёмся ещё немного по бульвару. До Никитских ворот и обратно. Возьми меня за руку. Для меня это такое счастье!
     – Не надо, Саша, я прошу тебя!
     – Хорошо, Нина, не буду. А храм Вознесения у Никитских ворот не открыли снова, не знаешь?
     – Нет, не открыли. Там теперь какой-то склад.
     – А ведь в этом храме венчался Пушкин с Натальей Николаевной. Только ради этого храм следовало бы сохранить.
     Помнишь?
    
     Исполнились мои желания. Творец
     Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
     Чистейшей прелести чистейший образец.
    
     Нина задумчиво посмотрела на меня, и я в ответ слегка поклонился.
    
     Мы медленно, держась за руки, как школьники, дошли до конца бульвара, обошли вокруг памятника Тимирязеву. Из всех памятников первых лет советской власти, этот был, пожалуй, самым удачным. Он внушительно и одухотворённо символизировал идею торжества разума.
     Нина показала рукой:
     – Видишь отметины на постаменте? Это от немецкой бомбы.
     – Нет ничего отвратительнее и ужаснее войны, – ответил я, вспомнив о своём.
    
     Я проводил Нину до Пушкинской площади. Мы стояли в стороне от остановки, ждали троллейбуса. Мне было грустно.
     – Прощай, Нина, – сказал я. – Даст ли Бог нам увидеться ещё раз? Вряд ли. Я через несколько дней улетаю в Америку, другой случай приехать в Россию представится, наверное, не скоро. Прощай, моя дорогая женщина. Не сердись на меня. Спасибо тебе за всё. За всё, что было. И за всё, что есть. И за сегодняшнюю встречу. Я буду помнить её. Прощай, Ниночка… и если навсегда, то навсегда прощай!
     Нина покусала губы.
     – А ты не хочешь встретиться ещё раз? Ты не можешь позвонить мне завтра? В районе трёх-четырёх часов?
     – Позвоню обязательно. Только… Тебе это не может навредить? Встреча с иностранцем и всё такое?
     – Позвони, Саша, пожалуйста. Я буду ждать твоего звонка.
    
     Подошёл троллейбус 20-го маршрута. Нина торопливо перекрестила меня и быстро отошла. Я подождал, пока троллейбус не отъехал. Потом я перешёл на другую сторону улицы, на троллейбусе доехал до площади Революции и купил себе в ЦУМе берет «мышиного» цвета. Моя голливудская шляпа была слишком уж приметной, слишком выделяла меня среди гуляющей московской публики. Потом зашёл в аптеку и купил кипарисовую трость советского образца – так, на всякий случай. Как будто кто-то шепнул мне в ухо, и я послушался.
    
     А губы Ниночка, однако, не позабыла накрасить!
    
    
     ВИНО ЛЮБВИ
    
     – Будь осторожен и очень осмотрителен, – сказал мне Джон. – Меня в посольстве предупредили. У русских из-за подготовки к фестивалю сейчас все мозги набекрень, так что возможны разные провокации.
     Джон включил телевизор на полную громкость, приблизился ко мне вплотную и прошептал прямо в ухо:
     – Ты, Алекс, уверен, что твою бывшую подругу тебе не подсунул КейДжиБи? Ты слежку за собой не замечал?
     – Джонни! – ответил я также ему в ухо. – Слежку за собой я пока не замечал, если замечу, то сообщу тебе. А в отношении своей подруги я уверен на 100 процентов. Но на случай непредвиденных осложнений я оставлю тебе её телефон. Надеюсь, что не пригодится. Не думаю, что советскому руководству перед фестивалем нужны скандалы с участием иностранных гостей.
    
     Я, как обещал, позвонил Нине, на всякий случай, – из будки телефона-автомата. Мы договорились встретиться в 6 часов у выхода из станции метро «Динамо». Я вышел из гостиницы заранее, на этот раз вообще без головного убора – свою великолепную шляпу я оставил в номере, а берет на всякий случай сунул в карман плаща. Я спустился по эскалатору на станцию «Площадь Свердлова». Там я сел в электропоезд, доехал до станции «Аэропорт», в последний момент перед закрытием автоматических дверей выскочил из вагона и, оглядываясь по сторонам, быстро перешёл к другой платформе. Если бы за мной была организована слежка, то мой манёвр, наверное, должен был бы сильно насторожить сыщиков. Наверняка, они решили бы, что я американский шпион, что я стараюсь оторваться от «хвоста». Но я не заметил, чтобы кто-то из пассажиров выскочил из поезда вслед за мной. Я вышел в город, дошёл до Инвалидного рынка, купил там у горбоносого красавца в огромной кепке 5 шикарных темно-бордовых роз.
    
     Я специально приехал за полчаса до встречи, вышел в город через северный павильон станции «Динамо», прошёл до Дворцовой аллеи и немного углубился в Петровский парк. По дорожкам парка весело прыгали дрозды, со всех сторон раздавалось звонкое птичье пение. Я оглянулся – никто не шёл за мной следом. Я боялся навредить Нине и её домочадцам, так как знал, что для советских граждан контакты с иностранцами могли быть чреваты разного рода неприятностями. Я успокоился и бодро зашагал обратно к метро, к южному павильону.
     Ждать мне пришлось не долго. Я издали увидел Нину – она размашистой, почти спортивной походкой шла, нет, не шла – летела по асфальтовой дорожке вдоль Ленинградского шоссе. Я заспешил ей навстречу, она меня заметила и остановилась. Я подошёл, поклонился, протянул ей букет:
     – Здравствуй, Нина! Прими от меня, пожалуйста, эти прекрасные цветы в знак… не знаю чего… прими просто так!
     Нина улыбнулась, это я заставил её улыбнуться:
     – Здравствуй, Саша! Очень красивые розы, спасибо тебе. Везёт мне. Уже второй букет за два дня. И уже третий от тебя.
     Несмотря на слегка завуалированную колкость, слова Нины меня обрадовали – Нина вспомнила про Питер, про мой прощальный букет. Наверное, вчера у неё был с Катей разговор обо мне… о чём они говорили?
     Я поднёс Нинину руку к губам.
     – Только пожелай, Нина, будет и четвёртый.
     Нина посмотрела на меня долгим печальным взглядом. Возникло неловкое молчание. Я знал, о чём подумала Нина – не в её возрасте бегать на свидания, ловить комплименты, получать в подарок цветы. Увы! Я и сам малость подрастерял былой юношеский задор. Всему своё время. Смешны и опасны увлечения в позднем возрасте.
     Я тихо произнёс:
     – Вот вспомнилось почему-то: «Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти мертвой след». Так, Нина? Ты об этом сейчас подумала?
     Нина пожала плечами, наклонила голову набок, словно прислушиваясь к чему-то.
     Я продолжил:
     – Пушкин был гениальным поэтом и провидцем. Но только и Пушкин мог ошибаться. Если бы Бог дал ему ещё тридцать лет жизни, он бы сказал об том иначе. Ведь кроме страсти есть и другие чувства. Красота человеческих отношений не зависит от возраста, ведь в любом возрасте сохраняется способность к творчеству, к фантазии, к сопереживанию, к нежности. И радость от встреч можно испытывать в любом возрасте, до самой старости, до самой смерти. Давай, Нина, погуляем по Петровскому парку? Там хорошо, птицы поют, на деревьях почки набухли. Через неделю там всё будет зелёным.
     – А я хотела пригласить тебя в гости. Дома сейчас одна Маша. Бориса дома нет, он в командировке, вернётся только через неделю. Катя придёт в семь, а когда придёт Евгений, никто не знает. Может и вообще не придти, у него возраст сейчас такой сверхактивный. Хотя, надеюсь, всё же появится. У Маши сегодня день ангела.
     Нинино предложение застало меня врасплох.
     – Спасибо, Нина, за приглашение. Я тронут. Тогда давай зайдём по пути в гастроном. Я куплю хотя бы шампанского и конфет. Не привык ходить в гости с пустыми руками. И конечно, имениннице надо тоже подарить цветы. Где здесь можно купить цветы?
     – У касс стадиона. И не надо никакого шампанского, Саша. И конфет тоже. Просто попьём чай с пирогом. Маша испекла. И кулич от Пасхи ещё остался.
    
     Мы поднялись на лифте на третий этаж, уже на лестничной площадке я услышал запах пирогов. В прихожей нас встретила Маша. Она поздоровалась, помогла Нине снять плащ. Я укорил себя – мог бы и сам догадаться. Увы! Бываю иногда слишком заторможенным. Голова вечно забита другим, непонятно чем. Я вручил Маше букет хризантем, поздравил с днём ангела, она благодарно поклонилась. Мы прошли по коридору в ближайшую комнату.
     – Вот здесь живём мы с Машей, – провела рукой Нина.
     Я окинул взглядом обстановку в комнате.
     В углу над лампадкой Владимирская икона Божией Матери. На стене фотографии в рамках. Вот на фотографии Нина, Катя и Юлий Павлович. Снимок делался, наверное, в Риге, на фотографии Кате лет одиннадцать-двенадцать. Что-то вид у Нины не слишком весёлый, наверное, не слишком сладко жилось ей в Риге. А вот Катина фотография, наверное, военных лет. На Кате гимнастёрка с погонами старшего лейтенанта, пилотка, а рядом с ней бравый капитан в фуражке.
     Нина проследила мой взгляд, пояснила:
     – Катя была военным переводчиком. Служила в дивизионной разведке. Рядом с ней Борис, её теперешний муж.
     Я оглянулся на Машу, та пояснила:
     – Мама замужем вторым браком, а мой папа погиб на фронте.
     На ковре над диваном висела семиструнная гитара.
     – Это ты, Нина, играешь?
     – Играю иногда, – скромно согласилась Нина.
     – И поёшь?
     – Пою иногда, – подтвердила Нина.
     – А могу я попросить тебя что-нибудь сыграть и спеть?
     Нина оглянулась на Машу, та кивнула головой.
     – Голос уже не тот, но попробую. Что же вам сыграть? Какие будут заявки? – поинтересовалась Нина, сняв гитару со стены.
     – Бабушка, спой «Хризантемы», я их очень люблю, – попросила Маша. – Дядя Саша как чувствовал, подарил мне хризантемы.
     Я грустно улыбнулся:
     – Этот романс и мой любимый тоже. Если помнишь, Нина, наше знакомство началось как раз с «Хризантем».
     Нина покачала головой – то ли да, то ли нет. Наверное, забыла. Столько времени прошло!
     Нина начала петь, подыгрывая себе на гитаре.
    
     В том саду, где мы с вами встретились,
     Ваш любимый куст хризантем расцвёл,
     И в моей груди расцвело тогда
     Чувство яркое нежной любви…
    
     Я испытывал огромное наслаждение, слушая Нинино пение. Не было причин делать скидки на Нинин возраст, голос у неё вполне сохранился – хотя был и не сильным, но таким же чистым, как прежде. Когда Нина дошла до припева, я довольно удачно присоединился к гитаре тонким свистом.
     Романс закончился, Нина повернулась ко мне:
     – Спасибо, Саша, за такую замечательную поддержку. Раньше ты тоже иногда мне подсвистывал. Жаль, нет твоей губной гармошки. Я её очень любила.
     – Если не разлюбила до сих пор, то я тебе обязательно сыграю на гармонике. Обещаю, – сказал я, на что Нина пожала плечами.
     – Нина, ты позволишь и мне что-нибудь тоже сыграть и спеть? В честь именинницы?
     – Конечно, Саша. Я сама хотела тебя об этом попросить.
     Я взял в руки гитару.
     – Эх! На Западе семиструнка не в чести, её там очень редко можно услышать. А я её люблю. Считаю, изумительно подходит для русских романсов и цыганских песен. Помнишь, Нина, как мы с Гришей в «Пикадилли» давали жару? Люди билеты в кино покупали, только чтобы нас послушать. И я пропел с цыганским надрывом: «Эх, загулял, загулял, загулял парнишка молодой, молодой, в красной рубашоночке хорошенькой такой». Помнишь, Нина?
     – Помню, Саша. Не всё ещё забыла. А твой Гриша, не знаешь, жив ещё?
     – Нет, Нина, увы! Он был застрелен в 25-м году во время милицейской облавы. У него на кармане был пакет с марафетом, вот он и пошёл напролом, понадеясь на цыганское счастье, да нарвался на пулю. Жаль его. Отличный был музыкант и хороший товарищ. Я его вдове на похороны передал 5 золотых десяток, так она мне руку поцеловала. И судьбу мне предсказала, во многом верно, хотя не всё ещё сбылось. Так что же вам исполнить? Может, в память о Питере что-нибудь цыганское? – Я дважды ударил по струнам гитары. – Что скажет именинница?
     Маша со стеснительной улыбкой попросила:
     – Можно какой-нибудь романс? Я очень люблю романсы.
     – Тогда под настроение – романс «Тени минувшего» Николая Харито. У нас дома в Киеве было десятка три граммофонных пластинок с его романсами. «Хризантемы», конечно, «Астры осенние» и другие, всех уже и не припомню. А в Штатах этот романс очень красиво исполняет Вера Бриннер, замечательная актриса и моя хорошая знакомая. У неё брат Юл Бриннер, известный киноактёр, в этом году он даже получил Оскара за лучшую мужскую роль. Неужели не слышали про него?
     Я подстроил гитару, сделал вступительный проигрыш и немного театрально, слегка утрируя печальное чувство, начал петь:
    
     Уйди и навеки забудь,
     Дороги у нас разошлись..
     Устал я, хочу отдохнуть,
     Пойми и навеки прости…
    
     Тени минувшего, счастья уснувшего,
     Снова, как призраки, встают предо мной…
    
     Когда я закончил романс, в комнате наступила тишина.
     – А где же аплодисменты? – шутливо обратился я к Нине и Маше.
     – Ах, Саша! – с глубоким вздохом произнесла Нина. – Как же ты всё-таки поёшь! До самого сердца достаёшь. Честное слово, не надо мне было приглашать тебя в гости. А то боюсь, что не выдержу и расплачусь, ей-богу.
     – Ну, Нина! Я тут вовсе не при чём, это всё Юрий Морфесси. Помнишь такого певца? Просто романс я исполнил в его манере, с его интонациями. Ну, так что, спеть вам ещё что-нибудь или не надо? А то вдруг действительно начнёте плакать, мне станет вас жалко, и я тоже заплачу. Так и проплачем весь вечер.
     Нина явно колебалась, а Маша сидела какая-то притихшая.
     – Ну, ладно, – решился я. – Пожалуй, спою вам ещё один романс, точнее, даже не романс, а шансон. Как раз в тему. Из репертуара того же Морфесси и Петра Лещенко, великого певца Русского Зарубежья. Слышали о таком?
     Маша с сомнением произнесла:
     – Лещенко? Я что-то слышала. «Чубчик кучерявый» – это его?
     – Да, Маша, только я спою не «Чубчик», а «Вино любви».
     Я взял первый аккорд и видел, как Нина вся напряглась.
    
     Я пел в своей обычной задушевной манере, и сам чувствовал, что песня у меня получилась. Иначе и быть не могло – мелодия проникала в самые интимные уголки моей души, я в этой песне как бы заново проживал всю свою жизнь.
    
     Проходят дни и годы,
     И бегут века.
     Уходят и народы,
     И нравы их, и моды,
     Но неизменно, вечно
     Лишь одной любви вино…
    
     Когда я мощным аккордом закончил песню, снова наступила тишина. Глаза у Нины блестели, а Маша сидела, не шелохнувшись.
     – Ну, как, Нина? Понравилась тебе песня?
     – Понравилась… даже слишком. Я думаю, Саша, что сейчас тебе лучше уйти. Прости меня.
     Нижняя губа у Нины подёргалась, и она её прикусила – эту Нинину привычку я очень хорошо помнил. Я с неподдельным возмущением воскликнул:
     – А как же пирог? И кулич? Ты же, Нина, обещала меня угостить пирогом! Я уже настроился!
     Нина с усмешкой ответила:
     – Зря настраивался. Я передумала. До свиданья, Саша, точнее, прощай!
     Я никак не ожидал такого поворота, но отложил гитару в сторону и грустно произнёс:
     – Раз так, тогда прощай, Нина. Передай от меня привет Кате. Жаль, не удалось её увидеть. Прощайте, Маша! Больше всего жалею, что не пришлось мне попробовать Вашего именинного пирога.
     – Я могу Вам дать с собой, – встрепенулась Маша.
     – Не надо, Маша, насчёт пирога я пошутил. Спасибо тебе, ты добрая девушка, – я метнул взгляд на Нину.
     – Бабушка, можно я дядю Сашу немного провожу? Только до метро? – повернулась Маша к Нине.
     Та поджала губы, покачала головой, но ничего не сказала.
    
     Мы с Машей перешли Беговую улицу, пошли вдоль стадиона Юных пионеров.
     – Всё как-то нехорошо получилось, как-то неправильно, – извиняющимся тоном обратилась ко мне Маша. – Я думала, мама придёт, попьём чай с пирогом. У меня ведь сегодня именины.
     – Нина, то есть твоя бабушка, не в первый раз меня прогоняет, я уже привык к этому, – горько усмехнулся я.
     – А почему прогоняет? – осторожно поинтересовалась Нинина внучка.
     – Об этом тебе лучше спросить у бабушки. Наверное, она не верит, что я её люблю, что дороже её у меня никого нет. И раньше мне не верила, не верит и сейчас. Я когда-то хотел, правда, это был очень давно, в Питере, чтобы Нина стала моей женой, а Катя, твоя мама, стала моей дочкой. Но не получилось, не срослось. Вот ты, Маша, студентка, наверное, комсомолка? Значит, в Бога ты не веришь. А я человек старого воспитания, в Бога верю. Поэтому я думаю так – раз мы с Ниной тогда расстались, а сейчас встретились снова, значит, Ему зачем-то так нужно. И то, что мы снова сегодня разошлись – это опять Его воля.
     Маша красноречиво пожала плечами.
     – Бог тут вовсе не при чём. Я думаю, дело в возрасте. Вы, дядя Саша, ведь моложе бабушки? И даже намного моложе? А ей уже скоро семьдесят лет.
     – Эх, Маша, – со вздохом сказал я. – Если любишь, возраст не имеет большого значения. Вообще ничто не имеет значения кроме любви. Тебе вот кажется, что семьдесят лет – это ужасная старость, конец света, а для меня во всём мире нет женщины красивее Нины. Точнее, красивее, конечно, есть, но нет дороже. Я Нину помнил все годы разлуки, я не переставал любить её, даже когда любил других женщин. Я был очень счастлив со своей женой, с Ханной, просто бессовестно счастлив. Для меня не было никого дороже и ближе Ханны, и сейчас нет и не будет, но всё равно я продолжал помнить Нину. Не знаю, сможешь ли ты это понять.
     – Я понимаю, – сказала Маша тихо. – Как бы я хотела, чтобы и меня кто-нибудь так любил!
     – Лучше пожелай себе что-нибудь другое, успехов в учёбе, например. Большая любовь редко бывает счастливой. Нам с Ниной, во всяком случае, она особого счастья не принесла.
    
     Мы вышли на Ленинградское шоссе.
     – Ну, Маша, давай прощаться здесь. Рад был познакомиться с тобой. Честное слово! У меня есть предчувствие, что это не последняя наша встреча. А меня предчувствия почти никогда не обманывают. Правда, не знаю, когда это должно произойти.
     – Может быть, завтра? – предположила Маша.
     – Нет, Маша. Не так скоро. Может, через несколько лет...
     – А завтра Вы к нам не придёте?
     Я с изумлением посмотрел на девушку. Кажется, она говорила вполне серьёзно.
     – Странные вопросы ты, Машенька, задаёшь. Ты же, Маша, видела всё своими глазами, слышала своими ушами. Нина меня прогнала, она не хочет меня видеть. А я не привык набиваться.
     – Бабушка, наверное, сама уже жалеет, что так получилось. И мама очень хотела с Вами увидеться. Она говорила, что ей очень-очень хочется послушать Вас. А Вы поёте – я даже не знаю, как это выразить словами. Даже лучше, чем Лемешев!
     – Ну, ты, Машенька, и скажешь! Мне до Лемешева, как до звезды. Это просто эффект присутствия. Когда артист рядом, слушателей обволакивает эмпатия, и поэтому восприятие у них искажается. В пользу артиста, конечно.
    
     Маша взяла меня за рукав плаща.
     – Дядя Саша! Я должна Вам что-то сказать. Что-то очень важное, – заговорщицким тоном произнесла Маша и замолкла.
     –Что, Маша?
     Маша оглянулась по сторонам и прошептала:
     – Бабушка Вас очень сильно любит. Только не хочет, чтобы Вы об этом знали.
     – А ты откуда это знаешь?
     – Бабушка мне сама сказала по секрету.
     – Значит, по секрету – всему свету? Нет, Маша. Это не любовь, это просто воспоминание о днях молодости, о прежнем чувстве. Ты прости меня, Маша, я пойду, а то что-то слишком растревожился. Прощай, Машенька! Точнее, до свидания, до новой встречи!
     – Можно я Вас поцелую на прощание? – спросила девушка.
     – Был бы я полным идиотом, если бы сказал «нет», – ответил я с улыбкой.
     Маша, привстав на цыпочки, осторожно прикоснулась губами к моей щеке.
     – А бабушка Вас всё-таки любит. Она очень волнуется, наверное, чего-то ждёт, – прошептала Маша и провела ладонью по рукаву моего плаща. – Дядя Саша, Вы позвоните ей завтра, увидите сами. Я ей скажу, что Вы будете звонить после пяти часов. Хорошо?
    
     Ах, до чего же Машенька умна, вся в маму! Вовсе не такая простая, как могло показаться с первого взгляда. И где она научилась этим штучкам?
    
     – А где ты, Маша, учишься?
     – На филфаке МГУ.
     – А окончишь вуз, кем будешь работать? Учительницей?
     – Я хотела бы работать в Ленинской библиотеке, вместе с мамой.
     – А Катя, наверное, работает в отделе комплектования?
     – Ну, да, – с удивлением произнесла девушка. – В отделе комплектования иностранной литературой. А Вы откуда знаете?
     – Просто это у вас семейное, – усмехнулся я. – Давай сделаем так: сейчас ты позвонишь домой и спросишь бабушку, хочет ли она продолжения сегодняшнего концерта? Сам я звонить не буду, я знаю, что Нина мне ответит. И даже, каким тоном она это скажет.
     – Дядя Саша, лучше позвоните Вы и лучше завтра! А я бабушку подготовлю к Вашему звонку. Хорошо?
     – Ну, ладно, мишто! – согласился я, ведь в любом случае я ничего не терял.
    
     Я повернулся и зашагал по переходу к станции метро «Динамо». Когда я перешёл шоссе, то оглянулся. На противоположной стороне улицы стояла Маша и махала мне рукой. В ответ я отсалютовал своей тростью, после чего пошёл к павильону метро, уже не оборачиваясь.
    
    
     МЭ КАМАМ ТУТ
    
     Стрелки часов подходили к семнадцати, и меня мучили сомнения. Звонить – не звонить? Я боялся нарваться на отказ, ещё один рубец на сердце не входил в мои планы. Но ещё больше я боялся своей необдуманной настойчивостью причинить душевную боль Нине.
     Джон заметил мою маяту, решил пошутить:
     – Ты, Алекс, случайно не влюбился здесь в России?
     – Вскрытие покажет, – буркнул я в ответ.
     Я включил телевизор. На ухо Джону прошептал:
     – Сегодня вечером я могу снова оказаться по вчерашнему адресу. Сейчас пойду прогуляюсь к метро, мне надо позвонить из автомата.
     На моих часах было уже 17-30. В будке телефона-автомата я набрал заветный номер, раздались гудки. Один.. два.. пять.. десять.. тринадцать.. Монетка вдруг провалилась, прошуршав в корпусе коробки, гудки сразу прекратились, но в трубке не было ни звука!
     Я почесал затылок. Мне в голову пришла тревожная мысль. Если за мной следят агенты КГБ, если, как говорится на их жаргоне, они меня «пасут», то им ничего не стоит подсмотреть номер телефона, по которому я звоню. У метро толчётся много всякого народа, перед глазами мелькают лица, плащи, пиджаки, кепки, шляпы, береты, поэтому распознать агента в такой толпе весьма проблематично. Я спустился в метро, доехал до станции «Аэропорт», там повторил вчерашний трюк с перебежкой на другую платформу. Ничего подозрительного я не заметил. Как вчера, я вышел на «Динамо» и прошёл в Петровский парк. Нет, за мной никто следом не шёл, и я был уверен, что слежки за мной не было. Со спокойной душой я вернулся к северному павильону станции метро. Там по телефону-автомату я снова позвонил Нине. После пятого гудка в трубке раздался Машин голос:
     – Алло!
     – Здравствуй, Маша! Я звоню, как мы договаривались. Бабушка дома?
     – Да, дядя Саша! Она сейчас подойдёт.
     На полминуты в трубке воцарилась тишина, потом раздались короткие гудки.
     Я не знал, что подумать. Через минуту решился позвонить снова. На этот раз трубку сняли после второго гудка.
     – Алло! – деревянным голосом произнесла Нина.
     – Здравствуй, Нина! Ты можешь со мной поговорить?
     – Здравствуй, Саша! Говори, я тебя слушаю.
     – Катя не пришла ещё с работы?
     – Нет.
     – А когда она придёт?
     – Наверное, скоро.
     – А твой внук сейчас дома?
     – Нет, – односложно ответила Нина.
     – Хороший у нас с тобой, Нина, получается разговор! Ты не можешь позвать к телефону Машу?
     – Зачем это тебе? – спросила Нина.
     – Я хочу сказать ей пару слов.
     – Я не пойму, чего ты добиваешься, – с досадой сказала Нина.
    
     Я нажал на рычаг и разорвал соединение.
     Вести дальше разговор в том же ключе было бессмысленно. Заставлю-ка я Нину немного понервничать! Может, это её немного подвинет, столкнёт с позиции глухой обороны? Сейчас она ждёт моего повторного звонка, ждёт и боится его. Ну и ладно! Я перезвоню не сразу. А минут через пятнадцать или двадцать. Пусть немного понервничает. Я ведь ничего не теряю от этого.
     Эх, Нина, Нина! Милая моя! Чего же ты так боишься? Съем я тебя что ли?
     Нина не расположена к общению со мной? Пусть! Как-нибудь переживу, переживал и не такое. Но отказаться от встречи с Катей так просто я не собираюсь. Хотя бы даже от разговора с ней по телефону.
    
     Следующий звонок я сделал через четверть часа, но после четвёртого гудка я повесил трубку. Прошло ещё десять минут, я позвонил снова. На этот раз трубку сняли после второго гудка.
     – Алло! – это была Маша.
     – Здравствуй, Маша, ещё раз! Мама ещё не пришла домой?
     – Нет. Она звонила десять минут назад, интересовалась, как дома дела. Она должна вот-вот подойти.
     – Очень хорошо. Я тогда перезвоню через десять минут, – бодро сказал я и, понизив голос, поинтересовался:
     – А как там бабушка? С ней всё в порядке?
     – Она заперлась в ванной комнате, кажется, плачет там.
     – Маша, ты умная девушка, чуткая, бабушку любишь. Посоветуй, как мне лучше поступить?
     – Я не знаю, – сказала Маша. – Сейчас придёт мама, посоветуйтесь, дядя Саша, с ней.
     – Так и сделаю, – сказал я. – Спасибо тебе, Маша, за ценный совет. А вот представь, что ты – это я. Что бы ты сделала на моём месте?
     Девушка немного подумала.
     – Я бы, наверное, решилась, пришла бы в гости с букетом цветов.
     Я усмехнулся про себя: «Эх, молодость! Вечно торопится, рубит с плеча. Не знает ещё, что самый короткий путь – не всегда самый близкий».
     – Спасибо, Машенька, за совет. Но всё же сначала я позвоню по телефону Кате.
    
     Я позвонил через 15 минут, трубку взяла Катя.
     – Здравствуй, Катя!
     – Здравствуйте, дядя Саша! Как хорошо, что Вы позвонили, а то мы уже начали волноваться.
     – Как там Нина? Не в слишком расстроенных чувствах?
     – Нет, бабушка наша молодец, держится бодро.
     – Ну, и прекрасно. Я сейчас на «Динамо». Я мог бы к вам зайти на часок, если это только возможно.
     – Мы все будем очень рады. Вы вчера ушли, я так и не послушала Ваших песен.
     – А Нина как отнесётся к моему визиту?
     Катя прошептала в трубку:
     – Мама нарядилась, напудрилась, она сидит у окна и волнуется.
     – Спасибо, Катенька, тебе, – прошептал я в ответ.
    
     Я нажал кнопку звонка и взялся рукой за сердце – так оно у меня колотилось, что готово было выскочить из груди. Дверь открыла Катя, позади неё в прихожей стояли Нина и Маша. Я сразу обратил внимание на Нинино платье – чёрное, длинное, с отделкой кружевами, очень красивое. В таком платье – хоть на высокий приём!
     – Здравствуйте, девушки! – шутливо обратился я сразу к трём. – Принимайте гостя и букеты.
     Первый букет я поднёс Нине и поцеловал ей руку. Тонкий запах духов напомнил мне о первом нашем вечере.
     – Здравствуй, Нина, – сказал я, глядя ей прямо в глаза. – Я обещал тебе четвёртый букет, и, как видишь, я выполняю своё обещание.
     Нина пролепетала: «Спасибо, Саша…», и опустила глаза.
     Второй букет я протянул Маше:
     – А это тебе, Маша. Второй букет за два дня, если начать считать. Я их, правда, не считаю. Что их считать? Букеты ведь не поцелуи.
     – Спасибо, дядя Саша, – ответила девушка и сделала книксен. И она где только научилась этим буржуазным штучкам?
     – А это тебе, Катенька, – сказал я, и у меня зачесалось в глазу. – Первый раз в жизни дарю тебе цветы, но, надеюсь, не в последний. Я очень рад встрече с тобой.
     – Спасибо Вам, дядя Саша, – ответила Катя. – Я тоже рада Вас видеть. Жаль, вчера мы не встретились, но нет худа без добра. Зато получила в подарок целый букет роз.
     – Катя! – покачал я головой, – хочешь сделать мне приятное? Обращайся ко мне на «ты». Ведь раньше мы были с тобой на «ты»!
     – Хорошо, дядя Саша, я попробую, – ответила Катя.
    
     Наступило молчание. Никто из женщин, кажется, не горел желанием взять дальнейшее руководство вечером в свои руки.
     – Так и будем стоять в прихожей? – спросил я у Кати. – Ты, Катя, кажется, хотела послушать песни? Вчера я начал концерт, а сегодня я готов его продолжить, пока вам не надоест. Если не будет возражений.
     Женщины переглянулись. Катя сказала:
     – Тогда давайте перейдём в Женину комнату, она у нас обычно служит гостиной.
     В Жениной комнате у стены стояло высокое пианино. Я обрадовался ему, как старому другу. В Германии, в Лаборатории, где я работал, стояло такое же. Мне не раз приходилось играть на нём.
     – Шикарное пианино, – сказал я. – Довоенное. Я эту марку знаю. «Carl R;nisch». Откуда оно у вас? Кто на нём играет?
     – Это пианино отец Бориса привёз из Германии, – ответила Катя. – Я иногда на нём играю. И Маша, она окончила музыкальную школу.
     – Вот и прекрасно. Значит, каждый сможет проявить свои таланты. С кого начнём?
     – Дядя Саша, начните вы, – попросила Катя.
     – Катя, мы же договорились!
     – Ну, хорошо. Дядя Саша, начни ты, пожалуйста, – поправилась Катя.
     – Но мне нужна будет гитара.
     – Я сейчас принесу, – встрепенулась Маша и скрылась за дверью. Через полминуты она принесла вчерашнюю гитару и передала мне.
     Я окинул взглядом Нину, Катю, Машу. На лицах всех троих было написано ожидание, но Нина явно была в сильном напряжении, на виске у неё слегка пульсировала жилка.
     – Ну, с чего начнём, дорогие мои? А на чём мы остановились в прошлый раз? На «Вине любви», знаменитой песне Петра Лещенко. Кстати, слова и музыка были написаны Марком Марьяновским, он до войны жил и работал в Риге, может быть, кто-то из вас даже и встречался с ним. Марьяновский, насколько мне известно о его судьбе, был арестован гестапо, вывезен в Германию и там погиб. Впрочем, и у Петра Лещенко судьба тоже была трагической. Он жил в Бухаресте, был там владельцем ресторана. Через 5 лет после войны он был арестован румынской сигуранцей и погиб то ли в румынской тюрьме, то ли в советских лагерях. В продолжение эмигрантской темы я хочу спеть «Журавли», очень популярную песню среди русских эмигрантов, потому что тема Родины — больная для всех эмигрантов. Первоначальный текст принадлежит Алексею Жемчужникову, вы его, конечно, знаете — это двоюродный брат Алексея Константиновича Толстого, его соавтор по Козьме Пруткову. А современный зарубежный текст, хотя и сохраняет мелодику стиха,  но отличается от первоначального тем, что журавли летят на Родину, в Россию, а не из России.

     Здесь под небом чужим я как гость нежеланный,
     Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.
     Сердце бьётся сильней, вижу птиц караваны —
     В дорогие края провожаю их я.

     Вот всё ближе они, и всё громче рыданья,
     Словно скорбную весть мне они принесли.
     Из какого же вы из далёкого края
     Прилетели сюда на ночлег, журавли?..

     Я спел всю песню под гитару, акцентируя ритм, увидел, что слушатели мои загрустили. Печальная песня, ничего не скажешь, да и тема эмиграции не слишком весёлая, а в Советской стране, наверное, и запретная.
     – Ну, что загрустили, дорогие мои? Расстроил я вас? Сейчас немного развеселю, спою шлягер Александра Вертинского. Я знаю, он вернулся в Россию, живёт в Москве, концертирует ещё? Да? Ах, какой молодец! В моём репертуаре есть десятка полтора песен Вертинского. Вот одна из них, шуточная, хоть и с налётом печали. «Мадам, уже падают листья». С вашего позволения я её спою с фортепьянным аккомпанементом.
     Я сел за пианино, прошёлся по клавишам. Инструмент мне понравился, и я начал петь, подражая Вертинскому:
    
     На солнечном пляже в июне
     В своих голубых пижама
     Девчонка – звезда и шалунья –
     Она меня сводит с ума.
     …
     И, взгляд опуская устало,
     Шепнула она, как в бреду:
     Я Вас слишком долго желала...
     Я к Вам... никогда… не приду!
    
     Наверное, моим слушательницам песня показалась слишком фривольной. Маша слегка покраснела, а Нина поджала губы и покачала головой.
     – Прошу прощения у милых дам, если я нечаянно оскорбил ваше нравственное чувство. Я исправлюсь, обязательно исправлюсь. Вот замечательная песня, вполне пристойная, её даже Лемешев исполнял со сцены. Правда, тоже о любви. Кого эта тема пугает, тот может не слушать. Неаполитанская песня «Скажите девушки». Позвольте мне спеть её на неаполитанском языке, как мой кумир Тито Гоби. Знаете такого певца? Ах, как же он хорош в роли сержанта Белькоре в «Любовном напитке»! У нас с ним, кстати, голоса близки по тембру, так все говорят. Жаль, нет скрипки, но как-нибудь обойдёмся. Итак, «Dicitencello vuje»:
    
     Dicitencello a 'sta cumpagna vosta
     Сh'aggio perduto 'o suonno e 'a fantasia...
    
     Вечер катился дальше. Я был в ударе, чувствовал необыкновенный подъём, и у меня все песни получались – хоть сразу записывай на пластинку. В продолжение итальянской темы я спел опять же под фортепьяно «Torna a Surriento» и мою любимую арию Неморино.
     Потом я снова взял гитару и спел «Les feuilles mortes». Конечно, сразу возник разговор о недавнем приезде Ива Монтана с Симоной Синьоре.
     – Ах, я без ума от его песен, – сообщила Маша.
     – Я сам его люблю, – ответил я, – Ив Монтан большой артист. И его поездка в Москву – смелый поступок, ведь после его гастролей многие его коллеги-артисты отвернулись от него, объявили ему бойкот.
     – Почему? – спросила с недоумением Маша.
     – Из-за Венгрии, – коротко ответил я, не вдаваясь в подробности.
     Мне вовсе не хотелось заводить здесь политические дискуссии. Тем более, что в нашей памятке на этот счёт имелось прямое предупреждение.
     Потом я спел под гитару песню «Три года ты мне снилась». Эту песню впервые я услышал в Русском центре в Сан-Франциско и сразу же её запомнил, я вообще считаю её лучшей советской лирической песней.
    
     Как это всё случилось,
     В какие вечера?
     Три года ты мне снилась,
     А встретилась вчера…
    
     Это про себя я рассказывал в песне, про своё чувство, про своё страдание.
    
     Нина сидела на стуле с непроницаемым лицом. Да, таких бесчувственных надо было ещё поискать! Я обратился к ней:
     – Ниночка, ну улыбнись, пожалуйста. Улыбка так тебе идёт! Или тебе не нравится, как я пою? Раньше, кажется, нравилось.
     – И сейчас нравится, – с печальной улыбкой произнесла Нина.
     – Раз нравится, то специально для тебя я спою украинскую народную песню. Жаль, нет бандуры под рукой, придётся на гитаре подыгрывать.
    
     Чоpнiї бpови, каpiї очi,
     Темнi, як нiчка, яснi, як день!
     Ой, очi, очi, очi дiвочi,
     Де ж ви навчились зводить людей?..
    
     – Помнишь, Нина? – спросил я, понизив голос.
     – Помню, – ответила Нина и крепко сжала губы.
    
     Нет, видно, Нину мне не удастся расшевелить. Сидит, словно каменная, даже не смотрит в мою сторону. Что ж, значит, надо прощаться.
    
     Я встал, раскланялся, как принято у артистов, объявил:
     – На сегодня, пожалуй, достаточно. Всем спасибо за внимание, за аплодисменты. Если будут какие-то пожелания, я готов придти ещё раз и продолжить концерт. Мне очень неудобно, я занял всё время, а мы ведь собирались послушать и других артистов. Может быть, в другой раз?..
     – Дядя Саша! – подала голос Катя. – Я Вас очень прошу, просто умоляю. Ну, хотя бы ещё одну песню!
     – Я тоже очень прошу! – присоединилась к просьбе Маша.
     Я посмотрел на Нину. Она сидела с прикушенной нижней губой. Она ничего не сказала, не ответила на мой вопрошающий взгляд.
     – Ну, ладно, – с сомнением согласился я. – По заявкам трудящихся. Исполняется третий дуэт Эдвина и Сильвы из знаменитой оперетты Имре Кальмана. Я слова, к сожалению, немного подзабыл, по-русски помню только один куплет.
    
     В первый раз этот дуэт я услышал в Киеве, когда был гимназистом. Кажется, в 16-м году. Сейчас по-русски оперетта называется «Сильва», а тогда она называлась «Княгиня чардаша». Нет ничего трогательнее истории о том, как два разлучённых любящих сердца пытаются снова отыскать путь друг к другу. Этот дуэт был очень популярен у охранников «Нойенгамме», и лагерный оркестр исполнял его много раз перед эсэсовцами, на всех их вечеринках в лагерном борделе. Как эта прекрасная музыка не соответствовала той бесчеловечной обстановке!
    
     Я сел за пианино, ударил по клавишам, дошёл до куплета и начал напевать с неподдельной болью в голосе:
    
     Помнишь ли ты,
     Как счастье нам улыбалось?
     Лишь для тебя
     Сердце пылало, любя.
     Помнишь ли ты,
     Как мы с тобой расставались?
     Помнишь ли ты
     Наши мечты?
     Пусть это был только сон –
     Мне дорог он!
    
     Ах, как я пел в тот вечер! У меня самого готовы были покатиться слёзы из глаз.
     Я закончил игру мощным аккордом, встал, раскланялся:
     – Ну, на этом всё! Артист устал и ему пора домой.
     Ко мне подошла Катя:
     – Дядя Саша! Огромное спасибо тебе, что пришёл, спасибо за такой замечательный вечер. Даже нет слов! Всю жизнь буду помнить! Можно я тебя поцелую?
     – Конечно, давай поцелуемся, Катенька, – сказал я. – Ты для меня навсегда останешься любимой дочкой.
     Катя, как девочка, повисла у меня на шее и три раза звучно чмокнула в щёку.
     – А мне можно Вас поцеловать? – спросила Маша.
     – Конечно, Машенька. Ты ведь тоже для меня не чужая. Можешь поцеловать за себя и за бабушку. Ей, наверное, тоже хочется меня поцеловать, но только гимназическое воспитание не позволяет.
     Нина вспыхнула, встала и быстрым шагом вышла из комнаты. Я печально развёл руками:
     – Каким-то я стал, право, неуклюжим, постоянно попадаю впросак. А может, и всегда был таким. Пойду просить прощения. Не в первый раз уже.
     Нина была в своей комнате, она стояла у окна, смотрела во двор, на мои шаги и не подумала обернуться.
     Я подошёл, встал в шаге от Нины, тяжело вздохнул.
     – Прости меня, Ниночка. Я, право, иногда бываю таким неуклюжим! Но, поверь, не было у меня ни малейшего намерения тебя уколоть. Не хочется мне расставаться на такой неприятной ноте. Тем более, ты сегодня такая красивая, что у меня просто кружится голова. Тебе это платье очень идёт, ты в нём похожа на Любовь Орлову. Я-то воображал – хоть день, хоть час будет наш. Но раз тебе всё это не нужно, я сейчас уйду и звонить больше не буду. Прощай, моя дорогая женщина. Буду помнить тебя. Спасибо тебе.
     Не в силах сдержаться, я провёл ладонью по рукаву Нининого платья. Нина вздрогнула.
     Я резко повернулся на каблуках и вышел из комнаты. За дверью стояли Катя с Машей, они, как мне показалось, с сочувствием посмотрели на меня.
     Катя сказала:
     – Дядя Саша, я не хочу Вас так отпускать. Давайте угощу Вас хотя бы чаем с пирогом!
     – Со вчерашним? – с усмешкой поинтересовался я.
     – Нет, с сегодняшним, – с улыбкой возразила Катя. – Пирог с яблоком, мама перед Вашим приходом испекла, наверное, ещё тёплый.
     – Спасибо, Катенька. Мне сейчас не пирогов. Как-нибудь в другой раз. Прощайте, дорогие мои, храни вас Господь!
     Маша вдруг повернулась к Кате:
     – Мамочка! Можно я дядю Сашу немного провожу?
     Катя с сомнением покачала головой:
     – Ну, проводи, только смотри не влюбись по дороге! Не знаю, как сейчас, а раньше дядя Саша был очень опасным кавалером. Я, девочкой, помню, была в него по уши влюблена. По-детски, конечно, но помню до сих пор. Воображала себе разное. Помнишь, дядя Саша?
     – Я помню, Катя, что когда-то мне очень хотелось, чтобы ты была моей дочкой, – вздохнул я.
    
     Я уже снял с вешалки свой плащ, когда дверь в Нининой комнате тихо отворилась, в коридор вышла Нина. Не глядя на Катю с Машей, она тихо произнесла:
     – Саша, я не сержусь на тебя. Глупо сердиться на правду. Я хочу тебя немного проводить. Ты не возражаешь?
     – Тогда надень плащ, – ответил я и, не стесняясь, вытер глаза ладонью. – К вечеру может похолодать.
    
     Мы вышли из дома, Нина взяла меня под руку, и мы медленно пошли в сторону Динамо. Я даже через плащ, через всю одежду чувствовал тепло от Нининой руки.
     – Тебе, Нина, понравился концерт?
     – Понравился. У тебя, Саша, необыкновенно красивый голос. Почти такой же, как раньше… Даже небольшая хрипотца его не портит, а придаёт какой-то особый шарм. Все женщины, наверное, от тебя без ума… – Нина замялась.
     – Увы, не все, – ответил я с печалью в голосе. – Вот ты, например, успешно держишь оборону. А программа тебе понравилась? Это были мои самые любимые песни.
     – Да, и песни, конечно, интересно подобраны, вполне отражают твой вкус.
     – Я специально подбирал их так, чтобы понравилось тебе, Нина. То, что я не решаюсь сказать словами, я попытался выразить песней. Ты, наверное, и сама это поняла. Недаром весь вечер смотрела на меня сердито.
     – Нет, Саша, не сердито. Просто мысли блуждали… Даже не знаю, как это лучше сказать… Я очень рада тебя видеть. Очень! Но для чего это всё? Столько времени прошло… И ты должен скоро уехать. И ты сам уже не очень молодой, так ведь? А я?.. Ты помнишь, сколько мне лет? Мне уже шестьдесят девять, Саша! Ты хоть понимаешь это? Скоро семьдесят, а там и за семьдесят!
     – Да-а? – с сомнением протянул я. – Вот бы никогда не подумал. Ни за что не дал бы тебе, Нина, больше шестидесяти восьми!
     – Ты всё шутишь, Саша! Как только тебе не надоест! Не хочешь понять, что в семьдесят лет весь мир кажется уже другим?!
     – А если без шуток… Мне, Нина, так хочется поцеловать тебя, что я сейчас, наверное, грохнусь без чувств. Прямо на тротуар.
     Нина остановилась, посмотрела на меня в упор.
     – И что всё это значит?
     – Это значит, что я люблю тебя, Нина.
     – Зачем ты мне это говоришь, Саша? Давай просто прогуляемся, не будем говорить на такие темы.
     – Один раз уже ты не поверила в мою любовь. Скажи, не жалела ли потом? Не вспоминала, не плакала ли по ночам?
     – Зачем ты меня, Саша, мучаешь? Тебе это, наверное, доставляет большое удовольствие, да?
     – Нет, Нина. Мне самому больно.
    
     Мы медленно пошли дальше. Всё, что было на сердце, я уже выплеснул, добавить к сказанному мне было нечего. Молчала и Нина. Мы дошли до Ленинградского шоссе, переглянулись и перешли на другую сторону. Я посмотрел на часы – девятый час.
     – Ниночка, давай немного погуляем в Петровском парке! Ну, хотя бы полчаса. Время ещё не позднее.
     Но Нина думала о другом.
     – Говоришь вот, любишь… а дальше что? Дальше-то что, Саша? Не пойму я, зачем тебе это надо?
     Я остановился, придержал Нину за рукав плаща.
     – Я не знаю, что дальше. Просто я знаю, что люблю тебя, Нина. Люблю – вовсе не затем, чтобы… А потому, что… Потому что когда-то ты подарила мне стихотворение, и я его помню до сих пор. Вот, послушай, может, сама вспомнишь?!
    
     В Александровском парке дорожки в снегу.
     Я навстречу к тебе, милый мой, побегу.
     Я голубкой лесной над тобой пролечу,
     Я по-птичьи тебе с высоты прокричу:
     «Я люблю, я люблю, я люблю!»
    
     – Ты, Нина, наверное, про всё это забыла, а я помню. Вот почему я сказал тебе, что люблю. Могу и дальше прочесть. Могу и ещё раз повторить.
     Нина посмотрела мне в глаза влажным взором, я отвернулся. Мне было стыдно, что у меня самого глаза полны слёз. Я достал носовой платок, долго в него сморкался, потом вытер глаза.
     – Прости, Нина. Нервы расшатаны. Обычно говорят, что жизненные трудности закаляют человека, а мне они просто порядком расшатали нервную систему. Иногда бывает трудно сохранять выдержку. Давай пойдём обратно. Я провожу тебя, потом поеду в гостиницу. Спасибо тебе, Нина, за слёзы. Оказывается, ты вовсе не такая бесчувственная, какой стараешься казаться. Такой я тебя и люблю, люблю. Я только не понимаю, почему ты не хочешь отнестись ко мне хоть чуточку сочувственнее. Живём ведь только один раз, и жизнь такая быстротечная…
    
     Я никак не ожидал того, что произошло вслед за моей тирадой. Нина вдруг прижалась головой к моей груди, сквозь глухие рыдания я услышал:
     – Сашенька! Милый мой! Прости меня, дуру старую!
     Я погладил Нину по берету.
     – Ты вовсе не старая, Нина. И не дура. Ты красивая и умная. И я тебя люблю. Я хочу, чтобы мы были вместе.
     – Это невозможно, Саша!
     – У меня в Америке есть один друг, он утверждает, что нет ничего невозможного, что из любой ситуации, даже самой безвыходной, найдётся хотя бы один выход. Я ему верю, он человек умный и богатый. Очень умный и очень богатый. У него состояние пятьдесят миллионов!
     – Это невозможно, Саша. Нет, невозможно никак! Но, если хочешь…
     Нина замолчала. Я терпеливо ждал продолжения. Было видно, что Нине слова даются очень не просто.
     – Если хочешь. Мы можем… пока ты не уехал… хоть немного побыть вместе. Только, если действительно хочешь.
     – Зачем ты так говоришь, Нина? Ты же всё прекрасно видишь сама. Дай же, я тебя, наконец, поцелую. Я весь вечер этого жду. Честное слово.
    
     Нина подняла заплаканное лицо, я обнял её рукой, привлёк к себе, поцеловал в губы. Нина едва заметно ответила на мой поцелуй.
     У меня ещё хватило самообладания сказать:
     – Раньше ты, Ниночка, целовалась лучше.
    
     Мимо нас проходили какие-то люди. Дама в шляпе со спаниелем на поводке остановилась в двух шагах от нас и уставилась на Нину с явным неодобрением, но нам было на всё наплевать. Мы стояли на дорожке и целовались, как безумные. Словно нам было по семнадцать лет.
     Нина провела пальчиками мне по лицу и прошептала:
     – Мэ камам тут.
     И у неё по щекам снова потекли слёзы. И я прислонился лбом к её лбу и прошептал в ответ:
     – Мэ камам тут.
    
     Вечером Джон с усмешкой спросил у меня:
     – Ну, как, Алекс, продвигаются у тебя дела с твоей бывшей подругой?
     – Понемногу продвигаются, Джонни. Меня подруга пригласила на уикенд за город, в country cottage. У тебя не будет возражений против моей поездки? Может статься, что я задержусь там на пару дней.
     – Принципиальных возражений нет. Только, Алекс, в своей любовной лихорадке ты, пожалуйста, не забудь, что возможны разные провокации, поэтому постарайся вести себя предельно аккуратно. Кроме того, в понедельник русские устраивают для нас прощальный приём. Будет их министр мистер Микоян. Тебе надо присутствовать на этом рауте.
     – Буду непременно, Джон.
     – Вообще-то хорошо, что визит, наконец, подошёл к концу. Я дьявольски устал от разговоров с русскими. Одни обещания и предположения. Много слов – и никакой конкретики, никакого результата. Всё равно, что лить воду в решето. Как это говорится по-русски – воду в ступке тереть? За две недели только того и добились, что получили обещание о закупке трёх автоматических прачечных. Обещание! Ты понимаешь, Алекс? Три прачечных! Это на весь их Союз! Даже не смешно! Русским что же, не нужны прачечные?
     – Русским нужно только то, что можно использовать в военных целях. А прачечные – предмет сугубо мирного использования.
     – Ну, не скажи, Алекс. А стирать солдатское обмундирование? Не руками же?
     – Русские могут и руками. Они же до сих пор не пользуются туалетной бумагой, а обходятся газетами и считают это нормальным. У них туалетную бумагу можно найти только в гостиницах для иностранцев. А то, что переговоры прошли вхолостую – ничего удивительного, русские всегда долго раскачиваются. У них на этот счёт даже поговорка есть: по-русски – с третьего раза. Так что надо сюда приехать ещё два раза, прежде чем будет какой-то результат. Но главный тормоз даже не в этом, а в том, что у русских любое решение – политическое, а экономическая целесообразность на втором, на третьем, даже на десятом месте. И при этом никто не хочет брать на себя ответственность, принимать решения. Сталинские репрессии выбили всех самостоятельных, инициативных, нестандартных. Даже преданных сторонников коммунистической идеи. Раньше среди русских было много смелых и предприимчивых людей, это был цвет нации, а сейчас таких почти не осталось. Потому что главное правило самосохранения при социализме – не высовываться. Лучше ничего не делать, чем сделать что-то, что не понравится начальству или партийным органам.
     – Я вижу, Алекс, не очень-то ты русских любишь.
     – Нет, Джон, здесь ты ошибаешься. Русских людей я люблю, я и сам себя считаю малой частичкой русского народа. Я только не люблю коммунистического режима. Мне его не за что особенно любить. Я большевиками дважды был приговорён к расстрелу, дважды сидел в камере смертников. Оба раза меня спасло чудо. Нет, этот режим обречён. Он, конечно, может ещё долго загнивать, но к развитию он неспособен, потому что настоящих людей уже почти не осталось. Мне очень обидно за Россию, потому что Россия – моя Родина, я родился в Киеве, самом лучшем городе на свете. Русский народ изначально был талантлив, чуток к красоте, его отличало стремление к правде, к справедливости. А над ним поставили чудовищный эксперимент, который, в конце концов, его погубит.
     В ответ на мой пафосный монолог Джон покачал головой – то ли соглашаясь со мной, то ли возражая мне.
     – Да, кстати! – закруглил я наш разговор. – Свой ключ на ресепшн я сдавать не стану. Если возникнут вопросы, скажи, что я вышел ненадолго.
    
    
     BESAME MUCHO
    
     Нина сказала, что мы съездим в Баковку, там у её зятя хорошая дача – осталась от отца-генерала. Для поездки за город я нарядился надлежащим образом – надел джинсы, натянул свою «походную» довольно потёртую кожаную куртку, напялил на голову берет, в руку взял купленную трость. Картину дополняла спортивная сумка. Я критически осмотрел себя в зеркале и результатом остался вполне доволен – на мой взгляд, я ничем не отличался от обычного московского дачника. Когда я проходил мимо дежурной по этажу, она проводила меня очень внимательным взглядом. «Наверное, сейчас будет звонить в КГБ», – догадался я.
    
     Я стоял на платформе «Беговая», прислонившись к ограждению, и ждал Нину. Мимо прошёл милиционер, возле меня он замедлил шаг, скользнул по мне косым взглядом. Вот прошмыгнула пара девушек колхозного вида. Шаркая ногами, проковылял старик с седой щетиной на лице… Время тянулось медленно, и я начал волноваться. Наконец, показалась Нина. Она была одета по-дачному – чёрные резиновые сапожки, серые брюки в клетку, брезентовая куртка с капюшоном, уже знакомый мне берет, на шее – голубая косынка. Выглядела Нина очень мило, а по советским понятиям того времени – одетой, пожалуй, даже слишком смело и кокетливо. В руках Нина держала корзину, закрытую сверху цветным платком, а за её спиной в чехле была гитара, и это меня обрадовало – значит, будем с музыкой.
     Я сделал несколько шагов навстречу, протянул Нине цветы. Она покачала головой.
     – Спасибо, Саша! Так ты разоришься на цветах.
     – На одном букете не разорюсь.
     – Этот уже четвёртый… за четыре дня.
     – И на четырёх не разорюсь. И даже на тысяче. Я хотел бы каждое утро приносить тебе в спальню пышный букет роз, чтобы ты знала, как я тебя люблю.
     – Ты всё шутишь, Саша!
     – Не шучу нисколько. Ханна очень любила розы. И последние пять лет нашей жизни я каждое воскресенье дарил ей розовый букет. И каждый раз она благодарила меня нежным поцелуем. Ты тоже можешь поблагодарить – хотя бы в щёку.
     – Ну, Саша! – с укором сказала Нина. – Не на платформе же целоваться!
     – Я могу и на платформе. Но раз нет, значит, нет, – вздохнул я. – Вернёмся к этому вопросу позже. Билеты я уже взял. Электричка должна подойти через три минуты. Ты выглядишь очень мило, тебе эта штормовка очень идёт, в ней ты похожа на туриста или даже на геолога. Ну, а я как выгляжу, похож на садовода-огородника?
     – Ты выглядишь, как типичный американский шпион, не хватает только тёмных очков, – пошутила Нина.
    
     Шутка насчёт шпиона была, что называется, не в бровь, а в глаз. В Штатах джинсы – обычная повседневная одежда и для молодёжи, и для людей старшего возраста. В Калифорнийском университете их носят и студенты, и студентки, можно встретить и профессора в джинсах. Но весной 57-го года москвичи в массе своей, не считая так называемых «стиляг», с джинсами ещё не были знакомы, джинсовый бум в СССР начался чуть позже, после молодёжного фестиваля. Так что в своём стремлении выглядеть попроще я, кажется, немного перегнул палку.
    
     В электричке мы молчали. Я просто держал Нину за руку, а она смотрела в окно. Мелькали за окном серые посёлки, пока ещё голые деревья, редкие платформы. В вагон вошли и остановились у дверей два парня с гитарами, одеты парни были как-то не очень понятно – то ли дорожные рабочие, то ли демобилизованные солдаты. Парни ударили по струнам, один из них сиплым голосом затянул:
    
     В тумане тают белые огни...
     Сегодня мы уходим в море прямо.
     Поговорим за берега твои,
     Родимая моя Одесса-мама...
    
     – Удивительное дело, – сказал я Нине. – Эту песню я слышал ещё до войны. Помню, ехал в электричке до Мытищ, также вошли два парня с гитарами и начали петь. Крепко запомнилось: «Утесов Лёня – парень фун Одесс, и Вера Инбер тоже из Одессы». Не электричка, а просто машина времени.
     Когда парни с гитарами проходили мимо нас с Ниной, я бросил им в сумку две купюры.
     От платформы мы шли почти полчаса, по дороге зашли в магазинчик, где Нина купила хлеб и кое-какие продукты. Улицы в посёлке были незаасфальтированными, но сухими, так что мы спокойно дошли до дачи – рубленого дома с мезонином за забором из штакетника. На калитке висел замок в пол-ладони, Нина его открыла ключом, и мы зашли за ограду. Я огляделся. Снег на участке сошёл, из-под земли кое-где выбивалась свежая травка, почки на кустах уже набухли. Было тихо, мирно. Откуда-то тянуло дымком. Высоко над крышами дач пронеслась с криками стайка стрижей. По дорожке возле дома, быстро перебирая ножками, пробежала трясогузочка. Издали донёсся крик петуха, и снова всё стихло.
     Ах, до чего ж хорошо здесь! Душа просто порхает!
    
     О, светло светлая и украсно украшена Земля Русская!
     И многими красотами удивлена еси…
    
     Нина взошла на крыльцо, отперла дверь и пригласила меня войти в дом.
     В доме пахло сыростью. Из-за того, что окна были закрыты ставнями, было темно, и Нина включила свет.
     – Ставни откроем на кухне и в моей комнате, она – через стену с кухней, с других окон убирать пока не будем. Надо будет протопить печь на кухне. Ты в своей Америке не забыл ещё, как топят печи? – деловитым тоном спросила Нина, а получив утвердительный ответ, распорядилась. – Тогда займись, пожалуйста, печью. Дрова в корзине у печи, а если окажется мало, можно принести из сарая. С сарая я замок сейчас сниму. Наколи щепы для самовара. Колода в сарае, где дрова, а топор под лестницей. Я дам тебе халат, чтобы ты не испачкался. Хорошо? Только сначала привези воды из колонки, это надо в первую очередь.
     – Потому что без воды – и не туды, и не сюды, – с улыбкой вставил я своё слово.
     – Именно так! – подтвердила Нина. – И не туды, и не сюды. Колонку ты видел, она на улице, через дом от нас. В сарае возьмешь тележку и два бидона. Укромное местечко за сараем, умывальник на сарае под навесом и на кухне. А я пока займусь другими делами. Надо простыни, пододеяльники прогладить, а то они всю зиму здесь пролежали.
    
     Я всё сделал, как распорядилась Нина – снял ставни с окон, сложил их в сарай, привёз воды, залил воду в умывальники, истопил печь, сверх задания ещё протёр влажной тряпкой пол на кухне, в Нининой комнате и на террасе.
     – Чем теперь займёмся? – спросил я у Нины.
     – А теперь давай с тобой поужинаем. Ты, наверное, проголодался? Я из дома взяла пирог с капустой. Ты наешься пирогом? Хочешь крашеного яичка? Или хочешь, быстро приготовлю яичницу? Нет? А на завтрак что хочешь?
     – Попьём чаю с остатками пирога, и дело с концом.
    
     Нина сидела за столом, подперев кулачком подбородок.
     – Почему, Нина, не ешь сама? Пирог очень вкусный, просто бесподобно вкусный.
     – Мне просто нравится, Саша, смотреть, как ты ешь.
     – А как я ем? Обыкновенно ем, ртом. Ты пирог сама испекла? Я так и подумал. Ты всегда была мастерицей на пироги. Да, давно не приходилось мне пробовать такой замечательный пирог. Очень опасный. Навевает разные мысли и воспоминания…
     Нина усмехнулась.
     – Тебе всё навевает. Что надо и что не надо.
     Я со вздохом ответил:
     – Знать бы только, что надо, что не надо. По-моему, так всё надо. Всё имеет значение…
     Нина покачала головой, но ничего не сказала.
    
     Я посмотрел на часы. Восемь вечера. Чем позднее, тем тревожнее становилось у меня на душе. Что-то будет дальше? Чем закончится этот вечер?
     – А чем займёмся теперь? – снова задал я тот же вопрос.
     – А чем ты хочешь заняться? – ответила вопросом Нина.
     – Я хотел бы немного поиграть на гитаре, если ты не против, – сказал я.
     Мне, конечно, много чем хотелось бы заняться, но я не решился торопить события.
     – Конечно, не против, – с готовностью согласилась Нина. – Я люблю тебя слушать. Только сначала расскажи, пожалуйста, о себе – как ты прожил эти годы, где был, чем занимался. Почему ты живёшь в Америке, почему ты гражданин ФРГ? Надеюсь, ты не американский шпион? И не немецкий?
     – Нет, Нина, я не шпион. Ни американский, ни немецкий, никакой. Но жизнь у меня действительно получилась довольно зигзагистая. Начну с Питера. В 25-м году я защитил с отличием диплом. К тому времени наш институт был преобразован в факультет Ленинградского университета, так что заканчивал я уже университет. В 26-м году я был послан Наркомздравом на стажировку в Германию, в Берлинском университете защитил докторскую диссертацию, начал работу над одним перспективным проектом. У меня загранкомандировка была продлена до конца 32-го года. Но в конце 30-го года я выехал по делам в СССР, и в Питере я был арестован ГПУ по делу об Истинно Православной Церкви, хотя не имел к ней ни малейшего отношения. Просто следователям очень хотелось обвинить Истинно Православную Церковь в связи с заграницей, и я был назначен на роль заграничного курьера. На несколько лет мне пришлось забыть о научной работе. И забыть не только о науке, обо всём забыть. Я был отправлен в Белбалтлаг и был уверен, что вся моя оставшаяся жизнь теперь так и пройдёт в тюрьмах и лагерях. Но мне повезло, я как ударник был освобождён досрочно, судимость с меня была снята вчистую, то есть без поражения в правах и без ограничений по проживанию, и мне удалось устроиться на работу в Киеве – учителем химии и немецкого языка в средней школе. Казалось, жизнь худо-бедно налаживается. Но тут наступил недоброй памяти 37-й год, и я был арестован НКВД – теперь уже как немецкий шпион. Меня приговорили к высшей мере, к «вышке», и я ждал конца в камере смертников. Ну, конечно, я ведь по анкете немец, работал за границей, ранее был осуждён по 58-й статье. Просто стопроцентный немецкий шпион!
     – Вот кстати, вспомнил. После ареста мне пришлось заполнить анкету на трёх листах. Там был один интересный пункт – какими иностранными языками я владею? Я скромно написал – немецким и латинским. Так меня чуть было не обвинили, что я не только немецкий, но ещё и латинский шпион! Пришлось просветить НКВД-шников, что Латинская империя закончила своё существование в 13 веке. Единственный положительный момент во всей той истории – то, что от меня сразу отреклась Галина, моя тогдашняя жена, точнее, гражданская жена. Мы собирались оформить наш брак официально, но мой арест помешал нам совершить эту ошибку. Откровенно говоря, я не испытывал к Галине каких-то особых чувств, а решил жениться, потому что хотелось иметь собственную семью, я мечтал о сыне, а возраст меня уже начинал припирать. Мы прожили вместе пять месяцев, и очень скоро я стал испытывать чувство дискомфорта, и чем дальше, тем больше – настолько мы с Галиной были разными по привычкам, по воспитанию, по интересам. После моего ареста она собрала свои вещи и съехала с квартиры, высказав моей сестре на прощание много обидных слов. Что с Галиной стало потом, я не знаю и знать не хочу. Хорошо, хоть детей у нас не было.
     – Ах, Нина! Нет сил обо всём этом вспоминать. Второй раз я, наверное, через этот ад не смог бы пройти, но тогда Бог помог мне выдержать всё – и издевательства, и пытки. Я не подписал признания вины, и в начале 39-го года меня неожиданно освободили, и все обвинения против меня были сняты. Мне даже выплатили зарплату за целый год, дали путёвку в Крым, а после санатория я был взят в аппарат Наркомздрава в Москве. Это было похоже на чудо, только у этого чуда было вполне материалистическое объяснение. Наркомвнешторг планировал закупить в Германии оборудование для ряда фармацевтических производств, в том числе технологическую линию для производства первитина – это такой психостимулятор, в годы войны он применялся в Люфтваффе и в Кригсмарине. Во время стажировки в Германии я принимал некоторое участие в разработке технологического регламента первитина. Поэтому с германской стороны было высказано пожелание, чтобы в состав закупочной комиссии с советской стороны был включён доктор Александер Шмидт.
     – И вот меня срочно освободили, подлечили, подкормили, одели, обули, дали комнату в коммунальной квартире в старом доме в районе «Гражданки». Это не так далеко от Петровского парка, я любил в нём гулять. Так что со стороны могло показаться, что все неприятности позади, а впереди меня ждут блистательные перспективы. Но я, конечно, понимал, что у «органов» я всё равно остался «на карандаше», что при первом удобном случае меня снова законопатят в тюрьму или обвинят в шпионаже и расстреляют. Тем не менее – вот это действительно было чудом – мне позволили выехать за границу в составе приёмочной комиссии. Мы прибыли в Берлин в начале июня 41-го года. Немецкая сторона на переговорах тянула время, выдвигала всё новые и новые условия. В общем, было ясно, что необходимое оборудование мы от Германии в скором времени не получим. А потом началась война, советские дипломаты и специалисты, работавшие в Германии, были обменены на германских дипломатов и специалистов. А я буквально за два дня до войны был арестован гестапо по обвинению в шпионаже. Я ведь не был дипломатическим работником, на меня не распространялся дипломатический иммунитет. По причине ареста в список на обмен я включён не был, поэтому я вынужден был остаться в Германии.
     – Из гестапо я был освобождён по ходатайству профессора Отто Швальбе, он был научным руководителем моей докторской диссертации, и у него были связи в верхах. Профессор за меня поручился и взял меня на работу в свою Лабораторию. Выбор у меня был небогатый – либо работа на Германию в Лаборатории, либо работа на Германию в концлагере. Я выбрал Лабораторию. Во-первых, из благодарности к Германии, которая спасла мне жизнь. Во-вторых, я полагал, что в Лаборатории у меня будет шанс принести пользу и России. Я подал прошение о германском гражданстве, это было условием моей работы в Лаборатории. О возвращении в Союз ни в 41-м, ни в 45-м году речи быть не могло, ведь если бы я вернулся, то был бы расстрелян как немецкий шпион и изменник Родины, в лучшем случае – отправлен в концлагерь. Правда, концлагеря мне всё равно избежать не удалось. В 44-м гестапо просто свирепствовало, людей арестовывали по малейшему подозрению в нелояльности, вот и я за несколько неосторожных слов был арестован и отправлен в концлагерь «Нойенгамме» возле Гамбурга. А после войны группу германских специалистов в области фармакологической химии американцы вывезли в Штаты, в их число попал и я, и мне пришлось 5 лет отработать на Дядю Сэма в Эджвудском арсенале – это американский военно-химический научный центр. А потом я получил грин-кард и начал работать уже по свободному найму. Скажи, Нина, как, по-твоему, я должен был поступить тогда, в 41-м году?
     – Я не знаю, – пробормотала Нина, опустив глаза.
     – Я тебя не случайно об этом спросил. Я не предавал Родину, мне пришлось остаться в Германии, потому что так решил Тот, Кто Руководит Моей Жизнью. Я с самых первых дней войны знал совершенно определённо, что Германия потерпит поражение, даже знал, в каком году падёт Берлин, но счёл себя обязанным разделить с Германией её судьбу и по возможности смягчить её будущие страдания. Я не ставлю знака равенства между народом и режимом. Мне одинаково ненавистны Гитлер и Сталин, ненавистны их подручные, вся эта безумная банда насильников, палачей и убийц. Я одинаково люблю и Германию, и Россию. Мне хотелось бы видеть их дружественными государствами, которые сотрудничали бы в науке и технике, обогащали бы друг друга своими культурами. У России огромный потенциал, только она пока не научилась его как следует использовать. Хочу верить, что в будущем Россия станет свободной и счастливой страной. Только я, увы, наверное, до этого светлого будущего не доживу. Как сказал когда-то Николай Некрасов: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».
     – Сегодня Федеративная Германия намного ближе к моему идеалу справедливого государства, нежели Россия. Здесь колхозники, половина населения страны, до сих пор находятся на положении государственных крепостных. А заключённые в исправительных лагерях? Они, как настоящие рабы, лишены всех человеческих прав, кроме права умереть.
     – Не преувеличивай, Саша, не надо! – попросила Нина.
     – Я нисколько не преувеличиваю. Я знаю, о чём говорю. Я сам 2 года был таким же бесправным рабом на великой стройке социализма – на Беломорско-Балтийском канале имени Сталина. Поэтому, стоит мне увидеть папиросы «Беломор», всегда начинает колотить в груди. Скажи мне, неужели народ, победивший в тяжелейшей войне, совершивший великий ратный и трудовой подвиг, не имеет права на более достойную жизнь? Германия в войну вся была разбомблена, города были превращены в каменные пустыни. Почти полностью была разрушена промышленность, германская культура понесла невосполнимый ущерб, людские потери были огромными. Но Германия нашла в себе силы возродиться из пепла вновь.
     – Сегодня немцы, проигравшие войну, живут лучше и свободнее, чем русские. А Россия почти во всех областях науки и культуры проигрывает соревнование с Западом. Это, увы, не та Россия, которой я гордился, сыном которой я себя чувствовал. Я родился в Российской империи и считал её лучшей в мире страной. А нынешняя Россия – несчастная забитая страна. Целое поколение выросло в коммуналках, в бараках, в шанхаях и нахаловках. Разве человек в таких условиях может сохранить чувство собственного достоинства? И русский дух в нынешней России потерян, вот что самое страшное, самое обидное. Это оскорбляет моё национальное чувство как русского человека Я ведь по-прежнему считаю себя русским, точнее, столь же русским, сколь и немцем.
     – Как ты можешь так говорить! – запальчиво воскликнула Нина. – Как ты можешь судить о нашей жизни, когда сам здесь не живёшь?!
     – Знаешь, Нина, кто живёт на Западе, часто знают о делах в России лучше, чем рядовые советские граждане. Тот же доклад Никиты Хрущёва на ХХ съезде сразу был опубликован в западной печати, а здесь, насколько мне известно, он до сих пор считается закрытым. В американских газетах ещё писали, что советское руководство решило на 20 лет заморозить выплаты по займам. Этот правда?
     – Правда. Ну и что?
     – Ничего. Просто я считаю, что это настоящий грабёж среди белого дня.
     – Эх, Саша! – вздохнула Нина. – Вы в Америке обо всём судите односторонне. Конечно, старики вроде меня немного расстроены, потому что они вряд ли дождутся погашения своих облигаций. А молодые, напротив, рады, что отменили обязательную подписку на займы. И вообще, не это главное.
     – А что же тогда, по-твоему, главное?
     – А главное – лишь бы не было войны. А всё остальное можно пережить.
    
     Этот наш небольшой спор напомнил мне во всей красе уже порядком позабытый мной советский менталитет. Не хочу сказать, что он плох, просто он коренным образом отличается от западного образа мыслей.
    
     – Ты, конечно, права, Ниночка. Главное – лишь бы не было войны. Но я не хочу спорить с тобой о политике. Не для этого я с тобой встретился, чтобы терять время на глупые споры. Сам я стараюсь держаться подальше от любой политики. Просто образ жизни на Западе мне нравится больше. Там жизнь более свободна и гуманна, и у человека там больше возможностей для самореализации. И в отношении быта разница просто огромная. В Америке быт продуман до мелочей – для удобства человека существует миллион разных услуг. Например, посуду американцы моют в специальных автоматах, а бельё и одежду стирают в стиральных машинах. Это очень полезное изобретение – машина и стирает, и отжимает. А в прачечных машины ещё и гладят бельё и рубашки. А у тебя в сарае я видел стиральную доску. Неужели в России до сих пор ими пользуются? Просто каменный век!
     Нина с горячностью возразила:
     – У нас прачечные тоже есть. Ты, пожалуйста, не воображай!
     – Конечно, конечно, – усмехнулся я, – помню я эти московские прачечные. Всегда на рубашках потом пуговиц не досчитаешься. А керосинки эти? Я уже и забыл, что это такое. А магазины в Америке словами не опишешь, это надо хоть раз увидеть самому. У американцев любимое развлечение – ходить по магазинам, особенно по большим универмагам – там кроме торговых секций есть и различные кафе, и кинотеатры, и выставки, и лотереи, и боулинг, и биллиард, и игровые залы, и много другого интересного. Дети просто обожают проводить там время.. Но об американских магазинах не буду больше рассказывать, чтобы тебя не расстраивать. Сейчас я живу недалеко от Сан-Франциско. Я привык к Сан-Франциско, полюбил его. Это очень красивый, зелёный и весь какой-то праздничный город. Приветливые люди, на улицах и в парках выступают музыканты, циркачи, поэты… Полно национальных ресторанов – китайские, японские, итальянские, греческие, любые. Есть и русские – «Садко», «Тройка» и другие. При желании можно познакомиться со всеми кухнями мира.
    
     О ресторанах Сан-Франциско, наверное, стоит рассказать подробнее. Дело в том, что воскресные походы в рестораны были нашим любимым семейным развлечением. Ещё в субботу вечером мы всей семьёй выбирали по ресторанному путеводителю, где мы будем обедать в воскресенье. Девочки спорили, у каждой были свои предпочтения и свои представления о прекрасном, но чаще всего мы останавливали выбор на уютном итальянском ресторанчике «Primavera» в Норт Бич. («Primavera di bellezza » называл я его в шутку, и хозяин ресторана вполне одобрительно относился к моему юмору.) У нас там был любимый столик в углу веранды, и я бронировал его по телефону. Обычно нас обслуживал Марко, расторопный и улыбчивый парень. Мне доставляло удовольствие обменяться с ним парой-тройкой фраз на итальянском языке, что неизменно вызывало восторг у девочек. Родители Марко приехали в Америку из Неаполя, по этой причине Марко в разговор часто вставлял диалектные словечки. Мне Марко был симпатичен, я всегда оставлял ему щедрые чаевые. Но с «Primavera» мы распрощались после одного неприятного инцидента.
     В тот раз наш столик обслуживал новый официант, красавчик с причёской, зализанной бриолином. Он мне сразу не понравился. Моё внутреннее зрение подсказало мне, что это скользкий тип, злобный и двуличный. Особенно не понравилось мне, каким взглядом он прошёлся по Ханне, по девочкам.
     Мы сделали заказ, официант отошёл к барной стойке, я краем уха слышал его разговор с барменом на диалекте.
     – Вон за тем столиком сидит немецкая семья. Говорят по-немецки. Я немецкий хорошо знаю, жил в Гамбурге три года.
     – Так что такого?
     – Ничего. Немцы, а крестятся справа налево.
     – Значит, эти православные. Такие немцы тоже бывают.
     – Я немцев не люблю. Вшивые колбасники, вот кто они такие. А немочек, наоборот, очень даже люблю. Этой рыжей сучке я с удовольствием вдул бы так, чтоб она завизжала.
     И он добавил ещё пару фраз в том же духе.
     Я встал из-за стола, аккуратно повесил пиджак на спинку стула, сунул трость в руки Ханне, мрачно сказал:
     – Подержи, пожалуйста, палку.
     – Что-то случилось, Алекс? – сразу забеспокоилась Ханна.
     – Ничего, милая. Я сейчас вернусь.
     Я был абсолютно спокойным, только сердце стучало громче, чем обычно. Я подошёл к барной стойке, дотронулся пальцем до спины официанта. Мешая немецкие слова с итальянскими я крикнул во весь голос:
     – Dreh dich um! Sacco di merda! Mi guarda negli occhi! (Обернись! Подонок! Посмотри мне в глаза!)
     Когда тот с удивлением повернулся, я от души врезал ему в челюсть. Удар получился неплох! Раздались крики, кто-то вскочил из-за столика. «Как там Ханна, как девочки?» – мелькнула у меня мысль.
     Официант с трудом поднялся с пола, потрогал челюсть… Набычившись, сделал шаг ко мне. Тут, привлечённый шумом и криками, в зал выскочил хозяин ресторана.
     – Что здесь происходит? – спросил он повышенным тоном, окинув всех быстрым взглядом.
     Ответил я по-итальянски.
     – Этот негодяй грязно отозвался о моей жене, сеньор Антонио. Мне пришлось заступиться за её честь.
     – Это так? – хозяин обратился к бармену.
     – Я не знал, что он понимает по-неаполитански! – показывая на меня пальцем, выкрикнул официант, прижимая ладонь к разбитой губе.
     Ресторатор быстро сориентировался в произошедшем.
     – Прошу нас извинить за этого негодяя, синьор Алессандро! Он больше не работает здесь! С этой минуты он уже уволен.
     Я сделал два глубоких вдоха, сердце перестало стучать, как машина. Сеньору Антонио я сказал:
     – Обед, к сожалению, испорчен. Мне очень жаль, мы вынуждены покинуть ваше заведение.
    
     Я жалел об инциденте. Я вообще-то человек терпимый… толерантный, как принято сейчас говорить. Если бы тот красавчик оскорбительно отозвался только обо мне, я не стал бы устраивать шумных разборок, даже бровью бы не повёл. Но он имел наглость задеть Ханну, мою жену, мою любимую женщину.
     По дороге домой девочки насуплено молчали, их настроение можно было понять. Наверное, они очень испугались. Им до этого момента ни разу не приходилось видеть, чтобы я так срывался и лез в драку. Чтобы как-то смягчить обстановку, я сказал, обращаясь к Ханне:
     – Прошу меня извинить, дорогая. Мне очень жаль, что так получилось. Однако этот некрасивый случай показывает, как полезно знать иностранные языки. Можно понять, о чём говорят за твоей спиной.
     Ханна покачала головой:
     – Этот некрасивый случай показывает, что иногда лучше совсем не понимать, о чём говорят за твоей спиной.
     Так что и в Сан-Франциско не всегда всё было гладко. И свои слова о праздничном городе мне позднее пришлось вспомнить, когда в нём один за другим с ужасающей периодичностью начали происходить абсолютно немотивированные убийства – дело рук маньяков-одиночек или банд свихнувшихся от наркотиков неприкаянных юнцов.
    
     – Мне Сан-Франциско нравится ещё и потому, что там большая русская община: эмигранты-дальневосточники, харбинцы и прочие «китайцы», ну и разные бедолаги из второй волны – вроде меня. В городе много православных храмов – есть русские, греческие, сербские и другие. Храмов, наверное, не меньше, чем в Москве. Мы с Ханной всегда по великим праздникам ездили на службы. И девочки мои обе православные, умные и добрые. Говорят по-русски очень хорошо, совершенно чисто… пожалуй, даже слишком правильно. Ведь живая речь богаче литературного языка, неправильности речи даже придают ей особую выразительность и колорит. Недаром же Пушкин сказал:
     Как уст румяных без улыбки,
     Без грамматической ошибки
     Я русской речи не люблю.
    
     Про себя я подумал, что пушкинское замечание, конечно, не относится к языку, который широко вошёл в употребление после октябрьского переворота. Новый образ жизни привёл к тому, что русский язык потерял свои многие высокие пласты, стал заметно беднее и, увы, вульгарнее, грубее и пошлее. Мне самому в разных обстоятельствах приходилось и на пацанском жаргоне объясняться, и на фене ботать. Но пусть уж лучше мои девочки говорят рафинированным русским языком, чем современным корявым и хамским.
    
     – У нас дома было так заведено: по нечётным дням мы говорим по-немецки, а по чётным – по-русски. А по воскресеньям я обязательно находил хоть полчаса, хоть четверть часа, читал девочкам вслух басни Крылова, сказки Пушкина, стихи Лермонтова, Тютчева, Бунина, Блока и других поэтов. «Евгения Онегина» пытался читать по главам, только он оказался слишком трудным для воскресных чтений. По каждой строке требовалось давать подробные пояснения, и не всегда мне удавалось найти ответы на вопросы девочек. Поэтому «Онегина» я заменил на «Золотой ключик» Алексея Толстого – вот он был принят девочками с восторгом. А другой их любимой книгой были «Приключения Алисы в Стране Чудес», мы прочитали её несколько раз.
    
     Девочки любили цитировать фразы из «Алисы в Стране Чудес» и из «Сквозь зеркало», другой книги Льюиса Кэрролла. Я пару раз был свидетелем, как Аня назидательно выговаривала Маше: «Когда не знаешь, что сказать, говори по-французски!» Впрочем, замечу, сказки Кэрролла далеко не простые, вовсе не такие уж «детские». Они содержат множество шуток и намёков, для понимания которых требуются обширные познания и развитое воображение. Признаться, я и сам любил сказки Кэрролла. Я их воспринимал, как причудливый сон, где реальный мир переплетается с миром воображаемым, в котором действуют иные законы природы и логики. И это очень перекликалось с моим собственным мироощущением.
     Но всё же я старался приобщить девочек к русской культуре и больше читать им произведения русских писателей.
    
     – Ханна, между прочим, тоже выучила русский язык, очень мило выговаривала русские слова, а от Чехова она вообще была без ума. Так мы и жили, дружно и весело. Любили вечерами вчетвером играть в скрэббл. Это такая американская игра в слова.
    
     Я вспомнил и вздохнул. Мы с Ханной любили вести разговоры о прочитанных книгах, о русской литературе, в частности. По поводу Чехова у нас не раз возникали споры. Пожалуй, только относительно «Каштанки», мы были одинаково с ней согласны, что повесть – гениальная, а по другим произведениям наши мнения сильно расходились. Например, Ханна не могла понять, почему вершинами творчества Чехова-прозаика я считал такие его рассказы, как «Студент», «Шутка», «Счастье», а Чехова-драматурга называл предшественником театра абсурда. При том Ханна искренне возмущалась, что меня оставляют равнодушными чеховские «Дама с собачкой» и «Анна на шее». Зато относительно Пушкина у нас разногласий не возникало, и «Евгения Онегина» мы Ханной прочитали всего от начала до конца, а некоторые места – по многу раз. Конечно, вопросов у Ханны возникало огромное множество даже в самых, казалось бы, ясных местах. Кто такая черноокая белянка, откуда она взялась? Как понять – «отец семейства холостой»? И так далее.
     Помню, я с выражением декламировал:
    
     Смеркалось; на столе блистая
     Шипел вечерний самовар.
     Китайский чайник нагревая;
     Под ним клубился лёгкий пар.
     Разлитый Ольгиной рукою,
     По чашкам тёмною струёю
     Уже душистый чай бежал,
     И сливки мальчик подавал…
    
     – Постой, постой! – прервала меня Ханна. – Какой мальчик, откуда мальчик?
     Пришлось объяснить, что этот мальчик – из дворни, из домашних слуг. Дворовых мальчиков, которые прислуживали за столом, богатые помещики часто наряжали в казакины или черкески, таких мальчиков называли казачками. Правда, по самовару Ханна вопросов не задала – у нас на кухне «блистал» русский полуведёрный самовар, и девочки очень любили пить на веранде чай «по-русски» – из самовара и с сушками и баранками.
     А что касается игры в слова, то у нас была ещё одно любимое занятие – поиск русских и немецких пословиц со схожим смыслом. Мы с Ханной жили очень дружно, почти никогда не спорили, к редким исключениям относилась эта игра в пословицы. Дело в том, что русский язык я считал более выразительным, чем немецкий, а русские пословицы – более меткими, более образными, немецкие же мне казались слишком прямолинейными. Ханна была со мной не согласна, по этому поводу у нас возникали споры, в которые с жаром вмешивались девочки, а иногда и Эрик. Было много шума, много смеха, но обид не было никогда.
     Кстати, у меня в книжном шкафу стояли четыре тома дореволюционного словаря Даля, я любил в него заглядывать. Шалуньи наловчились выискивать в словаре разные заковыристые словечки и поговорки, а потом задавать мне загадки на знание русского языка. При этом они очень радовались, когда им удавалось поставить меня в затруднительное положение. Так раз они спросили: «Папка! А как понять – седина в бороду, а бес в ребро»? Мы с Ханной переглянулись. «Ну, это поговорка про то, что к старости некоторые мужчины начинают по-разному шалить», – не очень уверенно ответил я. Ханна подошла ко мне, обняла и погладила по голове со словами: «Эта поговорка вовсе не про нашего папу. Наш папа хороший. Он хоть и седой, но бороду не носит, только усы».
     Я считал, что игра в пословицы развивала у девочек кругозор и чувство языка, а словарь Даля также знакомил их с дореволюционной орфографией, которую мне жалко до сих пор. Я вполне разделяю слова Ивана Бунина о новом правописании как о «заборной орфографии». Во-первых, мне очень жалко букву «ять». Она не только красиво смотрится в печатных и рукописных текстах, но, когда мне довелось познакомиться с псковским говором, я понял, что «ять» раньше, по-видимому, передавала особую гласную, близкую по звучанию к немецкому дифтонгу «ae». Так что «ять» была не совсем бесполезной буквой, хотя и доставляла в прежние времена много мучений гимназистам. Также я ненавижу уродливую приставку «бес», принятую современным правописанием, моё эстетическое чувство возмущает местоимение «её» в написании «ее». Ну, и т. д. Увы, возврат к старому правописанию теперь вряд ли возможен – как говорится, обратной дороги нет. Но если хотя бы книги дореволюционных авторов издавались в России в старой орфографии, то вреда от наркомпросовской реформы, наверное, было бы намного меньше.
     Да, вот вспомнился мне один смешной эпизод. Как-то раз Маша спросила меня, что означает слово «жопа».
     – Это слово грубое, оно означает задницу, в приличном обществе его не принято произносить. Ты где его услышала?
     – Одна девочка в классе спросила, что это слово значит по-русски, а я не смогла ответить.
     – А та девочка русская?
     – Нет, еврейская.
     – Ну вот, теперь ты знаешь, что такое жопа, только постарайся никогда не употреблять это слово. А то можешь попасть в глупое положение, как одна молодая девушка, у которой, по её словам, жопа была серой в яблоках. Я рассказал девочкам известный детский анекдот, они смеялись до слёз. Ещё я вспомнил несколько детских стишков, типа «Один американец засунул в жопу палец и вытащил оттуда говна четыре пуда». Ханне это не особенно понравилось. Но, думаю, большого вреда нравственности девочек я не причинил, а знакомство с вульгарными и неприличными выражениями могло им оказаться полезным в будущем. Был как-то случай, когда Маша очень к месту процитировала: «Дайте мне бумажку вытереть какашку». Я расхохотался, а Ханна укоризненно покачала головой и сказала мне» «Полюбуйтесь, доктор Шмидт! Ваша школа!»
    
     Но вернёмся снова в 1957 год.
     – Сейчас моя самая главная цель – дать девочкам хорошее образование и помочь им найти себя в этой очень непростой жизни. Вот так, Нина. Ничего мне в прошедшей жизни не жаль. Что было, то было, и этого уже не изменить. Об одном только можно пожалеть, Ниночка, – что мы с тобой расстались в Питере, и в этом могу винить только самого себя.
     – Ты ни в чём не виноват, Саша. Просто так сложились обстоятельства, а они бывают сильнее человека. А твоя жена, Ханна? Ты с ней был счастлив?
     – Да, Нина, это ведь такое счастье – жить с любимым человеком. Я Ханну любил, если можно так выразиться, всем своим существом. Каждый день был для меня наполнен радостью просто оттого, что мы вместе, что она рядом. Мы с ней за всю нашу жизнь ни разу не выясняли отношений, честное слово, ни разу не было повода. Мы просто очень хорошо понимали друг друга, и Ханна была моим самым лучшим другом, моей самой близкой женщиной и матерью наших девочек. Рядом с ней любые неприятности казались пустяками… Мне Ханна чем-то напоминала тебя, и мне иногда хотелось назвать её Ниной. Она, между прочим, неплохо играла на гитаре, и мы любили с ней играть в две гитары – она на шестиструнке, а я на семиструнной. Очень хорошо у нас это получалось.
     – А как ты с ней познакомился?
     – Я с ней познакомился ещё в 30-м году в Берлине. Ханна была родственницей профессора Швальбе, моего научного руководителя. Я в неё влюбился без памяти с первого дня, с первого взгляда. Честное слово! Уже через две недели мы с Ханной стали жить вместе, и была намечена свадьба, но мы потеряли друг друга, когда меня арестовали в Питере. Мы снова встретились только в 41-м, а объясниться с ней я смог перед самым моим арестом в 44-м году. Ханна была тогда уже вдовой, её муж погиб в 43-м при бомбёжке Гамбурга, а её сыну Эрику было 10 лет. Я получил повестку в гестапо, и этот тревожный момент, как это ни покажется странным, помог нам понять друг друга. Если бы не было угрозы моего ареста, Ханна не решилась бы подойти и заговорить со мной. А когда война закончилась, я отыскал её в Ганновере, и с тех пор мы не расставались… до самого последнего дня.
     – Первые годы в Америке мы жили очень скромно. Дети подрастали, а денег почти ни на что не хватало, только еле-еле на самое необходимое. Но ни разу я не услышал от Ханны ни слова упрёка, ни жалобы на жизнь.
    
     Я вздохнул. Да, мы жили тогда очень скромно, а по американским стандартам просто очень бедно, но при всём при том были вдохновенно счастливы, совсем как молодожёны. Каждый раз, уходя «на службу», я прощался с Ханной поцелуем. Периклу можно было целовать Аспасию, а мне разве нельзя поцеловать свою жену? А Ханна вся светилось любовью ко мне и девочкам. Как она радовалась, когда мне удавалось сделать ей или детям подарок! Не забыть мне никогда, как нежно она меня обнимала и целовала!
     Ханна, ангел мой! Ты, конечно, хранишь в своей памяти те наши счастливые дни. Прошу тебя, милая, не сердись на меня!
     Да, пусть мы жили скромно, но очень дружно и даже весело. По вечерам мы Ханной часто играли в две гитары и пели немецкие песни, а девочки подпевали. Наше материальное положение я мог бы, наверное, улучшить игрой в бридж, но Ханна решительно запретила мне играть в карты ради денег. Я играл только ради удовольствия, спокойно и уверенно, обычно понемногу выигрывал, в совокупности мой выигрыш редко превышал 20 долларов в месяц. На эти деньги я всегда покупал подарки для Ханны, Эрика и девочек.
     Расскажу про один случай, очень показательный. Как-то раз я пришёл домой, когда Ханны в нашей комнате не было – наверное, отошла к фрау Фриз немного поболтать. На столе лежал пухлый журнал со стильной красоткой на обложке. Я пролистал несколько страниц. Это был каталог женских товаров – одежды, аксессуаров, парфюмерии, ювелирных изделий. От запредельных цен голова у меня пошла кругом. Какие красивые вещи! Как они притягивают взор! Как они, наверное, возбудили фантазии Ханны! Она молода и обаятельна, ей, конечно, хочется блистать, ловить на себе восхищённые взгляды, ходить в оперу, посещать концерты, выставки… А она разменивает свои лучшие годы в провинциальной дыре, вдали от яркой и интересной жизни… В первый раз я так подумал о нашем существовании в американском военном городке, и мне стало как-то немного не по себе.
     В комнату вошла Ханна, я смущённо взглянул на неё, положил каталог обратно на стол. Наверное, Ханна что-то прочитала в моих глазах. Она подошла ко мне, обняла, прошептала нежно в самое ухо:
     – Я проживу без всего этого, без «сумочек от Гуччи» и без бриллиантовых колье, лишь бы ты любил меня, милый мой! Я самая счастливая женщина на свете. И кроме твоей любви мне ничего не надо. Поцелуй меня, Саша, три раза!
     Ханна, любимая моя, как я был счастлив с тобой! Таких, как ты, не было никогда и не будет…
    
     – Я начал прилично зарабатывать только после 50-го года, когда получил грин-карту. Знаешь, на что я потратил почти весь свой первый крупный гонорар? Весной 51-го года мне словно с неба на голову, von Himmel hoch, свалились три тысячи долларов, и тогда эта сумма была для меня очень значительной. Мы снимали небольшой коттедж в пригороде Сан-Франциско, и 25 июня у Ханны был день рождения. Утром мы с ней вышли из дома, и Ханна ахнула от неожиданности. Вся площадка перед крыльцом была заставлена корзинами с цветами – самыми разными и очень красивыми. Сказать по правде, на душе у меня было не совсем спокойно, я боялся, что Ханна начнёт упрекать меня в легкомыслии и расточительности. Ведь все немки экономны и расчётливы, это у них в крови. Да, наверное, я мог бы и более разумно распорядиться гонораром – слетать с Ханной в Париж и Рим, о чём она давно мечтала, или купить ей кольцо с лунным камнем, как немного самоуверенно пообещал перед переездом в Америку.
     – И Ханна тебя не упрекнула?
     – А Ханна меня не упрекнула. Вместо этого она обняла меня, крепко поцеловала и сказала: «Сегодня самый счастливый день в моей жизни! Спасибо тебе, мой любимый!» Потом прибежали девочки, и они тоже сразу полезли ко мне с поцелуями. И с Эриком, сыном Ханны от её первого брака, отношения стали совсем другими. Он и до этого дня вёл себя, конечно, вполне корректно и уважительно, но всё равно я был для него только отчимом. А тут он стал относиться ко мне с полным доверием, как к отцу, и у меня появился сын, настоящий сын, о котором я мечтал всю жизнь. А когда Ханны не стало, общее горе ещё больше сблизило нас. Да, именно Эрик помог мне справиться с первым шоком и отчаянием. Он по-мужски поддержал меня в первые самые трудные месяцы. Ну, а Рим и Париж, и кольцо с лунным камнем – всё это у нас с Ханной было, только немного позже. Мне иногда приходит в голову странная мысль – а если бы не было тех цветов и поцелуя Ханны, то, может быть, и этого всего тоже бы не было?
    
     Ханна, милая! Ты помнишь тот свой день рождения? Много позже я очень остро его вспомнил, когда прочитал повесть Константина Паустовского «Бросок на юг». В ней писатель среди прочих историй рассказал о бедном грузинском художнике Нико Пиросманишвили, который был безнадёжно влюблён в певицу Маргариту. Нико в знак своей безграничной любви покрыл улицу, где жила Маргарита, множеством прекрасных цветов, но так и не смог завоевать её сердце. Константина Паустовского я считаю одним из лучших современных русских писателей – и за его высокое отношение к русскому языку, и за то, что им с большой любовью был описан город моего детства. Не удивительно, что у нас с ним схожие воспоминания о Киеве – ведь мы даже учились в одной гимназии. Правда, когда я туда поступил, Паустовский был уже гимназистом 7-го класса.
    
     – А вечером к нам приехали гости. Все женщины, конечно, были в полном шоке. А одна их них при всех, при муже и при Ханне, обняла меня, крепко поцеловала и сказала: «Спасибо тебе, Алекс! Это так красиво, это так по-русски!» С того дня я взял себе за правило – каждую неделю дарить Ханне букет роз. И Ханна всякий раз радовалась и от всей души целовала меня. Она была очень благодарным человеком. Прости, Нина, не могу без слёз вспоминать...
     – У Ханны было одно любимое занятие, как сейчас говорят, хобби. И это занятие мне очень нравилось, оно, кстати, мне всегда напоминало о тебе, Нина. Ханна любила кроить и шить. Вечерами, когда девочки оправлялись спать, мы часто сидели с ней вдвоём в гостиной. Обычно я играл на рояле или читал, а Ханна тихо занималась за столом с тканями, с выкройками. И каждый вечер, когда мы оставались так одни, я чувствовал какое-то особое волнение. Ну, ты, наверное, понимаешь…
     – Когда я оборачивался к Ханне, она сразу поднимала голову и улыбалась мне. Я испытывал к ней огромную нежность, мне хотелось подойти и поцеловать её. Иногда я так и делал, и не было тех мгновений счастливее! Да, Нина! К Ханне я испытывал чувство просто бескрайней любви. Для меня Ханна была… как бы идеальным воплощением всех моих любимых женщин.
     – И многих ты, Саша, любил?
    
     Мне показалось, что Нина задала вопрос с какой-то досадой, даже с недоброжелательностью. На такой вопрос требовалось дать ответ, который всё расставил бы по своим местам и не допускал бы впредь никаких превратных толкований.
    
     – Про себя, Нина, могу сказать совершенно определённо, что я не очень-то влюбчив. У меня, конечно, были увлечения, особенно по молодости, но по-настоящему за всю свою жизнь я любил только четырёх женщин, и Ханна была четвёртой. По-настоящему – это значит, я любил их больше, чем себя самого. Значит, я всем был готов пожертвовать ради них и мечтал, что мы будем вместе до самого конца. Первой была Катерина. Я тебе немного рассказывал про неё. Второй была Аня, ты, Нина, знаешь эту грустную историю. Прости, что напоминаю о ней – как говорится, из песни слова не выкинешь… Что было, то было… Потом моей самой близкой женщиной стала ты, Ниночка, я полюбил тебя всей душой и мечтал, что мы поженимся, что Катя станет моей дочкой. Но я был виноват перед тобой за Аню, наверное, поэтому и не смог тебя удержать. А потом Бог послал мне Ханну. Те годы, что мы прожили вместе, были самыми счастливыми. Ханна… она умела любить беззаветно и была для меня поистине светлым ангелом. Больно вспоминать...
     Я смахнул слезу.
     – Вот такая у нас с Ханной была любовь. Теперь у меня осталась только ты, милая, и я очень боюсь потерять тебя снова.
     – Спасибо тебе, Саша.
     – За что спасибо?
     – За то, что хорошо рассказал о своей Ханне, за то, что умеешь любить по-настоящему. У тебя случайно нет её фотографии?
     – Есть, и не одна, и вовсе не случайно. Сейчас тебе покажу и расскажу.
     Я достал из сумки небольшой фотоальбом и раскрыл его на столе перед Ниной.
     – Вот, посмотри, Нина. Это мы с Ханной в Ганновере перед Новой ратушей. Снимок сделан в конце мая 45-го, сразу после регистрации нашего брака. Германия в войну получила очень жестокий урок, ей пришлось испытать огромные страдания и унижения. Надеюсь, этот урок она не забудет никогда. Ганновер был почти полностью разрушен бомбардировками, был разрушен Ганноверский университет, сильно пострадал Ганноверский оперный театр, много людей погибло под обломками зданий, многие остались инвалидами на всю жизнь. Одна только Новая ратуша, как ни странно, осталась целой, в ней потом располагалась военная комендатура.
    
     На фотографии на фоне красивого здания, похожего на дворец, мы Ханной стояли, взявшись за руки. Ханна была в туфельках, в платье с белым воротом и белыми манжетами, на шее у неё была лёгкая косынка, а к груди она прижимала розовый букет. А я был в эсэсовских камуфляжных брюках и в американской форменной куртке без знаков различия, на ногах у меня были американские армейские ботинки «на резиновом ходу», голова моя была коротко острижена, а в руке я держал гитару. Несмотря на сильную худобу, вид у меня был довольно жизнерадостный.
    
     – Симпатичная у тебя была жена, – сказала Нина и оглянулась на меня. – А ты почему так странно одет?
     – Эту одежду мне выдала военная администрация лагеря взамен арестантской робы. Лагерь сразу стали использовать для заключения эсэсовцев, так что какое-то время там находились и эсэсовцы, и кацетники, только в разных бараках. После освобождения я ещё полтора месяца проработал в лагере переводчиком. Приходилось принимать участие в допросах эсэсовцев, переводить их документы. Мне даже заплатили долларами и ещё подарили коробку кофе в зёрнах. А за коробку кофе в 45-м можно было купить пол-Германии, честное слово! Кофе тогда ценилось дороже золота.
     – Вот, посмотри, Нина. Это мы с Ханной в её день рождения в 51-м году.
     На фотографии мы с Ханной стояли, обнявшись, на крыльце нашего коттеджа, а перед ступенями горели красными и бордовыми сполохами несколько рядов корзин с пышными цветами.
     – Это девочки сфотографировали, – пояснил я.
     – Красивой была твоя жена, судя по фотографии. И молодая, просто девчонка, – со вздохом сказала Нина.
     – Она такой была всегда, она и в 40 лет выглядела, как в 20. Все удивлялись, один только я знал секрет её необыкновенной молодости.
     – Какой секрет? – сразу заинтересовалась Нина.
     – Завтра расскажу и даже покажу, если будешь себя хорошо вести. А это мы всей семьёй сфотографировались у себя в гостиной. Обрати внимание – девочки сидят за роялем, у нас с Ханной в руках гитары – шестиструнка и семиструнка, а Эрик держит гавайскую гитару. Такая вот у нас была музыкальная семья.
     – А твои дочки – они, что, двойняшки? Так похожи одна на другую!
     – Они погодки. Анне и Мари, по-русски Аня и Маша. Аня родилась в 46-м году, а Маша в 47-м. Обе рыженькие, золотоволосые, как их мама. И очень музыкальные. Я обучал их фортепьяно с 4-х лет, а сейчас они занимаются с преподавателем. Мы любили устраивать домашние концерты, приглашали гостей… Как мы с тобой когда-то в Питере...
     Нина покачала головой.
     – Не помнишь? Жаль, если не помнишь. А вот этот снимок был сделан в 52-м году на Мадейре, в Фуншале, на празднике цветов. Его там устраивают сразу после Пасхи. Видишь, сколько цветов на улицах? И местные красотки как разодеты? Моему отцу в молодости посчастливилось побывать на Мадейре, он перепробовал там все местные вина, а потом часто любил вспоминать, какой это замечательный остров – настоящий рай на Земле.
     – Ты здесь уже с усами, – заметила Нина. – Они придают тебе какой-то особенно благородный и романтический вид.
     – Мой отец, кстати, тоже носил усы. Так что мои усы – это ещё и память о моём отце. Замечательный был человек – действительно благородный, умный, честный. Мою маму он очень сильно любил, после её кончины второй раз не женился, остался вдовцом. Так вот о Мадейре. Я ещё с гимназии мечтал побывать на острове. Полна чудес могучая природа, и хочется увидеть всё своими глазами. Вот увидел – и одной мечтой стало меньше. Да, много красот, много экзотики, и женщины там красивые, и вина там великолепные, да только через неделю нам с Ханной там наскучило, и мы перебрались в Рим. В Риме намного интересней. Вот это мы сфотографировались на знаменитой Испанской лестнице, на том самом месте, где Грегори Пек якобы случайно встретился с Одри Хепбёрн. Знаешь, кто такая Одри Хепбёрн? Редкого очарования женщина. Ты фильм «Римские каникулы» видела? Нет? Очень жаль. Тогда бы ты поняла, почему я сразу влюбился в Ханну. Мы с ней поцеловались на Испанской лестнице 138 раз.
     – Сколько, сколько раз? – переспросила Нина.
     – 138 раз, ровно по числу ступеней. Я так пообещал Ханне в 30-м году, а смог выполнить обещание только через 22 года. Прости, не могу вспоминать без слёз.
    
     Ханна, милая моя! Ты помнишь нашу Испанскую лестницу? Не сердись на меня, милая, за Нину! Я тебя люблю по-прежнему! Я не разлюблю тебя никогда!
    
     Мне пришлось сделать минутную паузу, чтобы немного успокоиться.
     – Ханна любила путешествовать. Она много где хотела побывать – и в Рио-де-Жанейро на знаменитом карнавале, и в Мадриде на Похоронах сардинки – наверное, самом странном в мире празднике. Увы, не получилось, а без неё мне туда даже и не хочется ехать. Ну, да что теперь об этом!..
     – А в 52-м из Рима мы поехали в Неаполь, поднялись с экскурсионной группой на Везувий. Раньше на Везувии работал фуникулёр. Помнишь песню в честь фуникулёра?
     Я пропел, подражая Марио Ланца:
    
     Jammo, jammo ncoppa jammo ja!
     Jammo, jammo ncoppa jammo ja!
     Funiculi, funicula, funiculi, funicula…
     Ncoppa jammo ja funiculi, funicula!
    
     – Помнишь? Увы! Тот знаменитый фуникулёр был полностью разрушен при прошлом извержении, теперь к кратеру можно подняться только пешком. А вот и фотография. Видишь, сзади нас провал? Это и есть кратер Везувия. Ханна хотела спуститься с группой в кратер вулкана, но у меня после восхождения начала пошаливать нога, поэтому мы остались наверху, наблюдали сверху, как наша группа лезет в самую пасть дьявола. Жутковатая картина. Кратер глубокий, экскурсия спускалась вниз целых полчаса. Внизу люди кажутся маленькими, беззащитными, вокруг них зловещее нагромождение камней, и кое-где из расщелин поднимаются дымки. Значит, вулкан живёт, дышит, накапливает силы для нового извержения. А после Везувия мы поехали в Помпеи. Там уже полгорода откопали. Безумно интересно! После расскажу, а ещё лучше увидеть всё своими глазами.
    
     Ту поездку в Помпеи я помню очень хорошо – до мельчайших подробностей, словно это было вчера. Тогда мы с Ханной не могли решить, куда лучше отправиться из Рима – на север во Флоренцию или на юг в Неаполь. Мне хотелось своими глазами увидеть «Персея» Челлини, галерею Уффици, собор Санта-Мария-дель-Фьоре, увенчанный куполом Брунеллески… Но Ханна мечтала подняться на Везувий, поэтому мы поехали на юг. Да, бродить по раскопу было, конечно, интересно, но и как-то неловко перед жертвами катаклизма, погребёнными под пеплом.
     Ханна почувствовала перемену моего настроения.
     – Что ты, Алекс? – осторожно спросила она.
     – Ничего, Ханна. Просто подумалось. Через много-много лет, может статься, и наши могилы кто-то будет рассматривать с праздным любопытством. Хотелось бы знать, что будущий гид станет рассказывать про нашу жизнь, что он будет знать про наши страдания и надежды?
     Ханна легонько сжала мне пальцы руки.
     – Не думай об этом, дорогой. Живи сейчас, живи полной жизнью и не думай о том, что от нас не зависит!
     Да, вот такой была Ханна – другой такой не найти и в целом свете…
    
     – Вот тоже интересная фотография, сделана летом 52-го года в Национальном парке Рашмор. Мы там побывали всей семьёй. Что мне нравится в американцах – то, как уважительно они относятся к истории Америки. Видишь – из скалы высечены огромные головы четырёх великих американских президентов – Вашингтона, Джефферсона, Тедди Рузвельта и Линкольна. Этот барельеф – настоящее чудо света! Увидеть его своими глазами и сфотографироваться там ежегодно приезжают миллионы американцев.
     – А это мы в 53-м году совершили поездку на Цейлон, сфотографировались в слоновьем питомнике рядом со слонёнком.
     – Красиво живёшь, Саша! – с горькой усмешкой произнесла Нина. – Тебе можно только позавидовать.
     – Завидовать не надо, Нина. О жизни нельзя судить по фотографиям, где все только улыбаются. Свои трудности есть у всех. Просто я не хочу тебе рассказывать о плохом. А вот Эрик с мотоциклом «Харли Дэвидсон», и куртка у него тоже «Харли Дэвидсон», и шлем, и наколенники. У американской молодёжи этот бренд считается очень престижным. Эрик раньше просто обожал свой мотоцикл, гонял на нём, как сумасшедший. Сейчас уже не гоняет. После того, как Ханну сбил мотоцикл. А пудель рядом с Эриком – Тристан, любимец нашей семьи. Таких умных и весёлых псов я в жизни не встречал. Когда Ханны не стало, Тристан от тоски заболел и умер через две недели. После Тристана мы уже не стали заводить другого пса. Ну, что ты, Ниночка, загрустила? Я думаю, что теперь самое время мне немного поиграть и попеть, – объявил я, взяв гитару. – С чего начнём? А, знаю с чего. Я начну с моего любимого бунинского стихотворения. В эмиграции Бунин очень тосковал по России, но так и не захотел вернуться, хотя советские власти его зазывали, обещали чуть ли не золотые горы.
     Я взял в руки гитару, под перебор струн начал мелодекламацию:
    
     И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
     И лазурь, и полуденный зной...
     Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
     «Был ли счастлив ты в жизни земной?»
    
     И забуду я всё – вспомню только вот эти
     Полевые пути меж колосьев и трав –
     И от сладостных слёз не успею ответить,
     К милосердным Коленам припав.
    
     – Я считаю, Иван Бунин – самый лучший русский писатель. Я стихи Бунина очень люблю, даже больше, чем его прозу. А советские читатели, наверное, и не знают о нём ничего, хотя он нобелевский лауреат. Когда Бунин получил Нобелевскую премию, отовсюду от русских эмигрантов к нему стали приходить письма с просьбой о помощи. Знаешь, что он сделал? Он не стал разбирать, кто действительно нуждается, кто просто пользуется случаем. Всем своим корреспондентам он отправлял по 10 долларов, пока сам не остался ни с чем. Говорили, что он очень нуждался в последние годы. Когда я начал зарабатывать хорошие деньги, я собирался ему немного помочь, послать под благовидным предлогом тысячу долларов, но так и не успел. А в 55-м году я с Ханной и девочками слетал во Францию, мы побывали в Париже и на Ривьере, посетили и кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Возложили цветы на могилу Бунина. Вот посмотри, это мы сфотографировались у его могилы. На этом кладбище, увы! можно встретить много известных русских имён: Тэффи, Зинаида Гиппиус, Мережковский, Иван Шмелёв, киноактёр Иван Мозжухин – помнишь его? Много белых военачальников: генерал Улагай, Кутепов и другие. Там же, между прочим, похоронен великий русский химик академик Чичибабин. В мае 43-го года я был по делам берлинской Лаборатории в Париже, пытался там встретиться с Чичибабиным, но он отказался меня принять.
     – Почему?
     – У меня не было нужных рекомендаций, и он, наверное, заподозрил во мне советского агента. Очень жаль! Ну, ладно, к Бунину мы ещё, надеюсь, вернёмся, а сейчас я хочу спеть одну очень популярную на Западе песню. Она называется «Вesame mucho», что по-испански значит «Поцелуй меня много раз», и написана она была ещё перед войной одной очень красивой мексиканской девушкой, её звали Консуэло Веласкес Торрес, и тогда ей было всего 16 лет.
     – У нас «Бэсамэ мучо» тоже любят, всегда заводят на танцплощадках. Поют то с одними словами, то с другими.
     – Я спою эту песню, если не возражаешь, на испанском языке.
     – Так ты, Саша, и испанский знаешь?
     – Понимаешь, Нина, в Сан-Франциско живёт довольно много мексиканцев, в доме у нас прислуга тоже – мексиканская пара, по-английски они понимают плохо, говорят на какой-то дикой смеси испанского и уличного английского, по-немецки и по-русски, конечно, ни бум-бум, поэтому мне пришлось хотя бы на бытовом уровне освоить испанский язык. Между прочим, Ханна научилась у них, как правильно готовить мексиканские лепёшки с начинкой. Очень вкусные, мои девочки их просто обожают. Они, кстати, довольно бойко болтают по-испански. Ну, а теперь слушай!
    
     Besame, besame mucho,
     Como si fuera esta noche la ultima vez.
     Besame, besame mucho,
     Que tengo miedo tenerte, y perderte despues…
    
     – Понравилось, Нина?
     – Понравилось. Жаль, нет проигрывателя, а то могли бы с тобой немного потанцевать. Я уже и забыла, когда в последний раз танцевала, ещё до войны, ещё в Риге, на юбилее Юлия. Помнишь, Саша, как мы с тобой познакомились? Помнишь, как мы с тобой танцевали танго, и ты всё время пытался меня к себе прижать? Помнишь?
     – Помню, конечно. Хорошо помню, как ты очень боялась, что я осмелюсь обнять тебя. Всё время отступала от меня.
     – Я тебе признаюсь. Мне так хотелось тогда, чтобы ты меня обнял и прижал к себе! Почти до обморока. Но ты, Саша, вёл себя очень скромно.
     – Зато потом взял реванш. Помнишь, Нина?
     Нина махнула рукой:
     – Да ну тебя, реваншист! У тебя всегда одно на уме.
     – А вот признайся, Ниночка! Ты ведь тогда сама того хотела?!
     Нина покраснела и опустила глаза.
     – А знаешь, что? Давай Ниночка, потанцуем. Музыка ведь не обязательна, я могу и напеть.
     И я, как в наш первый вечер, щёлкнул каблуками, отдал поклон:
     – Разрешите пригласить Вас на танец?
     Нина печально улыбнулась и подала мне руку.
    
     – Besame, besame mucho, como si fuera esta noche la ultima vez... – напевал я сладким голосочком, осторожно прижимая Нину к себе.
     Нина, обняла меня за шею, закрыла глаза… О чём она думала, где носилась мыслями? Пятачок, где мы топтались, был очень мал, наши тела соприкасались, я пальцами нащупал на Нининой спине ложбинку, которая когда-то сводила меня с ума. Впервые после Ханны во мне пробудилось желание. Оно постепенно охватывало меня всего, пронизывало каждую клетку тела, и не было сил противиться ему.
    
     Piensa que tal vez ma;ana,
     Yo ya estare lejos,
     Muy lejos de aqui.
    
     Да, так. Завтра, быть может, я буду уже далеко отсюда. Но сегодня? Сегодняшний день принадлежит нам...
    
     Я закончил песню, и Нина подняла глаза. Она хотела отступить на шаг назад, но я по-прежнему удерживал её за талию.
     – Нина! Можно я тебя поцелую? Я весь день жду не дождусь этой минуты.
     Нина хотела что-то сказать, волнуясь, она облизнула верхнюю губу, и мы обнялись. Я с силой прижал Нину к груди и поцеловал её, вложив в поцелуй всё своё чувство, всё своё желание. Она робко ответила на поцелуй.
     – Поцеловал? А что теперь? – глубоко вздохнув, спросила Нина.
     – А теперь я предлагаю лечь в кровать. Мы можем продолжить целоваться и в кровати.
     – Зачем тебе это, Саша? Мне ведь уже 69, Саша! 69! Это очень-очень много! Ты даже представить не можешь, как это много. Я всё забыла, Саша! Я забыла, как это – спать с мужчиной, целоваться в постели. У меня и сил уже почти ни на что не осталось. А ты ещё молодой и задорный, ещё весь из себя такой романтичный. Скажи, ну зачем тебе старуха?
     – Ты, Ниночка, сама не знаешь, какая ты красивая. А я знаю. Я своим внутренним зрением вижу, какая ты, Нина, красивая. Ты очень красивая, и я тебя люблю, Нина. Я очень соскучился по тебе, милая моя. Дай, я тебя ещё раз поцелую. Я хочу тебя поцеловать крепко-крепко… как в нашу первую ночь.
    
     Я проговорился Нине про своё внутреннее зрение – это что-то вроде умения видеть человека не только снаружи, но и как бы изнутри (не знаю, как объяснить этот феномен более понятно). Учитель предсказывал, что у меня могут проявиться внутреннее зрение и другие сверхспособности, а инициацией могут послужить тяжелая болезнь, душевная травма, сильное чувство и так далее. Иисус Христос, например, прошёл инициацию во время сорокадневного отшельничества в пустыне. А у меня внутреннее зрение и внутренний слух стали проявляться после девятимесячного одиночного заключения в Шпалерке – питерской тюрьме ОГПУ. Не сразу, а через какое-то время, постепенно усиливаясь. Внутренним слухом называют разные способности, например, Сократ слышал советы, которые давал ему его демоний. Бетховен внутренним слухом слышал все свои произведения, потому-то, даже став совершенно глухим, он продолжал сочинять музыку. И какую музыку! Мой же внутренний слух проявлялся в том, что по голосу человека я часто мог представить, насколько тот искренен, расположен ли он ко мне или, напротив, относится враждебно и замышляет зло. А после киевской тюрьмы НКВД у меня появилась спонтанная способность к предвидению, об этом я уже рассказывал. К своим необычным способностям, конечно, не афишируя их, мне иногда приходилось прибегать при работе в консалтинговой фирме.
     К сожалению, мой дар не делал меня неуязвимым, как когда-то дар предсказания не спас от пули убийцы Хануссена, личного астролога Гитлера. Спецслужбы всего мира ведут поиск людей, обладающих ясновидением, телепатией и другими паранормальными способностями. Я приучил себя быть осмотрительным, свой дар использовать предельно аккуратно, чтобы не попасть в поле зрения каких-либо спецслужб или, того хуже, криминальных структур. Чтобы отвести от себя возможные подозрения, я дважды приезжал с Ханной в город порока и азарта Лас-Вегас, где за покерным столом спустил суммы, довольно чувствительные для нашего семейного бюджета. При этом я старался проигрывать «естественно», чередуя выигрыши с проигрышами. Ханне я объяснил, что проигрываю специально, чтобы откупиться от беды. Проигранные деньги – это инвестиция в нашу будущую беззаботную жизнь. Ханна успокоилась и ни о чём меня больше не спрашивала. Она верила мне беззаветно. Не могу без вздоха вспоминать…
    
     Мы лежали на Нининой кровати, плотно прижавшись друг к другу. Через окно в комнату едва проникал слабый рассеянный свет. Казалось, что комната не имеет стен, что вокруг нас огромный океан, что старая скрипучая кровать – это маленький островок, летящий в чернильном пространстве в неведомые звёздные миры. Я гладил Нину по голове, я гладил ладонями её плечи, груди, бёдра... Мне самому эти прикосновения доставляли огромное, давно не испытываемое наслаждение, и я чувствовал, что Нина постепенно размягчается под лаской.
    
     – Нина! Помнишь Питер? Как ты в первый раз оставила меня у себя? Помнишь?
     – Помню, Саша. Я всё помню. Ах, боже мой, Сашенька! Как я тебя любила тогда, милый мой! Просто без памяти! Как я тебя, Сашенька, люблю, хоть и нельзя! Ах, зачем только я тебя встретила! Я просто лечу в пропасть. Теперь я точно знаю, что не спасусь…
    
     – Катя, наверное, меня осуждает, ну, и пусть. Зато Маша мне сочувствует. Очень чуткая девочка. У нас с ней большая дружба.
    
     – Юлий относился ко мне очень бережно. Ни о чём не расспрашивал, ни в чём меня не упрекал. Один раз только сказал, что я плакала во сне и звала Сашу. Я пообещала, что больше не буду. Юлия я уважала и любила, как могла. Любила как мужа, как Катиного отца. Только сердце с ним никогда не замирало. Никогда, Саша! А мне так хотелось почувствовать себя любовницей, русалкой, даже ведьмой! А я чувствовала себя только преступницей. Когда я вспоминала тебя, у меня начинало болеть сердце, и я старалась забыть тебя, вытравить всю память о тебе… Только вот не получилось. Я всю жизнь мечтала, что мы когда-нибудь встретимся с тобой! Ничего, что я плачу? Милый мой, я так тебя люблю!
    
     Нина провела пальчиком над моей левой бровью:
     – А этого шрама у тебя раньше не было. Милый мой! Поцелуй меня, поцелуй крепко-крепко, как раньше. О-ох, Саша! Милый мой!
    
    
     I KNOW WHY AND SO DO YOU
    
     Утром я проснулся первым. И первое, что я сделал, – погладил Нину по головке, как любил когда-то делать. Она открыла глаза.
     – Ох, Саша! Ты?.. Ты не сон? Ой, не смотри на меня! Я страшная! Я лохматая, неумытая. Ой, я без рубашки! – Нина резко прикрыла ладонями груди.
     – Нина! Ты очень красивая, я люблю тебя даже страшной, лохматой и неумытой. А без рубашки ты ещё красивей. Ты очень красивая, и мне хочется поцеловать тебя в грудь. В левую и в правую. Помнишь?..
     – Ой, Саша! Ты, я вижу, ничуть не изменился!..
     – Хорошо, если так. Сейчас проверим.
     Я поцеловал Нину поочередно в обе груди, потом крепко в губы. Она обхватила меня за шею и притянула к себе. Мы поцеловались ещё раз.
     Возле кровати стояли Нинины тапочки – такие маленькие и аккуратные, что у меня по телу прокатилась чувственная дрожь.
     – Помнишь, Нина, какой сегодня день? Сегодня Красная горка. Я верю в приметы. Это очень хорошо, что именно сегодня мы перед Богом снова соединили наши судьбы. Это значит, что мы больше никогда не потеряем друг друга, – произнёс я, легонько сжав пальцы рук Нины. Она вздохнула, но ничего не сказала .
    
     – Ты смотришь на меня так умильно, словно лисица на колобка. Наверное, собираешься меня скушать? – пошутил я.
     – Мне просто приятно смотреть на тебя, Саша. Как ты аккуратно подбрил свои усики! Просто прелесть!
     – Брейтесь лезвием фирмы «Жилетт»! Лучших лезвий не было и нет! Как тебе стишок? Сам сочинил. Только что.
     – Просто восхитительный стишок! Ты, Саша, замечательный поэт, даже лучше Маяковского, – улыбнулась Нина. – Я тебя так люблю! Я сейчас просто готова взлететь!
     – Сейчас, Ниночка, закончу бриться и поцелую тебя. А потом мы дружно взмахнём крыльями и полетим по небу в дальние страны. Хочешь полететь вместе со мной в одну далёкую страну?
     Нина нахмурилась и ничего не ответила.
    
     За завтраком я спросил Нину:
     – У вас рядом с сараем, я видел, баня. А душ там есть?
     – Да, душ есть. С дровяной колонкой. Хочешь душ принять?
     – Да, конечно. Есть у меня такая буржуазная привычка – по утрам принимать душ. А баню можно организовать?
     – Конечно, только надо натаскать воды.
     – Давай, Нина, я приготовлю баню, и мы попаримся с тобой вдвоём. Вместо полётов по небу. Ты не будешь возражать против такой замены? Я тебя веничком по попке похлестаю. Это очень полезно для здоровья!
     Нина смутилась.
     – Я не знаю… Это как-то… кажется не вполне пристойным. Но, если тебе так хочется…
     – Очень хочется. Пусть не и вполне пристойно, зато очень полезно и эротично. Мы с Ханной раз в неделю обязательно парились в сауне. А после я делал ей омолаживающий массаж. Вот и весь секрет молодости Ханны. Баня, конечно, не сауна, но секрет не в сауне, а в особом массаже, в воздействии определённым образом на активные точки тела. Меня этому научил один астролог, мой Учитель. Учитель с большой буквы.
     – Какой астролог? Ты о чём говоришь, Саша?
     – Самый настоящий астролог и нумеролог. Он называл себя предтечей, считал себя предвестником следующей человеческой расы, а я думаю, что он уже был человеком шестой расы. Учитель был настоящим магом, он умел предсказывать будущее и ещё умел много такого, чему даже трудно придумать подходящее название. Хочешь, Нина, попробовать на себе омолаживающий массаж?
     – Я не знаю, Саша.
     – А после массажа я продолжу концерт и покажу остальные фотографии. Хочешь? По глазам вижу, что хочешь. Тогда я пошёл за водой.
    
     По банной ассоциации я вспомнил Катерину. Прости меня, Катенька! Прости меня, моя Анечка! Прости меня, моя дорогая Ханна! Я всех вас помню и люблю. Не сердитесь на меня за Нину, потому что я её очень люблю, люблю.
    
     В бане Нина, стесняясь, сняла с себя одежду, и мне она показалась маленькой и очень худенькой. Лопатки у неё торчали, как у девочки-подростка. По сердцу мне полоснула жалость. Когда я начал обрабатывать Нину веником, не удержался, поцеловал её между лопаток. Нина повернула голову:
     – Что, Саша?
     – Ничего, Ниночка. Просто я тебя очень люблю, люблю.
    
     Я расстелил простыню на лавке.
     – Теперь ложись сюда попкой кверху, закрой глаза и расслабься. Это всего на 15 минут. Только никому не рассказывай об этом. Это сугубо секретная процедура.
    
     Сеанс закончился, я погладил Нину по голове. Она открыла глаза.
     – Ой! Где это я?
     – Сейчас ты в бане. Как себя чувствуешь?
     – Как после купания в море.
     – А теперь посмотри на себя в зеркало.
     Нина встала, обернулась простынёй до пояса, с опаской подошла к зеркалу.
     – Ой, это я? Неужели я? Мне эта женщина нравится.
     Я поцеловал Нину в плечико.
     – Мне эта женщина тоже нравится. Просто безумно нравится. Так нравится, что я готов сейчас же лечь с ней в постель. Видишь – задорный флаг на мачте вьётся?
     – Ну, Саша! Сейчас же день, ещё только начало дня!
     – Такую ерунду можно вообще не принимать во внимание. Было бы только желание.
     – Ах, Саша! Я не знаю, хорошо ли это?
     – Зато я знаю, я. Это очень полезно для здоровья.
     Нина ответила с лукавой улыбкой:
     – Как говорила моя бабуся, всё, что не убивает, можно попробовать ещё разок.
    
     – Ой, Саша! Я сейчас умру от счастья!
     – От счастья не умирают. Только в сказках. Дай я тебя поцелую меж грудей, в любимое моё местечко.
    
     – На обед я хочу сделать сырники со сметаной. Ты обойдёшься без супа?
     – Да, конечно, обойдусь. В Америке вообще как-то не принято варить супы. А те, что подают у них в ресторанах, русскому человеку есть совершенно невозможно. Вроде супа из кукурузы с креветками. У американцев вообще довольно странные вкусовые предпочтения. Например, виски они любят разбавлять колой –всё равно, что водку разбавлять квасом. Да ещё в супы они любят сливки добавлять. Я и немецкие супы не очень-то люблю, правда Ханна иногда ради Эрика готовила суп с ревенём или с клёцками. Или айнтопфы – это такие густые супы. Но по мне русская солянка или борщ по-украински… эх!.. всё равно вкуснее. И девочки мои больше любят русские супы – щи, борщ, уху рыбацкую, харчо…
     – Харчо – это кавказский суп.
     – А Ханна считала, что русский. Она даже окрошку научилась готовить. Правда, квас я всегда делал сам или покупал в русском ресторане, немцам это доверять нельзя. В общем, жили мы весело и дружно.
     Я смахнул слезу с ресниц.
     – Прости, Нина. До сих пор не могу вспоминать без слёз… Хочешь, расскажу тебе, как мы встретились с Ханной после войны? Это было похоже на чудо. Но сначала покажу одну вещь, она имеет отношение к рассказу.
     Я достал из сумки свой «Хонер» и сыграл на нём несколько тактов «Лили Марлен».
     – Удивительная бывает судьба у вещей. Вот здесь раньше была серебряная пластинка, а на ней было выгравировано по-немецки: Киев. 29 августа 1910. Эту гармонику подарил мне отец на десятилетие, когда я пошёл в первый класс. Я оставил её у Катерины, это было в Крыму, в 20-м году. А вернулась гармоника ко мне в Германии в 42-м году. Это отдельная история, как-нибудь расскажу. И эта самая гармоника спасла мне жизнь, когда я попал в концлагерь «Нойенгамме». Из-за неё в концлагере меня определили в лагерный оркестр, а у музыкантов шансы выжить были гораздо выше, чем у кацетников, которые работали на кирпичном заводе или на глиняных карьерах. А в самом конце войны меня перевели в лагерь в Ганновере, откуда была родом Ханна.
     – Когда война закончилась, я попытался отыскать родных Ханны, чтобы хоть что-то узнать о ней. Я не смог отыскать дом, где жили родители Ханны – весь город лежал в руинах. В одном здании, разрушенном с угла, я увидел пивной подвал, мы были в нём с Ханной в 30-м году. Я зашёл в подвал – сидят там союзники-победители, пьют пиво, лапают немецких девчонок, курят, спорят, дым столбом. В том пивном подвале я познакомился с Майклом Гроусом, он тогда был офицером американской разведки, а сейчас он мой начальник, занимает ответственный пост в фирме, где я работаю. Только он больше, чем мой начальник, он мой друг, близкий и надёжный друг. Тогда по его просьбе я сыграл на пианино несколько песен. А потом я достал вот эту гармонику и начал наигрывать «Лили Марлен». И в тут кто-то обнял меня сзади, я оглянулся – это Ханна, вся в слезах. У меня от неожиданности голова пошла кругом, и я брякнулся со стула на пол, даже набил шишку. Честное слово! В общем, сцена была, как в кино.
     – Выходит, это Ханна нашла тебя, а не ты её?
     – Пусть так. Лучше сказать, мы оба нашли друг друга. Не без помощи, конечно, моего доброго Ангела Саши. Хочешь, Нина, послушать «Лили Марлен»?
     Я постучал по корпусу гитары, начал наигрывать и негромко напевать:
    
     Vor der Kaserne,
     Vor dem gro;en Tor
     Stand eine Laterne,
     Und steht sie noch davor.
     Da woll'n wir uns wieder seh'n,
     Bei der Lanterne wollen wir steh'n,
     Wie einst Lili Marleen.
     Wie einst Lili Marleen…
    
     – Печальная песенка, да? Лучше всех её поёт Марлен Дитрих. Ах, как же я её люблю, несмотря на всех её любовников!
     – А откуда ты знаешь про её любовников?
     – В журналах писали. Со всеми подробностями и даже с фотографиями.
     Нина нахмурилась:
     – Какая гадость!
     – Конечно гадость. Но это оборотная сторона свободы слова, приходится с этим мириться. Оборотная сторона есть почти во всём. Америка – свободная страна. Иногда даже слишком свободная. Сан-Франциско – город довольно богемный, там полно музыкантов, художников, поэтов и просто бездельников, и эта публика проявляет себя, как умеет. На улицах можно встретить молодого человека с косичками до плеч или девушку, обритую наголо. И никого это не удивляет. И однополые пары не скрывают своих отношений, наоборот, часто выпячивают. Обнимаются, целуются на людях. И женщины и мужчины.
     – Какая гадость! – с чувством повторила Нина.
     – Мне самому это не нравится, это оскорбляет моё эстетическое чувство.
     – Только эстетическое? А нравственное? – с напором спросила Нина.
     – Не всё так просто, милая моя. Сам я к геям отношусь вполне терпимо, если только они на людях не демонстрируют свою ориентацию. Гитлер геев ненавидел, в Третьем рейхе их преследовали, гноили в концлагерях. В «Нойенгамме» осуждённые за гомосексуализм носили розовые винкели, охрана относилась к ним с особой жестокостью. И в оркестр их не позволялось брать, хотя у нас там были и евреи, был даже один негр, играл на банджо. А ведь среди геев нередко встречаются люди творческие, талантливые, даже гениальные, как Пётр Ильич Чайковский или Оскар Уайльд. И великих учёных тоже можно вспомнить – от Леонардо да Винчи до Алана Тьюринга, математического гения нашего века. Гениальность – это ведь очень редкое выпадение из нормы, и она иногда бывает сцепленной с разными отклонениями в морали и поведении. Так что не всё так однозначно. Но, по большому счёту, геи, пусть даже гениальные, все немного ущербные люди. Потому что им не дано узнать, какое это счастье – спать в обнимку с любимой женщиной. Уж лучше бы были бисексуалами, как древние спартанцы.
     Нина наморщила лоб, пытаясь переварить информацию.
     – А что значит «винкели»?
     – Это треугольники, которые нашивались на робу. По цвету винкеля можно было сразу определить, за что человек попал в лагерь. У политических были красные винкели, у уголовников – зелёные, у бибельфоршеров – лиловые.
     – А у тебя был винкель?
     – Конечно. У меня был чёрный винкель. Чёрные винкели были у так называемых асоциальных элементов. А к ним причисляли бездомных, пацифистов, распространителей слухов, слушателей Би-Би-Си и так далее. Я попал в эту категорию за пораженческие разговоры, кто-то – за неарийское поведение.
     – А что значит «неарийское поведение»?
     – Ну, для женщин, например, это обычно подразумевало связь с расово неполноценным партнёром – с евреем, русским, поляком и так далее.
     – Какая мерзость, – сказала Нина, и её всю передёрнуло от отвращения. – И ты в этой мерзости жил?
     – А у меня разве был выбор, Нина? Мне сталинизм и гитлеризм равно ненавистны. В сталинской тюрьме меня избивали резиновым жгутом до потери сознания, а когда я приходил в себя, начинали избивать снова. Меня там пытали бессонницей, лишали сна на шесть суток подряд. Я тогда немного сошёл с ума, мне начало казаться, что я уже умер, попал в ад, где расплачиваюсь за свои земные грехи. Но я всё равно не подписал признания в шпионаже, и это спасло мне жизнь. А гитлеровский концлагерь – это абсолютно бездушная машина уничтожения человека – уничтожения и физического, и личностного, это самая совершенная в своей бесчеловечности машина. Нацизм настолько противен самой человеческой природе, что даже в СС встречались солдаты и офицеры, которые выступали против гитлеровской системы. Когда в варшавском гетто началось восстание, то некоторые эсэсовцы перешли с оружием в руках на сторону восставших, хотя шансов остаться в живых у них не было никаких. Если бы я там оказался, то, наверное, поступил бы точно так же.
     Нина погладила меня по рукаву:
     – Ты, Саша, добрый, честный человек. Я рада, что ты остался таким, каким был. Я благодарю Бога, что Он сохранил тебе жизнь.
    
     Мы пообедали сырниками со сметаной. Я вызвался помыть посуду, но Нина отвергла мою помощь.
     – Лучше поиграй на гитаре, а я тебя послушаю.
     Нина вымыла посуду, сняла фартук, повернулась ко мне:
     – А сейчас чем займёмся, Саша?
     – А чем бы ты хотела заняться?
     – Я хочу ещё послушать тебя.
     – А может, лучше, ляжем в постель?
     – Ну, Саша! Разве ж можно так? Что ты тогда будешь делать ночью?
     – То же самое. Если ты не против, конечно. Я признаюсь тебе. У меня после Ханны не было женщины, я даже думать не хотел об этом, но ты меня всего всколыхнула. Я хочу тебя поцеловать, Ниночка, и обнять крепко-крепко.
     – А я тебя, Сашенька, – ответила Нина, обняла меня и тут же отпрянула.
     Снаружи хлопнула калитка. Я оглянулся. Через окно было видно, что по дорожке к дому идёт Маша в брезентовой штормовке и с сумкой в руке.
    
     – Здрасьте! Не ждали? Ну, прямо картина Репина маслом! – пошутила Маша, войдя в кухню и окинув нас с Ниной внимательным взглядом. – Я, случайно, не помешала, не нарушила какие-то ваши планы?
     – Здравствуй, Машенька, – несколько смущённо ответила Нина. – Какая ты умница, что догадалась приехать!
     – Я ненадолго. Всего на часок. А потом уеду. Я привезла вам творог, сметану, яйца, швейцарский сыр, очень вкусный. Пирог к чаю. Мама испекла. Сказала: «Отнеси, дочка, пирожок бабушке. Заодно посмотришь, как она там». Вот я и приехала.
     – Вот и славно! – радостно откликнулся я. – А то мы здесь живём, как в каменном веке – без газет и радио. Не знаем, что в мире делается. Даже, чем закончилась 22-я партия шахматного матча. Ты, Маша, случайно не в курсе?
     – Я вам привезла газеты. А по радио передали, что чемпионом стал Смыслов.
     – Ура! – воскликнул я. – Я болел за Смыслова, потому что он замечательный певец.
     В разговор опять вступила Нина.
     – А мы как раз пообедали, сырники еще тёплые. Ты, Машенька, не хочешь сырничков со сметаной?
     – Спасибо, я не голодная, – замотала головой Маша.
     – Кстати, насчёт сыра, – вспомнил я. – Я ведь тоже привёз сыр, настоящий швейцарский, очень популярный в Европе. Называется Грюйер-резерв, делают его в швейцарском кантоне Фрибур. Он и сам по себе вкусный, ещё им хорошо приправлять клёцки, а швейцарцы используют его ещё и в сырном фондю. Знаете, что это такое? Нет? Ну, и не надо. Это всё буржуазные штучки, просто так загнивает Запад. Я пробовал, не скажу, чтобы сильно восхитился.
     – Так вы, дядя Саша, были в Швейцарии?
     – Да, Машенька, был и в Швейцарии. Я побывал во многих странах, я видел много городов, но самые лучшие города на свете – это Киев, где я родился и вырос, и Петроград, где я повстречался с твоей бабушкой. А ты сама бывала в Питере?
     – Да, несколько раз. Последний раз этой зимой, в каникулы. А сейчас я готовлю курсовую по теме «Образ блокадного Ленинграда в советской поэзии». К 250-летию Ленинграда нам всем дали темы курсовых работ, связанные с его историей.
     – Постой-ка, Машенька, постой! – перебил я девушку. – Какое ещё 250-летие? Ты что-то путаешь. 250 лет Питеру исполнилось в мае 1953 года. Я это совершенно чётко помню. В Русском центре в Сан-Франциско по случаю знаменательной даты был организован торжественный вечер. Я даже выступал на нём с песнями Вертинского.
     Маша недоумённо пожала плечами, а Нина вступила в разговор.
     – Саша, конечно, прав, Годом основания Санкт-Петербурга всегда считался 1703 год, значит, 250 лет ему исполнилось в 53-м году, но Советское правительство из каких-то своих высоких соображений постановило отметить эту дату в июне 57-го года. Так что скоро будем отмечать.
     Я только развёл руками. Что тут можно сказать? Театр абсурда! Вся советская жизнь – это сплошной театр абсурда. Но те, кто живут в этом абсурде, не замечают его – свыклись, «принюхались».
     – У Вертинского есть печальная песня про Неву, Фонтанку, Летний сад. Да, был прекрасный город Санкт-Петербург, он же Петроград, пусть он и называется сейчас Ленинградом. В нём так много дорогих для меня мест!
     Я обернулся к Нине.
     – Помнишь, Нина, трамвайную остановку у Боткинской улицы?
     Глаза Нины наполнились слезами. Если бы не присутствие Маши, я бы Нину непременно поцеловал. Я поспешил перевести разговор на другую тему и раскрыл фотоальбом.
     – Вот, кстати, фотографии из Швейцарии. Это мы с Ханной и её двоюродной сестрой Мари у Голландской башни в Берне. Замечательная женщина! Артистичная, проницательная! С Мари я познакомился в 30-м году, и до сих пор испытываю к ней самые тёплые чувства. А это Ханна с девочками у Женевского озера, видите, за ними знаменитый Женевский фонтан? Он бьёт прямо из озера на высоту пятидесятиэтажного дома, а вверху струя распадается, ветер разносит брызги, и водяной шлейф сверкает всеми красками. Красотища – просто невозможно глаз отвести.
     Маша впилась глазами в фотографию.
     – А это фото сделано в Гамбурге в 55-м году у кирпичного завода бывшего концлагеря – там сейчас тюрьма для малолетних преступников. В полосатых робах – бывшие кацетники и активисты из антифашистских групп. Впереди с тростью в руке – это я, а рядом со мной мой друг Эмиль из Праги. Сейчас в Германии много кружков активистов, которые собирают свидетельства о преступлениях нацизма. Они поднимают архивы, разыскивают документы, опрашивают выживших узников гитлеровских тюрем и лагерей, организуют выставки и марши, и так далее. От гамбургских активистов я получил приглашение на мероприятия по случаю десятой годовщины освобождения лагеря «Нойенгамме». На встречу прибыло почти полсотни бывших заключённых – из Германии и других стран, было и несколько музыкантов из лагерного оркестра. Перед клинкерверком был организован митинг. Оркестр сыграл гимн заключённых «Konzentration;re», потом марш «Alte Kameraden», его обычно играли на вечернем построении, а закончили мы песней «La paloma», по-русски «Голубка». И тогда все, кто там находился, в едином порыве начали петь – и каждый на своём родном языке. Получился такой многоязычный хор – и это было так прекрасно! Там были люди разных национальностей, разных политических убеждений, но все были едины в неприятии войны и нацизма. Я спою вам «Голубку» на немецком языке, а если вы знаете русский текст, то подпевайте мне.
     Я начал петь:
    
     Ein Wind weht von S;d
     Und zieht mich hinaus auf See,
     Mein Kind, sei nicht traurig,
     Tut auch der Abschied weh.
    
     Ко мне тоненькими голосочками присоединились Нина и Маша:
    
     Когда из родной Гаваны отплыл я в даль,
     Лишь ты угадать сумела мою печаль…
    
     – Ну, что, дорогие мои? По-моему, у нас получилось неплохо, даже здорово. Великая песня! Она была написана 100 лет назад, а до сих пор жива и любима. Да… Тогда после Гамбурга мы на три дня съездили в Ганновер, на родину Ханны, полюбовались городом. Ганновер сейчас почти полностью восстановлен, он стал даже ещё красивее, чем был до войны. Немцы это называют Ганноверским чудом. К слову, в том же Гамбурге до сих пор целые кварталы ещё лежат в руинах. А потом мы поехали в Западный Берлин, потом в Баварию, погостили два дня у моей сестры Кати, а потом поехали в Париж, посмотрели с Эйфелевой башне на город. Ханна мечтала побывать в Париже, увидеть своими глазами Нотр-Дам, посетить Лувр, сходить в Гранд-Опера и так далее. Признаюсь, у меня к Парижу есть сильное предубеждение, потому что во время войны он был, если можно так выразиться, большим борделем для германской армии. Я был в Париже в 43-м году, всё это видел собственными глазами, да ещё по недоразумению был там арестован гестапо. Правда, через день меня выпустили, но страху пришлось натерпеться. Всё равно – романтический город, и для общего кругозора побывать там, конечно, полезно. Там есть на что посмотреть. «Paris sera toujours Paris! La plus belle ville du monde », как пел Морис Шевалье.
     Я вздохнул. Два года прошло после той нашей памятной поездки в Париж, на девочек Париж произвёл очень сильное впечатление, они часто его вспоминают, мечтают увидеть снова. И Ханна тоже хотела побывать ещё раз в Париже, пожить там, если удастся, целый месяц, чтобы увидеть всё-всё-всё. Увы, не сбылось…
     – А ещё мы сходили на кладбище Пер-Лашез поклониться великим могилам. Вот фотографии. Это Ханна с девочками у могилы Шопена. Это они же у склепа Эрнеста Шоссона – знаете такого композитора? Я сам впервые о нём узнал только на кладбище. А это мы с Ханной у могилы Бальзака. А это могила Оскара Уайльда. Что плохо – могила стала местом паломничества геев и лесбиянок со всего мира, видите – надгробье всё в надписях и в помаде. Кстати, на этом кладбище покоится и урна с прахом Нестора Махно. Знаешь, Маша, кто это такой? Я в 20-м году в Крыму случайно попал к махновцам в плен, они меня допросили и отпустили с миром. А могли бы и расстрелять. У них это было очень просто. Чик – и человека нет. Такие вот дела. На кладбище Пер-Лашез похоронено много знаменитых людей, всех перечислять – вечера не хватит. Да, посмотреть в Париже есть на что. Ты, Нина, не хотела бы слетать со мной на недельку в Париж?
     Нина подняла на меня глаза, ответила печально:
     – С тобой, Саша, я готова лететь хоть на край света. Только кто ж меня пустит в Париж?
     Я понял свой промах. Железный занавес, будь он неладен! Это вам не Америка!
     – Ничего, Нина, что-нибудь придумаем. Если самим справиться будет не по силам, обратимся к друзьям, они помогут.
     Я повернулся к Маше.
     – Я, Машенька, хочу твою бабушку увезти в Америку, в Сан-Франциско. Из Союза в Штаты, её конечно, не выпустят. Но если для неё удастся организовать поездку в Чехословакию или в ГДР, то там я её выкраду с помощью друзей и увезу в Америку. Хорошо я придумал?
     Маша передёрнула плечами, обратилась к Нине:
     – Ты, бабушка, хочешь уехать в Америку?
     Нина растерянно пробормотала:
     – Я не знаю... Мне голос был… Он звал утешно… Я не знаю... Я не думала об этом…
     – А я сейчас покажу тебе фотографии, чтобы ты лучше представляла, какой замечательный город Сан-Франциско, какая замечательная страна Америка.
     Я снова раскрыл фотоальбом.
     – Вот, посмотрите! Это мы с Ханной на набережной у яхт-клуба, а за нами виден знаменитый мост «Золотые ворота», он перекинут через пролив. Помните у Маяковского? «Бруклинский мост – это вещь!» А мост «Золотые ворота» даже больше Бруклинского! Самый большой в мире висячий мост! Грандиозное и сказочно красивое сооружение. Особенно вечером, в ярких огнях, или когда мост накрывает туман. Правда, репутацию моста портят самоубийцы, почти каждую неделю кто-то бросается с моста в воду.
     – А это наш дом. Перед крыльцом – моя скромная коллекция старых автомобилей, я начал их собирать 4 года назад.
    
     Коттедж на фотографии смотрелся очень красиво. Мы его приобрели в рассрочку на 10 лет с возможностью досрочного погашения, и я уже почти полностью расплатился за него. Я считал коттедж удачным вложение средств – с годами недвижимость в пригородах Сан-Франциско сильно выросла в цене. По замыслу Ханны к дому была пристроена небольшая оранжерея – её мы называли зелёной гостиной, туда гости выходили покурить. Как была счастлива Ханна, что у нас есть такой замечательный дом, как она любила принимать в нём гостей, проводить домашние концерты, устраивать праздники для девочек! Возле нашего дома росла большая яблоня, к первой развилке была прибита кормушка для белок – они часто прибегали к дому и почти совсем не боялись людей. Девочкам даже удавалось кормить их с руки. Перед домом стояла беседка, в ней мы с Ханной часто по воскресеньям играли в две гитары. Послушать нашу музыку собирались соседи по улице – со всеми Ханна была в добрых отношениях, все её любили, её нельзя было не любить. А за коттеджем, напротив гаража, до сих пор есть небольшая площадка с качелями, турником и шведской стенкой. Всё именно так, как когда-то мечталось нам с Ханной. Только Ханны нет. Ханна, милая! Прости меня, неразумного!
    
     Я смахнул слезу и продолжил свой рассказ.
     – Первым в моей коллекции стал «Фиат» 22-го года выпуска. Я прочитал объявление в газете и решил сразу приобрести его в память о Питере. Мне Ольга Васильевна сказала, что ты, Нина, вместе с Катей уехала в Ригу на «Фиате».
     – А следом за «Фиатом» я приобрёл «Мерседес-Бенц» 26-го года. Это память о моей довоенной командировке в Германию, о встрече с Ханной. У одного моего друга была именно такая машина, и он на ней катал нас с Ханной по Берлину. Третья машина в моей коллекции – это советская «Эмка» довоенного выпуска. Совершенно случайно купил её в Германии, перевёз в Штаты. Это память о России, о довоенной Москве.
     – А эту машину я приобрёл в знак уважения к Америке, к её истории. Это «Форд» 28-го года, «модель А», четверть века назад она была очень популярной. Все машины на ходу, хоть сейчас садись и поезжай! Правда, никто на них не ездит. Только по большим праздникам вывожу их из гаража и катаю девочек вокруг дома, они особенно любят «Мерседес-Бенц». Специально для Эрика я приобрёл ещё легендарного «Индейца», мотоцикл Indian Chief 23-го года. Тоже на ходу!
     Нина покачала головой.
     – Не понимаю, зачем тебе это, Саша? Машины, на которых никто не ездит?
     – Так просто не ответишь, Нина. Но прежде всего это тоже часть имиджа. Я работаю в консалтинге, и мне приходится общаться с предпринимателями в самых разных ситуациях, например, вот как сейчас – в составе торгово-промышленной делегации. Бизнесмены – люди зачастую довольно ограниченные, кроме бизнеса их мало что интересует. Вся их жизнь подчинена строгому графику, вся расписана наперёд. Завтрак, ланч, ужин, деловые поездки, переговоры, разные семейные мероприятия и так далее. На что-то для души просто тупо не остаётся времени. Вот встречусь я с таким бизнесменом где-нибудь в неформальной обстановке, и о чём мне с ним говорить? Он книг не читает, в театры не ходит, музыкой не интересуется. О политике? Но я сам в этом вопросе, признаться, довольно слаб. Когда люди не знают, о чём говорить, заводят разговор о погоде или о своих хобби. Например, собеседник начинает рассказывать про лошадей, которых он держит на ранчо. Ну, а я в ответ рассказываю о своих автомобилях, и это вызывает интерес и уважение. Или рассказываю об арбалетах. Это Эрик ими увлекается. За домом поставлен щит из бруса. На него мы крепим мишени и устраиваем соревнования по стрельбе из арбалета и пневматической винтовки с двадцати шагов. По стрельбе из винтовки я Эрика легко побеждаю, а по стрельбе из арбалета побеждает чаще он и радуется, как ребёнок. В Сан-Франциско в парке «Золотые ворота» работает клуб любителей стрельбы из лука и арбалета. Иногда Эрик участвует в соревнованиях клуба.
     – Вот ещё интересная фотография, это фотографировал Эрик в 56-м году. Тогда мы всей семьёй побывали в Диснейленде в Анахайме, это недалеко от Лос-Анджелеса. Диснейленд – это такой замечательный парк развлечений для детей и взрослых. Со всей Америки туда приезжают семьями. Видите – вместе с нами стоит Микки Маус – знаменитый персонаж диснеевских фильмов.
     – А это мы с Ханной у здания оперного театра Сан-Франциско. А Опера Сан-Франциско – одна из лучших в мире, ничуть не уступает Метрополитен-опера. Ханна очень любила оперу, мы каждый сезон обязательно раз пять-шесть ходили в оперный театр.
     – А это могила Ханны на Русском кладбище. Там не принято ставить ограду. Только крест или надгробная плита, редко ещё и цветник. На могиле Ханны всегда цветы. – Я вытер глаза. – Простите… Говорят, три года должно пройти, потом будет легче вспоминать…
     Нина погладила меня по руке, я печально улыбнулся в ответ.
     – Хотите я спою вам одну мою любимую песню? Это песня «This Love of Mine» Фрэнка Синатры, великого американского артиста. Такие простые и трогательные слова: «Моя любовь продолжается, хотя жизнь стала пустой, когда ты ушла…»:
    
     This love of mine goes on and on
     Though life is empty since you have gone…
    
     – Саша, спой, пожалуйста, что-нибудь повеселее, а то Маша что-то совсем загрустила. Помнишь, ты у Берцовых пел песню про Марью Петровну? Наша Маша, кстати, тоже Петровна.
     – Вот как? – удивился я. – Тогда в честь Марьи Петровны прозвучит старинная студенческая песня на слова Николая Языкова, замечательного поэта из Пушкинского круга.
    
     Разгульна, светла и любовна
     Душа веселится моя;
     Да здравствует Марья Петро-о-о-вна,
     И ножка и ручка ея!..
    
     – Ну как, понравилось? Тогда ещё одна бодрая песня на слова Языкова, называется «Моряки»:
    
     Нелюдимо наше море,
     День и ночь шумит оно;
     В роковом его просторе
     Много бед погребено.
    
     Смело, братья! Ветром полный
     Парус мой направил я:
     Полетит на скользки волны
     Быстрокрылая ладья!..
    
     Ко мне присоединилась Нина, и последний куплет мы спели уже дуэтом:
    
     Смело, братья, бурей полный
     Прям и крепок парус мой.
     Но туда выносят волны
     Только сильного душой!
     Но туда выносят волны
     Только сильного душой!
    
     – Это песня про нас с тобой, – обратился я к Нине. – Будем смелыми душой, и тогда всё, что задумаем, непременно сбудется.
     Нина покачала головой:
     – Не знаю, Саша.
     – Ты не знаешь, зато я знаю, – возразил я. – Хотите, ещё что-нибудь спою?
     – Дядя Саша! – обратилась ко мне Маша. – А какую-нибудь украинскую песню Вы не можете спеть?
     – Спою с огромным удовольствием, – встрепенулся я. – А ты, Нина, подпевай. Раньше у нас с тобой украинские песни хорошо получались. Помнишь?
     – Помню, Саша, – откликнулась Нина.
     Я ударил по струнам гитары и запел:
    
     Сонце низенько,
     Вечір близенько…
    
     Ко мне присоединились обе женщины:
    
     Сонце низенько,
     Вечір близенько,
     Спешу до тебе, моє серденько.
     Сонце низенько,
     Вечір близенько,
     Спешу до тебе, моє серденько…
    
     – Молодцы! – похвалил я Нину с Машей, когда песня закончилась. – Можем дружным коллективом выступать со сцены. Ну, я думаю, на этом наш сегодняшний концерт можно и завершить.
     – Дядя Саша! Ну, ещё немного, ещё что-нибудь! – взмолилась Маша.
     – Только не такую грустную, как «Сонце низенько», – добавила Нина и неожиданно всхлипнула.
     Я оглянулся на Нину.
     – Ну, хорошо. Я спою песню, которая называется «Жираф», на слова Николая Гумилёва. Знаешь, Маша, такого поэта?
     – Да, слышала, но ничего не читала, – с сомнением произнесла Маша.
     – Ну, конечно, – кивнул я головой. – Гумилёв был расстрелян в 21-м году как участник контрреволюционного заговора вроде бы за то, что помогал изготавливать листовки. А ведь после Блока он был, наверное, самым лучшим русским поэтом. Ему было всего 35 лет. Ну, слушайте:
    
     Под перебор струн я начал петь:
    
     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
     И руки особенно тонки, колени обняв.
     Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.
     …
     И как я тебе расскажу про тропический сад,
     Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав?
     Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф…
    
     – Понравилось? Эта песня про меня. Это я тот самый жираф, который бродит у далекого озера Чад, это мою шкуру украшает диковинный узор, а на голове у меня растут маленькие рожки. Так ведь, Нина? Помнишь?..
     Нина подняла на меня глаза, полные слёз.
     – Зачем ты, Саша, снова напоминаешь? Мне хочется заплакать.
     – В Сан-Франциско у самого океана есть небольшой, но очень уютный зоопарк, мы часто туда ездили всей семьёй. Там по вольере бродит семья жирафов – папа с мамой и молодые жирафята. Каждый раз, когда я смотрел на этих жирафов, вспоминал Питер, и девочки мои не могли понять, почему я вытираю глаза платком. А тебе, Маша, понравилась песня?
     – Очень понравилась, дядя Саша. Слова Гумилёва, а чья музыка?
     – А музыку сочинил я. Я услышал мелодию во сне, проснулся, встал с кровати, взял гитару и тут же сыграл всю песню, словно я знал её раньше.
    
     Да, это было именно так. Я хорошо помню, как Ханна проснулась, с тревогой спросила:
     – Алекс, ты в порядке?
     – Всё нормально, Ханна. Спи! Я сейчас лягу.
     – А зачем ты играл на гитаре?
     – Я во сне сочинил песню. Мне захотелось услышать мелодию в живом исполнении.
     – А про что песня?
     – Про жирафа. Спи! Я вечером тебе её сыграю и спою.
     Я лёг в кровать, придвинулся к Ханне, она положила руку мне на плечо…
     Вечером она напомнила:
     – Ты обещал спеть про жирафа.
     – Хорошо, слушай.
     Я взял семиструнную гитару, прошёлся по струнам… Так давно это было, а помнится, словно вчера.
    
     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд…
    
     Когда закончил песню, спросил:
     – Тебе понравилось?
     – Очень понравилась. А чьи слова?
     – Слова замечательного русского поэта Николая Гумилёва, он был расстрелян большевиками. Необыкновенное стихотворение, его совершенно невозможно ни с чем спутать, ни с чем сравнить. Я думаю, Гумилёв им хотел сказать, что помимо зримой, обыденной жизни есть и другая, которая протекает в нашем воображении. И эта невидимая жизнь тоже отражается в наших чувствах, в нашей памяти. А песня – это моё воспоминание об одной женщине, её звали Ниной, я её очень любил. Мы с ней расстались в Петрограде в 23-м году, и я до сих пор её помню. При расставании я прочитал ей это стихотворение про жирафа. Загадочное стихотворение, но Нина поняла, что я хотел этим выразить. Я тебя очень люблю, Ханна, ты моя самая дорогая женщина, и дороже тебя у меня не будет никого и никогда, ты и сама это прекрасно знаешь. Только я никогда раньше тебе не говорил, а сейчас признаюсь, что в моём чувстве к тебе присутствует воспоминание о Нине, о том как я её любил и не сумел сберечь.
     – А почему вы расстались?
     – Mea culpa, моя вина. Не хочу вспоминать, лишний раз тревожить сердце. Я хочу тебя поцеловать, моя милая.
    
     Разговор с Ханной о Нине у нас возник ещё как-то раз, и вот по какому поводу. Среди моих русских знакомых была Вера Бриннер, замечательная певица, обычно она жила в Нью-Йорке, но часто наведывалась во Фриско. Мы несколько раз выступали вместе с ней в Русском центре с русскими и цыганскими романсами. У нас на этой почве возникли дружеские отношения – как бы это лучше сказать? – с некоторым романтическим флёром. Ничего серьёзного, но Ханна почему-то начала беспокоиться. После очередного вечера, где мы с Верой слаженно спели дуэтом, Ханна по возращении домой задала мне вопрос в лоб:
     – Скажи, Алекс, только честно. Тебе Вера очень нравится?
     Я взял руки Ханны в свои и ответил, глядя ей прямо в глаза:
     – Конечно, очень нравится. Красивая женщина, замечательно поёт. Я мог бы ею, наверное, увлечься, если бы у меня не было тебя, Ханна. Один раз в жизни я уже сделал такую ошибку – влюбился совершенно без памяти в одну девушку и из-за этого потерял Нину, самую дорогую для меня женщину. Второй раз я такой ошибки не сделаю, потому что стал немного умнее и научился лучше владеть собой. Но если ситуация тебя тревожит… то обещаю, что больше никогда не буду выступать вместе с Верой, вообще постараюсь избегать любых встреч с ней. Ты согласна, милая, тебя устроит такое решение вопроса?
     – Ну, Алекс, не надо мне таких жертв. Если не часто, то выступай с ней, пожалуйста. У вас вместе красиво получается… мне самой, по правде, очень нравится. А что та девушка?
     Я понял вопрос.
     – А ту девушку я до сих пор вспоминаю с нежностью и болью. Её застрелил из ревности один недоумок, и я тогда чуть не умер от тоски и отчаянья. Если бы не Нина, так, наверное, и случилось бы.
     Я пошмыгал носом, вытер глаза.
     – Прости, Ханна, нервы ни к чёрту, глаза на мокром месте. Чуть что – так сразу слёзы начинают литься ручьём.
     Ханна ласково погладила меня по голове, а потом крепко поцеловала.
    
     Но вернёмся снова в 57-й год.
     – Так вы, дядя Саша, значит, и музыку сочиняете? – спросила Маша с восхищением.
     – Сочиняю иногда. Нина, помнишь песню про царскосельского слона? Хотя обычно специально я не сочиняю, музыка сама приходит ко мне во сне. Чтобы её запомнить, мне надо только заставить себя проснуться. А если не проснусь, то наутро всё забуду. Один раз таким вот образом я сочинил балладу «Ночевала тучка золотая». Слова Лермонтова, а музыка моя, услышал её во сне. Позволишь мне спеть, Нина?
     – Ну, спой, если хочется. Давно не слышала, – глухо произнесла Нина.
    
     Я взял гитару.
    
     Ночевала тучка золотая
     На груди утёса-великана;
     Утром в путь она умчалась рано,
     По лазури весело играя,
     По лазури весело играя,
     По лазури весело играя.
    
     Но остался влажный след в морщине
     Старого утёса.
     Одиноко
     Он стоит, задумался глубоко
     И тихонько плачет он в пустыне,
     И тихонько плачет он в пустыне,
     И тихонько плачет он в пустыне.
    
     – Помнишь, Нина? – Я задал этот вопрос безо всякого умысла, просто по привычке, но тут же вскочил с места. – Ниночка, милая, что с тобой?
     Нина закрыла лицо ладонями, её плечи начали вздрагивать.
     – Ниночка, ну, не надо, нет причин для рыданий. Всё хорошо. Мы снова вместе, и я тебя очень люблю, люблю, люблю. Дай, я тебя поцелую.
     Не стесняясь присутствия Маши, я начал жарко целовать Нину – в руки, в мокрые щёки. Когда обернулся к Маше – она промокала глаза платочком. Наверное, сцена получилась очень трогательной.
     – Я, пожалуй, пойду, – сказала Маша и поднялась со стула.
     – А ужин? Не хочешь поужинать с нами? Сырники со сметаной? – смущённо пролепетала Нина.
     – Нет, спасибо, бабушка. Времени уже много, а у меня ещё дома дела, дела, дела.
     – А сыр? – вспомнил я. – Знаменитый швейцарский сыр Грюйер-резерв?
     – А сыр я попробую 1 мая, если вы его ещё не съедите. Нас Женя обещал привезти всех на дачу 1-го мая. Так что готовьтесь к встрече.
     – Давай, Нина, прогуляемся до станции, проводим Машу? – предложил я.
     – Давай проводим, – согласилась Нина. – Только вид у Вас, мистер Шмидт, слишком уж забугорный. Не соблаговолите ли накинуть на плечи ватник? Хоть так будете больше похожи на простого советского человека.
    
     Был тёплый вечер. Мы сидели на террасе, я держал Нинину руку в своей. Это было такое счастье! Не хотелось ни двигаться, ни говорить – только сидеть рядом друг с другом, слыша биение наших сердец. Сидеть так целую вечность, растворяясь в природе…
     В открытое окно влетел крупный шмель. С натужным гудением он сделал по террасе два круга, потом вылетел наружу.
     Нина вздрогнула, повернула ко мне тревожное лицо.
     – Саша!
     – Что, Нина?
     – Мне страшно.
     – Ну, что ты, милая? Шмель тебя напугал? Не бойся, шмели людей не жалят. Только по нелепой случайности.
     Я вспомнил и продекламировал бунинские строки:
    
     Чёрный бархатный шмель, золотое оплечье,
     Заунывно гудящий певучей струной,
     Ты зачем залетаешь в жильё человечье
     И как будто тоскуешь со мной?
    
     – Нет, Саша! Я не шмеля боюсь. Мне просто стало страшно, что мы скоро расстанемся, и я никогда больше не увижу тебя. Я не знаю, зачем мы встретились, для чего? Ведь мы не можем быть вместе!
     – Почему же не можем? Ты думаешь, это простая случайность, что мы снова встретились? Это вовсе не случайность. Это всё организовал Тот, Кто Нами Управляет. Он устроил мою встречу с Катей в театре, и я узнал, что ты в Москве. Он пробудил у тебя желание увидеться. Он специально отправил твоего зятя в командировку, чтобы мы могли без помехи встретиться у тебя дома и здесь на даче. Всё в Его власти! Неужели Он не поможет нам соединить наши судьбы? Ниночка! Сядь ко мне на колени, пожалуйста!
     Когда Нина села мне на колени, обняв меня за шею, я начал гладить Нину по головке, приговаривая:
     – Не надо ничего бояться, милая моя. Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, чтобы мы были вместе. Я уверен, что можно найти решение. Мы будем вместе, что бы не случилось. Ты веришь мне?
     Нина уткнулась лицом мне в грудь…
    
     Сказать по правде, несмотря на бодрый тон, у меня самого не было полной уверенности в своих словах. Недаром же существует поговорка: «Хочешь рассмешить Бога? – Расскажи о своих планах».
     Будущее многовариантно, каким оно будет, зависит от множества факторов, зачастую противоречивых и трудно учитываемых. Я уже рассказывал про свой «Хонер». Мог ли я даже предположить, что моя гармоника найдёт меня через двадцать с лишним лет, притом совсем в другой стране? Но это невероятное событие произошло, и, наверное, благодаря ему, я выжил в «Нойенгамме». Это, конечно, вовсе не значит, что усилия человека ни на что не влияют. Влияют! Человек своей энергией и настойчивостью может немного увеличить вероятность события, к которому он стремится. А иногда даже ничтожное событие действует подобно спусковому механизму. Так выстрел в Сараево послужил поводом для мировой войны. Он оказался подобным камню, который был брошен на горный склон и который вызвал спуск снежной лавины, всё сметающей на своём пути.
    
    
     Глава 2. ЕЩЁ ТОМЛЮСЬ ТОСКОЙ ЖЕЛАНИЙ
    
     ПОДМОСКОВНЫЕ ВЕЧЕРА
    
     Проснувшись утром 29 апреля, я сказал Нине, погладив её по голове.
     – Сегодня немного изменим распорядок дня. Сначала я сделаю небольшую зарядку, минут на 15. Хочется немного размять суставы. Я в сарае видел черенок для лопаты, я возьму его, можно?
     – Для чего тебе черенок?
     – Я назначу его гимнастической палкой. Потом приму душ, а ещё лучше, знаешь что? – давай примем душ вместе! Я тебе спинку потру, а ты мне. Как ты на это смотришь?
     – Как тебе хочется, Саша!
     – Какая ты умница, Ниночка! Дай, я тебя поцелую. Значит, примем совместный душ. Я ещё тебя поцелую кое-куда. Просто прелесть как эротично! А потом я сделаю тебе вчерашний массаж, и ты сразу почувствуешь себя молодой и задорной, готовой к любым подвигам, особенно в постели. Договорились? Но только, увы, Нина, сегодня днём подвиги отменяются. После завтрака мне надо будет поехать в Москву, нашей делегации предстоит приём на высоком уровне, мне необходимо там быть.
     – Но ты вернёшься, Саша?
     – Конечно, Нина. Жди меня, и я вернусь. Только очень жди.
    
     После завтрака, уже собравшись идти на станцию, я вдруг вспомнил романс Глинки на слова Нестора Кукольника. Я обратился к Нине:
     – В ваших краях, наверное, много жаворонков? На схеме электропоездов даже остановка есть такая – «Жаворонки».
     – Да, раньше здесь можно было услышать жаворонков, мы всей семьёй ходили в поле их слушать. А сейчас они все куда-то пропали, больше их что-то и не слышно.
     – Очень жаль, – вздохнул я. – Давно мне уже не доводилось слышать жаворонков. На Украине их было полно, а в Америке их нет. Я, пожалуй, вместо жаворонка спою тебе песню про жаворонка, чтобы у тебя весь день было хорошее настроение.
     Я взял гитару, запел во весь голос:
    
     Между небом и землёй песня раздаётся,
     Неисходною струёй громче, громче льётся.
     Не видать певца полей, где поёт так громко
     Над подруженькой своей жаворонок звонкий…
    
     – Понравилось, Нина?
     – Конечно. Мне всё нравится, что ты делаешь, Саша.
     – Всё-всё? – с улыбкой переспросил я. – Тогда сегодня ночью я это проверю. Согласна, Ниночка? Не знаю только, во сколько вернусь. Думаю, не раньше семи.
     – Я провожу тебя, Саша, до станции. Хорошо? – спросила Нина.
    
     На платформе мы крепко поцеловались, словно расставались на длительный срок, и Нина перекрестила меня, что-то прошелестев губами. В вагоне электрички, мне снова на память пришёл «Жаворонок» Глинки. И что он ко мне привязался? Никогда он не был в моём репертуаре, никогда я его раньше не пел.
    
     После приёма я заскочил в гостиницу, быстро переоделся в свой дачный наряд и помчался на Белорусский вокзал. Когда уже подходил к кассам пригородных поездов, почувствовал какое-то беспокойство. Сразу пришла догадка – меня «пасёт» КГБ. Я осмотрелся вокруг, но никто из окружающих особого подозрения не вызвал – обычные люди, все куда-то торопятся, все чем-то озабочены. Конечно, ведь послезавтра первомайский праздник, надо подготовиться к нему, запастись продуктами, водкой, купить детишкам открытки, флажки, воздушные шарики…
     Я взял билет до Голицына и обратно – так, на всякий случай. В вагоне народу было не так много, я сидел на скамье в середине вагона, рассеянно смотрел в окно, но беспокойство моё не проходило. Мне казалось, что кто-то взглядом упирается мне в затылок. Когда после «Трёхгорки» напротив освободилось место, я пересел туда и принялся по одному сканировать пассажиров.
     Этот? Нет, слишком молод. Этот? Нет, слишком стар. Эта? С такими-то сумками? Нет, конечно, не она. Этот? Мужчина в соломенной шляпе и синем китайском плаще бросил на меня быстрый взгляд и тут же отвёл глаза. Откуда-то из-под ног достал бутылку пива, вынул из кармана плаща складной нож, резким движением откупорил бутылку, так, что крышечка покатилась по полу между рядами, сделал из бутылки три протяжных глотка, передал бутылку соседу. Ага! Их, значит, двое! Сердце у меня часто застучало. Второй был в кепке, морда сытая, поросячья, наверное, шпикам в КГБ платят щедро, хватает на хлеб с маслом и на кое-что сверх того.
     Я просмотрел по очереди и других пассажиров. Нет, опасение вызывали только эти двое.
     Поезд подъехал к Баковке, но я не стал выходить. Незачем этим двоим знать, где я остановился, где живёт моя любовь. Но что же делать? Выходить на малолюдной платформе вообще было опасно, там человека могут запросто избить, сбросить на рельсы, арестовать, подбросить вещдоки… На такие дела кэгэбисты большие мастера. Можно было доехать до Голицына, там попытаться оторваться от «хвоста», а если не получится, то оттуда вернуться в Москву. Этот вариант, конечно, не гарантировал безопасности, тем более, что Голицыно находилось за пределами 30-километровой зоны, доступ иностранцам туда был запрещён. Нарушение этого ограничения могло стать пунктом обвинения меня в незаконной деятельности на территории СССР.
     Но существовала ещё одна возможность, о которой вряд ли подозревали шпики. Я сам об этом вспомнил только из-за грозящей мне опасности. В своё время Учитель показал мне несколько приёмов мистических боевых искусств. Он сказал, что эти приёмы станут мне доступны после второй или третьей инициации. Мне ещё ни разу не приходилось прибегать к ним, и соответствующего навыка у меня не было Ключом к мистическим приёмам была музыкальная фраза, которая у меня выпала из памяти на долгие годы. Её мне не так давно во сне напомнила Ханна, и, наверное, это произошло вовсе не случайно.
     Мордастый вышел в тамбур покурить. Когда он проходил мимо меня, даже не повернул головы в мою сторону, но меня всего с макушки до пальцев ног обдало волной ненависти. Я был для него враг, отъявленный, классовый враг, это ясно. Он тоже был моим врагом – по принадлежности к ненавистной касте доносчиков, шпиков, пытальщиков и палачей. Я должен был его обмануть, перехитрить, победить во что бы то ни стало!
     Я закрыл глаза и постарался настроиться на мистическую волну. Дело требовало полной сосредоточенности и отрешённости, от напряжения у меня по лбу скатилось несколько бусинок пота. Я прокрутил в уме ключевую музыкальную фразу, с плотно сжатыми губами несколько раз повторил магическое заклинание, и вот… во мне зазвучала «космическая» музыка – сначала едва-едва, ускользая и возвращаясь, как бы издалека, потом ближе и отчётливее. Я понял, что «попал в волну», теперь эти двое были в моей полной власти. Я мог бы разделаться с ними прямо в электричке, и в Голицино приехали бы два ещё тёплых трупа. Но нет! КГБ, конечно, такую пощёчину не стерпит. Тогда все силы могущественного КГБ будут брошены на месть мне. Если даже мне удастся выехать за границу, то и там моя жизнь будет в вечной опасности.
     Я решил избрать более мягкий вариант. Я отчётливо представил себе, как шпик в шляпе засыпает, сидя на своей скамье. Вот он закрыл лицо ладонями, наклонился вперёд, опёрся локтями о колени, протяжно засвистел носом…
     Мордастый вернулся из тамбура, недоумённо взглянул на своего коллегу, потряс его за плечо, тот захлопал глазами. Эти двое перекинулись парой слов, мордастый уселся рядом с товарищем, прислонился к нему плечом, через минуту начал тереть рукой глаза. Это ему не очень-то помогло.
    
     Электричка подъезжала уже к Перхушково, а эти двое спали сладко, как младенцы в коляске. Мордастый похрапывал, шпик в шляпе спал с открытым ртом, пуская слюни.
     Я оглянулся. Народу в вагоне было уже немного. На всякий случай я проехал ещё четыре остановки. Когда проезжал мимо «Жаворонков», сразу вспомнил об утреннем романсе. Несомненно, утром мне был подан тайный знак свыше, и эта моя поездка заранее была записана в небесной книге событий. Я мысленно поблагодарил Всевышнего за его участие в моей судьбе и сошёл с электрички в Малых Вязёмах, перед самым Голицыным. По настилу я быстро перебежал на платформу по другую сторону рельсового полотна. Никто из сошедших с поезда пассажиров не последовал за мной. Успокоившись, я сел в подошедший поезд и благополучно доехал до Баковки. Мысленно похвалил себя: «Молодец! Обвёл чекистов вокруг пальца. Эта парочка теперь точно схлопочет по выговору и лишится квартальной премии. Несчастные разини! Надулись пивом и заснули в вагоне, упустили клиента».
    
     Уже был вечер, на небе проступили звёзды, луны видно не было, даже узкого серпа. Улица скудно освещалась фонарями на деревянных столбах, отстоящих друг от друга на приличном расстоянии. Подходя к Нининой даче, я увидел, что Нина стоит у калитки в накинутом на плечи ватнике. Я ускорил шаг.
     – Ниночка! Милая! Меня поджидаешь? Идём в дом скорее, на улице прохладно.
     Нина впилась в меня тревожным взглядом:
     – Как ты съездил, Саша? Как ваш приём? Всё нормально?
     Я откашлялся.
     – Нормально, нормально. Давай зайдём в дом. Там поговорим.
     – Мне всё время было как-то не по себе, какая-то непонятная тревога. Всё «Жаворонок» твой почему-то вспоминался. Ужинать будешь?
     – А ты поужинала?
     – Нет, ждала тебя.
     – Тогда давай просто попьём чаю. Я привёз с собой очень вкусные пирожки, купил в гастрономе под гостиницей.
    
     За чаем Нина снова поинтересовалась:
     – Как прошёл ваш приём? Вас там чем-нибудь вкусненьким угощали?
     – Угощали. Советское Шампанское, фрукты, пирожные и всё такое. Был ваш министр господин Микоян. Я переводил спич нашего руководителя, ну, ты, наверное, представляешь, обычный набор слов: торговое сотрудничество, процветание народов, дело мира и тому подобные клише, так господин Микоян сделал мне своего рода комплимент. Сказал: «Рад отметить, что некоторые члены американской делегации прекрасно владеют русским языком. Это свидетельствует о сближении наших стран, даёт надежду не только на торгово-промышленное сотрудничество, но и на широкое взаимодействие в гуманитарной сфере». Тут к господину Микояну подошёл его референт, что-то шепнул на ухо, г-н Микоян сердито на меня посмотрел и больше уже не хвалил.
     Нина издала короткий смешок.
     – А почему ты задержался? Обещал в семь вернуться, а уже 10 часов. Ничего не случилось?
     – Ещё не знаю, Нина. Похоже, меня всё-таки взяли в разработку ваши органы. В электричке меня сопровождали два мерзких типа в штатском. Но я сумел оторваться от них. Пришлось проехать почти до Голицына.
     Нина встревожилась.
     – И что теперь будет?
     – Не волнуйся, милая. Как-нибудь выкручусь. Утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем. А сейчас… Спой, пожалуйста, что-нибудь из твоих любимых песен. Мне так нравится твой голосочек, я его просто обожаю! А я постараюсь подыграть тебе на «Хонере».
     – Что ж тебе спеть, Саша? Я даже не знаю.
     – А что вы дома поёте на праздниках? Что-нибудь про Россию, про любовь…
     – «Подмосковные вечера» знаешь? Нет? Тогда слушай…
    
     Не слышны в саду даже шорохи,
     Всё здесь замерло до утра.
    
     Нина вдруг прервала пение:
     – Саша, скажи, это не опасно? Это тебе ничем не грозит?
     – Не знаю, Нина. Правда, не знаю. Мне надо будет хорошенько обдумать ситуацию, потом принимать какое-то решение. Может, придётся завтра возвратиться в Москву, доложить руководителю нашей делегации об инциденте.
     – Уже завтра? – испуганно переспросила Нина.
     – Не знаю, милая. Завтра решим. Утро вечера мудрее. А сейчас давай ляжем спать. Мне почему-то хочется тебя крепко-крепко обнять и поцеловать. Хотя знаю, почему. Потому что, я тебя люблю, люблю. Вот почему. Не волнуйся, Ниночка, всё будет хорошо.
    
    
     БУДЕМ ЖИТЬ И ЛЮБИТЬ, МОЯ ЛЕСБИЯ!
    
     Я проснулся оттого, что Нина провела ладонью по моей щеке.
     – Что, милая? – спросил я, уткнувшись лбом в Нинино плечо.
     – Мне, Саша, страшно за тебя. Что теперь будет с тобой?
     – Ниночка! Не надо ничего бояться. Никогда ничего не надо бояться. А вопрос, по-моему, надо задать иначе. Что будет с нами? Как нам сделать так, чтобы быть всегда вместе? Это самое важное. После завтрака я хотел бы с тобой серьёзно поговорить, как говорится, за жизнь. Но для серьёзного разговора необходим соответствующий настрой. Поэтому сначала – зарядка, душ, массаж и всё остальное. Ты согласна с такой программой?
     – А всё остальное – это что?
     – Что-то очень приятное и полезное для здоровья. Тебе понравится, я уверен.
     Я с пафосом продекламировал:
    
     Я хочу тебя обнять,
     Лечь хочу с тобой в кровать,
     Чтоб такая наслаждень
     Продолжалась целый день!
    
     – Понравился тебе, Ниночка, стих? Сам сочинил.
     – Оно и видно, – усмехнулась Нина. – Нет такого слова «наслаждень».
     – Разве нет? Значит, теперь будет, – пообещал я.
    
     Во время утреннего туалета мне в голову неожиданно пришла мысль: «А не сбрить ли мне усы?» Правда, к своим усам я привык. На мой взгляд, они придавали мне вид значительный, с усами я выглядел интереснее и умнее, чем был на самом деле. И Нине мои усы нравились. Но, если меня ищет КГБ? Усы – довольно приметная деталь внешнего облика, и усы наверняка фигурируют в ориентировках, разосланных КГБ по всему смоленскому направлению вплоть до Голицына, а может, и до Звенигорода. Если разосланы фотографии, то будь я с усами или без них – один хрен, меня легко можно будет опознать и без усов. Однако можно понадеяться на обычное русское раздолбайство, на то, что фотографии ещё не успели разослать и ограничились одним словесным портретом. «А впрочем, – решил я, – не буду я усы сбривать, не дождётся от меня КГБ такой чести! Противно прогибаться перед мерзкой конторой. Как говорил Суворов – Бог не выдаст, свинья не съест! А потом, с усами или без усов, но свою хромоту я всё равно никуда не спрячу. Небольшая хромота наверняка указана в ориентировках».
    
     Процедура массажа подошла к концу.
     – Теперь можешь встать, – сказал я, ласково похлопав Нину по попке.
     Нина подошла к зеркалу и придирчиво рассмотрела себя всю от бровей до лодыжек.
     – Ой, Саша! Неужели это я? – Нина потрогала пальчиком ключицу. – А где моя любимая бородавочка? Ой, она куда-то исчезла!
     – Исчезла туда, где ей и место. Это результат массажа. Если мы продолжим сеансы, хотя бы еще полгода, то ты, Ниночка, помолодеешь на 30 лет. Разные там бородавочки, пятнышки на коже – всё это пропадёт, как не бывало. Кожа станет гладкой и упругой, как у девушки, волосы станут гуще, а брови темнее. И будешь ты, Нина, первой красавицей – хоть сразу на обложку «Огонька». Краше Любови Орловой и даже Мэрилин Монро. Хочешь испытать совершенно новую жизнь, полную приключений?
     – Я не знаю, Саша. Мне, наверное, уже поздно начинать новую жизнь, да ещё полную приключений. И красавицей мне быть вовсе не к чему. Если я тебе и такой нравлюсь. Скажи правду, я тебе нравлюсь?
     – Конечно, нет. С чего ты это взяла? Ты мне вовсе не нравишься. Просто я люблю тебя, Ниночка, люблю просто до безумия. Мне каждую минуту хочется тебя обнять, поцеловать, прижаться к тебе, прошептать тебе в ушко ласковые слова. И всё остальное.
     – Тогда обними меня, Саша! Это такое счастье!
     – Давай сейчас ляжем в постель! Там я тебя обниму и поцелую. И всё остальное тоже. Это такое счастье – обнять тебя, милая!
    
     – Помнишь, Ниночка, как я в Питере делал вареники с картошкой? Хочешь, сделаю сегодня на обед? Можно ещё и отдельно с творогом.
     – У меня уже заранее текут слюнки, – ответила Нина, погладила меня по руке и вдруг всхлипнула.
     – Ниночка? Что с тобой?
     – Ничего, Саша. Это я так просто. Вдруг вспомнила, что ты скоро уедешь.
     – Я уеду, а потом вернусь, чтобы нам никогда не расставаться.
     – А сегодня ты не уедешь?
     – Нет, Ниночка. Сегодня весь день и целая ночь наши. Поцелуй меня, милая! Это такое счастье!
    
     После завтрака Нина мне напомнила:
     – Ты, Саша, хотел о чём-то серьёзно поговорить. Ты не забыл?
     – Нет, не забыл.
     Я немного помедлил. Мне надо было найти правильные слова и нужный тон, чтобы Нину не обидеть, не отпугнуть.
     – Ниночка, я тебя очень люблю. На всём свете нет женщины, для меня более дорогой. Ты веришь мне?
     Нина покусала губы.
     – Я не знаю, Саша. Мне страшно думать об этом.
     «Почему страшно?» – подумал я.
     – А меня ты любишь? – продолжил я поиск нужного ключа разговора.
     Нинин ответ меня поразил:
     – Я не знаю, Саша. Ты прости меня, отвечаю, как умею.
     – Как же не знаешь? – с негодованием воскликнул я. – Ты же сама говорила, что любишь! Ведь говорила? И я поверил тебе! Зачем же сказала, что любишь, если не знаешь? Зачем же ты ночью меня целовала?
     – Зачем ты меня мучаешь, Саша? – сквозь слёзы сказала Нина и отвернулась.
     – Затем, что я тебя люблю и хочу, чтобы мы были вместе. Разве ты сама этого не хочешь?
     – Это невозможно, Саша, – прошептала Нина и закрыла ладонями лицо.
     Я погладил Нину по плечу.
     – Всё возможно, если захотеть очень сильно. Каждому отпущен свой срок, но каждый хочет быть здоровым и чувствовать себя молодым до самого конца. И если ты, Нина, уедешь со мной в далёкую страну, то так оно всё и будет. Ты будешь молодой и желанной, я буду любить тебя и баловать, и мы каждую ночь будем спать, обнявшись друг с другом. Мы с тобой сможем побывать в самых разных уголках Земли, на экзотических островах, в таинственных странах, в старинных городах и замках, в знаменитых музеях, побывать на самых лучших музыкальных фестивалях. Тебе надо только этого захотеть, тогда всё у нас получится.
     – Нет, Саша! – печально произнесла Нина. – Я сказала тебе неправду, я тебя люблю, очень сильно люблю, и я очень хочу быть с тобой. Но уехать с тобой я не могу. Может, мы живём бедно и не так интересно, как ты, но здесь я чувствую себя в своей родной среде. Здесь всё знакомое, близкое, понятное. Здесь могилы мамы, Юлия, здесь Катя, внуки… У меня никогда не хватит сил... Если бы можно было хотя бы пару раз в году приезжать сюда, я, наверное, решилась бы. Но ведь так не получится! Уехать с тобой – значит, навсегда распрощаться со всеми родными и испортить им анкеты на всю жизнь. Родственники за границей – это очень нехороший пункт, это признак неблагонадёжности. Борис работает в режимном институте, у них там с этим делом строго. И у Кати на работе тоже могут быть неприятности. И для Жени с Машей многие пути могут оказаться закрытыми. Ты, Саша, слишком легко смотришь на жизнь. Живёшь – словно играешь. С улыбкой смотришь на мир и думаешь, что и все остальные должны так же жить, припевая и пританцовывая. А мир – он ведь вовсе не такой, он создан не для игры.
    
     «Ты живёшь – словно играешь», – сказала Нина. Что она хотела выразить этими словами? Что жизнь у меня слишком лёгкая? Что я недостаточно ответственный человек? Что мне нельзя полностью доверять? Нет, она имела в виду нечто иное. Она очень чутко почувствовала одну особенность моего характера, точнее, моего мироощущения.
     «Весь мир – театр, и все мужчины и женщины – всего лишь актёры», – так было сказано Шекспиром. All the world's a stage, and all the men and women merely players. Уильям Шекспир, кем бы он ни был в действительности, несомненно, ощущал искусственность, театральность существующего мира. Так и я ощущаю мир вокруг меня как гигантскую сцену, где мне приходится одновременно быть и актёром, и режиссёром, и, конечно, зрителем. Я действую – и одновременно наблюдаю за своими действиями со стороны, оценивая убедительность своей игры.
     При таком подходе к жизни для меня оказывается важным не только результат моих усилий, но и процесс достижения результата, а нередко процесс в эстетическом отношении бывает важнее самого результата.
     Моё высказывание, наверное, выглядит не очень понятным. Я поясню его примерами.
     Так, когда я ещё занимался боксом, в бой меня влекло не только стремление к победе, но и возможность проявить свои бойцовские качества, переломить трудно складывающийся ход поединка, переиграть, перехитрить противника.
     Так и в тюрьме НКВД, дойдя уже до самого предела человеческих сил, я не поддался искушению признать себя виновным, только чтобы разом покончить с невыносимыми страданиями. В любом случае меня ждала пуля в затылок, но мне хотелось уйти из жизни «красиво», несломленным, посрамив напоследок моих палачей.
     Или взять отношения с прекрасным полом. Для меня всегда был важен не только факт обладания женщиной, но и красивая интрига, поиск точек соприкосновения, ощущение взаимного притяжения, борьба личностей и притирка характеров… Меня завораживало само погружение в любовную игру, полную драматизма и поэзии.
     И хотя я постоянно как бы «подглядываю» за собой со стороны, это не означает, что я неискренен в своих чувствах. Вовсе нет! Эта моя некоторая отстранённость помогает мне вживаться в самые разные роли, помогает мне лучше понимать чувства друзей и врагов, понимать тайны, сомнения и мечты дорогих мне людей, любимых мной женщин.
     Благодаря этой отстранённости я также могу живо сопереживать литературным или театральным персонажам. Например, в знаменитой сцене охоты из «Войны и мира» мне близки и понятны все душевные страдания Николая Ростова, его маета, страхи и восторг. Это я сам был Николаем Ростовым, это я с напряжением слушал звуки гона по волку и обращался к Богу с мольбой, чтобы волк вышел на меня. Это я был доезжачим Данилой, грозящим арапником старому графу за его оплошность. В той сцене охоты я был и кобелем Караем, без страха прыгнувшим на спину волку. И ещё я был и тем самым матёрым волком, которого враги поймали, связали и заложили ему в пасть палку. Я-волк уже остыл от недавней борьбы, смирился с поражением и тоскливо понимал, что для меня всё кончено.
    
     Вышесказанным я вовсе не хочу претендовать на какую-то уникальность. Способность к сопереживанию, к фантазии и игре присуща каждому человеку. На этом построена вся литература, всё искусство. Нет, я о другом.
     Что наша жизнь? Игра! – могу воскликнуть я вслед за Германом. Да, игра! Но только не в понимании игры как слепого случая, а игры как участия в грандиозном спектакле, сценарий которого придуман Тем, Кто Создал Весь Наш Мир.
    
     Ну, а что касается нежелания или боязни Нины уехать из Союза, то это было вполне объяснимо. Как бы удачно не складывалась судьба русского на чужбине, тоска по родине всегда будет отзываться горькой нотой в его сердце. Сам я, хотя и устроился на Западе вполне благополучно, тяжело переживал, что лишён возможности приехать в Россию, встретиться с дорогими для меня людьми, поклониться родным могилам. У меня в Киеве остались родственники, и потеря связи с ними была для меня вечной ноющей раной.
     Нет ничего горше потери Родины. Даже когда я чуть не сходил с ума в одиночке питерской Шпалерки или ждал конца в камере смертников Лукьяновки, я был всего лишь маленькой частицей русского народа и жил по законам его судьбы. Даже в Германии во время войны я чувствовал себя русским – русским не меньше, чем немцем. У меня сердце обливалось кровью, когда немецкая кинохроника показывала колонны пленных советских солдат с угрюмыми небритыми лицами или артиллерийские обстрелы Ленинграда. Я не чувствовал ни капли злорадства при поражениях немецкой армии, но меня всего наполняла гордость за Россию. И всё же с каждым прожитым днём я всё дальше отдалялся от Родины. Ведь я не был с теми, кто сражался на фронтах Великой Отечественной, кто, напрягая все силы, ковал победу в тылу, кто поднял красный флаг над поверженным Берлином. Мне не пришлось пережить всё то, что пережили русские люди в России. И горечь поражений, и отчаяние смертельной схватки, и ликующую радость Победы. 8 мая для меня – конечно, большой праздник. Это день окончания Второй Мировой войны, день перехода к новой, мирной жизни. Но для всех русских в России День Победы – неизмеримо больше, чем просто памятная дата, это символ жизнестойкости нации.
     Я не предавал Родину, не предавал её сознательно. Просто так сложились обстоятельства, что я вынужден был остаться в Германии и связать свою судьбу с судьбой немецкого народа. Так решил Тот, Кто Управляет Миром. Свою совесть я успокаивал тем, что я занимался «чистой» наукой, что моя работа не имела военной направленности, поэтому я не мог принести вреда России. Жалкие оправдания! Грань между академической наукой и военной наукой весьма условна. Любые перспективные исследования имеют и военный аспект, ведь их результаты могут быть использованы в военных целях. И по чёрно-белой логике «органов» принципиально я ничем не отличался от тех изменников Родины, кто с оружием в руках воевал на стороне Германии. И в этой логике, как ни горько признавать, была своя правда. Война не допускает полутонов, и кто не с нами, тот против нас! Лаборатория профессора Швальбе разрабатывала новые лекарственные средства для фронта и тыла и, таким образом, вносила свой вклад в укрепление оборонного потенциала Третьего Рейха.
     Впрочем, через 12 лет после окончания войны прошлое военное противоборство уже потеряло свою остроту, и в самом Советском Союзе отношение к бывшим перемещённым лицам, к гражданам, проживавшим на оккупированных территориях, и даже к бывшим власовцам стало более-менее нейтральным, по крайней мере, на бытовом уровне.
     Тем не менее, Россия была потеряна для меня навсегда, и окончательно я это понял уже в Америке. И этот горький факт всегда присутствовал в моём подсознании. Хотя, может быть, это было платой за обладание теми необычными способностями, которые отличали меня от всех остальных людей.
    
     Я понимал все Нинины доводы, но чувствовал, что дело было не только в боязни Нины, очертя голову, ринуться в новый незнакомый мир. Я смутно догадывался, о чём Нина умалчивала.
    
     – Мне кажется, ты что-то не договариваешь, Нина! Или я не прав?
     Нина глубоко вздохнула, как перед прыжком в воду.
     – Ты всего не знаешь, Саша. Я боюсь тебе признаться, потому что ты, может, не захочешь меня больше видеть. Но не хочу, не хочу, чтобы между нами было что-то недосказанное. Я ведь виновата перед тобой, Саша, очень виновата.
     Нина умолкла, собираясь с духом. Я осторожно коснулся пальцами Нининого плеча.
     – Ты не про Аню хочешь мне рассказать?
     – Да, про неё. Откуда ты это знаешь?
     – Догадываюсь… – неопределённо ответил я.
     – Да, про твою Аню, про твой удар молнией, как ты мне как-то сказал, – с горечью повторила Нина. – Выслушай меня, а потом скажи честно, захочешь ли ты быть со мной? Вспомни осень 22-го, я её очень запомнила! Ты даже не представляешь, Саша, как мне было плохо, когда ты ушёл от меня. Конечно, она молодая, красивая, отзывчивая. Наверно, любила тебя… Я тогда едва не умерла от отчаяния, наверное, умерла бы, если бы не Катя. Мама видела, как я страдаю, и очень переживала за меня. Она меня уговорила совершить один обряд… колдовской… тайный… Прости меня, Саша! Я не хотела…
     – Так… – выдохнул я. – Теперь мне стало ясно. И что же это за обряд такой колдовской?
     Нина всхлипнула.
     – Обряд на разлучение с разлучницей. Кажется, так называется. Мама от бабуси знала, как это надо сделать, только самой ей этой ворожбой никогда не приходилось заниматься. Я отказывалась, сколько было сил, а когда сил не осталось – согласилась. Я вся, Саша, словно выгорела изнутри. Мне тогда было уже совершенно всё равно, умру я или нет, вернёшься ты ко мне или мы никогда больше не встретимся. Я не думала, что это так может закончиться…
     Нина умолкла, застыла в напряжении. Она отвернулась и не смотрела в мою сторону, в руках беспрерывно теребила платок. Мне было понятно, как страдала Нина, как тяжелы были для неё воспоминания о моей измене и об её отчаянном шаге.
     Я совершенно отчётливо представил Анечку, её улыбку, её голос, её лукавый взгляд – так, словно мы расстались с ней только вчера. Анечка, милая моя девочка! Словно тёплое облачко коснулось меня.
    
     Но, что было, то прошло. Ничего нельзя изменить… Это я только подумал или нечаянно сказал вслух? Нина вздрогнула. Я провёл рукой по спине Нины.
     – Давай не будем вспоминать прошлое, Ниночка. Что было, то было. И ничего мы не в силах изменить, только наше отношение к прошлому. Не надо, Нина, тебе терзать себя. Ты не виновата ни в чём, это была целиком моя ошибка, моя вина. Бог дал Ане короткую, но красивую жизнь. И, быть может, это была самая большая Его милость – позволить ей умереть на пике счастья и любви. Когда меня истязали в тюрьме НКВД, я в редкие минуты передышки обращался к Богу с вопросом – для чего Он заставляет меня испытывать такие немыслимые мучения? Почему Он не послал ко мне ангела смерти в мои самые прекрасные мгновения, чтобы я умер со счастливой улыбкой на губах, а не с гримасой боли и отчаяния? Ты сказала, что я живу, словно играю. Думаешь, это всё игра? Разве что очень жестокая игра! Мне довелось видеть так много людского горя, что это просто не умещается в голове. И самому мне пришлось испытать множество страданий, и не раз я был на самом краю гибели. Не будем ворошить прошлое, Нина. Если ты любишь меня, то ничто не должно помешать нам быть вместе. Иначе, для чего мы тогда встретились снова? Чтобы снова расстаться? Расстаться навсегда?
     – А ты, Саша, любишь меня? Если любишь, разве ты не можешь вернуться в Союз? Тогда мы были бы вместе.
     Я тяжело вздохнул.
     – Ты не можешь уехать, а я не могу вернуться. На это есть даже не одна, а целых три причины, хотя достаточно и одной. Во-первых, мои девочки. Сейчас они учатся в хорошей школе, потом они, надеюсь, получат хорошее университетское образование. Они обе добрые, умные, талантливые, я очень за них переживаю, а здесь они всегда будут чувствовать себя чужими и ущербными. Здесь им трудно будет адаптироваться и состояться.
    
     Аня и Маша внешне очень похожи друг на друга, очень дружны между собой, но, что удивительно, характеры у них совершенно разные. Маша – бойкая, шумная, шаловливая. Аня – сдержанная, углублённая в себя. Помню, в первый год нашей калифорнийской жизни девочки были маленькие, и когда я приезжал домой с работы, то первой ко мне всегда неслась Маша, обнимала за колени: «Папочка приехал!» Я подхватывал Машу, подкидывал её вверх, и она звонко визжала от восторга. А Аня стояла в сторонке, тихо завидуя сестре. «Анечка! Подойди ко мне, я хочу тебя поцеловать!» – обращался я к ней. Она молча подходила, я брал её на руки, целовал в щёки, а она обнимала меня за шею и прижималась ко мне.
     Или вот вспомнился характерный эпизод. Мы гуляли в парке «Золотые ворота». Девочки побежали взапуски до ближайшего эвкалипта, и обе, столкнувшись, упали. Машенька вскочила, с рёвом бросилась к Ханне, а Аня поднялась и, кусая губы, ждала, когда я подойду к ней. Я подбежал, осмотрел её ободранное колено, спросил:
     – Больно, Анечка?
     – Больно, папочка! – тихо ответила дочка.
     – Потерпи, милая. Сейчас дойдём до машины, я тебе колено обработаю спиртом и наложу пластырь, – сказал я и, встав на колени, подул на Анечкину рану. – Сейчас всё пройдёт. Уже не так больно?
     – Уже почти не больно, – прошептала Аня.
     Сохранилась фотография тех лет – её сделала Ханна. Я держу Анечку на руках, а Маша стоит рядом, держит меня за штанину. По нашим лицам видно, какие мы счастливые, как любим друг друга! Ханна, милая! Спасибо тебе, родная, за таких прекрасных дочек!
    
     Я пошмыгал носом и продолжил изложение своих доводов.
     – А вторая причина – это могила Ханны на православном кладбище в пригороде Сан-Франциско. Теперь я до конца жизни связан с Америкой, потому что после смерти должен быть похоронен рядом с Ханной, под той же плитой. Сейчас уже больше ничем иным не смогу подтвердить свою любовь и верность. Надеюсь, ты понимаешь…
     Я вытер набежавшую слезу и отвернулся.
     Я чувствовал глубокое, подлинное чувство к Нине, но моя любовь к Ханне никуда не исчезла, и моя тоска по Ханне стала только сильнее. Встреча с Ниной пробудила мои воспоминания о прожитых вместе с Ханной счастливых днях и годах.
     Нина в ответ глубоко вздохнула.
     – А третья причина? Ты говорил про три причины.
     – Да, есть ещё одна причина… она самая тяжёлая. Надо мной мечом висит закон о невозвращенцах, по нему меня в любой момент могут арестовать и объявить изменником Родины. Я не думаю, что «органы» будут особо разбираться – сам ли я перешёл на сторону врага или вынужденно остался в Германии. За измену Родины полагается расстрел, а при смягчающих обстоятельствах – 10 лет лишения свободы. Между прочим, под этот закон попал профессор Тимофеев-Ресовский, руководитель отдела генетики Института мозга в Бухе. После войны Николай Владимирович был арестован Смершем и приговорён за измену Родине к 10 годам, и сейчас я даже не знаю, жив ли он или его сгноили в лагерях. Он учёный с мировым именем, он славы России принёс в сто раз больше, чем те люди, которые его судили. Но для «органов» его научные заслуги ровным счётом ничего не значат. Ведь Республика не нуждается в ученых! Так когда-то сказал председатель революционного трибунала, который приговорил Лавуазье к казни. Лавуазье – гордость французской науки! Великий учёный и гуманист! А кучка мерзавцев, дорвавшихся до власти, отправила Лавуазье на гильотину. Наверное, в отместку ему за его дарования, за известность, за безупречную репутацию. Лагранж потом сказал: «Палач за одно мгновение отрубил ему голову, но другой такой же не появится и за сто лет».
     – В конце 37-го года я получил от НКВД предложение о так называемом «сотрудничестве», а после моего категорического отказа я был арестован и приговорён к ВМН как немецкий шпион. Знаешь, что такое ВМН? Это высшая мера наказания, расстрел, другими словами. Я не подписал признания, хотя следователи угрожали мне арестом Катерины, моей сестры, и Галины, тогдашней моей гражданской жены. А если я буду арестован сейчас? Если мне будут грозить твоим арестом, Нина? Или арестом Кати, Маши? Я честно признаюсь, я не знаю, смогу ли вынести это. Вот почему я не хочу жить здесь. Остаётся только надеяться, что режим будет постепенно смягчаться, что советские граждане смогут выезжать за границу, а иностранцы смогут свободно приезжать сюда. Мне хочется, чтобы мы вступили в законный брак, стали мужем и женой, чтобы обвенчались, как положено. Жаль только, что у нас не будет детей. Что ты, Ниночка?
     Нина неожиданно закашлялась и вытерла глаза.
     – Нет, ничего, это я так. Продолжай, Саша.
     – Здесь нам, наверное, опасно жениться. Я уверен, что как только мы подадим заявление, меня сразу арестуют. Но, если ты сможешь выехать в Чехословакию, мы, наверное, сможем оформить брак в германском консульстве.
    
     Я не случайно назвал Чехословакию. Я знал, что советские граждане имели возможность выезжать как туристы в Чехословакию, она считалась дружественной страной. А в Праге жил мой друг Эмиль – в «Нойенгамме» он руководил лагерным оркестром. Нам регулярно приходилось выступать на вечеринках охранников, те иногда угощали нас сигаретами. Сигареты в лагере были самой большой ценностью, своего рода внутренней валютой. Сигарету можно было обменять на миску баланды или пайку хлеба, за сигарету можно было договориться с капо о какой-нибудь небольшой поблажке… Но я свои сигареты без колебаний отдавал Эмилю. Он был членом подпольного комитета, готовил групповой побег. Из самого лагеря побег был, конечно, немыслим. Но у кацетников, работавших за пределами лагеря, был шанс вырваться на свободу. Табак им был нужен, чтобы сбить собак со следа. Мы встретились с Эмилем в Гамбурге в 55-м году, обнялись со слезами на глазах. Хотя мой друг состоял в коммунистической партии, но человеком он был интеллигентным, порядочным и притом неисправимым оптимистом – чем то сродни знаменитому герою Вольтера, который верил, всё идёт к лучшему в этом лучшем из миров. Даже когда в начале 45-го года режим в лагере ужесточился до крайности и надежда выжить стала совсем призрачной, он, как мог, ободрял упавших духом товарищей. В Чехословакии Эмиль считался крупным композитором и театральным режиссёром. По его словам, его самого уже до печёнок достали поучения тупых партийных функционеров. Все они считали своей обязанностью диктовать, как он должен организовывать творческий процесс.
    
     – В Чехословакию? – подняла бровь Нина. – У Маши там есть друг по переписке. Она мечтает побывать в Праге.
     – В Праге у меня живёт друг, мы с ним подружились ещё в концлагере. Уверен, он не откажется помочь мне выкрасть и спрятать тебя. Он поможет, даже если нам придётся тайком перебираться через границу в Германию.
     – Саша! Через какую границу? – воскликнула Нина. – Ты, наверное, забыл, что мне почти 70 лет! У меня возраст уже не тот, чтобы где-то ползать по-пластунски, прятаться от пограничников...
     – Ну, хорошо, – согласился я. – Побег через границу отменяется. Но всё остальное остаётся в силе?
     – Что остаётся в силе? – снова воскликнула Нина и всхлипнула. – Ты всё, всё забыл, что я тебе говорила! Я не могу уехать отсюда! Не могу никак! Мы не можем быть вместе! Мы можем только изредка встречаться, если ты будешь сюда приезжать. Хотя бы раз или два в год. Ты будешь приезжать, Саша?
     – Ну, если ты останешься в России, я, наверное, смогу пару раз в году приезжать сюда как иностранный турист. Хотя угроза моего ареста всё равно останется актуальной.
     Нина метнула на меня испуганный взгляд.
     – Саша! Если тебя арестуют, я тогда умру от горя. Так и знай!
    
     Наш разговор зашёл в какой-то тупик. Нужна была какая-то передышка. Я обратился к Нине:
     – Ниночка! Сядь ко мне на колени, пожалуйста! Пока я на свободе, давай наслаждаться тем, что мы вместе. Мне так хочется тебя обнять и поцеловать!
     Нина со смущённой улыбкой подошла ко мне, села на колени, обняла меня за шею… Я поцеловал её в щёку.
     – Милая, тебе хорошо так?
     – Хорошо, Сашенька. Поцелуй ещё! Сколько хочешь!
    
     Я вспомнил вдруг:
    
     Quaeris, quot mihi basiationes
     tuae, Lesbia, sint satis superque…
    
     – Что это такое? – спросила Нина.
     – Это Катулл, – ответил я. – Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев будет мне достаточно вполне? Знаешь, кто такой Катулл?
     – Ну, Саша!… – протянула Нина. – Какие ты, право, иногда задаёшь вопросы!
     – Конечно, знаешь, – усмехнулся я. – Ты ведь, слава Богу, гимназию закончила. А твоя внучка Маша, наверное, и не знает. Разве что вспомнит из Пушкина: «Пьяной горечью Фалерна». Или вот ещё из Катулла, пришло на ум почему-то: «Vivamus mea Lesbia, atque amemus!» Будем жить и любить, моя Лесбия! В Фетовском переводе это звучит так:
    
     Жить и любить давай, о Лесбия, со мной!
     За толки стариков угрюмых мы с тобой
     За все их не дадим одной монеты медной.
     Пускай восходит день и меркнет тенью бледной.
     Для нас, как краткий день зайдёт за небосклон,
     Настанет ночь одна и бесконечный сон.
     Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова
     Ещё до тысячи, опять до ста другого,
     До новой тысячи, до новых ста опять.
     Когда же много их придётся насчитать,
     Смешаем счёт тогда, чтоб мы его не знали,
     Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали,
     Узнав, как много раз тебя я целовал.
    
     – Я латинский текст почти весь забыл, а перевод Фета помню хорошо. Очень красивый и точный перевод, хотя и рифмованный. Ведь рифма в античной поэзии считалась поэтическим браком, и Катулл рифм, конечно, избегал. На Фетовский текст, наверное, можно написать музыку, получится хороший романс.
     – Какой ты, Саша, умный! Откуда ты всё это знаешь? – с восхищением воскликнула Нина. – Дай, я тебя поцелую.
     – Da mi basia mille, deinde centum! Поцелуй меня тысячу раз, а затем сто! – ответил я с улыбкой. Что, Ниночка? Что случилось? – забеспокоился я, увидев, что Нина снова начала вытирать слёзы.
     – Ах, Саша! Сколько раз я жалела, что не родила от тебя! Как корила себя! Если бы у меня был сыночек, как бы я его любила! Он вырос бы умным и талантливым, как ты, я бы его назвала Сашей, и он всегда бы мне напоминал тебя. Сейчас ему могло бы быть уже… О, Боже мой! Уже 34 года!
     И из глаз Нины снова покатились слёзы.
     – Ниночка, ну, не надо! Ниночка, ну, перестань плакать! Нет причины для слёз. Прошлое не изменишь, нам надо сегодняшний день прожить так, чтобы не допустить новых ошибок, о которых будем потом сожалеть. Прижмись ко мне. Давай посидим так несколько минут, а потом я сыграю на гитаре и спою. Хорошо?
    
     Хлопнула входная дверь, и Нина быстро соскочила с моих колен. Дверь на кухню со скрипом отворилась, вошла Катя. Она окинула нас подозрительным взглядом.
     – Здрасьте! Что такое здесь происходит? Мамочка, ты почему вся заплаканная? Тебя никто не обидел? У тебя всё нормально?
     – У нас всё хорошо, Катенька. Это я так, от чувств, всплакнула немного. А у вас в Москве всё нормально? Мы не ждали тебя сегодня.
     – Я ненадолго, только посмотреть, как вы тут обитаете. Мы все завтра утром приедем на машине.
     – А от Бориса есть какие-нибудь известия?
     – Он позвонил по межгороду, сообщил, что приедет второго. Я ему сказала, чтобы ехал сразу на дачу.
     – Ну, и правильно, Катенька, – вздохнула Нина. – Ты пообедаешь с нами? Саша обещал сделать вареники с картошкой. Ты, Саша, не забыл про своё обещание?
     – Жду с нетерпением, когда ж мне можно будет блеснуть кулинарным талантом, – с поклоном ответил я.
     – От дядисашиных вареников я, конечно, не откажусь, – закивала головой Катя.
    
    
     РАКОВИНА
    
     – Вареники получились на славу, – похвалила меня Катя, бросив быстрый взгляд на Нину. – А ты, мама, очень изменилась и выглядишь просто очень-очень молодо и свежо. Что с тобой такое произошло?
     – Это любовь так преображает человека. Разве не понятно? – скромно заметил я, и Нина одарила меня сияющим взглядом.
     – Да, я уж вижу, – неопределённо произнесла Катя. – Вижу, вы здесь даром время не теряли. А дальше что вы думаете делать?
     По Нининому лицу пробежала тучка.
     – Мы ещё не решили, – ответил я за обоих, хотя это было не совсем верно. Нина своё решение приняла, и я боялся, что она его не изменит. Это было в Нинином характере – до конца придерживаться принятого раз решения, отбрасывая прочь все сомнения.
     – Давай, не будем сейчас это обсуждать, – попросила Нина, обернувшись к Кате. – Саша должен будет скоро уехать, не будем портить себе последние часы. Саша перед твоим приходом хотел поиграть на гитаре и спеть. Давай его попросим!
     – Дядю Сашу я всегда готова слушать, – согласилась Катя.
    
     Я взял в руки гитару, немного побренчал в раздумье.
     – Что же вам сыграть, дорогие мои?
     – Что сами хотите, дядя Саша.
     Я взглянул на Нину, она ответила мне лёгким кивком.
     – Ну, ладно. Слушайте. Только сейчас понял, как это надо петь.
    
     Жить и любить давай, о Лесбия, со мной!
     За толки стариков угрюмых мы с тобой
     За все их не дадим одной монеты медной…
    
     – Сможешь, Катя, сказать, что такое я сейчас спел?
     – Это стихотворение Гая Валерия Катулла в переводе Афанасия Фета, – с победным выражением произнесла Катя. – А музыка, наверное, Ваша, дядя Саша?
     – Ну, ты, Катя, и умна! – воскликнул я с восхищением. – Не ожидал, никак не ожидал. Дай я тебя поцелую!
     Катя оглянулась на Нину, подошла ко мне и подставила щёку.
    
     – Я сражён наповал, – добавил я. – Можешь заказывать песню, какую хочешь, исполню с огромным удовольствием.
     – Что-нибудь из русских романсов, если можно, – попросила Катя.
     – Ваш выбор говорит о Вашем хорошем вкусе, – я сделал лёгкий поклон. – Я, пожалуй, исполню для вас «Караван» из репертуара Петра Лещенко и Юрия Морфесси.
    
     Мы странно встретились и странно разойдёмся,
     Улыбкой нежности роман окончен наш.
     И если памятью мы к прошлому вернёмся,
     То скажем: «Это был мираж»...
    
     – Зачем, Саша, ты спел такую грустную песню? У меня даже слёзы подступили к глазам, – с печальной улыбкой спросила Нина.
     – Я сам, Нина, всегда исполняю этот романс с болью в сердце. Романс был написан Борисом Прозоровским ещё в двадцатые годы и посвящён певице Тамаре Церетели. Интересно, она ещё выступает на эстраде?
     Нина и Катя переглянулись. Катя неуверенно сказала:
     – Да, кажется, выступает. Я её по радио слышала.
     – Борис Прозоровский страстно любил, просто обожал Тамару Церетели, она была его музой и, как это принято говорить, гражданской женой. Правда, отношения между ними были очень сложными, постоянно на грани разрыва. Вообще, почти не бывает счастливых пар, где оба, он и она, – сильные творческие натуры. Разве что Мережковский с Зинаидой Гиппиус, но это исключение из правил. Других я что-то и не припомню. На тему разрыва отношений Прозоровский посвятил Тамаре Церетели ещё один пронзительный романс, может, вы его знаете. Называется «Корабли». И слова написаны самим Прозоровским. Вы позволите мне спеть?
     Получив согласие дам, я снова взял в руки гитару.
    
     Мы никогда друг друга не любили.
     В своих сердцах привета не нашли.
     Случайных встреч и взоров не ценили
     И разошлись, как в море корабли,
     И разошлись, как в море корабли…
    
     – Так вот, оказывается, откуда пошло выражение: «Разошлись, как в море корабли», – сказала Катя. – Я и не знала, что это из романса.
     – Наверное, потому, что этот романс Прозоровского был запрещён советской властью. Как, впрочем, и другие его романсы.
     – Почему это? Что в нём плохого? – удивилась Катя.
     – Романсы Бориса Прозоровского были объявлены антисоветскими, и сам он был расстрелян в сталинском лагере ещё перед войной.
     – Что Вы такое, дядя Саша, рассказываете! Такого не могло быть! – возразила Катя, бросив на меня сердитый взгляд.
     Я пожал плечами.
     – Почему же не могло? Очень даже могло. Это как раз очень в духе советской власти. Романс был объявлен контрреволюционным жанром ещё в 20-е годы, после чего композиторов и исполнителей романсов начали прижимать, арестовывать. Вот и Борису Фомину – может, знаешь такого? – за своё творчество пришлось посидеть в Бутырской тюрьме. А Прозоровский был приговорён к исправительным лагерям, работал в Белбалтлаге, там я с ним и познакомился. После окончания строительства канала он, между прочим, как и я, был досрочно освобождён, а позже снова арестован и приговорён к высшей мере как опасный антисоветский элемент. Я в 1937 году тоже был арестован, но, как видите, мне повезло больше, остался жив. А Прозоровского расстреляли, потому что он до революции был офицером, да и фамилия у него знаменитая, княжеская. Я могу ошибаться в каких-то деталях, но то, что Прозоровский погиб в лагере, это совершенно точно.
     Оглядев своих слушательниц, после небольшой паузы я продолжил:
     – Летом 51-го года в Сан-Франциско в Русском центре был организован вечер памяти Прозоровского. На том вечере, кстати, я познакомился с Верой Бриннер, замечательной исполнительницей русских романсов. Удивительно нежный голос, совсем как у тебя, Нина, и сама она настоящая красавица. Она, помню, спела «Караван», «Мы только знакомы», «Газовую косынку» – ах, с каким чувством пела она этот романс! Знаете его? Ещё до войны его Вадим Козин исполнял.
     Я вполголоса пропел:
    
     Никому не скажи, что я нежная,
     Что люблю, что грущу, что твоя,
     Что сковало нас счастье безбрежное,
     Что до смерти твоей буду я.
    
     – Помните, нет? А я на том вечере в своей коронной цыганской манере исполнил «Корабли», «Прощай, мой табор», «Стаканчики гранёные». Хотите, спою ещё что-нибудь из Прозоровского или Фомина, раз о нём тоже зашла речь?
     – Нет, – сказала Катя. – Я всё же хочу выяснить. Вас, дядя Саша, послушать, так это советская власть во всём виновата. У Вас, видимо, сильный настрой против коммунистов. И Родину нашу вы, наверное, не очень-то любите, раз сами живёте в Америке.
     Катя вся даже покраснела от негодования. Я оглянулся на Нину, она сидела, поджав губы.
     – Нет, Катя, не совсем так. То есть совсем не так. Что касается отдельных коммунистов, я против них вовсе не настроен, и среди них встречаются вполне достойные люди. Просто коммунистическую идею я считаю ложной, а коммунистический режим я считаю преступным по отношению к собственному народу.
     – Что же, по-вашему, капитализм лучше коммунизма?
     – Капитализм, безусловно, имеет множество изъянов, но постепенно эволюционирует в сторону более справедливого общества. Для меня важнее всего гуманитарный аспект, а не экономический или какой-то другой. А коммунизм я вообще считаю тупиковой ветвью развития общества, потому что он на первое место ставит идеологию, а не естественные потребности человека. Для советской власти любой свободно мыслящий человек – это всегда потенциальный преступник и враг. Россия моя родина, и мне её очень жалко.
     К сказанному я мог бы многое ещё добавить, но мне не хотелось ввязываться в политический спор.
     – Мама с папой были высланы из Риги в Сибирь, и то не винили советскую власть, – надувшись, сказала Катя.
     – Конечно, – не удержался я от колкого замечания, – они были очень рады высылке. Так ведь, Нина?
     Нина глубоко вздохнула.
     – Давайте, не будем спорить на эти темы. Лучше спой ещё что-нибудь, Саша!
     – Ну, хорошо. Романс «Раковина» на стихи Осипа Мандельштама. Знаешь, Катя, такого поэта?
    
     Пусть, я совсем тебе не нужен,
     Но из пучины мировой,
     Как раковина без жемчужин,
     Я выброшен на берег твой.
     Я выброшен на берег твой.
    
     Ты равнодушно волны пенишь
     И несговорчиво поёшь,
     Но ты полюбишь, ты оценишь
     Ненужной раковины ложь.
     Ненужной раковины ложь.
    
     Ты на песок с ней рядом ляжешь,
     Оденешь ризою своей,
     Ты неразрывно с нею свяжешь
     Огромный колокол зыбей,
     Огромный колокол зыбей.
    
     И хрупкой раковины стены,
     Как нежилого сердца дом,
     Наполнишь шёпотами пены,
     Туманом, ветром и дождём,
     Туманом, ветром и дождём.
    
     – А музыка твоя, Саша?
     – А музыка Вашего покорного слуги. Я сочинил её давно, ещё в Питере, и много раз выступал с этим романсом в нашем оркестре. В текст я внёс одно небольшое изменение, совсем небольшое. Я был мельком знаком с Осипом Мандельштамом, познакомился с ним у Василия Петровича – ты, Нина, его, конечно, помнишь. Мой друг, разумеется, попросил меня исполнить этот романс. Осип Эмильевич меня подправил, но я объяснил, что текст я изменил намеренно, чтобы легче пелось. Я считаю, Мандельштам был одним из лучших русских поэтов, но у него, увы, тоже была трагическая судьба. Он был арестован и умер в сталинском лагере. Такое вот совпадение!
     – Ну, ты снова о политике! – укорила меня Нина.
     – Больше не буду, – пообещал я. – просто к слову пришлось. Ну, я уже выступил, теперь твоя или Катина очередь.
     Катя сидела надутая, и Нина протянула руку к гитаре.
     – Дай мне, я что-нибудь спою. Что хотите послушать?
     – Спой, Нина, какую-нибудь украинскую песню. А я тебе подыграю на гармонике. Мишто?
     – Мне уже пора ехать, – заявила Катя. – Мы приедем завтра утром, часов в 9, так что ждите! Не проспите! Мама! Я хочу попросить дядю Сашу, чтобы он проводил меня до станции. Ты не будешь возражать?
     – Раз надо, то идите, – ответила Нина, бросив на Катю пытливый взгляд.
    
     Катя взяла меня в провожатые неспроста – она хотела поговорить со мной наедине, без Нины. Я видел, что она никак не может начать щекотливый разговор, потом, наконец, решилась.
     – Дядя Саша, Вы честный, добрый, талантливый человек, Вы ничуть не изменились за прошедшие годы, и я Вас люблю, я очень рада встрече с Вами, честное слово. Мне только не нравится Ваш антисоветский настрой.
     – Ты, Катя, наверное, стала коммунисткой?
     – Я кандидат в члены партии.
     – Наверное, и в Бога не веришь?
     – Ну, так… – неопределённо пожала плечами Катя. – Я хочу поговорить не о себе, а о маме. Она вся так и сияет от счастья, просто до неприличия. Но ведь Вы скоро должны уехать. И что же Вы думаете делать дальше?
     – Мне завтра надо будет вернуться в гостиницу, доложиться руководителю нашей делегации. А 3-го мая делегация улетает обратно в Америку, через Лондон. Один раз я Нину потерял – ты, Катя, знаешь ту историю. Второй раз потерять её я просто не имею права. Нина боится даже думать о своём отъезде в Америку или в Германию, наверное, из-за опасения навредить тебе, твоему мужу, Маше и Евгению, она боится испортить вам анкетные данные. Значит, придётся мне приезжать сюда по мере возможности. Наверное, придётся отказаться от профессуры.
     – Я вот, что хочу сказать. Только вы, дядя Саша, не обижайтесь, пожалуйста. Когда мой отец скончался, мама переехала к нам, жила себе спокойно. Она окружена здесь вниманием и заботой, её все любят, у неё есть всё, что нужно для счастливой старости. А Вы приехали, её растревожили, внушили ей какие-то надежды. Она очень эмоциональный человек. Сейчас Вы уедете, а мама будет переживать, тосковать. Я очень боюсь за неё.
     – И что из этого следует? – задал я вопрос.
     – Я не знаю, – призналась Катя. – Просто мне очень тревожно.
     – И мне тревожно, – сказал я. – Я могу только предполагать, как ситуация видится Нине. Но могу тебе рассказать, как я сам это вижу. И с тобой, Катя, мне обсуждать все вопросы даже легче, чем с Ниной. С тобой я могу спокойно затрагивать болезненную для Нины тему – её возраст. Ты, Катя, в Бога не веришь, значит, не веришь и в судьбу, в Провидение. Это мне кажется довольно странным, потому что ты ведь была на фронте, значит, сама сто раз могла убедиться в том, что каждому человеку дана своя судьба. Кому какой срок отпущен свыше, такой срок человек и проживёт. Только прожить свой срок можно очень по-разному – в полном здравии и бодрости духа, или, наоборот, в маразме, унынии и болезнях. У каждого человека есть три возраста – календарный, биологический и психологический. Нине сейчас 69 лет, это календарный возраст, и, казалось бы, возраст немалый. Но по биологии, то есть по общему состоянию организма, Нина намного моложе, я думаю, где-то в районе лет 60-ти или того меньше. Волосы у неё уже седые, а лицо тонкое, как у актрисы, и руки почти без морщин. И голос изумительный. Когда мы встретились на Пушкинской площади, я даже вздрогнул! Нина и раньше казалась моложе своих лет. Когда мы познакомились в Питере, ей было 33 года, а выглядела она на двадцать с небольшим, ей-богу. Помнишь, Катя?
     – Помню, дядя Саша.
     – И сейчас Нина выглядит очень привлекательно. Для меня, по крайней мере. Но что будет завтра, через год, через два, через пять? Ты сама заметила, что Нина за эти дни похорошела, держится свободно, в глазах появился блеск. Думаешь, это следствие эмоционального подъёма? Да, конечно, она почувствовала себя интересной, любимой, желанной женщиной. Её психологический возраст сейчас 20 лет, а психологический возраст всегда влияет и на биологический. Это важно, но не это главное. То, что я тебе сейчас открою, ты должна сохранять в строгой тайне, не делиться этой тайной ни с кем – ни с мужем, ни с детьми, ни с подругами, ни с партийными или иными органами. Ни с кем и никогда. Я могу тебе доверить страшную тайну?
     – Да, дядя Саша, конечно, можете. А почему тайна страшная?
     – Страшная она потому, что если о ней станет известно посторонним, моя жизнь может оказаться в страшной опасности. Ну, слушай. В своё время один человек, которого я называю Учителем, Учителем с большой буквы, обучил меня некоторым специальным техникам, и Нинино чудесное омоложение – это результат моих процедур. Я всего три раза их провёл, а Нина за три дня сбросила целых 10 лет! Я, к сожалению, не умею продлевать жизнь – кому какой срок назначен, такой срок человек и проживёт. Но, если бы мы жили с Ниной вместе, я, думаю, смог бы омолодить её лет на 30.
     – На целых 30 лет? – изумилась Катя.
     – Да, лет на 25 или на целых 30. До самого конца она выглядела бы свежо и бодро и чувствовала бы себя молодой и интересной. И седина её пропала бы. А если, не дай Бог, начнутся болезни, я смог бы обеспечить Нине медицинское обслуживание по самому высокому разряду. Я в Штатах считаюсь высокооплачиваемым специалистом, поэтому в состоянии удовлетворять свои самые разнообразные потребности. Я мог бы объехать вместе с Ниной весь земной шар, посетить разные страны. Первым делом мы съездили бы с ней в Святую Землю поклониться христианским святыням. Ещё я хотел бы с ней побывать в Стратфорде-на-Эйвоне. К стыду своему, я пока так и не выбрался на родину Шекспира, а давно хочу преклонить колени перед его захоронением. Есть много других удивительных мест, которые мы могли бы посетить. Вот поэтому я хочу увезти её с собой. Ты думаешь, 69 лет – это глубокая старость, и всё уже позади? А я своим внутренним зрением вижу, какая красивая у тебя мама. Она способна ко всему – к любви, к страсти, к нежности, к верности. После омоложения она даже родить сможет, и у тебя появится братик или сестричка. Это я шучу, конечно. И я её очень люблю. Люблю даже больше, чем в Питере. Ты, Катя, веришь мне?
     – Я не знаю, – ответила Катя и оглянулась вокруг. – Это так необычно. А что это значит – внутреннее зрение?
    
     Я опять проговорился, а, может, специально упомянул про внутреннее зрение. В своих планах относительно Нины я хотел в Кате найти союзника, поэтому мне пришлось немного приоткрыть карты. Да и вряд ли Катя будет с кем-нибудь делиться, она ведь мне обещала сохранить наш разговор в тайне.
    
     – Это – что-то вроде поэтического мировосприятия, как бы дополнительный орган чувств, который есть у некоторых избранных людей.
     – Так вы, дядя Саша, значит, принадлежите к избранным?
     – Значит, так, Катя. Я думаю, что мне жизнь была дана Всевышним для выполнения какой-то очень важной миссии. Но раз ты не веришь в Бога, то для тебя эти слова ничего не значат, не несут никакой смысловой и эмоциональной нагрузки. Но я верю, что если это не будет препятствовать моему предназначению, Всевышний соединит меня с Ниной. Недаром Он устроил нашу встречу. Мне хотелось бы, чтобы ты, Катя, ради маминого здоровья, ради её счастья, помогла бы маме принять правильное решение.
     – А что вы, дядя Саша, называете правильным решением? Уехать маме с Вами в Америку? Разве она сможет там жить?
     – Правильное решение – это такое, которое позволяет достичь нужного результата с наименьшими издержками. Если мы будем жить с Ниной в Америке, я знаю, она не сможет быть полностью счастливой, потому что рядом с ней не будет тебя, внуков, Россия будет далеко, будет труднодоступна. Но если она останется здесь, без меня ей тоже будет плохо, она станет тосковать, а на почве тоски могут развиться разные болезни. Я постараюсь, конечно, приезжать, когда будет такая возможность, но как часто, сейчас сказать не могу. Есть разные обстоятельства, которые могут воспрепятствовать моим приездам сюда и даже делают их опасными для меня и Нины. Нину в капстраны, конечно, не выпустят. Железный занавес, чёрт его побери! Но, может быть, ты сможешь организовать ей выезд в Чехословакию или в ГДР? В страны социалистического лагеря советских людей сейчас вроде бы понемногу выпускают? Там мы могли бы с твоей мамой вступить в официальный брак, это облегчило бы нам все последующие встречи. В этих странах у меня есть друзья, они нам помогут. Что, Катя, ты мне ответишь?
     – Я не знаю, дядя Саша. Как всё было хорошо и понятно! И зачем только Вы приехали! – с сердцем вымолвила Катя.
     – Этого нам уже не изменить, – скривил я рот. – Всем нам придётся дальше строить свою жизнь с учётом этого факта. Не будь, Катя, косной, смотри не мир шире! Так что ты мне ответишь?
     – Я не знаю, дядя Саша. Правда, не знаю. Мне надо посоветоваться с Борисом. Что он посоветует.
    
     Что тут скажешь – умная женщина. Но как же всё-таки коммунистическая идеология сужает кругозор!
    
     Мы стояли на платформе, ждали электричку.
     – Что вы, дядя Саша, так на меня смотрите? – покачала головой Катя.
     – Эх, Катя, Катя! Смотрю на тебя и вижу в тебе бойкую кудрявую девочку. Помнишь, как мы с тобой дружили в Питере? – Я поднял обе руки. – «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос!» Помнишь, Катенька?
     – Помню, дядя Саша! Я всё помню. Я о Вас часто вспоминала в Риге. Правда, вспоминала. Маше много раз вслух читала «Одиссею». Я Вас люблю, правда, хоть Вы и настроены против коммунистов. Я не хочу с Вами ссориться. Не обижайтесь на меня, – в Катиных глазах блеснула слезинка. – Идёт электричка. Давайте прощаться до завтра.
     Катя осторожно поцеловала меня в щёку и получила ответный поцелуй.
    
     Я, не торопясь, шёл безлюдной узкой улочкой от станции, и вдруг у меня в голове прозвенел колокольчик. Это был знак опасности. Впереди на брёвнах, положенных вдоль дороги, сидели и курили два типа в серых кепках. Когда я к ним приблизился, один встал, сделал шаг навстречу:
     – Эй, мужик! На пузырь полтинника не хватает. Выручь, будь человеком!
     Одет этот тип был неброско, в сером пиджачке, в мятых брюках неопределённого цвета. Но на алкаша он не очень-то был похож. Лицо загорелое, бритое, височки аккуратно подравнены.
     Я похлопал себя по карману ватника:
     – Немає грошей ні копійки, приятель!
     – А ты что, хохол что ли? – удивился тип.
     – Ну, так. На зразок того.
     Тут поднялся с брёвен и второй тип, подал голос:
     – Говоришь, ни копья нет? А если щас проверю?
     Эти двое явно были нацелены на конфликт. Может, кэгэбисты? Тогда им, наверное, нужно организовать небольшую заваруху, чтобы милиция получила повод меня задержать. Не исключено, что и милицейская машина стоит где-то за углом.
     – А ці хлопці теж з вами? – я поднял свою трость и показал ею за спины гопников.
     Оба инстинктивно обернулись, и я в тот же момент ломанулся через кусты, густо растущие вдоль ограды.
     – Стой, сука! Стой, кому говорю! – крикнул первый тип. – Ну, и где ж, Сёма, этот грёбаный хохол? Где он, Сёма?
     – За кустами прячется, – ответил второй тип.
     – Найду, убью суку! – пообещал первый. – Шоб не жидился.
    
     Во мне вовсю играла магическая музыка, и настрой у меня был самый боевой. Я мог бы за сотую долю секунды полностью вырубить этих двух болванов, но решил этого не делать, чтобы без особой нужды не наследить за собой. По их репликам выходило, что оба – обыкновенные гопники. Наверное, по пьяной лавочке приехали сюда из Голицына немного порезвиться, при случае срубить на бутылку у местных фраеров.
    
     Раз в Питере я стал свидетелем налёта. Мы с Учителем мирно сидели за столиком в ресторане «Кабаре» на Мойке, недалеко от знаменитого «Донона», ждали свой заказ. В зал вломились четверо парней с наганами в руках, один выстрелил в потолок, и все сразу обернулись к нему. Стрелявший скрипучим голосом объявил: «Это, пардон, ограбление! Кто не хочет схлопотать пулю промеж глаз, всем сидеть тихо на месте и не дёргаться. Бумажники, кошельки, кольца, браслеты, часы выложить на стол перед собой». Два бандита заняли боевые позиции – один остался у входа в зал, другой встал у противоположной стены, а два других подходили к столикам и сгребали добычу в парусиновые мешки. Они торопились, мужчин не обыскивали, дамских сумочек не проверяли. Посетители ресторана – все, как на подбор, старорежимного вида – подавленно молчали, никто не пытался каким-то образом себя проявить. Я посмотрел на Учителя. Лицо у него было абсолютно спокойным, только по губам пробегала язвительная улыбка. Неопрятный прыщавый тип с мешком в руках подошёл к нашему столику и с угрозой спросил: «А вам, господа хорошие, два раза надо повторять?»
     – Пшёл на хер, болван! – отчётливо произнёс Учитель, глядя бандиту прямо в глаза.
     Я от неожиданности громко рассмеялся. Бандит скользнул по мне волчьим взглядом… и осторожно, чуть ли не на цыпочках, прошёл мимо нашего столика. Налётчики быстро покинули зал, напоследок для пущего эффекта ещё раз выстрелив в потолок. К нам подскочил бледный официант.
     – Господа! Ваш заказ подавать?
     – Живо подавай! – барским тоном приказал Учитель, и официант, повернувшись волчком, мгновенно испарился.
    
     Позже я обратился к Учителю с вопросом, отчего он не убил налётчиков летальным взглядом или, по крайней мере, не парализовал их? Учитель, усмехнувшись, ответил так:
     – А ты, Алекс, не задумывался, почему Господь допускает существование в этом мире разных воров, бандитов, мошенников, сутенёров, проституток и прочих малосимпатичных субъектов? Всё потому, что без социального и культурного разнообразия общество не будет способно к развитию. Потому-то в живом обществе нужны все – и врачи, и учителя, и военные, и инженеры, и воры, и шулера, и бандиты, и проститутки. Так вот и в здоровом лесу живут рядом лоси, зайцы, белки, ежи, мыши, хорьки, лисы, волки и даже медведи. А к магическим техникам, Алекс, никогда не следует прибегать без особой нужды. Во-первых, чтобы не нарушать естественный баланс зайцев и волков, а во-вторых, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания.
     Наставление Учителя я запомнил очень хорошо.
    
     – Проводил Катю, всё нормально? – спросила Нина.
     – Нормально, – буркнул я.
     Меня эпизод с гопниками насторожил. Но я решил не рассказывать Нине об инциденте, чтобы её не расстроить и не напугать.
     – О чём же вы с Катей поговорили?
     – Я ей сказал, что хочу жениться на тебе.
     – А что Катя?
     – Катя, Катя! – вздохнул я. – Катя сказала, что ей надо посоветоваться с мужем. Да, кстати, Нина. Как-то за всеми нашими делами я не услышал от тебя, а ты сама-то хочешь, чтобы мы с тобой поженились, официально стали мужем и женой?
     – Я не знаю, Саша. Правда, не знаю. Всё так сложно!
     – Ответь мне, Нина, честно. Ты меня любишь?
     Нина закрыла лицо ладонями.
     – Прости, Ниночка! Не буду тебя мучить глупыми вопросами. Давай лучше начнём готовиться ко сну, ляжем спать. Завтра надо будет встать пораньше, чтобы успеть сделать массаж и всё остальное. Поставь будильник на 6-30.
     – Зачем так рано?
     – А вдруг они приедут раньше девяти?
     – Женя и в 10 не соберётся приехать, вот увидишь. Но ты прав, Саша. Лучше встать пораньше.
     – А ты знаешь, Нина, какая сегодня ночь?
     – Какая?
     – Сегодня Вальпургиева ночь. Это значит, сегодня ведьмы будут слетаться на мётлах на шабаши, там они будут гулять, пировать и совокупляться с чертями. В каждой женщине есть немного от ведьмы, значит, все они сегодня ночью должны стремиться к чувственным наслаждениям. Вот ответь мне, Нина. Ты готова к чувственным наслаждениям?
     – С тобой, Саша, я готова всегда, как пионерка. Как это будет по-немецки? Immer bereit! А раз сегодня ведьмина ночь, то… постараюсь ублажить тебя, как ещё ни разу не ублажала. А ты сам готов провести ночь в объятиях ведьмы?
     – Всегда готов! – ответил я с пионерским салютом.
     – Ах, Саша! – со вздохом произнесла Нина. – Давай сначала немного прогуляемся по посёлку? Прогулка заменит мне полёт на метле. Мне почему-то хочется пройтись с тобой под ручку. Как когда-то в Питере по Невскому. Хорошо?
     – Хорошо, моя милая, – согласился я, а про себя подумал: «Если опять привяжутся те два придурка, то мне придётся их вырубить напрочь. Значит, так легла карта. Я не виноват».
    
     Во время прогулки в моей памяти всплыла Катина реплика, и я обратился к Нине с вопросом:
     – Ты мне не расскажешь про твою высылку из Риги?
     – Не хочется даже вспоминать, Саша! Это была такая несправедливость! Когда Латвия стала советской, начались аресты, кого власти посчитали неблагонадёжными. Юлия в 41-м тоже арестовали и, несмотря на слабое здоровье, его выслали в Омскую область, в село Называевка на Транссибе. Я поехала с ним, а Катя осталась в Риге. Она была тогда замужем за Петром, её первым мужем, он был профессором Латвийского университета. У новой власти он был на хорошем счету, но помочь нам не смог, и высылку не отменили, как он ни хлопотал. Юлий устроился учителем математики в Называевской школе, ему выделили комнату в бараке. В школе печи топили торфом, а торф приходилось заготавливать самим учителям вместе со старшеклассниками. Так было и в войну, и после войны. В октябре 47-го на заготовке торфа Юлий сильно простудился и умер от воспаления лёгких. Похоронен он на кладбище в селе Лески, это почти 100 километров от Называевки.
     – Зачем так далеко?
     – Просто там есть храм, он самый близкий к Называевке. В самой Называевке церкви нет, хоть и районный центр. Хотелось похоронить Юлия по-христиански, с отпеванием. Он был хорошим человеком, Саша. Ученики его любили. Ко мне он относился очень бережно, старался всё по дому делать сам, даже полы мыл. В Кате души не чаял. Когда мы жили в Риге, он очень баловал её и внуков. А после похорон Катя взяла меня к себе. Теперь вот живу в Москве/
     – А ты чем занималась в этой Называевке?
     – Я тоже работала учительницей, преподавала русский язык, потом ещё и французский. Грамоты получала от руководства. Не хотели меня отпускать, просили хотя бы до каникул дотянуть. Но мне там было бы очень трудно одной.
    
     Мы с Ниной прогуливались по посёлку – рука в руке. Мне подумалось: «Да, судьбы переплетаются очень причудливо. И слишком мало что-то зависит от нас самих». И я ещё раз вспомнил: «Как раковина без жемчужин, я выброшен на берег твой».
     Для чего же судьба снова бросила меня к ногам Нины, дорогой моей женщины?
    
    
     ПРОЩАНИЕ
    
     Я разделся в душе, и Нина охнула, прикрыв ладошкой рот.
     – Что случилось, Нина? – не понял я этого оханья.
     – Саша, у тебя вся спина исцарапана! – с испугом сообщила мне Нина.
     – Это потому что эту ночь я провёл в объятиях одной ведьмочки. Я не виноват. Это она так постаралась. Я её очень люблю.
     – Глубокие царапины, Саша. Почти раны. Их бы надо обработать зелёнкой.
     – То-то буду я красивым! Хотел бы я каждую ночь получать от тебя такие раны, Ниночка! Чтобы ты потом их смазывала зелёнкой. Дай я тебя поцелую.
     – Не надо, Саша! У нас мало времени.
     Я глубоко вздохнул. Время летело, и всё ближе подходил час разлуки. У меня уже заранее начало щемить сердце.
     – Как скажешь, Нина. Не надо, так не надо. Давай тогда приступим к массажу.
    
     Только в одиннадцатом часу серебристая «Победа» остановилась у калитки, с заднего сиденья выпорхнула Маша, за ней с трудом вылезла Катя, заслонившись рукой от солнца.
     – Здрасьте! С праздником вас! С Днём международной солидарности трудящих!
     Катин сын вышел из машины последним, хлопнув дверцей. Вразвалочку он подошёл ко мне, протянул руку:
     – Женя. Рад познакомиться со знаменитым Александром Шмидтом.
     – И чем же Александр Шмидт знаменит, Женя? Варениками?
     – Дома только и разговоров про Вас. Вареники тоже вспоминались.
     Это могло означать только то, что Катя и Маша активно обсуждали нас с Ниной. Интересно, в какой тональности велись эти разговоры?
     Потом Женя подошёл к Нине и поцеловал её в щёку.
     – Здравствуй, бабуся! Я в тебя влюблюся! Ты сегодня такая красивая! Чес слов! Я прихватил с собой фотоаппарат, давай я тебя сфотографирую!
     – Лучше сфотографируй всех нас на память.
     – Тогда встаньте все на крыльце.
     Катя с Машей переглянулись и поднялись по ступенькам на крыльцо. Вслед за ними поднялись мы с Ниной и встали рядом, Нина взяла меня под руку.
     – Внимание! – скомандовал Женя. – Снимаю! Не расходитесь! Ещё один кадр! А теперь, с вашего позволения, я сниму отдельно бабусю с её знаменитым другом. Возьмитесь за руки, так будет художественнее!
    
     Я вспомнил, как мы с Ниной сфотографировались в Питере в самый разгар нашего первого романа. Перед отъездом в Ригу Нина подарила мне фотографию с щемящей надписью. К сожалению, та фотография не сохранилась. Она была изъята во время обыска в квартире в ночь моего ареста сотрудниками НКВД. Та же участь постигла и прощальную фотографию с Катей. И Анину фотографию. И 2 альбома с семейными фотографиями. Пока Катя с Семёном, мои зятям, и детьми дрожали от страха в соседней комнате, два оперативника проверяли содержимое книжных шкафов, удивляясь большому количеству книг на иностранных языках. «Заграничных книг, смотри, три полки, а ни Ленина, ни Сталина – ни одной книги», – бросил реплику один из них. «Интеллихенция», – с нескрываемым презрением отозвался второй. Оперативники быстро и умело пролистывали книги и тут же бросали их прямо на пол. Что они искали? Прокламации? Письма? Деньги? Вот один из них взял в руки книгу Василия Шульгина «Дни», изданную в Ленинграде в 25-м году. У меня ёкнуло сердце. Но нет, пронесло! Книга полетела вслед за остальными на пол. Наверное, фамилия автора, известного монархиста и деятеля Белого движения, уже ничего не говорила молодому поколению чекистов. Их начальник, в фуражке с красным околышем, дымя папироской, сидел за письменным столом и рассматривал альбом с фотографиями, неторопливо перекладывал листы и отпускал при этом похабные замечания. До сих пор не понимаю, для чего «органам» нужны были изъятые у меня фотографии. Потом они никак не фигурировали на допросах.
     Я верил в повторяемость событий. И был уверен, что существует тайная связь между фотографией и судьбой человека. После первой нашей фотографии мы с Ниной расстались. Пусть, по моей вине, но это не отменяет самого факта. После того, как Нина подарила мне фотографию, мы с ней разлучились на треть века. Мне очень не хотелось фотографироваться с Ниной, чтобы не спровоцировать тем самым новую разлуку. Но, Нина… Нина взяла меня за руку, и я, вздохнув, подчинился.
    
     – Завтракать будете? – громко спросила Нина.
     – А мы окрошку привезли с домашним квасом, – похвалилась Катя.
     Я догадался, что окрошка – это Катин ответ на вареники. Спасибо тебе, Катенька! От окрошки грех отказываться, пусть даже окрошечный сезон ещё не наступил.
    
     За окрошкой все больше молчали, только Маша с Женей иногда перекидывались ничего не значащими репликами.
     Встав из-за стола, Нина спросила внука:
     – Женечка, ты не отвезёшь нас с дядей Сашей в Москву?
     Женя немного поморщился, но своей любимой бабусе отказать не смог.
    
     На выезде из посёлка нашу машину остановили. Лейтенант дорожной милиции подошёл к машине, заглянул в салон и махнул полосатой палочкой – мол, проезжайте! Нина с немым вопросом повернулась ко мне, я в ответ пожал плечами. Проверка могла быть связана с чем угодно. Ну, а если виновником всё-таки был я, то КГБисты меня явно недооценивали. Все волнения последних дней сыграли роль катализатора мистических процессов во мне. Я, чувствовал, что прошёл новую инициацию и встал ещё на одну ступеньку выше – в мистическом смысле, конечно. Последние 2 дня меня не покидал боевой настрой, во мне звучала, не затихая, мистическая музыка. И те боевые приёмы Учителя, которые раньше были недоступны моему пониманию, сейчас вдруг полностью открылись мне. Во вчерашнем эпизоде с гопниками я впервые опробовал трюк превращения в невидимку, и отныне сделаться на несколько секунд невидимым для окружающих или даже для отдельного человека для меня уже не представляло особого труда.
     У меня не было сожаления, что мистические боевые искусства стали доступны мне только сейчас. Значит, пришло время. Как сказал Конфуций, ничто не бывает слишком рано. И ничто не бывает слишком поздно. Всё всегда бывает вовремя.
    
     Женя подвёз нас с Ниной к самому дому на Беговой, подниматься в квартиру он не захотел.
     – Спасибо, Женя! – поблагодарил я. – Вы классно водите машину, мне понравилось.
     Женя расплылся в улыбке.
     – Мы с «Победой» большие друзья. Неплохая машина, движок бы чуть помощнее – цены бы ей не было.
     – Мне Ваша бабушка сказала, что Вы учитесь в аспирантуре?
     – Да, на биофаке МГУ, решил стать микробиологом.
     – Очень интересно, – сказал я. – Если Ваша кафедра практикует научный обмен с зарубежными университетами, я мог бы помочь Вам получить стажировку в Калифорнийском университете в Беркли. Главное – преодолеть преграды на этой стороне, а на той стороне Вам будет дан зелёный свет, это я Вам обещаю. Вот Вам моя карточка. Если Вам это интересно, попросите своего научного руководителя связаться со мной, я организую Вам вызов.
     – Спасибо, Александр Петрович! – чуть склонил голову Женя.
     – Я буду Вам весьма благодарен, если Вы пришлёте мне сегодняшние фотографии.
     – Пришлю обязательно, – пообещал Нинин внук.
     – Чтобы фотографии дошли до меня, их лучше выслать моему пражскому другу Эмилю. Только фотографии, без всяких надписей и пояснений. Эмиль мне их переправит. А адрес я оставлю бабушке. Договорились?
    
     Мы с Ниной поднялись в её квартиру, вошли в её комнату, сели на стульях напротив друг друга. Моё сердце стучало, как при нашей первой встрече. Минуты летели, сливаясь в сплошную линию.
     – Что ты, Сашенька? – спросила Нина, перехватив мой взгляд.
     Я опустился на колени перед Ниной и уткнулся лбом в её колени.
     – По-моему, Нина, наш мир устроен неправильно. Где-то Создатель допустил ошибку в своих чертежах.
     – Почему, Саша?
     – Потому что я не могу остаться с любимой женщиной и не могу взять её с собой. Не могу понять, не могу принять, почему два любящих сердца должны расстаться?
     Нина погладила меня по голове.
     – Господь посылает нам, Саша, испытание. Если мы его выдержим, то непременно встретимся снова. Встретимся, чтобы уже не расставаться до самой могилы. Встань, Сашенька! Поцелуй меня, милый мой! Ох, как же я, Саша, люблю тебя! Просто невозможно!
     – Мне надо идти, Нина. Но если будет возможность, я приду к тебе вечером. Хорошо?
     – Нет, Саша, не надо! Я прошу тебя! Не надо тебе больше сюда приходить!
     – Почему, Нина? Ты не хочешь меня видеть?
     – Нет, Саша. Просто я не вынесу ещё одного расставания. Так и знай. Давай прощаться, мой милый. Береги себя.
     Мы обнялись, я ласково прижал Нину к себе. Тут у Нины сдали нервы и она начала рыдать, закрыв лицо руками…
    
     – Ну, всё! – произнесла Нина и отстранилась от меня. – Иди, Саша, иди! Храни тебя Господь!
    
     В холле гостиницы в кресле сидел, позёвывая, подозрительный тип, в котором я сразу угадал кэгэбиста, но я прошёл мимо него, нисколько не сомневаясь, что меня он прошляпит, просто для него я буду невидимым.
    
     У нас с Джоном был двухкомнатный номер на двоих. Я нажал на ручку двери и вошёл в номер. Мне повезло – Джон был в гостинице, в нашем номере! Увидев меня, Джон с облегчением вздохнул.
     – Ну, наконец-то! Тобой тут всё время интересовались. Где ты, да когда придёшь. Я уже устал отбрёхиваться, – с лёгким налётом укоризны сказал Джон. – Особенно наш переводчик суетился, как там его? Постоянно выписывал восьмёрки возле номера.
     Тут раздался стук в дверь. Дверь открылась, и в номер вошёл наш гид-переводчик – как там его?
     – О волке речь, а волк навстречь! – не смог сдержать я усмешки.
     Глазки у переводчика забегали.
     – А… Господин Шмидт! Рад Вас видеть. Вы, кстати, неплохо выглядите. Мы здесь очень волновались за Вас.
     – Особенно Вы, наверное? – сыронизировал я.
     – И я тоже. Это моя работа, я в какой-то степени отвечаю за членов делегации. А Вы куда-то пропали, даже на несколько суток. Интересно было бы узнать, где ж это Вы были?
     Я приблизился вплотную к гиду и, сделав таинственное лицо, прошептал ему в ухо.
     – Информирую Вас. Сугубо по секрету. У меня было очень много дел, мне здесь надо было встретиться с резидентами американской, немецкой и латинской разведок.
     – Какой это латинской? Латиноамериканской что ли?
     – Я ошибся. Я хотел сказать – испанской. Резидента зовут Мигель де Сервантес Сааведра. Слышали о таком?
     – Знаю, читал, – хмыкнул наш гид и отстал от меня. Наверное, пошёл докладывать начальству.
    
     – Ну, и как твои сердечные дела, Алекс? – спросил Джон. – Ты даже немного похудел. Сразу видно, ты время вхолостую не терял.
     – Мои сердечные дела, возможно, будут сегодня иметь продолжение. Я хочу выйти из гостиницы, позвонить кое-кому. Вернусь, может быть только завтра. Хорошо, Джонни?
     – Ты не боишься попасть в ловушку КейДжиБи?
     – Должен тебе доложить. Похоже, что эта контора взяла-таки меня в разработку. Когда я после приёма поехал к своей юной подруге, меня в электропоезде сопровождали 2 агента. Но я сумел оторваться от них. Они работают топорно, по шаблону. Даже немного обидно за великую державу. Комитетом госбезопасности всех в мире стращают, а на поверку… Думаю, я всегда смогу обнаружить слежку и перехитрить агентов.
     Тут я постучал пальцем по уху. Джон понимающе кивнул и включил телевизор, прибавив громкость. Я прошептал в уху Джону:
     – У тебя прошлый телефонный номер сохранился?
     – Да, он в моей записной книжке.
     – Не исключено, что я проведу ночь по этому телефону.
     – Алекс! Ты не забыл? Мы вылетаем послезавтра утром. Завтра в 16 часов состоится сбор всех членов делегации. Ты обязан присутствовать – и без вариантов. Это тебе, надеюсь, понятно?
     – Я понял, Джонни! Буду непременно. Дай, пожму твою руку. За все твои хлопоты!
    
     Я принял душ, побрился, надёл свежее бельё, сорочку, носки. В своём уже привычном «дачном» наряде я вышел из гостиницы и, не торопясь, зашагал вверх по улице Горького, изредка оглядываясь назад. Слежки за собой я не заметил. Василий Шульгин, вспоминая об одесском подполье, рассказывал, как просто он вычислял на улице шпиков. Он внезапно ускорялся, рассекая толпу, потом, резко оглянувшись, взглядом выхватывал из толпы молодчика, который торопился следом за ним, расталкивая случайных прохожих. Увы, из-за своей хромоты я не мог прибегнуть к этому методу.
    
     Наверное, своими высказываниями по поводу топорной работы КГБ я заставил шпиков работать аккуратнее и изобретательнее. Во всяком случае, слежку за собой я, как не старался, обнаружить не смог.
     Я дошёл до Советской площади, осмотрел памятник «основателю Москвы» Юрию Долгорукому – бронзовый князь в тяжёлых доспехах на кастрированном коне властным жестом указывал место для нового города. Рассказывают, что когда при открытии памятника с него сдёрнули покрывало, кто-то из толпы крикнул: «Ну до чего ж похож!» На что другой голос ответил: «Нет, не похож!» Это, конечно, просто анекдот, но лучше не скажешь. Ведь получается какая-то, ей-богу, неувязочка. Памятник князю стоит на площади, названной в честь Советов. Это при том, что Юрий Долгорукий вовсе и не был основателем Москвы. По логике, всё же на Советской площади был бы более уместен памятник Советской Конституции, снесённый перед самой войной. Впрочем, мифологизм и насилие над логикой и просто здравым смыслом – это характерные черты советской пропаганды.
     С такими вот мыслями я трижды обошёл вокруг памятника, оглядываясь по сторонам, вернулся к проезжей части улицы, стал ловить такси. Следуя рекомендациям нашей памятки, из проезжавших мимо меня «Побед» с зелёным огоньком остановил только третью по счёту. Водитель мне не показался подозрительным. Парень лет двадцати пяти в фуражке и кожаной куртке. Лицо открытое, слегка нагловатое.
     Я сел на сиденье рядом с водителем.
     – Мне до Сокола. За хорошую скорость будет хорошая премия. Договорились?
     – Бу сде, командир! Прокачу с ветерком! – оскалил зубы таксист.
     – Тогда вперёд! Остановите машину строго возле входа в метро.
     Москва не Париж в час пик, движение по улице Горького в далёком 1957 году было довольно свободным. Уже через четверть часа я выскочил из такси и помчался к входу в метро. В московском метрополитене тогда использовались бумажные отрывные билеты, мной заранее была куплена целая книжечка таких билетов. Я проехал до Динамо, вышел из северного павильона, проверил обстановку. Кажется, «хвоста» за мной не было. Я позвонил из телефонной будки Нине.
    
     – Алло!
     – Это снова я, Нина. Ты, наверное, ждёшь моего звонка?
     – Ты очень догадлив, Саша. Конечно, жду. Взгляда от часов не отвожу. Считаю минутки…
     – Давай погуляем в парке?
     В трубке наступило молчание.
     – Нина! Ты слышишь меня?
     – Слышу, – глухо ответила Нина.
     – Что скажешь на моё предложение?
     – Я не знаю, Саша, надо ли.
     – Я возле «Динамо». Давай встретимся у южного павильона! А потом пойдём в Петровский парк. Погуляем там немного.
     – А потом? – задала вопрос Нина.
     – А потом я провожу тебя до дома и поеду в гостиницу, – бодро отрапортовал я.
     – Ну, хорошо, – с сомнением в голосе произнесла Нина. – Я буду у «Динамо» через 15 минут.
     Я купил в киоске пять роз и пошёл навстречу Нине.
    
     Я увидел Нину издали, она была в плаще, в котором была на первом свидании. У меня защипало в глазах, мне захотелось стать на колени, и поклониться Нине лбом до земли. Я этого не сделал лишь потому, что Нина вряд ли бы одобрительно отнеслась к таким проявлениям чувств.
     Я заспешил навстречу и протянул Нине цветы.
     – Спасибо, Саша, – тихо произнесла Нина. – Везёт мне! Уже пятый букет получаю от тебя.
     – Уже шестой, – поправил я Нину.
     Нина подняла на меня печальные глаза.
     Меня глубоко тронул её взгляд. Мне его трудно описать. В нём отражался целый клубок чувств – от надежды до отчаяния.
     Я поцеловал Нине руку и предложил пройтись до Петровского парка.
    
     В Петровском парке на деревьях распускались почки, уже показались первые листочки. Со всех сторон слышались птичьи голоса, по дорожкам парка гуляли мамаши с детишками. Было спокойно и как-то умиротворённо. Нина держала меня под руку, но мне хотелось взяться за руки, чтобы чувствовать друг друга хотя бы ладонями.
     – Ниночка, возьми меня, пожалуйста, за руку. Для меня это такое счастье, Нина! Ты даже представить не можешь.
     – Почему ты думаешь, что я не могу? Очень даже хорошо могу представить! Для меня это тоже счастье, Саша.
     Так, изредка перекидываясь короткими репликами, мы целый час бродили по парку, потом я проводил Нину до её дома.
     Мы стояли возле подъезда, не в силах сказать друг другу слов прощанья. На мой вопрошающий взгляд Нина со вздохом сказала:
     – Давай поднимемся, Саша. Выпьем вина на разлуку, поговорим немного. Мне хочется ещё раз тебя послушать.
    
     Стол на кухне был покрыт белой накрахмаленной скатертью. На скатерти, на кружевных салфетках, стояли два бокала богемского стекла. «Ага!» – отметил я про себя. Нина молча достала из шкафчика бутылку хереса, наполнила бокалы, подняла на меня вопрошающий взор. Она ждала от меня каких-то особенных слов. Я постарался улыбнуться, отогнать Нинину тревогу.
     – Ниночка, любимая моя! Дороже тебя у меня никого нет! Ты это хорошо придумала – выпить вина перед разлукой. Только поднять бокал я хочу не за разлуку, а за нашу будущую встречу. Господь подарил нам несколько дней нежданного счастья. Он устроил нашу встречу, и я верю – Он поможет нам соединить наши судьбы. Давай с тобой чокнемся! За нашу скорую встречу, за новую счастливую встречу!
     Нина отпила немного из бокала и закашлялась.
     – Что, Ниночка? – встревожился.
     – Ничего, Саша. Уже прошло. Просто вино… вино, как отрава, жжёт.
     И Нина закрыла лицо ладонями.
    
     Потом мы перешли в Нинину комнату. Я боялся посмотреть Нине в глаза. Я не мог сказать ей ни слова, меня сковало чувство непонятной вины. Молчала и Нина. Она сидела на стуле, подобрав ноги под стул – такая хрупкая, такая печальная, такая близкая и уже такая далёкая…
     Первой заговорила Нина.
     – Что же ты, Саша, молчишь? Скажи же что-нибудь! Или сыграй. Или спой. Что сам любишь. А я послушаю.
     – Нина! Можно я тебя поглажу по спинке? – вдруг выпалил я.
     Нина со вздохом сказала:
     – Какой же ты, Саша, ещё ребёнок, хотя уже и седой! Ты мне иногда кажешься шаловливым мальчиком. Спой что-нибудь! Я тебя очень прошу.
     – Ну, хорошо, – сказал я глухо. – Я спою, а потом всё же поглажу тебя по спинке. Мишто? Я тебе спою из Вертинского, я его очень люблю. Вот, удивительная история. Я всю жизнь как бы шёл вслед за Вертинским, но так и не смог с ним встретиться ни разу. Мы оба родились в Киеве, учились в одной гимназии, правда, когда я в неё поступил, Вертинского из гимназии уже выперли за плохую успеваемость. В 20-м году мы оба были в Крыму, но Вертинский эмигрировал, а я остался. А когда я в 26-м году приехал в Берлин, Вертинский уже покинул Германию. В мае 43-го мне довелось побывать в Париже, я несколько дней жил в гостинице «Амбассадор», в которой, как мне сказали, останавливался Вертинский. Сейчас я живу в Сан-Франциско, где Вертинский гастролировал перед войной, о его концертах ещё помнят старые русские эмигранты. Наконец, я, благодаря счастливому случаю, попал в Москву, где сейчас живёт Александр Вертинский. Как бы я хотел пожать ему руку! Увы, в этот раз не получилось. Но я обязательно попытаюсь встретиться с ним в свой следующий приезд в Россию. Надеюсь, что это произойдёт довольно скоро, в этом году непременно. Вертинский – великий артист, я многому у него научился. Я просто слушал его пластинки и прикидывал для себя, как мне самому это лучше спеть. Ещё мне очень помогли воспоминания людей, которые видели его или знали довольно близко.
     – А я считаю, что ты, Саша, поёшь лучше Вертинского. Намного лучше. Голос у тебя красивее, мягче, богаче. И при этом сам ты более разнообразен. И в репертуаре, и вообще по жизни. Если бы ты захотел, ты мог бы стать знаменитым, даже великим артистом. Мне почему-то так кажется.
     – Спасибо, Нина, за такие слова. Только, Нина, мне никогда не хотелось становиться артистом, даже когда я выступал в питерском оркестре.
     – Да? А мне казалось, тебе это нравилось.
     – Я, Нина, играю и пою, когда у меня есть настроение, а артист обязан выступать, даже если ему совсем и не хочется. В Питере я играл в оркестре и часто пел со сцены, не только потому, что это был мой способ заработка, но и потому, что мне тогда это действительно нравилось. А в концлагере я играл на пианино и на своей гармонике, только чтобы сохранить себе жизнь, хотя выступать перед охранниками было очень унизительно. Оркестрантам остальные кацетники завидовали, потому что режим у нас был более свободным, иногда в особых случаях мы даже меняли свои робы на белые костюмы. Представляешь? Но я чувствовал себя где-то сродни проститутке, прости за такое сравнение. Только проститутки торгуют телом, а оркестрантам за дополнительную порцию баланды и пару сигарет приходилось расплачиваться своим искусством. И в концлагере я ни разу не пел. Ни разу. Только в уме, в своём воображении. Потому что даже у проститутки может быть своя мораль. Я восхищаюсь большими артистами – Лемешевым, Козловским, Морфесси, Синатрой, Тито Гоби и многими-многими другими. Своим творчеством они доставляют людям ни с чем несравнимое наслаждение. Я чувствую огромную радость, когда и мне удаётся тронуть сердца слушателей, пусть даже меня слушает всего один человек. Но становиться профессиональным артистом или музыкантом? Нет, я никогда не собирался. У меня для этого не очень подходящая психология. Она не лучше, чем у артистов, просто немного другая, хотя аплодисменты я тоже люблю. Я сейчас, если хочешь, спою, а если тебе понравится, ты мне поаплодируешь. А потом ты сыграешь и споёшь. Мне так нравится твой голос, Нина, я просто таю, когда его слышу. Хорошо? Давай я спою тебе «Над розовым морем», музыка Александра Вертинского, а слова Георгия Иванова. После Бунина, он, наверное, самый лучший поэт русской эмиграции. Ну, слушай.
     Я взял в руки гитару и, подыгрывая себе, начал петь:
    
     Над розовым морем вставала луна,
     Во льду зеленела бутылка вина.
     И томно кружились влюбленные пары
     Под жалобный рокот гавайской гитары.
    
     Послушай, о как это было давно!
     Такое же море, и то же вино.
     Мне кажется, будто и музыка та же...
     Послушай! Послушай! Мне кажется даже!..
    
     Нет. Вы ошибаетесь, друг дорогой!
     Мы жили тогда на планете другой.
     Мы слишком устали, и слишком мы стары
     Для этого вальса и этой гитары.
    
     – Ну, и где же аплодисменты? – спросил я у Нины.
     – Это ты про нас сейчас спел, Саша? Про меня, да? Зачем, Саша, ты спел такую грустную песню?
     – Сам не знаю, просто настроение грустное. Минуты очень быстро уходят…
     Нина перевела взгляд на настенные часы, глубоко вздохнула и положила свою руку на сердце.
     – Ниночка! Теперь ты спой песню, пожалуйста! Свою любимую! Мне так хочется тебя послушать, чтобы сохранить в памяти твой голосок!
     Нина не стала отнекиваться, взяла гитару в руки, глядя мне в глаза, запела:
    
     В городском саду играет духовой оркестр,
     На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест,
     Оттого, что пахнет липа иль река блестит,
     Мне от глаз твоих красивых взор не отвести…
    
     – Спасибо, Ниночка! Замечательная песня, – сказал я. – Надо будет включить её в свой репертуар. А кто автор?
     – Слова поэта Алексея Фатьянова, а музыка Блантера, – ответила Нина.
     – Моти Блантера? – удивился я. – Старый знакомый. Я, помню, ещё в Питере исполнял его фокстрот «Джон Грей». Помнишь? Он был тогда очень популярным.
     – Ну, ты и вспомнил, – усмехнулась Нина. – У Блантера самая известная песня – это «Катюша», наверное, знаешь: «Расцветали яблони и груши». Ещё у него есть одна очень красивая песня военных лет – «В лесу прифронтовом», её часто исполняют по радио.
     – Спой её, Ниночка!
     – Я помню только первый куплет.
     – Ну, ничего, спой один куплет.
     Нина спела под гитару:
    
     С берёз неслышен, невесом,
     Слетает жёлтый лист.
     Старинный вальс «Осенний сон»
     Играет гармонист.
     Вздыхают, жалуясь, басы,
     И, словно в забытьи,
     Сидят и слушают бойцы –
     Товарищи мои.
    
     – Да, красивая песня, – подтвердил я. – А сам «Осенний сон» ты, Нина, не забыла?
     Я взял гитару и пропел:
    
     Тучи низко кружат над садом,
     Ветер, воя, бьёт в окно…
     Сердце, тоскуя, плачет о прошлом,
     Призрак счастья исчез давно.
    
     Опустел наш сад, и напрасно взгляд
     Ищет солнца луч в серой дали.
     Кончен сон златой, плачет сад пустой,
     И в ответ ему сердце щемит.
    
     – Помнишь, Нина, этот вальс? Гришин оркестр его часто исполнял. Правда, не такой уж он старинный, он написан Арчибальдом Джойсом перед Первой войной, а сам Джойс, насколько я знаю, вполне благополучно ещё жив-здоров.
    
     Так за песнями и беседами летело время, вот уже наступил вечер, а мы всё никак не могли наговориться и наглядеться друг на друга, словно прощались навсегда.
     Через фортку в комнату влетела бабочка, начала биться о стекло. Я подошёл к окну, осторожно ухватил бабочку двумя пальцами и выпустил её наружу.
     – Крапивница, – у меня в голове само всплыло название бабочки. – Крапивницы вообще-то дневные бабочки, ночью им полагается спать. А эта почему-то не угомонилась ещё, летает себе по городу, ищет приключений на свою голову.
     – Как и наша любовь, Саша. Не ко времени и не к месту, – глубоко вздохнула Нина.
     Я внимательно посмотрел на неё. Не ко времени и не к месту – и это я слышу от любимой женщины, которая ещё прошлую ночь жарко меня обнимала? Которая сама говорила мне, что любит меня?
     – Значит, ты, милая, не очень рада тому, что мы с тобой снова встретились?
     – Нет, Саша! Ты не так меня понял. Эти несколько дней... Я не знаю, как назвать, что такое со мной было, но за всю свою жизнь я никогда так полно не жила. Помнишь, как в Питере ты в первую нашу ночь сказал мне, что иногда бываешь ужасным обманщиком, и сердце у меня тогда сладко затрепетало, и я забыла про всё и полетела в пропасть. Я даже подумать не могла, что всё это может повториться. А эти дни были – словно я в первый раз тебя узнала. Я тебя очень люблю, Саша, я для тебя готова на всё – только скажи. Для меня, Саша, один час с тобой равен целому году жизни, честное слово. Но я очень боюсь, что мы больше не увидимся. Потому что слишком много препятствий. И мне скоро будет 70 лет… уже 70 лет.
     Нина вдруг всхлипнула. Я подошёл к Нине и поцеловал ей ладони, а она погладила меня по голове.
     – Нина, это правда, что ты готова сделать всё, что я попрошу?
     – Смотря, что ты захочешь, – грустно улыбнулась Нина.
     – Я хочу, чтобы мы стали мужем и женой, жили долго и счастливо и умерли в один день.
     – А как это сделать, Саша?
     – Я ещё не знаю, но скоро узнаю.
     – Как же ты узнаешь?
     – Ниночка! Я ведь говорил тебе, что работаю в консалтинговой фирме. Там такие ушлые ребята, они могут решить любую проблему. И они мне помогут, я не сомневаюсь.
     – А ты чем занимаешься в этой фирме? Консультируешь что ли кого-то?
     – Эта фирма не совсем обычная. Понимаешь, у отдельных лиц, у целых фирм и даже у государственных структур иногда возникают проблемы, которые сами они решить не в состоянии. Тогда они идут за помощью к нам, и мы находим решение проблемы. Часто очень нетривиальное. Ну вот, например, один из руководителей одной крупной компании стал сливать секретную информацию конкуренту. За хорошее вознаграждение, надо полагать, хотя для него деньги не были главным мотивом. И мне было поручено вычислить «крота», то есть предателя. Это было моим первым заданием в фирме.
     – Ну, и как? Ты догадался, кто «крот»?
     – Да, вычислил его. И, представь, им оказался человек, который был абсолютно вне подозрений. Он 30 лет проработал в компании, занимал в ней высокий пост. Он и президент компании, как говорится, дружили семьями, оба увлекались рыбалкой, часто и летний отдых проводили вместе. И вот на тебе! И конечно же, тут была замешана женщина. Не зря французы говорят: «Cherchez la femme!»
     – Какой ты, Саша, умный! Конечно же, самый умный в вашей фирме. Я просто восхищаюсь тобой!
     – Из присущей мне скромности должен возразить тебе. В нашей фирме есть специалисты и сильнее, и умнее. Но некоторые сюжеты у меня действительно неплохо получались, пара-другая даже очень классно. Поэтому в фирме я на хорошем счету, и мне платят хорошие деньги. Но это так, к слову. Я вот, что хочу сказать тебе, Нина…
    
     Тут я поднял глаза на настенные часы и издал тонкий протяжный свист. Ну и ну! Это мы уже, кажется, проходили. Как тут не сказать: «Жизнь ходит по кругу!»
     – Второй час ночи, – сообщил я Нине. – Метро, конечно, уже не работает. По телефону можно вызвать такси?
     – Можно. Но лучше ты, Саша, останься здесь до утра. Раз уж так получилось. Поговорим ещё, ты ещё споёшь и сыграешь, а я послушаю.
     – С превеликим удовольствием, – отдал я низкий поклон. – Позволь мне сыграть и спеть песню «Выткался над озером» на слова Сергея Есенина. В моей памяти эта песня навсегда связана с тобой, Нина. Ты помнишь, Ниночка, «Пикадилли»? Как я для тебя спел там эту песню?
     – Помню, Саша. Я всё помню, словно было вчера, – ответила Нина, и в глазах её заблестели слёзы.
     …
     – А сейчас я хочу спеть один романс, он лучше, чем я сам мог бы об этом сказать, передаёт те чувства, которые я испытал при нашей встрече через много лет, Нина. Ты этот романс, конечно, знаешь.
    
     Я встретил вас – и всё былое
     В отжившем сердце ожило;
     Я вспомнил время золотое –
     И сердцу стало так тепло...
    
     Как поздней осени порою
     Бывают дни, бывает час,
     Когда повеет вдруг весною
     И что-то встрепенётся в нас…
    
     …
    
     Тут не одно воспоминанье,
     Тут жизнь заговорила вновь, –
     И то же в вас очарованье,
     И та ж в душе моей любовь!..
    
     – Понравилось, Ниночка? – спросил я.
     – Как, Саша, ты поёшь! До самого сердца достаёт! Ей-богу, даже лучше, чем Козловский.
     – Я не пою, я просто рассказываю про то, что чувствую. Просто я тебя очень люблю, Нина. Можно я тебя поцелую?
     Нина подёргала уголком рта.
     – Поцелуй, Саша. Только один раз. Хорошо?
     Я обнял Нину и прижал её к груди. Тут дверь тихонько отворилась.
     – Ой! – вскрикнула Нина и быстро отстранилась от меня.
     В комнату осторожно вошёл представительный мужчина, я его сразу узнал по фотографии. Это был Нинин зять.
     – Услышал музыку, решил заглянуть, что это за концерт в середине ночи?
     – У нас тут прощальный вечер, – смущённо пролепетала Нина. – Вот, знакомьтесь. Это Борис, Катин муж. А это Александр, самый дорогой для меня человек. Он приехал сюда из Америки и завтра должен улететь.
     – А, понимаю. Александр Шмидт? Рад познакомиться. – Борис протянул мне руку, мы обменялись рукопожатиями. – Мне Катя рассказывала про Вас, такое неизгладимое впечатление Вы произвели на неё в детстве. У неё «Одиссея» до сих пор самая любимая книга. Да и у Маши тоже. Значит, Вы приехали в Москву из Штатов? Вы что же, выходит, американский подданный?
     – Я гражданин ФРГ, но живу и работаю в Штатах.
     – Александр – профессор Калифорнийского университета, – со значением сказала Нина.
     – Коллега, значит, – усмехнулся Борис.
     – Тебе, Боря, не навредит, что ты общаешься с иностранцем? – забеспокоилась вдруг Нина.
     – Пусть они идут в баню со своей шпиономанией, – буркнул Борис. – А вообще-то я заскочил домой на минутку, только чтобы закинуть вещи, а сейчас хочу вызвать такси и поехать на дачу. Рад был познакомиться, Александр. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдутся. Может, встретимся ещё и даже не раз.
     Борис вышел из комнаты, через минуту вошёл снова.
     – Я такси вызвал, будет через пятнадцать минут. Если не возражаете, я хотел бы немного послушать Вас, Александр. Мне Катя рассказывала, что Вы были артистом.
     – Был немного, – согласился я. – Что же Вы хотите, чтобы я спел?
     – Я не знаю Вашего репертуара, поэтому целиком полагаюсь на Ваш вкус.
     – Ну, хорошо. Тогда романс «Выхожу один я на дорогу». Слова Лермонтова, а музыка Шашиной.
    
     Этот романс был в числе моих любимых. Он у меня всегда хорошо получался, в любой аудитории принимался с восторгом.
     Я спел романс, подыгрывая себе на гитаре. Нина сидела задумчивая, очень красивая. Я обратился к ней:
     – Нина! Давай споём с тобой дуэтом «Мой костёр в тумане светит». Когда-то у нас хорошо получалось.
     Нина со смущённой улыбкой кинула головой, и я прошёлся по струнам гитары.
    
     – Хорошо! Просто замечательно! – воскликнул Борис и принялся с жаром аплодировать.
     Посмотрев на часы, он добавил:
     – Думаю, ещё на одну песню время у меня есть.
     – Саша, спой тогда украинскую песню, – попросила Нина.
     – Добре! – откликнулся я. – Українська народна пісня «Місяць на небі». Эта песня немного и про нас с тобой, Нина.
    
     Місяць на небі, зіроньки сяють,
     Тихо по морю човен пливе.
     В човні дівчина пісню співає,
     А козак чує – серденько мре.
    
     Пісня та мила, пісня та люба,
     Все про кохання, все про любов.
     Як ми любились, та й розійшлися,
     Тепер навіки зійшлися знов…
    
     – Я словно живой воды из родника напился, – с чувством вымолвил Борис. – Спасибо огромное, Александр! До свиданья! Даст Бог, встретимся ещё!
    
     Когда Борис ушёл, я сказал Нине:
     – Мне твой зять понравился. Хороший человек, деликатный. Я думаю, он специально уехал, чтобы дать нам возможность ещё немного побыть одним. Что будем делать?
     Нина посмотрела мне в лицо.
     – Третий час ночи. Мне почему-то хочется лечь в постель. А тебе?
    
     Мы долго шептались в постели, Нина гладила меня ладошкой по голове, по груди. Раз она принялась плакать.
     – Не надо слёз, Ниночка! – попросил я. – Не плачь, моя милая! Всё у нас будет хорошо! Мэ камам тут.
     Мне самому хотелось заплакать, прижаться головой к Нининой груди.
    
     Мы вышли из дома в первом часу дня. Нина проводила меня до южного павильона метро «Динамо». Обняла на прощание, поцеловала, сказала полушёпотом:
     – Ну, всё. Иди, Саша, не оглядывайся. С Богом!
     Как мне ни хотелось оглянуться, я пересилил себя, прошептав: «С Богом! До следующей встречи!»
     Я не мог поверить, что мы расстаёмся навсегда, и старался прогнать прочь тревожное чувство.
    
     Моя тревога еще больше усилилась к вечеру. В ресторане при гостинице состоялся прощальный ужин членов делегации. За столом шёл непринуждённый разговор, обмен мнениями о поездке. Были вопросы и к гиду-переводчику, который также присутствовал на ужине, сидел рядом с Джоном.
     В какой-то момент я почувствовал чей-то взгляд. Напротив меня за столом сидел смутно знакомый мне мужчина лет шестидесяти, но совершенно точно – не член делегации. Этот человек сочувственно покивал мне головой, губы его слегка шевелились, словно он читал про себя молитву. Я решил расспросить Джона об этом человеке, кто такой и откуда, но Джон был плотно занят разговором с гидом-переводчиком (как его там!), и я не стал ему мешать. Я обернулся, чтобы получше разглядеть моего визави, но стул напротив меня был свободным.
     Меня словно ударило током. Что это было? Зрительная галлюцинация? Или это мой добрый Ангел Саша хочет меня о чём-то предупредить? Я вдруг вспомнил. Действительно, тот мужчина был похож на Ангела Сашу. Как же я сразу его не узнал? Давно, очень давно не виделись.
     Я сделал два глубоких вдоха. Вопреки всем своим правилам, я наполнил фужер водкой и сделал из него два протяжных глотка.
     Что-то должно случиться. Наверное, что-то, что принесёт мне новую боль. Но только вряд ли я был в силах как-то повлиять на ход событий, уже записанных в Книге Бытия.
    
     ПОКЛОНЮСЬ ТЕБЕ Я В НОЖКИ ЗА ЛЮБОВЬ МОЮ
    
     Нине я оставил пражский адрес Эмиля – в качестве «дупла», то есть промежуточного почтового ящика.
     Из Америки я послал в Прагу письмо следующего содержания (на немецком языке, естественно).
    
     Дорогой Эмиль!
     Обращаюсь к тебе как к другу. Мне может потребоваться твоя помощь.
     Недавно мне довелось побывать в Москве. Там я встретил женщину, которую любил много-много лет назад, задолго до войны. Я собирался жениться на ней, но тогда обстоятельства этому помешали, и мы расстались. И вот встретились снова, и прежние чувства вспыхнули с новой силой. Сейчас мы оба вдовые, и ничто не должно помешать нам пожениться. Препятствует одно – в СССР при вступлении в брак нас могут ждать серьёзные неприятности. Я думаю, что мне как гражданину ФРГ проще будет оформить брак в германском консульстве в Праге, а венчание провести в православном храме в Карловых Варах. Но для этого надо будет организовать вызов моей подруги в Чехословакию. Надеюсь в этом на твою помощь.
     Напиши, готов ли ты мне помочь? Если да, то я приеду осенью в Прагу, и мы обсудим все детали предприятия.
     Если на твой адрес из Москвы придёт письмо, будь добр, перешли его мне в Сан-Франциско.
     Обнимаю тебя, крепко жму руку. Жду ответа.
     Алекс
    
     Через две недели я получил ответ от Эмиля:
    
     Дорогой Алекс!
     Рад буду увидеться с тобой, рад буду оказать тебе посильную помощь в твоём романтическом предприятии. Со своим приездом в Прагу по возможности не затягивай, потому что здоровье у меня стало ни к чёрту, конец уже не за горами – кажется, так говорят по-русски?
     Обнимаю тебя, надеюсь на скорую встречу.
     Твой друг до гроба, Эмиль.
     P.S. Письма из Москвы пока не приходили.
    
     Дни проходили, но из Москвы никаких вестей не было. Меня всё более охватывала тревога. Только в ноябре я смог выбраться в Прагу.
     Незадолго до отъезда у меня состоялся разговор с моими девочками и Эриком. Эрик тогда жил уже отдельно, но обязательно приезжал к нам раз или два в неделю.
     Мы собрались в гостиной. Я заранее объявил, что хочу сказать что-то важное. Девочки сидели притихшие, серьёзные. Я окинул взглядом девочек, Эрика. Мне непросто было сообщить им о своём намерении.
     – Дорогие мои! Я собираюсь на пару недель отъехать в Европу. Мне надо побывать сначала в Праге, потом посетить Москву. Там мне предстоит сделать одно очень серьёзное дело. Всё это займёт у меня дней десять, самое большое – две недели.
     – Ты что, папочка, собираешься жениться что ли? – спросила Анечка, и девочки переглянулись.
     – Да, именно жениться, – тяжело вздохнул я. – Не думал я, что мне когда-нибудь придётся произносить такие слова. Я всегда вспоминаю своего отца с благодарностью и любовью. Мой отец очень сильно любил мою маму, фигурально выражаясь, носил её на руках. Самой большой радостью для него было – выполнить какую-нибудь мамину просьбу. Мама скончалась от болезни ещё перед первой войной, и отец второй раз не стал жениться, так и прожил вдовцом до самой своей кончины. Вот так и я любил вашу маму. Для меня не было женщины лучше её и ближе, и те годы, что мы прожили вместе, были для меня самыми счастливыми. И я был уверен, что никогда больше не женюсь, потому что никто не сможет заменить мне Ханну.
     Я сделал паузу, собираясь с духом.
     – Но понимаете, что произошло… Этой весной я был в деловой поездке в России, в Москве, и встретил там одну женщину, её зовут Ниной Петровной. Мы с ней жили одной семьёй много-много лет назад, это было в Петрограде, еще до моего знакомства с вашей мамой. Я собирался на Нине жениться, но тогда обстоятельства были против нашего брака. С тех пор много времени прошло. Теперь я вдовец, она вдова. Да, я хочу оформить брак с Ниной для того, чтобы нам было легче встречаться. Для меня Ханна и Нина – это как бы разные воплощения одной любимой женщины. Не знаю, можете ли вы это понять. А ваша мама это понимала, она меня не осудила бы, я знаю.
     Девочки надулись.
     – Вы не думайте, пожалуйста, что я хочу привести вам мачеху. Нина будет продолжать жить в России, а я буду пару раз в году летать к ней на свидания. Россия – закрытая страна, советские граждане не имеют возможности выехать за границу. Железный занавес, будь он проклят! Этот занавес диктует мне мои шаги. Ведь мне в любой момент могут отказать во въезде в СССР. Но если мы с Ниной зарегистрируем брак, это облегчит нам встречи в России или за её пределами. Я надеюсь, это облегчит мне и поездки по России. Ведь там живут мои родственники, которых я не видел уже очень много лет. Там остались дорогие для меня могилы. Там находятся самые лучшие в мире города – Киев и Петроград, хоть сейчас он и называется Ленинградом. Я мечтал приехать в Россию с Ханной, пройтись вместе с ней по улицам Киева, показать ей дом, где я родился, гимназию, где я учился, подняться на фуникулёре на Владимирскую горку. Хотел показать Ханне кинотеатр в Питере, где я играл в цыганском оркестре. Побывать с ней в Троице-Сергиевской лавре, в других святых местах России. Увы! Не свершилось… Зря только мы загадывали, строили планы… Я каждый день вспоминаю Ханну… Мне часто кажется, что она где-то рядом, просто вышла на минутку…
    
     Я замолчал, проглотив ком в горле. В разговор вступил Эрик.
     – Алекс! (он всегда называл меня так же, как Ханна, даже с той же интонацией). – Я думаю, у мамы было какое-то предчувствие, она, наверное, знала, что у нас состоится такой разговор. За полгода до трагедии она оставила мне письмо и просила внимательно прочитать его, если с ней что-нибудь случится. Я хочу, чтобы ты его тоже прочитал. А девочкам я скажу так. Мама верила вашему отцу, она любила его и верила во всём и до конца. Алекс лучше нас с вами знает, как ему следует поступить.
     Эрик достал из внутреннего кармана конверт, вынул оттуда лист бумаги и положил его на стол передо мной.
     Я взял лист в руки, и буквы начали расплываться перед моими глазами.
    
     Дорогой мой Эрик! Сохрани это письмо. Это моя исповедь тебе.
     Я хочу, чтобы ты знал. Я живу сейчас, словно в каком-то волшебном сне. Я каждый день благодарю Господа за то, что он дал мне Алекса, за счастье быть его любимой женщиной. Но я боюсь, что мой сон может внезапно прерваться. Просто потому, что не может одному человеку доставаться столько счастья, когда вокруг так много несчастных и обездоленных людей. Если со мной что-то случится, прочти это письмо и постарайся его понять. Но, что бы ни произошло, не вини ни в чём Алекса, верь ему. Он светлый человек, очень искренний в своих поступках, он не может поступить дурно.
     Ты сам прекрасно знаешь, с каким уважением я относилась к твоему отцу. Генрих был хорошим, честным человеком, он всегда был добр ко мне, а я старалась быть ему верной женой и подругой. Когда Генрих погиб в Гамбурге, я испытала настоящее горе, у меня даже появились седые волосы.
     Но по-настоящему почувствовать себя женщиной и свободно раскрыться я смогла только с Алексом. Для меня он значит гораздо больше, чем просто муж. Я признаюсь тебе, Эрик, что Алекс – единственный мужчина, который вскружил мне голову. С ним я живу, словно совсем в другом мире. Я влюбилась в него в самые первые дни нашего знакомства, я любила его всегда и буду любить до самого конца.
     Не секрет, что у супругов после нескольких лет совместной жизни часто наступает охлаждение в отношениях, даже разочарование друг в друге. В одном журнале я прочитала, что по закону биологии любовь не может длиться дольше семи лет. Но на нас с Алексом этот закон не распространяется. Чем дольше мы вместе, чем ближе я узнаю его, тем больше меня влечёт к нему. Это даже не просто любовь. В моём чувстве к нему переплетаются и дружба, и нежность, и восхищение, и самая настоящая романтическая влюблённость. И Алекс относится ко мне точно так же – трепетно и нежно. Я для него не только жена и мать его любимых дочек. Он как-то сказал, что нашёл во мне одновременно и подругу, и сестру, и любовницу, и даже загадочную незнакомку. Это трудно объяснить словами. Чтобы понять, это надо пережить самому.
     Иногда Алекс мне кажется человеком из прекрасного будущего. Наверное, через тысячу лет все люди будут такими – талантливыми, яркими, благородными. Я стараюсь быть похожей на него, быть ему надеждой и опорой и по мере моих сил ограждать его от неприятностей и лишних забот.
     Как бы я хотела, мой Эрик, чтобы ты в своей жизни встретил женщину, для которой было бы высшим блаженством просто находиться рядом с тобой! Тогда бы ты лучше понял эти мои слова.
     Я очень счастливая женщина. Потому что у меня есть замечательный сын. И есть девочки, которых я очень люблю. И есть мой Алекс. Мне очень часто хочется назвать его по-русски Сашей, потому имя «Саша» лучше передаёт любовь и нежность, которые переполняют меня.
     Я целую тебя, мой дорогой Эрик. И желаю тебе счастья.
     Крепко любящая тебя мама.
    
     Я опустил голову, вытер ладонью глаза, но слёзы продолжали бежать по щекам.
     – Ну, не надо, папочка, не плачь!
     Анечка взяла меня за руку, а Машенька уткнулась головой в моё плечо.
     Я улыбнулся сквозь слёзы.
     – Вот всегда так. Как вспомню Ханну, не могу сдержать слёз.
     Эрик посмотрел на меня с сочувствием. Я счёл необходимым сказать ему:
     – Спасибо тебе Эрик, за письмо. Словно снова услышал её голос. Ханна, конечно, меня идеализировала, она не замечала мои недостатки и слабости. Но насчёт романтической влюблённости она сказала чистую правду – самым большим счастьем для нас обоих было доставить радость другому. Дай Бог вам, дети, чтобы и вы в своей жизни смогли встретить такую же любовь!
    
     В Праге я остановился в отеле «Пари» – самом известном и самом дорогом. По роскоши он не уступал «Фламинго» в Лас-Вегасе, хоть и был в более консервативном стиле, а отель «Москва», в котором весной жила наша делегация можно было сравнить с ним разве что только в насмешку.
     – Шикарно живёшь, – прокомментировал Эмиль, осмотрев мой номер. – А я хочу пригласить тебя на кружку пльзеньского в самую знаменитую в Праге пивницу. Вот попробуй угадай, куда? Ты ведь, Алекс, человек проницательный. Я помню, как ты раскусил, что Мишель был информантом гестапо. Сучья падаль! Скольких товарищей он успел выдать, прежде чем мы его разоблачили!
     – В России таких информантов называют стукачами. Потому что они «стучат», то есть доносят. Но Бог их не жалует. Как правило, стукачи долго не живут.
     – Наши тогда тебе не поверили, заподозрили тебя в провокаторстве. Но оказалось, ты был прав. А я вот тебе поверил сразу, хоть ты и немец. Знаешь, Алекс, почему? Потому что ты классно играл на фортепьяно. Я помню, как ты раз сыграл «Va, pensiero, sull' ali dorate». Лети, моя мысль, на золотых крыльях… Хор из «Набукко». Помнишь? Провокатор никогда не смог бы так сыграть!
     – У меня, Эмиль, хорошо развита интуиция. Это русское качество, оно у меня от матери, интуиция часто помогает мне в работе и иногда спасает меня от крупных неприятностей.
     – А если не по работе? Вот что тебе подсказывает твоя интуиция? Сможешь угадать, куда мы с тобой сейчас пойдём?
     – Ну, наверное, твоя пивница как-то связана с Яном Гусом или с бравым солдатом Швейком. Это первое, что приходит на ум. Скорее, всё-таки со Швейком. Ведь Швейк был самым знаменитым завсегдатаем пражских пивных. Ну, как? Я правильно ответил?
     Эмиль довольно рассмеялся.
     – Да, Алекс, интуиция тебя опять не подвела, ты попал в самую точку. Это так по-русски? Мы пойдём в пивницу «У чаши», именно там любил сидеть за пивом с кнедликами Ярослав Гашек, в этой пивнице он и написал свой бессмертный роман. А потом мы сходим на Староместскую площадь к памятнику Яну Гусу, а потом поедем ко мне, там попробуем домашней сливовицы. Дома и поговорим обо всём. Расскажешь мне, как тебе живётся в Америке и что это за роман у тебя приключился в Москве. Ok?
     – Dob;e! – ответил я по-чешски. – Abgemacht!
    
     На Староместской площади толпился народ, с фотоаппаратами в руках бродили туристы, перед ратушей, прямо на бордюрном камне, сидели молодые парни с девушками – они ждали боя знаменитых пражских курантов.
     – Каждый раз, когда прихожу сюда, вспоминаю о победном феврале, – со вздохом сказал Эмиль. – Здесь тогда был митинг. Было очень холодно, но вся площадь была заполнена народом, а вон с того балкона выступал Готвальд. Хорошо говорил, страстно, убедительно, воздух кулаком рассекал. Каждое его слово отзывалось в сердцах людей. Какое было воодушевление, сколько было надежд! Дух захватывало, потому что каждый чувствовал себя участником исторического события. Да… Никто тогда не мог предположить, во что это потом выльется.
     – А во что это вылилось, в репрессии? – спросил я Эмиля, хотя ответ знал заранее.
    
     Коммунистические режимы везде одинаковы, репрессии – их самый привычный инструмент управления. Я сразу вспомнил о Миладе Гораковой. Её процесс широко освещался в американской прессе. Горакова, известная деятельница женского движения, была обвинена в шпионаже и подготовке диверсионного заговора. Горакова смело защищалась в суде, с просьбой о её помиловании к Готвальду обратились Уинстон Черчилль, Элеонора Рузвельт, Альберт Эйнштейн, Бертран Рассел и многие другие всемирно известные общественные деятели – всё было напрасно. Власти Чехословакии демонстративно отмахнулись от этих обращений. Готвальду нужен был этот грубо состряпанный процесс и немыслимо суровый приговор, чтобы показать «твердую руку» всем противникам режима. И красивая, интеллигентная женщина была повешена в пражской тюрьме, словно закоренелая преступница, как отравительница или как злостная мошенница. Когда по радио передали сообщение о её казни, я испытал настоящую физическую боль, у меня даже случился приступ рвоты.
     В истории процесса Гораковой отвратительнее всего были тысячи коллективных писем в адрес правительства и руководства компартии с требованием сурово покарать «предателей Родины» и «кровавых псов империализма».
    
     – Скажи мне, Эмиль! Ты тоже подписал требование казни Милады Гораковой?
     – За кого ты меня принимаешь, Алекс? Я отказался подписывать эти обращения, хотя мне грозило исключение из партии. На собрании я сказал, что Горакова была участницей Сопротивления, прошла через гитлеровские тюрьмы и лагеря. И я как бывший узник «Дахау» и «Нойенгамме» прошу милосердного отношения к Гораковой и к другим обвиняемым по её делу, прошу дать им возможность исправиться, изменить своё отношение к социализму. Меня тогда обвинили в «абстрактном гуманизме», объявили выговор, а после многие товарищи подходили ко мне пожать руку. Так и было, Алекс. Я до этого верил Готвальду, но после суда над Гораковой я в нём разочаровался. И не только по политическим мотивам, но и по творческим, если можно так выразиться. Потому что без политической свободы, без разнообразия мнений не может быть и полноценного творчества.
     – Позволь, Эмиль, и мне пожать твою руку, – сказал я.
     У меня как камень с сердца свалился. Если бы Эмиль сказал, что он, следуя партийной дисциплине, подписал петицию, даже не знаю, как бы я поступил. Есть такие поступки, которые трудно прощать даже симпатичным тебе людям.
    
     – Бог есть, раз есть такие люди, как Милада Горакова. А ты, Эмиль, раз коммунист, наверное, в Бога не веришь?
     – В Бога я верю, хоть в храмы и не хожу, – хмуро ответил Эмиль.
    
     Сливовица умеет развязывать языки, и мы в тот вечер с Эмилем очень хорошо поговорили. Я подробно рассказал Эмилю о своей поездке в Москву, о встрече с Ниной. Жаль, что у меня не было с собой Нининой фотографии, Эмиль лучше бы понял мои чувства.
     – Я хочу снять фильм про генерала Свободу, и это может нам помочь в твоём деле, – сообщил Эмиль. – Знаешь, Алекс, кто такой Людвик Свобода? Наш чешский национальный герой. Правда, наши руководители его не очень-то любят, поэтому проект могут и зарубить. Одна надежда, что советские товарищи помогут. В СССР генерал Свобода по-прежнему в почёте.
     – Значит, ваши руководители не любят вашего национального героя? И за что же это они его не любят?
     – Слишком независим в суждениях, слишком самостоятелен. Таких у нас не любят. Это началось ещё при Готвальде. После февраля он сначала расправился с политиками из буржуазных партий, Милада Горакова просто самая известная из них. Потом он убрал из руководства компартии всех, кто мог составить ему конкуренцию, кто чем-то выделялся – умом, талантом или героической биографией. Свободу тогда сняли с поста министра национальной обороны, уволили из армии. Посадить в тюрьму побоялись из-за опасения возмущения армии. После смерти Готвальда Свободу, правда, в армии восстановили. Сейчас он начальник Военной академии имени Готвальда, вот представь себе такой парадокс. Свобода сейчас готовит к публикации свои мемуары. Я встречался с ним в Границах, хочу использовать его воспоминания в фильме.
     – Сейчас, когда Готвальда не стало, стало немного свободнее?
     – Что тебе сказать, Алекс? Готвальд начал репрессии, а Запотоцкий продолжил. А что от него ещё было ждать? Помнишь, Алекс, капо в «Нойенгамме»? Самые гнусные отбросы рода человеческого. Мы их ненавидели даже больше, чем эсэсовцев. Так вот представь, наш президент Антонин Запотоцкий, оказывается, в Заксенхаузене тоже был капо. Только это большой секрет, это нельзя обсуждать, а то за такие разговорчики можно загреметь в тюрьму. Говорят, что Запотоцкий тяжело болен, долго не протянет. Мне его не жаль ни на пфенниг, но боюсь, что на смену ему придёт такой же или ещё хуже.
     – Вот ты, Эмиль, считаешь себя коммунистом, а ведёшь такие нелояльные разговоры. Наверное, и с другими тоже беседуешь в том же духе. Не боишься ареста?
     – Мне, Алекс, бояться уже нечего, потому что здоровье стало ни к чёрту, долго я так и так не протяну. Я считаю, что Готвальд и Запотоцкий извратили коммунистическую идею, вместо дворца принялись строить казарму. Это тупиковый путь. А ведь потенциал у социализма огромен, надо только уметь использовать его преимущества. Когда СССР запустил спутник, знаешь, какой восторг был в душе каждого коммуниста?
     – Ну, не одни ж только коммунисты ликовали. Все русские люди, где бы они ни находились, как бы ни относились к коммунистам, чувствовали гордость за Россию. И даже американцы выражали своё восхищение, хотя и получили щелчок по носу.
    
     Да, это было именно так. В Сан-Франциско люди шли и шли в Русский центр, все хотели поздравить, оставить надпись в книге посетителей, сделать подарок. Я помню, как сам раздувался от гордости. По случаю запуска спутника руководство моей фирмы выдало мне неожиданную премию, хотя сам я никаким боком не имел отношения к этому триумфу советской науки. Наверное, премию мне дали просто потому, что я в фирме считался «немного русским». А после запуска спутника с собакой Лайкой на борту всем стало ясно, что в скором времени в космос должен полететь и человек. Конечно, мне, как и всем русским эмигрантам, хотелось, чтобы это был российский, русский человек.
    
     Эмиль продолжал развивать волнующую его тему:
     – В СССР вот осудили сталинские репрессии, а у нас всё остаётся по-прежнему. Стало даже хуже, потому что доносчиков стало больше. Говорить откровенно невозможно ни с кем, даже с давно знакомыми людьми, потому что каждый второй – информант госбезопасности. Как это будет по-русски – стукач? Замечательное слово, очень выразительное.
    
     Мы с Эмилем составили план действий. Решили, что его ассистентка Яна приедет в Москву, познакомится с Катей и привлечёт её к работе над сценарием фильма. Поскольку в сценарии должны быть отражены факты биографии Людвика Свободы о его пребывании в России и в СССР, то участие в проекте советского сценариста будет вполне оправданным. Потом Эмиль организует вызов Кати в Чехословакию, Катя приедет в Прагу вместе с Ниной, мы там встретимся и поженимся. План выглядел вполне реалистичным, но на душе у меня было очень тревожно. Из Москвы вестей не было, и я боялся, не случилось ли что с Ниной.
    
     – Давно я не слышал, как ты играешь, – сказал Эмиль. – Ты, Алекс, не хочешь немного поиграть на пианино?
     – Что же тебе сыграть, мой друг?
     – Что сам хочешь. Может, что-нибудь из русской классики?
     – Хорошо. Сыграю тебе из Глинки. Слышал о нём? На Западе Глинку мало знают, а он очень самобытный композитор, родоначальник русской композиторской школы. Глинка в музыке – это то же самое, что Пушкин в русской поэзии.
     Я, думая о Нине, сыграл и спел «Жаворонка», а потом «Не осенний мелкий дождичек».
     – Ты хорошо поёшь, у тебя красивый голос, – похвалил меня Эмиль. – Только песня какая-то слишком печальная, хоть я по-русски и плохо понимаю. Ты отчего вдруг, Алекс, загрустил?
     – На душе не спокойно. Не знаю, Эмиль, что ждёт меня в Москве. Вот ещё хочу сыграть под настроение. Снова Глинка. Ноктюрн «Разлука». Прелестная маленькая пьеса. Ах, Эмиль! Сегодня как раз день ангела одной прелестной девушки, которая много лет назад погибла из-за моей любви к ней. Вечно буду помнить её и любить.
     Анечка, милая, прости меня!
    
     А ночью мне приснился тревожный сон. По песчаной дорожке, слабо освещённой луной, шла женщина в развевающемся белом платье. Лицо у неё было прикрыто белой вуалью. Я торопливо шёл следом, я старался её догнать и никак не мог. Обернувшись ко мне, женщина провела рукой по своей груди и сказала тихим голосом: «Не ходи за мной, Саша! Тебе не надо за мной идти». Хотя я не видел лица женщины, я хорошо знал, кто она. Я крикнул только: «Нина! Ниночка!» И тут же проснулся от собственного крика весь в холодном поту.
     Сон было настолько понятным, что не нуждался в особых толкованиях. Но у меня в глубине души ещё теплилась надежда, что сон не предвещал печального события, а лишь в фантастических образах выразил мои тревоги и волнения последних дней.
    
     14 ноября я по туристской визе прибыл в Москву, поселился в гостинице «Националь» и сразу же позвонил из телефона-автомата по известному мне номеру.
     К телефону подошла Катя, я едва узнал её по голосу.
     – Здравствуй, Катя! Это дядя Саша. Нина дома?
     – Мама позавчера скончалась в Боткинской больнице, похороны будут завтра на Ваганьковском кладбище, – чуть слышно ответила Катя и заплакала в трубку.
    
     Мир вокруг меня вдруг исказился, и перед глазами потемнело. Я больно ударился лбом об аппарат, это привело меня в чувство. По дороге в гостиницу я несколько раз останавливался, делал короткие передышки. Я боялся, что от головокружения упаду прямо на тротуар.
    
     После отпевания провожающие начали прощаться с Ниной, по православному обычаю целовать её в лоб. Подошёл и я, положил в ноги Нины букет белых роз, приложился ко лбу Нины… Меня сильно качнуло, я непременно бы упал, если бы Катя не поддержала меня.
     – Дядя Саша! – с испугом воскликнула она. – Вам плохо?
     – Уже прошло, Катенька, – с трудом выдохнул я.
    
     Поминки были организованы в знакомой мне квартире на Беговой. В Жениной комнате были поставлены столы, человек 20 сидели за столами вплотную друг к другу. Некоторые исподтишка разглядывали меня. Видимо, какие-то слухи о наших с Ниной отношениях циркулировали в Нинином окружении. После молитвы пошли печальные речи, воспоминания… Ко мне обратилась Катя, она взяла на себя обязанности распорядителя на скорбном мероприятии.
     – Дядя Саша! Вы не скажите насколько слов о маме?
     И обращаясь к присутствующим, Катя пояснила:
     – Дядя Саша наш дальний родственник. Мы знаем друг друга давно, ещё с Петрограда. Дядя Саша был близким другом мамы. Он очень дорогой для меня человек.
     Я неловко встал, ладонью вытер глаза.
     – Прошу меня извинить. Мне трудно найти слова, которые смогли бы передать глубину моей печали, выразить всю скорбь моего сердца. Позволь, Катя, мне мои чувства выразить музыкой.
     Катя ответила мне лёгким кивком, я пробрался к пианино, открыл крышку, сосредоточился, осторожно тронул клавиши пальцами левой руки…
     Я играл «Элегию» Рахманинова. Эту прекрасную пьесу очень любила Ханна, и я в память Ханны исполнял её несколько раз на поминальных вечерах – и на 9 дней, и на 40 дней, и на полгода, и на годовщину её гибели. А в тот вечер моя печаль по Ханне слилась воедино со скорбью по Нине.
    
     Когда я кончил играть, в комнате воцарилась тишина. Катя подошла ко мне, потянулась губами к моей щеке.
     – Спасибо, дядя Саша! Лучше просто нельзя было выразить. Это вся моя мама, это её жизнь, её душа.
     – Я хочу уйти, Катенька. Ты простишь меня?
     – Дядя Саша! Придите сюда завтра, я Вас очень прошу! Я хочу с Вами поговорить.
     – Хорошо, Катя. Я позвоню завтра в час пополудни.
     Из-за стола встала Маша.
     – Мама! Я провожу дядю Сашу до метро?
     Катя оглянулась на мужа, потом кивнула головой.
    
     Маша под ручку довела меня до метро «Динамо», по дороге мы не разговаривали. Только при прощании я сказал:
     – Спасибо тебе, Маша. Ты добрая девушка. Храни тебя Господь!
    
     На следующий день перед встречей с Катей я посетил Нинину могилу. На свежий холмик осторожно положил розовый букет. Мне показалось, что кто-то Нининым голосом произнёс: «Уже восьмой». Я вздрогнул, оглянулся. Никого рядом со мной не оказалось. Померещилось? Но что мы знаем о тех законах, по которым сейчас живёт Нинина душа?
     – Да, Ниночка, дорогая моя женщина! – произнёс я, проглотив ком в горле. – Это уже восьмой, если считать и тот букет, который я возложил на гроб. Я мечтал каждое утро приносить тебе в спальню букет цветов. Я даже раз увидел это во сне. Я не виноват, что не получилось. Быть может, наши души ещё встретятся? Хочется верить в это.
    
     Если встретимся в раю,
     На какой-нибудь дорожке,
     Поклонюсь тебе я в ножки
     За любовь мою.
    
     – Поклонюсь тебе, Ниночка! Встану перед тобой на колени, поцелую твои ножки и прошепчу тебе, как когда-то: «Мэ камам тут». Спасибо тебе за всё, дорогая моя женщина. Прости меня, прости за всё, в чём был и не был виноват.
    
     От кладбища я прошёл пешком по мосту через железную дорогу к Беговой улице и далее к Нининому дому. Мне хотелось немного успокоиться, немного отойти от кладбищенских переживаний.
     Катя одна была в квартире. Непрерывно вытирая слёзы, она рассказала, что произошло.
     3 ноября исполнилось 10 лет со дня кончины Юлия Павловича, и Нина с Катей поехали в Сибирь, в деревню Лески на его могилу. Возложили венки, в местном храме заказали сорокоуст за упокой. Возвращались в Называевск на попутном грузовике. В кабине было холодно, и Нина простудилась. В поезде, которым возвращались в Москву, тоже было холодно, вагон плохо отапливался, из окна купе дуло. Нина приехала в Москву 6 ноября уже с температурой, а в ночь с 6-го на 7-е ноября температура у Нины подскочила до 39 с половиной градусов. «Скорая помощь» отвезла Нину в Боткинскую больницу, но из-за праздничных дней в больнице были только дежурные врачи, поэтому к лечению, по сути, приступили только 9 ноября. У Нины определили двухстороннее воспаление лёгких. Несмотря на уколы и капельницы, Нине становилось всё хуже и хуже, сознание у неё начало путаться, она уже не узнавала Катю и много раз принималась что-то настойчиво повторять сухим шёпотом, кусая бескровные губы. 11 ноября Кате показалось, что кризис позади, что Нина пошла на поправку. Нина даже немного поела с ложечки. Но к вечеру её состояние резко ухудшилось, она впала в забытьё, и в ночь на 12-е ноября, уже под утро, она скончалась в реанимационном отделении.
     Я решился спросить:
     – Почему же вы мне ничего не писали? Я ждал от вас писем, а их всё не было и не было, и мне было очень тревожно. Я же оставил вам адрес в Праге!
     – Мама решила, что не надо ничего писать. Когда Вы уехали, мама очень сильно затосковала и вся как-то съёжилась, упала духом. Она во всём стала сомневаться и никак не могла решить, как ей следует жить дальше. Потом сказала – пусть всё будет, как будет. Если Господь позволит, то и так всё само сложится. А если не позволит – и письма не помогут.
     – Нина в гробу была совсем, как живая, – сказал я и промокнул глаза платком. – Я даже подумал – сейчас поцелую Нину, а она глаза откроет. Прости, Катенька. Сам не знаю, что говорю.
     – А Вашу губную гармошку мы маме в гроб положили. Вы не будете сердиться? Это Маша предложила.
     – Маша очень чуткая девушка. Я благодарен ей. Я гармонику оставил Нине как залог нашей будущей встречи. Может, потом гармоника поможет нашим душам найти друг друга – там, за чертой. Хотя ты, Катя, в это, наверное, не веришь.
     – Дядя Саша! Я хочу Вас попросить. Сыграйте, пожалуйста, ещё раз ту пьесу, что Вы играли вчера.
    
     При расставании Катя прижалась головой к моей груди.
     – Дядя Саша! 20-го исполнится 9 дней. На поминках будут только самые близкие люди. Вы сможете придти к 6-и часам? Я очень Вас прошу!
     – Да, Катенька. Я обязательно приду. Нет, наверное, лучше сказать так: «Я постараюсь придти». Загадывать нельзя ничего. Загад не бывает богат. Мы с моим другом Эмилем придумали, как вывезти Нину в Чехословакию, чтобы мы с ней смогли там пожениться. Но видишь, не получилось, зря планировали, зря загадывали…
    
     В день девятин я побывал на кладбище. На могильном холмике лежали свежие гвоздики. Кто-то уже побывал здесь до меня, наверное, Катя с Машей. Я со вздохом возложил и свой букет – уже девятый, подумалось мне. Я оглянулся по сторонам, но вокруг всё было тихо. При посещении могилы Ханны я обычно читал молитву вдовца, и здесь, над могилой Нины, сами собой потекли смиренные слова: «Христе Иисусе, Господи и Вседержителю! В сокрушении и умилении сердца моего молюся Тебе: упокой, Господи, душу усопшия рабы Твоея Нины, в небесном Царствии Твоем».
     Я опять вздохнул. Ханна, милая моя, любимая моя! Ниночка, дорогая моя женщина! Спасибо вам обеим за всё, за всё! Буду вас вечно помнить и молиться за вас.
    
     В прихожей меня встретили Катя, одетая в чёрное платье с кружевами, и слегка полноватая женщина лет пятидесяти. Женщина пристально посмотрела на меня, я узнал её и поклонился:
     – Татьяна? Это ты? Здравствуй, Танечка! Рад тебя видеть. Жаль только, что повод для встречи такой скорбный.
     Это была моя питерская родственница Таня, дочь Николая Алексеевича. Она приехала из Питера с мужем, представила его как доцента университета. В тот день на поминках ещё присутствовали Борис, сестра Бориса Надежда, Маша, Женя – всего вместе со мной было 8 человек.
    
     За столом шли тихие печальные разговоры, воспоминания.
     – Вот, дядя Саша, посмотрите, что я нашла в маминых вещах. – Катя сняла с крышки пианино и протянула мне гумилёвский сборник. – Я эту книгу помню. Это ведь Вы подарили маме в Питере, да? Мама хранила эту книгу все годы, а я даже не знала. На обложке написано «Мэ камам тут». Мама в больнице всё время повторяла эти слова, а я никак не могла понять. Что это значит?
     – Это у нас с Ниной был такой пароль, – с тяжёлым вздохом ответил я. – Мэ камам тут. По-цыгански это – я люблю тебя.
     Я ещё раз глубоко вздохнул и прикрыл глаза ладонью.
     – Дядя Саша, миленький! – Катя взяла меня за руку. – Мама Вас так любила! Даже в последние минуты думала о Вас. Ни в одной книге о такой любви не прочитаешь. А если и прочитаешь, то не поверишь. Я хочу Вас попросить немного поиграть для мамы. То, что она любила. Она, наверное, услышит и тихо улыбнётся. Только она одна умела так улыбаться.
     Катя вытерла слёзы платочком и покусала нижнюю губу – точь-в-точь, как Нина.
     – Хорошо, – сказал я. – Я поиграю немного на гитаре, только петь не буду, не смогу, голос пропал. Да и не к месту. Я хочу сыграть романсы, которые много значили для нас с Ниной. Мы познакомились в Питере в 22-м году у Берцовых, на Рождество Христово. Может, помнишь, Таня, тот вечер? И наше знакомство началось с «Хризантем». Этот романс Нина очень любила.
    
     Я сыграл «Хризантемы», потом «Побудь со мной» – другой Нинин любимый романс. Как печально он прозвучал в этот раз! Все женщины загрустили.
     Катя вздохнула:
     – Когда мама слышала этот романс по радио, у неё всегда слёзы подступали к глазам.
     – Ну, хорошо, – сказал я. – Сыграю тогда песню из другого ряда, не такую грустную. «Бэсамэ мучо». Когда мы с Ниной встретились после долгой разлуки, эта песня помогла нам снова понять друг друга.
    
     Я закончил игру мажорным аккордом и отложил гитару в сторону.
     – Думаю, на сегодня достаточно музыки.
     Но тут в разговор вступила Татьяна:
     – Сыграйте ещё что-нибудь, дядя Саша. Я помню, как раньше Вы играли на пианино и пели. У Вас был очень красивый голос. Может, споёте что-нибудь в память о Нине Петровне?
     Я обернулся к Кате, она молча кивнула головой.
     – Ну, хорошо. Когда мы жили в Питере, Нина сочиняла очень трогательные стихи. На одно её стихотворение я написал песню. Я попробую спеть, хоть и не в голосе. Может, Нина тоже услышит?
     Я снова взял в руки гитару и тронул струны.
    
     В Александровском парке дорожки в снегу.
     Я навстречу к тебе, милый мой, побегу.
     Я голубкой лесной над тобой пролечу,
     Я по-птичьи тебе с высоты прокричу:
     «Я люблю, я люблю, я люблю!
     Я сто раз прокричу: «Я люблю!»
    
     В Александровском парке снег пахнет весной,
     Я не знаю сама, что случилось со мной.
     Не брани меня, милый, пусть я не права,
     Только я позабыла другие слова.
     Помню лишь: «Я люблю, я люблю!»
     Я сто раз повторю: «Я люблю!»
    
     Сердце бьётся в груди, сердце часто стучит,
     Слышишь? – в небе голубка тревожно кричит!
     Боль её и надежду ты сердцем прими,
     Ты покрепче меня, милый мой, обними!
     Мне скажи: «Я люблю, я люблю!»
     Ты сто раз мне скажи: «Я люблю!»
    
     Я едва смог допеть до конца. Чтобы не разрыдаться, мне пришлось до боли закусить губу. Ко мне подошла Катя, обняла меня за шею и поцеловала.
     – Спасибо Вам, дорогой дядя Саша. Спасибо! Я знаю, про что это стихотворение. Я хорошо помню Александровский парк, как мы ходили туда гулять, играли там в снежки… Мама была такой счастливой! Спойте ещё что-нибудь! Это ничего, что поминки. Мама нас не осудит. Спойте «Чоpнiї бpови, каpiї очi». Мама очень любила эту песню.
     – Или «Жирафа», – попросила Маша.
     – Дорогие мои! – вздохнул я. – Я, может, был бы и рад ещё что-нибудь спеть, но не могу, ей-богу. Горло перехватывает. И боюсь расплакаться. Прошу меня понять.
     – Тогда сыграйте на фортепьяно! – попросила Катя.
     – Это другое дело, – кивнул я головой. – Сыграю вам в память о Питере и о Нине «Прелюдию» Рахманинова. Её когда-то замечательно играл пианист из «Пикадилли», мой и Нинин друг.
     – А «Пикадилли» больше не существует, сейчас там кинотеатр «Аврора», – добавила Татьяна, смахнув с глаз слезу.
    
     Из Москвы я помчался в Германию – повидаться с Катей, любимой сестрой. День 25 ноября был для нас особым – 100 лет со дня рождения нашего дорогого отца. Мне хотелось этот день встретить с Катей. А потом я полетел в Сан-Франциско. Я стремился попасть домой до Дня благодарения. В Штатах это традиционный семейный праздник, мы его всегда отмечали, как принято в Америке, в тесном семейном кругу. Мне надо было ещё успеть приготовить подарки девочкам и Эрику, хотя он и был уже вполне взрослым человеком и, кажется, даже собирался в скором времени жениться.
    
     Уже из Америки я послал Эмилю письмо, в котором подробно рассказал о моей поездке в Москву. Письмо я закончил словами:
    
     Дорогой друг! Посылаю тебе две фотографии, сделанные 1 мая этого года. Фотографировал Нинин внук Женя. На одной фотографии мы с Ниной держимся за руки, на другой кроме меня и Нины запечатлены её дочь Катя и внучка Маша. Даже по фотографиям видно, с какой любовью и с каким доверием относилась Нина ко мне. Точно так же любил её я. Увы! Оказалось, не судьба быть нам вместе.
     Обнимаю тебя! Желаю тебе здоровья и многих лет жизни. В Германии, в Баварии, под Аугсбургом, живёт моя сестра. У неё большой загородный дом, рядом с домом сад и цветники. Она будет рада познакомиться с тобой, ты будешь для неё самым дорогим гостем. Напиши, сможешь ли организовать свою поездку в ФРГ следующим летом в июле-августе? Можешь даже приехать не один. Мы с тобой пожили бы у сестры, сколько хочешь, о многом бы смогли поговорить и очень хорошо провели бы время. Я познакомил бы тебя и с моими милыми дочками, а, может быть, и с Эриком, сыном Ханны от её первого брака. Для он меня не пасынок, а настоящий сын.
     Сердечно твой до конца жизни.
     Алекс
    
     Я запечатал конверт, вытер слёзы, набежавшие на глаза. Последние дни у меня в горле постоянно стоял ком, а тут я вдруг почувствовал облегчение.
     Моя скорбь не прошла, она, как заноза в сердце, была со мной каждую минуту, но на меня словно вдруг повеяло тихой грустью.
    
     Ещё томлюсь тоской желаний,
     Ещё стремлюсь к тебе душой –
     И в сумраке воспоминаний
     Ещё ловлю я образ твой...
     Твой милый образ, незабвенный,
     Он предо мной везде, всегда,
     Недостижимый, неизменный,
     Как ночью на небе звезда...
    
     О ком эти строки? О Ханне? Или о Нине? Этот вопрос не имел смысла. В моей душе они обе слились в единый светлый и печальный образ.
    
     За последние полтора года я потерял сначала Ханну, а затем Нину. Письмо Эмилю помогло мне оглянуться назад и понять – значит, такова судьба! А с судьбой не поспоришь!
     Миром правит Всеобщий Закон Сохранения. В известной формулировке Михайлы Ломоносова он звучит примерно так: «Если к чему-либо нечто прибавилось, то это отнимается у чего-то другого». Это значит, всё имеет свою цену, и за всё надо платить. За счастливые годы с Ханной, за радость встречи с Ниной – за всё пришлось мне заплатить сердечной болью.
     А новая моя инициация? Какую цену потребовала она? Если бы это только было в моих силах… Я с лёгким сердцем отказался бы от всех сверхспособностей, лишь бы глаза моих дорогих женщин могли видеть свет дня.
    
     Но не я определяю цену, а Тот, Кто Управляет Миром.
     Учитель сказал мне при нашем расставании: «Ты не будешь полностью принадлежать себе». Теперь я понимаю, что значили эти слова.