Ловец ветра

               
     Отражение в зеркале, напротив монитора, зачарованно смотрящее на быстро появляющийся текст. Без каких-то исправлений и ремарок. Никого. Только падает снег и монитор покрывает иней. О чем эти слова? О каком таком великом походе? И был ли тот, кто невидимый и стремительный писал так, как будто боялся не успеть. Как будто ему-то и не было ведомо, что спешить некуда. Но он торопился. Ведь ветер, пришедший издалека, готов был забрать его. Оставалось совсем немного. Текст о одной жизни. Разве это много? Отражение согласно кивнуло.
     Ветер пришёл издалека. Он нёс на себе множество историй. Историй, которые будут рассказаны другим ветрам. Местным. Злым и добрым. Колючим и обжигающим. Ласковым и чуть слышным. Этот ветер проделал невероятный путь. И его встречали тревогой степей, брожением пустынь и храбростью штормов. Думаете вернуться в детство невозможно? Грани разноцветных стёклышек калейдоскопа. Запахи. Рисунки облаков. И шум моря. Моря. Рядом с морем происходят самые удивительные вещи. Оттого, что они не придуманы и незатейливы. Оттого, что рассказаны простым языком. Истории песка и трав, настоянных на морском бризе, наполненном небом, солёном от капель шторма с преломленным в них многотысячными копиями этих же капель. Истории, составленные буквами грубого алфавита, засыпанного песком, от посторонних глаз, тем песком, что открыто лежит у всех на виду. И любой ветер четырёх сторон начинается именно здесь. А где ему еще взять сил пройтись по всей Земле? С неослабевающим напором повествовать о начале начал? А люди? Они соседствуют рядом с песком и ветром и морем. Они и есть песок. Они и есть море. Мириады песчинок величиной с мир. И море, спящее на песчаном ложе. Мир людей, придумавших это. От начала и до начала. В холодном космосе одиночества. Мезоны несут весть о том, что есть море, спящее на песке и Солнце освещает каждого, успевшего вдохнуть ветер бесконечного холода, доверившегося теплу. Он был нужен. Свежий чистый прозрачный, как вера в завтра. Завтра, в которое маршируют отряды, победившие сегодня. "23 февраля 1987 г. в созвездии Большое Магелланово облако, в соседней с нашей Галактике произошла вспышка сверхновой звезды. Это был взрыв голубого гиганта". 23 февраля по Дворцовой маршировали парадные коробки по 400 человек. Скука рождала демонов приключений пока время сжималось до размера Вселенной. И его давили хромовые сапоги. И хрустел хрусталь белых карликов, звёзд размером с парсек. Ещё. Ещё. Е щ ё. «Печатая шаг, мы шли ровным строем. Оставляя море, как воспоминание, держась за сталь лучей. И рвался свод, и злые слёзы были не постыдны, как и широко раскрытые рты и настоящая неприкрытая ненависть к тому, кем был ты еще минуту назад, как и сверкающий кончик, посреди пасмурного дня, ножа. Мы наблюдали рождение космоса, в схватках трудных родов этих. И уходили в горы, покидая рубежи, зовя на охрану новых. Тех, кем был каждый из нас. Когда-то. В далёком прошлом одного оборота часовой стрелки. Так становятся тенями, доказывая этим, что свет есть. Белый, как карлик бесконечности. Так видят насквозь. Так начинается новое. Не оставляя теней ни на одном несуществующем облаке. Мы покидали дом. Тогда пелись другие песни. Тогда октавы были коротки. И можно было ограничиться стоном или всхлипом, или коротким смешком, стесняющегося самого себя. Песни, не важно каких языков, но всегда о любви». Не находился ритм. Лист за листом сворачивались и бросались в корзину. Равнодушие, как и равноудаленность были космосом, наполненными воздухом. Настолько плотным, что по нёму можно было маршировть. Мельчает и иссыхает  воздух. Маршировать, не думая о том, кто вне строя не желает идти в ногу.
    Странные люди жили в это время на горе, у безымянного озера, когда выпал неожиданный снег. Снег упал сразу, вместе с резким порывом ветра. Маленький красный авто шатнуло, правое колесо почти что зависло над пропастью, но удержалось на узкой дороге. Пришлось останавливаться. Жаль. Озеро, к которому он ехал и до которого оставалось несколько сот метров, просто пропало в непроглядной пелене. Час был упущен. В дороге его остановил потрясающий камень метрах в двуста от обочины. Камень фотографически точно повторивший формы пастушьей собаки карабаши, белый с черной маской на морде. Сходство было поразительным и не остановиться было нельзя. Белый камень резко контрастировал с прошлой ночью. Чёрной, как бывает ночь осени, наступившей для него в марте. Снег был сброшен из самых необъятных глубин, как мантия солнечного ветра, который мы ждали, сидя на краю земли, на сухие камни, забывшие уже касания струй дождя и трясущиеся от холода. И мантия теплее меха уснувших на твоих плечах барсов была как нельзя кстати. Барсов на снегу, которого никогда не было. И не будет.      Посреди одного из октябрей, когда город, раскинувшийся двумя километрами ниже и не предполагал надеть промозглые заморозки желтеющих до красного листьев. Осень, отменившая все остальные времена года. Просто осень. Навсегда. Он попал в этот город на краю земли, потому что тут никто не знал никого. Не выворачивал наизнанку душу. А когда дышится легче, чем не осенним утром? Он мечтал остаться в городе навсегда.
     И так бы и было, не выпади снег. Густая патока наполнила мир и оставался лишь квадрат комнаты, который напоминал, что, возможно, за её стенами ещё бьются сердца. Не важно какой степени теплоты. Ожесточения. Добра. Ненависти. Мести. Важно, в унисон. Надежды совсем не осталось. Крепость пала. Ворота кем-то открыты. Облачившись в чёрное, он вышел в середину. Опасность ходила по кругу. Молчание города становилось в тягость. Он вышел в середину и танец встретил и повёл его, протянув руки и обняв. Танец тишины. Это была отчаянная пляска с возрастающей скоростью. В целом городе, переполненном людьми, остаться одному. Ничего не стесняло движения. Кто-то, невесомый и несуществующий, стучал в двери, разбивал стёкла, проламывал крышу. Темп нарастал, каблуки отбивали немыслимую чечётку. Так мужчины прошлого, становясь в круг, готовились к битве. Их отрешённый взгляд был брошен туда, куда нам простым, вне круга, не добраться. На той стороне, откуда ветра приносят запас ковыля и полыни. Где скачут в полном одиночестве и конь восторженно косит взглядом на седока, зная о том, что ваша скачка лишь для двоих.
    Он истекал потом, не сбавляя темпа. Часы торопили рассвет. Танцевать, как дервиш. Принять разряд молнии. И не слышать грома. Дом сдерживал осаду. А ему удавалось держаться на ногах и бить, бить, бить. Как в том бою, когда он остался один. Дом раскачивался на волнах неба: то к самому вверху, то ухая разом вниз. Дом бросало со стороны в сторону и выдавливало из строя. Дом сражался с городом. А он, танцущий внутри, сражался со всем миром. Миром нескольких страниц. В кругу, который он раз за разом отбивал, не было никого кроме него самого и тех, кто должен был придти за ним. Снов. Сны предъявляли сегодня счёт. Сны тех, кто исчез для того, чтобы он остался. "Счёт к оплате. Пожалте. И на чай". Он ждал их, неслышно войдущих сквозь тишину и пустоту. Бежать было некуда. Из города на краю земли. Из бастиона тишины. И лишь танец, бессмысленный и нескончаемый, плавил ночь до раскалённой магмы, пробивающей путь к горам. Никого. Они не пришли. И Вы, сны?      
    Рассвет он встретил, упав на пол, с первым лучом. Упав, чтобы подняться и выйти наружу и не вернуться. Только туда, к горам, вверх, отсюда где и сны предают. Некуда бежать. Не к кому. И не от кого. Сам, всё сам. Пустынный город, пустой планеты. Если они не пришли – значит и сны покинули эту планету. Значит и ему пора отправляться. Значит. Город разом исчез. Его и не было вовсе. Не было ночи, не было танца. Откуда же эта тяжесть. Привиделось. Он всегда был один. Всегда - это, где гроза рисует молниями, существующие только на момент вспышки, улицы, никогда не виденные им, мощёные камнем. И каждый камень в них, уложенный плотно и навсегда, отполированный подошвами когда-то живущих. И дорога к бесконечно высокой горе, ускользающая, как змея, отдавшая свой яд. Ни в одной ещё попытке то ли забытья, то ли яви он не добирался до заветной вершины. Но сегодня это получится, потому что время - иллюзия. И за каждой картиной прячется другая, третья, и ещё одна, и ещё. А дорога по которой мчатся, вдавливая педаль в пол, часто не имеет направления. Мчаться вперед - это мчаться, возвращаясь. А вороны, перепутавшие дворы и рощи низовий с отчаянной высотой, вороны, возомнившие себя орлами, и поющие хриплыми голосами, неслись наперерез. Красному нет места посреди серого. И погибали от удара о капот. Но цель была вот уже, вот. И жалость к воронам, погибшим в стремительной своей атаке, перерастала в восхищение к их участи. На высоте, на скорости, не размениваясь на мелочи, с надеждой остановить несущегося чужака. Жалость не присуща птицам. Птицам и звездам. "Достаточно зарегистрировать несколько нейтрино, пришедших из одной точки на небесной сфере в течение достаточно короткого промежутка времени, чтобы уверенно установить произошедшее грандиозное событие в Галактике". Достаточно поверить тому, что птица, упавшая в снег уже не взлетит. Достаточно поверить, что звезды существуют.
     Снег упал сразу. Направления и края света хаотично меняли имена и он получал на один и тот же вопрос десятки ответов. И все ответы были правильными. На его один вопрос. Кто же отвечал ему на этой горе? Разве это было так важно. Он впитывал каждое слово, изголодавшись по общению. «Ну ты же знаешь ответ. Спасибо. Я понял. Все ответы мира - это лишь отражение одного вопроса. Надо просто задать его. Вспомнить и задать. Вот ещё чуть-чуть и вспомню». Холод сковал окрест. И пар дыхания был единственным подтверждением жизни. И эхо его же вопроса, отталкиваясь от камней и неба, возвращало истину. Истина была проста: страха нет. Ни высоты, ни одиночества, ни холода. Нету.
     Сквозь заносы к нему пробирался пёс, пока он, потерявший ориентиры, жил лишь ответами. Он, забывший о какой-либо опасности. И так вовремя к нему пробиралось невесть откуда взявшееся живое, тёплое, радостно лизнувшее в лицо, существо. Карабаши, большой и добрый прыгнул. И свирепая морда была ему роднее всего, что довелось называть родным... «Здравствуй, пёс. Я шел к тебе. Ты моя добыча. Или я твоя? Или нет. Нет. Ты мой товарищ. Друг. Ты – привидение, пёс? Ты, сковавший меня холод? Ты, оживший тот самый камень? А твое горячее дыхание - это ветер времен? А? Я люблю тебя, пёс". Пёс все не унимался и пар поднимался облачком. Он замёрз? Его нет и это просто сны? Те сны, которые не пришли к нему в той бесконечной ночи, когда он так ждал их. А сейчас да. Ну и хорошо. Это хорошо. Так можно. Пусть. Холод прекрасен. Милосерден. Поэтому сны и сбежали сюда. Да они знают отличные места. Они знают. Выровнять пульс, спокойнее. Сердце, не злись. Это сон. Привет и пока. Но пёс реален, откапывающий. Его, уже засыпающего, к жизни. К, мать её, жизни. Такой желанной и незаменимой. Как в том бою. Копай. И веди, пожалуйста, вверх. Он встал. Шаг за шагом вперёд. Только не вниз. Там город. И город пуст. А ведь хотел жить в нём вечно. Пустота не приемлет никого. Не вниз. "Нейтрино помнят о первых секундах нашей Вселенной". Веди. Пусть дороги нет. Но кто видел путь у начала начал?
    Странные люди жили на горе. Люди и пёс, выведший его к ним. Странным. Живущим на горе. Он точно умер. Откуда в мире, пропитанным пустотой и молчанием, люди? Его впустили в дом. Пёс остался у двери. Его впустили в дом, из которого он сбежал. Значит и дом бежал с ним. Только ему, дому, ведомым маршрутом. Нет, сбежал весь мир. Вместе бежать сподручнее. И разве важно, что там осталось после сбежавшего мира. Тут были те, кто открыл дверь. Тут спал пёс. Тут пили водку. И он пил, не пьянея, не чокаясь, снова и снова наполняя стакан. Он смотрел на тех, кто сидел напротив. И видел в каждом из них себя. "Вот это я вчера. Вот это я год назад. Расскажите мне о себе. Эй вы. Как вам на горе? Как Вам? Не отвечайте ведь все Вы такие надежные и преданные ребята - это же все я". Вот японец, говорит, что геофизик. Он тут на высоте четырех километров. И с ним какие-то силуэты. Все тут. "Вы не знаете вопроса на все ответы. Вы все – это я. Поэтому я и тут, здесь с Вами. И пёс. Как звать его? Нет, не надо кличек. Я люблю его. Нашедшего меня среди, одного мной созданным, холода. До костей. До молчания. До... Выпьем. Давайте пить в этот день или ночь. Потому что падает снег и лаборатория уже вся под ним. И нечем закусить и будем пить. Слушайте. Я успею рассказать то, что никому не интересно, кроме меня же. Расскажу. А Вы, не понимающие моего лепета, просто будьте рядом. За столом". Свет не пробивается через четырехметровый слой на высоте четырех километров. Как изменился этот дом, в котором вчера он танцевал в соверешенной уверенности, что расссвет уже не встретит его. "Выпьем".
     "Эй, друг японец. Ты знаешь, что я видел море. Что ты знаешь о нём. Ты же отсюда и был тут всегда. Я расскажу тебе о море. Там берег. Там волны. Там тени. Там свет. Ты слушаешь? Слушай. О шуме ветра, который рождает ракушка. Смешной ты. Да ракушка. Вы тоже знаете о ветре? О солнечном ветре? Я знал всегда, где я. На этой горе. И шёл к ней. Именно я ловлю ветер звёзд. У меня есть сеть. И я умею забрасывать ее. Смеёшься? Ну да ладно. Ты брал его в руки – этот ветер звезд?" "Кратковременный нейтринный поток был зафиксирован японской станцией Камиока". "Какой он наощупь"? Свет не пробивался сквозь сидевших. Не надо было этих глупостей. Он уже прошел сквозь, подхватив, и неся дальше и дальше. Это бессмертие. Да. Мы уже там впереди или сзади. Главное, мы есть. Память о нашем будущем. Это было. «Печатая шаг, мы шли ровным строем». Тогда на Дворцовой в бесконечных тренировках. Семьдесят лет октябрьскому перевороту. Смирно. Правое плечо вперед. И... Раз. Два. Три. "А ты, что ты делал в это время? Скорбил о смерти голубого гиганта в созвездии Большого Магелланова облака? А я вскидывал автомат на грудь. И смотрел в то будущее, в котором уже был ты. Смотрел сощурясь. Воин. Смешно. А ты радовался, поди. Потому, что смерть этой звезды согрела тебя толчком в сердце навылет. Там в далеком от меня, но не от них, Камиока. Поедем сейчас. Туда. Ты, я и пёс. К чёрту снег. По нему. Что узнал ты? И почему, узнав, сейчас тут? На краю земли? Ведь взрыв был именно на той площади, где юнцы вскидывали автоматы. Нет космоса. Нет галактик. Грани. Ты знаешь что внизу, в том городе, где никто не живет больше – война? А ты о смерти звезды. Но ты видел, но ты помнишь вспышку. И тени, тени на асфальте. Только что живших. Прости. Мы одно целое. И уже далеко". Часть нас несётся по спирали бесконечного пути. Та часть, что осталась в том бою. "Эй. Не спи. Холод. Не замерзни я, увидел бы этот дом вновь? Не став льдом, оттаял бы? А ты гладил по гриве коня, несущегося сквозь? У него и в самом деле лиловый глаз? И восторженный взляд? Ты вскочил в седло? Вскочил же и скачешь. А иначе мы бы не встретились. Мы скачем вместе. Я, марширующий по Дворцовой. И ты, проснувшийся от толчка в сердце в своей далекой Японии. В тот день, 23 февраля, и ты и я совершили открытие совершенно немыслимое – пространство реально. Его можно пощупать. Как цевьё оружия. Как лезвие меча. Как грани нейтрино. Эй, не спи. Раз. Раз. Раз. Там, внизу идет война. Война, самурай. Там мужчины становятся в круг. Там кладут руки друг другу на плечи. Там обещают встретиться на той стороне. На стороне, где все свои... Там есть место для нас".
      Поднажав мы открыли дверь и выбрались на поверхность. И, раскинув руки, жадно ловили ветер. Мы шли на войну, чтобы наконец-то окончить тот бой. Силуэты исчезли за горизонтом. Земля заходила на ещё один круг. Лёд совсем скрыл монитор.

Тель Авив.
17.02.17