Глава 2. Иван. Жизнь до и после

(с)2016 by ISIDOR
isidor@bk.ru
+7 926-256 55-75

Медиум - женщина, 37 лет, высокая, красивая.
Её описание своего 2го воспоминания прошлой жизни.

Кадры мелькают. Какое-то прерывистое кино. Я скачу очень быстро в небольшой группе людей. Нас преследуют. Мы доскакали до леса и на опушке приостановили лошадей. Я оглядываюсь. Слышу, как моё сердце бьётся, словно топот копыт. Их больше в несколько раз, и они вооружены до зубов. А нас осталось несколько человек и нам нужно куда-то скрыться. Дальше за перелеском болото или в бой, но это подобно смерти. Мы скачем вдоль болота до тропинки. С нами Рябой, и он знает эти топи вдоль и поперек. Он в свое время ходил проводником. Но есть опасения, что у наших преследователей имеется такой же знаток. Хотя Рябой уникален, я не слышал про других смельчаков, которые бы решились изучать эти топи.  Не хочу оставлять свою лошадь. Её убьют почём зря, а мне она дорога. Нас пять человек вместе с Рябым. Он взял палку и идет впереди, а мы за ним с лошадьми. Там топи. Всё вокруг булькает, ухает... Все эти звуки, наводят ужас… Вечереет. Пока еще не темно, но солнце уже почти за горизонтом. От напряжения у меня пот катится со лба. На мне валяная шапка. Осень. Листья только-только начинают желтеть. У меня очень острое зрение. Двигаемся довольно быстро и без остановок. Рябой знает дорогу. Не зря я его тогда взял с собой. В свое время я спас его. Выходил, после того как забрал с поля боя еле живого. Я целитель. Хорошо знаю травы, камни. Умею с ними общаться, чувствую их. Мне не нужно знать названия трав или камней. Я просто знаю по вибрациям и запаху, какая трава нужна человеку, чтобы его исцелить.
Мы посреди болота на островке. Темнеет и мы устраиваемся на ночлег. Лошадей спутали, чтобы не дай бог куда не ступили. Развели костер. Я оказался вне закона. Хорошо владею оружием. Тот меч, который у меня на поясе, из хорошей стали. Он дорогой в отличие от других мужчин, окружающих меня. И я не купил его. Он перешел мне по наследству. Я из какого-то богатого рода. А они что-то типа разбойников. Рябой тоже вор и убийца еще тот. Но он верный, как пёс - сдохнет, но не предаст. Они все ждут, что я скажу, а я не имею понятия, что делать… Ни куда идти, ни с чем… Нас было много, но всех перебили. И атамана убили. Нам нужно двигать в Запорожье к казакам. Мы из них. Меня зовут Иван. Я что-то типа помесь хохла и поляка. Но в общем, я такой же хохол, как и они. У меня густая светлая шевелюра и борода недлинная, тоже густая. Ой… И член между ног болтается. Я чувствую его. Чувствую как штаны замотаны, шаровары и пояс такой длинный. Я иду в кусты отлить. Необычное ощущение, как его достаешь и как моча внутри него бежит. Брррр… Очень необычно. Перед тем, как лечь, еще раз подхожу к своей кобылице. Она молоденькая, только семь лет от роду. Осматриваю её, глажу, желаю спокойной ночи и она прижимается к моей щеке, как ребенок, который нашкодил. Это тебе не баба, с которой покувыркался и дальше пошел. Нет. Здесь все гораздо обстоятельней. За ней ходить надобно, обухаживать. Это всё мое, она постоянно со мной и от того, на сколько люб я ей, зависит моя жизнь и её.
Мне лет сорок. Такой прожжённый уже мужик. Я ложусь спать. Нам бы пройти эту топь и остается немного до воды. А там уже вдоль поскачем к другому атаману в поселение, где живут только казаки. Там они собираются, чтобы дальше рвануть на «подвиги». Баб там нету, а если и есть, то только расходные. Лежу, раздумываю и вдруг зачесалось в штанах. Боже, это мои яички. Засовываю руку в штаны, натягиваю кожицу вокруг них и совершаю почёсывающие движения. Так аккуратно и чертовски приятно. Блин, я это реально ощущаю.   
Те, с кем мы столкнулись не русские. Это монголоиды. Их много, и они очень сильные. Я видел взгляд их главаря. Мы знаем друг друга, но откуда, пока не пойму. Я закрываю глаза и громадная волна уносит меня в море воспоминаний из прошлого моей жизни… Мелькают картинки за картинками. Перебираю их. Вижу порт. Большой порт, много кораблей и я, совсем молодой пацан. Мы виделись именно там. Он казался мне взрослым мужиком. Если мне тогда было лет двенадцать, то ему в то время соответственно лет двадцать. Очень мощный мужик с тяжелым взглядом и выделяющимися чертами лица, которые просто не забыть. У него глаза, как два уголька - чёрные и блестят изнутри, словно два луча из башки выходят. Он узнал меня и хотел убить, должен был, но в топь идти не рискнул, уж больно дурная слава у неё. Этот монгол очень не прост был. Еще тогда он у посла иговского начальником охраны служил. А там в поле, когда мы встретились глазами, у него аж зрачки расширились и я увидел, что он узнал меня и последнего из наших уже не глядя перерубил пополам. В этот момент я заорал, и мы ринулись назад.   
Меня занимает мысль, откуда они взялись и какого хрена на нас напали. Они появились внезапно, без разговоров напали и, фактически, мгновенно всех перебили. А мы остались живы случайно, так как замешкались. Моя кобыла неожиданно начала хромать на пустом месте. Это произошло так неожиданно, что я остановился, поняв, что не могу на ней ехать дальше. Стал осматривать сустав, но ничего не нашёл. Поводил её взад-вперёд и через минут пять она перестала хромать также неожиданно, как и начала. Непонятно от чего. Я ещё тогда про Манюшку свою вспомнил, подумал, к чему бы это она мою кобылку спутала. А Рябой и эти трое помогали мне. Он тогда смеялся, говоря, что мне придётся теперь всю оставшуюся дорогу ему зад греть. Затем мы стали догонять своих и увидели, как на них напали. Сначала мы хотели к ним, но увидели, что уже поздно, да и бесполезно и рванули в обратную сторону, а те пустились за нами в погоню. Это произошло на столько неожиданно, что мы просто развернули лошадей и поскакали прочь. Монгол долго соображал, кто я, да и фору у нас было метров сто пятьдесят, к тому же лошади наши на столько резво помчали, что пока они добрались до топи, мы уже были далеко и их стрелы нас не задели. Там в поле никого не осталось в живых, я точно это видел, а ведь наших было не мало – около тридцати человек, и мужики то все бывалые, не промах. А этих было около шестидесяти, и они вооружены до зубов просто. Такая дружина конкретная.
Потом меня затопило воспоминаниями про женщин всяких, про родителей… Я вырос в очень большом доме. Как палаты. Не дворец, конечно, но очень большой. Вижу наш основной дом, там чуть поодаль дом для челяди. Я был самым младшим сыном и очень болезненным. Отец меня никогда не любил и не обращал никакого внимания, либо пальцем показывал на меня и говорил: "Вот наш дурачок идёт". Такой маленький худенький мальчик, с которым вечно няньки носились. Нас было девять человек детей. Я очень любил старшего брата, Алёшку. Мать из всех детей нежнее всего относилась к моему брату чуть постарше меня. А я был самым выброшенным из всех детей, предоставленным полностью самому себе. Вот мной и занимался старший брат. Такой высокий сильный парень. У нас разница была около пятнадцати лет. Он учил меня всему – и на коне скакать и мечом махать. Потом я очень сильно заболел, и он выхаживал меня, но мать запретила ему ко мне подходить. Он очень спорил с ней, но его больше ко мне не пускали. Наверное, у меня что-то инфекционное серьезное было. И меня дядька выхаживал. Я его звал дядюшка. Мне было очень плохо. Все время мутило, сильно болел живот, высокая температура и я в бреду всё время звал дядюшку и Алёшу. Родителей вообще не звал, ни мать, ни отца. А дядюшка, он священник был. Всё ходил в рясе и в шапке такой, типа скуфьи, только не бархатная она, а из грубого такого полотна сшита, как и ряса. Очень умный и спокойный мужик. Он выходил меня. Читал все время надо мной какие-то молитвы, травки давал пить. Я был в очередном полусне, когда пришла мать и так холодно спросила, долго ли я еще протяну, сказала, что гроб уже готов. Я заплакал, а дядюшка, это было, пожалуй, единственный раз, когда он повысил голос, и не просто повысил, а закричал на неё, чтобы она убиралась прочь, потому что она не мать, а просто нелюдь. Он вытолкал её из комнатушки и захлопнул за ней дверь. А потом сел передо мной на колени, взял за руку и сквозь слезы начал говорить, что моя мать просто не соображает, что говорит, она в глубокой скорби и обезумела от горя. Просил меня простить её, а еще поцеловал мою полу безжизненную ручонку и сказал, что я буду жить и что он обо мне позаботится. Чтобы я только выздоравливал. Я сказал, что очень хочу пить, почему он не дает мне попить просто воды. Начал спрашивать, где мой Алёшенька. Почему он не приходит… Почему моя мать не пускает его ко мне… Он замолчал. Воцарилась гробовая такая тишина и тут он сказал, что я обязательно увижу, где Алёша и другие, когда поправлюсь. Он не солгал. Я увидел… Потом…
Моя мать всегда была равнодушна ко мне, как будто и не она меня рожала вовсе. Я потом еще долго выпытывал у дядюшки, моя ли он мать и не ошиблись ли при рождении. Вдруг меня просто по ошибке к ней положили в комнату, и все совершенно случайно решили, что я её сын. Он отводил глаза и только вздыхал.
Отец с матерью не ладили друг с другом совсем. Они даже за столом практически не общались и не замечали друг друга. Только в одном они были единодушны, что я явно был лишним в семье. Я был самый последний и самый ненужный. Особенно после эпидемии, в которой умерли четверо из детей и в том числе оба их любимчика, а именно старший брат, и брат предпоследний, с которым у нас была разница в год. Мать считала меня виноватым в смерти Алексея. Говорила, что он умер, потому что пытался выходить меня и заразился. Но дядюшка сказал, что он заболел еще раньше меня, только держался, потому что выхаживал меня. И что возможно он бы и выжил, если бы его не отлучили от меня. Он очень переживал, что я умру, вот и сдал свои позиции перед болезнью. А мне дядюшка всегда говорил, что я родился в рубашке. Что при моем то здоровье непонятно вообще, как я выжил. Даже он в какой-то момент отчаялся меня выходить. А потом, когда он выгнал мою мать, я резко пошел на поправку.
Я помню, как он тогда погладил меня по голове, так нежно и аккуратно, и сказал, что раз меня Творец оставил в живых, значит для какого-то дела. Что-то я еще должен совершить эдакое. Я спросил у него, чего же должен эдакое совершить, но он просто покачал головой и сказал, что Господь меня направит, ибо неисповедимы пути его.
Мне тогда было лет шесть. Он забрал меня из дома, потому что мать меня так ненавидела, что даже сдержать себя не могла в моем присутствии, а отец просто смотрел с безразличием в мою сторону. Впрочем, как и всегда. Он никогда не видел меня ни мужчиной, ни наследником. А Алёшка меня любил. С ним я познавал этот мир. Моя молочная мать и нянюшка тоже умерли. Меня больше там ничего не держало. И когда дядюшка сказал, что нам нужно уехать, я с удовольствием последовал за ним. Я не мог их всех видеть. Лёшка умер и мир поменял свои краски, как будто было всё вокруг цветное и птички щебетали, и вдруг резко краски исчезли и пришла страшная звенящая тишина, давящая на уши. Я стоял на его могиле перед отъездом. У меня не было слез. Я даже плакать не мог. Весь мир исчез. Ничего не осталось. Дядюшка посадил меня в повозку, и мы ухали. Я никогда больше туда не возвращался.  Только один раз после возвращения на родину пришел на могилу Алексея. Такая же тишина и горечь засосала под ложечкой. Но я всё тогда утешал себя мыслью, что он бы гордился мной и тем, каким я стал. Он единственный, кто тогда верил в меня и любил без условий, радуясь каждой моей победе.
Я не помню, да и вспоминать не хочу имен ни своей матери, ни отца. Он был одним из братьев киевского князя тех времен. Мать тоже была княжной. Они друг другу были дальними родственниками.
Никто, кроме Лёшки не занимался мной и не обучал ни чему. Я помню, как он приказал нашему кузнецу выковать мне меч. Помню этого огроменного дядьку с его ручищами и толстыми пальцами. Мне так интересно было наблюдать, как этими пальцами он делал буквально ювелирную работу. Мне было годика три. Этот кинжал, который в детстве мне казался мечом, всегда потом был при мне и не раз спасал мою жизнь. Вижу резную рукоять с рубином в середине. Рубин большой, наверное, с фалангу большого пальца. Ножны тоже все резные с вкраплениями аметиста, а на самом клинке выгравировано моё имя – Иван.  Алёша пристегнул его мне к поясу, и я ходил, размахивая своим личным оружием, словно воин, способный отразить любое нападение. Кузнец тогда всё приговаривал, что вот мол будущий князь растет, а брат добавлял, что у воина обязательно должно быть свое именное оружие.
Все окружающие любили меня и жалели. Я рос ребенком с тихим нравом, очень ласковым. К тому же я не разговаривал лет до пяти после сильнейшего испуга. А моя мать, она никогда не ласкала меня, не брала на руки. Почему-то она ненавидела меня. А отец смотрел сквозь меня. Помню, приехали мы с Алешкой с прогулки… Долгая весёлая прогулка была. Он меня увез далеко в поле. Трава высокая-высокая, только небо и видать. Я иду с ним за руку, а он все небылицы мне какие-то рассказывает. Потом на плечи к себе посадил и показывал, в какой стороне море, где наш дом и бегал со мной по полю и подпрыгивал, изображая коня. Как лежали долго в траве помню, эти все душистые ароматы и как уснул я. Проснулся, а он мне и говорит: «Ну ты, брат, и спать горазд. Вечереет уже, домой пора.» А глаза у самого радостные, смеющиеся. Он посадил меня спереди и дал в руки поводья, чтобы я сам конем управлял. Вот это было испытание для меня – с одной стороны страшно до ужаса, а с другой весело и искушение пустить коня во весь дух, что я и сделал. Алёшка забрал у меня поводья, и мы ехали уже дальше небыстро, о чём-то болтая и смеясь. Первым встретил нас отец. Он кричал на брата, что тот должен был вернуться еще к полудню. Тот начал объяснять, что у меня ночью сильный приступ был и мы ездили гуляли, чтобы я развеялся и отвлекся от всех прихотей матери. Но отец был непреклонен и в конце концов плюнул в мою сторону, сказав, что мне только с челядью общаться и ушел не оглядываясь. Алёша меня на руки взял и стал объяснять, что, когда я вырасту, отец увидит и поймет, как был не прав. И я действительно долго надеялся на это. Вот все представлял себе, как вернусь домой, а отец обнимет меня и заживем мы с ним, как взаправдашние сын с отцом. Я ведь действительно впоследствии стал далеко не хилым молодцом. Дядюшка, когда забрал меня, мы жили при каком-то монастыре. Меня обучали грамоте, математике, я изучал карты, военное дело, учился управлять кораблем, ориентироваться по звездам. Там библиотека была огроменная. Я вначале там почти все свободное время проводил. Все время расчеты всевозможные делал, изучал картографию, астрономию. Дядюшка нанимал мне лучших преподавателей. Я все схватывал на лету, и он приговаривал, что вот мол племянник князя великого молодец какой. Приедет, на вес золота будет.
А приступы эпилепсии у меня были на нервной почве после каждого скандала, который учиняла моя мать. Из-за неё же я не разговаривал почти что совсем, только с братом, дядюшкой да кузнецом. Алексей очень переживал за меня и после приступа брал меня на ручки и забирал к себе в комнату. Там долго сидел со мной и няня всегда вызывала дядюшку, он мне какой-то сладковато-горький отвар приносил, чтобы я прекратил плакать и заснул. Приступы эти начались очень в раннем возрасте после сильного стресса. Я рано начал понимать и чувствовать отношение людей ко мне. Несмотря на то что приступы начались, когда мне был год от роду, помню этот случай. Я уже тогда ходил. В тот момент я прыгал на своей кроватке от радости, что пришла мама. Но вдруг она поворачивается ко мне, а на лице гримаса совершенно искренней ненависти ко мне. Я хотел к ней подойти, но она отстранённо глядела на меня и взяла на руки старшего брата-погодку. Ему было два года на тот момент и прыгали на кровати мы с ним вдвоём. Она держала его в руках и смотрела на него с нежностью, а когда перевела взгляд на меня, то от ненависти всё её лицо аж исказилось. Я отпрянул и упал навзничь на пол. Помню до сих пор вот это ощущение падения в пропасть, а потом бах, и не чувствуешь ни рук не ног. После этого и начались припадки и каждый раз он начинался с сильного спазма гортани. А после приступа меня начинало колотить от холода, даже если на улице была тридцатиградусная жара. Меня заворачивали в шерстяное одеяло и через несколько часов только я начинам приходить в себя. После того, как мы с дядюшкой уехали, он первым делом меня к святому отшельнику повез. Одежда на нем была в виде полуоборваной мешковины, но чистая и опрятная. Тот молитвы надо мной читал несколько часов. Потом погладил меня по голове и сказал, чтобы думать о своих родителей я перестал и обиду на них сплюнул и выкинул из головы. Что я, мол, сам далеко пойду и большим человеком стану.
До отъезда то приступы частенько были. И всегда из-за матери. Помню, что вот и этот приступ, после которого мы с Алёшей целый день прогуляли тоже не спроста был. Мы играли с моим братом-погодкой, бегали друг за другом, и он на лету задел миску, которая разбилась на несколько частей. Ничего особенного в этой миске не было и нянюшки уже убрать её подлетели, как вдруг входит мать. Она начала сюсюкать с братом, что как мол так, зачем миску смахнул, а тот взял и говорит, что это не он де, а я разбил. Что тут началось. Мать подлетела ко мне и по щекам вначале бить стала и кричать, что я подлец неблагодарный, а когда от очередного удара я уже сознание начал терять и упал, в последний момент нянюшка подлетела и меня телом своим прикрыла, начав рыдать и причитать, что Ванька не виноват, что он просто ребенок, чтобы простила меня и прекратила измываться, а мать ногой пнула её пару раз как следует, развернулась, взяла братца за руку и ушла с ним. Как сейчас вижу его лицо с ухмылкой. После этого я перестал с ним общаться совсем. Как отец сквозь меня смотрел, так же и я, на его разговоры реагировал.
Я лежу и анализирую ситуацию с монголами. Перед глазами карты, расчёты, воспоминания. Я пытаюсь понять, откуда и куда они могут идти. Это слишком хорошо вооруженный и подготовленный отряд. Явно они идут с конкретной целью. Только вот куда? Этот вопрос крутится у меня в голове не переставая. И уничтожили они всех наших, чтобы точно никто не знал кто они и что собираются делать. Я понимаю, что нам следует вернуться, чтобы предупредить, но также осознаю, что ни Рябой, ни остальные обратно не пойдут ни под каким предлогом, а один я не пройду по этим топям. И тут я вспоминаю, что князю великому везут золото, много золота, типа как оброк. По всем моим расчетам выходит, что они встретятся с дружиной завтра к вечеру. И, судя по всему, там еще они должны кого-то убить. А потом я выдыхаю и говорю сам себе: «Да плевать. Не моё дело. Меня князь вообще объявил своим личным врагом и объявил вознаграждение за мою голову.» На этой мысли я засыпаю и просыпаюсь на рассвете от ржания лошадей и от того, что Рябой меня расталкивает. Опять меня начинает терзать мысль, что надо предупредить, потому как это не лично князя касается, а всего государства. Казну разорят и скажется это на людях простых. Надо предупредить, но как? Те люди, которые погибнут - это дружина, и я их знаю всех очень хорошо. Я несколько раз ходил с ними, не столько как воин, сколько как проводник и лекарь. У меня телосложение не то чтобы здорового мужика, скорее я жилистый и выносливый. Такой крепкий, высокий мужик. Рябой мне по мечевидный отросток грудины, а остальные чуть ниже плеча. Мы идем гуськом по тропе за Рябым, и он все время оглядывается, всматриваясь мне в глаза. Я не выдерживаю и говорю: «Чего уставился то? Не видел, что ль?» Тот в ответ: «Да взгляд у тебя больно уж потяжелевший. Задумал неладное ты.» Я приказываю ему идти дальше и не мешать мне думу думать. Они все запорожские казаки, перекати поле. Им бы только горилки выпить, да баб поиметь. Домой вернулся, жену обрюхатил, передохнул маленько, хозяйство подправил, золотишка жене с детьми оставил, да и опять в путь. Им все равно, под началом ли князя ходить, самим лихачить ли. Лишь бы жизнь мёдом не была. Воины типа вольные. Мы возвращаемся обратно в свое поселение. Вдруг неожиданно у меня вырывается фраза: «К войне готовиться надобно! И не спрашивайте почему. Война будет и всё тут. Вижу так.» Я сам не ожидал. Все замерли от неожиданности.  После этого мы идём дальше. У последнего из нас конь провалился в трясину по самую задницу, когда оставалось саженей двадцать до выхода из болота. Вытащили, сели на лошадей и поскакали. Вокруг холмистая местность. Изредка, встречаются одинокие дубы, а потом степь. Скакали мы дней восемь, отдыхали лишь по ночам, сменяя друг друга в карауле. Не было ни одной ночи, когда бы я не вспоминал её. Баба у меня была красивая. Очень красивая, складная. Глазки серо-голубые, коса русая. Я по ней с ума сходил. Одета в дорогие одежды, да и на мне кафтан белоснежный расшитый весь, сапоги красные с загнутыми вверх носами. Её образ мне постоянно видится и во сне и наяву. В нескольких критичных ситуациях этот образ меня от смерти спасал, то просто голос её со мной разговаривал. Она меня тоже очень любила. Её князь себе в жены хотел.
Мы тайно встречались. Она девка упертая и своенравная. Мне и соблазнять то её не пришлось. Я знал, что она в жены к князю через пару лет готовится. Я тоже упёртый, но молчаливый. В моём характере сказать в слух, что из точки А я попаду в точку Б, а дальше двигаться как танк, пока не достигну цели. Если передо мной стена, я её не задумываясь проломлю, нужно убить – убью. Но молча. А она как женщина эмоциональна очень. И когда речь о свадьбе заходила, вздорила с отцом, что замуж за него все равно не пойдет, так как не люб он ей. Что мол она меня любит и всё тут. Там все мамки-няньки на ушах стояли. Ор несусветный был. Сам князь сватается, отказывать нельзя, а девка упёрлась рогами и ни с места. Если бы она этот скандал не учинила, я бы в ту же ночь её увез, и мы бы обвенчались, а потом трава не расти, уже всё одно. Ну уж как вышло…
Увидал я её в первый раз то еще когда из Александрии с дядюшкой вернулся. Красивый город. Белые колонны, сады, прекрасный дворец. Мы в самом начале по приезду там во дворце несколько раз бывали. Дядюшка меня с собой брал, когда по делам туда ездил. Я маленький еще был. Меня евнух по садам водил, всякие диковины показывал. Он по происхождению наших кровей был и разговаривал со мной на моём языке. Я тогда и не знал, что такое евнух, только когда писать с ним пошли, гляжу, а у него вместо члена обрубок голый весь и под ним ничего не болтается. Я потом дядюшку расспрашивал о том, как же он живет и почему он такой. Дядюшка сначала было рассмеяться хотел, но потом вид смиренный сделал и шёпотом мне поведал, что им все обрезают, чтобы к женщинам правителя они ходить могли и не трогать их за разные места, а что за места такие я мол потом узнаю. Ну я, конечно же, потом то узнал. А тогда мне нравилось кушать там щербет и разные другие вкусности.
Вообще, я, когда повзрослел, то стал большим ценителем женских тел. Это дядюшка меня поднатаскал. Мы ходили в дом терпимости, каких только оргий там не устраивали. Он был большим любителем выпить и с женщинами время провести. Первый раз он меня лет в пятнадцать туда привел, говоря: «Пойдем Ванька. Пора тебе к бабам, готов уже. А иначе всех переубиваешь в округе.» Это было после того, как я подрался с одним послушником очень сильно. Помню, настроение у меня поганое было, все никак расчёты не сходились и бесило все, включая солнечный день и поющих птиц. Я несколько дней мучился, потел над рукописями, но ничего не выходило. Я чувствовал, что близок к ответу, просто еще одной заковыки какой-то не хватает. На разных языках читал разных авторов. Я полиглотом был. Языки мне легче всего давались. Я их нутром чувствовал. Даже если слова какого не знал, тут же в голове достраивал фразу и все в точности переводил. И тут этот любитель поязвить в очередной раз сказал мне, что не стоило бы мучиться, все равно не осилю науку. Меня прорвало. Как я его отмутузил. Сначала с разворота дал ему своей ведущей левой рукой, затем правой. Молотил его, куда попаду, с ненавистью жуткой за все его издевательства прошлых лет. Все сбежались, пытаясь меня оттащить, а я пару раз вырывался и продолжал его бить. Хорошо он получил, а главное заслуженно. Даже вспоминать приятно.
Ближе к вечеру после этого дядюшка подошел ко мне и приказал собираться, приговаривая, что нам пора. Я сопротивлялся, объясняя, что у меня расчёты никак не даются, на что тот с усмешкой сказал, чтобы я не волновался, так как завтра все будет хорошо и всё счёты и расчёты сами в голове сложатся. Собственно, это меня подкупило и заинтриговало.  Ну, и мы пошли. Вино оказалось очень вкусным и пилось, как сок, только голова начала кружиться, мир вокруг поплыл размытыми кругами, и я сначала завалился на бок, а затем провалился в сон. Очнулся я от того, что несколько женских рук нежно гладили и щекотали мое тело, снимая с меня одежду. Я глазами то стал дядюшку искать и звать, а тот уже был раздет и во всю фигарил девицу, только подмигнул мне лукаво и продолжил заниматься своими делами. Тут я услышал над собой хихиканье и в полудымке увидал двух симпатичных молоденьких девиц совершенно обнаженного вида. Я был в шоке от увиденного.  Они гладили меня, целовали везде. В каких только позах я их не  имел. Дико хотелось пить и женского тела, но кроме вина ничего не было, и я пил и пил, проваливался в забытьё, просыпался от того что снова вхожу во влажное женское существо и так всю ночь. Уже под утро я проснулся от того, что меня кто-то трясет за плечи, говоря дядюшкиным голосом, что пора идти. А для меня это как продолжение сна. Я отбрыкиваюсь и отмахиваюсь. Тут меня окатили ледяной водой. Я вскочил, как ошпаренный, ору и лоб в лоб сталкиваюсь с дядюшкой. Он сосредоточенно смотрит на меня и говорит: «Всё, Ванек. Я закончил. Пора идти спать.» Мы вышли, уже начало светать. Дует пронизывающий ветер, и я протрезвел полностью, пока добрался до кровати. Мне было ни до чего. Я плюхнулся лицом в подушку и отрубился. Проснулся я ближе к полудню с полным ощущением законченности в голове. Все расчёты сошлись, осталось только записать и радоваться результатам. В теле легкость и приятное бурление в мышцах. Никакого похмелья, только эпизоды гула в ушах. Выхожу и сталкиваюсь взглядом с дядюшкой. Глазки такие хитренькие у него с оттенком пьяного веселья. Зараза. После этого я начал на женщин по-другому смотреть. Оценивающим взглядом, мысленно примеряясь к понравившейся девице. Раньше я на них особого внимания не обращал, отстраненно так поглядывал не более того. Есть они и есть сами по себе. Ходили вокруг, хихикали чегой-то. Но мне было все равно до них. Одни расчеты и карты в голове. Член, конечно, вставал, но как-то вне зависимости от моих мыслей и эмоций. Я даже и не теребил его. Ну встанет, постоит, выпустит пар в виде белесоватой густой жидкости, а потом сам же и расслабится. Обмоешься и идешь дальше по своим делам. Оргазма как такового не было. А после похода, я в это заведение регулярно стал ходить. Уже дядюшку пинать начинал, особенно если по учёбе переставало что-то даваться, и агрессия в мыслях появлялась. Он начинал отнекиваться, говоря, что только два дня назад там были и вообще раскрыл глаза на свою шею. Мне же это было не только два дня, а целых два дня, как вечность. У дядюшки всегда был холодный расчётливый ум. Он умел брать себя в руки. Сколько он раз меня потом этому учил, но я же не слышал его. Хотя он всегда мне повторял: "Ванька, отрубай рвения маленькой головки, когда нужно включать большую. А то так без головы останешься. Засунуть ты всегда успеешь, но как ни крути, без головы ничего уже не нужно будет."  А потом мне надоело его постоянно пинать, да и бабёночка такая приветливая попалась на базаре. Она жила со старушкой матерью на окраине, молоденькая вдова. Старше меня лет на пять. Дядька, когда прознал про мои походы, всполошился, сказав, чтобы я не вздумал в неё кончать туда. Если она понесет, мне грех великий, а её камнями забьют. И никаких жениться, исключено. Обозвал меня дураком и сказал, чтобы я, когда захочу кончить, либо вынимал, либо хоть в рот ей, хоть в жопу, но ни в коем случае не туда. И вообще подытожил, что грех это к женщине так ходить. На вопрос же мой про походы в дом терпимости ответил: «Это не грех. Так мужику положено. А вот без любви к бабе в дом ейный ходить – блудливый грех.» Я действительно её не любил. Она меня ждала каждый раз. Наготовит всяких вкусностей. А я чего? Ну дров ей наколешь, воды натаскаешь. Чего-нибудь обязательно всегда из еды притаскивал или подарок какой дарил. Мне это было, как отлить сходить, не более того. Ну или чтобы дядюшку не пинать лишний раз. Ему редко требовалось. Раз в неделю-две. А мне уже каждый день потребность была. Да и у неё так глазки горели. Ходить я к ней перестал после случая одного. Помню, иду я как-то от неё, только за угол повернул и тут на тебе, на меня с ножом кидается мужик. К горлу свой огрызок мне поднёс и требует деньги. Ну я отвечаю, мол хорошо, чего кипятишься то так, сейчас отдам, он расслабился, думал на хилого послушника в рясе с капюшоном напал. Не тут то было. Я ему своим кинжалом прямо в сердце ткнул, тот даже опомниться не успел, как упал замертво. Долго он мне потом снился, я ведь до этого случая не убивал и не резал плоть человеческую. А еще глаза его полные ужаса и предсмертный хрип. Да и от себя я такого не ожидал никак. Главное, молча после этого спокойно пошел дальше к себе домой, оглядываясь, но не столько из-за страха, что кто-то увидел, как я убил этого вора, сколько чтобы бабу свою не подставить. Я забыл про неё совсем через пару лет, когда уехал. Как раз на тот момент обучение моё подходило к концу. Начиналось самое интересное, когда на кораблях в плаванье вышли. Мне всегда нравились всякие расчеты и мечом помахать. После таких тренировок и бабы никакие не нужны были, потому как выкладываешься по полной.
А в Новгород мы вернулись, когда мне уже около двадцати лет было. Дядюшка уже не просто дядюшкой стал. Одежда на нём богатая, да и статус уже другой. Мы идём, а ему все кланяются. Извращенец старый. Как же он баб любил, чего он только с ними не вытворял. И они его любили, ждали, а когда он там появлялся, аж тряслись от нетерпения, кого выберет сегодня. И брал он их сразу по трое, по четверо. Он сутану то когда снимал, там мужик ого-го какой был. На меня девки конечно тоже смотрели, но его просто обожали.
Мать ко времени моего возвращения уже умерла. Отец нас с дядюшкой встретил, оглядел меня всего и говорит: «Да уж. Ванька то наш настоящим мужиком вырос.» Я так ждал этой встречи, мечтал, как приеду, как обнимемся мы с ним. Как он с уважением скажет эти слова, но встреча на меня не произвела никакого впечатления. Никаких чувств и эмоций я к нему не испытывал, кроме отвращения. Даже элементарно уважения и почтения, как к своему родителю не было. Абсолютное разочарование и досада от встречи. Я глядел на него, как на дряблого затасканного муравья. Суетится чего-то там, какие-то надежды на меня строит.
А в Византии я л'екарством и не занимался. Дядюшка этим всем владел, про травки мне всякие рассказывал, но я слушал даже не в пол уха. Мне бы мечом помахать, да с девками покувыркаться.  Меня тогда острота жизни интересовала, а не травки-муравки его.
И тут она. Большие серые глаза, тёмные брови, аккуратненький вздернутый носик и толстая длинная коса. Маленькая, хрупенькая в кокошничке. Идёт как пава, словно плывёт и на меня в упор из-за плечика глядит, я аж остолбенел и  штаны по швам затрещали. Я шёл расстроенный в своих мыслях о встрече с отцом, как он обнял меня, похлопал по плечу, а я на него как на полное чмо смотрю. Лошадь мне белую подвели, я сажусь в седло, поворачиваюсь, а тут её глаза и всё..  Бах… Только одна мысль промелькнула – моя будет. Она с сестрой шла. На меня смотрит, хихикает, а я только губы эти алые вижу и думаю себе: «Смейся, смейся. Все равно моей будешь.» Нас тогда целая делегация встречала. Мы домой поехали, но образ её меня везде преследовал потом. Как вспомнится, так дух захватывает и все моё мужское существо напрягается аж до головокружения. Отец заметил, подошёл ко мне дома уже и сказал, чтобы я даже не мечтал об этой девице. Она мол князю в жены обещана, а меня эта страсть только погубит. Но я думал о том, как возьму её, как она извиваться от нежности и страсти в моих руках будет. Ни советы отца, ни увещевания дядюшки я тогда не слышал. Скорее меня это даже подхлестнуло. Так вот по приезду в честь нашу целый пир устроили. Столы длинные, явств куча и народу туча. Все сидят, празднуют за здоровье пьют, сволочи. Я когда уезжал, никто и не заметил, не провожал, не скучал, а сейчас Ванечка, ах какой же ты вырос, каким статным стал. Всех хотелось послать куда подальше. Только мысль об этой Машке меня успокаивала. Невесть откуда грудь колесом появилась, улыбка дурацкая на лице. Сижу и сравниваю местное убранство с византийской роскошью. Здесь, конечно, тоже красиво и богато, но не так. Здесь все не то и не о том. Отец ко мне тоже привязался пьяный, стал рассказывать о том как мать меня ждала, как перед смертью передо мной повиниться хотела. Смотрю на него, морду бы набил. Мать… Да она никогда мне матерью то и не была. Он начал говорить, что на завтра хочет со мной на её могилу сходить, но когда я, выпив чарку бражки, уже с мутными глазами заорал, что не собираюсь своего времени тратить даже ради того, чтобы плюнуть на могилу этой паскуды, повисла гробовая тишина и больше этот вопрос не обсуждался. Ненавижу его. Я для него всегда пустое место был. Когда он был нужен, его никогда не было. Когда подыхал лежал, ни разу не подошел. А уезжал, плевал в мою сторону и радовался, что дядюшка меня увозит. Я для него хуже челяди был, он на своего пса более  приветливо смотрел, чем на меня. А теперь Ванечка, Ванечка, сынок...
А с девкой этой у нас быстро так все закрутилось. Ей на тот момент лет тринадцать - четырнадцать было, но уже все при ней. Князь её берег, ждал шестнадцати лет. Её готовили к тому, что она княгиней великой станет. А я пришел и взял. Моя и всё. Сказал моё, значит это моё и положил я на всех. Мы с ней жили. Я воровал её частенько из дома на всю ночь. Она окошко то приоткроет и юрк ко мне в руки. И уж тут грех было не использовать такой момент. Увозил в домик рыбацкий и там всю ночь любил. Как я любил её, как хотел. Никто мне не нужен был, акромя неё.  Я её моей Манюшей звал. Её запах, волосы, кожа, грудь... Проводишь рукой и чувствуешь, что всё это моё.
Помню наш первый раз. В тот момент я был рад, что дядюшка меня так подробно подготовил к этому. У нас разговор зашел о том, чего надобно делать, когда на девке женишься. О самой первой её ночи. Его всегда на разговорчики тянуло после оргий. Хороша ночь была. Эх.. Так вот... Рассказывал он про это дело обычно не спеша, смакуя подробности. И в тот раз начал спокойно да с серьезным лицом. Сначала, говорит, надобно её самому раздеть, так как стыдливы они больно поначалу. Затем медленно с наслаждением целуй её во все доступные места и лишь потом переходи туда.  Как почувствуешь, что изнывает она у тебя уже от нежности, стонет и течет, так пальцы указательный и средний аккуратно ей вставь внутрь. Недалеко только. Ну ты почувствуешь. И надорви эту кожицу, легонько так. Если девица достаточно возбуждена, то и не почувствует почти ничего. Только потом вставляй уже своего героя и занимайся своим обычным делом. А ежели сразу взгромоздишься на девицу, которая под мужиком еще не бывала, то она орать от боли у тебя станет и вы оба никакого удовольствия иметь не будете. И я вот вспоминал это потом, с бабами об этом разговаривал. Интересно же. У каждой была своя трагичная история. Все в один голос говорили, как это было ужасно. Ни одна из них не рассказала мне весёлую историю. Я тогда решил, что моя женщина о первой ночи со мной со счастливым лицом и с радостью вспоминать будет. А с Манюшей у нас первый раз очень интересный приключился. Она просто как зверь на меня напрыгнула. Её всю трясло. Я ещё когда её раздевал, её уже всю трясло. Меня то ладно трясло, я уже знал, что это такое и о чем это. А она то первый раз. Она с одной стороны смущается, а с другой стороны у неё крышу кроет. Я её помучил хорошо перед тем как войти. Целовал и гладил её, она аж орала. А потом пальцами порвал ей девственную плеву, даже сейчас помню это ощущение, как она вздрогнула, но по моему она и не обратила на это внимания, настолько была готова. Я же когда эту струйку крови увидел, все… Понеслось на несколько часов. Дальше было все как в бреду. Она извивалась, стонала, рыдала, как дитё малое. Я останавливался и спрашивал, не сделал ли ей больно, а она с рыданиями стонала, чтобы я продолжал. Она у меня по моему раз пять шесть кончила за эту ночь. А у меня только одна мысль в голове крутилась, только бы не в неё излить. Это счастье, что домик этот далеко от поселения стоял, такие крики из него доносились. Она обвивала меня всего руками и ногами, мы буквально катались по этой кровати. У меня аж все тело загорелось от воспоминания об этой ночи. Я брал её за волосы, я крутил её всю, кончал ей в рот, а она визжала от удовольствия, потом снова накидывалась на меня, а я на неё. И так всю ночь. В конце концов я уже просто рухнул на кровать в изнеможении. Она рядышком в комочек легла. Я в окно глянул, а там рассвет уже близится. В чувства её привожу, потому как хватятся если, трендец будет. Она в рыданиях, мол вся твоя, не пойду от тебя никуда. В итоге уговорил как-то, оделся сам, её одел и отвез домой. Где-то гребень достал, расчесал ей волосы, слёзы вытер и нос протер. У самого башка гудит, тело ломит и от каждого движения истома сладкая, но ехать надо. На коня сажусь, её в руки беру, такая маленькая, хрупенькая, понимаю, что я ещё хочу. Так хотелось, что когда домой добрался ещё рукоблудил и только после уснул. Проснулся только к вечеру. Ничего не болит, но хожу, как пьяный. По всему телу пчёлы гудят. Совершенно другая реальность. И везде её запах, стоны в ушах стоит. Это до исступления доводит. Что это? Ведь столько баб до неё у меня было! А эта зацепила на щелчок. Ни о чем думать больше не могу. И это чувство вины, что жениться прямо сейчас на ней не могу. И мысль, что мне с ней теперь делать, не даёт покоя. Вдыхаю глубоко. Делаю большой глоток воды и спускаюсь вниз. Вижу отца. Он смурной какой-то.  А наши отцы с Машкой троюродные братья друг другу. Тут её отца с ним рядом вижу. Стою, а внутри ступор и паника, что по мою душу пришли. Сажусь рядом с ними, начинаю потихоньку приходить в себя  и понимаю,  что они здесь по другому поводу собрались. Ну я само собой спрашиваю, чего приключилось то, почему такие смурные. Он мне и рассказал,  что дочь его заболела совсем, никто не знает, что с ней. Встать не может, спит беспробудно и прикасаться к себе не даёт, говорит, что все тело болит. Сижу, сдерживаю себя из последних сил, чтобы не рассмеяться, а вслух говорю, что сочувствую и желаю скорейшего выздоровления. А у самого мысли шальные, как бы её опять от туда выдернуть на всю ночь в этот рыбацкий домик. Так мы с ней эти два года и провстречались. Я её несколько раз в неделю воровал. Она и сама этого хотела. А каждый раз, когда обратно привозил, как кусок кожи с себя сдирал. А когда время пришло ей замуж идти, то мне было понятно, что её проверять же будут, и обнаружат вдоволь попользованную девку. Да и как я её отдам, когда она вся моя.  Тут я к князю то и пошёл.  Рассказал ему все честно, как на духу. Просил прощенья. Надеялся, что поймёт. Не тут то было. И черт дернул меня к нему пойти. Меня скрутили и бросили в темницу. Отмутузил он меня по полной программе. Очнулся я лёжа в луже собственной крови. От того, что меня поднимают и тащат куда-то. Я помню, как князь орал что убьёт меня, но что-то его остановило, и решил что все, конец мой пришёл. Но не тут то было. Я много раз вспоминал этот момент и клял судьбу за это. Лучше бы я умер тогда сразу. Но дядюшка вовремя подсуетился и вызволил меня. Когда меня к нему привезли ночью, он за плечи меня схватил, протряс, потом схватился за голову, сел и начал говорить: "Ты вообще понимаешь, что ты наделал? Ты зачем к князю приперся? О чем ты вообще в этот момент думал, дурак? Ты пришел к влюбленному мужику для того, чтобы рассказать, как бабу, которая фактически его поимел? Ты серьезно рассчитывал, что он тебя поймёт? Почему мне ничего не сказал, не посоветовался? Неужели ты думал, что я тебе не помогу? Для чего ты это сделал, Ваня? Так, ладно. Все. Ты сейчас же уезжаешь к отшельнику. Немедленно. Как всё утрясется, а все в любом случае теперь утрясется, да и ты князю шибко нужен со своими мозгами учёными, я тебя вызову, приедешь." Когда я наотрез отказался куда либо ехать без Маши, он сначала замолчал, потом поднял глаза, с болью посмотрел на меня и зажмурился, а потом так медленно, с трудом произнося каждое слово сказал: "Нет твоей Маши больше. Зарезала она себя, когда ей сказали, что князь тебя убил. Нож прямо в сердце попал. Так что уедешь ты и концы пока что в воду." После этих слов все воспоминания, как в тумане. Я метался, я рыдал навзрыд и выл как волк, а потом начался приступ, но сознания я не терял. Меня как медведя-шатуна скрутили мужиков пять, так как я хотел пойти князя убить, в рот кляп вставили ,завернули в ковёр и погрузили на повозку. Когда меня связывали, я еще сопротивлялся, а дальше мне уже стало всё равно, жизнь моя вся рухнула в одночасье с её смертью. Больше уже ничего и никто не нужен по большому счету. Очнулся я дней через пять в повозке, укутанный в шерстяное одеяло. Дядюшка отправил меня к святому отшельнику.
Начал в себя я приходить месяца через три. Все это время отшельник пинал меня постоянно, чтобы я вставал, что-то делал. Каждое утро начиналось с молитв и ледяного душа из ведра, но на меня это слабо действовало. Я не понимал, для чего мне жить без неё. Чувство вины, что из-за меня погибли два самых близких человека давило, мешая дышать. Но однажды она пришла ко мне ночью. Я видел её, как живую, кинулся ей в ноги и стал просить прощения, умолять остаться со мной, а она сказала, что и так всегда со мной, что никуда она от меня не уходила, просто так уж сложилось, как сложилось, а мне еще надобно здесь пожить, так как дела еще есть. "Хватит лежать, Ваня, вставай и живи, а я тебя оберегать стану. Я хочу, чтобы ты жил. Это моя последняя воля." Сказала и исчезла. После этого у меня стали силы откуда-то появляться, появился вкус в еде, запахи и краски стали проявляться сначала пятнами, а потом все стало как прежде, только женщины были мне безразличны и инстинкта мужского не возникало. Меч я свой запрятал и стал ходить за святым и слушать да запоминать, что он говорил мне и показывал. Потихоньку я начал понимать, что значили его слова, когда он сказал, что я чуткий человек и чувствую как и чем исцелять. У трав и камней словно язык свой появился, знаемый мной. Я точно знал, до какой степени нагреть или охладить камень и в какую точку положить, чтобы стало лучше человеку. Мне даже интересно стало и я начал от общения с ними удовольствие получать, а уж когда люд пошел ко мне за исцелениями, вообще начал радоваться жизни вместе с этими людьми, как ребенок. Отшельник мне потом сказал, что я в жизни до этого не тем занимался и что мне надо было очень сильное потрясение пережить, чтобы я на свой истинный путь встал. По округе слух прошел, что у отшельника живет молодой ведун, справляющийся со всеми возможными и невозможными болячками. Я с ним просидел там так несколько лет. Но жить мне не хотелось. Сильная внутренняя боль была и везде Манюша.  Народ повалил, но от дядюшки депеша пришла, что мол князь простить меня никак не может и я объявлен его личным врагом, что мол де он не успокоится, пока сам лично на кол меня не посадит, да и мне самому уже к этому времени наскучило сидеть сиднем в лесу. Тело соскучилось по коню и мечу. А ночью Манюша пришла ко мне, растолкала и говорит, собирайся скорее, уходить надобно быстро. Ну я как в чем был, так и ушёл, только меч с кинжалом забрал. Направление, куда идти, я знал и шёл. Осень ранняя была, и, как я и рассчитывал, добрался до казаков раньше зимы. А уж там мне рады несказанно были. Тамошний атаман дочку за меня сватал в своё время, она на Машку мою чем-то похожа была. Я еще когда у отшельника жил, он её привозил. У неё кровь плохая была, умирала девка совсем. Бледненькая такая худющая приехала. Но нрав весёлый, эдакая болтушка-хохотушка. Она у него единственная дочка была, старших сыновей пять или шесть, а она младшенькая любимая дочурка. И тут на тебе напасть такая нежданно нагадано приключилась. Я занимался с ней, травки разные заваривал, камнями лечил, и отшельник над ней молитвы читал. На неё наговор бабка соседская навела, когда с мамашей сильно поругалась и девчонка на глазах начала бледнеть, сохнуть и увядать, как осенний лист. Девка уже на выданье была и влюбилась в меня с первого взгляда. Похожа на мою любовь она была очень, но не было острого взгляда и запах не тот. Всё не то. Ей лет шестнадцать было, а мне под тридцать уже. Она и так и сяк, но я её не трогал, да и как к бабе не относился. Уж не знаю, что она отцу своему наговорила, но тот сам ко мне пришел и сказал, что если я намерен свою жизнь в русло семьи пустить, то он будет рад отдать свою дочь мне в жёны. Мы с ним уговорились, что год на раздумья нам обоим, а потом, если все хорошо, то и свадьбу сыграть можно. Деньги на безбедное житьё на ближайший год и на исправного коня с нормальной одеждой у меня были, так что на попутной ярмарке закупился да в баню и к цирюльнику заглянул, так как жених из меня не совсем пригожий на тот момент был, весь обросший, немытый, одежда вся непонятного вида. Год истекал к зиме, решил рискнуть и, собственно, не зря. Она кинулась ко мне на шею с рыданиями, как я только появился. С отцом то у нас потом серьезный разговор состоялся. Я не паяц и не враль. Как есть так и сказал ему, что любви как таковой у меня к ней нет, да и будет ли не знаю, но счастливой её как бабу делать я буду регулярно и исправно,  а если она хозяйкой хорошей будет, то вообще замечательно. На том и порешили. Через неделю сыграли свадьбу и жить стали. Мне по сути было все равно где и с кем жить. Мы то собирались и куда-то скакали, заварушки-войнушки, пьянки, гулянки, бабы, то опять возвращались домой. Короче, все удовольствия: и лекарством занимался, из-за чего собственно и не бедствовал, и мечом махал. Бабы меня любили, мужики уважали. За советом ко мне приходили. Считали меня видящим человеком. Они не знали, сколько я в своё время книг прочёл. Меня ведь дядюшка увёз, мне лет шесть было, а вернулся без малого в двадцать. Да, конечно последние несколько лет я  регулярно с бабами общался, но больше всего проводил времени за изучением рукописей и наук разных. Из головы это не выкинешь, даже если захочешь. Все эти свитки, бумаги, мои записи со слов учителей, бессонные ночи - это то, что интересовало меня тогда больше всего. Так что я был им полезен вдвойне. Помню один ногу сломал. Открытый перелом был, я боялся, как бы гангрены не было, но вправил ему кости и зашил подручными средствами, а потом с травами ему перевязки делал, камни раскладывал. Серьезный перелом был. По хорошему, конечно, надо было бы ногу отрезать. Но потом всё заросло у него, он с нами в бой уже не ходил, потому что хромал, нога то эта всё одно короче получилась, но живой остался и с ногой. Он мне потом всю жизнь благодарным был и в церковь ходил молился за меня. Я ведь и анатомию знал. Не так чтобы очень, но в общих чертах. Знал, где сердце расположено, знал, что если человек кашляет, его послушать надо, к груди ухо прикладывать и что там хрипы могут быть. Какие травки давать при этом. Как перевязки делать. Этому меня еще дядюшка учил, а потом то  с отшельником я начал понимать, почему те или иные травки действуют. Бывалоче, приложишь руку к больному телу, оно дрожит, только не та физическая дрожь, а другая. Потом травки в руки берешь, они тоже дрожат и ищешь, чтобы так же дрожали. Намешаешь разных, перемешаешь, получается то же ощущение, что и от тела, а потом отваришь их или настоишь и чувствуешь, что для тела больного это благом будет, даже при употреблении видно как тело другим становится, даже запах другой у человека делается. Так что кадр я ценный был, очень. Но циничный и отвязный. Мне по жизни терять нечего было. Я легко мог и на амбразуру полезть и в драку ввязаться. Захотел чего взять, брал без зазрения совести, а хотите убить меня - да попробуйте, плевать я хотел. На меня кидались, как на стену, а я скидывал их без особых усилий, и сил ведь сколько было. Со мной боялись связываться. А тут блин, я испугался каких-то татар, но их было реально много. 
Десять дней мы ехали до атамана. За день перед нами к ним прискакал гонец от дядюшки. Судя по спешке и количеству загнанных лошадей, новость была крайне спешная. Мы когда приехали, казаков собралось много, и народ все прибывал и прибывал. Человек пятьсот уже собралось. По приезду, мы прямиком к атаману. Тот на меня навалился с вопросами зачем и куда мы ехали. Чего я мог ответить? К бабам ехали, а по пути забрать кое-чего надо было. Война началась. Позже я узнал, что монголы действительно ехали для того, чтобы на княжескую дружину напасть. Там казну для оплаты войску везли. Их разгромили в пух и прах. Князь то выкрутился, насобирал еще. Я не хотел идти обратно к князю. А у атамана его большие и круглые глаза от этой новости стали еще больше, как будто две пельменины, вдруг стали мантами. Он усадил меня за стол и заставил рассказать о том, кто я такой. Тесть мой в своё время всеми возможными способами пытался выудить из меня откуда я знаю ратные дела и кто я вообще такой и откуда. Я отшучивался всякими прибаутками да шутками, в итоге от меня отстали. А этот атаман был над всеми. Он еще когда впервые меня увидал, сразу сказал: " Ты Ванёк, не так прост, как хочешь казаться. Мне ты мозги не заговоришь." На этом мы тогда и порешили. Сейчас же всё было по-другому. Я заявил, что пойду к бабе своей под крылышко, и князю никакому помогать не собираюсь. Это было слишком необычно при моём то характере, да к тому же, атаман встречался с ним и разрекламировал меня как только мог. Там ждали меня с моими видениями. Да и князь знал, кто я. Он уже потом через некоторое время пожалел о своей горячке, ещё и дядюшка масло в огонь подлил, мозги ему промывая. Когда князь уже остыл, меня то уже простыл след. И концы на долгое время канули в воду. Как оказалось, дядюшка давно пронюхал о том, где я и ждал удобного момента, чтобы меня вернуть. И когда атаман начал говорить про некого лекаря, который сведущ в ратных делах, раскрутил это дело до конца, повернув ситуацию в нужное русло. Так вот усадил меня атаман за стол, выпили мы тогда крепко. Пили молча, только один вопрос он мне в конце задал, тот ли я Иван, боярский сын. Я молча посмотрел на него и уснул. На утро мы сели и поехал к князю. Встретил меня дядюшка. Обнял меня и рассказал ,что князь простил меня давно и ждёт от меня помощи. Но мне на самом деле было абсолютно все равно. Я и не жил после смерти Манюшки. Что воля, что неволя - всё одно. Вся моя жизнь была с ней, а всё что до и после - так... Ни о чём. Я смерти искал и нашёл её в первом же бою. Всё. Конец. Темнота.               

Конец регрессии.