Софья Перовская2. Кровавое воскресение. Шилова Л

Кровавое воскресение
809226992.jpg

По заледенелым улицам с бомбой

Её снова разбудил голос Веры.
-Соня, Сонечка. Пора!

 Соня встала. Было только 8 часов утра, но глухая заря сырого, пасмурного дня мутной дымкой уж светила в окно. Наскоро приведя себя в порядок, Соня вышла в комнату, к товарищам.
 Она сразу заметила, что люди ещё работали...
-Снаряды готовы? - испуганно спросила Софья.
-Только два, - с присущем ему спокойствием ответил Кибальчич.
-Как два?! Нужно четыре! - словно ошпаренная, взвилась возмущенная Перовская.
(В эту секунду ей показалось, что Николай Иванович нарочно издевается над ней).
-Это все, что мы успели, - с тем же деловитым спокойствием отвечал Кибальчич. - Кончился запал.
-Как же нет, я  принесла глицерин!
-Видите ли, Софья Львовна, вашего глицерина тут явно недостаточно - для производства снарядов нужны лабораторные условия. Сами снаряды мы собрали полностью, но для активации самого запального устройства — нужен не нитроглицерин, а обогащенная азотной кислотой гремучая ртуть, а получить  её  я могу только у  в условиях лаборатории, - пояснительно сдержанным тоном лектора заговорил он с Перовской, словно именитый ученый профессор химии с Аларчинской дурочкой-барышней, что ещё больше рассердило Софью, которая всегда подозревала, что с самого начала Кибальчич, более полагаясь на мину, считал её затею с бомбами и метальщиками мало исполнимой задачей.
-Так почему же вы раньше не получили?!
-Да я уж пытался объяснить  им, но ваш офицер, товарищ Суханов и слушать меня не стал. Говорит, бери все, что есть, приказано  бомбы прямо на квартире готовить. Что захватили, с тем и притащил меня.
-Хорошо, давайте все что есть! - раздраженно отрезала Софья. - Остальное  донесете сами на Тележную, как только будет готово.
 Николай Иванович выставил перед Софьей две небольшие, жестяные банки, на одной из которой жирными витиеватыми буквами было написано: «Мармелад яблочный», на другой - «Чай развесной, в пакетиках». Соня сразу узнала их — это те самые банки  кондитерской Ландрина, в которых Андрей таскал ей сладости.   Те самые заветные жестяные упаковочные банки, из которых она когда-то лакомилась дорогими мармеладками и  брала для заварки вкусный, ароматизированный, в таких странных бумажных пакетиках, на веревочках чай — заваривать кипятком прямо в кружке можно, без самовара, - одно удобство. Вспомнилось ей, и как Андрей кормил её  сладкими «тянучками» прямо изо рта, как птенца. Как сидя у него на коленях, она ловила губками сладкую мармеладку, но всякий раз, как ей казалось, что она коснулась языком сахарной плоти конфеты, мармеладка проворно исчезала в зубах Андрея, а вместо этого во рту оказывался противный пук  волос его бороды. Сонечка долго отплевывалась, выбирая его вредные, жесткие волосы изо рта, а он смеялся. Наконец, изловчившись, она все же хватала мармеладку, и яблочный поцелуй ещё долго таял во рту влюбленных. Улыбнувшись приятным воспоминаниям, Софья было потянулась к баночке, как Николай Иванович тут же решительно перехватил её за ладонь.
-Осторожно с крышкой, не смести, здесь ударный запал. Если разобьешь - все взлетит на воздух.
 И точно, Софья, приглядевшись, заметила как у края, из крышки торчал конец запаянной, стеклянной трубки, наполненный чем-то чуть желтоватым и немного вязким. Как она догадалась из обрывков подслушанных фраз делающих бомбы товарищей, это была серная кислота. «Но как нести такие неудобные банки?»
 И Соня придумала...Чтобы подстраховаться при переноске, Софья вынула из чулков свои красные, шелковые подвязки и осторожно перевязала жестянки, примотав понадежнее непрочно завинчивающиеся крышки к корпусу. Наподобие подарка завязала милые, аккуратные, но прочные бантики, так, чтобы берущий бомбу, мог бы, удобно держа неудобную для рук круглую банку в руках за одни лишь ушки бантика, не соприкасался пальцами с самой крышкой, чтобы ни дай бог по неловкости не сместить  оную и не нарушить, крепящийся к крышке, наполненный кислотой, хрупкий, стеклянный пупырышек ударного капсюля. Затем она, аккуратно сложив бомбы, молча завернула все в лежащую на столе белую скатерть в большой узел странницы.
 Все эти молчаливы приготовления Блондинки, говорящие, что нести бомбы она собирается сама, вызвали ужас у товарищей, ведь  накануне от температуры Соню шатало, как пьяную. Наконец, не выдержав, вмешалась Вера.
-Позвольте уж мне, Соня! Лучше я сама снесу. У тебя температура...
-Все прошло, - тоном, не терпящим возражения, решительно ответила Софья. - Я понесу!
-Послушай, Соня, у тебя ещё не прошел жар -  может кружиться голова, а на улице ныне гололед.
-Нет, нет, Вера, не нужно! Не нужно... я должна это сделать сама! Сама! - словно одержимая повторяла она, уже не глядя на Веру, а сама с собой будто теперь только затем, чтобы желать внушить себе, что она повторяла Вере с испуганным и каким-то виновато-ласковым видом. - А ты иди... У тебя пост.
 С этими словами одев носки на резинке, вместо отстреноженных чулков, сунув под них в ботинок нож, она, все ещё погруженная в себя и оттого не попрощавшись, вышла, держа перед собой огромный узел с бомбами.
 Никто из товарищей не думал, что больше увидит Соню живой. Но зная упрямство Перовской, никто не стал возражать ей.
 После ухода Сони, комната словно опустела, хотя в ней по-прежнему было полно народа. Все сидели в каком-то задумчивом оцепенении непонимания.
 Первым очнулся Фроленко. После целой ночи работы, он вымотался так, что проголодался, как волк. Не стесняясь никого и ничего, он стал деловито вытаскивать из кошеля припасенную колбасу, Кобозевский сыр, и, разложив все на пол-батона булки здоровенными ломтями, принялся уплетать самодельный бутерброд  за обе щеки. Вера посмотрела на него, как на бесноватого.
-Как, вы ещё можете есть? - брезгливо морща носик, спросила она осуждающе.
-А, что? - улыбнулся Михаил Федорович. - Если и умирать, так лучше уж сытым. Ангел Мести не сомневался, что сегодня погибнет под завалом.


***

  В столь ранний час воскресного утра на Невском было совсем мало народу. Те редкие прохожие, которых нужда выгнала на промозглый  холод первого весеннего дня, представляли собой публику самую разношерстную в своей отчаянной бедности: прежде всего  уличные торговцы — вездесущие чухонки с корзинами молока, спешащие по квартирам, разносчики, офени, идущие на рынок с кулями, чтобы занять там лучшее место на Воскресной ярмарке, нищие, идущие на свои паперти, чтобы получить более щедрое воскресное подаяние, пьяные, проигравшиеся в дрызг студенты, возвращающиеся с лихой, ночной вечеринки, разнообразные жидовские конторщики и мелкие служащие, не имеющие денег нанять экипаж, но чье начальство заставляло работать в выходной день. Никто из этих людей ещё не знал, чем окончится этот так хмуро начинавшийся, воскресный день, а только сырая, холодная изморозь заставляла дремать этих вырванных нуждой из теплых постелей людей дремать на ходу.

 «Только бы не упасть», - думала она. Внимательно смотря себе под ноги, Софья старалась ступать по проталинам, где дворники бросили соленый песок. Больше всего она боялась, что, пока она смотрит себе под ноги, какой-нибудь лихач налетит на неё сзади, толкнет, внезапно и сильно, и она упадет. Так уж случалось, уже не раз при её маленьком росте.  Какой-нибудь пьяный мужик или просто бегущий налетал на неё  с размаху и сбивал, так что Соня несколько раз, падая на живот чуть было не ломала себе руку. Теперь это значило только одно — смерть. Софья  шарахалась от прохожих, как прокаженных, отчего со своим большим узлом казалось особенно странной.
 Несколько раз ей показалось, что строгое, озабоченное лицо Веры промелькнуло среди прохожих. «Неужели же, и она здесь. Идет за мной. Послали. Глупо, ах, как глупо».
 Она чувствовала, как руки её затекли от ноши. Узелок предательски выскальзывает из пуховых варежек, снять которые, оправиться на ходу, уж не  имелось никакой возможности. Софья проклинала себя за эти варежки и муфту, которая теперь бесполезной, мокрой крысой болталась у неё на боку, и только мешала ходьбе. Кинжал в ножнах саднил в носке, безжалостно натирая ногу, а шляпа съехала на глаза, так что она почти не различала перед собой дорогу, а только могла смотреть себе под ноги.
 Но тут к её страданиям добавились ещё и новые - внезапно  налетел холодный, невский ветер и сбил с неё шляпку с фазаньем пером, оставив Сонечку в одном тонком, вязаном, пуховом  платке. Шляпка покатилась по мостовой. Какой-то возвращающийся с гулянки студент, раскрасневшийся, пьяный, обратил на это внимание, подхватил катящуюся ему навстречу шляпку пятерней и, отделившись от шумной компании себе подобных, побежал за Софьей,  смеясь, заорал во все горло.
-Барышня, барышня, шляпку-то уронили! Эй, барышня! Фазаны то  ваши улетели!  А-ха-ха-ха! Да водрузите мне ношу вашу, что вцепились в узелок, как в дитя малое, небось не золото у вас там. А-ха-ха-ха! - залихватски хохотал гуляка, догоняя её, при этом совершенно серьезно, намереваясь, приняв узелок, пока «барышня» будет одевать шляпку .
 Софья в ужасе, прижимая узелок к груди, прибавила ходу, изо всех сил стараясь слиться в толпе и делая вид, что эти грубые возгласы к ней не относится.
 Кое как ей все же удалось отбиться от навязчивого доброохота, незаметно шмыгнув в какую-то спасительную подворотню, присев на корточки, снять, наконец, ненавистные варежки и поправить узел на свертке. Здесь она отдышалась, дождалась пока сердце будет биться реже, и продолжила свой путь.
 Вскоре она прибыла на место. Постучала ногой условленный стук, потому что руки были заняты. Открыла Геся. Еще с порога Соня увидела, что  все четверо уже ждали её за столом.
 Стараясь, не смотреть ни на кого, потому что больше всего на свете Софья теперь боялась встретиться взглядом с Гриневицким,  она осторожно  поставила узелок на комодное зеркало, располагавшееся в боковом отнорке прихожей,  стала раздеваться.
  Стыдно было за вчерашнее перед Игнатием. Ей казалось, что Гриневицкий, желая набить себе цену как герою-любовнику,  уж выболтал всем о её вчерашнем падении, и теперь все четверо «гренадеров», потешаясь над ней,  скрывают «в кулачке» презрительные ухмылки. 
 А подозрения были не напрасны. Уже с порога Софья заметила, что Рысаков вел себя как-то странно: заметно нервничал, но,  вдруг, громко болтая с Саблиным, невпопад срывался в нервический смех, и тут же, увидев Софью, сквозь зубы процедил упрек:
- Ну вот, наконец-то, пожаловала наша барышня. А где Желябов, вечно его черти где-то носят!
 Геся, тихоня Геся, и та не выдержала подобной наглости. Осадила.
-Да замолчите уж! - громко прикрикнула она на распоясавшегося Рысакова.
 Софье тоже  было неприятно поведение Рысакова, но стараясь собраться с духом, она тут же с силой заставила себя  выкинуть  из головы свои эмоции, свои личные симпатии и антипатии, мешающие трезвому рассудку, сразу приступила к делу.
 Войдя в комнату,  не здороваясь ни с кем, она  просто молча поставила две перевязанных бантиком бомбы посреди стола, как факт, при этом сухо  пояснив:
-Вот,  это бомбы, только их немного — не успели ещё приготовить. Может быть, принесут ещё, а теперь нам нужно довольствоваться малым.
 Все были ошеломлены. У всех четверых на лицах было написано недоумение: «Как, всего две?! Но их четверо». Но никто почему-то не решался спросить, где остальные бомбы.
 Между тем, не давая опомниться бомбистам, Софья молча взяла с подоконника какой-то пустой конверт и, не объясняя никому и ничего, забравшись коленями на стул, так же молча принялась выводить на бумаге какие-то  квадраты валявшимся огрызком карандаша. Все догадались, что это был план.


План на конверте
Сорока-белобока,
Кашку варила,
Деток кормила,
Этому дала,
Этому дала,
Этому дала,
А этому не дала.
Детская считалочка-потешка.

Не пытайтесь понять логику женщины, особенно блондинки, ибо невозможно
 понять того, чего в принципе не существует в природе.
Шилова Л. В.
 
 
 Все четверо обступили Софью, внимательно следя  за тем, что она делает. В кружке сразу же стало душно, Сонечка тот час же почувствовала, что её  мучительно не хватало воздуху от вонючих мужских тел, сгрудившихся над ней. Софья сразу же с омерзением различила, что от Рысакова несет перегаром,  Михайлов, здоровый детина с глупыми глазами испуганного теленка, приведенного за железное носовое кольцо на бойню, щедро обдавал  миазмами своей отродясь не мытой рабочей фуфайки, от  Емельянова несло плотными, домашними, маменькиными щами, какофонию мужских «ароматов» завершал убийственный одеколон франта- Котика, принадлежащего, по -видимому скрывать недавний разврат с уже порушенной невестой.
 Но  самое отвратительное, как только Софья записывала, балбесина - Михайлов  принимался читать то же вслух, «по складам»:
-Невский проспект, Итальянская, Манежный сквер, Канал Екатерининский...Зилен дворец. - (Михайлов с трудом разбирал корябулы Софьюшки).
  Когда он читал, Софье хотелось схватить  за вихры эту большую, тупоголовую скотину и изо всей силы ударить носом об стол, размазать здоровенный, картофеле образный нос в кровь, только чтобы он больше не повторял за ней, и она едва сдерживала себя, сосредотачивая все свое внимание на листе конверта и на своем плане.
 Закончив чертить, она, немного передохнув, вдруг поставила два креста, один в квадрате, в уголке, там где находилась лавка Кобозевых, другой, который тут же обвела в старательный и твердый кружок — на углу Екатерининского. «Если кто-то из них знает, то обязательно теперь спросит».
 Она пристально взглянула в лица своих бомбистов, желая угадать их реакцию. Рысаков и Михайлов с недоумением пялились в план, словно неграмотные мужики в букварь на «азь» и «буки», не в состоянии «сложить» из того «бабу», почесывая низкие, обезьяноподобные лбы, гадали, что же должны обозначать эти крестики. Лицо Гриневицкого казалось безразличным и усталым, словно бы то, что сейчас нарисовала Сонечка, его не касалось. Суетливый казачонок Емельянов неудобно ерзал вокруг себя, словно желая помочиться, переминался с ноги на ногу, чувствуя, что ничего не понимает, но боясь задать вопрос и тем показаться дурнем перед всеми, раздражался сам на себя. «Стало быть, не знают», - успокоилась Софья.
 Наконец, она резко надавив крохотным, розовым пальчиком  у «Зим. Дворца», повела невидимую линию...
-Обыкновенно царь ездит в Манеж так, - спокойным тоном  учительницы начала свои пояснения Софья, - из Зимнего дворца по Невскому, заворачивает по Малой Садовой, и по Большой Итальянской  - в Манеж. По Малой Садовой есть уже пункт, где ждут его...- Соня подняла голову, чтобы окончательно удостовериться, что никто из её подчиненных не знал о подкопе, когда случилось то, что она боялась больше всего - их взгляды столкнулись. Котик пристально смотрел прямо на неё своими кошачьими, желтыми, как янтарь красивыми глазами. «Знает, конечно же знает о мине! Но молчит. Он и теперь молчит.  И об аресте Андрея узнал сразу, но и тогда смолчал, даже, когда я ...Ах, теперь уж все равно - поздно».
 Гриневицкий действительно смотрел на Соню, но думал совершенно о другом. О мине он не знал, как и другие «метальщики». Об аресте Желябова догадался сразу, как только увидел Соню одну, в квартире на Вознесенском, без привычной компании Желябова. Обычно она все время держалась Желябова, будто прячась за его могучими плечами мощного бородача. А тут — и одна.
 Из  обрывков неосторожно брошенных фраз Фроленко: «Доигрался, наш Атаман...Да и то верно, сколько веревочке не виться...»,  - понял Гриневицкий — «Атамана» её арестовали. А тут и Софья сама «подтвердила». Разве же могла так вести... при нем...

Завещание Гриневицкого

 Но и теперь он даже не думал о Желябове, думал о ней. Как проклинал он себя за то, что не остался с ней! Вместо этого он провел бесполезную ночь, вернее, столь же бесполезное утро со своей невестой. Все утро, сидя в пеньюаре, ЕГО Софушка болтала о проделках своего пуделя Гризетки. «И неужели, это все. Неужели, она ничего теперь не понимает. И это есть жизнь?! Глупая, бессмысленная, жестокая, как дурной кошмар, и все в ней было глупо, бессмысленно, ничтожно, не имело никакого значения». Теперь тот самый предмет его любви, который он так страстно любил, которому клялся посвятить всю свою жизнь, был почти гадок ему.
 Не в силах более выслушивать её глупую девичью болтовню, он молча вышел из комнаты. А потом, сев за стол, придвинул чернильницу и бумагу и написал предсмертную записку следующего содержания:
 

 Александр II должен умереть. Дни его сочтены.

Мне или другому кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее,— это покажет недалекое будущее.
Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы.
Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением—монархическим, неограниченным, а мы— деспотизмом...
Что будет дальше?
Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь... меня, обреченного, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много еще дорогих жертв унесет борьба, а еще больше последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убежден в том, не особенно далека и которая зальет кровью поля и нивы нашей родины, так как—увы! —история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв.
Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может.
Дело революционной партии — зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой, а не повальным избиением лучших людей страны

28 февр. 1881 г.
Игнатий Гриневицкий.

 Он кончил, но еще никак не мог придумать, как озаглавить только что написанное, чтобы придать хоть какой-то смысл своему нелепому документу-исповеди. Наконец, он вздохнул и написал просто:
ЗАВЕЩАНИЕ ИГНАТИЯ ИОКИМОВИЧА ГРИНЕВИЦКОГО

 Закончив свое письмо, он сказал невесте, что это письмо очень важно для него, взял слово с Софьи, не вскрывать конверта и в тайне сохранить бумагу до его возвращения, а, в случае, если он не вернется — прочесть и тут же сжечь. Более, не в силах смотреть в  изумленные и перепуганные глаза Сони, не объясняя ей более ничего, вышел прочь...
***

  «Теперь нужно выкинуть все это из головы», - твердо решила про себя Соня. Она собралась  и продолжила:
- ...потому нужно непременно занять углы Невского, Садовой и Большой Итальянской. По Невскому проспекту должны быть двое: один у памятника Екатерине, другой — на углу Садовой и Невского, на том углу, который ближе к Адмиралтейству*. На углу же М. Садовой и Большой Итальянской могут находиться также два лица, но только на одном углу, где позволяют стоять публике, и притом не вместе. Эти места она указывала кружками, причем не дала никакого объяснения относительно пункта на Малой Садовой.
 Почувствовав неясность объяснения Блондинки, «гренадеры» заметно заволновались - по раскладу Софьи выходило следующее: чтобы «занять все положенные места» получалось не менее пяти человек. Кто пятый? Она сама? Или есть ещё один человек, которого они не знают.
 Гриневицкий хотел тут же спросить об этом, но не успел даже вставить  слова, как, не вдаваясь в объяснения, словно бы не замечая самого присутствия мужчин, увлекшаяся сама собственным объяснением Блондинка продолжала объяснять, словно делая это не для окружавших её, а исключительно для себя, единственно затем, чтобы только внушить себе объясняемое посредством только ей известного самогипноза:
- Когда Государь будет въезжать на Малую Садовую, то лица, имеющие снаряды, должны приблизиться к углам Садовой, не входя, однако, в нее. Находящимся у манежа знаком будет служить то, что навстречу Государю поедет жандармский офицер. Затем на Малой Садовой будет слышен звук, то есть, произойдет взрыв. Звук взрыва  и послужит сигналом входить в Малую Садовую. Если же Государь по каким-либо причинам не поедет по Садовой, то, братцы, вы уже действуйте на Екатерининском канале, как договаривались. Если он заедет в Михайловский дворец, у нас будет время перегруппироваться.
Если государь из манежа заедет в Михайловский дворец, он пробудет там примерно 3/4 часа, а затем направляется к себе во дворец по Екатерининскому каналу. Значит, если он заедет во дворец, то мы успеем прийти на канал и произвести покушение. Если он не поедет в Михайловский, то в таком случае нечего ходить на канал и подвергаться опасности быть замеченным.
 Эти многочисленные «если», каждый из которых предполагал новый вариант развития, а, значит, быструю перебазировку сил, окончательно сбили «метальщиков» с толку. Наступила мучительная пауза.
 Камнем преткновения были эти самые «если». Никто толком не понимал, куда следовать, на каждом из этих «если», и как они сумеют договориться.
-Здоровенько придумано, - наконец, вмешался Рысаков, - только как мы то тогда узнаем, что царь направился в Михайловский, а не сразу в Зимний?
-Нужно условиться о встрече. Если ничего на Малой Садовой не произойдет, то  встречаемся по Михайловской улице, там есть ещё один мой тайный связной, который наверняка доложит мне знаком.  В этом случае, я выну  носовой платок и высморкаюсь — это и послужит сигналом к атаке.
Теперь все зависит от вас. Никому ни на чем я настаивать не буду, вы уж, братцы, сами теперь распределите места стояния. 
 Наступила вторая мучительная пауза. Ошеломленные «братцы» только переглядывались между собой. На лице у каждого была написана растерянность и недоумение. И без того после всех этих «замечательных» объяснений Блондинки  не была толком понятна рокировка, а тут ещё им предлагают самим «распределить места стояния». Наконец, Михайлов, не выдержал.
-Вы, Софья Львовна, уж сами нас поставьте как-нибудь, - виновато пожимая плечами, словно недоимочный мужик в земстве, заговорил  он басом . - А то, пожалуй, так  до вечера толком не сладимся.
«Так и знала. Барин к нам приедет — барин нас рассудит. Тупоголовая скотина! Что вы, вообще, без меня-то  можете!» - сердито подумала про себя Софья.
  Она едва сдерживала в себе раздражение, чтобы не сорваться открыто, и не вылить на них свою усталость и раздражение. Соня подняла глаза на Котика, желая найти там хоть каплю разума, но тут же снова отвернула взгляд, потому что их взгляды снова столкнулись. Теперь ей показалось, что он смотрел на неё не влюбленно, но осуждающе. «Если знает, зачем теперь мучает? Почему он сразу не скажет о мине?» Но Гриневицкий молчал.
-Самый опасный пункт - это Манежная площадь, потому необходимо, чтобы там находились люди, давно знакомые с собой, которые могли бы рассчитывать бы друг на друга, как на себя, потому что от взрыва на углу Малой Садовой Невского, если он будет почему-либо неудачен, нужно полагать, что Государь по инерции, желая избежать опасности, поедет обратно к Манежной площади, а стало быть, приблизится к тем, которые заняли этот пункт.
 «Вот сюда то я его и поставлю!» - радостно решила Софья насчет Гриневицкого. Дело в том, что Софья намеренно слукавила насчет опасности пункта у Манежной. И в самом деле,  трудно было подумать, чтобы Государь, каким — либо чудесным образом  выжив после взрыва трех пудов динамита, повернул обратно по Садовой, что  было бы наиболее возможным, если в такую минуту ошалевший извозчик царской кареты, будучи совершенно не способен что-либо соображать, не погонит лошадей вперед, а,  повинуясь трусливому, животному инстинкту самосохранения, свернет обратно, где по всем раскладам вероятности его скорее будет ждать западня. Но и это ничтожное условие нельзя было исключать. Но Софья, теперь сама целиком полагаясь на лавку, уж почти не рассчитывала на этот вариант. Более того, каким-то шестым чувством она предчувствовала , что этот туповатый увалень Михайлов, выпав из поля её руководства, тут же струсит в самый решающий момент и  дезертирует с поля боя, поэтому и, не рассчитывая на него особо, решила поставить его подле себя, так чтобы этот здоровый, но такой тупоголовый детина все время находился бы в её поле зрения, и от того не посмеет сбежать. Если Государь все-таки каким-то невероятным образом останется жив, она сама возьмет снаряд у Михайлова и, бросившись под царскую карету, докончит дело. Софья никогда не думала о самоубийстве, считая это «не своим методом» борьбы, но войдя в раж азарта царской охоты, почему-то забывала, что она смертная.
 Была и ещё одна неприятная загвоздка: все четверо «метальщиков» были мало знакомы между собой, что вряд ли кто-нибудь из них мог полностью положиться на другого. Рысаков изначально был её человеком, которого она завербовала сама — в его фанатичности Софья была целиком уверена. Михайлов и Емельянов, в чьей боевой отваге она весьма сомневалась,  были отобраны Андреем из разных рабочих кружков. Гриневицкий, в котором она порой подозревала ещё одного тайного  агента Александра Михайлова, стоявший особняком, несмотря на совместную работу, был не разгадан ею до конца, как горделивый византиец.
 Однако, в этом «малознакомстве» был  и свой паритет. Чем меньше люди знают друг друга, тем меньше вероятность предательства. Это Сонечка хорошо усвоила ещё по курсам психологии. Емельянов и Михайлов были немного знакомы по рабочему кружку, и эту, последнюю пару, Софья решила разбить, чтобы больше ничего не напоминало им об Андрее, от которого и она когда-то сама была зависима в партии.
 Таким образом, метательный «пасьянс» сложился сам собой. Пункт у Манежной должны были занять Котик с Тимофеем, как лица, давно знакомые и уже освоившиеся друг с другом, но только под её руководством. Рысаков, не подозревая, что сам напросился в «смертники»,  взял место напротив Екатерининского памятника, а Емельянов оставшийся - по противоположной стороне угла Садовой.
 Тем временем пора было уже выходить, а Кибальчича со снарядами все не было. Ситуация казалась отчаянной.
 Но Софья не растерялась:
-Что же, будем действовать тем, что есть! - решительно заявила она. С этими словами она вручила один снаряд Михайлову, другой Рысакову. Рысаков сразу как-то небрежно взял снаряд, словно это была никчемная жестянка, что сразу же не понравилось Софье.
-Осторожно, тут крышечка...
Рысаков оправился. Но Соня раздраженно приняла у него снаряд обратно, и, перевязав той самой скатертью, в которой принесла обе бомбы, вручила обратно:
-Вот так-то лучше, держите за узел. Да, смотрите, не уроните!
 Михайлов, у которого ещё перед глазами стояло, как снаряд разорвало только от одного соприкосновения со снегом, стоял, как суженый-ряженый, держа снаряд перед собой на руках и боясь даже дыхнуть на него, как держат хрупкий сливочный торт, когда хотят вручить его имениннику невредимым.
-Ну, братцы, я верю в вас! Вперед! - напутствовала она, выдав неясную, мучительную улыбку, которая скорее могла испугать, чем вдохновить наших героев. И это само никому не нужное, «напутственное» Сонечкино слово, сказанное ею таким неуверенным, тихим, ангельским голоском, в подобных обстоятельствах нехватки снарядов прозвучало уж совсем нелепо, как самая смешная карикатура на знаменитое  Михайловское: « Ну, братья мои, с богом!», что не раз вызывавшее  приступ невольного сатирического смеха у товарищей. Но смеха на этот раз не было.
 Гриневицкий и Емельянов стояли в полной растерянности. «Как же так?» - читалось на их лицах. - «А нам?»
 Соня в ответ только растерянно пожала плечами. «Что вы хотите от меня, ведь, сказано вам, не наготовили ещё», - говорил её растерянный, взволнованный взгляд. На нет и суда нет. Она также ничего не знает, как они. Остается только ждать, ведь без снарядов они все равно бесполезны. Заминка была недолгой.
 Уже выходя из квартиры со снарядами Михайлов и Рысаков, буквально столкнулись в дверях с Техником .
 Кибальчич отошел в тот самый закоулок, где Софья развернула свои бомбы, и достал из кошеля две небольшие прямоугольные коробочки, завернутые в плотную пергаментную бумагу. Софья сразу же догадалась, что это были не бомбы, а простые гранаты.
-Что это значит, Николай?! Где снаряды?!
-Это значит, что не успели, - спокойно констатировал Николай. -  Придется обойтись простыми гранатами. (Софья смотрела на него ошалелым взглядом). - Да, ты пойми Соня, все равно эта иллюзия, что придется действовать снарядами. Вся надежда на мину.
 Софья была убита на месте. «Так и знала! Техник подведет в самый последний момент!» Но, видя, что уж ничего нельзя было поделать, только спокойно сказала, сдерживая в себе гнев:
- Хорошо, давайте то, что есть.
 Она приняла гранаты, и одну тут же вручила Емельянову, который приняв её за бомбу с гремучим студнем, взял без вопросов, другую гранату взяла себе, поспешно спрятав во внутренний карман пальто.
 Софья и не заметила, как Гриневицкий наблюдал за её странными действиями.
-Вы, кажется, забыли обо мне.
 Соня вздрогнула и обернулась, словно лавочная воровка застигнутая врасплох. Красивые янтарные глаза Котика пристально, чуть с упреком смотрели на неё. Странно, уже погруженная всецело в предстоящее дело, она теперь действительно  совсем  забыла о нем.
-Отдайте, Софья Львовна. Она вам не нужна.
Софья отрицательно замотала головой, как укравшая маленькая девочка, которую мать требует вернуть украденное в лавке, а ей страшно и стыдно признаваться в том, что все же она «взяла», и она, до последнего пряча добычу в кармашке, готова реветь и кусаться, словно маленький, затравленный зверек, лишь бы только её сейчас же перестали мучить и оставили все в покое.
-Отдайте! - уже сердито повторил Котик.
-Нет!!!
-Софья Львовна, неужели вы полагаете, что я способен убить тирана голыми руками, - словно с дурочкой заговорил он с ней.
-Нет! Нет! Нет! Слышите, нет! Никогда! Я люблю вас, я не хочу, чтобы вы умирали!
-Что за вздор!
-Это не вздор! Слышите! Не вздор! Я потеряла Андрея, я не хочу теперь терять вас! Ваше дело — только подать сигнал мне, если карета свернет на канал. Только подать сигнал, слышите?! Больше ничего! Слышите, больше ничего!
 Не став далее изъяснять ему, какой сигнал он должен подать ей, если только что ясно говорилось, что сигнал белым платком, вроде как, должна была подать она, возбужденная Софья пулей выскочила из квартиры.

Черный сон Екатерины Михайловны

Тем же утром, 1 марта 1881, Зимний дворец

 Он встал в прекрасном расположении духа. Вчерашнее растаяло, словно дурной сон. Он уже не помнил, что делал вчера, даже бы если бы пытался вспомнить. Мучительные размышления о скорой, неизбежной смерти, о болезни, собственном бессилии и бессмысленности прожитой жизни отошли куда-то проч, словно это теперь происходило не с ним, а с кем-то другим, оставив место пустоте и от того беспечной легкости, чувства, которое испытываешь разве, что в самой ранней юности, когда будущее кажется бесконечно прекрасным, чувства, которое Александр Николаевич уж не испытывал много лет.
 Даже предстоящий поход в Манеж  и обещание, данное княгине, нисколько не тяготило его, а, наоборот, было даже как-то радостно от наличия нетрудного, и от того должного заполнить время приятного обязательства в этот воскресный день.
 Единственное, что приятно беспокоило его, ощущение здорового аппетита, который по мучившей его болезни не случался с ним вот уже несколько месяцев.
 Не раздумывая, Александр Николаевич направился в столовую. «Общество» было уже на месте. Как обычно, по воскресеньям приезжал Наследник с молодым двором. Как всегда, когда бывал «приезд Аничкового дворца в Зимний», за столом наблюдалось напряженное молчание. Александр Александрович привычно с нелюбовью косился на мачеху, Екатерина Михайловна отвечала тем же, тщательно пытаясь скрыть свою неприязнь к пасынку маской любезной приличности, и этот один уже приевшийся, прикрывающий самые низостные и примитивные чувства ревности, много лет продолжавшийся светский спектакль между старшим сыном и его молодой супругой  был болезненно неприятен Александру Николаевичу, но теперь будто что-то переменилось в нем, преобразившись, и уж даже это мучившее его много лет неприятное семейное обстоятельство не могло испортить Александру столь великолепно начавшийся день.
 Не желая обращать всякое внимание на болезненное противостояние с двух концов обеденного стола, он обратился к внуку, маленькому Ники, желая найти в нем чистую искренность невинности, присущей его нетронутой житейской грязью юностью.
 Не сев по привычке во главе стола, он сразу подошел к внуку, потрепав по хорошеньким кудряшкам херувима, стараясь придать своему хриплому голосу как можно более ласковости, осведомился у мальчика, как успехи в учебе. Привычный вопрос, задаваемый миллионам мальчиков его возраста их дедушками,  у бедного Ники  вызвал неподдельный ужас. Он не привык к такому обращению деда. Потому как дед, вообще, не обращался как-либо к нему, словно он был пустое место, и, если надо было осведомиться о внуке, обычно делал это через третьих лиц, обычно воспитателей, и никогда напрямую, как теперь, ласково, как бы обращался добрый дедушка к внуку.   Вместо того, чтобы ответить, юноша покраснел, как то сразу замявшись, совершенно не зная, что должен теперь отвечать своему царственному дедушке, окончательно растерявшись, почти неприлично бросился искать защиты у матери.
 Стеснительность юноши не понравилось Александру Николаевичу. Не вырос бы маменькиным сынком. Да и невестку Александр Николаевич всегда не долюбливал. Своим маленьким ростом портила Минди* всю богатырскую Романовскую породу — умеряла в росте, придавая какую-то европейскую тщедушность внукам. К тому же,  с самого начала появления в дворце слишком уж многое взяла в свои руки маленькая, но цепкая до власти принцесса Дагмар.
 Ее по детски хорошенькое, сосредоточенно-строгое, мышиное личико, создаваемое или же должное создавать впечатление женской правильности,  еще больше злило его и тем, что с самого начала маленькая принцесса презирала его Катиш, и делала это почти  не скрываемо, даже от тех необходимых светских приличий, полагаемых её статусу. И, если бы его сыну, Наследнику, дозволялось  на правах уязвленного страданием родной матери пасынка, как он мог спустить ей  неуважение к его Катеньке, и следственно собственное неуважение, от какой -то  захудалой принцессы из нищего Датского двора, известность которого простиралась лишь тем, что он был щедр на своих многочисленных бесприданниц.
 Но Ники, юный Наследник Николай Александрович, всецело был подчинен  власти взбалмошной, капризной Дагмар. Это беспокоило царственного деда. Не вырос бы бабой. Измельчив тело, Минди  будто нарочно с неисправимым упорством измельчала и душу  Романовых, делая её хрупкой к чувственным восприятию, что тонкий китайский фарфор.
 Но едва достигнув десяти, отняв любимого сына Ники от баловницы-матери, Александром II решено было определить юного наследника к фельдфебелю  Генералу Даниловичу, чтобы не рос неженкой, а постигал военные науки вместе с старым рубакой.
 Муштра возымела обратное действие — вместо того, чтобы развить его физически, приобрести необходимые командные навыки офицера, она лишь замкнула в себе впечатлительного, нежного мальчика, заставив страдать.
 Ники не даром молчал, когда дедушка спросил его об успехах в учебе. Не было чем похвастаться юному Николаю Александровичу перед царственным дедом. Вял был в учебе, не вял, а скорее безразличен как-то. Все науки постигалось с огромным трудом, на троечку с плюсом, да и то с вытяжкой обещания исправиться после. Да и к военным наукам никакой  юный наследник не имел рдения, словно бы  через силу все делал. При каждом случае, едва выдастся время, бывало, сбежит, запрется и сидит целый день в одиночестве с французским романом.
 Тех «нежностей» его отец не потерпел бы, коли знал, а дед и подавно. Но Данилович — генерал не только боевой, но и в паркетных делах мастер большой, по «паркетному» делу куда более удачную карьеру стратега в военном преподавании сделал. Особо пестуна своего не утруждал, прежде всего заставляя наследника видеть в себе человека, а не солдата.
 Так или иначе, пугливая застенчивость юного наследника немного  расстроила Александра Николаевича. Но пребывая в отличном настроении он уж готов был простить внука — отвык мальчик, да и времени на него почти не было. Признав в себе это честно, и, утешив себя этой разумной мыслью, Александр Николаевич, оставив внука, перешел к трапезе.
 Все казалось как никогда вкусным. Перепела умеренно прожаренным, кулебяка хрустящей, но не горелой. После довольно обильного завтрака потянуло в сон. И поручение, обещанное им перед княгиней теперь  не радовало, а тяготило его.
 Он находился в курительной. Пары кальяна было приятно расслабили, заставив ненадолго погрузиться в спасительное забытье, как дверь в комнату распахнулась и бесцеремонно вошла Катерина Михайловна.
 По её судорожным движением рук, вытаращенным, бегающим глазам, Государь понял, что она находится в том привычно возбужденно нервическом состоянии, в котором почти постоянно пребывала всё последнее время после их свадьбы, и, как казалась ему, уже желала пребывать, упиваясь им, как  упиваются собственным страданием.
-Сегодня я видела ужасный сон! - громко, почти с визгом (как ему показалось) вскрикнула она.
Александр Николаевич сделал вид, что, не заметив, не расслышал её и только развернувшись от неё на другой бок диванки, продолжал курить, утешая свое пищеварение.
-Вы слушаете меня?! - почти дерзко выкрикнула она, с нервической резкостью отбирая трубку кальяна почти у него изо рта. - Я видела...
-Что за вздор верить каким-то снам, вы же не старуха! - уже предчувствуя, о чем она станет упрашивать его, отстранил её Александр Николаевич.  -  Оставьте меня, княгиня!
 В это время, не подозревая назревающей бури между супругами, как раз вошел Лорис-Меликов, желающий предложить партию в вист в три персоны. Каким-то третьим чутьем он уже предчувствовал, что Манифест его  уже подписан и желал только разговорить Государя на эту тему в более приятной обстановке, чтобы удостовериться до конца в своей победе, а не было лучшего способа сделать это, чем через карты. За кальяном, да картами Александр Николаевич успокаивался, размякал, превращаясь из властителя в помещика - частное лицо, добродушного хозяина дома, — и все окружающие его могли чувствовать себя простыми его приятелями. Знал услужливый царедворец, как угодить своему хозяину, а там «в  узкой семейной обстановке», глядишь и растает, и разговор пойдет глаже.

 Но застав ссору супругов, Михаил Тариэлович понял, что пришел не вовремя, но поворачивать уж было поздно. Едва он показался на пороге  курительного кабинета, как Екатерина Михайловна буквально набросилась на него со слезами.
-Ну, скажите хоть вы ему, Михаил Тариэлович! Ради бога, скажите теперь же! Меня он уже не слушает.
-В городе ходят ужасные слухи. Подозревается заговор двора. Надо подождать... - не в силах устоять перед  слезами княгини, как-то растерянно пробубнил Лорис!
-Ну, хватит!!! - Александр Николаевич, резко отбросив кальян, вскочил и, отмеряя гигантские шаги забегал по крохотному пространству курительной. - Мне надоели эти ваши разговоры! Сидеть узником в собственном дворце — это ли не смешно! В конце концов, обуздать банду этих злодеев входит в ваши прямые обязанности, тогда скажите мне, почему же я вашими стараниями, Михаил Тариэлович,  до сих пор должен опасаться за собственную жизнь.
-К сожалению, даже я не могу гарантировать вашу полную безопасность. На свободе остаются ещё многие преступники, - сухо констатировал Меликов. Он говорил то же, что и вчера, когда демонстрировал свои «улов», говорил и сегодня с тем же деловито невозмутимым видом увещевания воспитателя перед своим неразумным воспитанником.
 Александр Николаевич, сразу как-то сник, опустился на диванку. Странное дело, смерть, до селе не пугавшая его после приговора Боткина, теперь, в это замечательное утро, когда он  почти забыл о болезненных приступах, а с ними о вчерашнем приключении со страшным мужиком, предрекавшим ему сегодняшнюю гибель, сама мысль о собственном скором физическом несуществовании внушала неизъяснимый ужас. Как он радовался в это утро, что может видеть, слышать, делать-что-то, и через обыденные, казалось бы, вещи существовать, но ведь после смерти всего этого не будет. Он готов был цепляться за это будничное существование, лишь бы только в этот день, сегодня, не произошло это, страшное и непоправимое, безвозвратное, но неизбежное, что называется смерть. И тем бессознательным откладыванием собственной смерти он цеплялся за это самое простое   существование бытия и для него в нем открывался весь смысл простой человеческой жизни, которой он почти не знал. «Эх, бросить бы все теперь и уехать бы на какой-нибудь живописный берег Рейна», - снова заключил он свою уже привычную мысль об отречении.
-Так что за сон тот был? - почти обреченно спросил он у Катиш, уже готовый сдаться Лорису.
-Не знаю, только видела я, будто, дома черные, деревья черные, даже снег  - снег черный, люди и те — черные! - вытаращив глаза словно деревенская кликуша, вещавшая дурное, боязливо быстро  заговорила Катерина Михайловна. Александр Николаевич поежился. Было неудобно. Слова Екатерины Михайловны, хоть он понимал, что она сейчас несла полную  бабью чушь  с её «черными людьми», произвели на него болезненное впечатление. - Я вся в черном!
 Намек был понят тот час же и произвел на Александра Николаевича эффект воткнутой в живое тело английской булавки, когда нерасторопный лакей как-то, изрядно торопясь одеть его к завтраку, сделал неосторожное движение пальцем. Он теперь не понимал только одно и задавался одним вопросом: «К чему все это шутовское притворство? Черный снег? Черные люди? Лучше бы  прямо сказала, что боится  стать его вдовой, потому что в этом случае его сын Александр, поквитавшись за мать, наверняка, выкинет её из дворца вместе с детьми — так было понятней и честней, чем все эти отдаленные и тем  глупые аллегории с каким-то черным снегом и черными людьми». Еще больше его раздражение к Екатерине Михайловне укреплялось в нем тем, что, как он знал,  обер полицмейстер города — этот его не прошенный телохранитель Дворжницкий, именно через неё, неизменно и повсюду следовал за его каретой в своих дурацких санях,  что выглядело не только комично, но было унизительно ему, прежде всего, как боевому офицеру, прошедшему многие компании. С   этой нелепой заботой дражайшей супруги он чувствовал себя уже не боевым офицером, но слабым,  беспомощным мальчишкой, которому надо было нанимать телохранителей, чтобы не опасаться за его жизнь. Все, хватит, с него довольно этой глупой опеки, он царь, и не обязан никого слушать.
-Однако, довольно...еду! - решительно прервал её Александр Николаевич, тем самым сам себе перекрыв путь к отступлению.
 Не став более слушать ни истеричные предостережения Катиш, ни разумные увещевания Лориса о грозящей опасности, он, наскоро объявив ему о подписании Манифеста и о том, что собрание состоится в четверг, позвонил в колокольчик слугу и велел одеваться.
 Когда все было готово, Александр Николаевич уединился на минуту в   потайной каморке своего кабинета. Засучив рукав, и туго завязав предплечье шпагатом, чтобы вены хорошенько раздулись, против обыкновения растворил два кубика морфия, вместо одного, с наслаждением ввел себе в вену. Морфий придал храбрости. В голове сразу же просветилось, и все члены стали необыкновенно легкими, словно он сразу же, внезапно вернулся в свою молодость.
 Застав, взволнованную Екатерину Михайловну в фойе,  говорившую о чем то с Дворжницким (по-видимому она давала ему какие-то последние наставления  — это было заметно по её озабоченному лицу), он, крепко обхватив её за талию, повалил на стол и даровал страстный поцелуй, не обращая никакого внимания на смущения слуг.

  Затем он оставил её, и, велев лишь малому караулу верховых казаков сопровождать его карету, выехал из дворца.
***
 Она еще долго бежала, сама не зная, куда бежит, зачем бежит. Наконец, на перекрестке у Вознесенского она остановилась, отдышалась. «Куда теперь?»
 Софья вспомнила, что перед покушением у неё было назначена встреча с её стрелочником, что следил за дворцом - тем самым никому неприметным студентом Тырковым. Надо было выяснить, выехал все же «объект» в Манеж или нет. С Невского этого уже нельзя было знать — опоздала, а идти напрямик - приметно. 
 Эх, Кибальчич, все из-за него, все это он замешкал - «Техник»! С этой сердитой мыслью она направилась прямо в кондитерскую Александрова, ту самую, в которой Андрей часто покупал ей сладости.
 Тырков сидел на условленном месте. Заказав несколько тарталеток, он воодушевлением поглощал их с кофе, словно не ел всю свою жизнь. «И как он может есть в такую минуту», - раздраженно подумалось ей. Тырков, этот прыщавый, невнятный малый, какой-то маленький, тощий, тщедушный, как всегда в своей бессменной, жидкой кутейке, как и он сам, с наслаждением евший пирожные, вел себя как маленькая девочка, добравшуюся до сладкого, и в данных обстоятельствах   показался теперь особенно противен ей. 
 Внезапно увидев Софью, свою маленькую «начальницу», он тут же дёрнулся, подскочил, словно ошпаренный, тем самым, чуть было, не обратив на её приход внимание всех посетителей небольшой забегаловки.
 Софья из-под лобья осуждающе строго глянула на него. «Что, пропустил?» - словно спрашивал её взгляд.  Но Тырков, чуть придя в себя, утвердительно кивнул глазами — значит, поехал.
 Софья вздохнула с облегчением. Анна Павловна молодец — не подвела. Немного успокоившись, она, выйдя из кафе, продолжила путь.
Сердце Сонечки отбивало бешеный ритм. Теперь было важно только правильно рассчитать время. Софья спешила. Нужно было ещё проверить расстановку «метальщиков»: все ли на месте? не сбежал ли кто? не струсил? Эти вопросы мучили Софью больше всего.
 Вот, наконец, и «место». Отдышавшись, она оглянулась. Первым на пути ей встретился Рысаков. Озябнув в своем не по погоде легком матросском бушлате, дарованным ему Сухановым с барского плеча, он купил у офени горячий пирожок, он уже собирался откусить вкусный, поджаристый оконечик, как, увидев Софью, так и застыл над пирогом с открытым ртом, продолжая следить за ней только глазами. При этом лицо его выглядело особенно тупым. Софья сразу приметила, что узелок он держал все так же небрежно, как и до того, как она сделала ему замечание, словно это была не бомба, а простой узелок с грязным бельем. Сказать бы, да уж нельзя — поздно. На противоположном углу мерз Емельянов, приплясывая на месте, он чуть ли не откланялся ей, но, вспомнив, одёрнулся и продолжал усиленно делать вид, что незнаком с «барышней», так, что это было явно заметно.
Холоп бестолковый, да и только. И за что Андрею он так нравился — не понятно.
 В сторону Гриневицкого она и не взглянула — знала что там, что смотрит на неё своими красивыми, желтыми глазами — чувствовала то каждой клеточкой своего тела. Стараясь смотреть себе только под ноги, чуть не врезалась своим большим лбом в громаду Михайлова.
 Зарывшись в глубокий воротник тяжелого, бараньего тулупа, он стоял насупившись, спиной к не переставая валившему не то мокрому снегу, не то дождю, с медвежьей неуклюжестью переминая от озноба огромные ступни, словно сторож у лобаза. Маскировка была никудышной. Его здоровенная фигура в мужицком тулупе и огромной шапке, стоявшая посреди перекрестка с крохотным, изящным свертком из-под мармелада, перевязанная алыми бантиками, выглядела особенно комично и тем особенно выделялась среди уже начавшей собираться публики.  Софья как бы невзначай, задев его плечом, «нечаянно» наступила ему на ногу. Только тогда он заметил малышку, и так стал стараться делать усиленно вид, что совсем не заметил её, так, что без смеха на этот спектакль просто невозможно было  смотреть. Но Софье  было уж не до смеха.

Развод караула

 Приближался полдень. В Манеже с секунды на секунду ожидали прибытия царя. Каре всадников, застыла в напряженном нетерпении. Дмитрий Константинович во главе вверенного им каре, в своем парадном мундире, на превосходной черной масти английской кобыле, с шашкой наголо, был бледен и заметно нервничал. От предстоящего выступления зависело все. Ошибка — смерть.
 Породистая кобыла, словно чувствуя внутренне напряжение своего вожатого, тоже нервничала, подергивая лоснящимся крупом, перебирала стройными, как струна ногами мягкую стружку Манежа.
 Единственной мыслью князя было: «Только бы не сбить линию. Господи, милый мой Господи, прошу тебя, как никогда не просил доселе, сделай так, чтобы сегодня все сошло хорошо» … Он стыдился своей если не молитвы, то просьбы к Богу, самой ничтожной, нелепой, пустяковой просьбы слабого человека, по которой по всем раскладам религиозного сознания было бы грех беспокоить Небеса, но в эту минуту ничего другого он уже не мог просить и просил искренне, молитвой     маленького ребенка, который просит милого Боженьку непременно послать ему на рождение  шоколадного зайца, как человек слабый, чья жизнь зависела не от него, но целиком от мнения того высшего общества, в котором он жил и вне мнения которого уж не мог жить.
 К тому же молодой князь обожал свою милую матушку, которая вложила в него столько надежд, и расстроить её в такой день означало бы для него конец всего.
 Наконец, все как-то сразу же странно стихло, напряглось, откуда-то далеко послышалась громкая команда командующего парадом:
-На караул!
  Сопровождаемый малой свитой казаков, в манеж на вороном коне горделиво въехал Александр Николаевич. Безупречная посадка, высокая, стройная фигура сразу выдавали Императора. Русский Государь как всегда был пунктуален с немецкой педантичностью.
 Ото всюду послышалось громогласное:
-Здра!-вие!- же! -лаю!-Ва! -ше!-Им!-пе!-ра!-тор!-ское!- Ве! -ли!-чес!-тво!
Слога отскакивали от зубов Дмитрия Константиновича, не затрагивая понимания сказанного, как было в детстве, когда стоя на службе перед таинством святого причастия, под взмахи руки попа он читал слова катехизиса:
-И!-вос!-шед!-ша!-го!- на! -не!-бе!-са!, и се!-дя!-ща!-одес!-ну! От!-ца!-
И он делал так же механически, громко, не соображая то, чему говорить, но говорил, отлетая от зубов слога, потому что так надо было делать и говорить, и нисколько по-другому.
***
 Далее Дмитрий Константинович даже  не помнил, что происходило с ним - всадник и лошадь слились в единое целое. Все выходило само собой. Выученные муштрой кобыла, казалось, двигалась сама собой, без всякого напряжения со стороны сидящего на ней всадника. И будто повинуясь  ей, ей, выдрессированной пустоголовой скотине, а не Дмитрию Константиновичу, сходясь и расходясь в безупречные ряды,  всадники шли безупречным аллюром, так что не видно было ног рядом идущей лошади.
 А вышло так. Дмитрий Константинович так испугался приездом дядюшки (он уже не надеялся, что  высочайший дядюшка все же приедет на его пожалование в ординарцы), командой на караул, что от страха на минуту мозг его отключился и перестал соображать, уступив место привычной военной дрессуре.
 Только в самый последний момент, когда уже самое сложное было уже пройдено, чуть не смазалось: князь опомнился и будто немного пришел в себя, осознанием, что он делает теперь, что происходило с ним, и ту  ответственность, лежавшую над ним в настоящую секунду, в тот самый последний момент его выступления, кобыла, словно почувствовав над собой это мимолетное расслабление, чуть заходила под ним, но Дмитрий Константинович, решительно пресек её, властно натянув вожжи.
 Выступление прошло великолепно. Александр Николаевич был доволен. Все присутствующие замечали необыкновенное оживление Государя и  веселый блеск в его глазах, не подозревая что это самое «оживление» и « веселый блеск» есть не что иное, как действие морфина.
 Несмотря на довольство выступлением князя, Александр Николаевич, поздравив молодого князя с офицерской должностью, поспешил отбыть из Манежа.

***
 
  Народ уж собирался, ожидая проезд царя. Околоточные, жандармы оттесняли напиравшую толпу. Софью из-за её маленького роста  то и дело упорно затирали, оттесняя назад. Пришлось  хорошенько поработать локотками, чтобы пробиться к переднему краю толпы. Сонечка с привычным ей упрямством все же протиснулась, с силой высунула большую голову из-под локтя какого-то здоровенного купца. Платок - то совершенно съехал, но Софья уже не замечала этого неудобства.  Её зоркие глаза следили  за зданием Манежа.
 Вдруг, что-то охнуло и пронеслось, похожее на шепот. Жандармы, стоявшие по стойке смирно, выдохнули и — разошлись.
-Не поехал, - промычал чей-то разочарованный голос.
 Толпа ослабла и отпустила её. Софья поняла — засада на Садовой превратилась в бесполезную груду динамита. Оставалось одно - через канал. Покушение состоится там. Нельзя было терять ни секунды!
 Не помня себя, она рванула и побежала. Странное дело, в эту самую секунду, когда она сломя голову бежала наперерез по Итальянской, она совершенно  забыла о своих «метальщиках», как будто дело могло состояться и без них.
 Единственной её целью, к которой она стремилась всем своим  маленьким естеством, было оказаться на канале первой. Софья, уж не надеясь ни на кого, она была уверена уверенностью безумца, что сама бросит гранату и сама совершит покушение.
«Только бы успеть!» - было её единственной мыслью.
 Михайлов с высоты своего могучего роста, видел, как царская карета на полном ходу умчалась по Инженерной, а сразу вслед за тем мимо него на полных парах просвистала Софья, будто надеясь догнать карету. Он  вспомнил про платок. И с ужасом понял, что не заметил, в каком положении находился платок, потому что просто забыл об этом проклятом платке и не обратил на него внимание. Он видел только, как она, сломя голову, пробежала мимо него — и все.
 «Так выступаем или нет?» Михайлов заметался в нерешительности.
 Заметив на противоположном углу Гриневицкого, Михайлов вопросительно пожал плечами. Странное дело, Гриневицкий сделал то же самое в ответ. Теперь уж совершенно растерявшись, не зная, что ему делать, Тимофей сам направился к нему.
 Гриневицкий всё так же встречал его вопросительным взглядом.
-Так что, на канал?
-Куды там! - Михайлов обреченно махнул рукой, - догонишь — теперича не догонишь. Упустили! Гляди, как усвистала, - «пояснил» он, говоря не то о Софье, не то о царской карете.
-А как же канал?
-Какой там канал! Поди так и рванули. (Говорил он теперь явно, имея в виду  двоих: царскую карету и Сонечку). - Да разве лошадей-то обскачешь.
 Гриневицкий был взбешен. Он так и знал... Все с самого начала пошло не по плану. Ясно было, что  это провал. Теперь ни он, ни Михайлов ни за что не успеют к месту.
-Ты приятель как себе хочешь, а я домой пойду, - вздохнул Михайлов. - Пустое все это дело сегодня. Все равно, не догоним.
 Гриневицкий был в отчаянии. Обман Софьи раззадорил в нем невиданную злость. Зачем она тогда, вообще, все это затеяла, зачем так глупо и бессмысленно подшутила над ним, забрав себе последнюю гранату, а его выставив  без оружия, на углу, неизвестно зачем. Одного он теперь решительно не понимал — зачем она все же побежала за каретой. Неужели и вправду рассчитывает нагнать мчащихся на всех парах лошадей.
 Чтобы то ни было, надо пойти на канал и выяснить все самому! Так, по крайней мере, у него не будет повода упрекнуть себя  в дальнейшем.
-Вот что приятель, тогда делаем так, — оживился Гриневицкий, - ты отдашь мне свой узелок, и можешь идти, куда хочешь.
-Так разве же тебе  не дала? - осведомился Тимофей, чье тяжелое, раскрасневшееся на морозном ветру горилло подобная физиономия выглядело теперь особенно тупо.
-Не хватило, вот и не дала! - почти раздраженно соврал Гриневицкий, не желая посвящать своего не особо блиставшего умом товарища в тонкости его взаимоотношений с Софьей. Тимофей почему-то сразу поверил ему, даже не поинтересовавшись у товарища, отчего же это Софья отпустила его на покушение с голыми руками,  без лишних вопросов передал узелок.
 Гриневицкий осторожно взял бомбу у товарища и, не спеша, направился на место, указанное обведенным в кружок крестом.
***

 В то время, как между Михайловым и Гриневицким происходила передача бомбы из рук в рук, назревали события, предрекшие трагедию всего дня. Едва царская карета, на полном ходу миновав Большую Итальянскую, достигла Михайловской площади, как Государь позвонил в колокольчик остановиться.
 Еще несколько секунд царский кучер Фрол, подумав, что ослышался, продолжал движение движущейся во весь опор кареты, но колокольчик зазвонил тут же. И только тогда унтер — офицер Мачнев, сидевший на козлах, громко  скомандовал:
-Т-п-р-р-у-у-у!!! - Фрол понял, что не ослышался и должен остановиться, и остановился.  Карета, ехавшая на полном ходу, проскочила парадный вход в Михайловский дворец, и потому Фрол был вынужден   был подать назад лошадей. То, что Государь приказал остановиться здесь, не удивило высочайшего возничего, он уже хорошо изучил этот адрес, знал, что по воскресениям Государь иногда заезжает в Михайловский, проведать свою кузину. «Стало быть, и сегодня решился», - подумал Фрол.
 
Внезапный журфикс
Непрошеный гость хуже татарина.
Русская пословица-поговорка

 Александр Николаевич и сам не понял, зачем сделал это. Но увидев знакомый подъезд, тот час же велел остановиться. Возвращаться обратно, в Зимний, где пребывало сейчас его полное семейство, снова окунаться в этот злобный мир бесконечных  интриг, взаимных обвинений и жалоб, обид и сплетен, наветов и лжи, прикрываемых притворством  светской любезности после блистательно проведенного развода совсем не хотелось.
 То ли дело у кузины. У Екатерины Михайловны все просто. По-домашнему. Можно запросто посидеть и поболтать о жизни в тишине великолепных своим уютом диванных комнат, слушая, как в глубине приятно потрескивает каминная печь. Отдохнуть в тиши домашнего уюта после шума и торжественной суеты парада. Екатерина Михайловна — добрая хозяйка, и тонкий дипломат, никогда не спросит высочайшего кузена ничего лишнего, чего бы ему не хотелось рассказать ей. Никогда не лезет в его жизнь со своими любезностями. В Екатерине Михайловне почти нет той отвратительной придворной «светкости», которую он так ненавидел в последнее время, а только сердечная простота и простодушие милой хозяйки.
 Жила  высочайшая кузина по домострою, просто, не беспокоя своим присутствием высшее общество и особо-то не нуждаясь в нем. Воспитывала детей и уж второй год, как вдовела честно.
 В её обществе никакой политики. За чашкой чая с великолепным крыжовенным вареньем* княгини, можно ненадолго забыться от дел и государственных забот. Поговорить о здоровье, да о скверностях питерской погоды.
 И в то же мгновение другая мысль почти одновременно пронеслась у него в голове.   Мысль, в которой он даже боялся признаться себе самому, но почему-то сразу же подчинился ей, но уже не сознательно, но скорее автоматически, как человек, будучи до инстинкта выдрессированным кодексом чести, диктовавшим не достойным бегать от всякой грозившей ему опасности , но встречая, разрешать её, который понимал, что уже просто не мог поступить по другому, иначе бы счел себя трусом и перестал уважать самого себя.
 А все произошло следующим образом: едва карета, став подъезжать к Михайловскому, начала набирать ход, как он тот час же вспомнил об анархистах, об угрозах того вчерашнего, страшного мужика. Слова бунтовщика  о том, что он будет убит сегодня же, вихрем пронеслись в его голове.
 Ему почему-то тот час же подумалось: «Отчего же не теперь. Не теперь, так завтра — все равно. Так не лучше ли сразу...» - По сильному раскачиванию рессор, поняв, что карета летит быстрее вихря, он додумал: -  «Нет, так не пойдет, надо дать теперь им время перегруппироваться». Эта вторая мысль пронеслась скорее не словесно, как обычно мы формируем мысли при помощи своего внутреннего, разумного голоса, которым мы слышим, когда, к примеру, читаем и осознаем прочитанный текст, а инстинктивно, бессознательно, как у зверя, загоняющего дичь, и вынужденного решать свою задачу сейчас же,  в какие-то доли секунды, как было бы удобнее  сделать охоту, чтобы непременно поймать убегавшую от него дичь и не поразиться при этом самому.
 Только разница была в том, что теперь загнанным «зверем» был он. Его загоняли, на него охотились, а «зверь», вместо того, чтобы из последних сил спасать свою жизнь, из-за выработанной в нем воспитанием инстинкта  чести, сам давал возможность своим загонщикам перегруппировать свои силы, с тем чтобы удобнее было взять его и тем уровнять возможности.
 Не желая признаваться себе в этой страшной существующей правде. Не желая примиряться с той, второй мыслью, пришедшей почти одновременно с первой, такой понятной и естественной с человеческой точки зрения нормального человека — то есть, самой простой мыслью заехать погостить к родственнице, которой он и объяснял себе свой поступок остановить карету у подъезда в Михайловский, тем самым, обманывая себя   отказом открывать себе истинную причину остановки не по причине гостеприимства кузины, но по причине реальности угрозы анархистов, поклявшихся убить его в этот день, он на всякий случай все же  позвонил в колокольчик второй раз, твердо убедив себя предлогом, что просто желает  проведать любимую кузину, с которой он долго не виделся, чтобы спросить, как у ней дела. Так было проще принимать, чем угрозы анархистов, и он принял то, что было заведомо проще ему с человеческой точки зрения.
 Екатерина Михайловна встретила высочайшего кузена как всегда радушно. Но не было заметно в этом радушии привычного семейного спокойствия. Княгиня чем-то заметно нервничала, но старательно скрывала, и, чем старательнее это она скрывала от него, тем более делала это неумело - это было видно по её обеспокоенному, растерянному лицу, быстрой не в меру хлопотливой речи и какой-то беспокойно торопливой суетности, что неприятно удивило Александра Николаевича. Он, хотел было, спросить княгиню, что так беспокоило её, но не решился, боясь расстроить Екатерину Михайловну  тем, чем она была уже расстроена. Он и сам догадывался, о чем беспокоилась княгиня: слухи о террористах дошли и до Михайловского дворца. Слабая женщина боялась, что через него террористы могут нанести какой-либо вред  её дому и детям.
 Поняв это, он, решился более не беспокоить добрую кузину своим нежданными, как он понял, нежеланным присутствием, поговорив минут тридцать с княгиней о каких-то совершеннейших пустяках, о которых даже не мог вспомнить спустя пяти минут после оного разговора, наскоро выпив чаю с знаменитым крыжовенным вареньем, отправился в обратный путь.
 Уже выходя из подъезда дворца, он заметил вопросительный взгляд кучера.
 Слабо варенное крыжовниковое варенье, съеденное у княгине, противно потянуло живот. Он уже проклинал себя за это предательское варенье, но делать было нечего.


Цареубийство

Мысли

-Той же дорогою — домой, - коротко отрезал Государь, единственной мыслью которого было попасть поскорее домой, чтобы уединиться на «потайном троне».
«Если и есть, то уж, верно, готово», - почти радостно подумалось ему, когда карета тронулась.



Земля тряслась — как наши груди,
Смешались в кучу, кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой.
М. Ю. Лермонтов. Поэма «Бородино»


 -Так что там? - спрашивал нетерпеливо нервный Емельянов у Рысакова.
-Не видать отсюда. Хоть убей, не видать. Расходятся будто.
-А наши там?
-Не видать, будто. Народу гибель.
-Ах, что же делать! Что делать! - словно продрогшая собачка-трясучка,  нервно приплясывает Емельянов.
-Вон, глянь,  наша деваха стоит. Я её знаю. Веркой что-ли зовут, я на съезде её видел, давай спросим, ей там из-под подола Катькиного куда виднее, - он кивает на дежурившую у памятника Фигнер. Вера делает вид, что он ей незнаком, отворачивается. Рысаков ей отвратителен. Тогда Рысаков, набравшись наглости, сам перебегает к ней, смело лавируя между экипажами с бомбой.
-Что? - (дух перегара неприятно ударил ей в лицо, так что Вера невольно поморщилась).
 Вера упорно не замечает  Рысакова, чуть отстранив его рукой, вся превратившись в нерв, ждет условный знак, готовая в любую секунду молнией сорваться в лавку, чтобы подать сигнал Фроленко. Белая, вихрастая голова Григория видна издалека, как сигнальный маячок. Вот её зоркие глаза замечают, как толпа будто дернулась, выдохнула и - расступилась, и в ту же секунду верхом в сторону манежа бросился  небольшой отряд жандармских офицеров из царской охранки, чтобы организовать новый  кордон вдоль Итальянской — это сигнал к отступлению. Царь не поедет по Садовой.  Разочарованный Исаев тяжело одевает шапку. Это знак! Засада провалена!
-Так что?! - напирает нетерпеливый Рысаков, что вцепившись в её рукав, готов теперь чуть ли не повалиться на Веру.
-Ничего, не поехал, так и передай всем! - брезгливо одергивая Рысакова с рукава, нервно огрызается расстроенная Вера. Резко развернувшись от него, она уходит домой. К себе, на Вознесенский.

  Рысаков тем же путем возвращается к Емельянову.
-Не поехал.
-Так что делать? Расходиться?
-А как же второй план. Забыл?
-Ты как хочешь, а я, пожалуй, тоже домой пойду. Бесполезно все это. Теперь уж упустили, а лошадь ногами не нагонишь.
-А я пойду, посмотрю, интересно все же.

 Рысаков и Емельянов расходятся каждый своим путем.
 ***
 На дверях полуподвальной Кобозевской сырной лавки «Русских сыров» вот уж несколько дней болтается истрепавшаяся на холодном ветру табличка: «Санитарный день». После ухода генерала, предписавшего исправить нарушения, это вполне логично и не вызывает подозрений — лавка закрыта на санацию, как и было предписано. Лучшего повода и найти нельзя.
 Но что это, лавка будто продолжает действовать, хоть и висит, табличка в неё так же как к себе домой входят и выходят странные люди, причем разные, но всякий раз со своими ключами. «Санитарный день» очевидно затянулся на неделю, но, странное дело, никто не обращает на это внимание. Да и кто станет обращать свое внимание на какую-то  лавку, в которой-то и в рабочие дни покупателей почти что не было.

 Но в полуподвальной лавке вовсю кипит подпольная деятельность. 
Сегодня день проезда - все должно решиться.

 Напротив комнаты хозяев лавки — стол. У стола грозный воин «Народной воли» Михаил Фроленко. Он уже готов замкнуть провода и, только пристально глядя в окно из своего подземелья, ждет  условленного сигнала Веры, которая должна, как бы невзначай, поправить чулок у оконца. Это значит, у него всего две минуты — полторы, чтобы дать Вере уйти, замкнуть провода, и три секунды, чтобы спрятаться самому. Так было условлено — до секунды.
 Пальцы его, толстые, тяжелые, с грязными, въевшейся окопной землей ногтями, держа  капсюль соединителя батареи над раствором дающим ток, уже вовсе затекли на весу, и доставляют невыносимую муку. Но Фроленко стоически терпит и держит, весь превратившись в нерв.
 Вот у двери послышались шаги. Кто -то торопливо спустился по лестнице. Исаев! Сердце Ангела Мести ёкнуло и застыло. «Не поехал!» Исаев означает провал.
 Расстроенный Григорий покачал головой.
-Вот те черт! - Фроленко, убрав капсюль, смачно сплюнул.
-Надо уходить, Михаил! Здесь нельзя оставаться — засекут!
Фроленко и сам понимает, что надо уходить, но как-то жаль так просто бросать мину на виду. Слишком много средств и сил вложено в эту проклятую лавку, слишком много бессонных ночей и тяжелых трудов отдано ей, и дорога она ему, как милая женщина.
-Ты уж иди, Григорий, иди, а я немного приберусь тут.
Исаев уходит.
«Ничего, ничего, сколько веревочке не виться - будет и на нашей улице праздник», - пряча торчащие провода мины под диван  ворчит про себя «Ангел Мести».

***

  Софья выбежала на канал. Пусто! Никого! Где все — ни «бомбистов», ни каких либо признаков проезда царской кареты.
 Что все это значит. Неужели, она все-таки опоздала.  Но если бы карета проехала, караул бы ещё не успели бы снять. Жандармы кишели бы, верноподданные зеваки ещё бы толпились,  жарко обсуждая проезд царя.
 А тут — никого пусто. Как будто ничего не происходило. Как будто здесь никто даже не знал, что царь поедет  этой дорогой, что он, вообще, выехал в Манеж. «Да поехал ли он вообще через канал?»
 Эта сокрушительная, и тем чудовищная догадка поразила её как молния, и, совершенно растерявшись,  она в расстройствах замедлила шаг, чувствуя как ноги,   её после судорожного бега расслабли, замлели и перестали слушаться её, а ком рыданий подступил к горлу. Но вот Софья собралась, взяла себя в руки,  твердо положив себе, что, если это и правда, тот худший сценарий развития событий, что она предположила теперь, её терзания теперь все равно ни к чему не приведут.
 В любом случае, даже если это и так, надо пойти на мост и самой  убедиться, что карета не проезжала вовсе в этом месте или уже давно проехала, намного обогнав её. И только окончательно убедившись в том или другом варианте, что в отсутствие всяких признаков движения кареты, значило бы конец всему делу, то есть в собственном  провале, делать какие-то выводы.
 Она так и сделала. Перейдя Казанский мостик, направилась к театру Адамини торопливым крепким шагом, при этом стараясь  как можно меньше привлекать к себе внимания.
 За все время наблюдения за царским экипажем Соня слишком хорошо выучила отпечатки подков царской четверки. А сегодня как раз с утра припорошило хлипким снежком, так что любой след виден как на ладони. Если карета проехала, успели уж «наследить». Это невозможно не заметить.
 Но уже подходя к мостику, услышала, как разносчик кричит.
-Булочки, пирожки! Горячие булочки!
Что-то знакомое показалось в этом гундосом, еврейском «г».  Конечно же, это Яшка, Гельфман, их посыльный! «Но что он здесь делает? И снова за свое — торгует лоточником» Через секунду Софья сама вспоминает, что сама послала следить его за Михайловским.
-Яша!
-Тише, Софья Львовна!
Боязливо оглядываясь, Яша отводит Соню в сторонку, подальше от прохожих. Софья старательно делает вид, что покупает у него булочку.
-Он в Михайловском. Еще не выезжал. Хотел посмотреть, да меня в зашей согнали. Но  я знаю, он теперь точно там — не сомневайтесь!
-Хорошо, а как сестра - сестру предупредил?
-Предупредил, так сначала идти не хотела. Тогда сказал её, как вы велели, что, мол, наши после дела собираются на старой квартире — пошла.
-Вот и отлично. А теперь беги к сестре.
-Нет, Софья Львовна, я останусь... здесь, - заупрямился вредный подросток.
-Беги к сестре, я сказала! Слышишь, уходи, это слишком опасно!
-Нет, нет...и не просите!
 Не став более слушать её, он отшатнулся от неё и пошел, почти побежал от неё в сторону быстрым шагом. Софья было кинулась за ним, чтобы, поймав, хорошенько тряхнуть за руку несносного мальчишку, как увидела, что из-за угла Михайловского садика показался Котик. В руках он держал уже знакомую жестянку, перевязанную алой ленточкой с бантом.
 Сердце Сони стукнуло и провалилось куда-то глубоко. Теперь она понимала, что Михайлов передал ему бомбу, иначе и быть не могло.
 Их взгляды встретились. Стоявшая на возвышении моста Софья могла только отрицательно покачать головой: «Нет, нет, уходи, ты не должен умереть!», но у Гриневицкий понял этот жест по-другому: «Не проезжал ещё. Жди».
 Гриневицкий отвернулся, чтобы больше не видеть Софью, и стал ждать, пристально поглядывая за угол садовой оградки. Спустя некоторое время появился и Рысаков. Запыхавшись, он выскочил из поворота Михайловской улицы, и, сразу заметив Софью и Гриневицкого, обрадовался и быстрым шагом побежал  навстречу товарищам. В тот самый момент, когда Рысаков, уже подбегал к оградке Михайловского сада, послышался громкий стук множества копыт, громкое « Гоп-гоп! Ходи Ходи! ». Ему навстречу выскочил казацкий есаул, размахивающий плеткой. Вслед за ними показались другие верховые казаки охраны. Через секунду  из-за угла, блистая четверкой великолепных белоснежных Орловцев, вывернула царская карета!
 Рысаков, сам того не желая,  оказался на передовой... Растерявшись внезапным поворотом событий, он взглянул на Софью. Сделав вид, будто желает высморкаться, она торопливо поднесла пыж платка к носу, и, вдруг, сделав резкий взмах рукой, расправила платок. Это был сигнал.
 Рысаков заколебался. Еще какую-то четверть секунды он раздумывал. Но вот передняя пара лошадей уж пронеслась мимо него. Еще секунда — и будет поздно!  Рысаков перекрестился рукой с бомбой, а затем, резким движением подняв узел над головой, со всей силой бросил под копыта второй пары лошадей. Раздался сокрушительный взрыв.
 Карета как-то странно подскочила, словно была не настоящей, но  игрушечной,  все затянуло дымом. Ржание раненых лошадей, крики — все смешалось в адской свалке разрушения.
 Взрывной волной  Николая отбросила на несколько метров. На какое-то мгновение он как-будто перестал чувствовать себя и потерял сознание. Но вскоре пришел в себя и понял, что цел, что руки и ноги на месте, что может бежать и побежал...
 ***
 Александр Николаевич любил рассматривать людей из окна кареты. Эта привычка осталась у него с детства, когда, путешествуя на поезде, непременно хочется сесть «к окошечку», чтобы можно было наблюдать окружающий мир, не изменил он ей и в преклонных годах, несмотря, что уж пережил несколько покушений. Привычка разглядывать проходящих людей, угадывать их мысли, их судьбы, предназначения и характеры, была его любимой игрой, это всегда развлекало его, зачастую отвлекая властителя от тяжелых мыслей о вверенном ему государственном бремени. Вот и теперь, чтобы отвлечь себя от нестерпимых коликов в животе, он с увлечением принялся рассматривать прохожих, кто как мог выражавших ему свои верно подданнические чувства.
 Вот баба — толстая, чухонка, с пральником и пустым ведром, очевидно, только что из портомойни. Он тот час же вспомнил, что баба с пустым ведром — дурная примета, и тут же, усмехнулся самому себе. Ему, царю России, словно кликуша верить в дурные приметы! «Хватит, надоело!»
 Увидев внезапно появившуюся царскую карету баба оторопела, выпучив большой, округлый живот, и, вдруг, разинув в  любезностях рот, сделала такой неумелый «книксен», что улыбка невольно растянулась на устах угрюмого монарха. Вот мальчишки-носильщики выгружают из телеги диван , очевидно, в какую-то квартиру. Поставили и сделали поклон, по крестьянски, низко, доставая рукой почти до земли. По тяжелой одежде из овчины, видно, что ещё недавно из деревни. «Дети, работают, как взрослые мужчины, — отвратительно. Нужно издать закон, запрещающий всякий детский труд...Надо обдумать - потом».  Вот торговец прет куда-то тяжелую корзину с мясом. Мальчик - булочный разносчик как-то странно кивнул ему. Александру Николаевичу показалось, что лицо его было  быстрым, подвижным, взволнованным, и от того неприятным, как у цыганенка, что собирается украсть на базаре из кармана. Следующим был какой-то чиновник в приличном пальто, который, удостоил своего любимого  монарха не большим, чем ленивым «приподнятием» собственной шляпы.
 Человек в грубом матросском бушлате с дурацким прачечным узелком под мышкой сразу не понравился ему. Уж больно не вязался этот дурацкий, бабий узелок с грубым бушлатом и поношенной шапкой субъекта, надвинутой на низкий  лоб. Застыв на месте в шагах шести от мчавшийся кареты, он вовсе  не приветствовал своего монарха, но его грубое, какое-то обезьяноподобное лицо так закривлялось в нервических гримасах, словно он нарочно корчил рожи Государю. Вдруг, Александр Николаевич, увидел, как человек в бушлате быстро выхватил свой узелок из-под мышки и, вцепившись в него обеими руками, приподнял его над головой, готовый бросить ему в лицо.
 Последнее, что успел Государь, это инстинктивно отстранившись от окна кареты, прикрыть голову руками, как тут же под ним что-то лопнуло , разорвалось, и с чудовищной силой подбросило вверх. Если бы не роскошный плюмаж саперной кирасы, то он наверное тот час же разбил голову о потолок кареты, с какой силой был толчок. Но роскошный султан из перьев,  смягчил удар головы, сохранив в целости высочайшую голову.
 В следующую секунду он почувствовал, как карета стала куда-то проваливаться, и он проваливался вместе с ней.
 ***
 Когда дым от взрыва рассеялся, открылась ужасающая картина. Несколько верховых казаков из конвоя лежали замертво в лужах крови. Раненные, перемешанные с убитыми лошадями, придавленные громко стонали, взывая о помощи. Раненные, с окровавленными крупами четверка полу-отвязавшихся Орловцев , громко ржа, плясали от боли, добивая беспощадными копытами лежавших людей. Чуть поодаль от кареты в предсмертных судорогах трепыхался тот самый мальчик - разносчик, которому взрывом разорвало живот. Распоротый шрапнелью живот представлял страшное зрелище - кишки, перемешанные с обрывками одежды и окровавленным снегом, обрывками болтались по мостовой. Но мальчик был жив и громко кричал что-то нечленораздельное, из чего можно было разобрать только:
-Ма-ма! Ма-маааа!!!
***
 Софья не видела самого взрыва. Но, увидев, как Рысаков занес руки над головой, инстинктивно стараясь сохранить глаза, отвернулась и  прижалась к гранитной опоре ограды, при этом, крепко обхватив голову ладонями,  чуть присела, как это делают маленькие девочки, которые видят перед собой что-то очень страшное и не могут ни сбежать, ни предотвратить ТОГО СТРАШНОГО, что сейчас должно произойти.
 Она не могла понять потом, что же произошло. Раздался странный звук, как будто что-то лопнуло над самым её ухом , похожее не то  на детский,  гуттаперчевый шарик с гелем, который как-то в детстве разорвался у неё прямо над самой головой, не то на выстрел сигнальной пушки, стрельнуть из которой её как-то доверил отец, скорее что-то среднее. Затем послышался лопнувший звук бьющегося стекла,  зазвенело и  посыпалось.
 От взрывной волны в ближайших домах выбило стекла. Осколки душем посыпались градом на голову и плечи Софьи, но она успела опустить лицо, загородившись руками. Правда, одним небольшим осколком Сонечку все же чуть царапнуло в губку, пошла кровь, но она даже не замечала этой ничтожной потери. Весь её взгляд был устремлен ТУДА,  где в дыму начинал вырисовываться дымный силуэт поверженной царской кареты.
 Все дальнейшая картинка казалось ей, как в черно-белом сне. Контуженная взрывом, она  не слышала криков раненных и умирающих, ржания ошалевших от ужаса и боли лошадей , не видела крови, изуродованной взрывом плоти — всего того кошмара смерти, что несут последствия террора. Как и многих других её оглушил взрыв. Картинка разворачивавшейся перед ней сцены была черно-белой, беззвучной и какой-то замедленной. Её больше не волновала  судьба  её товарищей, которые все ещё оставались там, ни страшное ранение Гельфмана, который корчился в предсмертных судорогах перед самой развороченной каретой. Из всего той кровавой свалки  барахтающихся в снегу человеческих и лошадиных тел,  она видела только эту дымившуюся карету, которая слетев с задних ступиц, чуть запрокинувшись на бок, лежала неподвижным колоссом в рассеивающихся облаках дыма посреди этого движущегося хаоса.
 Она не сомневалась, что тот, кто сидел в ней, был мертв. Сердце Софьи ликовало. «Теперь он спасен», - радостно подумалось ей об Андрее.
 Но тут, вопреки ожиданиям Софья, все стало разворачиваться, как в  страшном её кошмаре. Она увидела, как дверца кареты , вдруг, распахнулась. Это произошло будто само собой, без вмешательства кого-то из вне, резко и внезапно, так что Софье подумалось, что это  воздействие давления огня, уж плотно обхватившего  бок обшивки.
 Но, как только она подумала об этом, и тем успокоила себя, что после такого взрыва уж не возможно было выжить, как тут же увидела, как из дымившейся пасти дверей стало подниматься что-то белое. Сначала она даже на разобрала, что это было «белое», но это «белое» двигалось и упорно пробивалось наружу из горевшей, дымившийся кареты, как вылуплявшийся наружу птенец. Софья напрягла глаза, чтобы получше разглядеть сквозь дым и увидела, что это был  страусовый плюмаж кирасы, правда, изрядно помятый и изломанный. Вслед за этим из дымящегося дверного отверстия перевернутой на бок кареты показались огромные сапоги  — один, потом второй. Громадные ладони в белых перчатках оперлись об косяк, силясь вытолкнуть громоздкое тело великана наружу, но ещё, видимо, не  в состоянии, имея сил и из-за неудобного положения опрокинутой кареты , не могли сделать это.
 Но вот, наконец, кто-то подбежал и подал руку. Софья увидела, как  тиран вылез наружу. Несколько секунд он стоял, тяжело откашливаясь от попавшего в легкие дыма, покачиваясь на ногах, держался руками за голову. По-видимому, его контузило, но он стоял на ногах, был жив и даже не ранен.
 Это было невероятно. Софья не верила своим глазам. Она собственными глазами наблюдала его спасение.
«Жив!»
 Рысаков все же промахнулся - на какую-то долю мгновения. Бомба попала не в копыта  лошадей, но в заднюю ступицу бронированной  кареты. Карета подскочила, перевернулась, но прочные металлические листы, толстым слоем выстилавшие пол кареты, сохранили Александра, не дав смертоносной шрапнели попасть внутрь. Государь был жив и невредим.
***
 Отчаяние захлестнуло её. В безумном порыве обиды ей хотелось подбежать к карете и самой прикончить его гранатой, кинжалом, голыми руками — не важно чем, лишь бы только теперь устранить эту вопиющую «несправедливость». Но это был лишь порыв самого первого мгновения. В следующую секунду слух возвратился к Софье, а вместе с ним и рассудок и женский инстинкт самосохранения, и первое что она услышала над своей головой, это были громкие свистки жандармов и чей-то неистовый крик:
-Держи террориста!!!
 Ей тот час же вспомнились слова Желябова. «А ведь, и в правду, нет, в мужском роде», - подумалось ей.
 Всецело поглощенная созерцанием «выкарабкивания» из дымящейся кареты чудом спасшегося царя, Соня и не заметила, как Рысаков рванул и побежал, как погнались за ним, но,  тот час же, услышав «держи террориста!», она приняла это на себя - «держи террорисТКУ!», тут же решив, что слова соотносились к ней, что все видели, как она подала сигнал платком, и теперь ловили её. Но тут же произошло то, что подтвердило это, уж не оставив ей не малейшего сомнения в последнем. «Зверь» поднял голову и...посмотрел на неё своими  затравленными глазами. Их  взгляды встретились.  Гримаса ужаса перекосила лицо Софьи.
-Держи! Держи!- кричали уже за её спиной. Где-то совсем рядом.
 Не помня себя, она рванула и побежала.
***
 Рысаков уже не мог видеть результат своих действий. Он уже не думал  жив ли царь, ранен или убит тиран. Одно животное чувство заступило тысячи чувств ещё недавно бушевавших в его тщедушной, мальчишеской груди — страх. Животный ужас, спасающего свою шкуру животного.  Инстинкт требовал преступнику бежать, и он побежал.
 Всем известно выдолбленная до зубов аксиома - раз бежишь, значит виноват. Именно это и не учел Рысаков. Встань и пойди он простым шагом, в кровавой суматохе, развернувшейся после взрыва, никому бы и в голову не пришло ловить его.  Но Рысаков не выдержал и побежал — это и стало его роковой ошибкой.
 Бегство  выдало его виновность. Бегство изобличило в нем преступника.
-Вон, он!!! Вон!!! Держи террориста!!! Держи! Держи!

 Городовой Василий Несговоров, которому «посчастливилось» в тот день дежурить на канале конечно же слышал взрыв и первым прибыл на место происшествия.
 Он не видел, кто бросил бомбу в царскую карету, но сразу заметил, как какой-то невысокий, рыжий человечек в черном бушлате бросился бежать. Городовой сразу же понял, что это и был преступник и погнался за ним, громко крича.
 Однако расстояние, отделявшее Рысакова от городового Василия Несговорова было отнюдь не в пользу последнего, да и маленький человечек в заношенном флотском бушлате оказался куда проворнее, произведя ногами  неописуемый кульбит в сторону, когда какой-то плотный человек в чиновничьем пальто и шляпе пытался перехватить его «на лету» за рукав. Это был доктор Горохов, тот самый  зажравшийся достатком «чиновник», который лениво приветствовал Государя легким «приподнятием» шляпы. Следующим на пути отступления Рысакова оказался дворник Назаров, в тот день скалывавший намерзший лед с мостовой. Он был человеком далеко немолодым, достаточно грузным, чтобы так, с маху, пускаться в погоню, да и тяжелый, кожаный передник вряд ли бы способствовал быстроте бега, но в самый последний момент он догадался бросить лом под ноги преступника. Уловка сработала - Рысаков споткнулся, упал, силился подняться, но другой дворник, сметавший снег в канал, тут же изо всех сил, ударив его метлой по спине, буквально пригвоздил к мостовой.
-А ну, лежать, сволочь!
  Несговоров и Горохов нагнали его . Видя, что все кончено, Рысаков в последнем отчаянии вынул револьвер, чтобы отбиться от нападавших,  но Несговоров тут же с силой выбил его ногой из рук преступника. Начальник охранной команды капитан Кох, присоединившийся к погоне, ещё не знавший, что Государь остался жив, хотел вынуть шашку, чтобы в раже на месте же зарубить преступника, но обезоруженный Рысаков буквально повис на ножнах, вцепившись зубами в ладонь капитана. Кох взвыл зверем и отпустил. Рысаков снова силился вскочить, но удар метлы уже по голове снова не давал ему подняться.
-Врешь, падла, не уйдешь!
 К месту борьбы со стороны Невского подключились ещё двое солдат лейб-гвардии Преображенского полка Платон Макаров и Иван Евченко, как раз те самые, из царской охранки, что стояли в оцеплении на Садовой, но получив от своих офицеров команду «отбой», ребята уж спокойно было возвращались в свои казармы, не забыв до этого пропустить в трактире пару-тройку рюмочек, когда тоже услышали взрыв и поспешили на канал на выручку своему Императору.
 Все как один навалились на одного. Удары посыпались на Рысакова со всех сторон. Кто -то, схватив за вихры рыжих волос, что есть сил мочалил его носом об лед, что было особенно больно. Видя, что теперь уже пойман и всякое сопротивление бесполезно, Рысаков завопил.
-Не бейте! Все, все скажу, только не бейте!

***

  Александр Николаевич ещё долго не мог понять, что же произошло с ним. Все казалось каким-то кошмарным сном, происходившим не   с ним, а с кем -то другим, сидевшим в его теле. Этот хлопок, а потом страшный толчок, падение и провал в бездну. В какой-то момент, ему показалось, что он умер или же уже умирает, а все это — предсмертные видения ада.
 Он пришел в себя только когда карета с грохотом соскочила со ступиц и грохнулась об мостовую, только тогда он понял, что это снова были ОНИ - бомбисты. Они настигли его!
 В следующую секунду он увидел, как огонь стремительно разгорался где-то рядом с головой, угрожая подхватить плюмаж, а за ним волосы  и всю голову, инстинкт сохранения жизни вернулся к нему, и он стал бороться, отчаянно молотя ногами и руками в дверь кареты.  Единственной его мыслью было поскорее выбраться из горящей кареты, потому что от горячего дыма, заполнившего его легкие , он начал стремительно задыхаться. Он знал, что окна его кареты  были бронированные, в толщину с дамский мизинец и даже при выстреле не пропустили бы пулю, а только оставили  трещины. Так и вышло: даже при падении кареты, большие окна кареты нисколько не разбились, а только сплошь покрылось сетью трещин, и даже для такого сильного человека, как он, чтобы разворотить их голыми руками требовало бы  по крайней мере минут десять, не меньше. Десять минут, которых у него просто не было!
 Как это бывает, когда нужно немедленно действовать, чтобы спасти собственную жизнь и в первую секунду не знаешь, что должно делать,  а чего не должно предпринимать в таких случаях и, более того, смертельно опасней бездействия, паника охватила Александра Николаевича. Он понял, что теперь замурован заживо в горевшей карете и, ежели немедленно не выберется сейчас же,    задохнется в дыму. Ничего не было видно. К своему ужасу, Государь понял, что теперь совершенно потерял ориентацию  и, вместо двери, поддавшись паники, только бесполезно молотил руками и ногами в глухую стену. Он тот час же приказал себе успокоиться, и зажав рот офицерским шарфом, чтобы предотвратить попадание угарного дыма в легкие, стараясь дышать осторожно, носом, маленькими глотками, стал методично нащупывать дверь. Вскоре он обнаружил ручку, попытался открыть, но дверь перекосило от удара кареты о землю и заклинило. 
 В первую секунду это вызвало ужас. Но инстинкт выживания заставил его не поддаваться страху и бороться за свою жизнь до конца. Александр Николаевич, упёршись руками в развороченную арматуру кареты, как можно более устойчивей лег на спину и стал бить ногами, силясь выбить каблуками дверные спицы. Двух мощных ударов ногами было достаточно, чтобы дверь распахнулась.
 Сквозь дым он увидел, как к нему тянется рука...Он изо всех сил вцепился в эту руку, как в последнее спасение, и вылез.
  Подбежавший Дворжицкий, перескочив через кричавшего раненого  мальчика, подал руку своему коронованному хозяину.
 Сырой, морозный, воздух больно наполняя легкие через мучительный, удушливый кашель, наконец-то  заставил  снова дышать. Александр Николаевич пребывал в шоке. Он был контужен взрывной волной, ничего не слышал, не понимал, и будто ещё до конца не чувствовал собственное тело, и тем до конца не осознавал, что и на этот раз спасен, что снова выжил после очередного покушения анархистов, и смертоносное заточение горящей кареты осталась позади.
 Государь стоял, шатаясь, держась за уши, даже не замечая того  злосчастного действия, которое  оказало предательское «царское» варенье княгини в его лампасах, что уж «потайной трон», к которому он так стремился ещё минуту назад, гоня карету на полных порах, отменился сам собой, что, когда его резко подбросило взрывом,  он обгадился. Было не до этого.
«Седьмой!» - простонал он про себя, крепко сжимая ладонями уши, из которых текла кровь.
 Теперь, когда предсказания гадалки сбылись — семь покушений свершилось, и он, пройдя семь смертей, все же остался жив, ему уж нечего не грозило. Государь мог выпрямиться и оглядеться. Его взгляд упал на мост. Там, сквозь рассеивающийся туман дыма он увидел то, что боялся увидеть теперь больше всего - ЕГО «белую» женщину. Ту самую, в белом платке ... с белым платком в руках. Страшный призрак смерти, преследовавший его повсюду, как нарочно, был тут как тут. Тот же капризный, детский выверт губок, он сразу же узнал их, но теперь лицо этой не то женщины, не то девочки показалось ему каким-то отвратительно страшным, каким-то опухшим и безумным одновременно.
 Их взгляды встретились. Женщина смотрела на него с брезгливым ужасом, как смотрят на развороченного для анатомического театра мертвеца, циркового урода, выделывавшего акробатические кренделя на голове.
 «Наверно, меня искалечило, а я этого и не заметил», - подумал Александр Николаевич. Он стал пугливо ощупывать лицо, голову, нос, уши и губы, словно желая удостовериться, что все ещё было на месте, и ему ничего не оторвало взрывом.
-Ваше Величество, вы не ранены? - услышал он над своим ухом голос. Александр Николаевич обернулся — перед ним стоял его верный «телохранитель» Дворжицкий.
 Адриан Иванович, ехавший сразу за каретой царя, был и сам ранен. Кровь густым потоком стекала у него по лицу, но все его заботы были только о своем любимом Государе, и от того преданный слуга, чьи помыслы были только о хозяине, он почти не чувствовал собственные раны.
-Похоже, что нет, - словно во сне ответил Александр Николаевич, чувствуя, что снова начинает приходить в себя. (Дворжицкий сбил голыми ладонями пламя уже приставшее к подолу его шинели).
 «Но если этот призрак действительно...», - не закончив своей мысли,  Александр Николаевич снова взглянул на мост, где видел женщину,  но никого на мосту уже не было.
 Только теперь, поняв что последнее покушение не состоялось, очередной раз чудом спасшийся Государь мог оглядеть место преступления. Картина, которая разворачивалась перед ним, напоминала поле сражения после боя на Шипкинском перевале. Он сразу заметил, как несколько верховых казаков из его личной охраны лежали мертвыми вперемешку с крупами собственных лошадей. Раненая четверка  Орловцев, те что везли его карету, порвав поводья, уже успели разбежаться. Заднюю ступицу кареты выдернуло вместе с креплением , и теперь переломанные колеса, догорая, валялись на снегу, так что нечего было и думать о продолжении путешествия в карете. Эту ситуацию сразу же оценил услужливый Дворжицкий и предложил.
-Ваше Величество, садитесь в мои сани, здесь не безопасно оставаться!
 Государь отвел его рукой. Что-то другое привлекло его внимание. Это был раненый мальчик-разносчик, который громко кричал, взывая о помощи.
 Государь подошел к нему. Мальчик был уже при смерти. Его широко вывернутые белки глаз вращались в диком, неестественном вращении, казалось вот-вот готовые выскочить наружу , его обезумевший от боли, непонимающий взгляд   умиравшего животного, смотрел в пустоту вечности. Этот страшный, бессмысленный взгляд  затравленного животного тут же напомнил Александру Николаевичу взгляд раненого им  на охоте лосенка, умиравшего от его пули, но ещё бьющего длинными, долговязыми ногами, словно он надеялся ещё убежать от смерти, несчастного животного младенца, которого сквозь слезы, но ему все же пришлось добить на охоте ударом ножа, лишь только затем, чтобы тот час же прекратить  напрасные муки.
   Мальчик даже не видел, кто к нему подошел, а продолжал кричать, но вот он захрапел, задергался всем своим телом — это была агония, и, вдруг, как-то потянулся и  внезапно затих.
 Государь склонился над притихшим мальчиком и перекрестил его. Он даже и не заметил, как из-под под опрокинутого лотка с булочками торчало дуло дамского револьвера.
 Александр Николаевич не мог даже помыслить, что в лотке, среди булочек  его новоявленного «крестника» прятался дамский револьвер, пули которого предназначались ему.
 Это был тот самый, никому неизвестный шестой террорист, Яков Ааронович Гельфман, доблестный сын полка «Народной воли»,  чье настоящее имя, идя вразрез двум идеологиям, было насильно забыто Историей, вместо этого оставив ему безыменный мученический венец напрасной жертвы русского террора.

Дуэль
 

«Теперь сходитесь».
Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага...
А. С. Пушкин из поэмы «Евгений Онегин»

 Дворжицкий снова умолял своего Государя сесть в сани, чтобы как можно скорее покинуть опасное место, но Александр Николаевич, казалось, не слушал или же не слышал его, потому что ещё толком не успел отойти от контузии. Теперь все его внимание привлекла свалка, образовавшаяся над Рысаковым. Ясно было, что кого-то били, что били преступника, что преступник, бросивший бомбу, схвачен.
 Когда Александр Николаевич подошел, Рысакова уже мутузили так отменно, что дворницкая метла, которой то и дело охаживали по голове злодея, всякий раз грозилась заодно угодить наотмашь и в высочайшее лицо.
 Думая, что Государь погиб, все, кроме расторопного обер-полицмейстера, казалось, уж и забыли о нем, сосредоточив всю свою ярость на преступнике.
 Александр Николаевич подал знак Дворжицкому, чтобы прекратили немедленно.
-Отставить!!! - заорал Дворжицкий.
 Свалка мгновенно оторопела и застыла. «Царь жив!» - пробежал  по толпе радостный шепот.
 Капитан Кох, уже предчувствуя очередную звездочку на своей груди, не растерялся, схватил Рысакова за  ворот бушлата и выставил на обозрение перед Государем, словно пойманного, шелудивого пса, застигнутого за кражей колбасы.
-Вот он!
-Этот стрелял? - в привычной ему горделивой манере самодержца осведомился Александр Николаевич, брезгливо   указывая на маленького, рыжеволосого человечка, из расквашенного носа которого густым потоком сочились кровавые сопли.
-Он, он самый! - радостно подтвердил вместо него капитан Кох, изо всех сил ударив Рысакова в висок. - У! Падла!
-Отставить! - окрикнул его Дворжницкий.
-Как звать? - продолжал допрос Государь.
-Мещанин Грязнов! - дерзко выкрикнул маленький, рыжеволосый человечек, будто норовясь вместе со своей «грязной» фамилией схаркнуть кровавыми соплями прямо в лицо ненавистному тирану.
-Хорош! - Государь, казалось, от шока в одночасье растеряв все придворное красноречие, мог только погрозить перед  носом своего несостоявшегося убийцы пальцем, что вышло как-то неестественно, не натурально, а как-то по водевильному театрально, и тем самым почти смешно, будто он тем самым желал дать наставление  маленькому «плохому мальчику» Николаше, что тот только что поступил дурно, очень дурно, и впредь не должен так поступать, но тут же, почувствовав неловкость своего жеста, а на самом деле по большей части из-за той   неприятности , произведенную злосчастным вареньем , сделал вид, что оправляет  шинель,  героическим жестом Шекспировского Гамлета предусмотрительно захлопнув её вокруг себя, отошел от толпы.
 Но едва он только сделал это — то есть отошел от державшего Рысакова толпы  , как сразу стало легче дышать, словно бы он в одночасье избавился от чего-то одновременно мерзкого и липкого, как то самое злосчастное княгинено крыжовенное варенье.
 И тут, словно вторя чудесному спасению, солнце чуть пробилось сквозь смурные петербургские тучи. Александр Николаевич взглянул на повеселевшее небо, улыбнулся и, выдохнув, перекрестился.
-Слава Богу!
-Что, Слава Богу?! -  с вызовом переспросил захохотавший в своей отчаянной дерзости Рысаков, которому уже вязали руки. - Смотрите, Ваше Величество, как бы не ошиблись! А-ха-ха-ха! - Только сильный удар Коха в другое ухо злодея, заставил дерзкого негодяя заткнуться.
 Но Александр Николаевич уж не слушал  мерзкого человечка в бушлате. Он вознамерился вернуться на место взрыва, чтобы осмотреть воронку.
Дворжицкий буквально наседал на него, вцепившись в рукав его шинели, и чуть ли не на коленях умоляя Государя вернуться в сани. Эта чрезмерная верно подданническая забота его незваного «телохранителя» не  вызвала ничего, кроме откровенного раздражения Александра Николаевича.
-Вы, кажется, у нас обер полицмейстер, Адриан Иванович? Так вот и займитесь преступником! Я думаю, что теперь нашему арестанту ваши  сани куда нужнее, чем мне. - С этими словами, он буквально выдернул свою руку из руки Дворжицкого и, уж не желая слушать никого, решительным шагом направился в сторону догоравшей кареты, чтобы осмотреть место взрыва.
 Но, едва пройдя несколько шагов в сторону воронки, он сразу же понял, о чем говорил преступник. Прямо навстречу ему, проскользнув тенью с мостовой, решительным шагом зашагал молодой человек.
 Александр Николаевич сразу же понял, что это был второй террорист.  Молодой человек, приятной внешности, в дорогом, элегантном пальто шел быстро  и решительно, все так же держа руки за спиной и не спуская с него пристального, безумного взгляда своих широко открытых глаз.  То, что он так старательно прятал от него за спиной, не вызывало теперь никаких сомнений у Александра Николаевича. Бомба!
 «Вот и все, это за мной», - усмехнувшись про себя, подумал Государь.
 Однако в следующую секунду он твердо принял решение, что как солдат, не станет сдаваться без боя. Он опустил руку в карман шинели, нащупав там древко револьвера, тотчас же решительно положил себе, что как только  незнакомец попробует поднять руку, он без колебаний выстрелит в него. Александр Николаевич с детства упражнявшийся в стрельбе был великолепный стрелок. Несмотря на болезнь, рука была ещё крепка.
 Однако, молодой человек, казалось ничего не предпринимал, а все так же шел навстречу ему, держа руки за спиной. Первая и счастливая мысль о возможном спасении пришла  в голову Александра Николаевича: «Ведь не станет же он стрелять - в себя»...
 С этой  мыслью Государь сам направился к нему, желая как можно скорее сократить расстояние между ним и молодым человеком, и тем самым, обезопасив себя от возможного покушения, попытаться скрутить второго преступника в одиночку. Азарт охотника захватил Александра!

***
 

 Софья действительно не видела, как побежал Рысаков, но, почему-то сразу же решив, что он погиб от собственного взрыва,  тут же по женской слабости  со страху навоображала себе, что, все видели, как  она подала сигнал платком, и теперь вся «облава», как есть, по приказу тирана в едином порыве бросилась за ней в погоню  «ловить террориста». К чести самой Сонечки, надо добавить, что Софья не могла видеть и всей той образовавшийся над поверженным Рысаковым людской кучи-малы, когда   нагнав его, сразу несколько человек принялись лупить его «по лупетке», потому что она-то рванула и побежала в совершенно противоположную сторону.
 Но едва Софья сделала несколько шагов. Как навстречу ей, из-за горбыля моста показался огромный жандарм, который бежал  прямо ей навстречу.
-Лови, террориста!
 Софья невольно вскрикнула, и, схватившись за голову, кинулась обратно, но свистки были совсем рядом. Жандарм нагонял. Поняв, что ей не уйти, Сонечка заметалась в панике, сама не зная куда деть себя на узком пространстве мостика.
-Лови!- вопил во всю глотку жандарм, вытаращив глаза, отчего его усы топорщились как у моржа. - Лови, террориста!
 В последнем отчаянии Софья, отскочила от жандарма в сторону, как  спасающая свою жизнь крохотная африканская антилопка шпринбок, но тут же буквально врезалась лбом в другого, бежавшего рядом с первым, чуть позади, которого она  совершенно не заметила в пылу погони.
 И тут произошло невообразимое. Вместо того, чтобы схватить Софью, второй жандарм,  грубо толкнул её в плечо.
-Пошла вон, дура!
   Софья почувствовала, как, от резкого толчка потеряв равновесие на скользких от талого снега досках моста,  её ноги выскользнули из-под неё , а сама она, потеряв опору, стала падать. Её рука,  сжимавшая роковой платок, в последний момент все же попыталась инстинктивно ухватиться за перила моста, чтобы удержаться,  но вместо этого по круговой инерции падения тела резко выбросилась  вверх и немного  в сторону. Ладонь, ещё надеявшаяся схватиться за перила, разжалась. Невесомый, кружевной платок, почувствовав свободу от прелестных пальчиков своей обладательницы, взмыл вверх белоснежной птицей!
 Едва пятая точка Сонечки коснулась досок моста, как раздался второй  сокрушительный взрыв! Столб снега поднялся над мостовой.

***
 
  Друг от друга их отделяли всего несколько шагов. Теперь, глядя в его улыбающиеся, серые глаза, Игнатий с ужасом осознал, что он раскрыт.
 Как только взгляды их встретились, Гриневицкий понял , что, воспользоваться прежнем планом: подбежать и ударить со спины не получится. Тогда Игнатий в последней надежде попытался, наскоро притворившись случайным прохожим, сделав вид, что в суматохе не заметил, в буквальном смысле, «высочайшую», под два метра фигуру Императора,  разминуться с «объектом» , чтобы затем, внезапно и резко обернувшись, бросить бомбу в спину прошедшего мимо Императора. Но не отпускающий, цепкий взгляд серых  глаз тирана ясно доказывал террористу, что  объект нападения разгадал его коварный обходной маневр, и, теперь зная, что с такого близкого расстояния он  не сможет ни воспользоваться бомбой, ни броситься в сторону, потому что со всех сторон пути отступления были отрезаны - с одного бока  им преграждал путь  канал, с другого — догоравший корпус кареты,  собирается схватить его за руку, как только они поравняются. Террорист был в ловушке!
  Оставалось одно из трех — либо добровольно сдаться Императору, либо бросить бомбу и покончить со всем...либо, развернувшись, бежать, отчаянно спасая свою жизнь, как последний трус. Гриневицкий с ужасом понимал, что не сможет сделать второго, потому что не готов умереть, что хочет жить, но даже допустить самой мысли о позорной сдаче  он тоже не мог, а бежать от двухметрового великана было бессмысленно. Государь нагнал бы его в два шага.
 Роковая точка невозврата была пройдена! Между противниками оставалось всего четыре шага, Государь уже ликовал, предчувствуя собственную победу над ещё одним анархистом и свою новую славу героя для себя, когда Гриневицкий, внезапно  ловким движением переложив банку в одну руку, резко дал в сторону тротуара*.
  Это и погубило обоих. Государь, зорко следивший за малейшими движениями  рук молодого человека, тот час же выхватил из кармана шинели револьвер и наставил его прямо в голову террориста.
 Черное дуло смотрело прямо в лицо Котика.
-Сдавайтесь! - услышал над собой сдавленный хрип Государя Гриневицкий.
  Гриневицкий отрицательно покачал головой, точно так, как это за минуту до того сделала Софья, умаляя Императора не стрелять в него, но тут же услышал щелчок продергиваемого затвора и понял, что сейчас  же будет убит. Государь принял его жест  за отказ сдаваться.
 Назад пути не было. Тогда небывалая злость от несправедливости захлестнула Гриневицкого: «Неужели же и на это раз все напрасно. Нет, нет, умирать ... так оба!!!» Не отдавая более себе рассудка, он стремительно поднял руку и - бросил бомбу прямо  в ноги Императора.
 

Во дворец...там умереть

 Софья медленно поднималась с разбитых в синяки коленок. Казалось, теперь все стихло и застыло в каком-то неописуемом ужасе.
 Она сразу же увидела лежащего в луже крови тирана. Он как то странно дергал лысой головой и будто ещё пытался встать, хотя ноги его были раздроблены ниже колен и представляли одну кровавую массу. Несколько потуг и он, упершись рукой о столбик ограды, все же сел...неловко неуютно, корчась. Потом запрокинул голову на левый бок и стал заваливаться. Какой-то казак подскочил к нему, чтобы поддержать запрокинувшуюся голову, но Софья не видела кто. Не понимала, что происходило теперь, что изменилось. Все это напоминало неуправляемый кошмар, за которым она могла лишь наблюдать со стороны.
 Она только видела, как что-то ненормально неестественное было в этой сидящей на снегу изломанной, огромной и тем страшной фигуре , что Софья никак не могла сразу понять, ответить себе, и от того то «непонятное» это было ещё страшней. Спустя мгновение она поняла что это было — это были ноги - ноги царя.
 Взрывом с них сорвало   сапоги, оборвало и опалило ткань панталон, отчего ноги оказались совершенно голыми . Было как-то странно видеть царя, монарха, властителя Империи, сидящем в снегу с  босой, выставленной вперед ногой, словно последний юродивый оборванец - нищий, просивший подаяние у церкви . Царские сапоги, которые скинуло взрывом, висели на перилах ограды, словно бы какой-то вор-весельчак туда их аккуратно повесил, после того, как ради одной лишь шалости так искусно, на ходу разул монарха. Она бы ещё и рассмеялась не от злорадства, а от необычности по своей потешности зрелища торчащих из-под шинели «хлыстомером», тощих, вытянутых ног монарха, если бы не то страшное зрелище, заставившее её замереть на месте и уже больше не бежать...
 ...За все время работы в госпитале она уже привыкла к виду крови и страшных ран, но на этот раз она ещё увидела более страшное, немыслимое зрелище, чего бы не вообразил нормальный человек даже в самых откровенных своих кошмарах. Зрелище, с которым нормальный человеческий мозг никогда не смирился бы.
 Софья увидела, как туловище Александра , когда он стал отползать в сторону ограды двигалось, в  то время когда ноги, точнее раздробленное, кровавое месиво из кусков человеческого мяса, ещё сохранявшую форму ног, зияя босыми, желтыми пятками, все так же лежали на месте, как бесполезные поленья, и двигались в последних судорогах не вместе, как положено, но отдельно от тела, словно пытались ещё бежать куда-то...
 Теперь Софья поняла, что это было «страшное» -  взрывом Александру оторвало обе ноги выше колен. Вернее, одна нога была оторвана, другая, левая, куда попал снаряд, совсем разроблена выше колена и представляла собой месиво из кровоточащего человеческого мяса, лишь с сохранившейся на конце ступне.
  «Ему конец», - промелькнула радостная мысль, которая тот час же наполнила трепетом восторга её маленькое сердечко, пустив его в неудержимый скач. По Симферопольскому госпиталю, она хорошо знала, что после таких ранений не выживают. Таких несчастных с кульпированными сосудами бедер конечно же привозили, но большинство из них, не смотря ни на какие старания хирургов и медсестер, не переживало первых три часа, и кончались либо от потери крови, либо от немыслимых мучений боли, которую не заглушала даже ударная доза морфия, ибо в человеческом организме сосуды бедер, снабжающие несущие на себе всю тяжесть тела ноги, самые большие и кровеносные.
 «Теперь дело только за временем», - довольно подумала она. Странное дело, но эта простая в своей деловитости и тем чудовищная мысль успокоила, почти обрадовала Софью, убедив её в своей правоте, как будто она только что сделала неприятное, но нужное и важное для всех дело, которое неприятно довлело над ней все эти годы, но которое, непременно нужно было окончить, довести до конца, и она кончила. Но тут же она вспомнила о Котике.
 Она взглянула туда, где среди ошметков мертвого или барахтавшегося в снегу в бессмысленных мучениях умирания изуродованного осколками   бомб людского мяса, прорисовывался знакомый силуэт в пальто. Котик, Игнатий Гриневицкий, лежал подле тирана лицом вниз и чуть раскинув руки, не шевелясь, и казался мертвым. Его плотное пальто скрывало страшные увечья, и кровь была совсем не видна, отчего он казался совсем невредимым.
 «Что же, видно это судьба!» - подумала Софья, сожалея скорее не о своем несостоявшимся любовнике, а радуясь за мнимое освобождение Андрея, которое она выдумала сама, как только свершится её высшая месть,  и принимая смерть своего милого Котика, как грустные, но необходимые издержки того кровавого ремесла террора, которое она избрала для себя, следуя за Андреем, как верная супруга. Любить двоих мужчин одновременно — тяжкий крест, так сама судьба избавила её от этого испытания. О своем товарище Рысакове она даже не думала, изначально отведя ему роль пушечного мяса.
 Воспользовавшись ужасом и полной суматохой, маленькая террористка могла незаметно улизнуть с места преступления, теперь нисколько не беспокоясь за собственную жизнь.
***
 Софья шла крупным, нервным, но быстрым и уверенным шагом, привычно немного наклонив голову вперед, словно собиралась бодаться своим огромным лбом с каждым из сбегавшимся к месту происшествия прохожим, попадавшимся ей на пути. Её сердце ликовало свершившемуся, ведь, как она полагала, покушение удалось, благодаря ей — по одному лишь мановению её платочка изменялась Великая Русская История, и уже ничего не будет, как прежде.
 Это верно, но было ещё одно обстоятельство, в котором она теперь почти не желала признаваться себе: взмахнуть  платком «получилось» второй раз, дать смертельный сигнал, только когда жандарм сбил её с ног после того, когда, она поддавшись панике, малодушно пустилась наутек, решив, что ловят её - «террористку», как «террориста». Да, пусть это случайность, уверяла себя Софья, ничтожная, нелепейшая случайность, случившаяся по её трусливой вине глупость, о которой никто и никогда не узнает, но последствия этой глупой случайности, будут велики для судьбы всей России.
 Но теперь, спешно покидая место преступления, ещё слыша за своей спиной крики ужаса и паники, Софья даже не думала ни о политике, ни о партии и её  Исполнительном комитете , ни о Русской Революции или Учредительном собрании, все её мысли были поглощены только Андреем — она сделала это за него, она отомстила за него, она спасла его!
 И невдомек было Соне, что её обшитый кружевами платочек, когда она взмахнула им второй раз, не по своей воли, а от того, что жандарм, споткнувшись о неё, толкнул её в плечо и сбил с ног, уж не имел совершенно никакого отношения к взрыву бомбы, и к цареубийству как следствие, впрочем, как и сама она — крохотная пусковая деталь, которая запустив весь чудовищный механизм террора и тем исчерпав свое предназначение,  вдруг, стала совершенно лишней в своей бесполезности.
 Гриневицкий не видел Софью, её приключение с жандармами на мосту — он забыл о боевой подруге и о её нелепой затее с сигнальным  платочком, как только царская карета на полном ходу въехала в переулок. Все его внимание было поглощено Александром.
 Да и вряд ли, во время своей дуэли с монархом,  идущий на смерть, захотел бы в приветствии оборачивать голову, даже бы если бы в последний момент своей жизни вспомнил о своей  не прошенной даме сердца.

Запоздалый террорист

 Иван Емельянов услышал взрыв, спустя минуту другой и сразу же поспешил на место. Проклиная  себя и все на свете, что не пошел на канал,  он выскочил из переулка Михайловского сада, когда все было кончено. Истекавшего кровью Государя уже грузили в сани.
 Емельянов заметил лежащего в снегу Котика. Он подбежал к Гриневицкому, чтобы посмотреть жив ли он, но убедившись, что Гриневицкий не дышит и не шевелится, подумав, что он был убит, отошел от него.
 Еще несколько секунд Емельянов пребывал в полной растерянности, не зная, что ему делать, куда деть себя,  когда услышал над собой грубый окрик какого-то казака:
-Ну, чего рот раззявил! Давай, помогай!
 Емельянов подчинился.  Он подбежал к шинели и схватился за один конец, готовый поднять Государя по первой же команде. О сделал это не из-за того, чтобы помочь, а почти автоматически, не отдавая себе отчет, в том что делает, только потому, что так делали другие, будто находясь в трансе от страшного зрелища оторванных взрывом ног истекавшего кровью Государя.
  Уже была дана команда поднимать, и уж, было, подняли, чтобы нести в сани, как  тот же голос, что приказал   Емельянову помогать грузить Государя, крикнул:
-Погодите, вы, черти!
 В следующую секунду Емельянов словно как в кошмарном сне увидел, как какой-то плотный человек, нес под мышкой окровавленные человеческие ноги. Емельянов догадался, что это были  ЕГО ноги. Зрелище было столь невообразимо, что Емельянов почувствовал как ему становится   дурно: голову закружило, тело и руки как-то странно расслабило, что он готов был уж выпустить свой конец шинели, а ком тошноты подступил к горлу, так что готово было вырвать прямо на раненого царя, а плотный человек в пальто с невозмутимым видом совсем рядом с ним продолжал  нести  оторванные ноги под мышками, словно это были простые поленья.
 Это был тот самый доктор Горохов. Не знаю, проведение ли это судьбы, до последнего отчаянно  пытавшейся спасти своего подопечного   помазанника божьего, или же чистая случайность, что доктор оказался на роковом месте в столь нужный час причем со всем необходимым инструментом, чтобы оказать первую помощь, но вышло так, в тот день в походном чемоданчике у доктора нашлись не только бинты, но даже гуттаперчевый ЖГУТ , которым , пусти он немедленно  дело, мог бы, перетянув бедренные артерии чуть выше раздробленных колен, остановить сильно хлеставшую кровь и тем самым, оказав первую, жизненно важную, помощь, спасти жизнь Государю.
 Но на сей раз корона сыграла дурную шутку с её обладателем — с каждой секундой нараставшая верно подданническая толпа готовых помочь доброхотов в погонах, и тем навсегда внести свои фамилии в историю, столпившаяся вокруг раненого  монарха, помешала доктору Горохову исполнить свой долг Гиппократа. Доктора с его спасительным чемоданчиком просто оттеснили в сторону, не допустив к раненому, несмотря на то, что Горохов громко кричал, что он врач, у него имеется инструмент,  и он может оказать первую помощь. За гомоном какофонии громких, перебивающих друг друга солдафонских голосов, спорящих как  же лучше вести раненого монарха в карете или все же на извозчике, его просто не услышали, не заметили.
 Такое явление, когда множество людей хотят спасти жизнь  одного, но, вместо спасения, тем только губят его, называется у спасателей переизбытком помощи. Переизбытка помощи у монарха было с избытком. Неуправляемая никем толпа действовала бестолково.
  Тогда доктор подобрал все ещё валявшиеся в снегу ещё трясущиеся в последних судорогах царские ноги,вернее то, что от них осталось и уж попытался с помощью них, действуя как тараном, протиснуться сквозь толпу. Это подействовало. Желтые пятки монарха, произведя на всех магическое действие почтенного ужаса, без слов убедили спорщиков и, заставив всех почтительно расступиться, все же пропустить доктора. Но перевязать сосуды ему все же так и не дали, тут же оттеснив во второй ряд...
 Носилок не было. Александра Николаевича уложили на его собственную шинель, чтобы нести, как в гамаке, но  даже усилий одиннадцати человек оказалось мало, чтобы осторожно поднять укороченного выше колен, но  все ещё невыносимо тяжеловесного великана, за что и был привлечен Емельянов.

 Доктор ещё заботился, чтобы хоть как-то будто «приладить» оторванные сегменты к Государю, чтобы было естественнее, но от того выходило только жутче — упрямые ноги то и дело, упрямо ложась ступнями вверх, норовили сползти по кровавому месиву и вывалиться из носилок, всякий раз, когда раненого начинали бестолково кантовать десятки неловких рук.  Наконец, видя бесполезность своего занятия, он просто положил оба оторванных сегмента  чуть сбоку от туловища, возле руки, лишь бы только оторванные сегменты не потерялись по дороге и были в целости и сохранности доставлены вместе с их бывшим владельцем. И  в самом  деле, не бросать же их было на месте преступления.
-В больницу, Александровскую, тут недалеко, - настаивал доктор.
-Нет, нет... Во Дворец...там умереть, - тихо прошептал Александр и тут же, обернулся и, увидев рядом со своим лицом собственные окровавленные ступни,  потерял сознание.
 Государя ещё долго не могли уложить, чтобы удобно было поднять, не дай бог не уронив. Но вот кое-как сгрузив   разорванное шрапнелью ещё живое, человеческое мясо, раздалась команда.
-Поднимай!
 Раненого подняли и понесли, даже не перевязав в суматохе.
 В санях все ещё торчал связанный Рысаков, о котором все просто забыли, так же, как с минуту тому назад совершенно забыли о Государе, увлекшись погоней за первым. В  верноподданническом раже погрузки высочайшего тела, Александра чуть было не плюхнули в сани  рядом с его неудавшемуся убийцей. Хорошо, что Дворжницкий догадался в самый последний момент буквально вывалить связанного Рысакова в снег под зад пинком.
 Рысоков плюхнулся как куль с мукой. Не будь у Николая связаны ноги или окажись  Емельянов  куда  более расторопней , чтобы смекнуть, что вместо того, чтобы помогать грузить тирана, должен был хотя бы попытаться срезать путы товарища  кинжалом, неудачливый цареубийца, воспользовавшись замешательством, дал бы здоровенного стрекача.  Но все случилось, как случилось. История не терпит сослагательного наклонения «бы»...
 Связанный Рысаков, вопя во весь голос бранные слова, валялся в снегу, а Емельянов помогал грузить так и не перевязанного Государя в сани.
-Трогай! - крикнул своему раненому кучеру Двожицкий, и раненый  конь грустно поволок сани. Это и был тот самый Варвар — революционный конь «Народной воли», воспитанник Желябова, случайно выменянный Софьей на царского першерона в гостинице «Империал». Варвар был тоже ранен и припадал на одну ногу. Битый вез битого.
 Когда печальная процессия удалилась, доктор подошел к Гриневицкому, как наиболее пострадавшему. Он взял его за плечо, желая перевернуть, чтобы проверить  дыхание и решить стоит ли оказывать ему помощь или уже слишком поздно . Небольшая проталина образовалась возле  рта лежавшего...
 Доктор осторожно перевернул раненого, ещё не подозревая, что это и был цареубийца. Молодой человек застонал... Из  поврежденных ног молодого человека текла кровь, но в отличие от Государя, он был цел. Брошенная бомба не повредила его, а лишь жестоко посекла осколками. Доктор Горохов вынул жгут из чемоданчика и, присев на корточки, старательно перетянув артерии выше колен, заботливо перевязал ему раны.
-В Александровскую? - спросил подошедший казак, распределявший раненых по телегам.
-Туда, - махнув рукой, вздохнул доктор.


Неиспользованное покушение маленькой террористки

 Но едва Софья приблизилась к Невскому, как увидела, что ей навстречу во весь опор мчались двое верховых казаков. Громко размахивая плеткой, они освобождали дорогу третьему всаднику на иноходце.
 Софья бросилась в сторону, инстинктивно прижавшись к обочине дома. В подобных обстоятельствах она бы и не заинтересовалась кавалькадой, но что-то решительно знакомое промелькнуло в третьем всаднике, что сразу заставило её внимание остановиться на нем.
  Он был грузный, высокий, ноги всадника почти доставали до земли, так что даже его мощный першерон казался ему решительно мал, и от того было почти комично видеть громадного великана на столь приземистой, похожей на бегемота  лошади.
 Софья тот час же узнала першерона — тот самый её невольный «выменец», которого она так случайно выменяла на Андреевого Донца Варвара в захудалой гостинице «Империал».  Но тот час же узнала и всадника по его посадке и сплющенной богатырской фигуре, и, узнав, вскрикнув, обомлела и, совершенно растерявшись, попятившись назад и прижалась к обочине дома, чтобы всадник, мчащийся на бешеной скорости рысью, не сшиб её. В всаднике она тот час же узнала Наследника - Александра Третьего!
 Ещё секунду Софья стояла в забытье, ошеломленная, но потом вспомнила о гранате во внутреннем кармане пальто, но было уже слишком поздно — роковой всадник ускакал. Возвращаться назад не было никакого смысла, и Софья, проклиная себя за нерасторопность, продолжила путь по Невскому, стараясь усиленно уверить себя, что она обозналась, вследствие расстроенных нервов, и тем утешая себя. Она уже почти внушила себе так, и тем почти насильно заставила себя поверить внушенному и перестать думать о происшествии у Казанского моста, словно бы ничего и не было.
 Стало легче, и Софья, чуть успокоившись, уже обычным шагом продолжила свой путь.
 Старая привычка подслушивать, что говорят прохожие, не изменила ей. И теперь в своем бессмысленном  возбуждении нервов это  одно могло хоть как-то отвлечь её от того страшного, что произошло на её глазах.
 Невский был взволнован. Толпа приняла первый взрыв за выстрел пушки. Некоторые в недоумении сверяли часы. Второй взрыв рассеял всякие сомнения. В Государя снова стреляли! Ранили! Везут во дворец!
 Жаждущие  новостей, люди, громко обсуждая происшествие, лихорадочно двигались по направлению ко Дворцу, куда сани повезли раненого Императора. Софья, бодаясь, с прохожими огромным лбом шла наперекор толпе, сама не замечая того, и от того уже казалась подозрительной. Какой-то мужик  рядом с ней громко во весь рот обсуждал:
-Это все жиды да студенты! Избить бы этих стриженных...
 Софья невольно усмехнулась, вспомнив спор с Андреем о его бороде, как тот обещал её сбрить, как только когда они убьют царя. «Бритых, стриженных. Кого вы теперь собираетесь бить. Хватайте, бейте, брейте, кого хотите, а дело сделано».
 Какая-то дура-баба громко всхлипывала:
-Доконали таки нашего соколика злодеи-анархисты! Ах-ах-ах!
Кто-то вторил ей грустным голосом.
-И не говорите, жалко то как — театры теперь, должно быть, закроют.
 Дальше она подслушала, как две девицы-гимназистки спорили:
-Да говорю же тебе, - c яростной радостью доказывала одна девица другой, - мышьяк вполне можно синтезировать в лабораторных условиях.
 Софья прислушалась, заинтересовалась разговором, обернулась — что-то страшно знакомое промелькнуло на голове одной из этих девиц. Конечно же её шляпка, та самая из её швейцарской амазонки с охотничьем, фазаньем пером, которую подарила ей мать. Она хотела подойти к барышням, обсуждающим мышьяк, чтобы для начала спросить,  откуда у них взялась её шляпка, но, оттеснив её в сторону, толпа поглотила и девиц, навсегда потеряв их след
 Вот и знакомая вывеска «Капернаума» — кофейная чашка и баранка. Последний оплот городской цивилизации. Туда дальше — за лесом нет огней. Туда дальше - Лиговская застава - городская клоака из деревянных домов и рабочих бараков. Мрак!

Три свидания в «Капернауме»

 Неслышными и торопливыми шажками мышки-топотуньи Софьюшка спустилась в полуподвальное помещение кофейни. Она сразу заметила, что посетителей было немного, но ровно столько, чтобы не привлекать к себе особого внимания.
 Как всегда, заняв самый дальний столик в углу за перегородкой, откуда  через  большое зеркало в коридоре было хорошо видно всех прибывающих в заведение, но её саму нет, тот самый «заговорщический» столик «Народной воли», облюбованный ещё Михайловым, тот самый, на котором Халтурин вместе Желябовым, потягивая безалкогольное пивко, с год тому назад шепотом так страстно обсуждали план взрыва в Зимнем, и чей разговор был невольно подслушан несчастным Федором Михайловичем Достоевским, Сонечка принялась ждать оставшихся бомбистов, впившись глазами в отражение зеркала.
 Но как ни старалась Софья быть незамеченной, её все же заметили. Едва она уселась, к ней подскочил «человек»:
-Чего изволите, барышня?! - с привычно выработанным обезьянье-  услужливым холуйством спросил он.
 Софья вздрогнула, как человек внезапно застигнутый на важном секретном деле , но увидев полового выдохнула.
-Погодите, я сейчас, я соображусь, - виновато затараторила она. Софья полезла в карман, нащупала гранату. «Нет, не то. К чему теперь?» - усмехнулась она себе. Она полезла в другой, и тот час же её пальцы нащупали металлический кругляш какой-то  монеты. Софья достала  - это был старый, тяжеловесный пятикопеечный серебренник с толстым профилем её царственной пра-пра-бабушки. «Откуда он здесь?» Софья не была жадиной, но ей, вдруг, почему-то стало жалко разменивать отличную монету на глупые медяки, и порывшись ещё в карманах, она достала из варежки медную копейку и  с привычной ей невозмутимой уверенностью приказала половому:
-Принеси  пока чаю.
 Софья услышала, как «человек» аж причмокнул от злости языком над её ухом, и, уходя за чаем (до этого не забыв предусмотрительно убрать со стола хлебницу, чтобы не тратить на убыточную посетителю купленного заведением хлеба), не переставая ворчал себе под нос:
-Ходят тут барышни, воду  только муздыкать! Никакого от них доходу.
-А это не твое дело, Михалыч! - вдруг, с нарочито беспардонной, громкости взвилась девка из-за соседнего стола, по всему виду завсегдатайница заведения.
-Уж, и хватит, Манька, поунялась бы. Не наводи на грех людей, - заметил скучающий за стойкой хозяин заведения.
- Не тебе судить меня, харя моченая!  Пьяная я сегодня, вот и стану говорить правду, и ты мне в том не указ! - шлюха, смотря осоловелыми от водки глазами в пустоту, тяжело бухнула кулаком о стол. - Не вишь, рублева твоя душёнка, девчонка в расстройствах, а ты ей, гад толстопузый, хлебушка плеснёго пожалел, голубям не скормленного.
-Так вот и дай сама, коли такая щедрая, - противно усмехнулся  хозяин, молодой, но уже с порядочным брюшком прибранный набриолиненым идеалом пробора белобрысый купчишка.
-Вот и дам! Неси барышне  лимонаду своего похмельного, как его … шампанки, да колбасы печеной в булках неси. Манька нынче пьяная, всех гуляет! - С этими словами шлюха небрежно выбросила десятирублевку.
-Так другой разговор, Манюша. С того и начать было, - одобрил её щедрый порыв хозяин трактира.
 Софья сидела ни жива, ни мертва. Теперь, вовсе забыв о назначенных свиданиях,  она сидела в своем закутке, сжав плечики и испуганно ждала развязки, словно застигнутая за кражей воришка. В своем плохоньком, стареньком пальтишко и медной копейкой, зажатой в потертой рукавичке, Софья и впрямь походила на нищенку, что заходят в кофейни не столько «помуздыкать» жиденький чаёк, а то и перехватить задарма хлебушка, что вызвало раздражение у полового и бабью жалость у пьяной проститутки. Никто даже и не заметил, что детские вязаные варежки «нищенки» были пристегнуты к пальто бриллиантовыми запонками — у «бедной» Сонечки просто не нашлось других, вот и пришлось использовать что есть - дедушкин подарок, переделанный из детских серег Сонечки.
 Вскоре все заказанное принесли. Софья, было, залепетала, дескать, «спасибо, не надо». Но  пьяная проститутка-Манька, двинув кулаком по столу, решительно настояла:
-Ешь, бедовая!
 Софья невольно начала кушать, чтобы только не обращать на себя внимания, но потом, постепенно во время еды её здоровый аппетит возвращался к ней, и только тогда она вспомнила, что не брала крошки в рот почти двое суток, набросилась на еду, как маленькое оголодало животное, напрочь забыв о всех дворянских приличиях, разрывала колбасу прямо руками , судорожно заталкивая большими кусками себе в рот. Но к шипучке не притрагивалась. Уж больно странно она выглядела — с тростинкой, зачем-то оформленной в виде крохотного китайского зонтиком. На стрихнин похоже. Софья ещё не знала, что это называлось «коктейль» — новое изобретение пронырливых трактирщиков.
-Кушай, кушай, барышня, - смеясь подбадривала Софьюшку проститутка -Манька, а на мужиков свою жизнь не трать. Все они сво...
-Маня!- пытался осечь её хозяин. - У нас тут приличное заведение.
-А ты не встревай, гад! Так вот, что  я   скажу тебе, девочка, не лезь ты в нашу бабью долю! Нет там ничего хорошего. Вот и тебе ныне от своего мужика досталось , так знай, простишь его раз по любви, да потом только хуже будет. Умуздычет!
 Хозяин кивнул двум полотерам. Пьяную Маньку схватили за руки и буквально поволокли к выходу.
-Слышишь, только хуже будет! Битая... ! - упираясь ногами, орала пьяная Манька, предвещая что-то неизбежное и тем страшное для Софьюшки.
 Ошалевшая Софья все так же сидела за столиком, ссутулившись, сжавшись в робкий комочек. Она понимала, что то страшное уже произошло, она убила человека, она стала убийцей, и возврата назад уже не было. Соня пыталась заполнить свою мысль, только бы сейчас же не думать об этом.
 В лихорадочном движении мыслей, она никак не могла взять в толк, о чем болтала ей проститутка. От какого мужика ей досталось. Битая? К чему «битая»? Кем битая? Андреем, так он никогда не поднимал на неё руку. 
  Все путалось в её разгоряченной событиями голове. Но вскоре все стало ясно. В жарко натопленном трактире Софья стала согреваться. По мере согревания боль в ссаженной осколком стекла губе давала о себе знать. Она пощупала и заметила кровь на пальце, которая, оттаяв, снова потекла из пореза. «Задело все же», - со злостью подумала Сонечка, - «Вот тебе и примета». Софья тот час  же лихорадочно полезла в карман  достать платок, чтобы  прижать кровоточившую ранку, остановить кровь, но с ужасам обнаружила, что платка при ней нет. Она потеряла его — ТАМ, на месте покушения!
  Софья пришла в ужас: «с таким же успехом» она могла забыть на месте преступления собственные «виды». Те самые, что с таким трудом выхлопотала у отца, те самые, что теперь так надежно покоились в архиве  Полицейского управления.
 И было за что ругать себя Сонечке. Платок этот был не простой, на платке ею же был вышитый  львиный вензель дома Перовских с встреченными в него буквами С. П. - её подписью. Это была её давняя привычка, чтобы понапрасну не кусать себе ногти, в моменты решительных раздумий, Софья бралась за иголку и красной штопкой яростными, размашистыми стежками вышивала «знамя» Перовских «Не слыть, а быть!» - то, затем что ненавидела этот девиз больше всего на свете, потому и вышивала старательно — из упрямства к самой себе. И вот теперь эта милая блажь погубит её. Софья догадалась, что платок выпал из рук, когда жандарм толкнул её в плечо, и она упала, но это нисколько не утешило её и не оправдало её перед собой. Блондинка проклинала себя за свое разгильдяйство. Прошлый раз — пистолет, а теперь платок. По нему-то её и найдут!
 Понимая, что уже не в силах исправить свою роковую ошибку, Софья отхлебнула из бокала, чтобы только заглушить расстройство. Нёбо охватило приятным холодком. «Какой странный напиток, вроде водка, а спиртного совсем не чувствуется». Она отглотнула ещё, для интереса, через соломинку — в голове потеплело. Уже не хотелось ни о чем думать, а было просто хорошо. «Неужели, же я теперь пьяна», - с улыбкой подумала Сонечка. - «Нет, нет, этого не может быть. Как это глупо теперь напиться».
  Софья и не заметила, как в этот самый момент в дверях тенью промелькнул щуплый человечек в поношенном пальто. Это был Сидоренко.

 Он тот час же подсел к её столику, вопросительно уставившись на на Софью, в взволнованном ожидании задания. Софья смачно отхлебнула из соломинки,  пригнув голову к самому бокалу, как балуются во время еды маленькие дети. Сидоренко отметил, что выглядела она при этом как-то странно. Спокойное, как всегда, лицо строгой барышни, казалось, как всегда непроницаемым, но глаза как-то необычайно счастливо светились хитрыми огоньками, словно у воровки, удачно провернувшей какое-то ловкое дельце. По этим бегающим, довольным глазам Сони Сидоренко понял — удалось.
 Наконец, уличив минуту,  Софья перегнулась через столик, с восторгом прошептала:
-Схватили...убили.
 Сидоренко ничего не понял. Да кого схватили? Кого убили? Что  ему-то делать? Ведь зачем-то просила его прийти сюда в этот час.
 Стесняемый присутствием публики, Сидоренко теперь совершенно растерялся. И  только в непонимании, молча смотрел на неё, хлопая глазами, с ужасом начиная догадываться, что Софья теперь была пьяна.
 Сонечка, словно подтверждая догадку Сидоренко, хотела допить, но бамбуковая соломинка тот час же угодила ей в глаз.
-Что за дурацкий лимонад! И кто только выдумал такое мерзкое пойло, - словно оправдывала она себя за невольную нетрезвость.
 Он брезгливо откинула соломинку и тот час же со смачной пошлостью осушила стеклянную кружку. Софья не знала, что тот странный лимонад, тот, что она пила сейчас в богом забытом трактире, спустя семьдесят лет люди назовут «коктейлем», и что его коварные пузырьки так же незаметно ударяют в мозг, как безобидно выглядят.
-Да кого схватили? Кто убит? - с ужасом оглядываясь по сторонам, осторожным шепотом спросил Сидоренко, стараясь быть как можно менее заметным.
-Царь с Котиком убиты. Беломор схвачен...То есть сначала схватили, а потом убили...всех. - (под воздействием алкогольных пузырьков Софья плохо соображала, что говорила).
-Так кто же убил ЕГО? - бледнея, спросил Евгений, уж совершенно ничего не понимая из путаных объяснений Блондинки. (О покушении он уже знал, потому что все это время находился рядом с каналом)
-Грин и убил.
-Игнат что ли?!
-Т-ш-ш!!! - Софья дернула головой, как это делают юные пьяные барышни-гимназистки, напившиеся впервые в жизни. Будто попыталась подняться, но пошатнулась. От неё несло колбасой и чем-то сладким, похмельным, как брага. Евгений уж не сомневался, что она была пьяна.
Сидоренко сам тоже одёрнулся, и снова боязливо затыркал глазами по сторонам.
-Вам нельзя, здесь оставаться. Идемте со мной.
-Нет, нет, не стоит, - замахала руками Софьюшка, - я сама.
-Идемте! - он настойчиво взял её за рукав пальто, намереваясь выпроводить из  гиблого места, где с каждой минутой народу пребывало все больше.
-Оставьте меня, Евгений. Я буду кричать...Тогда нас повесят, - робко улыбнувшись, сказала она. - Обоих.
 Эта простая улыбка террористки вызвало у Сидоренко ужас. Как каждый украинец он был  трус. Евгений отшатнулся от неё как от чумной и поспешил на выход.
«Вот и катись к черту», - сердито подумала Сонечка. С этой мыслью она достала свой последний сребреник и громко приказала половому:
-Ещё того же...лимонаду!
«Человек» понял и услужливо поклонился.
В четверть четвертого все стало ясно. Царь кончился. Флаги спускали.

 Но набравшейся изрядно Сонечке похоже было уж все равно. Грустная, она сидела за столиком. Она все думала об Андрее. О своем одиночестве и заливала горе чудесным напитком. От выпитого Софье было тепло, жалко себя, и хотелось плакать, и она плакала, не имея возможности вытереть опухшие глаза платком, проливая одну слезинку за другой в бокал, совершенно позабыв о другом свидании.
 Тырков, её другой «шпион», явился через час.
-Все кончено, Соня, умер, флаги спущают.
 Софья  с облегчением выдохнула. Тырков принес замечательную весть, но почему-то она её не обрадовала. Какая разница, если Андрея больше не вернуть.
 Тем временем надо было уходить, но Софья чувствовала, что не может даже подняться.
 Тырков хотел было проводить, но Софья так же пригрозила ему, что позовет полицию. Тырков растерялся. Хорошо, что подошел Емельянов. Вместе они еле выгрузили  свою подвыпившую маленькую начальницу из трактира.
-Втроем нам нельзя, - заявил Емельянов. - Трое- это толпа, да ещё с барышней! Ты отведи Соню домой, а я поищу Михайлова.
 Тырков кое-как привел Софью на её старую квартиру в Гороховом переулке. Взволнованная Геся радостно встретила товарищей.
-Наконец-то! А где остальные? - тут же тревожно засуетилась она.
-Все кончено, ОН мертв, все погибли, - таинственно ответила Софья.
-Как?!
-Гриневицкий убит, Рысакова схватили. Михайлов пропал, - пояснил Тырков. Я оставлю вам Софью, думаю, сейчас ей будет лучше остаться с вами, а я пойду, выясню последние новости.
-Хорошо, Аркаша, только будь осторожнее! - крикнула ему в след Геся.
-Я буду! - услышала она удалявшийся по лестнице голос.
Тырков ушел. Женщины остались одни.
 Геся не решалась беспокоить Софью, а только внимательно смотрела на неё, ожидая исповеди.
 ...Желая избавиться от хмеля и тот час же протрезветь, она долго и яростно умывала свое лицо, руки, как будто хотела смыть с себя всю грязь, но никак не могла сделать этого. Но вот холодная вода отрезвила её, вернув в сознание рассудка, снова заставила страдать. Рысаков схвачен, значит он выдаст её Андрея. Неужели же все бессмысленно. Ну почему этот идиот не погиб вместе со всеми. Зачем все так глупо и жестоко. Почему она сразу не подстрелила Рысакова. Ведь знала, что не сможет, а гранату взяла. Зачем взяла. Лучше бы отдала его Гриневицкому, тогда бы и он не решился. Был бы жив! Сохранила бы одного. А теперь потеряла — двоих.
 Но вот она повернула к Гесе зареванное лицо.
-У тебя есть револьвер?
Геся перепугалась. В таком состоянии Соня способна на все.
-Ты же знаешь, я потеряла свой, на чугунке, - пытаясь как можно более смягчить свой дрожавший от рыдания голос, объяснила она.
-Послушай, Соня...!
-Не надо, только теперь не говори мне ничего!  Я только спрашиваю, Геся, у тебя есть револьвер? - тоном не терпящим возражения повторила она свой вопрос, но потом, увидев совершеннейшую растерянность еврейки, заговорила ласковым голосом: - Послушай, Геся, я не дура, я не стану стреляться — это не мой метод. Только дай мне, пожалуйста, теперь твой револьвер! Он мне очень нужен!
-Хорошо.
 Растерявшаяся Геся полезла в карман передника, но, странное дело, револьвера там не обнаружилась. Геся стала лихорадочно шарить в своей одежде, выгребая сундуки, гремя посудой на полках.
-Ах, черт, куда же я его подевала.
-Не ищи его, Гесенька. Я знаю у кого он - у Яши.
-Кстати, что-то долго его нет, братца-то моего.
-Не жди его, Гесенька, не придет Яша. Погиб он, - раздавлено улыбнувшись, ответила Соня.
-Что, что ты такое говоришь, Соня?! - Геся схватила Соню за плечи и яростно затрясла ее.
-Он теперь царев крестник, Гесенька, - не выдержав, мелкой дробью захохотала Соня, глядя ей в лицо. - Сам царь и окрестил перед смертьицой-то.
-Крестили..Как же так, ведь он иудей...иудей он. Да ты пьяна, Софьюшка! Конечно же пьяна. Как я сразу не догадалась. - Геся с ужасом отшатнулась от неё, словно тот час же обнаружила у Софьи проказу.
-Нет, нет, Гесенька, я хоть и пьяная, да знаю, что говорю. Рысаков и убил. Говорила я мальчишке, чтоб не ходил, так он меня не послушал - под самую карету с твоим пистолетиком-то пошел. Видно застрелить хотел,  да сам первый и попался — бомбой сразу так и разорвало на кусочки.
 Щадила подругу Софья, говоря, что сразу так бомбой — и на кусочки, потому и не рассказывала о страшных предсмертных агониях Яши, а только сказала, что так сразу — «бомбой, на кусочки», не сколько не сообразуясь с возможными объяснениями только что рассказанного, каким образом царь умудрился перекрестить все разбросанные «кусочки разорванного бомбой Яши». К чему, Яшку уж не вернуть.
 Дальше рассказывать было не надо. Софья увидела, как Геся как-то странно задергалась не то от смеха, не то от плача. Так   бывает с человеком, когда стразу не разберешь смеется ли он или же плачет, и от того на секунду делается жутко, словно смотришь на помешанного. Но вот Геся выдохнула, её и без того мало красивое, раскосое лицо, исказила отвратительная гримаса, она изо всех сил закрыла лицо руками, чтобы тот час же из её рта вырвался громкий, почти животный крик:
-А-а-а-а-а-а!!!
-Нет, нет, Гесенька, не нужно, тебе нельзя! Теперь ты должна думать о ребенке! - Соня лихорадочно пыталась разжать ей ладони, чтобы прекратить истерику, но Геся не давалась, а, сопротивляясь её желанию помочь, только все сильнее кричала, совершенно забыв обо всем, где они, кто они, и о конспирации.
 Софья, видя что уже не сможет успокоить Софью, тоже не выдержала - заплакала - тихо, протяжно, как раненый зверек. Обхватив друг друга, женщины громко рыдали.
 В квартире было холодно — Геся камин не топила. Не до того. От целого дня на улице, Сонечку знобило отчаянно. Обнявшись с Гесей, они и не заметила, как, будучи не в силах уж плакать, свернулась в калачик , не замечая себя, уснула — прямо так, в одежде.
***
Поцелуй дедушку


-Откройте, Ники! Откройте!
 Перепуганная Дагамар отчаянно молотила своими детскими кулачками в дверь. Ники слишком уж  впечатлительный, чувствительный мальчик оказался не готов к таким испытаниям. Потрясение, обрушившееся на всю царскую семью, оказалось слишком сильно для неокрепшей психики подростка. Не сотворил бы с собой чего-нибудь. Из-за запертой двери доносился громкий плач Ники.
 Взмыленный привратник уже бежал с ключами. Когда двери в туалетном чулане распахнули, все увидели Ники, живым и невредимым. Щуплый, съежившийся, худенький мальчик-подросток, отчего его панцирь офицерского мундира особенно не шел и казался теперь до нелепости смешон, склонившись над умывальником, закрыв лицо руками громко рыдал.
 Дагмар подошла к сыну и нежно обняла его.
-Вы тействующий офицер, вам нато пыть сильным теперь, - сухо произнесла мать, поглаживая кудрявую головку Ники.
 Он понял — дедушка скончался. Но, вместо того, чтобы тот час же взять себя в руки, и «быть сильным» в столь трагическую минуту, как велела ему мать, Ники обрушился новым всплеском рыданий.

 Воскресение Ники ненавидел больше всего. Он боялся этого дня и каждый раз ждал с ужасом предвкушал свой приезд к дедушке. И, если находилась какая-нибудь причина отменить  отъезд во дворец до следующего раза, он с радостью пользовался ею, зачастую отговариваясь выдуманными недомоганиями.
 Ники боялся своего августейшего дедушку. Он сам не мог объяснить, чем вызван был этот страх. Скорее этот страх проистекал на подсознательном уровне, когда мы боимся тех людей, от чьего решения зависит наша судьба, и мы не можем ничем повлиять и ничто изменить в том  собственном унизительно - подвластном положении, в которое нас, помимо нашей воли, определила судьба, и тем невольно стараемся избежать встречи с теми людьми, от воли которых зависит наше положение. Так было и с Ники. В присутствие августейшего деда он всегда чувствовал некоторое свое неудобство. Прежде всего перед отцом, который не любил его и всегда считал его, избалованным маменькой неженкой, совершенно не пригодным к такому великому поприщу, как российский престол.
 Но как всякий чувствительный юноша, в тот день юный наследник сразу понял, что случилось что-то страшное. Прежде всего тем, что в его комнату вбежала его мать и обняла его, что она не делала уже много лет, опасаясь неблагожелательной реакции его отца, с тех пор, как на свет появился его младший брат Михаил. Он видел, как сорвавшись, его отец побежал вниз по лестнице. Личную охрану цесаревича тут же было велено утроить. Мать оставалась с ним, не отходя ни на шаг.
 Юный Николай Александрович долго ничего не понимал. Его знобило и трясло, словно в предчувствии какого-то страшного несчастья. И, если бы не присутствие матери, он, наверное, расплакался, закрывшись в своем потайном туалетном чулане.
 Он не решался спросить мать, потому что уже догадывался, что случилось то самое страшное, о чем  так много говорили во дворце в последнее время. В дедушку снова стреляли анархисты.
 Вот в дверях появился какой-то человек. Кажется, офицер караула. Он подал сигнал великой княгине. Пора.
 Дагмар взяла сына за руку. И они,  пошли через лестницы, ведущие в кабинет Императора. Пятна крови на ковре, там, где раненого монарха несли на руках его верные гвардейцы (носилок во дворце не оказалось!) верно указывали путь, заставляя юного наследника трепетать от ужаса того, что ему предстояло увидеть.
 Дальше происходящее казалось Ники каким-то кошмаром. Вот последняя дверь отворилась. Они с матерью вошли в кабинет дедушки.

 Посреди царского кабинета стояла узкая, походная кровать, накрытая белой простыней. На кровати, вытянувшись и чуть запрокинув  голову, с мертвенно бледным лицом лежал дедушка. Старый протопресвитер дворцовой церкви иерей Петр Рождественский уже заканчивая соборование, отпустив монарху все многочисленные земные грехи вольные и невольные, дрожащими от волнения руками совершая последнее помазанье помазанника божьего.
 Там был отец, дядюшка Константин, толпа каких-то ненужных родственников из дядюшек и теть, кузенов и кузин, родственников, которых он очень мало знал или почти не знал, все они уж плотным кольцом окружала смертное ложе дедушки. Будучи в шоковом состоянии, Ники уж не различал никого — перед глазами все словно плыло в каком-то сером тумане. Он ещё заметил какую-то женщину, кажется ту самую — новую жену дедушки, о которой так много говорили нелицеприятного в их доме, и женщина эта действительно показалась теперь особенно противна и отвратительна ему, ещё и потому что, явно притворяясь, громко плача и заламывая руки, словно в дурном водевиле, то и дело норовилась кинуться на и без того истерзанную кровавыми ранами грудь дедушки, и, если бы не два полевых хирурга, дежурившие при дедушке, которым, вместо того, чтобы оказывать помощь больному, то и дело приходилась общими силами в четыре руки устранять её истеричный порыв,  то она до времени должно быть  задушила смертельно раненого дедушку своими глупыми объятиями. Эта неприятная женщина явно рисовалась,  как будто случившееся горе соотносилось только к ней, а все они были посторонними лицами, будто от того, чем она громче вопит и крепче заламывает руки, напрямую зависело выздоровление дедушки.
 Ники  не узнал признал дедушку, а только что чуть опознав, в этом испещрённом кровавыми ссадинами,  искаженным предсмертными судорогами, бледном, оскулившимся лице отдельные знакомые черты дедушки, и тем догадавшись, что зрение его не обманывает, и это все-таки был сам дедушка, который ещё утром мог улыбаться,  был так непосредственно добр и весел с ним, и радостно потрепал его по головке, ужаснувшись страшным переменам произошедшим за столь короткий срок, чуть отступил, попятившись назад, застыл в немом ужасе, будто все ещё не желая, отказываяь воспринимать страшную правду.
 Он слышал ещё как мать, юркой маленькой мышкой прокравшись к изголовью постели умирающего, тихо произнесла на ухо дедушке:
-Ваше Солнышко.
Лицо дедушки будто пошевелилось. Белки глаз заходили под тонкими, в кровавых кровоподтеках оболочками век.
 Это неясное движение век было воспринято как знак.
-Иди, не бойся, - приободрила мать.
 И действительно, толпа родственников расступилась, словно приглашая его подойти к смертному одру. Ники нерешительно подошел, трясясь всем телом, словно в лихорадке.
- Поцелуй дедушку, - ласково сказала мать.
Ники наклонился, чтобы сделать в точности все так, как сказала ему мать. Он даже выбрал точку на щеке дедушки, там, где осколками было изрешечено меньше всего, и, следовательно меньше всего болезненно было для дедушки, когда он коснется губами. Но тут он увидел , кровавое пятно, расплывшееся на простыне, чуть ниже пояса. Но даже не вид крови ужаснул его. Ники увидел, как там, где по всякой идее должны были находиться простые человеческие ноги — зияла ужасающая пустота. Но при этом дедушка дышал. Мутный глаз приоткрылся и бессмысленно посмотрел сквозь него.
 Не выдержав этого взгляда, Ники с плачем бросился прочь. Дагмар кинулась за ним.
***
 Он теперь увидел её — свою Марию. Она стояла среди его детей. Она была совсем такая, какой он впервые увидел её на балу, в Дармштадте, в 1939 — большеокий, голубоглазый, прекрасный, тихий ангел, чей образ запечатлелся в нем на всю жизнь. И тут же он явственно вспомнил  похороны жены, в мельчайших, ничтожных деталях — это крохотное, желтое,  мертвое лицо, утопавшее в пене тончайших кружев, последний поцелуй,  роскошный гроб, белое платье, запах формалина и благовоний, неясный свет свечей, и это ужасное суечение вокруг.
 Но она была снова жива и улыбалась ему доброй, нежной улыбкой, она прощала ему, потому что любила! Только теперь он понял, что она была тот самый единственный человек, который искренне любил его всю жизнь, той любовью, которой он так тщетно искал в другой, так напрасно жаждал всю жизнь. Увы, чью любовь он так и не мог оценить. Только теперь он понимал это! Понимал, когда уж ничего нельзя было изменить.
 Она звала его! Он пошел за ней. Там, в постели, еще оставалось изуродованное, окровавленное — тело. ЕГО ТЕЛО. ТО, ЧТО УЖЕ НЕ ПРИНАДЛЕЖАЛО ЕМУ.
 
 Доктор Боткин нащупал пульс Государя.
-Кончился.
Теперь великая княгиня,  уже не сдерживаемая никем, бросилась ему на грудь мужу, громко рыдая. Александр Александрович, широко перекрестившись, выдохнул:
-На все воля твоя, Господи!

 Когда обмытое, обряженное и положенное в гроб тело в бозе почившего Государя стали выносить из комнаты, Александр Александрович как бы случайно, чуть плечом задержал высочайшую вдову в дверях. Нагнувшись над измученной   слезами и бессонной ночью, пошатывающейся от горя женщиной, он тихо, но ясно прошептал:
-Как только закончатся похороны, вы покинете дворец.
Несчастной только оставалось чуть кивнуть головой.


 Убийство цареубийцы


-Где он?!
 Раненые ещё поступали, когда вбежавший в больничные покои новоявленный генерал-прокурор Николай Валерьянович Муравьев, с вытаращенными от экстаза верно подданнического усердия глазами,  безжалостно расталкивая всех на своем в пути без чина и племени, вламывался в приемные палаты.
***
 Перепуганные столь внезапным вторжением представителей органов власти, сестрицы милосердия показали ему только что поступивших. Двое подходили под описание. Один из них был ранен в лицо, так что бинты почти полностью скрывали его.   Не раздумывая, Николай Валерьянович, накинулся  на  того, чье лицо было перебинтовано, и торчал только один нос. «Не скроешься, гад!» Радостно думая, что это и есть цареубийца (раз он скрывает свое лицо), схватив за плечи «безликого» подранка, прокурор что есть мочи затряс его за плечи.
-Как звать?!!!
-Дворжицкий, - послышался из-под бинтов знакомый голос обер-полицмейстера.
 Вот это оказия! Да и разве можно было понять что-либо из показаний Рысакова. Когда Муравьев попросил этого придурка описать внешность  Гриневицкого, его товарища, ошалевший от  сумасшедшего допроса с пристрастием Рысаков только и мог, заикаясь, вымолвить:
-Гордый он.
 Дальше врожденное тупоумие просто не позволило Рысакову проявить фантазию. По остальным стандартным внешностным описаниям преступника, предлагаемым Муравьевым, Беломора словно бы заклинило на одном слове — середина, из которых он щедро сыпал его производными «средний», «среднее» и «средняя».
-Нос?!
-Средний.
-Глаза?!
-Средние.
-Я спрашиваю, какого цвета у него глаза?!
-Средние, - все так же мычал бедный Рысаков, отхаркиваясь кровью.
 И как не бил, не мутузил по его рыжей башке его Муравьев, полагая, что преступник нарочно издевается над ним, притворяясь идиотом, ничего другого более толкового его подопечный уже не мог вымолвить, а только упрямо держался самой «середины», полагая, что это более надежнее всего в его положении . Хорошо, что фамилию цареубийцы ему удалось выбить сразу же — ударом сапога в пах.
 Таким образом, повинуясь этим описаниям, данным  за цареубийцу мог бы сойти кто-угодно. Поняв, что только попросту теряет время с этой тупорылой скотиной, а между тем раненый преступник, настоящий цареубийца может скрыться в любую секунду из больницы, если его вездесущие товарищи попытаются тайно вывести его из госпиталя, поняв, что каждая секунда теперь на вес золота, Муравьев рванул в Александровскую.
 ***

 
 Неудобная для Муравьева оказия продолжалась недолго. На выручку молодому прокурору в перевязочную палату заглянул врач.
-Скорее господа! - махнул рукой врач, - кажется, приходит в сознание, но, боюсь, это не надолго.
 Муравьев и Дворжицкий (не смотря на собственные раны)  бросились за ним. В палате трудно было различить кого-нибудь, ибо в сей трагический час она напоминала хаос прифронтового госпиталя. Смерть, стон, смрад бестолково, разбросанных по койкам израненных человеческих тел был просто не выносим.
-Не сюда, дальше!
 Вот и реанимация. Здесь лежал раненый, которого только что закончили оперировать. Кровавые таз с извлеченными из тела осколками шрапнели ещё стоял рядом.
-Вот, кажется, это тот, кого вы искали. Доктор Горохов, который привез его сюда, говорит, что этот стоял ближе других к взрыву. Так или иначе, мы вытащили из него вот это. - Он показал зажатую между держателями пинцета пулю. Не правда ли странно, господа.
 Муравьев, который уже чувствовал, как от вида и запаха крови к его горлу подступает ком тошноты, преодолевая себя, брезгливо принял окровавленную пулю в свой носовой платок и жадно вперился в неё глазами. Он сразу же распознал красовавшийся на пуле вензель «А. Р». «Стало быть, Дворжицкий не ошибся, когда слышал выстрел, Государь все же выстрелил, и стрелял в него!  Стало быть, этот человек и есть цареубийца! Государь не мог промахнуться, ведь он слишком меткий стрелок. Значит, этот незнакомец и есть тот самый загадочный Гриневцкий, о котором говорил мне Рысаков».
 Не помня себя от ярости, Муравьев  с той же азартом набросился на неизвестного, как до того набросился на Дворжицкого.
-Ваше имя и звание?!
Только начинавший отходить от эфирного наркоза, раненый едва слышно простонал что-то невнятное, но ничего не ответил.
-Эй, ты, слышишь меня, мразь?!!! Как звать, я спрашиваю?!!!
-Пульс нитевидный, - заметил доктор. - Уходит... Заканчивайте...иначе все  бессмысленно.
-Оставьте нас теперь одних!
-Но...- попытался было возразить Дворжицкий.
-Вы уже «сделали свое дело», Адриан Иванович, - с едкой злобой заметил Муравьев. - Теперь дело за мной - особым распоряжением Александра Александровича я только что назначен генеральным прокурором, и мне доверено расследовать это дело! Вот бумага! Я сам допрошу преступника!
 Вид государственной печати, заверенной высочайшей подписью Наследника престола, произвел на всех магическое воздействие. Рождение нового временщика не могло пройти незамеченным, и все тот час же, раскланявшись, удалились, не смея перечить новопредставленному Лорису*.
 Допрос продолжился. Преступник и палач смотрели в глаза друг другу.

***
Но как только все ушли, характер допроса совершенно изменился...
-С вами была женщина?!!! Я спрашиваю, с вами была женщина?!!! - истерически наседал Муравьев.
 Гриневицкий, как будто растерялся от неожиданной постановки вопроса,  и, теперь, не зная, что отвечать, молчал.
 Тогда, чтобы слова его дошли яснее, Муравьев, схватив подозреваемого за шею,  принялся трясти, нарочно нажимая на рану в плече, чтоб было больнее.
-Где она?! Где?!
-Не знаю, - отрывисто произнес Гриневицкий, (уж не отрицая, что «с ними была женщина») как будто только затем, чтобы от него отстали и прекратили это, но, вдруг,  он как-то странно задергав веками, запрокинул глаза вверх, и тут же потерял сознание. Ртом  пошла кровь.
 Вид крови отрезвил Муравьева. Поняв, что держит уже тело, он брезгливо разжал руки, не желая запачкать пальцы. Тело плюхнулось на подушки. 
 Раненый лежал без движения. Помутневшие зрачки, в которых ещё читалась невыносимая мука боли, неподвижно  смотрели в потолок. Было тихо, как бывает тихо после внезапно свершившегося необратимого действия природы под названием человеческая смерть, того, что секунду тому назад ещё могло мыслить, говорить, дышать. Словно бы для того, чтобы подчеркнуть мрачность тишины обстановки, несносная больничная муха кружила над приоткрытым ртом покойника, предвкушая сладкую наживу из подтухшей человеческой крови.
 Николай Валерианович понял, что по горячности только что   совершил непоправимую глупость — собственноручно убил главного подозреваемого. И теперь тот, главный преступник, обещавший ему головокружительную карьеру, был не подсуден его земному суду.
 В какую-то секунду животный ужас охватил Николай Валерьяновича, как всякого человека, впервые совершившего пусть невольное, но убийство. Растерявшись от внезапного оборота событий, он некоторое время смотрел на труп, словно желая ещё удостовериться, что его подозреваемый действительно умер, а не обманывает его притворным обмороком, но, увидев, что он не дышит, и всякая надежда на чудесное воскресение преступника  была бесполезна,  позвал доктора.
 Доктор ощупал пульс лежащего.
-Кончился.
 Муравьев был расстроен. Громко хлопнув дверью, он вышел в нервическом раздражении досады.
 Он думал о Софье. Теперь сомнений не оставалось - Лидия Ивановна, подавшая знак платком, о которой говорил Рысаков, и  Софья Львовна Перовская — его бывшая невеста — одно и то же лицо. Но где доказательства? В любом случае, нужно было во что бы то ни стало самому отыскать Софью и спрятать её у себя на даче, пока до неё не добрался Дрентельн.
 Дрентельн! Проклятый старик! Он как будто предвидел события, и из Москвы приехал аккурат после покушения, чтобы склонить убитого горем Александра Александровича отдать ему это дело, взамен проигравшего свою карту Дворжицкого. Но, как ни ловок, ни хитер  старый лис Дрентельн, только вот предвидеть всех событий  даже он не мог - не знал ещё, что молодой карьерист Николай Муравьев уж  обскакал его с их старым знакомцем Желябовым, ещё до покушения во всех красках представив доклад в Аничков о явной опасности, грозившую его батюшке от заговорщиков.
 И вот царская благодарность. Александр Александрович, хоть и назначил его на время следствия генеральным прокурором, приставил к нему своего старого цепного пса в качестве шпиона, чтобы, пока его молодой прокурор вел следствие, следить уже за ним и докладывать о каждом его шаге.

 
Забытый на прогулке политический

 После визита царя Желябов не сомневался — скорый военный суд и петля . Он не помнил, как его отвязали от страшного стула, как, накинув мешок на голову, ещё долго везли замотанным в цепях на лодке через студеную Неву — в Петропавловский равелин, куда он так ещё недавно проник добровольцем, чтобы увидеться с кровавым предтечей Русской Революции Нечаевым, а он все время думал, что его хотят утопить, как ненужного свидетеля. Как, толкнув сапогом в зад, бросили в камеру Трубецкого равелина.
 Едва он добрался до арестантской койки, как тут же уснул, словно провалился.
 Проснулся от того, что в его лицо упал луч света. Он ещё долго не мог вспомнить, где находится, но увидев крохотное, зарешеченное оконце мутного стекла слюды, вскочил. Тоска наполнила его сердце.  Тюрьма!
 С минуту ещё он надеялся, что это кошмар, и яростно щипал себя за все места, с детской наивностью желая вырваться из него. Но все было напрасно.
 Напротив того, вчерашнее: его арест, драка в застенке, весь разговор с тираном, вспоминался в деталях с мучительной ясностью. Теперь он не сомневался, что подставил своих товарищей. Ведь он сам открыл ему, что покушение состоится завтра, то бишь сегодня.
-М-м-м-м,- Желябов схватился за голову. Вчерашние синяки ныли невыносимо, явственно повествуя о вчерашних подвигах.
 Послышался щелчок у глазка, потом звук отпираемой двери. Желябов понял  - за ним. Но дверь не отворилась, а только дверное окошко.
-Обедать, - буркнул сонный голос надзирателя.
Желябов никак не мог сообразить, отчего же обедать, когда впору завтракать. Потом вспомнил, что он в тюрьме, а не в гостинице Англетер.
-Но вы будете или нет?!
 Желябов, автоматически, словно пьяный, пошел и взял поднос. Там были жареные рябчики, утопавшие в жирно сдобренном сливками наваристом рисе, и кружка вина. Желябов подумал, что он сбрендил. Или какой-то очень злой шутник нарочно потешается над ним.
 Он знал, что над заключенными выкидывают подобные шутки, чтобы отравить. Его хотят отравить, чтобы убрать ненужного свидетеля, это ясно. Желябов с вожделением смотрел на рябчиков. «В конце концов, не станут же царь травить меня рябчиками. Яд куда благороднее подсыпать в вино. На это они способны — отрицать нельзя». С этой мыслью он накинулся на еду, и через секунду в глубокой миске не осталось и косточки. Почувствовав сытость, он почувствовал и жажду. «Ах, вот, стало быть, как задумано. Хитро. Впрочем, теперь уже все равно. Жизнь за царя! Честь — никому! О, не плохой тост!» - рассмеялся он себе.
 Не задумываясь более, Желябов отхлебнул и вино, в надежде на яд и скорый исход. В какую-то секунду инстинкт самосохранения заставил его содрогнуться, он похолодел, тело побежало мурашками, но тут же осознав, что теперь, «после», слишком поздно, лег, приготовившись к мукам смерти, но не умирал.
 Поняв, что пронесло, он встал отдал посуду часовому. Несколько часов к ряду он просто лежал на спине, разглядывая потолок, и думая, что он будет говорить на допросе. Наконец, он остановился на одной мысли — молчать, молчать до конца, чтобы с ним не делали.
 Снова заскрипели засовы. На этот раз отпирали двери. Желябов встал в напряжении.
-Политический? - спросил надзиратель.
-Политический, - подтвердил Желябов.
-Прогулку желаете?
-Ещё спрашивайте. Конечно желаю.
Ему выдали огромный халат. Даже Желябову он был по пят. «Ряженый», - невольно усмехнулся Андрей.
 Свежий воздух вдохнул в него силы. Желябов стал нервно ходить из угла в угол своей прогулочной клетки, прислушиваясь. Если покушение состоится, то он услышит его. Пушечный залп уже пробил,  стало быть, с минуты на минуту. Сегодня или никогда. Он так думал, но тут же ловил себя на нелепости собственной мысли.
 «Соня? Сонечка? Своими ручонками. Нет, об этом смешно было даже подумать. Тогда кто — Фроленко?! Конечно же подкоп».
 Тут он вспомнил о вчерашнем своем разговоре с монархом. Проклятие, но ведь он сам предупредил тирана! Будут прочесывать все улицы, канализационные люки и наверняка обнаружат подкоп. Теперь ясно, что ОН не поедет той же дорогой. Не самоубийца же он. Предупрежден —значит, вооружен. Наверняка, пустят фальшивую карету — манок. Отпустит свою карету с казаками, а сам возьмет простой экипаж. Славная станет забава! «Дичь» будет ловить «охотников». И все он — предатель, его и кормили-то сегодня утром славно, как предателя, жирно, довольно.
 «Издохнуть бы сейчас!» Желябов проклинал себя за необдуманную вспыльчивость. Лучше бы он плюнул злодею в лицо и молчал, его расстреляли за дерзость, тем и кончилось. Его придушили бы, и все прекратилось разом. А теперь он предатель...
 Между тем что - то гулкое ухнуло вдалеке. Желябов вытянулся и весь превратился в слух. Нет, не мина, слишком слабо для мины. Вот, кажется ещё... Нет, нет, он не ошибся. Вот теперь — было.
 Желябов заметался, теряясь в мыслях. Самые противоречивые чувства захватывали его, вспыхивали и потухали, теряясь в догадках, заставляя тяжело и быстро дышать. Он не думал о Соне — не мог теперь представить её участие в теракте. Слишком чудовищно казалось то...
 Он опомнился только тогда, когда начало темнеть. Только тогда он понял, что что-то было не так.
 Только теперь он заметил, что остался один в вольерах, а остальных заключенных давно увели.  Даже на смотровой вышке — пустота. Это особенно не удивило Желябова, когда он был занят своими мыслями, но теперь, когда сырость стала пронизывать его члены, это показалось ему подозрительным.
 Он попытался крикнуть и крикнул:
-Конвойный!
Но никто не ответил, словно все мгновенно вымерли.
-Кто нибудь! Эй, люди! Люди!
Никого. Только вороны гаркают в ответ.
 Желябов принялся бегать по кругу, только чтобы согреться, лихорадочно теряясь в самых невообразимых догадках. Это помогало, но ноги все равно промерзли до кости. Ступни озябли и ныли, обещав скорую свою потерю больших пальцев, которые  уже почти не чувствовались.
 Стало совсем темно. Желябов замерзал. Потеряв всякий рассудок он принялся орать. Никто не слышал его. Мощные стены Трубецкого равелина не пропускали ни единого  звука ни изнутри, ни снаружи.
 «Ах, вот оно что. Вот что они придумали. Вот и хорошо. Вот и славно. Пусть будет так», - потирая и дуя на озябшие руки думал он. Желябов знал, что во время сна холод совсем не чувствуется — смерть безболезненная, легкая, как сон. Натянув воротник арестантского халата, Желябов опустился на колени у стены, и, свернувшись в защитный клубок, совсем как это делала его Сонечка, подставив холоду как можно меньше площади открытого тела, попытался поскорее уснуть, тем самым избежать ненужных мук умирания.
 У него  получилось. Спустя некоторое время к замерзавшему на дворе узнику начали приходить долгожданные видения....Мучительные, но такие желанные в его положении.
 Сонечка, маленькая пухлая, все никак не могла найти места возле него уютного местечка, чтобы прилечь. Он взял её под одеяло. Маленький, тепленький, пушистый зверек карабкался по его груди, чтобы удобнее устроиться, но вот показалась знакомая мордашка в чепчике. Сонечка прильнула и засопела. И видит он, что это уже не Сонечка, а действительно котенок. Только в чепчике. Забавно. Хорошенький, беленький котенок с розовыми подушечками лапок, живо напоминавший Соню, принялся расчесывать крохотными коготками его бороду, как когда-то это делала Соня перед сном, достав из-под матраса огрызок расчески. Сначала было приятно, но потом все сильнее и сильнее. Стало больно. «Что ты делаешь? Больно! Перестань», - попытался было обратить он к ней, и все же ж пока ещё в шутку, хотя было уж не до смеха. Но котенок - Сонечка не слушал его, а продолжал чесать, с каждым раз все больнее. Теперь, видя всякую бесполезность своих умалений, он попытался отбросить котенка с груди, но тот словно прилип и продолжал чесать, и, уж почти выдрав бороду в клочья, угрожая разодрать его грудь. Вдруг, он резко поднял пушистую голову и, неприятно задергав носиком, как делала всегда Сонечка, когда сердилась, закричала на него.
-Вы кто? - Её голос почему-то был грубым и мужским, от чего было страшно.
Желябов проснулся. Перед ним стоял надзиратель, который тряс его за плечо. Реальность грубо и неприятно вернулась, отдавшись болью во всем теле.
-Желябов, - хрипло произнес узник, поднимаясь со снега.
-Почему вы сказали, что вы политический?  Вы же террорист! Террористам у нас прогулки не полагаются.
-Вы не ошиблись, господин хороший. Все верно - политический. Террористом, к сожалению, я так не стал, -  не моргнув, с торжествующе дерзкой улыбкой заверил чистую правду Желябов.
 Насмешка только раздражила надсмотрщика, и, не желая, более разговаривать со строптивцем, чувствуя вину за свой апломб, он, желая отыграться на беззащитном узнике, заорал на Желябова:
-Разговорчики, тварь!
 Желябова отвели обратно в камеру. Теперь его тюремщики пустились в другую крайность, топили до изнеможения. Желябов снял халат, остался во одной рубашке, в которой его взяли, но все равно было чудовищно душно и жарко. Скинул и одеяло, но все равно  никак не мог уснуть. Думал, и чем мучительнее он думал о тех глухих взрывах вдалеке, тем более не мог уснуть, хотя чудовищно хотелось спать.
 Жара ещё невыносимей тем, что, в отличие от холода, от неё нельзя спрятаться. «И что  они меня теперь мучат. Зачем? Лучше бы теперь сразу». Желябов встал, и, взобравшись на нары, попытался открыть отдушину, но тут же двое дюжих казака ворвались в его камеры и скрутили руки.
-Вы чего, братцы, обалдели?
Суровые цеппелины его  были молчаливы. Им запрещено разговаривать с узником.
 Поставив на пол, они выпустили его, косясь в его сторону, ожидая дальнейшей реакции. Видя, что  пленник не сопротивляется, снова скрылись за дверью. Желябов понял — за ним установлено круглосуточное наблюдение в глазок. Теперь его будут «колоть» как Гольденберга. Оставалось дождаться своего «Курицина».
 «Вот и все, сдали», - догадавшись, улыбнулся про себя Желябов, и ему, вдруг, стало почему-то замечательно хорошо. Странное дело, как только он так неудачно попытался открыть форточку, топить прекратили, жар утих сам собой, и он мог уснуть.
 Дальше события развивались ещё удивительней. О нем попросту забыли! Следующий весь день Желябов провел в гордом одиночестве застенка, не нуждаясь ни в ком, не нужный никому. На второй день повторилось тоже. Пошел третий день. Если первые два дня его на плаву поддерживала лишь лихорадочность этих мыслей, то на третий Желябов чувствовал, что если будет таким же манером «во глубине Сибирских руд хранить свое гордое терпение», то он просто умрет с голоду.
 Он стал молотить в дверь кулаком, пытаясь получить хоть какой-то ответ. Но все было глухо. Теперь было ясно — его хотят заморить голодом. «Несомненно. Только отчего же давеча эти мерзавцы так боялись, что  я повешусь». Ответ пришел сам собой. «Чтобы мучился». Теперь его обрекли на другую — ещё более долгую и мучительную смерть.
 Но тут же другая идея пришла к нему. Он вспомнил, что за ним следят. Схватив простыню, он приподнялся на нарах, делая вид, что собирается крепить петлю на отдушине, чтобы повеситься, как это проделал в свое время Гольденберг, не вынесший мук совести
 Это произвело нужный эффект. Снова в камеру вбежали те двое громил. Снова скручивали ему руки. На сей раз Желябов не растерялся. Воспользовавшись моментом, он орал во всю глоть:
-Приведите мне коменданта!
 Ему снова ничего не ответили. Бросили на кровать, как непокорную публичную девку. Проклиная все, Желябов лег и снова стал думать.
 Вскоре заскрипели засовы. Желябов понял — добился. Вскочил. К нему в камеру вошел небольшой, лысый старичок, в сопровождении тех же амбалов. Увидев безобидного на вид старичка, Желябов и не догадывался, что это был тот самый Соколов, которого позже за жестокость к заключенным, прозовут Ирод. Но пока он, только обживался на новой должности, был ещё не так жесток и даже отличался вежливостью к своим заключенным подопечным.
-Вы, кажется, просили коменданта? - тихим голосом спросил безобидный старичок.
 Желябов внимательно осмотрел пришедшего. Не найдя в нем ничего агрессивного, и догадавшись, что это и был комендант крепости, спокойно спросил:
-Объясните мне, что происходит? Почему меня не вызывают на допрос?
 Старик посмотрел на него как-то странно, словно Желябов был для него  пустое место.
-Вам скоро все объяснят, - сухо ответил человечек и, тем не объяснив ничего, торопливо вышел.
 Уже закрывая дверь, Желябов своим чутким ухом уловил обрывок неосторожной фразы, брошенную одним из его молчаливых надзирателей:
-Не знает ещё... про убийство.
 Желябов сразу все понял. Не скрывая своего восторга, ликовал. Бесновался. Скакал по камере, словно сумасшедший, выделывая сальто на голове...


Протокол №7


   Желябов не ошибся в своих догадках — его пустили в дело. Решив не откладывать его на скамью запасных, снова одев глухой пакет на голову, его перевозили через Неву. На этот раз в Дом предварительного заключения, на Шпалерной, где уже томился его приятель Рысаков, для очной ставки.
 И снова этот малолетний ублюдок-прокурор буквально не слезал с него. Желябов молчал, как и обещался себе, рассматривая, готовое сожрать его заживо, раскрасневшееся от злобы курносое, хорёчье лицо, все с той же настойчивостью пытавшееся выбить с него его настоящее имя.
 И все же он где-то уже видел этот курносый нос. Желябов лихорадочно пытался вспомнить, но, несмотря на всю свою великолепную память, никак не мог. Второго — бывшего генерала Дрентельна он знал слишком хорошо. Шрам , оставленный от шрапнели пули Мирского, красовался на его лбу. Впрочем, старик не особенно то проявлял к нему пристрастие - изображал из себя «доброго» следователя, что с его врожденным притворством получалось у него довольно неплохо. Но Желябов, хорошо знавший эти привычки Третьей канцелярии, решил одинаково не поддаваться никому: ни на уговоры, ни на угрозы.
 Наконец, устав слушать весь этот несвязный бред от сыпавшихся на него с обеих сторон вопросов об Исполнительном комитете, прямо или подспудно желающих разоблачения его товарищей, Желябов не растерялся и  спросил прямо:
-Не потрудитесь ли, господа, для начала объяснить причину моего приезда сюда. Честно говоря, прибывать в вашем приятном обществе, мне не доставляет особого удовольствия.
-Сейчас вам объяснят. Давайте очную ставку!
Своим острым слухом Желябов различил позвякивание цепей от кандалов. Вели узника.
 Ввели Рысакова. Желябов едва узнал Николая. Его и без того некрасивое лицо  безобразно распухло и посинело от побоев так, что уж вовсе потеряло всякий человеческий вид.
-Назовите имя этого человека! - приказал Муравьев.
-Желябов Андрей Иванович.
-Наконец-то, - выдохнул Дрентельн. (Признаться, вся эта игра в дворянина Слатвинского уже порядком осточертела всем).
-Значит, вы утверждаете, что это и есть предводитель вашего тайного общества?!
-Да, - мученически простонал Рысаков, вяло указав пальцем на товарища.
-Тот самый, - продолжал охваченный азартом допроса Муравьев, - что с ваших слов собирался заколоть Государя кинжалом.
-Да, - тихо ответил Рысаков, стараясь не смотреть в лицо Андрея.
Муравьев торжествовал, упиваясь своей минутой славы.
Желябов сам первый решает прервать это торжество.
-Николай! - Желябов первый бросается к Рысакову  и дружески жмет ему руку , как старому товарищу. К чему теперь препираться. Глупо!
 Муравьев не ожидал такого. Ошалевшими глазами он смотрит на обоих. Но вот сознание возвращается к нему.
-На сегодня достаточно! Увести, обоих! - истерично кричит маменькин сынок.
 ***

  В опустевшем прокурорском кабинете Муравьев нервно покуривает одну сигару за другой. Он все время думает о Софье.
 В  руках её чепчик. Он подносит его к носу и жадно вдыхает её аромат. «Только бы Дрентельн не добрался до неё первым», - витает в его голове единственная мысль.
  От Рысакова он уже знает, что это Софья взмахнула платком. Это она командовала им. Софья — палач, это она подписала приговор его любимому Государю, а он должен подписать приговор ей.
 «Нет, нет, этого никогда не будет». Он сам поймает её, он спрячет её, как свою добычу, он сбежит с ней от всего мира, до того, как её хватятся. «Только бы Дрентельн не перехватил её первым, тогда они оба погибли».
 Странные чувства бушуют в его груди. Он одновременно ненавидит Софью за то, что она совершила, и от того, восхищаясь её поступком, забытая, детская любовь с новой силой вспыхивает в его груди уже в порыве настоящей, взрослой страсти.
 Сегодня утром он был в её квартире, где жили они. Там не нашли ничего, кроме груды пепла ... и ещё этот чепчик. Её чепчик. В котором ещё оставались её золотые волоски.
 Когда пришел прокурор, квартира кишела полицейскими, так что не о каких мало мальских уликах нечего было и думать. Муравьев, утомленный бесплодными обысками, прилег на их кровать прямо в одежде. Он сразу же узнал ту  кровать — это мебель из дома Перовских. Софьюшкина кровать, на которой они ещё детьми так любили, взявшись за руки скакать, кто выше, сбивая перину в пух и хлам, на беду несчастным горничным девкам, которым потом за них здорово влетало от её фанатичного до аккуратиста-отца.
 Муравьев поднимает глаза и читает : «Не слыть, а быть». Теперь все улики на лицо. Это она. Та белая женщина, что подала сигнал платком.
 Распаляя себя от ревности, он представляя её в объятиях этого грязного мужика, отчаянно ласкал подушку с забытым золотистым волоском, на которой ещё так недавно  покоилась её прелестная головка, когда под подушкой нащупал какой-то комок … этот был её чепчик...А воспоминания уносили его далеко, в детство.

Давно забытая любовь
...1864 Дача Муравьевых.

 Варвара Степановна хотела забрать Соню, да не тут то было, Сонечка выразила твердую уверенность, что сама будет ходить за больным Ники, пока тот не выздоровеет. Как ни уговаривал её доктор Моргенштейн, как ни тянула за ноги матушка, пытаясь оторвать от кровати больного, упрямая Софьюшка так вцепилась ручонками в спинку  Никиной кроватки, что отодрать ей можно было только с нею. Ну, что тут поделаешь с упрямицей! Знала Варвара Степановна, что силой Сонечку ничего невозможно заставить.  Пришлось оставить в доме Муравьева.
 А тут настоящий кошмар разыгрался. От происшествия с единственным сыном у маменьки Коленькиной Софьи Григорьевны  случился припадок истерики. Все никак не могла поверить, что сын живой остался. Никак не могла успокоиться.
-Отчего он так спит? Почему он до сих пор спит? Почему лицо  синее. Это ненормально же ведь! Скажите же...Ненормально!
И сколько не уверял её доктор Моргенштерн, что сын жив, что отек легких миновал, у мальчика температура, и ему  теперь нужно отдохнуть, никак не верила. Всё трясла и трясла доктора за халат.
-Врете! Зачем врать! Пустите, меня к сыночку! Пустите, хоть попрощаться! - Бившись в истерике, сама порывалась к сыну, а её муж приказал дворни в детскую свою жену не пускать — в таком состоянии, кто знает, что выкинет обезумевшая женщина.
 Доктор Моргенштерн, чтоб успокоить, налил ей валерьяновых капель, а она ему в лицо плеснула. Потом, растолкав прислугу, начала биться в дверь, кричать в беспамятстве!:
-Все она, маленькая дрянь! Из-за неё мерзавки! Это все она — она нарочно убила моего мальчика! Не оставляйте его с этой чертовой куклой, кусается! Она искусает моего мальчика! Не оставляйте!
 К вечеру уж сам губернатор Муравьв из города вернулся - с докторами. Барыню Софью Григорьевну Муравьеву в смирительную рубашку облачили и в желтый дом свезли.
 Больше маменькин сынок Ники уж не увидит своей матушки до самой её смерти.
 Софья Григорьевна и до того была женщина со странностями, своего единственного отпрыска Ники до безумия любила, жизни своей без него не представляла. Не выдержала психика матери такого испытания,  видя как  на её глазах тонул её единственный сын, тронулась Софья Григорьевна.

 Но пока Ники ничего не знал. Спал, бедненький. Сонечке в кресле тоже зябко стало в одной рубашонке. Ножки замерзли, пока промокшие чулки и платьице в людской, у печки сушились. Не долго думая, она залезла под одеяло к Ники. Засучила уютненько холодными, как льдыха ножками.
 Ники был как печь. Веяло от него буквально несло теплом, как от разогретого камина, и все равно мальчика отчаянно знобило. Проснулся, застонал сердешный.
-Не бойся, это я тут, с тобой,- утешила его Софья, чтобы согреться пристраиваясь поближе без белья.
-А няня говорит, что мальчикам с девочками вместе спать нельзя.
-Мало ли что болтает твоя дура - нянька. Ты что, забыл, мы же с тобой друзья, Ник, друзьям можно.
-Заругают, - хрипло простонал Ники, робко улыбаясь Софьюшке.
-Ничего, не заругают. Никто не увидит.
-Застанут,- мучился в сомнениях Ники.
-Тогда, как всякий благородный человек, ты будешь обязан на мне жениться, - нежно гладя его кудряшки, улыбнулась в ответ Софья. - Так во всех книжках написано. Если молодой человек  переспал с девушкой, то он непременно должен на ней жениться. Ты же хочешь на мне жениться, Ники?!
-Хочу. Только до этого кавалер непременно должен спасти девицу, а не наоборот. Так в романах пишут.
-Какая разница, - устала вздохнула Софья. - Главное, чтобы все живы. Засыпай быстрей.
-Ники и Соня навсегда!
-Навсегда. Навечно!
 Сцепив указательные пальцы, они потрясли руками — это был их условный знак.
 Ники повиновался ей, потому что не мог иначе. Уже сквозь сон он слышал, как Сонечка, поглаживая его по головке, приговаривала.
-Ники, Николенька, милый мой, выздоравливай быстрей.
Дети уснули, обнявшись друг  с другом.
 Он ещё помнил, как проснулся от того, что его нянька все же застала их в одной постели. Как она громко, возмущенно  вскрикнула:
-А это што са расфрат! - смешно не-по русски ударяя на некоторые буквы   и убежала. Он помнил, как, хоть все слышал, но старался притвориться спящим и не двигаться, предвкушая, что ему снова достанется по ушам от отца за новую проделку Сонечки.
 Как потом пришла Варвара Степановна и осторожно отделила спящую Сонечку от него. А Софья по-настоящему спала, и сон её был крепок, как индейский топорик. На то и звали Соней.
 Как на следующее утро объявили, что мать свезли в больницу, и он уж больше не увидело её.
 Так неужели же он спит. Муравьев вскочил. Проклятие, точно заснул. И при своих подчиненных, и прямо в  мундире, на диванке прокурорской. Хотя, чего удивляться, он так вымотался, что даже не заметил того.
  «Соня. Сонечка. Душа моя. Где же ты теперь?» Уткнув свой курносый нос в кружево оборок чепчика, не подозревавший ничего Николай Валерианович сладко вдохнул  - тот самый крепкий Желябовский дух.
 В своем воспаленном страстью воображении он уже представлял, как она придет сюда, на их квартиру, измученная и холодная, захочет лечь в постель и, вместо своего гадкого мужика, застанет его. Как он будет ласкать её, как  целовать.


 Но так ли глупа птица, чтобы возвращаться в разоренное ею же гнездо? Муравьев почти не рассчитывал на удачу — и все же, двух верных людей будет вполне достаточно. Если что — ему сообщат. Он не мог упустить и этот вариант. В квартире остается засада. Как только «птичка» вернется в гнездышко — ловушка захлопнется.
-Николай Валерианович, - его снова прервали. Муравьев вскочил с постели, оправился.
-А, ну что, наш дворник?
-Вспоминает. Говорит, что опознать сможет.
-Вот и здорово, тащите его в Управление, там память-то ему сразу же и прочистит. «Слатвинского» предъявите, пусть признает на очном.
-А женщина, что жила здесь? Розыски к словесному портрету давать?
-Ни в коем случае. Я сам займусь ею, этот дурень чего и напутает, так потом вовек не разберешь кого искать. Что-нибудь нашли?
 Кто-то из жандармских офицеров принес жестяную банку, на дне которой было что-то черное, похожее на присохший сахар. (Софьюшка плавила в ней фондю для  сырных оладий).
-Вот, смотрите, похоже на взрывчатку. Возможно пластид.
 Муравьев для виду обмакнул пальцы и понюхал. Воняло отвратительно. Напоминало горелый волос. Брезгливый до запахов Муравьев невольно сморщил нос.
-Унесите. В лабораторию. На экспертизу.
-Тут ещё кое-что, ваше сиятельство.
-Что?
-Сыр. Кажется, тот самый, из нашей лавочки.
-Так.
-Обратите внимание, ваше сиятельство, вот тут стоит заглавная литера «К».
-Ну, и что по-вашему это могло значить?
-Кобозевы. Лавку, которую с динамитом накрыли — купцам Кобозевым принадлежала. Там сырами торговали.
-Или же «Комитет», - задумчиво проговорил про себя Муравьев.
-Что с сыром сделать? На экспертизу?!
-Ни в коем случае — возьму с собой, и банку давайте.
 Взяв краюху сыра под одну руку, а жестяную банку в другую, запихнув  свою добычу - Софьюшкин чепчик за шиворот, тем самым разжившись столь нехитрыми уликами, Муравьев вышел.


***

 В глубокой задумчивости узник ходил из угла угол своей крохотной камеры. В его густых,  насупленных  бровях бродила великая мысль, и от того, как время от времени тяжело и безумно вспыхивают его глаза, видно что он задумал что-то отчаянное.
 Вдруг, он подбегает к двери и начинает громко молотить кулаками.
-Перо и чернила! Дайте мне перо и чернила!
Он решился. Назад пути нет.
***
 Желябова опознали руководителем партии.  Он понимал — это  равнозначно смертному приговор, его повесят. Так не все равно ли равно, потом или  теперь. Что так, что так.  Так зачем тянуть время, трусливо оттягивая неизбежное.
 Не подставить ли сразу свою голову на эшафот самому, и тем самым, отведя всю ярость гнева за цареубийство на себя, ходя бы попытаться выгородить оставшихся на свободе товарищей, дав им возможность спастись. Скорый военный суд над одним лишь Рысаковым, который и царя то убить не смог, выглядел бы более чем бледным. Нет, нет, он должен  сказать свое последнее слово не на себя, но за всю партию. Этим процессом должен открыть глаза русскому народу, не с трибуны, так со скамьи подсудимых, выразить волю и политические убеждения их партии. Наконец, «быть, а не слыть», как гласил  девиз Сониного дома.

-Бумаги и чернил!
-Чего орешь?! - В оконце появилась сонная рожа надзирателя.
-Мне нужна бумага и чернила, - стараясь сдерживать себя, объясняет Желябов.
-Зачем?
-Стихи слагать буду! - нервно огрызнулся Андрей.
-Обойдешься, - грубо ответил тюремщик и захлопнул окошке.
-Я хочу сделать признание! Слышите, признание! - снова замолотил кулаками в дверь Желябов.
 Тишина. Желябов снова лег, проклиная свою вспыльчивость, попытался заснуть, но через несколько минут у двери засуетились. Отпирали.
 Ему принесли все, как он хотел: бумагу, перо и чернила. На всякий случай, два дежуривших у его двери казака не покидали камеры.
 При посторонних писать было неудобно, но, пребывая в возбуждении, он уже не замечал своих конвойных. Придвинув табуретку к столу, он разложил чистый лист. Макнув железное перо в чернила, Андрей на секунду задумался. Кому писать? Как следовало озаглавить сей документ? И в правду, ситуация выходила пикантная, почти комическая: не смотря на цареубийство, в стране по-прежнему монархизм: один царь убит, другой ещё не вступил в свою должность, не короновался, а он, несостоявшийся террорист, хочет писать признание на себя в том, чего не совершал — в цареубийстве! О чем писать неизвестно! Кому признаваться и в чем -тоже. Пустота . Безвластие! Вакуум! «А судьи кто? Кто будет его судить и за что, ведь он не совершал цареубийство, более того, получалось, что он сам предатель, предал дело партии: по свей дурной вспыльчивости «любезно» предупредив ныне почившего в бозе Монарха о грозившей ему опасности?» Так кто же виноват, что этот дурак сам подставил свою коронованную башку под бомбу. Выходило, что он и не террорист вовсе, а так не понятно кто.
 Браво Русской Революции, она избавила Россию от одного тирана, только затем, чтобы посадить на трон другого, быть может, ещё более жестокого! О, как был прав, Жорж! Вместо двух палочек после слова Александр появилось три.
 Странно, эти вопросы доселе не занимавшие его, вдруг, встали для него неразрешимой проблемой, едва он сел за перо. Задумавшись, Андрей и не заметил, как по привычке поднес кончик пера  к шее. И в ту же секунду его два дюжих приставных к нему конвойных громил-казаков навалились на него, пригвоздив его руку к столу, отчего на листе образовалась здоровенная клякса.
-Вы чего, братцы?! Ах, вот оно что! - тут же поняв, захохотал Желябов, противно обнажая густой ряд мелких, белых зубов. - Вы думаете, я хочу проткнуть себе трахею, чтобы убить себя. Не дождетесь, гады! Не наш то  метод!
 Хотя впрочем, все верно, он действительно вознамерился убить себя при помощи пера. Но по - другому.
 Желябов взял свежий лист бумаги и, глубоко вздохнув, приступил писать:
Г. Прокурору Судебной палаты
(В уме он отсчитал количество вызовов на  допрос к Муравьеву)
Протокол № 7
Признание Андрея Желябова

Заявление


 "Если новый Государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющею несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению.
А. И. Желябов
Д. предв. закл.
2 марта 1881 года.

 По своей близорукой привычке, склонив голову к самому столу, он ещё несколько раз перечитал написанное. Судя по недовольно двигающимся бровям что-то явно не устраивало его в сим скороспелом творении. И вот, дождавшись, когда чернила окончательно высохнут, уж после подписи, за неимением свободного  места, на обратной стороне листа, расписанного аршинными строчками, против всяких правил подобного рода документов, приписал «послесловие»:

Р.S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две.
 Как всегда, Желябов не умел писать кратко. Но, едва, поставив точку, он, не задумавшись, отдал документ, и с тем спокойно лег спать.

  Муравьев был ошеломлен. Доброволец на эшафот? В первую секунду он настолько растерялся внезапным признанием Желябова, что от страху попросту хотел выкинуть документ в огонь, сделав вид, что ничего не получал, но тут же ужаснулся сам себе. Как всякий маменькин сынок, получая неожиданный удар судьбы, не зная, что с этим делать, он бросился за советом к своему бывшему покровителю Лорису. Тут же, присовокупив вездесущего Победоносцева и генерала тайной полиции Комарова, была создана комиссия из четырех генералов, порешившая учинить протокол досмотра столь необычного документа, в конце концов было решено, раз преступник того хочет, дать ход заявлению. Муравьев трусил. Посыльным депеши было решено назначить более опытного в делах дипломатии Лориса. Депеша Лориса гласила:
«Таким образом, вновь разъясненные обстоятельства, представляют полную возможность к основательному привлечению к суду имеете с Рысаковым и главного виновника преступления — Желябова; но такой совместный суд двух преступников, по заявлению прокурора судебной палаты, необходимо потребует лишние сутки для закончания всего дела с приведением приговора в исполнение. Долгом поставляю себе всеподданнейше испрашивать, благоугодно ли будет вашему императорскому величеству соизволить на отсрочку производства суда до среды, причем исполнение приговора может последовать вместо среды в четверг. Со своей стороны решаюсь присовокупить, что полагал бы совместное суждение двух преступников более обеспечивающим основательное рассмотрение дела и возможное разъяснение оного».
  Для начала хватило этого. Александр, поняв подспудное прошение депеши, готов был повременить столько, насколько это нужно было в интересах следствия. Как-никак расследовалось убийство не какого-то чиновника, а его высочайшего отца.
 В конце концов, Андрей Иванович, добился своего. Необходимая отсрочка была одобрена стороной пострадавшей. Объединенное дело Рысакова и Желябова будет рассматриваться в Сенате. Так подписал сам Александр...С ТРЕМЯ ПАЛОЧКАМИ.


Запоздалое менархе
   

-За мной, вперед, в атаку!!! Нет, нет, уходит, снова уходит! Не дайте ему уйти! Скорее! Бежим!
-Соня, Сонечка, что с тобой? - перепуганная внезапным криком Сони, Геся хватала царапающуюся в сонной лихорадке подругу  за руки. Соня просыпается. Открывает глаза.
-Это всего лишь, кошмар. Кошмар, - утешает её Геся, складывая ей руки под одеялом.
  Соня никак не может прийти в себя, стуча зубами мелкой дробью, дрожит как в ознобе, кидая ничего не понимающий взгляд, то разрывается протяжным плачем, то, вдруг, будто начинает смеяться над чем-то, не разберешь. Вид безумный - непонимающей дурочки. Но Геся знает — это оскал страдания. У  Сони жесточайшая горячка. Состояние тяжелое. Она может умереть.
 Но вот она останавливает свой тяжелый взгляд на Гесе и тихо стонет:
-Ге-ся...
 Гесенька отирает вспотевший лоб мокрым платком. Надо, во что бы то ни стало, сбить температуру. Это первое, иначе удар!
 Уже утро. Пошел второй день, как она уже здесь. Ещё один бестолковый, беспомощный день, но она не может никак встать. Надо спасать Андрея, а она словно прикована, словно прилипла к этой проклятой постели. Отяжелевшее тело стало стопудовым, и она никак не может поднять даже собственную голову с постели. А надо идти...идти...что-то делать.
 Пытается встать. Не получается. Головокружение ахнуло в сторону. К вечеру Соня опять вся в огне. В горячке то и дело упрямо порывается встать, идти на Тележную, к товарищам, но Геся упорно не пускает.
-Какой прок, если свалишься на улице!

 ...Дальше и того «лучше» — прорвало. Из Сони льет как из ведра. Менархе — первая менструация. Под ней — как на бойне. Липко, грязно, отвратительно. Соню тошнит, рвет, и снова знобит уже обессиленную рвотой. Но теперь она хотя бы знает, отчего было так дурно, отчего болел живот, и от того не так волнительно. Разрешилось — она наконец-то стала полноценной женщиной.
 Только на следующее утро становится чуть лучше. Кровотечение затихает. Соня бледная и измученная едва держится, но боль и горячка прошла, и она может  спокойно поспать. Ей это необходимо.
 Не дождавшись Соню, приходили товарищи Исаев, Фроленко, капитан Саблин вместе с Сухановым, вездесущая вечная парочка приятелей Тырков с Тычининым уж который раз сунули свои носы, у них на их нищей студенческой квартире-общежитии теперь ночевали оставшиеся метатели Михайлов с Емельяновым, не знающие, что им делать дальше, ожидающие только приказа их маленькой предводительницы на неизвестное действие. Все напряжены до предела, к фитилю остается поднести искру. Но искра так не кстати потухла. Соня больна по-женски, а эта для женщины это хуже некуда.
   Геся даже слушать  не стала их - не пустила их к больной Соне.   Не гоже мужчинам было видеть женское кровотечение. Менархе для евреев — событие почти сакральное. По еврейским обычаям приход первых месячных надлежало скрывать от всех, чтобы не сглазить девушку. Решено было, как только Соня поправится, идти на квартиру Суханова — он всех товарищей и соберет в положенный час.
***
-Сон, Сонечка, это всего лишь дурной сон.
-Ах, Геся, как все не вовремя! И тебя понапрасну огрузила своей болезнью.
 Сонечка отхлебывала горячее, железистое вино маленькими глотками. Наполнив её тело живительным теплом, напиток вернул её в благодушное состояние, дав на миг забыться о боли и страданиях, которые её довелось испытать за эти окаянные дни.
-Что же, Соня, все меняется, вот и ты моя пациентка, - с робкой улыбкой отвечала Геся, словно радуясь тому, что хоть болезнь смогла ненадолго вернуть к ней любимую подругу.
 Сонечка страдальчески улыбнулась. Две милые щечные ямочки промелькнули у неё на её все ещё измученном лихорадкой лице...
-Какая же ты трогательная, Геська.
-Ой, - привычным жестом беременных Геся взялась за живот.
-Стучится?
-Есть немножко — с виноватой нежностью улыбнулась Геся.
-Пора бы уже. Знаешь, Гесенька, я думаю, будет девочка.
-Почему?
-Я всегда угадывала. Ещё с деревни, бывало. На какую бабу ни гляну, так точно, тем и разрешиться.
-Ой, Сонечка, - застеснялась Геся, - если бы так знать наверняка.
-Не важно, Геся, девочка или мальчик. Важно, что это дитя будет жить в другое время, в другой, лучшей России, и ему уже не придется как нам доказывать свое счастье  бомбами в руках.
 Геся будто бы нахмурилась. Воспоминание о цареубийстве и от довлевших над ними страшных обстоятельствах было ей тягостно.
-Я расстроила тебя своей болтовней, прости.
-Нет, нет, Соня, я не по этому.
-Ты мне что-то хотела сказать?! Кто-то приходил? Ну, говори же, Геся, ты совершенно не умеешь скрываться, я по твоему лицу вижу, что что-то случилось.
-Фроленко приходил. Лавку накрыли. Исаев арестован.
-Ах! Черт! Черт! Черт! - от отчаянной злости Софьюшка замолотила кулачками в спинку кровати. - Как все глупо! Глупо то как! Говорила же я им, бросить лавку — не слушали. Динамита жалко. Динамит выше человека ставят, вот и доигрались. Глупо!
-Как ты думаешь, кто мог выдать? - осторожно спросила Геся.
-Ни Рысаков, ни  Емельянов не знали ничего с самого начала, иначе бы они просто не встали у динамита. Михайлова Тимофея я знаю хорошо — он не мог — тоже не знал.  Остается  Сидоренко, Тырков, Емельянов. Кто-то из них. Знала, знала ведь, что этим хохлам совершенно нельзя доверяться.
-Кстати, тут ,  один из них, кажется, Тырков. Который день уж на складе у меня квартирует. Тебя дожидается.
-Тырков?! Но откуда он узнал этот адрес?!
-Ну, ты даешь, Соня, он же тебя  сюда приволок, когда ты...в общем, пьяная...- Геся неудобно замялась, не желая выдавать подруги нелицеприятные обстоятельства  появления пьяной Сони в её старой квартире.
-М-м-м-м! - Софьюшка схватилась за голову, мучительно вспоминая последнюю попойку  в трактире. Чего ещё она там наболтала? Кому? Как её сюда приволокли? - она помнила смутно, словно в тумане.
 Как ни пыталась Софья вспомнить, но упорно ничего не помнила из того страшного дня, с того самого момента, как произошел второй взрыв. Её память словно бы вырубили невидимым рубильником.
-Хорошо, я сейчас оденусь, поговорю с ним.
-Что-ты, Сонечка, тебе надо лежать!
-Пустяки, чего тут такого, обыкновенные месячные, разве что малость   с задержкой на двадцать лет. Вот, и кровотечение совсем прекратилось. Глупо лежать в кровати с месячными. Это даже не болезнь. Подай лучше умыться и одеваться! - В голосе Сонином послышались неприятные командные нотки, что заставило Гесю  подчиниться.
 Видя, что с Соней совершенно бесполезно разговаривать, Геся ушла греть воду.
-И все-таки, кто из нас предал, - трагически  вздохнула Софьюшка, когда Геся намыливала ей голову.
-Не думай об этом, Соня.
-Кто, Сидоренко? Тырков? Емельянов? Кто мог из этих хохлов.
-Ты, Сонечка, опять опираешься в своих подозрениях на национальные предрассудки. Я думаю, это неверно. Нас евреев тоже называют Иудами, так и что с того —  тогда подозревай и меня, как Гольденберга.
-Ах, что ты такое говоришь, Гесенька! Прости, я теперь раздражена, я обидела тебя.
-Дело не в том, Соня. Я уже тоже думала об этом. Никто из твоих ребят не мог выдать лавку, потому что никто не знал о ней. И потом, если бы кто-то из них был предателем, они бы уже давно раскрыли эту квартиру. Они тут уже были... все... твои соглядатели бывшие: Михайлов, Емельянов, Сидоренко, Тырков с Тычининым. Я сказала, что ты больна, и велела им всем отправляться на квартиру к Тычинину, тут неподалеку, рядом, и сидеть там не высовывая носа. Так они возмущались ещё. Вот мне опять из-за тебя снова не прошенного постояльца подкинули...за подкидыша вроде, - виновато, не зная чему, улыбнулась Геся, - сказал, что будет ночевать, пока ты не выздоровеешь.
-Ах, Геся, ну зачем так. Платье!

  Тырков действительно ждал в коридоре. Геся уж установила ему специальную раскладушку для не прошенных гостей.
 Неприятное чувство охватило Софью, ведь теперь этот Тырков вот уже несколько дней мог созерцать  её в беспомощном состоянии. Для ригористки Софьи понимание того, что её подчиненные могли видеть её слабость, было не приемлимо.
 Софья вышла к нему.
-Вы меня ждали? - застигнутый Тырков, вскочив с раскладушки, с удивлением уставился на Софью, словно на маленькое привидение. Он не ожидал от неё таких перемен. Из пышащей крепким румянцем милашки, за какие-то несколько дней Софья превратилась в бледного, одутловатого уродца.
-Фроленко приходил, сказал, что на арсеналах все готово к восстанию, рабочие ждут только вашего сигнала.
-М-м-м-м, - вспомнив обо всем её предстоящем, Софья схватилась за голову.
-Что с вами, Софья Львовна? Вам ещё не хорошо?
-Ничего, это проходит уже. Где все?
- Наши теперь уже все на квартире, у  Суханова. Ждут. К Вере, куда вы говорили, нельзя теперь. Фроленко мне велел передать вам, что Исаева вчера арестовали в какой-то лавке. У Веры  может быть засада. Так мне велели сказать, что вы знаете, где квартира этого Суханова.
-Хорошо, я пойду туда сейчас же.
 Софья стала одеваться, но её тут же шатнуло.
-Вам нельзя идти туда одной. Позвольте, я провожу вас.
-Нет, вам нельзя туда...- Её взгляд столкнулся с Гесей. Грустные еврейские глаза Геси показались ей осуждающими. - Я имела ввиду,  меня теперь наверняка ищут, и если поймают … вместе с вами — вам грозит виселица, - неудобно поправилась Софья. - Пусть я ... но не имею морального права из-за собственного риска неоправданно рисковать ни в чем не повинным товарищем, понимаете?
-Это пустяки. Соня, в любом случае, вам нельзя идти одной.
-Я пойду с вами, - неизвестно зачем встряла Геся.
-Нет, нет, Гесенька, ты теперь  должна немедленно отправиться к Коле. Скажи ему... от меня.. что я приказала,   немедленно ликвидировать квартиру. И все таки адрес могут выдать.
-Ты думаешь.
-Да, да, Геся...Торопись, Николай сейчас в большой опасности, вам нельзя там оставаться.
-Соня, есть еще одно дело, - Геся заговорила чуть слышно, на ухо подруге.
 -Да, Геся.
- Андрей велел передать тебе. В общем, он велел сказать, если с ним что-нибудь случится, то тебе нужно  пойти к Владимиру Ильичу,    там  для тебя готовы документы и деньги для побега за границу.
- Бежать?! Нет, нет, Гесенька, нет! Никогда! Ты же знаешь, я люблю его, я не оставлю его!
-Но, пойми, это же неразумно, Соня! Если тебя поймают, разве ему станет от этого лучше!
-Все равно, я должна хотя бы попытаться спасти его. Я не имею морального права бросать его.
-Но как? Как ты можешь это сделать?
-Это неважно. Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. А теперь беги быстрее, мы встретимся, обязательно встретимся.
-Дело твое, Соня. Дело твое, - видя, что уж Соню не переубедить, Геся оставила подругу.

 
Газетный листок

 Cофью ещё пошатывало от слабости, когда галантный кавалер Тырков осторожно вел её под руку по Невскому проспекту.
 Софью и узнать нельзя. Теперь это настоящая дама.  Вуаль маленькой, элегантной, траурной шляпки, доставшейся ей от Анны Павловны, скрывает её бледное лицо. В богатую, норковую муфту опущены руки.
 Это теперь самая неприметная одежда для женщин. Весь город в трауре по почившему в бозе Государю. Сегодня его похороны. Тяжелая траурная колесница на лафете пушки  в последний раз перевезёт на тот берег истерзанное взрывом, бренное тело Монарха.
 Александра II везут без охраны, в открытом гробу, на смотр толпы — мертвому ни к чему охрана. На лицах верноподданных неподдельные слезы. Дамы в траурных вуалях. В траурной вуали и его маленькая убийца. Сбылись предсказания таинственной гадалки.
 Траур в моде. Многие знатные дамы, самые отчаянные модницы, в истерике специально заказывают черные бальные платья с вуалью. Роскошь, как всегда, сходит с ума. Траурная шляпка-таблетка —  нарасхват в галантерейных лавках.
 Сонечки не до роскоши. Но траурная вуаль как нельзя кстати — она скрывает её маленькое, круглое лицо: этот ужасный, приметный всем лоб, одутлые щеки — по ним слишком легко опознать преступницу.
 Пошатываясь от слабости, она с Тырковым грустно бредет по Невскому. До квартиры Суханова на Николаевской путь далек.
 В какой-то лавке они замечают, что снимают портрет старого Государя и вешают нового — Александра III.
-Гляди, какие расторопные, - с улыбкой замечает Тырков. - Заранее  заготовили. Как знали.
 Софья чуть приподняла вуальку, при виде нового человека на портрете,    перед ней снова промелькнул тот же призрак — в портрете померещились черты Михайлова. «И все же сходство есть», - но тут же она отметает от себя этого призрака: «Бред, конечно же бред. Что может быть общего у Михо с этим уродливым Мопсом».
Тяжело вздохнув, Соня покачав головой, задумчиво произнесла:
- Сегодня хоронят не тирана — сегодня хоронят русскую Конституцию. Да, верно говорил Жорж, добились — вместо двух палочек появилось три.
 Они пошли дальше. Вдруг, как черт из табакерки, мальчишка- разносчик выскочил из-за угла, трезвонит во всю  зычную, визгливую глоть:
-Специальный выпуск Ведомостей! Новая телеграмма о злодейском покушении! Протокол номер семь! Признание главного злодея Желябова.  Двадцать пять копеек за листок.
 Услышав фамилию Андрея, Соня, вытаращив глаза, словно её сзади по голове ударили обухом, громко вскрикнула, чуть было не упав на месте.
 Хоть один газетный листок, состоящий из одной передовицы, стоил, как целая газета «Народной воли»,  то есть по тем временам чудовищно дорого, однако жаждущая жаренных новостей о цареубийстве толпа мгновенно окружила мальчишку. Протокол раскупался как горящие пирожки.
 Не помня себя Софья было ринулась в самую гущу толпы, но Тырков тот час же осадил Соню, одернув за рукав. Он сам подошел и купил листок.
 Соня яростно впилась глазами прямо на ходу. Тырков увидел, как по ходу чтения (Софья читала прямо на ходу, не разбирая, куда идет) её лицо мгновенно преобразилось из мертвенно бледного  багряно- красное. Но вот она остановилась. Голова её опустилась. Рука с листком тоже. Нос и губы её как-то странно задрожали, как будто она была готова разреветься, но едва сдерживала себя. Листок выпал из её ослабших рук.
«Одну виселицу … две», - бубнили её заиндевевшие на сыром морозе губы.
 Тырков проворным движением подхватил листок. Прочел.
***
 Несколько минут они шли молча. Соня, казалось, была погружена в себя, даже не понимая, куда она идет теперь и зачем. Поступок Желябова ошарашил её. Видя её расстройство, Тырков долго не решался побеспокоить её.
 Но вот они, сами не замечая того, миновали Невский. Тогда Тырков все же решился осторожно спросить её:
-Как ты думаешь, зачем он это сделал?
Соня подняла к нему лицо.
-Значит так нужно было, - едва сдерживая в себе слезы, сдавленным от хрипоты голосом ответила она, и добавила:  - партии.
 К Суханову в меблированную квартиру на Николаевской пришла совершенно больная, почти в беспамятстве, не помня себя. Самого Суханова на тот момент не было в квартире. Им открыла Ольга Евгеньевна — его сестра. Соню она знала хорошо. Не раз с Андреем наведывались на эту квартиру, где проходили заседания Военного Кружка «Народной воли». Тыркову, как и полагалось, велела ждать до прихода хозяина.
  Не говоря ничего, Соня свалилась в постель.


Добей меня, Геся!
(Перестрелка на Тележной)

 А на Тележной уже разворачивались трагические события.
 Квартира ликвидировалась лихорадочно. Бестолково. Против всяких инструкций безопасности обращения со взрывчатыми веществами, которыми была буквально нашпигован штаб «Народной воли».
 Однако, нельзя было терять ни секунды. Кибальчич уже успел эвакуировать первую партию глицерина к себе в лабораторию. Обещал вернуться за остальным.
 Геся палила нелегальную литературу, последний выпуск Рабочей газеты,  бланки к документам, как когда-то это делала Соня, валила все - без разбора — в печь, лишь бы не оставлять полиции ни единой бумажки. Пыталась разбить печати, но у неё это плохо выходило.
 Вот снова на лестнице послышались шаги. В дверь позвонили. Капитан Саблин не удивился что без конспиративного звонка. И в первый раз Кибальчич приходил без условного звонка. Какая уж теперь конспирация, не до неё. Скорее бы.
 Однако по привычке он все же спросил:
-Кто там?
-Полиция с прокурорами, - ответил из-за двери чей-то хриплый голос.
-Не смешно, Андрей. - В первую секунду Саблину подумалось, что это Желябов,  снова шутит своими дурацкими хохмами, но тут же он вспомнил, что Желябов арестован ещё 27 февраля. - Открывайте! Сопротивление бесполезно, вы окружены! - послышался стук множество кулаков в двери.
Николай замер, и в какую-то секунду, казалось, растерялся.
-Где дворник?!
-Тащи топор! - слышались разноголосые крики на лестнице.
-Идет!
 Через минуту Никалай услышал, как на дверь обрушились сокрушительные удары топора. Дверь ломили, намереваясь выбить из петель.
-Руби! Сильнее!
-Веселей ребятки, поднажми! - командовал тот же голос.
 Только тогда до капитана Саблина дошло, что голос за дверью не шутил.
 Жандармы! Их квартиру накрыли! Не раздумывая ни секунды, он вытащил пистолет сделал несколько выстрелов, в проделанный проруб двери, не с тем, чтобы защититься, а только чтобы сейчас же прекратили рубить дверь. Нужно было во что бы то ни стало наделать побольше шума, тем самым предупредить товарищей, которые, возможно, были на подходе в его квартиру.
 Это подействовало. За дверью кто-то взвыл и выронил топор. Это был дворник.
-Руби! - кричали жандармы.
 Николай услышал, как из-за двери  послышался обиженно-жалобный крик дворника:
-Он стреляется! - (со стороны это выглядело так же по-ребячьи, детско, как если бы испугавшийся собаки мальчик  кричал: «Она кусается»)
-Руби, тебе говорят!
-Вам надо, вы и рубите!
 Дворник был ранен в руку. С этими словами бросив топор, он кинулся спасать свою шкуру.
 Но тот час же в проруб раздалось несколько ответных выстрелов жандармов. Хорошо что Николай, предвидя такую развязку, успел отскочить в сторону.
-Сдавайсь! -кричали в дверь
 «Вот вам», - погрозив неведомому голосу в дверь русским куком, Саблин принял решение стоять до конца…

-Геся, забери глицерин! - кричал Николай, отчаянно пытаясь баррикадировать двери шкафом. - Рванет сейчас!
 Геся схватила банки и, едва успела забежать с взрывчаткой в чулан, как раздалась целая канонада из-за двери. Зазвенели бьющиеся стекла, шкаф с грохотом полетел, затрещала отрываемая пулями штукатурка.
 Она услышала, как Николай громко вскрикнул и рухнул на пол.
-Не стрелять!  Слышите, не стреляйте! - что есть мочи заорала Геся. - Сдаемся! -Для убеждения своих слов, не соображая уже ничего, она схватила свою  белую ночнушку и стала махать ей в разбитое окно. Канонада прекратилась. Не помня себя, Геся побежала к раненому Николаю.
 Саблин лежал в луже крови, корчась от боли. Он громко стонал, нет почти выл, страшно протяжно, как воет умирающий зверь. Геся заметила, что он был ранен в живот. Канонада оружейных пуль разворотила кишечник, и теперь, вывалившись, он болтался на полу кровавым месивом.
-Лекаря! Скорее лекаря!
-Не надо...Добей меня, Геся, - окровавленными пальцами капитан Саблин протянул своей возлюбленной револьвер.
 Дрожащими руками Геся взяла револьвер. Еще минута нерешительности.  Нет, она не сможет сделать это.
-Стреляй, - прохрипел Саблин. - Стреляй же!!!
 Выйдя из ступора его громким окриком, Геся вздрогнула. Курок спустило само собой - пуля угодила Николаю прямо в голову. Тело тряхнуло и  затихло недвижимой куклой. Мучения прекратились.
 Она ещё долго рыдала, не понимая, не в силах осознать, что только что совершила то страшное, что называется убийством человека. Что это она убила своего возлюбленного.
 Когда полиция ворвалась в квартиру, то застала совершенно обезумевшую женщину. Она ничего не понимала, что происходило, ничего не видела вокруг, и только, изо всех сил зажав крепко голову ладонями, словно боялась его потерять, смотрела затравленным тупым, непонимающим взглядом на лежащего в луже крови мужчину.
 Гесю почти вынесли из квартиры. На беду вернулся Михайлов. Устав ждать на квартире Тыркова, вопреки всем наказам Геси, не высовывать с квартиры носа, ребята послали его посыльным, разузнать, что да как, и что им, собственно, делать дальше. Вот и «разузнал» бедолага.
 Он уже поднимался по лестнице, когда началась перестрелка. Тимофей бросился было бежать обратно, но его тяжелые, сиволапые ноги были мало приспособлены к проворству - его тоже схватили, едва он только попытался вынуть свой револьвер из кармана своей фуфайки. Правда одного жандарма ему удалось свалить с плеч, как прилипшую к шкуре собачонку, но целая свора  тут же осадила его как медведя.
 Бежишь — значит виновный. Инстинкт охотника не подвел доблестных служителей закона.
 Кибальчич оказался умней. Увидев толпу у заветного дома, он сразу же догадался, что их штаб накрыли, и, поняв, что уж ничем не сможет помочь, незаметно свернул в соседний переулок.

Андрюшка

 Cофья проснулась, и долго не могла понять, где находится. Она лежала в мягкой перине, накрытая прелестным, атласным, стеганным одеялом в розочку. Комнатка была небольшой, но обставлена с тем очаровательным вкусом, в котором сразу чувствуется женская рука. Везде были трогательные, кружевные салфеточки, раскидистый фикус с верещавшей под потолком канарейкой, добавлял милую обстановку неисправимой прелести мещанства.
 Лучик весеннего солнышка упал на её лицо. И Сонечка, на секунду, забывшись от трагических обстоятельств, сладенько потянулась. Она так пригрелась в чистых перинах, что и вставать не хотелось.
 Вдруг, в комнату вбежал маленький мальчик. Сразу же, на ходу  бесцеремонно опрокинув стул, на котором висело Сонино платье, он подбежал к подоконнику, встал на него, и, вытянувшись в струнку к канареечной клетке, стал тыкать в канарейку пальчиком. Канарейка, злобно, покрякивая, долбала его палец, а мальчик, будто нарочно терпя боль от, только, бубуня, повторял про себя.
-Чипись, чипись. Все одно ти маленький, ни видкусишь.
 Вслед за мальчиком вбежала Ольга Евгеньевна.
-Андрюша, да разве можно же так, не видишь тетенька спит, - зашипела она на мальчонку.
«Андрюша!?» Мгновенно отойдя ото сна, Соня вскочила с постели, потому что тот час же ясная догадка поразила её.
 Повинуясь приказанию Ольги Евгеньевны, мальчик стал слезать с подоконника и, на секунду повернулся к Соне лицом.
 Этой секунды было достаточно. В нем она узнала того самого младенца с фотографии, разве что немного подросшего. «Как есть, «рыженький, весь в него»». Все в точности, как описывал Андрей, да и описания этого уж не надо было — одно лицо, в плотном телосложении рыжеволосого  малыша угадывался будущий богатырь.
-Познакомься, Соня, это братцев сынишка, - робко произнесла Ольга Евгеньевна.
Соня встала, взяла мальчика за плечи, пристально вглядываясь ему в темно синие, как вечернее небо, глаза.
-Как твоя фамилия?
-Суханов! - громко отчеканил мальчонка и, стремительно вырвавшись из рук «тети», побежал.
-Прелестное дитя, правда, - робко улыбнулась Ольга, пытаясь замять разговор.
-Но, постой, у Николай не женат, у него нет семьи. Откуда у него ребенок? Это ЕГО сын? Говори мне, Оля, это его сын?! - (Соня повысила голос, не спуская свой пристальный взгляд с Сухановой)
-Да, - не в силах сдюжить под Софьюшкиным напором, выдохнула женщина.
-Где она?! - предвкушая ужасную встречу, упавшим голосом спросила Софья.
-Она умерла.
-Как?! Ольга Семеновна умерла?! Так значит, Андрей вдовец? Нет, нет, я теперь решительно ничего не понимаю. Вы запутали меня.  Зачем вы все врете мне, зачем утешаете меня! К чему теперь все эти  глупые уловки. Она здесь?! Конечно же здесь, с сыном. Дайте мне её сейчас же. Я хочу переговорить с ней, мне нужно говорить с ней об Андрее!
 Ольга Евгеньевна, казалось, предвидела такую реакцию Сони. Слишком уж ошеломительная новость для нее после всего случившегося. Не став ей ничего более объяснять,  Ольга Евгеньевна открыла комод, и, порывшись в документах, достала бумагу.
-Вот, - коротко ответила она, подавая гербовый листок. - Свидетельство о её смерти.
 Софья лихорадочно вцепилась пальчиками в лист, стала читать, бубня вслух каждое слово.
-Настоящим свидетельством удостоверяется, что.... ссыльно-каторжная   Яхненко Ольга Семеновна ... скончалась ноября 1880, числа восьмого...на двадцать четвертом году жизни.... в ссыльном поселении города Кары...от двустороннего, чахоточного воспаления легких...
 Дальше она уж не могла читать. Все было ясно. Объяснять ничего не надо.
-Как Андрей перешел на нелегальное, так её  сразу и сослали, - видя замешательство растерявшейся Софьи, начала свое печальное повествование Ольга Евгеньевна. - Ребенка сестре отдали. Куда с малым в каторги. Разорились они Яхненки-то. Из-за того, что Андрея, преступника государственного из тюрьмы выкупил, отца-то её из думы согнали, все его имущество с заводами, как есть, в казну конфисковали. Жили под  Киевом, в избе грязной-нетопленной, где Андрей, помнится в свое время по лету, ещё общину бахчевую наладить хотел. Отец её потом заболел тяжело, а сестра то её старшая желтый билет вскоре получила. Андрей-то сына долго искал, пока сестра её сама о ребенке не отписала, забери мальчонку, дескать, сладу с ним нет. Он и забрал, по дороге из Крыма.
-Ах вот оно что! - воскликнула Софья. Теперь, только теперь ей стала понятна та причина благодушного состояния Андрея, когда он в последний раз вернулся из Крыма. Нашел-таки кровиночку. А ей ничего не сказал. Скрывал.
-У  Николая детей-то своих нет, вот и взяли, - продолжала свое повествование Ольга. - Ты же знаешь, Николай он добрейшей души человек, всю жизнь хотел иметь семью, детей, да вот  обстоятельствами все как-то не довелось жениться, а детишек любит, страсть. Да и я, как мужа пожизненно сослали, отпетый холостяк: мне мальчонка только в радость, утешение. Сначала на  в Кронштате все вместе жили, с матушкой. А потом Андрей нам эту квартиру купил. Матушка-то переезжать отказалась, на своей, старой осталась, а мы тут втроем и поселились, в меблированной. Ты не подумай, Соня, Андрей  он сынишку то содержит, и нас с Николаем содержит. Деньги дает, вроде как на  военный штаб. Только Николаю об этом не говори, ты же знаешь, какой он принципиальный, если узнает, то не примет денег, из принципа, а мне мальчонку на что-то кормить надо.
-Но почему, почему вы ничего не сказали мне о  сыне?!
- Андрей-то сам так велел. Видно, не хотел тебя связывать. А о смерти жены Андрей сам не знает. Не сказали. Брат так и сказал, чтобы молчала. На Андрея и без того свалилось слишком многое, партия на нем, зачем его  расстраивать ещё и личным горем. Он и без того терзался виной за жену, ведь это из-за него Ольгу Семеновну сослали.  Мальчонка, сиротка, как с двух лет отбили, уж матери родной не помнит совсем, меня матерью называет, а Андрея отцом, как приходит. Вот так и живем тут.
-Ах, что вы наделали! Если бы вы знали! Вы его погубили, вы  меня же  погубили молчанием!
 В самый  трагический момент объяснений между женщинами, раздается звонок. Ольга, оставив Софью, бросается в прихожую.
-Кто?
 Это Николай. Ольга радостно выдыхая, открывает двери. Суханов заметно бледен, но сестра рада ему — брат вернулся. Живой!
-Николай, - Оля нежно обняла брата.
-Плохо дело, Оленька, - отстраняя объятия сестры, заговорил Николай. - Палундра полная! В городе облава. Солдат из казарм подняли. Наших ловят! Сворачиваться надо, Оля. Собирай ребенка. Немедленно едем в Кронштадт.
 Сонечка  любопытно выглянула из-за двери, что сиротка.
-Соня?! Ты здесь?! - удивился Суханов.
-Она все знает, Николай, - дрожащим голосом произнесла Ольга, ещё не зная, хорошо ли она сделала, что рассказала  Софье о том, о чем ей велел молчать брат.
-Что в городе? - хриплым голосом спросила Софья.
-Плохо все, Сонечка. Накрыли Тележную. Саблин застрелен.
-Как застрелен?!
-Выдали. Рысаков всех подряд выдает. Вакханалия какая-то!
-А Геся? Она к нему пошла, - с ужасом заговорила Софья.
 -Геся...не знаю, наверное, тоже арестовали.
-Вот и все. Это конец, - Софья опустилась на пол, закрыв голову руками, зарыдала. -Не надо, Сонечка, нужно надеяться, - утешал её наивный как ребенок Николай, сам понимая нелепость своих утешений.
-На что?! Николай! Ты уже видел это. Ты читал  это...его признания. Зачем он только  поступил так со мной. Ведь я из-за него, все это из-за него это совершила!
- Послушай, Соня, у тебя нет другого выхода. Ты должна уехать. Пока поедешь с нами, в Кронштадт, там пересидишь, а потом по старому Ольгиному паспорту Зотовой мы тайком переправим тебя за границу.
-Нет, нет, никогда, - Сонечка мелко замотала головой. - Я не брошу его одного на смерть. Это было бы моим предательством .
-Да ты пойми, Соня, твоего Андрея все равно уже не спасти! Он сам подписал себе смертный приговор!
-Нет, нет, нет...Я должна идти теперь. Меня ждут.
-На вот, это деньги. Тебе они теперь понадобятся.
-Не нужно, я не могу воспользоваться этим. Возьмите их себе.
-Бери!
-Это только стало бы  искушением для меня. Оставьте! - (Софья отстранилась от Суханова, словно он был чумной).
 С этими словами, Софья бросилась к пальто. Привычным движением она запустила руку в карман и не обнаружила там привычной гранаты.
-Кто взял?! - но тут же Софья  вся побелела, осененная ужасной догадкой.
 Только сейчас все вспомнили об Андрейке. Что-то подозрительно долго  не было слышно маленького, рыжеволосого резвунчика.
 Когда Ольга Евгеньевна вбежали в комнату детской, то застала ужасающую картину: Андрюшка, сидел на полу, скрестив ножки и старательно откручивал капсюль гранаты. Крохотные, но такие упрямые пальчики вредного в своей исследовательской упертости хохленка едва удалось оторвать от смертоносной игрушки. Когда все разрешилось, Суханов облегченно выдохнул:
-Вот вам и приемник растет. Террористом будет, - с грустной улыбкой заметил Суханов.
-Нет, нет, никогда! - Соня бросилась к мальчику и крепко обняла его. -Андрюшенька, сыночек мой! Я верну тебе отца. Верну, слышишь меня! Ты только подожди немножко.
 Бедный Андрюшенька, совершенно ошалев от растерянности столь внезапного наплыва  материнских ласк, к которым он не привык за свою маленькую жизнь, только обеими ручонками отпихиваясь от объятий неприятной, сумасшедшей тети, которую он видел впервые, запищал, забавно путая русские и украинские слова.
-Отчипись вид мене, титка! Отчипись!
Но Софья только ещё сильнее прижимала мальчика к себе, и ещё сильнее и яростнее целуя его красивое, ясное младенческое лицо, быстро-быстро зашептала.
- Прости меня, дитя. Ты ни в чем не виновато.
 
***
 Рысаков припоминал. Меркулов с Окладским закрепляли «припомненное» Рысаковым.  Фамилии, адреса. Трио предателей действовало убийственно, не щадя никого из бывших товарищей. Теперь Муравьев знал точно, кто был главным организатором покушения -  его невеста Софья Львовна Перовская.
 Муравьев ликовал , а тем временем Народная гвардия Софьи таяла на глазах.
 Новогодняя вечеринка Желябова стала губительной точкой отсчета для «Народной воли». Права была Софья, нельзя было мешать «метальщиков» и «комитетчиков» в один котел. Желябов совершил ужасную ошибку, вот и расплатился теперь всем.
 Аресты шли один за другим — облавой, квартира за квартирой, адрес за адресом, фамилия за фамилией, и этот страшный водоворот, захватывающий в себя все новых людей,  уж было не остановить.
... Маленькие ножки в ботинках быстро перебирали только что выпавший снег. Зима, словно злясь в последнем припадке,  нарочно вывалила  снега по самое «нехочу». Бежать маленькой Сонечке тяжело было, юбка противно намокла и липла к ногам, а тут ещё эта дурацкая вуаль, на которую то и дело налипал снег, мешала смотреть под ноги. Было так мерзко в склизком, тающем снегу, изящный  ботиночек Сони то и дело вяз в мокрой каше по самую щиколотку. Хорошо, что в ботинке не промокло - надежно сколочен. Халтуринская работа. Хоть и халтура, а лучше ботинок для улицы не найти, без галош гулять можно. Недаром же говорят, мокрая нога собаку тянет — видать, Халтурин хорошо это правило знал, вот и срубил обувку, хоть и грубо, да на совесть.
 До заводов путь далек. Женское любопытство Софьи не выдержало — свернула на Тележную. Там толпился народ. Жандармы, стояли в оцеплении у входа в парадной, не пуская любопытствующих зевак. Сердце Софьюшки сжалось. Однако, чуть осмелев, одернув себя стыдом, он поправила вуальку и все же протиснулась к толпе.
-Что-там? Что? - раздавались со всех сторон взволнованные вопросы.
-Убили супостата. Мину пытался разрядить. Еле перехватили, не то бы весь дом на воздух взлетел.
-Да нет, там не один мужик, там и баба с ним жила.
-Верно, жила. Поймали паразитку, - выдохнул дворник. - Так и есть, жидовкой оказалась.
-Да кто оказалась?!
-Да та баба, что в царя стреляла.
-Да кто стреляла-то?!
-Да Перовская то эта, полюбовница его, главного злодея, что донос на себя в газету написал.
-Вот я и говорю, что вся мразь в России происходит от жидов да поляков...
-По фамилии верно уж жидовка али полячка.
 Тут, произошло что-то. Толпа как будто зашевелилась. Послышались голоса жандармов:
-В сторону, в сторону! Тут не на что смотреть!
К подъезду подъехал какой-то возок.
 Это «не на что смотреть» произвело обратный эффект, любопытная топа бросилась к дому, стала напирать, увлекая за собой и захваченную в её душные объятия маленькую Соню.
-Назад, все назад! - отпирали спинами жандармы.
Люди тянули головы, пытаясь рассмотреть, что же происходило там, за оцеплением.
-Да что там?
-Кажись, бомба.
-Тикать надо отсюда, братцы, пока не взлетело все к чертовой матери!
-Вот и тикай сам, коли охота, а мы поглядим.
 Соня увидела, как появились два санитара, которые несли носилки, в которых лежало что-то белое. По тому как несли — ногами вперед, и с той циничной небрежностью, Соня догадалась, что это был человек, лежавший под простыней, вернее, что это было когда-то человеком, но теперь неподвижный , холодный труп. Из-под простыней зловеще  проступали огромные багряно-красные пятна крови. И, пока санитары болтали о чем-то, наверное, обсуждая, как будет более всего удобнее загрузить труп, рука мертвеца вывалилась из узких носилок и беспомощно свисла. Софья увидела, как кровь стекала  с пальцев. Она тот час же узнала эту волосатую, смуглую руку, с неясной татуировкой буквы «С», в  виде изогнутой турецкой сабли. Это был капитан Саблин, Николай.
 Пораженная страшным зрелищем прошедшей здесь  бойни, Софья стояла ни жива, ни мертва. Её заметно трясло. Но и бежать она не могла — ноги подкосились, сделавшись словно ватные.
 Наконец, она опомнившись, стала отходить и, вдруг, не выдержав, вырвавшись из толпы, побежала изо всех сил.
 Она опомнилась, только когда поняла, что идет среди привычной толпы, и в ту же секунду свернула знакомой дорогой к Арсеналам.
 
 Революция отменяется

 На сходке рабочего кружка, что располагалось в заброшенном, фабричном цеху, на окраине Питера, уже было не продохнуть от народа и табака, толстым смогом висевшим над головами собравшихся . Фроленко, уже бритый, и от того почти не похожий на себя, выступая перед публикой, громко говорил, почти кричал, чтобы только перекричать гул голосов, в привычной им манере сотрясающего кулаком «безкомпромиссия» яростно внушая рабочим что-то. Софья, все ещё находясь в горячке, уже почти не понимала, что он там говорил с трибуны, потому что после холодной улицы и убийственного смога табака, буквально накрывшего её, голова была как чугунная.
 В памяти все ещё стояли окровавленные пальцы Николая, татуировка в виде турецкой сабли «С» густо залитая припекшейся кровью.   А тут ещё  эта разительная перемена в Михаиле, отсутствие его привычной бороды, почти поразили её, отвлеча её от реального дела, и о том, что вещал не похожий на себя Фроленко, так, что она даже совершенно забыла, зачем пришла сюда и что хотела говорить людям, а только пришла зачем-то.
 В следующую секунду Фроленко заметил растерянно переминавшуюся у дверей Сонечку и позвал её.
 При появлении Софьи в зале раздался восторженный гул мужчин. Некоторые приветствовали её восторженными аплодисментами, вслух поздравляли с удачным совершением дела, как будто Соня  выиграла тотализатор на скачки.
 Софья была в ужасе от таких поздравлений. Её недоверчивый взгляд одутловато-сердитого лица теперь выражал растерянность и страх, словно бы её не вежливо приглашали  на трибуну, но на растерзание мужской толпы. Но усредненное до примитивного сознание толпы мужчин , жаждало видеть свою главную героиню, свою Жанну Д'Арк , и восхищаться ей, здесь и сейчас, и оно получило их с троицей - в виде внезапно прибывшей организатора покушения Перовской. Соне было неудобно среди такого количества собравшихся мужчин, глазевших на неё одну, как на героиню, совершившую нечто великое, но Фроленко, чуть закрывая её своим телом от толпы, провел теперь уже совершенно замешкавшуюся Соню на трибуну.
 Она ещё долго не могла говорить. Нервическое дыхание воспаленного горла то и дело перехватывало голос, обрывая его в удушливый кашель. От накуренного смога табака тошнило и першило в горле...Наконец, не выдержав, Соня  раскашлялась, не в силах прекратить это. Кто-то догадался налить ей бокал горячего кагора.
 Софья выпила, одним махом, теперь уж без предубеждения. Вино вернуло тепло в грудь, облегчило тяжесть в голове, но толпа, уже воспользовавшись замешательством, перехватила инициативу:
-Ты нам теперь, красавица, только дай знать что делать! За тобой куда хошь пойдем,  хоть до самого Зимнего!
-Да требовать станем, пока не получим!
«Что они теперь собираются «требовать»? Что «получать»? Свободы? Картечи?». Все путалось в Сониной голове, а язык, как нарочно, словно присох к нёбу.

...-Только веди нас, красавица! - орали в толпе, разгоряченные жженкой лица. - Веди нас!...


Прости , дитя, ты ни в чем не виновато!
(Арест Брауншвейгского семейства)

25 ноября 1741
 Словно бы разговевшись после долгого поста скучного, черного предзимья, зима  вывалила снегом во всю мощь . Она шла по Невскому, почти бежала, храбро выставив грудь, но чуть склонив голову навстречу пронизывающему, невскому ветру, своим привычным размашистым шагом, утопая по щиколотку в холодном, пушистом снегу....
 Ногам было холодно, но, пребывая в нервическом состоянии отчаянно-радостного возбуждения предстоящего боя, она уже почти не чувствовала невыносимого покалывания в пальцах, обутых в совершенно не приспособленные к русской зиме французские бархатные туфлетки.
-За мной, ребятушки! Не отставать! - Подбадривала своих гвардейцев Елизавета Петровна. - Недалече уже! Шаг сделан — назад пути нет!
 Изо рта красавицы валил пар. Щеки, припущенные крепким морозцем, воинственно  полыхали здоровым, багряно-алым румянцем.
 Гвардейцы, здоровые мужчины, в тяжелом вооружении кирас и мушкетов, едва теперь поспевали за своей рослой предводительницей.
 Дворец сиял неосвещенной окнами громадой. Все спали. Страшно и глухо. Как  в гробу.
  Елизавета Петровна, замялась, будто в нерешительности, замедлила шаг, пышное платье тот час же запуталось подолами в глубоком, неубранном снегу,  неосторожно наступив себе на подол шубки, она пошатнулась, едва не упав, потеряла в снегу туфлю, и уж не в силах продолжать путь, остановилась, ища потерявшей всякую чувствительность закаменевшей ступней потерю, но тотчас же видя это замешательство сотни крепких рук мужчин подхватили её, и вознеся над головами, выше горевших огней факелов, видя уж недалекую цель, понесли... бегом. Времени больше не было.
-На Зимний! Вперед, братцы мои! Я верую в вас!
Раздавался зычный голос красавицы.
 Увидев приближавшееся факельное шествие, перепуганный караул Зимнего, сбросив ружья, бежал, не желая вмешиваться в то, что будет происходить. Кто-то, самый хитрый из них, в опасении быть с  ражу насаженным на гренадерскую пику, громко приветствовал новую Императрикс, желая тем менее всего отдать честь ещё несостоявшейся властительницы, чем более разбудить  оставшуюся стражу.
-Тише вы, расшумелись-ка, черти, - погрозила им розовым пальчиком Елизавета. - Тут тишина утребна.
 Ещё чуть прихрамывая от так некстати утерянной туфли, шелестя крахмальными фижмами юбок, шла дочь Петра сквозь анфиладу спящих комнат дворца, теснимая верными Преображенцами, закрывающими её от возможного покушения своими телами, пробиралась в самый конец анфилады, где, ещё не подозревая ничего, ещё мирно спало Брауншвейгское семейство.
 Анна Леопольдовна первая услышала топот множества сапогов. Перепуганная забудила принца за плечо, тряся, как грушу:
-Вставай, Антошка, беда пришла!
 Пьяный Ульрих, ещё не отошедший от вчерашней попойки, ответил ленивым мычанием.
-Вставай! Сюда идут! Нас ищут! - Она принялась ещё сильнее тормошить мужа.
-Ай, мин херц, лас мир...осав меня..ну, дура..п-ш-ла, трп-р-у-у-у! -  полусонный  принц, спросонья утирая париком проступившие сопли, все ещё воображал себя гарцующим на лошади, с которой недавно так грохнулся на потеху своему верному приятелю по пирушкам, красавцу-лейтенанту Левенвольде.
- Подымайся, аспид нерусский! - почти в истерике заплакала Анна, и, вдруг, видя, что уж ничего не было возможным принять действенного, чтобы пробудить этого конченного пропоицу, изо все силы врезала по лицу принца своей узкой, белой ладошкой.
-Was ist los?* - засуетился мгновенно протрезвевший  принц.
-Конец нам, Тошка! Престол проспали, вот что! - Обиженно закричала на мужа Анна Леопольдовна, как будто принц был и правду виноват в том.
 Услышав страшный шум за дверью, Уильрих стал поспешно натягивать богато убранные рюшами панталоны, при этом смешно запрыгав, когда с от страху упорно не мог попасть обеими ногами  в одну штанину.
 В эту секунду,  дверь внезапно распахнулась и на пороге, в окружении гвардейских штыков, во всей красе появилась Елизавета Петровна.
 Увидев тетушку и поняв все, Анна Леопольдовна от страху не нашла ничего лучше, как запрыгнуть в постель и притвориться спящей, буквально запрятавшись за фижмами своей верной фрейлины Менгден, что, вопреки всем приличиям этикета, имела постоянную постель рядом с ложем царствующих супругов.
 Но уловка это не прошла. Елизавета Петровна уже успела заметить  племянницу бодрствующей.
-Довольно притворств! Пора вставать, сестренка!  - С этими словами Елизавета Петровна с силой рванула одеяла, обнажив дрожащую от страха в одной ночной , босую Анну Леопольдовну.
 В этот момент послышался детский плач. Это маленький Император дал знать о себе!
 Спустя некоторое время в покои внесли  самого свергнутого Императора. Кряхтя, Император пачкал в атласное одеяло, и, вдруг, не в силах стерпеть под собой мокрое, разразился громким душераздирающем воплем. И настойчивость и беспомощность  были в этом младенческом крике, и это рождало неподдельную жалость к дитя, чья гибель уж была так неизбежна.
-Дайте мне его сюда! - приказала Елизавета Петровна.
 Елизавета Петровна взяла плачущего младенца из трясущихся рук перепуганной кормилицы. Не зная, что делать с ним, а только чтобы сейчас же утешить плачущего младенца, она стала бессмысленно ходить с ним по анфиладам, чтобы от покачивания её тела он мог немного успокоился, тем самым прекратить этот душераздирающий, отрывистый крик и дать его родителям время переодеться.
 Когда Анна Леопольдовна и принц Уильрих предстали в более-менее приличном облачении, Лесток стал зачитывать уж подготовленный  им манифест о свержении Императора, в котором Иван Антонович объявлялся незаконным Государем, не имевшим «никакой уже ко всероссийскому престолу принадлежащей претензии, линии и права».
 Во время чтения Елизавета Петровна уж не обращала никакого внимания на ненавистную юную выскочку  и её супруга — все её внимание было поглощено их прелестным отпрыском - младенчиком-Императором, что так мирно посапывал у неё на руках, коему  по всему виду все эти грозные слова манифеста , свергающие его с  престола, были совершенно безразличны, в отличие от его пальчика, который в утешении себе, положил в ротик вместо соски и теперь с удовольствием почмокивал пухлым бантиком розовых губок.
 Но вот Лесток закончил свое чтение. Анна Леопольдовна все ещё была бледна, и молчала, не в силах осознавать , что происходивший сейчас на её глазах Дворцовый переворот  был реальностью, а не кошмарным сном. Но вот, собравшись, молодая женщина заговорила, медленно, разделяя слова, преодолевая, обморок не то от страха от задыхания тугого корсета, а, может, от того и другого, едва сдерживая себя, чтобы сейчас же не упасть без чувств:
-Хорошо, я подпишу манифест, но лишь с тем, что вы дадите мне... слово... не причинять никакого насилия свергнутому Императору Российскому, Польскому, Ли... Иоану Антоновичу...  его регентам...мне,  моему законному супругу принцу Брауншвейг....Браун...- (Слова давались ей с явным трудом).
 При перечислении всех ненужных титулов Анной Леопольдовной, очарование прелестным младенцем тот час же покинуло Елизавету Петровну. «Как эта свергнутая регентша ещё смеет выдвигать ей кондиции». - ...швейг...Макленбургск, - мучительно бубнила Анна, словно по неведомой какой бумаге, но тот час же почувствовав на себе тяжелый взгляд светло серых, мышиного блеску, холодных глаз Елизаветы, она подняла глаза на родственницу, и всякое самообладание покинуло хрупкую, молодую, не уверенную в себе женщину. Разревевшись в голос, она бросилась к подолу Елизаветы и, обнимая её за ноги, закричала, забилась в истерике горлица:
- Лиза...Лисонька,  умаляю, не губи кровиночку! Он младенец неразумный, ни в чем вины не имеющий! Если надо на то для порядку, меня казни! Пусть меня казнят, только бы его живот сохрани — дитя невинного! Помнишь, ты в детстве, в детстве со мной в городки играла в Петергофе-то? Петергоф-то помнишь? Гуляния. Ещё при батюшке твоем, Петре, хорошо всем бывало! Весело, весело,  бывало! Так неужели же нынче прольешь кровь родную?
Отчаяние молодой матери, спасавшее свое новорожденное дитя, тронуло сердце Елизаветы.
-Что-ты, что ты Аннушка! Успокойся! - Елизавета милостиво подняла племянницу с колен. - Не казнить, миловать Господу обещалась. У меня на тебя зла в сердце нету.
-Ты не думай, сестрица, - чуть утерев слезу, продолжала Анна Леопольдовна. - Я на престол за сына без своей воли взошла, так с радостью ношу оставлю. Мы с  Антошкой, ежели как только подпишем отречение за сына своего Иоана Антоновича, тем часом же  в Ригу съедем, в свое имение. Твоей воле, тетенька, перечить  не станем. Забудь про нас грешных, да правь единоначально Россией, как тебе на то благорассудно.
-Даю слово Государыни, никого из вас не тронут! Да разве можно хоть в мыслях грех Иродовый на себя брать! Как можно младенца сгубити! Подпиши, Аннушка, отказную, решимся по любовно, по-родственому, без крови.
 Аннушке от умиления тетушкиной добротой слезы радости глаза застлали, того и гляди капнет, да чернила размажет — придется Лестоку заново каллиграфничать, отречение переписывать. Нет, пронесло, отерла платочком раскрасневшиеся глаза. Перышко взяла, по-сиротски макнув в чернильницу, поставила неясную закорючку на галочки, где уж указано было, бледной ручкой, дрожавшей. За за сынишку. Лесток, облегченно выдохнув, тальком проворно присыпав, накрыл печатию, что вор «обернул», — дельце сделано. Отер вспотевший лоб. Слава Господу, пронесло, голова цела осталась.
 А Елизавете уж не до фаворита. Уж больно младенчик мил. Сосет пальчик во сне, улыбается блаженный. Взыграли материнские чувства, нерастраченные. Жалко, вдруг, стало робёночка. До слез. Нежно прижав к себе крохотную человеческую куколку, поцеловала тепленький лобик младенца, ласково прошептала.
-Прости меня дитя, ты не в чем не виновато.
 Затем, почти насильно заставив себя оторвать взгляд от малыша, передала уж бывшего Императора  в руки кормилицы и вышла.
-Так что будем с семейством делать, Государыня-Матушка? - словно крыса бежал за ней по пятам назойливый Лесток, уж радостно мыслящий себя вторым Бироном.
-Пусть, как того хотят, отправляются в Ригу. - Ботильонки Анны безжалостно   жали  пухлые ножки Елизаветы, вызывая непомерное раздражение бывшей обиженной троном Золушки Зимнего, а ныне Императрицы Елизаветы Петровны самовластно вошедшей на престол в одной туфельке. И повинуясь этому  раздражению, она коротко и отрывисто добавила: - Под конвоем.


 Безумный план маленькой террористки
 
 Она вилась, как вьется птица над головой коршуна, какой отнял у нее птенца, покуда сама не попала ему в когти .
Степняк- Кравчинский

 Но вот Софья сделала неясный знак рукой.
-Тише, САМА, говорить будет! - громовым голосом утихомирил всех Фроленко. Словно маленькую девочку, собиравшуюся читать новогодние стишки, он решительно водрузил маленькую Софьюшку на стул, так чтобы её всем было хорошо видно. В зале восторжествовала абсолютная тишина.
-Мы теперь не можем выступать, - тяжело выдохнула Софья, едва произнося слова тихим, простуженным голосом. - Положение партии более чем критическое, чтобы сейчас же решиться на вооруженное восстание.
 В зале послышались недоуменные восклицания. Как, и это говорит Пифия Революции, их идейная Жанна Д' Арк, как многие её называли. Никто не верил своим ушам?
-Я  теперь же не стану ничего скрывать или приукрашивать наше настоящее  положение. Многие из наших товарищей  арестованы, - продолжала Сонечка. (Было видно, что каждое слово дается ей с огромным физическим трудом, потому её слабый голосок звучал едва-едва). - В городе подняты войска, поэтому вооруженное выступление сейчас же принесет куда больший вред, чем пользы. Многие наши товарищи погибнут совершенно напрасно, я не хочу, чтобы их смерть была на совести нашей партии. Всем известно, что Желябов теперь арестован,   ни я, ни кто-либо из нас не имеем никакого морального права действовать вне рамки организации, пока не соберется новый съезд Исполнительного комитета «Народной воли». А для этого нужно время. Вот и все, что я только хотела сказать.
 Софья отвернула взгляд, чтобы не видеть расстроенных взглядов товарищей , и спрыгнула с стула. В зале стояла тишина. Все ожидали приказа к наступлению, что красавица взмахнет-таки платочком и во второй раз, а получили полное разочарование, смешанное с непонятливым недоумением.
 Расстроенная Сонечка серой мышкой просочилась сквозь толпу и хотела уже выскочить из накуренного вертепа, как , вдруг, сзади почувствовала медвежьи объятия Фроленко. Все было как тогда, в кошмарном сне. Медведь обхватил её за плечи — медведь не пускал.
-Ну, что?! - вдруг, сорвалась Софья, резко оборачивая к нему свое сердитое личико. - Думали, что все так просто - что я снова взмахну платочком, и Революция свершится?! Нет, вот видите, у меня его даже нет — я потеряла его там, на канале!
-Софья, Софьюшка, послушаейте, - видя, что Софья теперь не в себе ласково заговорил с ней Михаил Федорович, но Софья с присущем ей упрямством даже не стала дослушивать его.
-Это вы послушаете! Нет, ничего не будет, мы теперь обречены! Это конец, Михаил Федорович, это конец! Как вам теперь это не понятно! Без Андрея ничего для меня невозможно. Комитета нет. Я, вы и Воробей* - вот и все , что осталось от нас. Остальные арестованы.  Впрочем, если вы так желаете, - (она усмехнулась презрительно, брезгливо сморщив носик на его  неопрятно заклеенные пластырными нашлепками свежие порезы на подбородке), - впрочем...- добавила она, - это теперь ваше дело, можете собирать своих гайдамаков и вести их всех дружно к Зимнему, на убой. Я так полагаю, вы там хорошенько  развлечетесь:  картечи-то на всех хватит, покуда наш Алекс Третий трясется от страха в своей Гатчине.
-Соня! - Фроленко вытаращил глаза. Он просто не узнавал её.
-Отпустите меня, - тоном строгой учительницы сердито приказала она, угрожающе выставив перед ним локотки.
-Куда вы теперь, Соня?!
-К Кибальчичу, на Лиговку. Я должна забрать оставшиеся бомбы.
-Зачем?!!!
- Я должна захватить Полицейское Управление. Я..должна...должна освободить его.
-Вы с ума сошли, Соня!!!
-Нет, я не сошла! Не останавливайте теперь меня, Михаил Федорович, я решилась, и я не отступлюсь от своего!
-Я пойду с вами!
-Нет, оставьте, это мое дело!
-На Лиговке может быть засада!
-Ах, теперь все равно! - уже убегая, Соня обреченно взмахнула  рукой.


Лиговка

 Она снова бежала по промозглым улицам, все так же не чувствуя ног. Перед ней проплывали отвратительные пейзажи городской клоаки. Трубы, грязные цеха, почерневшие от сырости, покосившиеся деревянные бараки рабочих, скорченные, крохотные церквушки, словно приткнутые в глухие дворы нищие приживалки, попадались тут и там. Как один эти печальные божьи хибары*, словно сговорившись мучить её напоминанием, накрывали её зловещим,  траурным звоном по в бозе почившему Императору, тому, кому ещё так недавно даже самые его верно подданнические приближенные так искренне желали смерти, звоне фальшивой людской печали, так вторившим с  тихим, но искреннем белоснежным трауром  уходящей зимы в виде  сыпавшихся мягких хлопьев последнего мартовского снега.
  Только теперь, свернув в район Лиговки, Софья с ужасом вспомнила, что забыла спросить у Фроленко адрес Кибальчича. Возвращаться было бессмысленно — Фроленко, наверное, уже ушел. Спросить у кого, где, мол, здесь подпольная лаборатория «Народной воли», было невозможно.
 Проклиная себя за разгильдяйство, Софья лихорадочно вспоминала, и вот вспомнила.  Как раз на Новогоднем Маскараде Андрея обычно сдержанный на слова Кибальчич, после кубка Большого Орла, мимолетом упомянул, что дом его находится у пустыря Сан-Гали, как раз напротив лесной аллеи, ведущей к железной дороге. Да, точно, все так. Там же неподалеку, руководимые Техником «метальщики»  испытали его улучшенные  снаряды.
 Софья мучительно напрягла картографическую память, пытаясь все же понять где могло находится это место, но никак не могла. Решив, не терять время на воссоздание карт в своей голове, а разобраться на месте, она отправилась от вокзала в сторону садика.  Смеркалось, нужно было спешить. Вот и на месте. Вот, кажется, тот двор. Но двор проходной. Там может быть несколько домов и десятки квартир. Как она узнает, где подпольная лаборатория. Блондинка была в панике!
 Софья решила не мудрствовать, а как только зайдет во двор спросить у  дворника инженера Ланского. Если там теперь засада, её бесспорно, схватят, но какая теперь разница.
 «Теперь или никогда!» Софья подбросила сэкономленную монетку в ладони, ту самую «бабушкину», загадав решка — идти.  Выпал профиль Елизаветы - «теперь». Софья глубоко вздохнула и вошла в подворотню.
 Там горел костер и сидели люди. Софья сначала не различила, кто. В сумерках все люди казались черными силуэтами. В надежде, что среди них как раз находится дворник этого двора, который мог бы ей объяснить, как отыскать квартиру Кибальчича, она спросила.
- Техник Ланской* тут проживает?
Все кто сидел у костра, разом обернулись. Сонечку тут же обдало сладковато-пряным запахом немытых человеческих тел и выпивки. Она поняла — это бродяги. Поняв свою ошибку, подумав, что все же перепутала двор, уж хотела поворотить от неприятной компании, как хриплый пропитый голос какого-то мужика окрикнул её:
-Вы, барышня, так к кому говорите?!
Софье уже совсем не хотелось отвечать, но, она автоматом выпалила, только затем, чтобы не показаться невежливой, а больше того не привлечь к себе внимания, тем что она напугана неприятным сборищем:
- Мне у князю Ланскому надо, - повторила она своим тихим, нежным голоском.
 Раздался сокрушительный хохот. Наконец, поняв, что она выглядит смешно со своим «князем», Софья обернулась, чтобы идти, когда тот самый безобразный мужик в волосатой дерюге, тот, что спросил её первым и которого она первоначально ошибочно приняла за дворника, вскочил, и, погнавшись за ней, грубо перехватил её за рукав почти у самых ворот, насильно  втащив в круг, к огню, где грелись остальные.
 Словно застигнутый за кражей яиц в курятнике зверек, Софья сжалась, не зная как ей теперь вести себя в столь необычном обществе.
-Вы уж простите, барышня, но князей здесь нет и не предвидится, - заговорил мужик.-  Не желаете  согреться, барышня? - с юродствующей услужливостью, неприятный мужик протянул Софье бутылку, ту самую, которая только что «ходила по кругу».
-Не желаю, - злобно огрызнулась Софья. - Мне нужен дворник этого двора. Кто из вас тут дворник? - тщетно скрывая дрожь в голосе, спросила она, пытаясь не тушеваться.
-Ишь ты какая барышька! Глядите, ребята, какая «цацуля» к нам сюда пожаловала, и пить с нами-то наше брезгует, а уж вроде как командовать лезет. Как тебя звать - величать, барышня, а, может, графинька али княгиночка, а, может,  ты у нас, вообще, ЦАРЕВНА РОМАНОВА! - Мужик демонстративно выпятил раскрасневшиеся от браги глаза и вдруг громко и пошло захохотал. (Раздается одобрительный оглушительный гогот его  товарищей).
 Софья вздрогнула, но уже в следующую секунду заставила взять себя в руки.
-Может, и Романова! Не ваше дело! - топнув от злости ножкой,   сердито взвизгнула Сонечка. - А коли вас спрашивают, сударь, так, соизвольте, отвечать толком: где я могу тут видеть дворника?!
-Так тебе дворника надо! А мы то думали-гадали, каких же мы  тут князей ищем! - Мужик снова заржал, его подхватили другие. - А ты деваха знай - дворник тут я. Хоть и не дворянин, не князь никакой, но всему голова Атаман. И все тут мне подчиняются, как царю на именинах. Верно я говорю?
-Верно! - подхватило его быдло.
-Да кто вы такие?!
-Бандиты, деточка. Бандиты! Бя,- с этими словами мужик высунул язык и, дико вытаращив глаза, приставил два пальца ко лбу изобразил чёрта с рогами. - Общество Сан-Гален, слыхала о таком?
 Софья презрительно сморщила носик, вскочила, чтобы идти, видя, что уж не о чем было разговаривать с этим сбродом, но мужик вцепился ей в рукав.
-А ну, пусти, придурок! - злобно прошипела она сквозь зубы.
-О, да наша малышка ещё с норовом, - вместо того, чтобы отпустить отвратительный мужик приподнял ей подбородок своими грязными, оскорузлыми пальцами, от которых воняло нечто средним между человеческим  дерьмом и алкоголем. Софья дернулась в отвращении. - Оставьте! - сквозь зубы прошипела она угрожающе, - не ту хуже будет!
-Да ты никак грозишься, маленький, - загулюкал мужик. - Ну хватит сентеций! А ну снимай муфту, сучка, не то глотку перережу!
 Мужик стал сдергивать муфту. Упрямая Сонечка уперлась, сжалась в комок, но упорно не давалась, буквально повиснув на руках у мужика. Оторвать муфту можно было только с руками Сони. - Вот упертая, маленькая сучка, ну, погоди же у меня! - Мужик занес кулак над головой Софьи, чтобы ударить её, отбить с руки, как вцепившуюся собачонку, когда раздался громкий женский голос:
-Макар, а ну оставь её!
 Голос показался ей уже знакомым, и Софья повернула голову туда, откуда донесся этот голос. Перед ней стояла высокая женская фигура, в которой она сразу же признала Марью Николаевну Загосину, ту самую, свою бывшую товарку по этапу,  беременную бабу, с которой, скованная в кандалы плелась по Сенной площади в то самое злополучное  сентябрьское утро 1878 года.
-Соня!
-Маня!
 Страшный мужик, ошалев от внезапного разворота событий, выпустил Соню из рук. Женщины подбежали друг к другу и крепко обнялись.
-Маня, Манечка, мне страшно, кто они, чего они от меня хотят? Я только спросить хотела дорогу? - словно маленькая испуганная девочка, уткнувшись бабе в мощную грудь лицом, испуганно зашептала Соня.
-Кто?! Тебе же сказали...Шобла, Сонечка! Обыкновенная  Лиговская шобла: воры, убийцы, грабители. Мы здесь всей шайкой собираемся у костра, чтобы “держать базар». Награбленным делимся. Сходка у нас тут вроде.
-Но как ты... с ними?
-Вот так Сонечка, очутилась, - улыбнулась Марья ртом, в котором уж не доставало многих зубов. - Меня тогда в больничку отправили, как новый шухер: в каравае, что ты мне дала, пистуль какой-то отыскали. Меня из-за той пистули следователь потом долго пытал. «Говори, где взяла, сука рваная!» Все про прогандиста Шеляпова какого-то допытывал, а я то не в дух ногой. «Не знаю никого Шеляпова», - говорю, а меня в харю. (Соня невольно поморщилась, услышав как Марья нелепо коробила фамилию Андрея).
 Я тогда только родила только, и без того еле живая была, а мне воно все зубы выбили за того Шеляпова. Ну, я надумала, чего ждать, переведут в тюрьму , так уж посадят теперь в вечную каторгу из-за того Шеляпова, что в глаза и не видала, али сразу прибьют на допросе, как собаку, - одно погибель, да той же ночью через окно и сбежала, в чем была — в рубахе больничной. Вот теперь тут, среди этой падлы, околачиваюсь. Уличная я теперь, Соня. А куды идти -то. Все одно — пропасть!
-А как же ребеночек?! Ребеночек-то у тебя...
-Умер робеночек, -виновато ласково улыбнулась Марья. - Родившись, так и умер. Видно Господь смилостивился, сразу прибрал, чтоб не мучился сердешный. Да что я, вот о твоем побеге ещё долго легенды слагали. Говорят, сам генерал Дрентельн самолично в погоню пускался, да не поймал
-Ах, как же так, ты уж прости меня Марьюшка. - Соня стала лобызать руки проститутки. - Из-за меня то все. Из-за меня случилось. Мне тот пистолет выслали, а я тебе с краюхой-то передала. Не знала.
-Не вини себя, Сонечка, я все равно пропащая уж была. Так не все ли равно, как пропадать-то, что здесь, что на каторгах соль грести.
 Дальше женщины и говорить не могли. Разревелись, оплакивая горькую бабью судьбу.
-Ну, бабы, довольно, потоп лить!
-Кто он?
-Макар, наш здешний «крышевой», - испуганно косясь на мужика в шубе, зашепталась Марья, - он тут все дворы держит, дань берет, сволочь. Так ты не обращай на него внимания, он теперь на взводе, нервный, мы ныне в облаву чуть не угодили. Представляешь, по утру, пригнали сюда полк солдат целый. Жандармы, солдаты. Такой шухер подняли только ноги уноси! Говорят лапраторию какую-то подпольную накрыли, а там динамита  на пудов двадцать! Всех кто был в квартире заарестовали, а потом до самого вечера какого-то пасли, да и сейчас, верно, засада, только высунуть на улицу нос боятся — в хате засели. Макар видел, как два шпика в клетчатках* по двору весь день ошивались - выпытывали, да теперь видно спрятались - боязно. Караулят  через окно, псы.
-Ну, полно базары-то травить, дуры. А ты снимай барсет!
-На , держи,  подавись! - не выдержав, Софья грубо швырнула муфту в рожу мужику.
-Ты чего юродствуешь, дура? - Оскорбившись, мужик снова больно схватил Сонечка за руку.
-Макар, не надо, она же отдала, оставь её. Она не из таких, -  вступилась Марья за подругу.
-А из каких?! Я хотел бы знать, Машка, о чем вы там с барышней шушукались. Говори, из каких? Если из легавых девка — башку снесу.
-Не из каких не легавых. Из дворянских!
-И где же вы с этой «княгинюшкой» познакомились? - Слово «княгинюшка» он произнес в явных насмешливых кавычках.
-В пересыльной и познакомились! - обиженно вырвала Марья.
Раздается взрыв гогота.
-А вот и не ржите, коли дураки, а она и правда графина! Самая настоящая, - словно затравленное животное огрызнулась на всех уличная Манька, - по политической арестовали, так к нам её по ошибке в головку пихнули.
-По ошибку, в головку, говоришь. По ошибке не пихнут — небось не дурнее нас, а коли пихнули, так за барышней грешок какой водился. Ха-ха-ха! Эх, Машка,  дура ты набитая. Откопала таки графиночку... Хотя постой, мужик поднял вуальку, обнажив маленькое, злое личико Софьюшки. Мордашка та ничего. Работать сможет. У, щечки какие! Прям два горшочка. Пунпунчик! Как есть пунпунчик! - он уже хотел ущипнуть пальцами за одну из щечек, совсем как это делал Андрей, то есть сделать то, что она ненавидела больше всего на свете, как Софья извернулась и хватанула ему за палец.
-Ах ты сучка! Кусаться у меня! Ну я тебя ща проучу, как бунтовать!
Страшный мужик занес кулак над её лицом.
-Пустите! - закричав в ужасе, замоталась на его руке Сонечка.
-Возьмешь у меня, так и пущу, - захохотал мужик. - Не то мозги вышибу, как собаке!
-Бей, гнида! - Соня сплюнула ему прямо в лицо. - Не боюсь я тебя!
-Да полно, стану ли я такую хорошенькую душегубить, - противно усмехнулся он. - Давай, графинушка каторжная, поработай ка лучше ротиком. Во какие миленькие у нас губки, прям бантики.
-Не смей, Макар! - нависнув на  плече насильника, изо всех сил пыталась отбить Сонечку Марья.
-Заткнись, курва! - Мужик так сильно ударил Марью по лицу кулаком, что, та перекувырнувшись через голову, упала на землю  и поползла, сама не зная куда.
- Вон Манька она всякий раз берет, как прикажешь. Я её как собаку на французскую любовь выдрессировал. И ты потрудишься, не барынька, а потом и её черед. А я посмотрю, кто из вас лучше работает, - с этими гнусными словами, грубо держа Соню за шкирку воротника, мужик снял штаны, обнажив толстый, похожий на истухшую краковскую колбасу пенис.
 Несмотря на ужас положения, мысль работала, как часы. Софья судорожно нащупала в кармане гранату. «Нет, не то, стоит ли умирать из-за этой твари - нет». И тут же другая спасительная мысль озарила её - она вспомнила про нож в носке.
-Ну, соси, сука, чего стала! - Он грубо наклонил большую голову Сонечки к члену. Софью обдало отвратительным запахом немытой мужской плоти. Она чувствовала, как от омерзения ком тошноты подкатывается к ней, и ей становится дурно....и сейчас вытошнит прямо ему на штаны. А мужик орал. - Давай!
 Сонечка сделала вид, что хочет приподнять юбку, чтобы отдаться ему, как в следующую секунду, с ловкостью фокусницы резко выхватив нож из носка, из всех силы полоснула им по члену негодяя.
-На!- Раздувшийся от возбуждения венами пенис отлетела как ломоть ливерной  колбасы. Вытаращив глаза от боли, мужик взвыл, как дикое животное.
-Су-к-а-а-а-а-а!!!!
 Лезвие кинжала полоснула по яремной вене. Кровь хлынула во все стороны, попав и на лицо Сони. Но бедная Софья, уже не чувствуя ничего, вырвавшись из  цепких объятий насильника, и уже со всех ног бежала по Лиговке.
 Она только успокоилась, когда увидела, что оказалась на Знеменской площади. Толпа, в которой она могла так легко слиться, успокоила её.
 Город был наводнен жандармами. Она ещё вздрагивала, каждый раз, когда в своей шляпке с вуалью налетая почти вслепую на  жандарма, стараясь обойти его, но вскоре усталость погрузила её в какую-то обреченность, и она уже перестала обращать внимание на встречавшихся ей людей в мундирах, которые казались ей такой же серой массой, как и остальные.
 Ноги вели на знакомую ей Гороховую улицу, надо было успеть к Иохальсену, пока он не скрылся  из города со своим знаменитым зеленым чемоданчиком «паспортного бюро». Софья знала, что Владимир — честный товарищ, и будет ждать её, пока она не заберет виды, что оставил ей Андрей, а подвергать товарища риску из-за себя она не имела никакого морального права.
 Знакомая квартира Иохальсена, располагавшаяся на втором этаже, где когда-то они так весело отплясывали босиком на веселой жидовской свадьбе, теперь казалась более чем мрачным прибежищем. Явных признаков засады не было видно, но Софья с присущей ей привычкой бывалой подпольщицы чуть замедлила шаг у входа в парадную, чтобы проследить не было ли теперь за ней никакого «хвоста». Вроде все тихо, но Соня, пройдя нужный вход, ещё раз обошла дом, и только, окончательно убедившись, что за ней не следят, мышкой юркнула в нужный подъезд.
  Старый знак для квартиры на Гороховой ей был известен давно. С арестом Михайлова условный знак так и не сменили. Колокольчик звонил хрипло. Она ждала ответа, долго ждала, и уж когда совсем почти отчаялась и собралась уходить, услышала, что дверь открывают. На пороге стоял сам Владимир Ильич.
-Заходи, - тихо зашептал Владимир Ильич, суетно закрывая двери.
 Софья вошла в опустевшую квартиру. Мебели уже не  было — вывезли. Даже ту жалкую кушетку, на которой она когда-то спала. Лишь кожаный зеленый чемоданчик ждал наготове у двери. При виде знакомого «хозяйства»  Соня невольно улыбнулась. Скольким товарищам его паспорта дали вторую жизнь.
 Владимир Ильич уж торопливо расправлялся с последними  паспортными бланками. Теперь уж ни к чему таскать за собой такую тяжесть. Лишние улики ни к чему.
-Соня, Сонечка, детка. Да как же  вы могли сюда. Вам нельзя сюда. На квартире могла быть засада. Тележную накрыли. Гесю арестовали, с минуту на минуту придут сюда. Ведь это старый адрес Геси. Кто выдал Тележную, уже мог знать и его, - пугливой скороговоркой заговорил Иохельсон.
-Ах, теперь все равно, - Соня чуть виновато улыбнувшись, безнадежно махнула рукой Соня. - В городе облава, так что здесь не более опасно, чем везде.
-Да, чуть не забыл: вот, это тебе, от Андрея, - между делом, словно бы и не замечая гостьи, он торопливо пихнул ей в руки какой-то конверт. - Здесь письмо с инструкцией, виды и деньги на дорогу.
 Соня взяла конверт. Распечатала. Верно. Так и есть. Паспорт. На имя Софьи Миллер. Что-то знакомое промелькнуло в сочетании этого Имени и Фамилии. Соня напрягла память...и вспомнила. Да, конечно, так звали невесту Гриневицкого, ту самую «тоже блондинку» Софью, из-за которой ей все же не удалось совершить свой грех — изменить Андрею. То есть докончить моральную измену, физической — простым, постыдным животным актом. «Неужели, это её паспорт. Или простое совпадение? Конечно же совпадение. Помнится, и Андрей говорил так, что иметь фамилию Миллер в Швейцарии, все равно, что не иметь никакой фамилии. Вот и паспорт иностранный — Швейцарский. Конечно, ведь её имение в Женеве». Черт, она же совершенно не владеет немецким. Как же она представится швейцаркой, где официальный язык немецкий. Эта простая мысль, которая до того почти не занимала её, теперь мучила почти нестерпимо, отдаваясь каким-то привкусом позорного чувства собственной вины, который она, находясь в хаотическом возбуждении нервов, не могла точно определить себе. Но наконец поняла: она теперь смалодушничала, думая только о собственном спасении.
-Я не побегу...без него, - тихо, но решительно ответила она.
-Сонечка, что за глупости! Вы ничем теперь не сможете помочь ему. Бегите,  уезжайте в Швейцарию! Андрей так сам вам велел передать.
-Нет! - В следующую секунда Соня, брезгливо разорвав поддельный паспорт, — бросила его в огонь.
-Софья Львовна, что же вы на... - восхищенный её отчаянным поступком, вытаращил глаза Иохельсон.
-Если вам так будет лучше,  считайте, что мы разминулись, и вы вынуждены были сжечь мой паспорт вместе с другими нелегальными бумагами,- победно улыбнулась она. - Вот, возьмите, это вам! Она протянула Владимиру деньги, вложенные в тот же конверт.
-Это ваше. Они теперь вам больше понадобятся. У вас дети, семья, а это расходы. Вам надо кормить их. Считаете, что это от партии, вам и так многое из-за нас пришлось претерпеть, рискуя родными.
-Нет, что все-таки за безрассудство, Соня!
-Возьмите сейчас же, иначе я тоже брошу их в огонь! - безоговорочно ответила Софья.
З ная решительность Сони, Иохельсон не стал спорить - взял. Стараясь не глядеть ей в глаза, торопливо спрятал за шиворот.
-Эх, Сонечка, что же вы делаете...неразумная.
 Уже не став слушать Владимира, а только взяв из квартиры только письмо от Андрея, она направилась к выходу.
-Прощайте, Владимир Ильич! - уже на лестнице услышал он удалявшийся голос Сони.

Письмо «горело» в руках. Добежав до первого фонарного столба, Соня откинула вуаль и, упершись о него спиной, лихорадочно впилась в размашистые корябулы Андрея.
 Соня, Сонечка! Мой маленький, верный дружок, если ты читаешь это письмо, то меня уже нет с тобой. Не горюй обо мне, ибо я сам не о чем не сожалею, я знал свою участь, и самого начала был готов к ней. Когда-нибудь меня все равно поймали бы. Рано или поздно, но это все равно должно будет случиться, и если случилось, значит, стало быть, такова моя судьба. Так нужно ли  бояться смерти. Ведь, как говорится, сем смертям не бывать...
 Самое главное терзание моей жизни было осознание невозможности нашего личного счастья. В силу непреодолимых обстоятельств моего  теперешнего положения я не мог тебе дать того счастья, которую ты всецело заслуживаешь своими добродетелями, мой ангел.
 (При мысли о добродетельном ангеле. Софья грустно усмехнулась. «Все же впихнул «добродетели»).
 Не горюй обо мне и не думай. Как только меня арестуют, уезжай в Швейцарию, выходи там замуж за Плеханова. Жорж  ждет тебя в Женеве. Мы уж обо всем с ним договорились. Ты не знала, мой ангел, но все это время я и Жорж много  переписывались. В конце концов, ему удалось убедить меня, в том, что если в силу непреодолимых обстоятельств, не зависящих от моей воли,  я не смогу более быть рядом с тобой, ты останешься с ним.  Соглашайся выйти за него замуж, Соня. Это достойнейший человек нашего времени. Он любит тебя и будет жалеть, как любил и жалел  когда-то  тебя я. Жорж влюбился в тебя как мальчишка с первого дня, как только увидел тебя на съезде. С этим человеком ты наконец-то обретешь свое счастье.  С ним вместе вы сможете продолжить революционную борьбу. Прощай, мой ангел, не поминай лихом своего непутёвого Андрейку Желябова.
А.Ж
 
 Как он мог так подумать. Плеханов, Жорж, этот гадкий «монгол» с этой вечно самоуверенно-знающей,  ухмылкой презрения либерала. Не даром же ещё сам Михайлов замечал: «Все -то у тебя, Жорж, да с подковыркой».
 Да, если теперь же и разобраться, кто, собственно, этот блистательный Плеханов. Прыщавый студент с неостывшими замашками барского сынка, вдруг, под незаслуженные похвалы Маркса вознесясь в своем тщеславном газетном мирке, возомнивший себе, что он является светочем русской революции мысли в Европе. Нет, никогда. Никогда она не выйдет за этого лицемера.
 Соня хотела уже спрятать письмо, как заметила, что размашистые корябулы Андрея с аршинным интервалом между строк остановились как раз у самого края. Зная его привычку так быстро не заканчивать, автоматически она перевернула лист и не ошиблась.
Р. S. Прости меня, Сонечка, как ты и говорила, я действительно отъявленный бабник,  и был тебе не самым верным мужем. Но знай одно: я изменял тебе с многими женщинами, но любил только тебя одну. За сим, завещаю тебе, коли мне уж суждено быть повешенным, не забывай ставить свечки за упокой моей грешной души.

Деньги 200 рублей и паспорт ты найдешь в конверте. Как только прочтешь это письмо, немедленно уничтожь его.
 Письмо повергло её в шок. Особенно это нелепое предложение замужество с Жоржем казалось самым обидным. Как он только мог подумать, что она бросит его в беде и как ни в чем не бывало выскочит замуж за этого сопливого мальчишку.
 Она хотела было уже порвать письмо, но не смогла. Слова Андрея крепко запали в душу. Ясно было, что он желает её спасения, но как...какими средствами.
 Самые смешанные чувства бушевали в её груди. Как она могла осуждать его в его безумной идее её замужества с Жоржем, когда сама едва не изменила ему с Котиком. И ведь не одного слова о сыне. Зачем он врал. Все время врал, изображая безумное горе потерявшего своего дитя отца. Берег её, не хотел обузы. Но зачем, когда они поклялись быть искренними друг к другу до конца... Или все же думал о ней, хуже, чем она есть. А, вдруг, так и есть — она хуже, дрянная, ведь изменила же она с перво попавшимся смазливым красавцем.
 Но разве она давала повод думать, что не примет его сына. Да, она ненавидела его жену, она никогда не скрывала это от него, но как можно ненавидеть неповинного ни в чем ребенка. И теперь, зная, что он вдовец, она ощущала, что он принадлежал ей, только ей, и если ему суждено погибнуть, то она умрет вместе с ним.
 Одно теперь понимала, что действительно не может помочь Андрею, но ещё на что-то надеялась, как фанатичка, отказывающая верить в очевидное.
 Теперь ей стало ясно, что случилось с Кибальчичем, с другими, но усталый её мозг уже отказывался думать об этом. Она осознавала, что после цареубийства уже ничего не может быть как раньше, она также понимала и то, что она ничего не сможет сделать для товарищей, для НЕГО, но запрещала себе думать так, заставив переключить свой мозг на ходьбу, как занятие наиболее простое и бессмысленное из всех человеческих занятий.
 Она ещё долго шла, раздумывая о  сказанным Марьей. Неужели же и её ждет та же участь. «Желтый билет. Уличная. Нет, нет, никогда не будет так, как предвещал ей отец. Лучше уж смерть» Но кто приютит? Кто обогреет? Куда идти? Ведь  теперь она первая государственная преступница — ЦАРЕУБИЙЦА! Её гонят! Боятся! И нигде нет ей приюта!
 Проходя мимо рынка, Софья вспомнила о квартире на Вознесенском. Может быть, к Вере. Но у ней засада. Наверняка, засада, ведь Исаев взят. «Ах, теперь все равно. Сколько веревочке не виться. Так не лучше ли сразу прекратить эти муки».


У Веры

 Она ещё постояла несколько минут у дома, глупо пытаясь разглядеть окна Веры, но тщетно. Окна были плотно завешаны темными шторами. «Может, она уехала. Скорее, что так». Соня не рассчитывала на лучшее.
 Морозная сырость продирала до кости Соню в её хлипеньком, изношенном пальтишке. Руки уже не чувствовались в тонких пуховых варежках, созданных скорее для красоты, чем для тепла, а спасительная муфта, осталась там, на бандитской Лиговке, в лапах шоблы. «А, теперь уж все равно!»
 Больше уж не надеясь ни на что, Соня вошла в знакомый подъезд. Позвонила условный сигнал, установленный Михайловым для Вериной квартиры. Колокольчик хрипло звякнул, отбивая знакомую мелодию звонка — два один три. За дверью будто засуетились.
-Кто? - послышался испуганный шепот Веры.
-Это я, Вера, - тихим голосом ответила Соня.
Дверь отпирали. Вера предстала одетой. Даже в столь поздний час. Это и понятно, на случай внезапного ареста. Так лучше уж быть одетой, чем тебя станут волочить в одной ночной рубашке по снегу, на потеху озверевшей толпы.
 По стоящим в коридоре чемоданам, было видно, что Вера собирается съезжать.
-Вера, Верочка, - еле живым от мороза голосом пролепетала Соня, - можно я переночую...у тебя.
Вера посмотрела на подругу с удивлением и чуть с обидным упреком.
-Ну, как можно об этом спрашивать. Заходи.
Но, вместо того, чтобы зайти Соня, чуть отстранила её рукой.
-Я спрашиваю, - ( по тому, как у неё перехватывало дыхание, было видно, что Соне очень трудно об этом говорить), - потому что, если в квартиру придут с обыском и найдут меня — тебя повесят. - Вера  замолчала, как будто раздумывая. - Все, правильно, Вера, - понимающе улыбнулась Софья. - Прогони меня сейчас же! Прогони, иначе будет поздно!
-Не глупи, Соня. - Вера буквально за рукав втащила Сонечку в квартиру. -С тобой или без тебя, если сюда придут, я буду отстреливаться.
 С этими словами Вера указала Соне на свою постель, где у изголовья подушки лежал приготовленный маленький дамский револьвер.
 Соня вскинула барабан - всего две пули. Увидев столь «грозное» оружие, две пули, как раз чтобы застрелиться, им двоим, Соня, не выдержала - и громко расхохоталась.
 Было нельзя толком разобрать смеется она или плачет, а только маленькое тельце Сони как-то странно дергалось, словно в конвульсиях. Вера догадалась, что это была истерика. Невозмутимо налив стакан холодной воды, она изо всей силы выплеснула в лицо подруге. Это подействовало. Софья перестала дергаться, и только, хмыкнув, с удивлением уставилась на Веру.
-Чай будешь?
-Отдай мне твой револьвер, - наконец, выдохнув, тихо произнесла Соня.
-Нет, Соня, не смей … даже думать об этом не смей! Слышишь меня! Мы должны бороться! Мы будем бороться, чтобы с нами ни случилось!
-Нет, нет, Верочка ты не так меня поняла теперь. - (Соня неловко улыбнулась) - Я не для себя, для одного предателя. Я должна наказать его. Непременно наказать. А свой я потеряла ...давно...ещё на чугунке.
-Да кто предатель?!
-Это  теперь не важно.  Ничего не важно. Но я должна это сделать... ради Андрея. Мне надо это, Вера! Не спрашивай меня, пожалуйста, не спрашивай теперь ни о чем, я все равно ничего не скажу тебе! Просто отдай свой пистолет!
-Хорошо, я отдам, - не зная теперь что и думать, растерянно замешкалась умная Вера, понимая, что свершает явную глупость, но уж ничего не в силах противостоять убежденной просьбе своей настойчивой подруги.
 Женщины лежали одетые, плотно прижавшись друг к другу, положив заряженный дамский револьвер  к изголовью подушки...
 Блондинка и Брюнетка. Соня и Вера — вечные подруги — две преданные революционному делу соратницы. Белокурые волосы Сонечки , растрепавшись нежным пушком, выделялись ярким контрастом  на фоне черных, как врановое крыло,  длинных волос Веры. Раскрытое письмо Андрея лежало тут же. У Сони нет секретов от лучшей подруги. Да и к чему скрывать.
 Краюха Кобозевского сыра подкрепила силы, мед с горячим молоком, наполнив теплом, приятно расслабили тело Софьюшки, поклонил в сон.
 Соня лежала на той самой постели, на которой чуть было не согрешила с Котиком. Об этом теперь было и смешно, и одновременно тягостно вспоминать, а воспоминания всякий раз натыкались на тот страшный взрыв, когда в одночасье не стало этого молодого, красивого человека, в которого она была влюблена, как девчонка*. И от того все в жизни казалось таким же глупым, бессмысленным и страшным... Ей ещё вспоминалось его недоуменное, презрительное лицо, когда она скинула перед ним платье. Как он был красив, как глупа и безобразна  была она в своем животном поступке, и от того воспоминания о Котике были ей тягостны в своем запоздалом раскаянии стыда перед ним.
 Сонечка уже совсем было заснула, когда Вера, вдруг, заговорила в темноте:
-Я должна теперь сказать тебе … я тоже спала с твоим Андреем.
-Я знаю, - безразлично глядя в одну точку, ответила Соня. - Он с многими спал, но теперь это все равно. Он и о сыне мне смолчал, а о том, что вдовец ему смолчали. Молчание губит. Ты знаешь, мне даже радостно, когда мы все рассказали друг другу. Даже как-то легко теперь стало.
-Чтобы ни случилось, мы останемся лучшими подругами.
-Не думай об этом, Вера, чтобы ни случилось, ты для меня всегда  как родная сестра.
 Снова воцарилась тишина.
-Слушай, а какой он, ну... в постели? - шепотом спросила Соня, теперь уж разбудив уже было захрапевшую «сестренку».
-Кто?! Григорий?! -Захлопала глазами Вера.
-Андрей!
-Животное, - неприятно поморщившись, не соображая спросонок ответила Вера, вспоминая, как Желябов небрежно поимел её сзади прямо на столе.
-О да, верно, он как большой, теплый медвежонок! Такой нежный и ласковый! Он такой уютный и сильный...
-Да будет тебе, Соня, спи, силы ещё понадобятся, - раздраженно оборвала её Вера.
 Было видно, что разговор о Желябове становился  неприятен Вере. Невзлюбила она этого бабника, уж слишком самоуверен в себе, да её в постель чуть ли не силкой затащил, да ещё и насмеялся, что, коли любит, так  Гришке «не исповедуется».
 Тощее, костлявое тело Веры было неудобно и отдавало совсем мало тепла, но Софьюшка, свернувшись в привычный защитный комочек, все же смогла уснуть.
***
-Ну вот, Сонечка, - принеся ей чай на подносе со вчерашним сыром, и огрызком Фроленковской колбасы,- вот и остались мы, три девицы-вдовицы. Ты, я, да Аня.
-Что намерена делать? - уплетая простой, но вкусный бутерброд, деловито спросила Соня.
-Как что. Бежать, Сонечка. В Москву бежать. Наших собирать будем.
-Я была на вокзале. Там все кишит жандармами.
-Не волнуйся, Сонечка. У меня и платья на тот случай готовы. Юбку длинную, шерстяную я тебе свою отдам, как раз тебе по пят придется, платочки черные повяжем на голову  - и готовы монашенки. В таком одеянии нас не то что жандарм — сам черт не распознает. Ты же сама всегда говорила, двое привлекают куда меньше внимания, чем одна. Помнишь, ваши переодевания с Гартманом. Вот и  мне подругой веселее будет.
-Я не побегу, - с решительным спокойствием заявила Софья.
-Послушай, Соня, ты конечно моя подруга, я тебя уважаю, как товарища по борьбе, но, знаешь, мне уже надоело твое глупое упрямство. Я всегда говорю, то, что думаю, и теперь скажу, не таясь. Ты думаешь спасти Андрея — это бессмысленно! Он сам, добровольно, подписал себе смертный приговор! Если ты останешься сейчас в городе, тебя арестуют и повесят вместе с ним! Подумай сама, какой в этом будет прок партии, нашему делу!
-Мне все равно, я решилась. Я не брошу его, - словно одержимая повторяла Софья.
-Соня! Мне Гриша и говорил, если его арестуют, чтобы я немедленно уезжала, и Андрей в письме просил тебя сделать то же. Так разве наши любимые не желают нам добра, разве мы имеем моральное право теперь ослушаться их приказа!
-Вера, давай закроем этот бессмысленный разговор! Я решилась — и не отступлю. Обними меня, Верочка, давай попрощаемся с тобой, как подруги.
-Сонечка, миленькая моя, подружка, не уходи от меня, пожалуйста.
-Не могу, Верочка. Не могу.
С этими словами растроганные женщины крепко обнялись и, поцеловавшись прямо в губы, расстались .

 
Двойной агент

 Теперь она шла уверенно. Она знала, куда шла. Дорога вела её на уже знакомую квартиру, к Тихомирову.
 Она знала, что расправится со своим бывшим названным женихом, как только увидит его, и не оставляла  себе  ни малейшего в том колебания.  Теперь у Софьи не оставалось никакого сомнения в предательстве Тихомирова. Он разоблачен ею! Только он один мог знать всех членов Исполнительного Комитета, только он мог раскрыть лавку — больше некому.
 Уже знакомая винтовая лестница в крохотную квартирку Тихомирова, располагавшуюся под самой крышей многоэтажного дома, казалась ей бесконечной. Мысль, что ещё несколько месяцев назад она была здесь, в качестве акушерки и вспоможала его жене Катеньке в родах, отступала от клокотавшей в ней ненависти к ренегату. Засаленное древко пистолета мусолилось в её маленькой, пухлой варежке, было уже теплым и жирным от её пальцев.
 Соня позвонила в звонок. Ей открыл сам Тихомиров.
-Соня?! Но тебе нельзя сюда, здесь может быть за...
 Тихомиров не договорил, когда ни говоря ни слова, Соня вытащила пистолет и стала угрожающе надвигаться на него.  Тихомиров не ожидал такого. Совершенно растерявшись, он побледнел и попятился назад.
-Соня, Сонечка, что происходит?...Что вы де...?
-Вы — предатель, Тихомиров. Вы предали дело Революции! Именем  Революции и Исполнительного комитета партии сейчас вы будете расстреляны, как предатель!
-Это шутка, Соня? - попытался было «отшутиться» Тихомиров, но увидев наставленное в грудь дуло, ему уж расхотелось шутить.

***
-Не отпирайтесь, я знаю все. Это вы раскрыли лавку! Это вы выдали квартиру Тригони! Это из-за вас Андрея арестовали! Вы двойной агент, Тихомиров. Вы работаете на Третье отделение. Я давно об этом догадывалась, когда вас только выпустили из тюрьмы и вы приперлись ко мне в деревню!
-Хорошо, Софья Львовна, - Тихомиров, стараясь казаться спокойным, хотя его всего трясло, сел на стул. - Я теперь расскажу вам все как есть, а потом вы уж сами решите, что со мной делать. Только не шумите теперь: моя Катенька  больна, да и сынишка еле уснул —  крикунчик измучил, всю ночь с ним провозился. Пусть поспят ещё хоть немного. Да и вот ещё просьба, Софья Львовна, уж на этот раз, пожалуйста, коли станете стрелять в меня, так метьте прямо в голову, не промахнитесь опять в ухо. Будет глупо напрасно колечиться.
- Не бойся, не промахнусь, - со спокойной твердостью ответила Перовская.
-Да, я действительно двойной агент, - чуть отдышавшись от волнения, начал свою исповедь Лев Александрович. - Я служил и теперь служу в Полицейском управлении под предводительством генерала Баранова. - Софья взвела курок. - Нет,  не пытайтесь застрелить меня сейчас, Софья Львовна, иначе вы сделаете непоправимую глупость, никогда не узнав до конца всей правды... Да, я работал, даже, скажу больше, получал жалование в Третьем отделении в качестве шпиона, но никогда, слышите, никогда, ни единой минутой своей жизни не был предателем партии и нашего общего революционного дела. Как это получилось?! А вот так. Когда я пришел к Михайлову после ссылки, я сразу признался ему во всем, и как меня завербовали под пыткой, и как послали следить за товарищами. Александр Дмитриевич не убил меня тогда, чего я в отчаянии моего жалкого положения так страстно желал, даже добивался, наоборот, заика сразу же сообразил как извлечь из этого выгоду. Он понял, что может использовать меня в качестве двойного агента. Моя роль в партии была самой непритязательной и грязной. В общем-то, дело мое было предельно просто:  я собственно должен был выполнять то, на что меня и  подписало Третье отделение,  а именно: сдавать своих товарищей, но только тех, на кого укажет Михайлов. Я был что-то вроде санитара партии. По непосредственным приказанием Михайлова я сдавал полиции тех наших товарищей, которые бесповоротно засветились, отработали свое и  своим дальнейшим присутствием в партии могли только лишь навредить нашему общему делу. Да, это мне тогда пришлось сдать Гартмана, когда он засветился в деле на чугунке, я выдал его приметы полиции - этот его дурацкий шрам на шее — поймите, Соня, он мог погубить нас всех. Тогда-то Михайлов и решил отправить его в Париж, а мне поручил отправить его фотографические карточки в полицейское управление, чтобы все знали, кто такой этот таинственный месье Гартеман. Гартман должен был играть роль отвлекающего маневра, пока готовилось новое покушение. Халтурина тоже пришлось сдать как одиночку, иначе бы после столь дерзкой вылазки в Зимнем  вся реакция обрушилась на нашу партию.
-А как же другие: Ширяев, Квятковский, Пресняков — уж не хотите ли вы сказать, что Александр Дмитриевич тоже поручил вам сдать их во имя партии?!
-Когда Квятковского и Ширяева арестовали, - заикаясь, продолжал свою тяжкую исповедь Тихомиров, - участь Андрея Корнеевича была уже предрешена. Без своего непосредственного учителя и попечителя Квятковского этот маньяк становился все более опасным и неуправляемым, даже для самого Михайлова. В любой момент могла раскрыться вся страшная тайна о  подлинных злодеяний серийного убийцы, и тогда на репутацию партии легло бы кровавое клеймо уголовщины. Пресняков сам виноват: он зарвался и перешел всякие допустимые границы морали. Даже рабочее движение, куда не без помощи меня и Михайлова был вовлечен Андрей Корнеевич, чтобы дать ему второй шанс, уж не помогло встать ему обратно на нужные идейные рельсы. Мы дали ему шанс к исправлению, но он не воспользовался им. Точнее, воспользовался, но только по-своему, совсем не так, как хотел Михайлов. Еще немного, и этот  головорез превратил бы рабочую борьбу в банальную уголовную расправу над хозяевами фабрик. Преснякова нужно было во что бы то ни стало убирать. Михайлову пришлось принять это нелегкое для него решение. Ему пришлось пожертвовать своим палачом, чтобы сохранить остальных, тем самым ослабив и собственную централистскую власть в партии. А потом Михайлова внезапно арестовали, и я остался не у дел. Вы поймите меня правильно, Соня, не мог же я открыться  Желябову, что я двойной агент и работаю на охранку. Андрей Иванович с его прямым складом ума вряд ли бы правильно принял это, вот для чего мне была нужна эта срочная женитьба на  Катеньке, и этот отпуск по семейным обстоятельствам. Я сразу же догадался, что вы с Андреем подозревали меня в измене, а после поимки Клеточникова в охранке зашевелились против меня, Баранову уже с трудом удавалось прикрывать меня. Я не мог дальше играть по таким правилам недоверия ко мне, как с одной так и с другой стороны. Простите, Соня, но, коли уж так у нас с вами вышло, я теперь скажу правду: конспираторы из вас с Желябовым, прямо-таки скажем, никудышные. А когда уж вы подослали к нам Анну Павловну, якобы, в качестве сиделки для малыша, мне тут все стало окончательно ясно. Но ради партии мне пришлось стерпеть и это унижение. Только вот что я думаю , Соня,  Аню-то было уж совсем не к чему было впутывать в это грязное дело, это чистейшей души человек.
-Я не верю, вам! Не единому вашему слову! - замотала головой Соня. - Александр Дмитриевич не мог так поступить со своими товарищами. А Андрей. Кто его сдал? Только теперь не говорите, что так приказал вам Михайлов.
-Это не я. Я не сдавал Желябова! Ну, если вы мне не верите, тогда вы сами подумайте, Соня, я с самого начала знал  адрес на Тележной, если бы я был настоящий предателем, то давно сдал бы всех прямо в штабной квартире.  Какой мне было  смысл дотягивать  дело до цареубийства.
-Тогда кто?! Кто сделал это?!
-Кто-то из наших.
-Но кто?!
-Я ничего не знаю, клянусь тебе, Соня. Только краем уха слышал, как в Управлении болтали, что для  расследования дела цареубийства они  откопали какого-то прокурора Муравьева, кажется, это настоящий фанатик своего дела, он никого не щадит. Говорят, он самолично истязает заключенных, силой выбивая признания. - (Соня почувствовала, как ей становится дурно. Голову закружило и повело. «Так вот почему... Андрей...»). - А большего я не знаю.
-М-м-м-м, - простонала она. -Я не верю вам. Не единому вашему слову, -повторяла она, словно в полусне.
-Что же, это твоя воля, Сонечка. Я понимаю, что все, что я только что рассказал тебе в корне противоречит твоему идейному восприятию партии, тому  идеалу революционной борьбы, за котором ты следовала все эти годы, за которым с самыми чистыми намерениями пошли все мы в дни нашей пылкой, народнической юности! Но только знай, Соня, что я рассказал тебе чистую правду, ничего не приукрасив , не притаив. Вы поймите, революция это не только красота идеалов, революция — грязное, кровавое ремесло с помощью которого, порой, приходится отстаивать свои идеалы!  А вот теперь, Соня, когда ты знаешь обо мне все, можешь пристрелить меня. Впрочем, может, оно так даже будет лучше - для всех! И для меня тоже! Я совершенно запутался, я  потерялся, я устал. Из охранки пришлось уйти. А с тех пор, как у штурвала партии встал Андрей Иванович, партия тоже перестала выплачивать мне жалование. Теперь я совсем один. У меня на руках беременная жена и маленький ребенок, которых я даже не в средствах  прокормить, и вся моя жизнь есть одно сплошное унижение и мука. - (Софья брезгливо поморщилась. «И когда только успел») - Так не лучше ли прекратить все и сразу. Но прежде вы выстрелите в меня, Софья, знайте, что я всегда любил и люблю только вас, что на Катеньке женился по принуждению вашего Желябова, что вы навсегда разбили мне сердце....! Вот и все. - После исповеди Тихомирова воцарилась мучительная пауза. - Чего же вы стоите, чего медлите, стреляйте!!! - закричал Тихомиров.
  В этот момент послышался плач ребенка. Громкий крик разбудил его. Соня опустила револьвер. Она поняла, что не сможет снова СДЕЛАТЬ ЭТОГО. Не сможет выстрелить в человека, от которого зависела судьба ЕГО СЫНА и ещё одной несчастной беременной женщины. То что, это сын Андрея, она уже не сомневалась.
 Резко повернувшись, она побежала прочь.

***

Так начиналось лето их любви

 Лето их любви, июнь 1870

 -Вставай! - Марк затеребил за плечи прилегшего было после долгой лекции Желябова. - Этого нельзя пропустить.
-М-м-м-м, отстань, Марк, - замычал разморившись сном после полуденной  грозы Желябов.
-Вставай не пожалеешь, там такое девчонки вытворяют — красота!
-Да пошли они...Мне уже надоели эти твои аларчинские дуры, воображают из себя бог знает что, а все такие же бабы, чтоб вешаться на шею, ничем себе не лучше публичных. Дай уж лучше  поспать, товарищ.
-В гробу выспишься! Подымайся! Такого ты нигде не увидишь. Цирк, да и только!
-Ну что там! - Желябов нехотя натянув штаны, напялил рубашку и очки. - Послушай, Марк, если ты меня дернул теперь по пустякам, то получишь лично от меня, обещаю тебе, - шутливо выставив кулак, погрозил своему другу Андрей.
-Не получу...Идем же — расхохотался Натансон. - Зрелище  того стоит.

 Они торопливо спустились к лесу, там где стояли физкультурные снаряды. Зарядка у женской половины чайковцев была в самом разгаре. Желябов сразу заприметил группу молодых женщин, как одна одетых в светлые хлопчатобумажные гимнастические штаны. Это редкое по тем временам, зрелище считалось почти вызывающим и свидетельствовало о высшей формы раскрепощения закрепощенного  природой и обществом слабого пола. Естественно, позволить такое могли лишь девушки из мужской гимназии, и естественно  было думать, что обойти  своим вниманием такой любитель женского пола, как Желябов, не мог.
 «Стало быть, Марк не зря меня припер сюда. Вот станется-то визгу, как мы их накроем теперь», - сладко причмокнув языком при виде не скованных корсетами, пышнотелых женских форм, подумал Желябов, довольно вспоминая свои Одесские студенческие  «подвиги» по взятию домов терпимости.
 Но вскоре что-то странное показалось ему в этих очаровательных, юных физкультурницах. Девушки не занимались тем, зачем собственно пришли сюда, а стояли группкой, кучкой, задрав головы куда-то ввысь, будто наблюдая за чем-то вверху. Взгляд Андрея автоматически упал туда, куда они смотрели.  Там, среди ветвей, болталось что-то беленькое, похожее не то на большую трепещущую птицу, не то на  болтавшуюся среди ветвей детскую куклу.
 Желябов прижал крепче к носу свое близорукое пенсне, чтобы разглядеть столь странное, резавшее глаз своей необычностью явление, но Марк дернул его за рукав косоворотки.
-Спрячемся за вон те кусты, оттуда лучше видно, да и  нас не заметят.
 Сгорая от любопытства, Желябов последовал за товарищем. Словно охотники, поджидавшие добычи, они засели в засаду. Теперь-то, Желябову было хорошо было видно, что так завлекло стоявших в кругу женщин.
  Там на высоте семи метров, на канатной трапеции установленной меж двух могучих сосен, с мастерством циркачки выделывала трюки та самая девочка, которая, ещё утром, подперев свои большие, младенческие щечки маленькими кулачками, ещё утром с таким  неподвижным и внимательным детским взглядом так преданно-трогательно слушала его лекции о социалистическом движении в России.
 Выполняя замечательные кульбиты на трапеции, малышка казалось не замечала никого. Даже Анны Павловны Корба, старшей из них, беспомощно мечущийся возле настеленного сена, протягивающей руки всякий раз, когда отчаянная маленькая физкультурница делала очередной кульбит и готова была вот-вот сорваться вниз.
-Да что же вы глядите... Разобьется же...разобьется же, - с материнской заботой причитала перепуганная красавица Анна, бегая из одного конца сенного мата в другой.
 А ребенок как будто и не обращал на неё внимания. Дачное, тиковое платье девочки, при каждом отчаянном перекувырке, то и дело вполыхалась нижними белоснежно крахмальными юбками, обнажала прелестными длинными панталончиками, которые носят только маленькие девочки. Трапеция раскачивалась туда — сюда уже с  немыслимо опасной амплитудой, а девчушка, казалась не обращая никакого внимания на опасность вылететь за подстеленный сенной батут, ловко перекувырнувшись на поджатых коленях, теперь уже висела раскачиваясь руками вниз, цепляясь, лишь одними кончиками носков туфель.
-А, что творит, глянь. Браво, Соня! Браво, Сонечка! - зааплодировал Натансон. - Слезай! Довольно! Видели все!
-Как бы не так! - послышался из выси веселый, детский голосок.
 Девчушка, которую только что назвали Соней, вместо того, чтобы слезть со снаряда, словно назло, чтобы шокировать публику ещё больше, стала раскачиваться ещё сильнее, и обхватив опору трапеции пухлыми, но сильными ручонками, заходила колесом, и с громким криком — И раз! - вдруг, сорвавшись в объятия свободного падения, описав какой-то дикий головокружительный переворот вокруг собственной головы, камнем полетела вниз.
-Ловлю!!! - Не помня себя Андрей, выбежав из кустов, вскочил на сенной батут. Малышка свалилась аккурат ему прямо в руки, как упавшая груша.
-Поймал, - улыбаясь какой-то глупой улыбкой, выдохнул Желябов, но вместо того, чтобы выразить благодарность за свое спасение, малышка так надула щечки и обдала своего спасителя таким строгим и суровым взглядом из-под лобья, что Желябову стало не по себе.
-Я разве теперь просила ловить меня? - заговорила она сердито.
-Но...я...спас вас, - не зная, что ему теперь и думать, пробубнил совершенно растерявшийся Андрей, чувствуя какую-то свою непонятную вину перед ней и будто желая оправдаться.
-А я разве же просила вас спасать меня?! - ещё более раздражаясь, спросила насупленная малышка.
-Но вы ведь вы, кажется, падали.
-Я...падала?! Фе! Знаю, - (на лице малютки отобразилась злорадная усмешка), - вы, теперь должно быть подумали, что, раз я женщина, то  так запросто позволю свернуть себе шею.
-Я так не говорил...то есть не думал...то есть....
 Тут Андрей понял, что так смущало его: его пальцы уперлись в её пухлые бедра под пышной юбкой. И от этого ощущения случайного соприкосновения с нетронутой детской нежностью, с этим внезапным дарованием, буквально свалившимся ему на голову, голова его предательски закружилась в неясном, но преступном возбуждении похоти .
-То есть я хотел сказать, - собравшись, попытался он выразить мысли более ясно, - что трапеция не самый безопасный снаряд для девушек.
-А, вот оно что! Вот вы и раскрылись наконец! Я почему-то  теперь готова была услышать от вас именно это! В этом заключена вся ваша  самолюбивая мужская сущность, вы думаете, раз мы женщины, то стало быть ни на что не способны! - говоря это, она сильно тыкнула,  розовым пальчиком ему в грудь, как это делают капризные дети, когда всерьез разозлятся на «плохого дядю». - «Однако, для ребенка она слишком уж здраво рассуждает», - подумалось Желябову. Столь внезапная рассудительная речь исходившая от маленькой девочки, которая ещё утром так раздражала его своим присутствием на сходке, в первую секунду восхитила, и тем почти ужаснула его, и он вконец совершенно растерялся, не зная, что с ней делать, а только уж на потеху товарищу Натансону вцепился в неё и не отпускал, как самое дорогое сокровище, дарованное с самих небес.
-Да отпустите же меня, наконец! - почувствовав на себе воздействие его  неподвластных хозяину, пронырливых шалунов под своей юбкой, неудобно заерзала малышка. Он не отпускал. - Пусти, - сквозь зубы, уже злобно, прошипела она, словно беззащитная канарейка вырываясь из его тяжелых, медвежьих объятий. - Он не отпускал, а только продолжал её трогать и рассматривать её своими близорукими кругляшами синих очков, совсем как это делают заценщики с пойманным в джунглях реликтовым зверьком, чтобы тут же определить его зоологическую стоимость. Этот странный симбиоз женщины и ребенка будоражил воображение. Только резкая боль в пальце заставила его опомниться. Спустя секунду Желябов понял, что малютка укусила его, он выпустил её из рук, и тут же, ошарашенный столь решительным «сопротивлением» столь милого существа, он громко захохотал, более сам над собой.
  Однако дело было сделано. Сонечка  была уже на земле, ворчала что-то сердитое, стыдливо отряхивая задравшиеся  юбки, как бы тем обрегая свою девичью сесть от него. Он услышал, как сквозь зубы она, уж собираясь уходить с подругами, сердито процедив, кинула в его адрес ругательство:
-Бабник!
Это вызвало новый приступ смеха у Андрея, который неприятно ударил малютке в затылок.
-Чего смешного-то?! - вдруг, резко обернувшись, огрызнулась она. Снисходительный смех Желябова  только раздразнил её женскую гордость.
-Идем, идем, Соня, - предчувствуя конфликт, прикрыв собой, заторопила её Анна Павловна — главная «умиротворительница» среди Чайковцев.
-Нет, постой, Аня, я просто хочу знать, что во мне теперь такого смешного,  отчего этот  тип скалит на меня зубы.
-А то, барышня, что вы говорите, что вы все можете. Вот сможете, например, поднять эту штангу одной рукой? - С этими словами, чтобы доказать свое мужское превосходство, Желябов подошел к двухпудовой железной штанге и, без  особого напряжения, одной левой приподнял шести пудовый снаряд под восторженное «ах» остальных аларчинок. Только на ту, для которой, собственно, и был предназначен это  спектакль, это произвело самое малое впечатление. Она стояла и с  презрительно невозмутимым видом взирала на зрелище. Наконец, когда штанга грохнулась об землю, произведя вокруг себя небольшое землетрясение, она только на его бахвальное и тем издевательское замечание:
 -Ну, что, барышня? Сможете так? - только презрительно заметила:
-И ничего особенного. Тупая демонстрация грубой силы. А вообще, если говорить честно, к вашем синим очкам, куда больше подошла бы писчая работа секретаря, так что налегайте более на карандаш, это больше соответствовало бы вашим прямым обязанностям наемного пропагандиста.
 Желябов отвесил челюсть. Дерзкий ответ барышни ошеломил его, но он не зная, что ответить ей сейчас же на столь уничижительные для его мужского самолюбия, упустил момент, отступив растерянным молчанием, и тем проиграл. Сорвав с себя уже ненавистные кругляши толстых, близоруких очков, Желябов стоял столбом посреди сенного батута, нервно мусоля пенсне в руках.
-Ну, что, брат, умыли тебя? - весело засмеялся подошедший Натансон, постукивая товарища по могучему плечу. - Ну, ничего не поделаешь.  Софьюшка она у нас такая, ангел ангелом, но за словом в карман не полезет!
-Да кто же она?! Расскажи мне все о этой барышне. Кажется, я влюблен в неё.
-О, братец, тогда дело твое труба!- рассмеялся Натансон. - Сонечка она у нас самая убежденная феминистка. И хоть среди нас она всеобщая любимица, мужской дух к себе за три аршина не подпустит.
-Марк, запомни одно, - резко обернувшись, Желябов выставил перед его носом палец, - нет на свете такой бабы, которую я бы не смог затащить в постель. А что феминистка, так это ничего, кем бы там себя не называла, а все же баба, хоть и девка! Давай поспорим, коли затащу твою идейную в постель, заплатишь мне в тройном заработке.
-Перестань, Андрей. Мне не до шуток.
-Да я не шучу.
-А-ха-ха-ха! Да что взять то с поднадзорного?
-Коли проиграю, - грустно усмехнулся Желябов, - буду работать у тебя пропагандистом пожизненно и бесплатно в вечной каторге до конца своей жизни.
-Да полно  те шутить, Желябов. Не наигрался ещё в Одессе?
-А если взаправду! Без шутки! Разобьем?
-Разобьем! Только учти, - пожимая его кулак в шутейном пари, наставлял Натансон, - с Соней шансов у тебя никаких нет...

Мертвая голова

 В тюрьме самая желанная вещь — сон. Нигде, как в неволе, сны не бывают такими яркими, впечатлительными. И узнику, подписавшему себе приговор, не оставалось ничего другого, как отдаться этим пленительным впечатлениям.
 Лето Их Любви вспоминалось во всех подробностях. И светлые Белые Ночи с Сонечкой, когда им приходилось проявлять всю изобретательность, чтобы скрыться от вездесущих человеческих глаз.
 Его прервали, как всегда грубо и бесцеремонно. Посреди ночи. Как удар тяжелого обуха по голове прозвучал голос надзирателя:
- А ну, вставай! На допрос!
 Желябов проснулся, с ужасом обнаружив, что он только что онанировал под хлипким одеялом, должно быть на потеху своим конвойным.
-Одевайся. На допрос! -  Ему грубо кинули в лицо халат.
 Метод Муравьева заключался в том, чтобы пробуждать узника в любое время суток для допроса. Это по мнению властителя закона должно было способствовать наилучшему раскрытию дела. В чем не признаешься спросонья. Лишь бы только тебя оставили в покое! Дали поспать!
 Хотя на такие допросах среди ночи Желябов не давал никаких показаний против товарищей, как того страстно желал Муравьев, порой просто откровенно тупил или дерзил в лицо самого Муравьева, с упорством фанатика до конца верующего в свой хитроумный метод, это, похоже, мало волновало самого прокурора. С делом о заговорщиках, которых Ники добивался с таким огромным трудом, он потерял всякий душевный покой, и теперь, пребывая в ежеминутном нервическом возбуждении дела своей жизни, страдал бессонницей,  и тем только удовлетворял свою злобу, что в свей власти мог терзать ненавистного своего соперника изматывающими, и тем же бессмысленными допросами, которые ничего не прибавляли к добровольному признанию обвиняемого. Что касается самого Андрея охотно давал показания, но только те, что касались партии, но не называл ни единого имени, как будто партия представляла собой студенистый, безликий человеческий спрут чистой идеологии, существовавшей без самих людей.
 Сам допрос происходил в Полицейском Управлении, куда каждый раз, в окружении целого отряда казаков и жандармов, Андрея Ивановича привозили с черным колпаком на голове. Этот спектакль повторялся изо дня в день с завидной периодичностью. Пойманного «зверя» перевозили в бронированном арестантском возке, громыхая по улице тяжелыми кованными ступицами.
 Мечты Андрея Ивановича разделить славу прославленных народных атаманов отчасти сбывались. Подобно тому, как возили когда-то Емельку Пугачова в позорной, железной клетке на показ толпе, как пойманного дикого зверя, гордого и непокорного в своей величественной гибели за народную свободу,  «главного злодея» Желябова этапировали  из предвариловки в Управление и обратно прям с настоящими царскими почестями. Эскорт казаков, «любезно» предоставленных Александром III из оставшейся личной царской охранки, сопровождавший «карету» столь важной персоны, громко гикал:
-Ходи! Ходи! - и толпа с ужасом разбегалась, долго, с пугливой торжественность перешептываясь, глядя на зарешеченный бронированный воз:
 -Ишь, гляди, повезли злодея.
 Охота шла «на наживу». Если у их предводителя остались соратники на свободе, они  попытаются освободить своего предводителя. Муравьев знал, чувствовал, что ОНА именно так и поступит...
 Роли поменялись. Теперь  уже не царская карета, но арестантский возок стал главной мишенью для Софьи. Она разрабатывала новый план — на этот раз освобождения. Лихорадочно с Тырковым вертясь у Полицейского управления, пыталась найти близлежайшую квартиру, но все было тщетно.
 Вот и сегодня громыхавшая карета промчалась мимо маленькой женщины в круглой шляпке с вуалькой. Она подсознательно чувствовала, что это везли его...Софья проклинала себя за то, что  сама, добровольно отдала весь свой последний глицерин Кибальчичу.
***
 Пленника ждал сюрприз. Муравьев приготовил для Желябова совсем особый подарок.
Едва Желябов вступил на порог прокурорского кабинета, как с ходу сделал громкое заявление:
-Я ничего не желаю  более добавить! Все что было, я изложил в заявлении!
 Своими красными, не выспавшимися  глазами озлобленного хорька Муравьев с ненавистью посмотрел на врага:
-Повернитесь, - злобно прошипел он сквозь зубы на Желябова.
 Желябов развернулся. Перед ним стоял стол, на котором стояла большая банка, накрытая черным полотнищем.
 Человек в белом врачебном халате стоял возле стола. Он проворно скинул покрывало. Сначала, что находилось в сосуде, Желбов не мог толком разглядеть своими близорукими глазами. Только видел что-то блекло желтое и круглое, чего никак не мог понять, различить формы.
 Но вот он подошел поближе, нагнулся, и, тут же, отскочив, попятился назад. В сосуде находилась - человеческая голова. Более того, он сразу узнал промелькнувшие в обезображенные  уродством смерти,  знакомые черты  лица — это была голова Котика — Гриневицкого.
 Первой  мыслью Желябова было, что сейчас же с ним сделают то же самое, то есть отрубят голову. В ужасе от увиденного Желябов попятился назад, от сосуда со страшным содержимым и человека в белом халате, чуть было не споткнулся и не упал на спину, и, если бы не его конвоиры, подхватившие его, он так бы и рухнул.
-Так значит, вы узнаете преступника, бросившего бомбу в Императора? - с гундосым деланным безразличием спрашивал Муравьев.
Потрясенный, Желябов молчал.
-Я повторяю, вы узнаете преступника, бросившего бомбу в Императора?! Назовите его имя! - воспользовавшись замешательством Желябова, грозно налегал прокурор.
Желябов стоял, как-то странно мотая головой, словно в одночасье забыл все слова. Но вот он заговорил хриплым голосом.
-Не имею чести знать, - потом, вроде, оправившись, добавил: - А если на то вы хотите знать, господин прокурор, мое мнение, то скажу, по своей профессии я, вообще-то, социалист-революционер, а не патологоанатом, так что если вы каким либо образом хотите привлечь меня к опознанию ваших неопознанных трупов, то, заверяю вас, это совершенно пустая затея, так что не стану...
-Отвечайте по существу! - Муравьев хлопнул кулаком об стол, так что голова, стоявшая на другом столике противоположного конца комнаты,  тяжело плюхалась в винном духу, словно жаба, обдавая просочившимися миазмами спирта .
-Не имею ничего добавить, - выдохнул Желябов, с презрительной брезгливостью глядя на своего мучителя.
-Увести!
Желябова схватили за руки и снова напяливали мешок.
-А если, что хотите знать, господин прокурор, - смеющимся голосом орал из-под мешка Желябов, - то спросите у головы, может она то вам что-нибудь расскажет...говорящая голова!
 За эти слова Муравьев, не выдержал, подскочил к Желябову и крепко схватив за мешок, рванул за вихры запакованную голову к себе.
-Где, где она. Отвечай, сволочь! - зашипел ему на ухо Муравьев.
-Тебе её не найти! Слышишь, никогда не  найти. Она умная. Очень умная. А-ха-ха-ха!
 Никто из присутствующих не понял, о ком только что шла речь. Однако, в протокол записывалось каждое слово.
 А дерзкий арестант продолжал неистово хохотать. Удалявшийся жуткий смех Желябова ударил и по без того расстроенным нервам Муравьева.
 Забить бы эту наглую скотину, бить руками, ногами, пока сам не устанешь. Батогами, до крови, до кровавого мяса, чтобы ссался кровавым поносом . За Софью. За все. Но нет, это было слишком просто. В любом случае, смерть достаточно большая неприятность. За него отомстят другие, кому  и надлежит выполнять эту грязную работу - палач...
 Дым крепкой кубинской сигары приятно наполнял легкие. Муравьев, расслабившись, положил ноги на стол. Как все же хорошо иметь возможность, обладая полномочиями, отомстить врагу. Не к этому ли он стремился всю жизнь, не для этого ли, терпя труды, насмешки и унижения от товарищей, столь много учился, отдавая целиком себя безжалостной букве фемиды, которую он ненавидел больше всего, и тем изводил себя до совершенства, только чтобы не думать о ней — о Софье. И вот теперь — его час!


Неверная невеста

1870, Дача Перовских, Муравьевых, Старая Мельница

 Все ради неё, чтобы доказать ей, что он на что-то был способен..
 Муравьев Николай Валерианович был из тех, кого сейчас называют «золотой молодежью». Казалось, самой судьбой, единственному сыну своих родителей была уготована блестящее будущее.
 И, если не считать внезапного сумасшествия матери, ничто не могло испортить репутацию юноши.
 Московская Гимназия была окончена экстерном, с золотой медалью, столь же блистательно выдержаны экзамены на юридический факультет Московского университета.  И вот теперь, возвращаясь к своей невесте Софье « не мальчиком, но умудренным мужем» ему так не терпелось похвастаться перед невестой своими грандиозными успехами. Он должен доказать, что больше не маменькин сынок, не тот домашний мальчик Ники, которым она его знала когда-то.
 Николай уже знал, что Софья как всегда проводит летние дни на даче, что наверняка найдет её там. Не знал, что найдет её там — не одну.
 Едва повзрослевший Ники вступил в родные Пенаты, которые теперь едва только мог узнавать, потому что теперь они казались ему чужими, как всегда бывает, когда долго не живешь дома и наконец-то возвращаешься, как чувство страхом завладело им. А если она тем более отвергнет его, ведь кто, как не Софья презирала все признанное человеческим тщеславием, кто как не Софья, поклявшаяся посвятить себя служению народа, демонстративно откидывала это излишнее от себя. Так признает ли она то же в нем. Не отвергнет ли со смехом его достижения. Не станет ли их встреча  провалом. Он боялся увидеть повзрослевшую Софью, боялся снова испытать те же чувства любви и собственного неудобства перед ней...
 ...Не будет ли ей смешон его мундир. (Муравьев нервно поежился в своем неудобном облачении государственного футляра). Как и всякий человек, пребывая в нервическом возбуждении предвкушении важной встречи, где непременно нужно понравиться с первого взгляда, сейчас же, иначе провал, он лихорадочно цеплялся за самый ничтожный предмет, раздувая его важность до необоснованно гигантских размеров. И вот теперь вся мысль его сосредоточилась на мундире, и он уцепился за него как за соломинку.
  Конечно же, он теперь понимал, что в таком виде совершенно нельзя было явиться к  Сонечке, потому что выглядит в нем, нелепо, как тощая глиста во фраке. Мундир был новый и ещё не приносился, отчего сидел почти неловко на его вытянувшемся, измученным учебой, тщедушном теле подростка, как на вешалке. Так что было делать — снять?! Идти в одной рубашке. Но и это не представлялось ему теперь возможным, хуже того, покажется Сони развязным. А вдруг, она не поверит ему. Тогда что же, сразу начать бахвалится перед барышней отметками, доказывать, что он чего-то стоит, добился, это ещё больше унизит его в глазах Сонички.
 Какой-то необъяснимый страх закрался в его душу. Он не знал, с чем придет к Софье, что должен делать, говорить ей, и это невообразимо терзало его. В конце концов, он решил, что точно встретится с ней не сегодня, потому как только «с колес», ничего не соображает, и эта  само утешительная благоразумным доводом отсрочка успокоила его.
  Чтобы немного развеяться, набраться храбрости, Николай решил немного прогуляться по своим местам детства, чтобы все вспомнить, восстановить и тем расслабиться. Но и это не облегчило его положения, а только ещё больше того раздразнило его напряженные до предела нервы, потому как все знакомое казалось теперь до безобразия заброшенным, ещё более убогим, чем было до его отъезда, все постарело и съежилось до ничтожности, заросло до неузнаваемости.
 Едва он подошел к мельничному затону, как последнее позорное купание вспомнилось с новой силой. Истерика матери, её внезапное из-за него сумасшествие, гимназия, куда отец тут же сплавил его, как ненужную вещь.
 Вот и та самая липа, куда они с Софьей бросили записку, написанную кровью, в которой клялись навсегда быть вместе навсегда, чтобы не случилось. Вспомнил он, как для этого Софья, внушив ему, что так надо, и это непременно необходимо сделать, откопала какую-то грязную стекляшку в песке порезала себе и ему руку, чтобы смешав кровь, сделать «клятвенные чернила». Как  потом у них распухли руки , и снова пришлось вызывать доктора Моргенштерна, уже порядком измученного приключениями в благородных семействах. Как потом, едва отойдя от купания, и следовавшего за ним кровопускания, чуть было не стоивших ему жизни, Софья снова было чуть не утопила его,  уже когда учила правильно задерживать дыхание, держа за волосы его  вихрастую голову над тазом и засекая секундами время, чтоб в следующий раз он не так быстро наглотался воды. Кто же мог знать, что часы стояли.
 Вспомнилось ему, накануне гимназии, они сговорились сбежать из дома, чтобы обвенчаться. Ещё не было фаты, но Софья и тут нашлась в последний момент. Из отцовской библиотеки она вырезала кружевные занавески и повязала ими голову. Как отец Николай, святитель местной церкви, потом  вернул «брачующихся» в лоно семьи. Крепко помнил   Николай тяжелую руку Софьюшкиного папа, как волок Лев Николаевич жениха за ухо, до самого порога жениха. Было больно, и унизительно, и ещё неизвестно было что больней физическая, либо моральная боль, от того, что в тот момент он понимал, что на него с презрительным взглядом жалости смотрит Софья. Нет, это конечно была самая глупая идея бежать с Софьей без всего, без денег и еды, но он почему-то беспрекословно поддался ей с детской наивностью, что Софья, как старшая, непременно все устроит, решит на счет их свадьбы, как делал это всегда, элементарно потому, что попросту не мог сказать ей «нет».
 Раздумывая так, он почувствовал физическую усталость. Уже темнело. Собиралась гроза. И только, когда капли забарабанили, он поспешил укрыться под сводами мельницы.
 Он сразу наткнулся на них. Сначала Николай даже не понял, что происходило там в темноте, просто услышал какую-то возню на гумне. Молния осветила место картины.
 Он застал любовников в самый разгар их любовного сражения. Мужчина был ему не знаком, но он сразу узнал её — свою невесту.
 Николай застыл, не в силах больше двигаться. То, что она делала, сидя на нем верхом,  было поистине отвратительно своей животной дикостью, не вписывающейся в никакие рамки человеческого понимания. ...
 Пораженный, Николай мог только стоять, и не в силах двинуться, не замечая как за шиворот студенческого мундира льется поток воды,  наблюдать за их любовными утехами, до дрожи, до биения сердца. Он видел, как этот грязный, потный, волосатый мужик лапал её, прижимал к себе, как это чудовище облизывал её языком, а Софья, растрепав длинные, золотистые волосы , извиваясь в его объятиях, только громко смеялась, и этот смех, жестокая насмешка, до глубины проникал в сердце Николая, рождая в нем неведомую доселе волну ярости к изменнице.
  Теперь, потеряв всякий рассудок, он не сомневался, что убьет их обоих. Выскочив из мельничного сарая, как угорелый, он бросился домой. Отцовский арбалет все так же висел на стене, под стекольной рамкой. У Ники не было ключей, не раздумывая, он схватил кочергу и изо всех сил ударил по стеклу.
 Стеклом до крови порезало руку, хлынула кровь, но  возбужденный негодованием, обезумевший от ненависти он уже не замечая боли, бежал к сараю, сжимая оружие в руках...
 Когда он вбежал, натянул тетиву — было уже поздно. Покарать изменницу на месте преступления не удалось. Перед ними предстало уже остывшее ложе. Муравьев заметил в углу, под соломой, несколько книг, служивших, видимо, изголовьем. Он подошел, взял один увесистый том. Это был запрещенный Карл Маркс «Капитал», и, развернув, прочел дарственную надпись.
 
 На двадцатую годовщину рождения Ж. А.,
 На твой первый взрослый юбилей,
 Дарю тебе этот наш первый том, выпущенный нашей типографией...
 Твой друг и товарищ, Марк Натансон...

  Теперь-то он хорошо  знал, кто такой Ж. А...
***

-Рысаков на допрос просится. Говорит, что припомнил.
-А?! что?! - Муравьев вскочил, скинув ноги со стола, отчего несколько папок пухлого дела тут же бессовестно полетели на пол.
-Рысаков... голову показали …  сознаться хочет. - «Нет, это просто невыносимо! Снова видеть эту обезьянью рожу, слышать его бесконечное, бестолковое мычание об одном и том же. Наблюдать, как этот гнусный тип выдает своих товарищей. Его Софью».
-Оставьте, меня. Слышите, оставьте! Завтра! - заорал Муравьев.

Желтый билет, барышня!

Арест Перовской
10 марта 1881
 -Сотри, сотри, Митрыч,  лежит как девочка, - испуганно говорил молоденький дворник мальчишка-белорус своему товарищу по лопате, толстому, бывалому усачу.
-Готова! - махнул рукой его товарищ, здоровенный детина-чухонец.
-Никак скоченела совсем бедолага?!
-Да кто же её знает! Ну-ка...погодь! Кажись, ещё дышит малеть.
 Дворник постарше, тот самый рыже мордый детина-чухонец, с рыжей бородой - лопатой, стал тыкать лопатой в лежащий комок, с той же брезгливостью, как оправляют издохшую собаку. Снег в углу скамьи зашевелился, стал опадать, обозначая маленькую женскую фигурку в длинном пальто...
-Живая! Слава те бог, - перекрестился тоненький мальчик-белорус. - А мы уж как думали, грех на нас.
-А ну- как, барышня, вставайте, неча тут! Неча! - толстый  дворник стал боязливо подпихивать лежавшую древком метлы.
 Софья очнулась и зашевелилась, оцепенев от сна и мороза, неохотно стала разминать озябшие члены, с ужасом понимая, что, пока спала под открытым небом, она перестала чувствовать собственные ступни, и не может не то что идти, но даже встать сейчас же, как велел ей дворник.
-Давай, давай, вам не ночлежка, милая барышня, так  неча тут, на моей скамейке «расплошмяться», - толстый дворник говорил это с такой наглой уверенностью, как будто скамейка в парке и в самом деле принадлежала ему.
-М-м-м, - застонала Софья.
-Может, вам в ночлежку теперь, - посочувствовал тоненький.
-Не надо-о-о-о, сам-а-а-а.
-Да уж поживее, барышня. Не то околоточного как крикнем, так он вживь вас подымет. - Угроза «околоточным» произвела на Софью нужное воздействие. Вскочив, она засуетилась. Её ещё пошатывало от зябкого полусна, и голова кружилась от холода.
-И правда, барышня, нельзя тут. Влетит нам за вас. Если желаете, идите ко мне в сторожку, покемарьте пока.
-Ага, сейчас, - парировал скверный толстяк, который был, видимо, не столь сентиментален к бродяжкам.
-Нет, нет, не нужно, - испуганно  задергала головой Сонечка, предвкушая ловушку от этих доблестных служителей чистоты, которые так много попортили крови народовольцам своими доносами в полицию. - Уже не думая об обмороженных ногах, вскочив, она поспешно засеменила маленькими, толстыми ножками в грубых носках.
-Стойте, стойте, барышня! - Сердце Сонечки упало. - Погодите, - молоденький мальчик - дворник, нагнав, схватил её за плечо. Софья вздрогнула. «Вот теперь». Но вместо того, чтобы сдать околоточному, он вытащил из кармана какой-то сверток и сунул ей в руки, в свертке лежали те самые сырники, что поутру завернула ему жена. - Это вам, пирожка на дорожку. Покушайте.
-Спасибо, - разворачивая, мягкую, пропитанную жиром и вкусным запахом домашней кухни обертку, невнятно пробубнив, поблагодарила Софья обмороженными губами.
 Сырники были ещё теплыми. С жадностью оголодалого зверька она буквально набросилась на них и проглотила в единую секунду, даже не почувствовав, что сделала это, прямо на бегу.
А изумленные столь внезапным воскрешением дворники ещё долго смотрели ей вслед.
-Эх, Никитка, добрый ты человек, - встряхнув лопатой, уж собираясь  счищать примерзший снег, заговорил детина, - опять всякую шваль из своего кармана  подкармливаешь.  Так и не напасешься хлебов из дома.
***
 Софья брела по Невскому. Бессмысленно и бестолково. Сырники, полученные от сердобольного мальчишки-дворника,  лишь раззадорили её аппетит, нисколько не утолив голод, который, распаленный крошками нищенского обеда, мучил её теперь с новой силой. Однако голод рождал в ней новые чувства — злобу и отчаяние, которым она  даже почти радовалась теперь, потому что они предвещали желание жить. А ведь так недавно она почти уже сдалась, когда засыпая на лавочке в парке, желала только одного, поскорее заснуть и больше никогда не просыпаться, чтобы не чувствовать отвратительных мучений холода, отчаянности своего беспомощного положения.
 Аромат топленого сахара, выскользнувший из кондитерской лавки, приятно ударил по ноздрям. Не раздумывая, приманенная ароматом, она автоматически зашла туда. Поджаренные, только что вынутые из печи беляши лежали живописными горками. Софья почувствовала, как от вида поджаристой, хрустящей корочки у ней закружилась голова. В какую-то секунду всякие моральные препятствия приличий исчезли сами собой. Ей вспомнился рассказ Андрея. Он прав: «Лучше воровать, чем умереть от голода. По крайней мере второе казалось ей теперь большим преступлением».
  Софья накрыла варежкой беляш... Колокольчик у двери громко звякнул. Вздохнув сырой, морозный воздух, после жаркой, душной пекарни, Софья выдохнула и просияла. «Пронесло». Пропажу даже не заметили.
 Мясо было подтухшим, приятно  горенило на нёбе. Однако, Софьюшка, даже не чувствовала вкуса беляша, а просто так же дико запихнула в рот, как только что проделала с творожником.
  От внезапной жирной пищи снова поклонило в сон. Софья бесцельно дошла до Екатериниского садика, и присела на лавочку, напротив громадного памятника Екатерины. Она уже не могла двигаться, а только бессмысленно отдалась полудреме, оцепенев не то от сытости, не то от холода, сковавшего её члены. Как загнанный , измученный зверь, она уже не чувствовала смертельной опасности, хотя на каждом углу во весь голос о ней кричала листовка генерала Дрентельна с её особыми приметами:
Молодая дама, 27 лет, маленького роста, на вид 15-17 лет, блондинка, лицо круглое, как бы опухлое, в круглой бархатной шляпке, с серым пером, пальто коричневое с отделкой вроде котиковой. Может переодеваться ребенком обоего пола.
 Особыми приметами, до того нелепыми, что по ним можно было тут же арестовать любую проходившую светловолосую гимназистку. Так и происходило. Ни в чем не повинных, белокурых, розовощеких гимназисток ловили прямо на улицах и пачками  тащили в полицейские участки для выяснения личностей. Генерал Дрентельн сам проверял каждое поступление свежих девочек, уж проклиная себя за эту затею. Иногда опознание длилось не одни сутки. Нужно было ждать самого генерала  Дернтельна, пока его сиятельство проспится, поест и в полном генеральском облачении мундир и медалей соизволит прибыть на опознание, пока охваченные паникой, несчастные родители  искали своих девочек по домам терпимости, да по мертвецким. А роковой блондинки все никак не находилось. Блондинка оставалась неуловима. Хотя Софья уж и не скрывалась, словно невидимый плащ-невидимка был наброшен на неё.
 Но недаром говорят, сколько веревочки не виться, конец да все равно будет. Народная мудрость оправдала себя и на этот раз.
 Софья заметалась, измучилась, растерялась, теперь без своих товарищей, которых по доносу роковой троицы предателей Рысакова, Меркулова, Окладского арестовали один за другим, она была уязвима и совершенно беспомощна. Софья знала, что не переживет ещё одну ночь на улице, но эта мысль почему-то совсем не огорчала её.
«Куда теперь?» - мучительно размышляла она, болезненно согнувшись от скрутившей её боли в сухомятку набитого желудка.
 Было ясно, что у неё только один путь — в Кронштадт. Она уже думала об этом. Деньги, чтобы взять паром до Кронштадта у неё были. Бежать за границу тоже была возможность — она отдаст бриллиантовые запонки Ольге Евгеньевне, чтобы та продала их и купила ей билет с сыном до  Цюриха.
 «С сыном», - сердце Сонечки сладко забилось в предчувствии чего-то радостного, но она тут же заставила преодолеть в себе это состояние.
 Могла ли она называть его сына своим. Имела ли на то моральное право присваивать себе материнство его ребенка, ведь она обещала,  но так и не смогла вернуть мальчику отца. Что она скажет маленькому Андрей Андреевичу, когда приедет в Кронштадт, чтобы он забыл своего родного отца, как до того его заставили забыть свою мать. А сама закроет глаза на его казнь, и как ни в чем не бывало сбежит в Женеву, там, как и было  ей велено в той его записке, и в благополучной Швейцарии выйдет замуж за Плеханова, который уже ждет с распростертыми объятиями ждет свою русскую Жанну Д'Арк.
 Теперь, засыпая, Сонечке с её острым воображением уже ясно представилось, как она лежит в постели рядом с Жоржем, этим гадким, тощим, прыщавым «монголом». Как  его тонкие, лукавые губы  целуют её. Как он заставляет её петь, и она поет всякую самую пошлую чушь целый день, а по ночам, не жалея рук, как Лила, работает в его типографии печатницей на станке. Надо же как-то зарабатывать на жизнь. Печатница — печальница. Затворница бумаги и чернил. Без счастья, без любви. Без смысла.
  Нет-нет, такого она не могла допустить, вся её непримиримая, революционная сущность ригористки воспротивилась этому, и Софья заставила откинуть от себя эту мысль. Но, что...Что то же надо было делать? Теперь и сейчас. Непременно что-то, но делать. Но она ничего не могла! Ничего!
 Она и теперь слышала, как проходившие мимо неё люди говорили — Наследник будто бы двинулся, каждый день бывает в Александровском театре, слушать оперу «Жизнь за царя». Софья конечно же понимала, что это бред, слухи, которым вовсе не стоит верить, но фанатичка ещё жила в ней. Отчаяние придавало надежды. «А если, вдруг...это правда»
 Если царь появится, она бросится в толпу и взорвет себя  гранатой в то место, наиболее близкое к Александру III - Мопсу. Она отдаст «жизнь за царя», по крайней мере, раз уж она все равно не смогла спасти любимого, то пусть хоть смерть её будет не напрасной.  Доделает то, что не смогла сделать тогда на углу Невского. Самоубийство ради высокой цели казалось ей легким выходом.  Ведь поступил же так Гриневицкий. Хотя она понимала что даже второе цареубийство вряд ли поможет Андрею.
  В отчаянности своего положения, Софья почти утешалась этой безумной мыслью. Она доделает то, что не смогли доделать два десятка мужчин. Ей хватит на это воли — она была уверена.
 Долгожданная сытость расслабила её маленькое тело, наполнив теплом, сама не замечая, она задремала. Прямо так, сидя на скамейке. Как нищенка.
 В что-то теплое и светлое сияло там, вдалеке. Софья пошла туда, не разбирая дороги. И чем ближе она походила к свету, тем теплее и радостнее становилось ей, и тем все меньше хотелось возвращаться в этот бессмысленный, холодный, жестокий мир, который она покидала, ибо она была уверена, что Андрей там и уже ждет её.
 Софья замерзала. Она уже не чувствовала, как снежинки, падая на её пальто  переставали таять. Как иней сковал её короткие, белобрысые, пушистые реснички. «Вот и хорошо, пусть так», - было её последней мыслью, да того, как она провалилась в сладостное забытье нирваны, предшествующей главному таинству жизни - смерти.
 Её вырвали из сна безжалостно и грубо. Околоточный подошел к ней и прямо в ухо громко  крикнул:
-Ваш билет, барышня!
 Софья проснулась. Увидев перед собой здоровенного околоточного в шинели, совершенно растерялась.
-К..какой билет?
-Желтый билет, барышня!
 Она ещё долго глупо смотрела   в его пустые, рыбьи глаза, глядевшие на неё в упор, не в силах что-либо сообразить, что околоточный собственно хотел от неё. В её голове теперь вертелось два слова «желтый» и  «билет». Эти два крайне неприятные для неё слова, о подоплеке которых она теперь догадывалась, жили по отдельности, никак не склеиваясь в нечто смысловое. «А желтый билет тебе не выправить!» - ещё слышался в её голове крик отца.  Она как сейчас видела перед собой его налитые кровью, вытаращенные в тупой злобе глаза. Только, вспомнив все, отца, она поняла, в чем дело. Памятник Екатерине. Словно бы в напоминание о своей царственной «коллеге», это было то самое место в столице, где собирались ночные бабочки. Её тоже приняли за проститутку и теперь требовали желтый билет, которого у неё не было.
-Нету билета, - буркнула Софья.
-Вот, говорю вам, эта замарашка тут давно шляется. Наши барышни её ещё вчера с вечера приметили, - тараторила на ухо околоточному какая-то дама, по всему виду  «мамочка» девушек. - Не из наших она, не местная.
- Так, так, - слушал её околоточный, противно оглаживая рыжеватые усы, как будто теперь хотел купить Софью.
-Да пошли вы все! - Софья вскочила, чтобы бежать, когда околоточный грубо схватил её за плечо.
-Куды пошла?! Желтый билет!
-Нету билета! - злобно огрызнулась она, словно зверек, загнанный в угол.
-Тогда пожалуйте виды, барышня.
-Видов тоже нету! - злобно выхаркнула Софья.
-Тогда идемте со мной. Что это вы там прячете?!  А ну, выворачивай карманы, воровка!
-Не смейте. Вы ни смеете меня обыскивать! - отчаянно защищая карманы, закричала Софья, словно тряпичная кукла замотавшись у него в руках. В самый разгар борьбы из внутреннего кармана вывалился револьвер.
-О-па! А это уже интересненько! - Жандарм подобрал дамский револьвер, который едва умещался у него  на ладони.
-И кого же вы так ждали на свидание, милая барышня?
-Никого! Не ваше дело! - злобно срыгнула Софья.
Хамский тон девчонки разозлил жандарма.
-Ну хватит зубы заговаривать, пш-ла!
-Никуда я  с вами не пойду!
-Пойдете! - околоточный сильно дернул её за рукав
-Не пойду! Оставьте. Вы не имеете право. Я ничего не совершила! (Софья крикнула так уверенно и с таким справедливым возмущением, как будто совершенно забыв тот факт, что не далее, как дней десять тому назад  собственными руками самолично организовала цареубийство)
-Имею, по особому распоряжению департамента полиции, я имею права задержать всякого, у кого нет видов. А уж тем более, у кого имеется оружие в карманах.
-А я имею право сидеть здесь, на этой скамейке, хоть до второго пришествия, - сжавшись в защитный комочек, парировала Софья, тут же осознав, что только что брякнула непоправимую глупость.
-Вы мне будете ещё хамить, сударыня?! - Жандарм грубо схватил её за плечо и под мышку. Софья поняла, что это конец. Запустив руку в другой карман, она вытащила гранату и изо всех сил швырнула жандарму под ноги.
 Взрыва  не произошло. Отсыревший динамит впечатался в землю, как кусок размякшего в бане мыла, нисколько не сломав смертоносный глицериновый капсюль.
-А-а, ещё швыряться! - Жандарм ничего не понял - ему показалось, что Софья швырнула в него какой-то вещью, затем чтобы только оскорбить действием.  - А ну, пш-ла, чертова замухрышка! Сейчас тебя в участке живо научат, как вести себя! - Подобрав узелок, которым швырнулась в него упрямая малышка, околоточный надзиратель грубо схватил Софью под мышку и за воротник и поволок, так быстро и грубо, что маленькие ножки Сонечки едва касались земли.
 Прохожие оборачивались с тупым, осуждающим недоумением глядя вслед странной парочке. Было стыдно, что её волокут так, за шиворот, на потеху толпе, как пойманного, нашкодившего котенка, как выловленную на базарной краже публичную девку, хотя Софья и понимала, что это теперь глупое чувство. Но какое чувство было теперь уместно, умно, она не знала.
 Решив не терять времени, она стала раздумывать, как вести себя в участке, что скажет, и чем больше она раздумывала, тем более приходила к выводу, что самое лучшее для неё в её положении будет молчать, чтобы не случилось.
 ***
 -Ну, здравствуйте, барышня, - вкрадчивый старческий голос показался ей знаком. Софья резко обернулась — перед ней стоял Дрентельн. Софья вскрикнула и обмерла. - Вот мы с вами и встретились опять, красавица.
 Гнусная  улыбка старого палача промелькнула на его лице. Софья почувствовала, как её затошнило.
-В Полицейское управление её! - громко скомандовал Дреньтельн. По его расплывшемуся в гнусной усмешке лицу, заменявшую старику улыбку, было видно что он доволен.

***
-Ну, что, братец, и кого ты мне приволок? - уже уходя, с привычной строгостью обратился генерал Дрентельн к растерявшемуся в конец околоточному надзирателю Широкову.
-Ваше превосходительство, я же думал...   Желтого билета у барышни не было, я спросил было виды, а она хамить начала. Вот госпожа Сундеберг может  подтвердить. Это она меня к ней притащила. Я и не хотел связываться, а она неучтенная, говорит, проверить, дескать, надо, что за персона, - в качестве неопровержимого доказательства своих слов рябой детина  выкатил перед генералом в конец насмерть перепуганную «матушку» Сундберг.
-У меня все законно, - еле шевеля языком от страха, залепетала перед генералом женщина, - у меня и до'кумент на то есть и девочки мои чистые, всех врачей регулярно проходят, и кабинеты у каждой отдельный имеются. А про эту замарашку мелкую знать не знаю. Впервые так и вижу, так что, ваше превосходительство, если девчонка чего натворила по вашей части, то я тут уж точно не причем. Не наша она, вот вам крест! Хотите, на Евангелии присягну?!
-Молчать! - рявкнул Дрентельн. Сундберг вздрогнула и заткнулась.
-Вот что, Александр Алексеевич, - уже спокойным голосом обратился генерал к своему помощнику. - Готовьте грамоту о дворянстве на имя графа Широкова. Главная цареубийца поймана!
 Дрентельн вышел, оставив ошарашенного новоявленного «графа»  с его помощником.
-Так ведь она же ж могла тогда взорвать меня?
-Могла, - веселым голосом подтвердил помощник Дрентельна.
 Раздался грохот — это здоровенный детина Широков рухнул об пол. Второй Комиссаров так же не выдержал внезапного «счастья» свалившегося на него.


Допрос с пристрастием

 Софья оказалась крепким орешком. Двое суток длился допрос в Полицейском управлении, следователи, допрашивающие её, сменялись друг с другом, и двое суток Софья с редкостным упорством хранила молчание, не отвечая ни на один вопрос. Женщина, слабая женщина, оказалась сильнее многих мужчин.
 Софья Перовская — единственная, кто  до конца соблюдал «вердикт молчания», предписанный Уставом «Народной воли». Иногда из её измученного жаждой горла вырывалось злобное :  «Не знаю» или «Не намерена отвечать», когда очередной следователь давал ей ознакомится с протоколами допроса Рысакова. «Тем хуже для вас, барышня», - сквозь зубы шептал следователь. Хотя, что могло ещё более ухудшить  положение Блондинки.  Никакие угрозы не заставили отступить её от задуманного молчания. А на пощаду Софья не рассчитывала.
 Сломить её упрямство, расколоть Софью оказалось делом практически невозможным. Даже на вопросы о  партии, на которой оказался довольно словоохотлив даже  немногословный предводитель народовольцев заика-Михайлов, Софья предпочитала «отвечать» молчанием.
 Однако Дрентельн был неумолим.  Пытка была испытанной и заключалась в том, что каждый раз новые следователи, крича ей прямо в лицо, задавали одни и те же вопросы завидным постоянством частоты, фактически не давая подозреваемой ни единой возможности ко сну и пище. Психологическая пытка Дрентельна, применяемая к маленькой цареубийце, сломила бы многих, но только не саму Софью.
 Страшно было другое. Всем известно, что испытание бессонницей самая невыносимая пытка, от которой человек способен потерять самоконтроль над собой, и уж на третий день, как ни крепилась Сонечка, нервы её стали сдавать.
 Поняв, что больше не выдержит без сна, она в полном отчаянии, схватив опросный лист арестанта, сама небрежно заполнив нужные строки кривенькими корябулами,  швырнула всю эту писанину в лицо своим мучителям.
-Вот, держите, это все, что вам надобно знать, а большего я все равно ничего не скажу!
 Поняв, что Софью сломать было невозможно, её отвезли в тюрьму, на Шпалерную. В камере стены были выкрашены мерзкой, охряной краской, какой выкрашивают в странноприимных больницах, но Софья уж не обращала на то никакого внимания.
 Едва склонив голову на соломенную подушку, она закрыла глаза и тут же вырубилась беспробудным, черным сном.

***
 На этот раз её вели по крутой, винтовой лестнице. Наверх, а не вниз. Далее, по коридору её буквально тащили за шкирку воротничка платья, как нашкодившего в амбаре зверька. (Это был тот самый странноватый жандармский офицер, который давеча с несколько дней назад нашел нужным подгонять Желябова, тыча ему в бока дубинкой, словно махат слона, что управляет толстокожим чудовищем лишь прикосновением двух больших пальцев ног, а все только из-за того, что он боялся его, и размыслив, что развернувшись в узком коридоре, громила Желябов мог «по случайности» придавить его массой, в то время как малютка — Софьюшка по его мнению могла проскользнуть между пальцев).
 Софью втолкнули в какой-то кабинет. Она сразу почувствовала, что здесь тут было тепло, уютно: горели свечи в подсвечниках, под ногами лежали мягкие ковры. Если бы она знала, что это Полицейское управление, то подумала бы что это уютная гостиная в благородном доме.  Так или иначе, по всему было заметно, что это кабинет какой-то большой полицейской шишки. Возможно генерала Добржинского,  Софья так и подумала, и, почему-то приняв это как истину, мысленно приготовилась ко встрече с бывшим Александровским хранителем, представляя его перекошенную от злобы, обезображенную морду цербера в окровавленных бинтах, не уберегшего своего подопечного от народной мести, и жаждущего расправы с ней, но ошиблась...
 Едва её глаза привыкли к свету после темной камеры, она могла различить, что прямо перед ней стоял человек, в ненавистном синем мундире и эполетах, всем своим видом походивший на генерала.
 «Неужели, выше», - промелькнула мысль Софья сразу не различила его лицо, потому что свет падал в её лицо от окна, а высокий человек стоял, повернувшись к окну. «Неужели сам...» - Софью передернула это мысль, сердце остановилось, и она почувствовала, как не может больше дышать.
 Только когда дверь за ней закрыли, высокий человек в эполетах резко повернулся к ней лицом.
 Что-то до боли знакомое промелькнуло в  чертах его лица: этом  курносом носе, этих глазах, бровях.  «Нет, нет, этого не может быть. Не должно. Слишком нелепо и жестоко».
 «Муравьев...фанатик», - прозвучал в её голове голос Тихомирова. Софья тот час же узнала его, хотя её разум, еще отказывался верить в то, что это был он. Не выдержав более сомнений, она крикнула:
-Ники!
***

Ники. Знакомство

1862 год, старый , заброшенный сад дачи Перовских, забор, отделяющий «графство» - служебную дачу семейства Перовских от дачи Псковского генерал-губернатора  Муравьева.

  Восьмилетняя Сонечка вот уж битый час не отходила от забора, стоя на цыпочках, глядя в небольшую расщелину забора, там где подгнившие от дождей доски вывалившимися сучками образовывали небольшое отверстие «для глазка». Что же там так привлекло непоседу, резвушку и баловницу Соню Перовскую, чтобы она столь долгое время могла находиться на одном месте почти без движения. Любопытство! Обыкновенное девчоночье любопытство к запретному, но желаемому, чего никогда не было у ней...
 Там, по ту сторону забора  открывалась новая жизнь. Там был сад, но не такой как у них, старый, заброшенный и неопрятный, приведенный попустительством папеньки, пребывающем в постоянных разъездах  по хлопотам о наследстве, и тем совершенно не рачившим о домашних хлопотах, почти в первобытную дикость леса времен раннего палеолита.
 Там, за забором текла другая жизнь: там все сияло идеальным порядком: кусты и деревья были аккуратно подстрижены, сияющие, зеленые газоны стояли безупречно выскобленные граблями, чисто выметенные дорожки были заботливо засыпаны мелким гравием. Повсюду, где мог видеть глаз, красовались толково, со вкусом расставленные клумбы, цветочные рабатки, красиво обрамляли газоны по периметру, то и дело перемежаясь с туфовыми изваяниями греческих богов и богинь.
 Но едва ли все это великолепие могло бы привлечь восьмилетнюю Соню, совершенно равнодушную к всякой человеческой роскоши. То, что её привлекло, могло привлечь разве что ребенка её возраста. Удивительное, игрушечное, мишурное, и тем яркое, казавшееся настоящим сокровищем именно для ребенка, но не для взрослого.
 Это была крошка - лошадка, впряженная в повозку, которой управляла прелестная, настоящая маленькая принцесса - кудрявая девчушка в розовом платьице и диадемой на голове.
 Соня слышала о механических лошадках. Но чтобы они выглядели так натурально. Ей теперь больше всего на свете хотелось заполучить такую же повозку. Но можно было ли ожидать от её грубого и жестокого отца такого же подарка — никогда. Он, вообще, никогда не интересовался ей с Машей, а этой  счастливой девочке отец должно быть не пожалел денег на роскошный подарок...
 Думая об этом, любуясь удивительной, маленькой возницей, Соня буквально лопалась от зависти, кусая ногти в кровь. Но дальше произошло ещё более удивительное.
-Гоп-гоп, - скомандовала девчушка, и лошадка, вся как будто переменившись и задергав головой, побежала быстрее, мелким галопом. Лошадка оказалась живой!
 Не в силах больше вытерпеть интереса, Соня навалилась на доску всем своим весом. Поржавевший гвоздь вывалился, доска скосила, образовав небольшой лаз...Этого хватило, чтобы просунуть голову. Соня где-то слышала, что, если просунуть голову, пролезет все остальное. Так оно и вышло.  Вслед за головой, не без труда, но просунулось все остальное.
 Девчушка - возничая, теперь совершенно забыв о повозке, раскрыв рот, с испугом и удивлением наблюдала как доски забора стали двигаться. Но вот она приказала лошадки быстро обежать круг, чтобы показаться няньке, выглянувшей из окна, и снова, вернувшись на то же место, остановилась, стала наблюдать. Вот доска со скрипом отодвинулась, просунулась белокурая кукольная головка. Пыхтя и стараясь куколка, пихаясь изо всех сил, стала выбираться.  Маленькая возничая, спешившись,   совершенно забыв о повозке, (отчего её предприимчивый пони почувствовав волю, принялся тут же безжалостно ощипывать куст роз) раскрыв от удивления рот, стала смотреть, что будет происходить дальше.
 А дальше произошло следующее. Вслед за большой головой появились хрупкие плечики,   розовые, пухлые ручки, вцепившись в край доски силились вытолкнуть тельце, обернутое в кринолины воланов, секунда — доска со скрипом подалась совсем — и из проема буквально вывалилась - кукла. Вернее, это была не кукла, но девочка, одетая в кукольное, розовое платье. Нисколько не обращая внимания на сорванный волан подола и растрепанные о торчавший гвоздь локон длинных золотистых волос, девочка-кукла, деловито подойдя к повозке, обошла  кругом, изучательно внимательно осматривая желанную игрушку.
 Наконец, она подошла к самой лошадке, чтобы получше разглядеть это невиданное явление.  Конек был мохнатый, широкоплечий, как маленький откормленный мужичок, из-за своей карликовости скорее похожий на коричневого поросенка вьетнамской породы, чем собственно на лошадь.  Карликовая лошадка была такой маленькой, что приходилась Соне как раз «по плечу».
  Всю жизнь Софья мечтала о лошади, но из-за её детского роста мечта до сих пор оставалась несбыточной.
 Было ещё тем обиднее Соне, что маше уже купили костюм амазонки и даже раз в неделю под присмотром жокея разрешали выезжать верхом по парку, Софью из-за её младенческого роста даже не допускали к конюшням, чтобы какая-нибудь лошадь ненароком не растоптала её копытом. 
 Пони Фунтик, так звали карликовую лошадку шотландской породы, подозрительно косился на незнакомку, осматривающую его, предчувствуя для себя недоброе.  «Только попробуй», - говорил его недвусмысленный, косой, сердитый взгляд. Удар копытом о землю подтверждал  намерения конька «не даваться» без боя, если незнакомке, вдруг, вознамерится взобраться на него.
  В какой-то момент Софьюшке уже передумалось засёдлывать норовистую лошадку. Она стояла, в задумчивости, сунув  пальчик в рот, решая, что же ей  следует предпринять, с чего начать вскарабкиваться — с зада или загривка. Сердитый, красный глаз пони косился на неё. Зубы угрожающе хлупали о поводья.
 Но вот она подошла к коньку, нисколько не спрашиваясь с маленькой хозяйкой лошади, попыталась для начала наладить контакт животным, погладила пони за голову. Фунтик угрожающе фыркнув, сильно мотнул головой, чуть было невежливо не сбив маленькую Сонечку с ног.
-А он только за печеньку дает, - видя Сонечкину неудачу, робко пояснила кудрявая девчушка. Соня порылась в кармане и достала «взятку» - кусок присохшего, грибного пирога. Пони вкусно захрупал корками, все ещё косясь на Софьюшку, с неохотой, но все же дал погладить себя за голову.
-А это твоя лошадь? - наконец-то, спросила Соня, решив казаться хоть немного вежливее её хозяйки.
-Моя, - горделиво пояснила худенькая, кудрявая девчушка, зачем-то задрав кверху и без того курносый нос.
-А как его зовут?
-Фунтик, - ответила маленькая девочка, вдруг, чего-то очень внезапно застеснявшись.
-Фунтик, - мечтательно повторила Соня. - А можно прокататься на нем? На твоем Фунтике.
-А он чужих не любит, - ответила девчушка.
-А  его никто и не спрашивает, - сердито отрезала Софья. - В конце концов, он лошадь, а значит, имущество, как всякий крепостной мужик.
-Я не заю? - пожала худенькими плечами девчушка.
-Давай будет так, я буду управлять твоим конем, а ты ехай в тележке, как ехала. Теперь я буду тебя катать.
 Кудрявая девчушка как-то, совсем растерялась, не зная, что и как ответить, но Сонечка, не из робкого десятка, не заставила себя долго ждать. С громким криком «Оп!», она вскочила на лошадь. Но продержаться «на коне» ей суждено было совсем не долго. Норовистый конек, мотнув задом, ловко сбросил наездницу с себя. Софья больно ударилась попой о землю. Хотелось плакать, но она не заплакала — из упрямства.
-Вот  упрямая ослина! - злобно выругалась на конька Софьюшка, замахнувшись в его  морду пухлым розовым кулачком. - Ну, чего смотришь, держи крепче! - закричала рассерженная болью Софья девочке
-Я держу, - виновата залепетала кудрявая девчушка, теперь уже совершенно растерявшись от натиска незнакомки, не зная, что ей делать.
 Вторая попытка оседлать, упрямого осла, закончилась тем же самым. Но на этот раз, дернувшись всем корпусом, конек больно задел копытом саму хозяйку.
 Кудрявая девчушка, упав, разбила ладони, коленки и лицо  в кровь, громко заревела.
-Не реви, плакса! - строго приказала Софья. - Слушать противно! - Она вытащила из кармана , белый платок и , стерла грязь и кровь, с разбитой мордашки плачущей девочки, зажав её курносый нос между пальцев, строго приказала, совсем как это делала её нянька в таких случаях:
-Дуй! - Девчушка уморительно всхлипнула в нос:
-Не моу.
 -Сильнее дуй!
 Девчушка, не в силах противостоять натиску Софьи, сморкнулась изо всей сил, только затем, чтобы не прошенная подруга сейчас же  отстала от неё, да так сильно что из разбитого носа по новой хлынула кровь. Почувствовав соленый вкус крови, стремительно наполнявшей её рот, при виде хлещущей из носа  красной жидкости кудрявая хозяйка пони так испугалась, что разрыдалась ещё больше. Не медля, Софьюшка принялась оказывать ей первую медицинскую помощь, задрав кудрявую головку девчушки за волосы, стала усиленно заталкивать в ноздри мятые листья грязного подорожника, которые отыскала тут же, под туфлей. Так, слыхала она, от прачки, следует останавливать кровь.
 Не знаю как, но «лечение» Софьюшки подействовало. Кровотечение из носа прекратилось, оставив  после себя лишь присохшую юшку.
- Как  тебя зовут? - когда все закончилось, облегченно выдохнула Софья, расправляя окровавленный платок.
-Ники! - чуть не плача, ответила девочка.
-Что-то я не слышала таких имен у девочек, - проворчала Софья.
-Вообще -то по-настоящему меня Николаем зовут,  я — мальчик.
Софья вскочила как ошпаренная, вытаращив на «девочку» глаза от удивления.
-Ты что, дура?! Постой ка, - Соня придвинула к себе кудрявую «девочку», поставила перед собой и придирчиво осмотрела её со всех сторон. Только теперь до восьмилетней Сони стало доходить, что сразу таким странным показалось ей в  этой  «девочке».
-Так ты и в правду мальчик?! - скорчив брезгливую мордашку «мерзость», спросила Соня, глядя на тощие некрасивые мальчишечьи коленки, нелепо торчавшие из-под кринолина.
Девчушка мелко закивала тряся ангельскими локонами.
-Тогда почему ты одет в девчоночье платье?
-Не знаю! Меня мама так одевает! - жалобно пояснила девочка,  называющая себя мальчиком.
-Значит, ты — девочка, - тоном непререкаемой учительницы уверенно заключила Соня. - И нечего мне тут придумывать. Мальчиков не наряжают в девчачьи платья.
-Но я не девочка! Я мальчик! - некрасиво разинув рот, жалобно заныл кудрявый ангел, готовый вот-вот снова разреветься.
 -Тогда покажи, что у тебя там,  петушок или курочка?!
-Я не наю!
-Да ты что, не знаешь чем мальчики от девочек отличаются? - всплеснула пухлыми ручонками Софья.
-Не наю! - плакал ангел.
-Вот глупая. Ну, смотри, - Софьюшка, горя преподать бесполому существу урок анатомии, подняла юбки и сняв панталончики,  показала, что у неё находится под юбками, решительно раздвинув толстенькие, короткие ножки на уровне плеч. - Вот это называется курочка. У тебя такое же или другое?!
 Ангелоподобное существо смутилось выходки настолько, что, перестав и плакать, вовсе онемело от ужаса.
-А соня письки показывает, - послышался из-под забора подленький голосок. Это был четырехлетний Левушка — младший брат Сони. Левушка — вечный «хвостик» Сонин. Следует за ней повсюду, как маленький шпион, а потом папеньке докладывает. Ему и самому интересно, что там происходит за забором. И повозка с удивительной лошадкой приглянулась ему не меньше, чем Соне. Его пухлая, щекастая мордашка Перовских уже просунулась в расщелину, но, как ни старался Львенок, самому ему не пролезть за сестрой, слишком уж упитанный папенькин любимчик. Вот и, грозясь кулачком через забор, сердился от бессилия на сестренку: - Вот приедет папа, все ему расскажу, чем ты тут занимаешься. И что через забор лазала.
-Да заткнись ты! Ябеда! - Соня сердито задвинула доску за братом. Пухлощекая рожица исчезла.
-Все расскажу, - послышался зареванный голос братца, которому Соня уже успела случайно задеть по носу доской.
-Ну, - обернулась она к совершенно растерявшейся девочке, -  давай теперь твоя очередь показывать. Скорее, не то ябедник побежал - сейчас меня хватятся. Ну же!
-Не хосюю!
-Давай, давай! Времени нет. Надо же узнать, кто ты. - Соня вцепилась в  и без того напуганного ребенка и стала деловито теребить его своими пухлыми проворными ручками, силясь стянуть с него панталончики. - Ну давай, не стесняйся, покажи.
-Отсань. Не хосю!
-Я  не сделаю тебе  больно. Я только посмотрю, что у тебя там!
-Все равно не хосю!
 Но упрямая Соня и слушать ничего не стала, чтобы удобнее было раздеть, она повалила перепуганного ребенка на землю, и, оседлав его, стала насильно стягивать панталончики.
-Отс-а-а-а-ань!- Ленты, оборки и кружева летели в разные стороны. - Ма-м-аааа!
 К счастью маленького Ники графиня оказалась рядом. Бедная женщина даже не поверила своим глазам: она подумала, что рехнулась,  когда увидела следующую картину: одна из кукол* Ники, вдруг, ожившись, набросилась на её единственного сына, впившись маленькими кукольными зубками в его ляшку, развязывала узелки чулок.
 -Ники! Что это? Помогите! Ах! Снимите эту гадость с моего сына! Она же убьет его!
 Дворня бежала на выручку маленькому барину. Софья бросила мальчика в самый последний момент. То, что это был мальчик, она уже не сомневалась, она все же увернулась развязав узлы подвязок, стянуть панталоны и успела разглядеть его маленькую тайну. Такую «маленькую», что невольно усмехнулась сама. А разглядев, сама бросилась на утек от бежавшей на помощь дворни. Проказница успела улизнуть в проеме в тот самый момент, когда садовник Муравьевых едва не ухватил вредную «чертову куклу» за подол платья.
-Вот шельма-то!
 Одно было однозначно, что это была не кукла, а девочка — та самая скрываемая дочь генерала Перовского - карлица, о безобразии которой в обществе так много ходило самых диких слухов, но которую никто никогда не видел в глаза. Карлица оказалась не столь безобразна, как про то рассказывали, и даже миловидной девчушкой, но от того своим внезапным появлением  не менее перепугала  графиню Муравьеву.
 Так или иначе, но с этого знаменательного дня знакомства с Софьей, жизнь маменькиного любимчика Ники перестала быть скучной.
***
 А барыня Варвара Степановна, вздыхая, зашивала разорванное платье Сонечки. Не вернулся бы муж, не обнаружил «растрату». Опять скандал устроит за порчу. А Левушка-Иудушка уже, теребя «петушок» украдкой, жаловался из-под одеяльца:
-А Соня за забор лазала. - Наябедничает и спрячется, как мышонок подленький, не хочет затрещину от Сони получить.
-Маменька,маменька, ты даже не представляешь, что я там видела, - не унимается резвушка, которой не спится под впечатлением.
-Чего, Сонечка, - Варвара Степановна обратив на дочь свои уставшие от шитья глаза, погладила по зачепченной головке.
-А там мальчик переодетый девочкой на лошадке катался. А лошадка маленькая-премаленькая. Вот такая ростом, - Соня чуть раздвинула ручонки.
-А Соня через забор лазила, - не унимался Левушка.
-Это хорошо, но Сонечка, доченька, милая, да гоже ли барышням через заборы то лазать. Вон платьице то все опять оборвала, чисто нищенка. Что папеньке то скажем.
-Ничего, не хватится, - злобно огрызнулась Соня.
-А я все папеньке и про платье... и как письку...
 Софьюшка не выдержала, со злости швырнула в «занудушку» подушкой.  Левушка, бросив теребить «петушок», заревел громко.
-Ну вот опять двадцать пять, - всплеснула руками бедная Варвара Степановна.
-А чего он встревает. Хвост!
-А мы вот, что сделаем: завтра пойдем к соседям, да познакомимся, как благородным барышням полагается знакомится.
-Так папенька не велел Соне показываться, не камефо* она у нас, - карлица противная, - (Лева в точности повторил, что слышал, как говорил о Сонечке папенька)
-На! - Софьюшка все же метнула подушку в вредного братца. Левушка залился плачем.
-Ат, чего она киаетс-я-я-я-я!
Даже ангельское терпение Варвары Степановны подошло к концу.
-Это что такое?! Соня! Лева!
-Не будет обзываться дурак!
-А я и не обзс-я-я-я-я! - выл Левушка.
-А, ну спать, оба, а то до приезда папа вы оба у меня в заперти просидите до самой осени.
 Угроза маменьки подействовала. Маленький подлец Левушка знал, что без папеньки, его голос против Софьи ничего не значит, а Софьюшка не любила расстраивать маменьку, вот и притихли оба, сжав на друг друга зубки.

 С появлением в жизни Ники Сони, «все смешалось»  в доме Псковского губернатора Муравьевьева.
 В тот же вечер, когда маменька Ники графиня Софья Григорьевна собралась поцеловать единственного сынишку на ночь, то, вместо кроватки, обнаружила Ники, сидящем на стуле, безжалостно кромсающим свои ангельские локоны портновскими ножницами. Откуда  малыш взял ножницы — неизвестно.
 Маленькие ручки мальчика были не ловкими и вместе с корнями волос захватывали и кожу. Шла кровь, но четырехлетний Ники,  даже не понимая,  что наносит себе увечья, всякий раз, как оступался острыми ножницами по нежной кожице, думал что кто-то обижает  извне, делает ему больно, истошно вопил:
-Нихасю, нихасю, больше девочкой! А-а-а-а-! Осань! - грозился он кому-то невидимому.
-Ах, - графиня бросилась отнимать ножницы, но было поздно: волосы было уж не спасти - макушка шевелюры уже канула в Лету. Когда теперь отрастет. Пришлось, прижав порезы щипучим йодом, брить мальчика наголо.
 Софья Григорьевна тихо плакала, когда падали на пол ангельские локоны Ники, которые достригал доктор Моргеншетерн, срочно поднятый с постели.
 В таком виде, с прижжёнными йодом порезами на голове, разбитым в синь носом, и коленками, но одетый в бархатный, новый костюмчик мальчика, он и предстал перед Софьей на первом в своей жизни «выходе в свет».
***
 
-Ты прокурор? Ты будешь меня судить? - ничего не понимая, растерянно улыбнувшись, тихо  спросила Софья, тараща на Муравьева свои огромные, серые глаза. - Ники, мой бедный малыш Ники, я всегда знала, что ты плохо кончишь. Ведь у тебя никогда не было собственного мнения.
-Молчать! - заорал Муравьеа.  Здесь вы будете говорить, только когда я прикажу!

 Софья увидела, что и он узнал её. Взгляд Муравьева смутился, но лишь на несколько секунд, но вот его выражение лица, до того выражавшее гнев, снова провалилось в чиновничью невозмутимость, и снова растерянность. Он сделал вид, претворился, будто теперь и вовсе не узнал её, и она никогда не была ему знакома. Так и решил держаться — до конца!
 Как ни в чем не бывало, вытащив бумаги опросных листов, он стал задавать вопросы, которые обычно задают преступникам:
-Назовите свою фамилию, имя, отчество...вероисповедание?
 Он говорил это таким монотонным, беспристрастным голосом, как будто проводил стандартный опрос пойманного на краже карманного воришки, совершенно не замечая той, к которой, собственно, были обращены все эти вопросы.
 Звук исчез в её голове, словно бы кто отключил его. Софья не слышала, что он спрашивал её, а только смотрела на него ошалелым взглядом, в котором читались одновременно ужас и презрительное отвращение. «Нет, этого не может быть, я, наверное, сплю, просто сплю», - повторял ей внутренний голос, пока она внимательно рассматривала своего повзрослевшего друга детства Ники - Николая Валериановича Муравьева.
 Теперь это был совсем не тот, тщедушный, худенький мальчик с смешными кудряшками на голове, которого она всегда знала. Перед ней в полном генеральском облачении главного прокурора предстал высокий, стройный молодой мужчина,  уж с небольшим чиновничьем брюшком, которое совсем не портило его, но лишь придавало значимость важности, так красиво подчеркивая его начальственную молодость. Свои густые, светло кудрявые, девчоночьи локоны Ники предусмотрительно срезал, оставив в виде пеньков волос небольшой бобрик на лбу, заканчивающийся какой-то немыслимо дурацкой, короткой челкой, как только стригут еврейских мальчиков на Барницхве.
 Ей было бы смешно, и она наверняка бы громко рассмеялась  сейчас же с его необыкновенной шевелюры, если бы не чудовищные обстоятельства их встречи, в которые она до сих никак не могла поверить разумом. «А что если это шутка? Её разыгрывают. Дрентельн мастер на подобные штуки»
-Ну так что же?! - грозно повторил Муравьев. - Вы намерены отвечать следствию?!
 Окрик вывел Софью из ступора разглядывания. Только теперь она поняла, где находилась, что за своими мыслями она прослушала абсолютно все, что он только что задавал ей .
 Соне хотелось улыбнуться, быть может, рассмеяться, сказать, что она разгадала теперь эту глупую шутку, почему-то ожидая, что Ник тоже рассмеется, но тут ей вспомнилась кровь на снегу, перекошенное от боли, белое лицо Государя, его все более запрокидывающаяся голова, и эти ноги, которые уж двигались в дергающейся агонии, отдельно от остального туловища, сами по себе...И тут ей стал ясен весь ужас происходящего. «Но почему Ник? Зачем Ник?» - задавалась она вопросом. «Стало быть, так нужно», - отвечала она сама себе и не понимала того, зачем так было нужно, кому и для чего.

Тем временем допрос продолжился.
-Назовите членов Исполнительного комитета? - не давая ей опомниться, с грозной торжественностью спросил Муравьев, делая вид, что читает по бумаге.
-Не  намерена отвечать! - огрызнулась Софья.
-Имя преступника, нанесшего роковой удар.
-Не знаю!
-Вам знаком человек по фамилии Рысаков?!
-Нет, не знаком, - не моргнув глазом, ответила Софья.
-Назовите фамилию преступника, первым бросившего бомбу в Государя?!
 До того насупленное лицо Софьи подернулось дерзкой улыбкой. Она разгадала трюк с наводящим вопросом.
-Я не имею способности угадывать имена и фамилии лиц заранее мне не известных! - язвительно гордо выпалила она.
 Муравьев понял — его прием был раскрыт. Ники снова выставил себя дураком перед Софьей. Но, вместо смущения, как это было в детстве, это только вызвало приступ ярости у молодого прокурора.
- Нет, вы теперь плохо понимаете ваше теперешнее положение! Вы пролили кровь, которой нет ценней в нашем Государстве, вы — Государственная преступница! Вы — цареубийца! - Николай Муравьев по-театральному вытянул руку и, вытаращив глаза, прямо указал на Софью пальцем, что выглядело почти невежественно.
 «В своем ли он уме теперь, или же я спятила?» - глядя ему в лицо, думала Софья и никак не могла решить, что из этих двух выводов более является истиной. И правда, со слов молодого прокурора выходила сущая дикость: как будто его подсудимая Перовская, убила царя, только затем, чтобы наскоро собрать со свеже убиенного монарха кровь, как  это делают немецкие колбасники с только что зарезанным боровом для кровяной колбасы, вдруг случайно споткнувшись с кровавым тазом, пролила ту самую ценную в Государстве  кровь — некий драгоценный эликсир Датского короля, который Николай Валерианович в каком-то качестве намеревался использовать для себя, и в том только состояло её преступление цареубийства.
- Послушайте,  вы с вами не в фанты играем!!! Ваши игры закончены, Софья Львовна! Теперь вы будете играть по моим правилам! Повернитесь! - вдруг, произнес он, указывая на дверь.
 Софья, ничего не понимая, повернулась. Перед ней, в окружении двух конвойных жандармов стоял Рысаков. Она даже совсем не заметила, как они вошли сюда. Мягкие ковры смягчили шаги, сделав их неслышимыми. Так было задумано. Внезапность, по задумке прокурора, должна была испугать его преступницу.
-Вы признаете в этой женщине ту, которая распоряжалась вами первого марта сего года?! - торжественно спрашивает Муравьев.
 Софья сморщила носик при виде своего бывшего подельника. Избитая рожа Рысакова опухла и кажется ещё отвратительнее. Без омерзения  невозможно смотреть на этого насмерть перепуганного, раздавленного, рыжеволосого человечка.
 Лицо Рысакова,  выражало какое-то отупелое равнодушие, но вот почувствовав на себе суровый взгляд Софьи, оно как будто задвигалось, перекосилось в какую-то мерзкую, обезьянью гримасу, выражавшую неизвестно что. Вдруг, широко вытаращив глаза, Рысаков поднял руку и, указав на  Софью пальцем, заорал:
-Да, да, это она! Это она все организовала, сука!!!
-Довольно! - осадил его пыл прокурор. - Ну, что вы на это теперь скажете, госпожа Перовская? - довольно потирая руки, как всякий человек, удачно провернувший подлое, но прибыльное дельце, усмехнулся Муравьев. - Вот видите, не все так упрямы, как вы!
-Не имею больше ничего добавить, - потупя голову, сердито буркнула Софья.
-Увести его!


 Рысакова увели. Софья и Муравьев остались одни, не считая жандармского офицера - стенографиста, который, заточив карандаш,  приготовился принять новые показания маленькой цареубийцы.
 Однако, сам молодой прокурор, похоже потерял всякий интерес к этому делу. Муравьев устал от допроса, да и время подходило к вечеру, так что предвкушение вкусной кулебяки сегодня готовившейся в дворянском собрании, куда он был приглашен на званый ужин в качестве короля положения, чтобы поведать высшему обществу свежайшую сенсацию о разгроме шайки заговорщиков, больше волновало его.
 Решив поберечь до вечера аппетит, Муравьев вытащил из кармана дорогую сигару и вкусно раскурил её, отвернувшись от Софьи, потому что осуждающий взгляд его бывшей невесты теперь был почти невыносим для него. Софья по-прежнему смотрела на него из-под лобья с такой ненавистью и презрением, как будто это не она, а Николай Муравьев совершил великое преступление, и ей было предписано судить его.
 Однако, своим острым глазом опытного психолога Софья приметила, что Муравьев, как ни старался казаться спокойным, раскуривая сигару, все равно заметно нервничал, руки его предательски дрожали, не попадая в искру огнива. «И когда же он пристрастился курить?» - цеплялась в её мозгу ничтожная мысль, как всегда бывает, когда положение человека отчаянно, и нет уже сил думать о нем.
-Таким образом, Перовская, - когда наконец едкий, крепкий дым  табака наполнил кабинет, заговорил Муравьев тоном лектора, - ваша вина всецело доказана, и всякое отпирательство только ухудшит ваше положение.
  Софья, гипотетически не переносившая на дух табака, закашлялась. Торжествующий Муравьев, до того очевидно собиравшийся произнести целую лекцию, вдруг, запнулся и с ненавистью посмотрел на подсудимую. Софья маленькая, в перепачканном гимназическом платьице показалась ему теперь особенно милой и отвратительной одновременно.
 И эти щечки, они остались такими же, какими он знал ещё в детстве, когда она сердилась на него — пухлыми, розово-румяными, как два спелых яблочка. Щечки, как будто самой природой предназначенные для поцелуев, манили к себе, чтобы сейчас же прикоснуться губами, расцеловать их мягкую упругую плоть.
 «Что со мной происходит? Нет-нет, Ник, мы же с тобой договорились, ты не должен поддаваться ей. Только не сейчас...»

Торт

1866, январь, Рождественский новогодний бал в доме Генерал-губернатора Перовского


 Он теперь почувствовал близость её сопящего дыхания и понял, что у же не сможет не прикоснуться губами к этой нежной подушечке, покрытой белесым пухом,  которая ежесекундно притягивала его к себе. Но едва он только собирался это сделать, то есть прикоснуться губами к её теплой щечке, как предмет его обожания, словно почувствовав его намерение, неудобно отдернулась плечиком.
-Да, погоди же ты!  Все испортишь!
-Ну, что там? - делая вид, что ничего не произошло, замялся Ники, словно бы хотел писать.
 Сонечка не ответила, а только, когда она отвернулась от кухонного окошка, её глаза сверкнули задористыми огоньками, и она улыбнулась хитренько, так что на её щечках выступили очаровательные ямочки.
-Что?! - не унимался Ник.
-Целуются! Целуются! - сжав кулачки, запрыгала в предвкушении, что может теперь разоблачить свою правильную сестру Машу с этим малолетним графом Вяземским. - Как это глупо!
-Дай я, - Ник в нетерпении зрелища занес свою долговязую ногу в гольфе на табуретку.
-Отстань! - Софьюка решительно выпихнула его
-Ну, хоть одним глазком, Софья. Пожалуйста!
-Тебе рано ещё смотреть такое.
 Ники подпрыгнул, и только в сотую долю секунды момента мог различить, как юный граф Вяземский наклонился над Машей, и они целовались совсем по-взрослому — не в щеки, но в губы.
 Нет, надо было во что бы то ни стало отвоевать табурет у Софьи, иначе он все пропустит, как всегда . Шалуны, Соня и Ник, хихикая, пощипывая друг друга, пытались вдвоем разместиться на табуретке.
 В самый момент действа, в маленькое кухонное оконце  целующийся Сережа Вяземский увидел  расплывшуюся в улыбке подглядывающую, любопытную мордашку Софьи.
-Кажется, нас заметили, - улыбнулся  Сережа, указывая на оконце.
-Соня!!! - крикнула Маша.  - И тут она! Ну, погоди, я тебя сейчас....
В этот момент табурет с грохотом не полетел, обрушив обоих маленьких шалунов...Раздалось противное гигиканье и топот убегающих ножек.
 -Видела! Видела! Все папеньке расскажу! - удалялся смеющийся, как колокольчик, голосок Софьи.
 Маша забежала на кухню — Сони и Ника след простыл. Опять играют в прятки. Впрочем, было ли дело искать их — ведь у Маши жених. Надо казаться взрослой, а с Соней никак...
***
 Соня и Ники забились в чулан, где гости оставили свое пальто и шубы. Тут было отвратительно душно и пахло нафталином, но Ники уж не замечал ничего. Почувствовав возле своих губ её теплую щеку, он все же не удержался и поцеловал.
-Ты что делаешь?!
-Я? - целуюсь!
-Дурак! - Софья сердито отпихнула Ника локотком и, обидевшись, вышла из чулана. Такое детское внимание её малолетнего кавалера Ники, когда Маша и Сергей целовались уже по-настоящему, было почти оскорбительным для неё. Ники, согнувшись, виновато последовал за ней.
-А когда мы будем целоваться? - ныл Ник.
-Никогда! - резко отрезала Софья, надув щечки.
-Но почему, мы же ж зених и невета! - убегая за ней, закандючил он, чуть не плача.
 Софья, развернулась и предупредительно выставила перед ним пальчик.
-Потому что ты маленький, ясно тебе?! Слюней напускаешь.
 Что касается роста — Сонечка была не права. С тех пор, как они встретились, малыш Ники значительно прибавил в росте, так что уж с лихвой обогнал малютку Соню почти на две головы. Да и развитием Ник во многом превзошел свою подругу: в отличие от неграмотной Софьи, умевшей разве что сносно болтать по-французски, которому она научилась от своей гувернантки, вундеркинд Ники не по годам освоил грамоту.  Дикарка Соня, на которую все будто махнули рукой, в свои десять лет с трудом пополам выводила свою первый «азъ», малыш Ники, Николай Муравьев, хоть картавил и не выговаривал некоторые буквы, уж в свои неполные пять мог сносно читать и писать.
 Мальчик рос вундеркиндом и подавал большие надежды на свое будущее, однако это не мешало его старшей, но полуграмотной подруге всецело подчинить его себе, уже тогда слишком уж была сильна харизма лидера  в маленькой Сонечке.  Не смотря ни на какие достижения своего младшего друга, Соня все равно считала Ника маленьким и глупым и в своем присутствии заставляла мальчика так думать о себе. И, даже не смея сопротивляться её упрямству, он думал так, и , возвращаясь домой, к ужину, все разговоры, о чем он мог говорить Ник за столом, были только о Соне. Словно завороженный, он постоянно твердил: «А Софья сегодня сказала...а Софья сделала так», и это уж неестественное подобострастие перед авторитетом какой-то девчонки каждый раз повергало в транс его матушку, которая просто ненавидела  эту  карлицу Перовских, которая постоянно унижала её сына, но только тем терпела эту дружбу детей, что её муж напрямую был связан с домом Перовских по карьерной лестнице, и любой конфликт мог оказать самое нелицеприятное последствие и на их семейство.
  А с тех пор, как отца Сониного Льва Николаевича Перовского назначили генерал-губернатором Санкт-Петербурга, Ники не просто дружил с Соней, он рабски заискивал перед губернаторской дочерью. Своим маленьким,  но уже ясно  зарождавшимся в нем верным чиновничьем чутьем, Ник чувствовал, что дружба с Софьей, а быть может, его дальнейшая женитьба на губернаторской дочери, может стать весьма выгодным предприятием для его семьи.
 Вот и теперь, можно было видеть, как маленький, но гордый пупс-Соня в своем коротковатом домашнем платьице и рюшевых панталончиках, надув щеки, с важной гордостью выступала впереди, а разросшийся в высоту, худой и долговязый малыш Ники, словно тощенькая тростинка, следовал чуть пригнувшись за ней, с подобострастием фаворита готовый предугадать любое  желание «дамы сердца». Подобное ухаживание казалось бы смешным меж детьми, если бы, как мы знаем, не имело столь печальные последствия.
***
-Ну, Соня! - ныл Ники, уже прося сам не зная что. Это было его отвратительной привычкой, чтобы досадить Соне.
-Да заткнись ты, надоел.
Сонечке теперь не терпится посмотреть в щелку, что там происходит за дверью, куда её не пускают. Кряхтя, она норовит пристроить глаз в уключину.
 Белый вальс. Дамы приглашают кавалеров. Папа, как король положения, как всегда нарасхват, несмотря на свой низкий для мужчины рост. В своем длиннополом фраке, обтягивающим его приземистую, пухлую фигуру, он так не естественен, так смешон, и непривычен, и чужд, что Соня невольно затыкает ротик кулачком, чтобы тут  же громко не расхохотаться  и не выдать себя гостям.
-Ты посмотри, Ник! Посмотри, какие они все глупые в этих нарядах!
Ники снова силиться пристроиться к глазку, но Соня его не пускает, отталкивает локотком.
-Хватит!
***
 Ясное дело, хозяин пиршества блистал, приглашая одну даму за другой, пока, сославшись на мнимую болезнь,  матушка Варвара Степановна была заперта в своей комнате. С тех пор, как получил губернаторское назначения, Лев Николаевич буквально избегал собственной жены, слишком уж проста была Варвара Степановна, малообразованна в глазах мужа, и тем не соответствовала для высшего общества своим провинциальным воспитанием, да и Варвару Степановну тяготили устраиваемые в её доме балы. Но больше всего стесняло графа — это даже не провинциальная недообразованность супруги, на которую он ей постоянно склонял, а неприличная разность в росте, хотя эта же разность в росте нисколько не мешала флиртовать с другими дамами более легкого поведения, среди которых Перовский считался  великолепно щедрым кавалером.
 Прошло некоторое время. Сонечке уж опротивел в бал и её навязчивый кавалер, да и думалось ей совсем о другом. Скучно ей среди блеска светского общества. Одна только мысль волновала её теперь. Как бы забраться в буфет и раздобыть оттуда побольше сладостей, которые от неё прятали из-за непрекращающейся золотухи. Этот новый её план никак не выходил у неё из головы, и как всякое предстоящее озорство оно бодрило её, заставляя буквально пчелкой виться возле заветной кухни, дожидаясь, пока поварня отойдет.
 Ждать пришлось долго. Официанты шныряли туда и сюда. Распаренный печью, красный от угара повар Лукич то и дело, выбегая из горячего цеха, формировал блюда к выносу. А буфет был подвешен высоко. Без стремянки не подберешься, а стремянку, как назло, куда-то убрали, словно предчувствуя Сонечкино намерение.
 Но вот вроде как все успокоилось. Только посудомойка возилась в дальнем углу. Пора.
 Софья пытливым глазом оглядела Ника. Тощий как палка, но в качестве подставки сойдет, раз от него сегодня все равно сегодня никакого проку.
-Хочешь я тебя поцелую? - вдруг, спросила она.
-Конечно хочу, - улыбнулся Ник, протягивая губки дудочкой.
-Э, нет, - отвела его Софья, - не бесплатно! - сначала ты должен сделать для меня одно маленькое дельце.
***
-Соня, ты что, больно!
-Терпи! - тоном, не терпящим возражения, приказывала командир-Соня, когда норовит поставить ногу в туфле  на кудрявую голову Ника.
-Ты бы хоть туфли сняла! Каблук!
-Терпи...- сквозь зубы пыхтит Соня, взбираясь коленями на голову мальчика. - Да стой же ты ровнее, не шатайся! - бедный Ники терпит и стоит на последнем издыхании, пока Соня испытывает его тощую как палка шею на прочность. Розовые, пронырливые, пухлые ручонки Сонечки шарят по буфету. Ничего! Но вот она нащупывает какую-то большую коробку, и догадывается, что там торт. Еще немного... и.
- Есть! Лови!
Бедный Ники увернувшись, так чтобы не обрушить  Соню с плеч,  хватает падающую в его руки  коробку.
 Из коробки, перевязанной шелковыми лентами, вкусно пахнет сливочным кремом. Сонечка, не в силах терпеть, хватается за нож.
-Накажут, - умоляет перепуганный Ник.
-Но мы же не будем есть, мы только посмотрим, ага?! - сверкающие задорными огоньками глаза Софьюшки не оставляют ему сомнения, что она все равно сделает по-своему.
 Ленточка слетела сама собой, обнажив сладкое великолепие кулинарной фантазии, Соня аж присвистнула, застыв в восторженном изумлении.
-Вот это да! - Крохотные розовый пальчики сами потянулись к засахаренной вишенке, красовавшейся на самой вершине торта. Уж больно она выделялась среди белой глазури.
-Заругают, - заерзал Ник, боязливо оглядываясь по сторонам.
-Не заругают! - хихикнула Софья. Она съела вишенку, которая расплылась в её рту восхитительным вкусом, и, как это бывает после маленького греха, тут же захотелось большого. «Вон ту маленькую, кремовую розочку у основания коржа, пожалуй, совсем не заметят», - подумалось ей. Софья аккуратно сняла розочку и тоже положила её в рот. Затем Соня подумала, что если немного проредить розочки через одну, то тоже ничего страшного не произойдет. Пусть думают, что так и должно быть, так и задумано кондитером.
-Что ты делаешь, заметят! - оглядываясь по сторонам, заерзал Ник.
-Попробуй! - предложила Соня, чьи кончики губок уж были изрядно перемазаны сливочным кремом.
-Заругают, -  мученически застонал Ник.
-Ну, твое дело. Коли не хочешь. Так и стой на стреме.
В следующую секунду, Соня и вовсе потеряла контроль и стала слизывать с торта все украшения подряд, что попадалось на глаза. Работать прямо языком было куда быстрей и ловчей, чем ложкой. А когда опомнилась, то оказалось, что торт уж безвозвратно испорчен, и все, что она могла теперь сделать — допортить до конца, она так и сделала, соскребая вкуснейшую сливочную глазурь до самого коржа. Кокосовая стружка прямо таяла во рту. Ник мучительно оглядываясь по сторонам, мог только взирать на разорение торта, от ужаса не смея даже перечить ей.
 Только, когда кругленькая мордашка Сони, была окончательно выпачкана кремом. Ники со вздохом позволил грустно заметить себе.
-Теперь нас точно накажут.
-Не накажут! Гости объелись, им уже не до сладкого. А если что — свалим на повара. Лукич, он наш мужик крепостной, вот  его и выпорют, - облизывая пухленькие губки, весело  сказала объевшаяся Сонечка, с тем быстро и ловко закрыла разоренный торт и незаметно повязала обратно ленточками, точно так, как оно и было, что казалось совсем отлично, будто его никто не трогал.
 Она ещё надеялась, что пронесет. Гости и без того объелись — им не до сладкого. Да и бал подходил к концу, обычно заканчиваясь разговорами в курильной, куда отходили мужчины,  когда какая-то пышнотелая, любительница покушать, вдруг, не в тему напомнила о десерте.
-Десерт! - весело отрапортовал папа. - Как же мы забыли о десерте. Сонечка вздрогнула — попалась!
 И, вдруг, ей пришла идея! Соня схватила Ника за воротник рубашки, и наклонив его голову к себе, осенила крепким поцелуем в губы. Вся суть поцелуя заключалась в том, что  она незаметно  перемазала  крем со своих измазанных губ  на лицо Ники, чуть ниже уха. Ники стоял осененный и счастливый её внезапной любовь.
-Так ты меня люлишь, Соня?!
- Люблю, люблю, а теперь, давай, беги в зал, тебя мама, кажется, заискалась, зовет! - она толкнула незадачливого жениха в спину. Не подозревающий ничего Ник радостный побежал в зал и тот час же попался с поличным, как только разорение было открыто.

***
 А меж тем, не теряя времени, подлинная разорительница торта Софья уже неслась в спальню, где маменька  сидела над температурящим Левой.
-Что-ты, что ты, Сонечка? - увидев запыхавшуюся малышку в двери, встрепенулась Варвара Степановна.
-Укрой меня, матушка! Христа ради, укрой!
-Ой, Господи, грехи мои тяжкие! - словно деревенская баба запричитала Варвара Степановна, всплеснув руками. - Никак опять что натворила?!
-Не спрашивай ничего, родная, а только скрой! Спала я, давно уж сплю! - с этими словами Софья вскочила в постель прямо в одежде, не раздеваясь, и, накрывшись с одеялом с головой, притворилась спящей.

 Обнаружение потравы было грандиозным. Ничего не подозревающий повар Лукич сам срезал ленточки, торжественно открыв гостям изуродованного обглодыша.
-Что это?!!!
Граф Перовский мгновенно побледнев, вдруг тут же сделался красный как помидор, вытаращив белки глаз.
***
- Где она?! - вбегая в верхние опочивальни, накинулся граф на жену.
-Спит, - соврала шепотом перепуганная Варвара Степановна.
-Так я сейчас же  живо подниму эту притворщицу! Софья!!!
От громкого крика отца Соня вздрогнула под одеялом, сжавшись в защитный комок.
-Не кричи так громко, дети спят! - прикрывая дверь в детскую, решительно и строго осекла мужа Варвара Степановна. В горделивой позе её  высокой,  тощей фигуры , в которой теперь читалось полная решимость своей правоты, было заметно, что, как ни была забита графиня, но за свою  любимую дочь Софью она готова была до конца отстаивать оборону детской. Это подействовало — Лев Николаевич, не ожидая подобного отпора от жены, отступил.
-Так знай же, - погрозил он её пальцем, - и дочь твоя — лгунья, и ты лгунья, что покрываешь её.
 Сквозь дверь Софья слышала, как папа в припадке ярости папа сильно хлестнул маменьку по лицу, и вышел.
 Слыша плачь избитой матери, маленькая Сонечка, в бессильной ярости сжимая под одеялом свои маленькие, пухлые кулачки, думала: «Не прощу. Никогда не прощу!»  Она не сомневалась, что рано или поздно убьет отца.
 Николаю Валериановичу вспомнилось, как его тогда наказали из-за неё. Это унизительное стояние на коленях в углу, но как счастливо было страдать за Софью, зная что  подлинная виновница разорения праздничного торта вышла сухой из воды, как счастливо было не выдавать подруги, с почти  трепетным наслаждением храня гордое молчание перед родительским допросом, загодя понимая свою невиновную правоту.
 Он не знал, к чему все эти воспоминания, но они нахлынули на него в одну секунду, как будто это было только вчера. Николай Валерианович почувствовал, как его голова закружилась, он к своему ужасу понял, что перезабыл все вопросы, которые только что хотел задать заговорщице-Софье, потому что снова попадал под обаятельное влияние той - маленькой Софьюшки, и уж ничего не мог поделать с собой, а только глазел на неё, разглядывая и узнавая в кровавой преступнице ту, самую маленькую Соню из своего детства,  ужасался тем обстоятельствам, что встали сейчас между ними. Николай Валерианович словно бы прозрел, и прозрев, совершенно потерялся в своих намерениях. Он понял что не сможет казнить её, но что делать с ней, он тоже не знал. Муравьев растерялся. Он готов был уж бросить это дело и бежать, куда глаза глядят.
 ….Кашель Сони вывело его из сентиментального ступора. «Не любила табак неженка, вот и теперь не любит», - с зловещей улыбкой подумалось ему. Чтобы вновь возбудить в себе ненависть к ней, он тот час же заставил себя вспомнить ту летнюю, дождливую ночь 1870, когда застиг их. Перед его глазами проплывала картина, как этот грязный мужик сидя над ней на коленях делал с ней ЭТО, а она, вторя его грязным и грубым телодвижениям, отдавалась ему почти с животным наслаждением самки. И, вспомнив это, ему тот час же захотелось отомстить ей, затушить сигару о эту прелестную, пухленькую щечку, которая так отчаянно дулась на него. И он почти уж выполнил свое  садистское намерение, подойдя к ней вплотную, но, столкнувшись с ней взглядом в упор, снова отступил к своей кафедре, и стал задавать вопросы, предусмотренные в протоколе.
-Когда проходил так называемый Воронежский съезд «Земли и воли»?
-Не помню.
-Назовите участников съезда?
-Не помню, - потупя голову, с бессмысленным упрямством отвечала Софья.
-Какую роль в вашем сообществе играла подсудимая Гельфман?
-Не помню.
-Вы были знакомы с  Грачевским?
-Не помню, -  как одно нарочно заладила Софья, которая, казалось, совсем устранилась от реальности.
-Какую роль вы принимали в подрыве курьерского поезда на Курско-Московской железной дороге?
-Не помню, - уже почти не впопад отвечала Софья.
-С каких пор вы состоите в сожительстве с подсудимым Желябовым, тоже не помните?! - с едкой иронией заметил Муравьев, самостоятельно проставив в строке 1870.
 Соня подняла голову и с ненавистью посмотрела на него, нисколько не оценив его прокурорскую шутку.
-Не намерена отвечать!
-Послушайте, вы, госпожа Перовская! - снова почувствовав на себе непробиваемое упрямство Софьи, взорвался Муравьев. - Если вы намерены держаться со следствием в подобном ключе, то вы вынуждаете меня применить к вам  самые решительные меры. Видит бог, мне самому бы не хотелось переходить к  подобным мерам, но в силу порученной мне службы мне все же придется прибегнуть к пристрастию, с тем, чтобы хорошенько прочистить вашу «девичью» память.
-Вы опуститесь до того, что станете пытать меня? - презрительно усмехнулась Софья. - Что же, я уже слышала, что третья канцелярия не гнушается пытками женщин. Только это не поможет, этим вы не добьетесь от меня ничего, возможно,  я буду орать от боли, но все равно ничего не скажу.
 «И ведь верно, так оно и будет. Не скажет», -  задумался Муравьев. - «Впрочем так ли теперь важны её показания, ведь эта её обезьяна Рысаков и без того выложил всё».
 А Софья, поймав нерешительность Муравьева, продолжала:
-Эх, Ники, Ники,  а ведь я тебя спасла. Помнишь, тогда на мельничной запруде, когда ты тонул, я прыгнула за тобой, чтобы вытащить. А теперь ты собираешься пытать меня? - ласковым голоском, в котором чувствовался презрительный сарказм увещевала она.
-О, нет,  - с злобной ухмылкой заметил Муравьев, - я не доставлю вам такого удовольствия.   Мы в третьей канцелярии, как вы это называете,  все ещё достаточно снисходительно галантны к слабому полу, чтобы опуститься до того, чтобы пытать вас, как даму. Нет, Софья Львовна, я сделаю по — другому: я прикажу пытать не вас, а его, вашего дражайшего пропагандиста Желябова. А вас заставлю присутствовать при этом, чтобы смотреть на все   муки вашего любовника. Посмотрим, как вы тогда вы заговорите. О, я давно понял, что этот идиот боится тока! Так что для  подобного дела я не пожалею за собственный счет выписать электрическую пыточную машину из желтого дома. Впрочем, в третьей канцелярии имеется все. Хороший разряд тока хорошенько прочистит мозги вашему острослову, чтобы  он тот час же перестал дерзить следствию. Знаете, Софья Львовна, я читал, как пытают электрическим током психов в Англии, говорят, некоторые при этом ссут, так что, не могу обещать вам, что зрелище будет приятным для ваших впечатлительных дамских глаз.
-Мразь! Тварь! Лучше бы тогда утонул, гад! Ну зачем, зачем только я спасла тебя! Зачем?!
- Спасла?! Так не ты ли же меня туда и столкнули, Софья Львовна! - не выдержав, закричал Муравьев. - Разве, забыла?! А вот я не забыл, как ты подленько подставила мне тогда ножку. Что, разве не так?! - заорал он на вытаращившую от изумления глаза Софью, - Думала, дурачок Ник будет бултыхаться на потеху публике, как твой борзой щенок, а он взял и стал тонуть совсем по-настоящему.
-Так откуда мне было знать, что ты не умеешь плавать! - в возмущении выдохнула Софья
-А ты, бедненькая, не могла догадаться, когда мы ещё купались с тобой.
-Я?! - сделав обиженную мордашку, Софья ткнула в себя пальчиком.
-Нет, не отпирайся, ты знала, ты все прекрасно знала! Вспомни, как ты всегда говорила мне, чтобы научить  плавать щенка,  надо бросить его в воду. Скольких моих борзых ты таким образом утопила, прежде чем решилась взяться за меня?!
-Правильно, надо было утопить хозяина первым, как щенка!
-Так это писать? - спохватился совершенно ошарашенный поворотом диалога стенографист, о котором наши бывшие друзья детства теперь совершенно забыли, утеряв из виду то маленькое обстоятельство, что они оставались в кабинете не одни.
 Муравьев, очнувшись, крепко выругался. Схватил листы протокола допроса, резко разорвал их. Хоть это было его первым делом, полицейская туполобость уже успела ему осточертеть.
-Выйдете вон! Оставьте нас одних! Я сам допрошу обвиняемую! - заорал он на жандарма.

 ***
 Но едва только Муравьев остался, как официальный лоск тот час же спал с него. Сорвавшись с кафедры, он бросился к Софье и, обняв её, принялся лихорадочно целовать её лицо, шею, руки, везде, где доставали его губы.
-Соня! Сонечка!
 Софья не сопротивлялась. Она скорее ошалела от внезапной перемены  поведения своего палача и только чуть выставила кулачки вперед, как барышня сопротивлявшаяся  натиска подвыпившего кавалера.
-Это судьба, Сонечка, судьба!  - быстро-быстро заговорил Муравьев, лихорадочно целуя её в руки, лицо, волосы. - Послушай меня, они хотят тебя повесить! У них все уже предрешено! Этот суд с присяжными-сенаторами только фарс, спектакль, в котором заранее известна развязка! Они думают, что все предугадали!  Но они ничего не знают о нас! Я не дам им сделать этого, я спасу тебя! Если обвинение станет требовать помиловании, они не смогут дать тебе более сурового приговора! А закон обратной силы не имеет! Я знаю, они лишат меня звания! Они выгонят меня!  Они сделают со мной черт знает что! но мне все равно, я не буду ни о чем жалеть, лучше  Сибирь, ссылка, изгнание, кандалы! но с какой радостью я приму эти страдания, зная, что страдаю ради только твоего спасения! Я сделаю все возможное, что в человеческих силах, чтобы бы ты жила! Только теперь скажи мне,  что по-прежнему любишь  меня! Помнишь, как тогда, на даче, в тот наш последний день мы поклялись, что будем вместе навсегда, помнишь, как мы разрезали руки, а потом написали кровью на бумажке «Соня + Ники= Навсегда», а потом положили её в бутылку и сунули в дупло дерева. Интересно, она и сейчас там. Помнишь, как потом доктор Моргенштерн нас лечил от заражения крови. А я помню, все помню, Сонечка! Ведь ты тогда была настоящей, ты не лгала, что любишь меня! Мы любили друг друга, пока ты пока не связалась с этим волосатым уродом, этой грязной мужицкой обезьяной! Этим твоим Желябовым!
-Не правда, Андрей, он лучший! Я люблю его!
-Опомнись, Соня! Кто?! Он?! Но он ведь бросил тебя тогда! Он женился не на тебе, на деньгах этих Яхненко! Я знаю, ты не можешь принять его предательства, потому этот  хитрый мерзавец заморочил тебе голову своими красивыми речами! Как ты не понимаешь, Софья, Он использовал тебя, как вещь, использовал, пользуясь твоей безграничной любовью! Так за что ты должна любить его?!
-Тебе этого  не понять! Потому, что тебя не любила не одна женщина! Потому что ты   не мужик, ты от рождения трусливое, бабье ничтожество! Маменькин сынок! И к тебе можно было относиться с жалостью, как к  ничтожеству ! Недаром твоя сумасшедшая мать одевала тебя в девичьи тряпки!
 Николай чувствовал, как от её оскорблений его тело возбуждается. Воспоминания детства, когда его мальчиком, унижала, подставляла, высмеивала его, та, которую судьбой  теперь предрешено судить земным судом, смешиваясь с порождающей ревность, неразделенной любовью, вскипали в нем в нем до селе невиданную страсть, с которой его уязвленное тщеславие молодого карьериста было уже не в силах совладать.
 Не в силах бороться с собой,  Муравьев, навалившись на Софью, стал  яростно ласкать её губами и руками.
-Иуда! Мразь! - отчаянно сопротивляясь, орала Софья. - Ненавижу! Тварь! Отпусти!
-Давай, обзывай меня, унижай меня, мне это даже нравиться! - торопливо задрав ей юбку и силясь сорвать вредные панталончики, шептал он. - Тебе же всегда нравилось унижать меня, ещё с детства! Так унижай, унижай сильнее — не жалей, моя маленькая королева! моя белокурая стерва! Ты даже не знаешь, чем мне досталась эта должность! Мне пришлось за неё отсасывать Ларису яйца!  Знаешь, такие большие, грязные, волосатые, кавказские яйца! Его яйца! Да, да и я сделал это, не сомневаясь, что это ты возглавишь заговор после ареста Желябова, наперед зная что должен спасти тебя! Я брал в рот его ссаный, вонючий пенис, я сосал его с наслаждением мазохиста, я угождал этому вурдалаку, чтобы только получить это назначение, дело моей жизни, которое прославит меня! Ты назвала меня Иудой! Но разве это я предал нашу клятву! Разве это я изменил тебе, тогда, на мельнице! Это все из-за тебя, Соня, мне пришлось принять все эти унижения! Это из-за тебя я стал трансвеститом, потому что это ты мне разбила сердце, и я не мог больше иметь  дел с нормальными женщинами! Видишь, какое чудовище ты сотворила из своего маленького, несчастного Ника! Так радуйся же моему падению, моя маленькая стерва!
-Я?! Сотворила?! Ты ещё смеешь обвинять меня в этом! Это все твоя сумасшедшая мать, Софья Григорьевна! Избалованная светом психичка! Это она сделала из тебя трансвестита, когда одевала мальчика в девичьи наряды, когда повязывала тебе банты на голову и заставляла играть в куклы! Её надо было ещё тогда отправить в желтый дом! Изолировать от ребенка, от общества людей!
-Замолчи, стерва!
-Что, не нравится?! - бешено захохотала Соня в лицо терзавшего её мучителю, - но я сказала тебе чистую правду! Твоя мать — психичка! и ты такой же как она! Псих! Педераст! Мерзавец!
-Да, пусть так! Я урод, Соня, я возвысился в обществе людей так высоко, и пал так низко, как человек, что с обеих концов катиться дальше  просто некуда! Но я простил тебя, твою измену, простил тебе мою загубленную жизнь трансвестита, потому что люблю тебя! Это единственное светлое чувство, что осталось в моей искалеченной душе! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?! Хочешь, я помилую твоего Желябова?! Его признают сумасшедшим. Ведь он же псих, правда же. Только сумасшедший мог сам на себя написать протокол, добровольно отправившись на плаху! Хочешь, я сам заколю Александра, когда поеду в Гатчину на доклад?! Я погибну, но свой поступок посвящу тебе.  Только прикажи, моя царица! Ради твоей любви я сделаю все!
-Ты спятил, Муравьев!
-Нет, я не спятил! Я люблю тебя! Я хочу тебя! Здесь и сейчас!  Отдайся же мне!
-Ха-ха-ха! Чего ты требуешь от меня, Ник?! Ты такое ничтожество, что даже на это не способен! Ты ни на что не способен, даже на это!
-А вот это мы сейчас посмотрим, на что я способен! - противно усмехнулся Муравьев, при этом Софья увидела, как его лицо перекосилось от злости. - Как у вас говорят, позволено то, что ты сам позволил себе.
 Муравьев повалив Софью на стол.
-Ничтожество!!! Иуда!!! Так и знай, ненавижу тебя!!! Презираю!!! Опомнись, Ник! Я пошутила! Ах, что ты делаешь! Помоги-и-и-ите! А-а-а-а-а-а-а!!! - видя, что Муравьев окончательно потерял рассудок,  закричала Софья.
- Кричи громче, тебя все равно никто не услышит! Эти стены звуко непроницаемы!
 Она уже не понимала, что происходило с ней дальше. Она только понимала, что он рвал на ней платье. Потом, жестко сорвав с ней панталоны, скинув мундир и приспустив штаны, приблизился, схватив её за шею. При виде его безобразно болтавшегося в полу-напряжении, длинного члена, мозг Софьи словно отключился, передав всю силу на сопротивление. Она не помнила что делала: дралась ли, царапалась, кусалась или орала, или может все вместе, но в самый последний момент ей удалось каким-то невероятным образом увернуться. Удар колена пришелся  ему прямо в мошонку.
-У-и-и-и-и-и, - вытаращив глаза, взвыл Муравьев, и, скорчившись от боли, опустился на колени. Не помня себя, не соображая ничего, Софья, воспользовавшись моментом, бросилась к дверям. Двери были заперты. Она стала отчаянно молотить в дверь кулаками, чтобы вызвать конвой, чтобы тот защитил её от сбесившегося служителя Фемиды, от их обезумевшего прокурора, но негодяй, по видимому оказался прав, снаружи ничего не было слышно. Звукоизоляция бывшего Третьего отделения была великолепна.  Ей никто не открывал. Оставалось одно — окно.
 Прокурорский кабинет Муравьева располагался на седьмом этаже. «Лучше смерть, чем бесчестите». Не раздумывая, она инстинктивно закрыв голову руками, бросилась в окно.
 Пухлая щека смягчила удар, иначе бы она раскроила свой большой, но хрупкий череп, в котором ещё до сих пор не зажил младенческий родничок.
 Стекла оказались бронированными, так что только чуть заколебавшись под натиском Софьи, даже не треснули.
 Словно глупый, маленький воробышек стукнулась Софья о стекло. На миг она потеряла сознание. Очнулась, когда он бросил её на стол, и она сильно врезалась носом. Железистый запах крови, ударивший в нос, сыграв роль крепкого аммиака, вернул её в сознание. Она поняла, что лежит на животе, и он собирается насиловать её сзади. В следующую секунду она ощутила в себе его твердый, горячий пенис, который буквально ворвался в ней с невиданной яростью.
 Софья пыталась вывернуться, но он крепко держал её за заломленные сзади руки. Его рука, властно вцепившись в пучок её волос, зажимала ей рот, чтобы она не могла кричать, и тем безжалостно вдавливая её голову в стол.
-Заговорщица! Цареубийца! Маленькая стерва! Я тебе покажу, будешь знать, как обзывать мою мать психичкой! Ты у меня за все теперь  заплатишь, за все рассчитаешься, подлая сука!
 Софья рассчитывалась сполна....От его частых и крепких толчков Софья испытывала мерзкую боль внутри, словно матка готова была вывернуться наружу. Она не привыкла к такому, чтобы её так грубо пользовали, как площадную девку, ведь Андрюша был нежен и ласков с ней, как большой котенок. Из тихони  Ника же вырывался  настоящий разнузданный зверь.
 Софья застонала, но из её передавленной глотки вырывался лишь глухой хрип, смешанный с кровавыми слюнями. Казалось, это унижение никогда не кончится. В какой-то момент ей показалось, что она умирает.
 Он «мстил» ей, «мстил» не только за себя, но за Царя и Отечество в одном лице. Но какой сладкой была это месть. Ники не ожидал такого от себя. Он лгал Софье, что имел дело со шлюхами. Ники до сих пор был девственником. Он не имел дела с женщинами вообще, и теперь, лишаясь девственности с своей названной невестой — предательницей получал внеземное удовольствие, потому что не познав плотских удовольствий, вместо того довольствуясь унижением пассивного мужеложца Лориса. Впервые он владел, а не им, как жалким задротом-студиозом, выслуживающим должность посредством своего крепкого, юного зада.
 Извернувшись Софья укусила его, вонзив в  его пухлую, надушенную дорогим одеколоном  ладонь зубы. Показалась кровь. Но  боль от её крохотных, острых как бритвы маленьких, кукольных зубок только возбудила в нем новую волну страсти. Не отпуская её из своих объятий, они опустились на стоявший рядом со столом, черный, кожаный диван.
 Софья не понимала, что происходит. Но в этот момент, когда они опустились на мягкий диван, случилось что-то невообразимое — она перестала сопротивляться и пассивно отдалась на волю своего насильника. Это произошло совершенно внезапно, бессознательно, вопреки Сониному рассудку твердившему бороться за свою честь до смертного конца.
 Рассудок Софьи ненавидел Муравьева, Иуду, предателя, твердил об его убийстве,  но её нежное, маленькое тельце, истосковавшееся  по настоящей любовной страсти с мужчиной, действовало вопреки её натуры.  Тело само подсказывало, что делать, и, не в силах сопротивляться, ни себе, ни ему, она могла лишь повиноваться собственному, опьяненному страстью телу, ужасаясь своим действам, в том что делали её руки,  губы, бедра, которые послушно двигались в такт его движениям. На миг забывшись, кто они и где, новоиспеченные любовники предались лишь животному наслаждению, всецело захватившему их соитию.
 В какую-то секунду Софьюшке показалось, что она теряет сознание, но вот он чуть было вскрикнул и — кончил. Теплая сперма разлилась у неё в животе, и тут все куда-то поплыло перед глазами, словно её раскружили на  безумной карусели, она петеряла вес, как вдруг, смешавшись, все исчезло.
 Когда все закончилось, растерзанная и обессиленная, Софьюшка лежала на груди своего мучителя, тяжело дышала.
 Она не помнила, как заснула. Да и сон ли то был или обморок, она тоже не могла сказать. Не поняла она и того, что то, что только что произошло с ней называлось оргазмом.
 Она очнулась от его голоса над своим ухом.
-Кажется, ты просила свидание с матерью?
Софья подняла голову и мученически посмотрела на него, не понимая, о чем он теперь говорит. И зачем все это теперь.
-Так тебе будет предоставлена такая возможность.
Софья догадалась - мать арестовали. Не сказав ни слова, она бессильно упала ему на грудь и  закрыла глаза. «Вот теперь бы умереть», - было её единственным желанием.
***
 Теперь, положив  голову спящей Сони себе на грудь, он точно мог разглядеть, что это были за странные белые чешуйки в её проборе, которые он поначалу принял за перхоть, — гниды. Чтобы окончательно убедиться в том, он дунул на выпавшую прядь, и ему тот час же открылась ужасающая в своей мерзости картина - волосы его арестантки буквально кишели гирляндами вшей! Ночевки на улице и в холодном, студенческом общаке Тычинина   не прошли для Софьи даром.
 Муравьев тут же почувствовал, как его тело зачесалось. В ужасе омерзения он буквально оттолкнул Софью от себя, что та свалилась на пол.
-Одевайся!
 Софья оделась. Её вывели. Он мог ещё наблюдать, как, уходя, она сильно прихрамывала после любовного сражения.
 Когда Софью увели, Муравьев подозвал главную надзирательницу дома на Шпалерной, чтобы передать подробные инструкции.
-Произвести тщательную санацию арестованной... Обыщите еще раз., чтобы ни одной шпильки у меня! Находиться в камере круглосуточно и неотступно,  вас будет сменять дежурный караул из двух других...С заключенной запрещено разговаривать на какие-либо темы. Вы поняли меня?!
 Главная надзирательница женского отделения Дома Предворительного Заключения, толстомордая чухонка Альгерд, понятливо кивавшая на каждое  указание молодого генерала, немногословно кивнула и на этот раз. Она хорошо понимала важность порученного ей поручения, понимала, какое наказание понесет сама в случае его неисполнения и какими последствиями оно может обернуться для неё самой.
***

 Едва Муравьев вышел из кабинета, как на него набросился его радостный секретарь.
 -Там Рысаков, на допрос, к вам проситься! Говорит, ещё упомнил чего-то важное.
 Муравьев скорчил кислую мину. «Нет, это просто невыносимо» Меньше всего на свете ему хотелось бы видеть эту тупую, обезьянью рожу.
-Скажи, пусть подождет. Не до него теперь! - сердито огрызнулся Муравьев.
 «Ничего, ничего. Пусть», - думалось ему. - «Подождет подольше — вспомнит побольше».
 Удовлетворившись этой пословицей, негодяй тот час же велел отправить мундир в чистку, а сам направился в турецкие бани, избавиться от вшей.

С легким паром!

 Софья поняла, что её вели не в камеру. Когда её втолкнули в помещение, обложенное белой плиткой, она уже не сомневалась, что это была пыточная.
-Раздевайся! - грубо приказала надзирательница.
-Что со мной будут делать? - робко спросила Софья.
-Раздевайся! - раздраженно крикнула дама, ничего не объясняя.
Софья нехотя разделась, все время стараясь оглянуться. Никаких крючьев, цепей и дыб она не заметила, и это одно приободрило её.
 Когда она разделась, две надзирательницы провели её в комнату, в которой стояла ванна. Ванна была наполнена горячей водой, от которой шел пар.
 «Кипяток. Неужели, кипяток?! Меня будут пытать кипятком?! Меня сварят заживо?! Что угодно, только не это!» - пронеслось у ней в голове, лучше уж дыба, каленое железо. Софья стала сопротивляться выкручивая руки и упираясь ногами, но её провели мимо ванны. Там стояли две перекладины, похожие на гимнастический спортивный снаряд. Софью распяли между этими перекладинами, кандалами приковав руки к поручням.
 Одна из них , распустив у арестантки волосы, пыхнула ей на голову каким-то порошком. У Сони тот час же сильно защипало в глазах, что она вынуждена была их крепко зажмурить.
 Её мыли холодной водой из гуттаперчевого шланга, как моют грязное животное в зверинце. Сильная струя воды била прямо в лицо Соне. Софья захлебывалась, пыталась отвернуть лицо, но садистки, наслаждаясь пыткой, будто нарочно норовились направить шланг ей прямо в лицо. Только, когда Соня опустилась на колени, уже теряя сознание от захлебывания, безжизненно уронила голову, они прекратили.
 Горячая ванна и крепкий удар нашатыря вернула её к жизни. Она уже не могла идти. Измученную Софью подняли и поволокли в камеру прямо нагишом. Там ещё раз провели обыск, чтобы не пропустить не единой заколки. Кожу головы жгло немилосердно. Софье казалось, что волосы вот-вот отпадут с корнями, а тут ещё больно дергали за них надзирательницы, безжалостно грубо перекатывая её голову из ладони в ладонь, словно это была не голова живого человека, а тупой гимнастический мяч. Но вот, насладившись унижением, её оставили  - грубо швырнули на постель.
-Одевайся!
 Ночная рубашка и её чепец лежали на койке. Соня поняла — Муравьев уже побывал у них на квартире,  было отвратительно осознавать, что он копался своими руками в её с Андреем вещах.
 Только сейчас, одевая все это на себя, Софья поняла, что все это время двое её конвоиров-солдат, мужчин были рядом, и когда, её, голую после ванны, почти без сознания, волокли по коридору надзирательницы.
 Она и сейчас видела, как двое конвойных стояли и пялились на неё, как она одевалась. Казалось, что усмешка застыла в губах старого вояки. Впрочем, может, ей так казалось, как всякой женщине оказавшейся в таком же положении. Ей было стыдно, хотя она теперь понимала, что ни в чем не виновата перед своим стыдом. Но ей все равно было стыдно, как бывает стыдно барышне, застигнутой за купанием в одной сорочке.
 Софья попыталась, накрывшись одеялом, свернуться в защитный комочек зародыша, но главная надзирательница, грубо сорвав с неё дерюгу тюремного одеяла, приказала ей:
-Ложись на спину!
-Это ещё зачем?! - попыталась воспрепятствоваться Соня.
-Ложись, тебе говорят!
Не став слушать, двое других  надзирательниц - помощниц главной, почти насильно перевернули её на спину.
-А теперь раздвинь ноги и  введите это в влагалище! - строго приказала старшая надзирательница.  Альгерд протянула ей какую-то пилюлю. Софья догадалась — Муравьев заметает следы. Если она забеременеет — её помилуют. Он прав:  вероятность беременности в средине цикла была весьма высока.
 Софья знала, что в состав противозачаточных свечей входит раствор соляной кислоты, которая разъедая оболочку матки, вызывает сильнейшее кровотечение. Таким образом, им прерывали беременность на ранних сроках или же давали женщине после изнасилования, чтобы, вызвав принудительное кровотечение, предотвратить последствия нежелательных, постыдных последствий. После такого вмешательства, многие женщины умирали в страшных муках, истекая кровью. Ей самой приходилось наблюдать подобные смерти в госпитале, куда привозили несчастных, самовольно рискнувших применить к своему не родившемуся плоду столь варварский способ умерщвления. К сожалению, во многих случаях уже было поздно помочь несчастной, оставалось лишь, вколов три необходимых кубика морфина, безучастно взирать на её агонию, продолжавшуюся, порой, по нескольку дней.
 Впрочем, нельзя было исключать, что в свечах был  цианид. Так вот, что он задумал. Не просто убить, избавившись от неё, как от ненужной свидетельницы, но избавиться самым болезненным и унизительным способом, каким можно только придумать для женщины, чтобы она уже ничего не могла сказать на суде. Софья не сомневалась, что там был яд.
 В последний момент чувство само сохранения восстали в ней. Она быстро-быстро отрицательно замотала головой:
-Не буду! - решительно ответила она. - Лучше теперь убейте!
-Тогда мне придется ввести вам это насильно, - спокойно ответила главная надзирательница.
Софье было даже противно воспоминание о шершавых пальцах, елозивших по её телу. «Хотя, впрочем, какая разница, мне уж будет тогда все равно, ведь мертвые сраму не имут»,
 Резким движением она вырвала капсулу из рук надзирательницы и ввела её себе во влагалище. Альгерд сжала ей ноги в колени, чтобы её подопечная не мухлевала, и не выдавила капсулу обратно, и, подержав несколько минут, отпустила...
 «Вот и хорошо, теперь уж скоро», - думала Софья. Она приготовилась к страшным мучением, но ничего решительно не происходило. Свеча расплывалась мятной пастилкой внутри. Софья, уж переставая ощущать инородный предмет, все более проваливалась в сон. « Это смерть? Я умираю? Вот и хорошо», - думалось ей.
 Сонечка, было, свернулась в привычный комочек зародыша, когда надзирательница рявкнула:
-Руки!   -Софья не поняла, но Альгерд больно схватила Софью за руки и выпростала их.
-Руки на одеяло! Чтобы видеть!
 После всего это последнее унижение уж не имело никакого значения. Софье стало холодно, но оцепенев, она уж перестала ощущать холод и стыд. Только словно больной, измученный ребенок все ещё смотрела на поставленного с ней рядом часового. Старый солдат, казалось, смотрел на неё с жалостью, кивая ей в ответ головою, словно говоря: «Что же, барышня, ничего не поделаешь. Видно, судьба...Судьба, судьба...». Софья поняла, что она засыпает, и уснула.
***
 
-О, да! Да! Халим, ты просто волшебник, - стонал Муравьев, когда толстый турок делал ему массаж висков. - Сильнее, ещё сильней. Головная боль уходила под сильным нажимом, умелых, жирных пальцев турка. Сосредоточившись на запахе эфирного масла, расплывающегося в теплом воздухе турецкой бани от умелых пальцев турка и запаха благовонного мыла, Муравьев теперь более всего на свете боялся подумать только об одном — о деле.
 Чисто вымытое до хруста тело пело. Нет ничего лучше, чем избавиться от русской вши, чем ныне модные турецкие бани.
 Родившись заново, Муравьев одел сияющую белую рубаху, приятно упершуюся ему хрустящими, крепко накрахмаленными воротничками в подбородок. Мундир уже был готов, безупречно вычищен и отглажен умелыми служащими. Расческа приглаживая вредный бобрик, не допускала появления ни  малейшей кудряшки, которая могла бы скомпрометировать его величественный сановный образ. Сегодня перед Дворянским собранием он должен быть безупречен. Сегодня он звезда. Лавры нового временщика уже так явственно сияли перед ним.
 Но когда он появился на публике, былая смелость покинула его. Муравьев превратился в того самого застенчивого мальчика, которым его когда-то знала Софья в детстве — тем самым малышом Ники, безвольным, застенчивым маменькиным сынком.
 Он просто растерялся и не знал, что говорить на наседавшие на его голову со всех сторон вопросы, преимущественно касавшиеся той самой барышни, что командовала злодеями.  Неподдельный ужас охватывал его, когда он думал о Софье, то, как он поступил с ней. И в том ещё заключался его  трусливое малодушие, что в любую минуту, он, Николай Валерианович Муравьев, метивший на место нового временщика Империи, мог быть разоблачен бывшей дружбой  их губернаторских семейств .
 Толпа жаждала новостей, как древнеримский народ зрелищ! Но Николай Муравьев лишь только уныло бурчал себе под нос, что банда злодеев поймана, что обывателям уж более нечего опасаться за свои жизни, как будто речь шла об обыкновенных разбойниках, что уж как второй год промышляли на Петергофской дороге. Что касается остальных подробностей цареубийства — это тайна следствия, и он не имеет право её открывать. С этим, извинившись, он покинул общество.
 На душе бывшего золотого мальчика Муравьева было мерзко. Он просто не знал, что теперь должно делать с Софьей. Ведь она не станет молчать или же станет...из-за Желябова. «А что если свести их вместе? На очную ставку?» Эта мысль казалась ему ещё более мерзкой в своей бессмыслице и отвратительной, чем все предыдущие. Кто знает, не окажется ОН в этой троице виновнее других.
 В какой-то момент ему показалось, что все уже знали о его связи с Софьей, но, скрывая злость за едкими улыбками любезности, нарочно молчали, ожидая удобного момента для интриги, разоблачения. Не даром же сразу заговорили о ней, но не о других народовольцах. Но откуда могли знать все эти люди. Снова происки его врага Дрентельна, старого интригана. Игра, в которой он был чьей-то пешкой, пока сам он, Муравьев, думал, что делает ход конем. Впрочем, стоило ли так волноваться, это мог быть всего лишь обыкновенный интерес к ней, как женщине-преступнице.
 Когда он добрался до своей служебной квартиры, он, выпив ударную дозу снотворного, рухнул на постель прямо в освеженном мундире и тут же уснул.

***
 Софья проснулась, когда услышала чьи-то грубые шаги. В камеру шли солдаты.
-Встать!
Софья встала, увидела перед собой булочку и крепкий чай. Того вчерашнего солдата, что так жалостливо смотрел на неё, уже не было. Зоркие глаза Альгерд не пропустили «симпатии».
 Софья набросилась на булочку, но от чая пришлось почти отказаться. Кто знает, сколько будет продолжаться допрос. Да и арестантский чай, что подали ей, крепкий, как осиновая кора, пропахший сырым веником и ржавой болотной водой, не утолял жажды, а вызывал лишь приступ тошноты.
 У надзирательницы удалось выпросить огрызок расчески. Шпилек не давали, пришлось оборвать завязку от чепца и повязать ей волосы. Когда она оделась в свое изорванное платьице, стало как будто легче. На плечи набросила арестантский халат — длинный как шлейф царицы...

  март 1774
Самозванка поневоле


 Меж двух конвойных солдат следовала гордо, голову не нагибая. Тюремная роба как шлейф волоча. Царица?! Самозванка?!
 В жарко натопленной клетухе допросного застенка молодую женщину уж дожидался генерал-прокурор Александр Алексеевич Вяземский, прея в парике обширном, раскраснелся лицом, что парное мясо. Из широких пор пот сочился градом, а лицо злое жестокое, беспощадное. Глаза маленькие, поросячье прищурил, прямо  в глаза арестантки уставился.
 От этого оценивающего, беспощадного взгляда молодая женщина поначалу оторопела от испуга, но тут же взяла себя в руки. Её пухлощекое, детское лицо, приняв насупленный вид, смотрело с ненавистью на Екатерининского приспешника.
 Робу вон. Женщина, оставшись в одной блузе и простой нижней юбке плюсовой,  застеснявшись, стеснительно затеребила фалды  пухлыми, с подушечками розовыми пальчиками, словно оберегая свою женскую честь от нескромного мужского взгляда, однако, невозмутимости лица не утеряла: глаз не опустила, взгляда не потупив. Все так же из-под лобья чепца бросая полный ненависти, непокорный взор на Вяземского — глаза в глаза.
 Рядом с прокурором сидел, некогда имевший огромное влияние на церковь, личный духовник покойной Императрицы протоиерей Федор Дублинский для очной ставки вызванный. Отвернул взгляд от «грешницы»,  в самозванстве обличаемой, не в силах смотреть  в глаза без вины осуждаемой женщины. Христов закон требовал прощения «грешниц» , но исполнить его отец Кирилл не мог. Молоденький дьячок Знаменской церкви отец Николай присутствовали тут же в качестве свидетеля. Держа наготове выписные книги церковные, метрические, как обличавшие самозванку, застыл в испуганном внимании. Да что с него взять, не родился ещё тогда батюшка Николай — каков ответ. Тут же урядник судейский Шапилов, личный секретарь графа, стряпчий дел его, заглядывал в циркуляры, чтобы все честь по чести. Словно в подтверждении зловещей обстановки застенка, картина страшного суда на стене с муками грешников нечеловеческими.
 Палач, в переднике кожаном, словно заправский мастеровой, знающий хорошо свое дело, готовил плети, женскую нежную плоть предвкушающие, тело нежное, сахарное, готовый выступить по любому значению — как того тайный суд вынесет.
Двери закрыли. Страшный Суд начался.
-Назовите свою Фамилию, Имя, Отечество? - демонстративно небрежно развалясь в кресле,  начал допрос Вяземский. При этом было заметно, что, несмотря на  показной напуск презренной строгости к самозванке, он нервничал, потому как его правая ладонь впились в ручки кресел, а левая при этом нервно теребила государеву печать.
 Да что и говорить, дело важное, государево, тайных родственных дел царственного семейства Романовых касаемо. От того сверхсекретное. Тут малейшая оплошность не то карьеры, собственной головы стоима. Не разочаровать бы Матушку-Императрицу, что инструкциями ему надежду подавала на долгое и честное служение Отчизне*.
-Перовская Елизавета, по батюшке Алексеевна, - не спуская набыченного взгляда с Екатериненского наперсника закона, буркнула женщина.
-В протоколах опросного листа указано, - монотонным, но твердым как железо голосом продолжал граф, - что вы имеете твердое убеждение, что являетесь кровной дочерью Ея Величества Императрицы Всероссийской Еслисаветы Петровны Романовой от маргинального  брака генерал-фельдмаршала Алексея Григорьевича Разумовского?
-Сего твердого убеждения не имела, поскольку своих настоящих родителей  никогда не знала, - уверенно ответила женщина.
-На этот опрос вам надлежит отвечать только да или нет! Следствия  да выводы делает суд. Отвечайте определенно, имели ли или нет когда-нибудь место подобные убеждения?!
-Да, имела! - почти дерзко выкрикнула женщина, не в силах более сопротивляться наступлению графа.
-Кто внушил вам сие преступное убеждение?
-Моя бабака по отцовской линии Наталья Демьяновна Розум, в девичестве Демешко, в воспитании которой я и пребывала вплоть до своего совершеннолетия, - с невозмутимой уверенностью правоты ответила женщина.
 Вяземский обратился к отцу Феодору, личному духовнику покойной императрицы Елизаветы Петровны. Зачитайте, ваше преосвященство, свидетельство о смерти сей личности.
 Феодор потупился, не отвечал, как будто сказанное относилось уж не к нему. Картина страшного суда проплывала у него перед глазами мутным туманом. Там, на самом дне ада, корчились истязаемые тощими, мохноногими демонами пышнобёдрые священники в церковных облачениях, нарушившие тайну исповеди. «Так не лучше ли молчать теперь до конца, грех, а все же меньший». Вспомнился ему и Пилат, умывший руки на Христовом судилище.
 Видя затрудненное молчание Феодора, его помощник отец Николай, чтобы выручить начальника, бойко развернул листы и стал читать церковную запись, монотонно, безучастно, как и надлежит пономарю:
-Ноября 26 года в том же соборе Знаменской церкви Возненсения Пресвятой Богородицы отцом Феодором Дубянским было совершено крещение младенца женского пола, коиму было наречено имя Елизавета, Младенец сий был представлен ко Господу следующего дня ноября 27.
-Подтверждаете ли вы сию запись, отец Феодор? - грозно спросил Вяземский, нисколько не чинясь с духовным саном допрашиваемого.
-Подтверждаю, - хрипло прохрипел старик, побледнев с лица.
-Подтверждаете ли вы, что младенец сей женского пола по имени Елизавета был явлен на свет от законного брака ныне покойной Императрицы Елизаветы Петровны Романовы и её  маргинального супруга Алексея Григорьевича Разумовского, ныне так же почившего?
-Подтверждаю, - прошептали полумертвые губы.
-Что  и требовалось к доказательству! Таким образом! - Екатерининский ставленник демонстративно театрально повысил голос, - госпожа Перовская, судом следует понимать ваши слова, что, несмотря на доказанные нами факты вашего подлого происхождения,  вы все же имеете убеждение, что являетесь дочерью  ныне покойной её Величества Елизаветы Петровны Романовой и, как следствие, претендуете на Российский Престол  наследницей по прямой линии?
 Женщина объяснила, что на Российский Трон и в помышлениях никогда не претендовала, что живет частной жизнью в своем родовом имении Перово, что принадлежала семейству Разумовских, доставшимся ей после смерти бабушки,  имеет сына Николая от местного дворянина Ивана Закревского, с которым состояла в официальном, церковном браке, и, что уж как второй год, как вдовеет честно.
- ...А большего не имею чести ничего добавить, - закончила свой рассказ женщина.
-Хорошо, положим так,  - нервно забарабанил по столу жирными, унизанными драгоценными перстнями пальцами  граф Вяземский, - по неразумению младенчества вы были невольно введены в сладостное заблуждение по поводу вашего происхождения. Но, если обвенчаны были, отчего же вы не приняли фамилию мужа по венчанию?
- На то не моя воля была, - горделиво отвечала Елизавета Перовская. - В геральдических книгах есть явственное указание от 25 ноября 1742, сделанное  самолично рукой ныне покойной Ея Величества Императрицы Елизаветы Петровны Романовой: «всякая линия  дворянского рода Перовских будь то по мужеской или женской линии в последствии следует именовать едино — Перовские».
 Вяземский вытаращил глаза от дерзости арестантки. Посмотрел на Шапилова, тот ответил графу утвердительным кивком — полно возиться-то выпороть, да в железо, кем бы ни была самозванка.
 Вопросов становилось больше, чем ответов. Вяземский тонул в загадках, но не показывал смущенного виду.
-Отчего же  ваша фамилия Перовская, раз сами утверждаете, что никогда не знали своих настоящих родителей? - едва сдерживая сдавливающее его раздражение, спросил Вяземский.
-Фамилия мне дана была по рождению бабушкой, как и всем прочем восьми воспитанникам старшего брата Разумовских Кирилы, прижитых им от мещанки Соболевской, за неимением законных от бесплодной жены своей Екатерины Ивановны, далее по прошению гетмана дворянского звания себе взыскавшим по названию местечка одноименного, где венчалась моя матушка.
-Стало быть, этим вы все таки утверждаете свое царственное происхождение?! - вскочил с кресла разъяренный Вяземский.
-Я ничего не могу утверждать самолично, но только со слов бабушки, воспитавшей меня.
-Хорошо. Отвечайте далее: (Вяземский нервно забегал по кабинету) прибывала ли когда-нибудь в ваше имение Ея Величество Императрица Всеросийская Елизавета Петровна?
-Да, несколько раз. В последний раз 10 лет моего отроду приезжала. Бабушка и тогда то велела называть её матушкой, - с той же быстрой нервностью отвечала арестантка.
-Матушкой?!!- Вяземский, против всяких правил приличий ткнул в допрашиваемую пальцем.
-Да, матушкой Императрицей, разве не так вы и теперь называете Матушку нашу Императрицу Екатерину Алексеевну полюбовно, - вредно парировала Перовская с чуть с надменной улыбкой на пухлых губках.
- Хорошо. Что говорила вам Государыня?!
 - Государыня приласкала меня, да велела быть хорошей девочкой, вот и все, а более ничего не припомню по малолетству.
«В кандалы бы тебя, да в работы вечные», - с ненавистью подумал про себя Вяземский. - «Прознала  бы ты тогда у меня «матушку», бесстыдница бесноватая».
 Допрос этот, становясь все более бессмысленным, начинал уж и самому  досаждать графу, тем более, что приговор уж был предрешен заранее: 50 ударов хлыстом и ссылка в монастырь дальний на вечное поселение. Мерзко было то, что не узнать теперь было всей правды, как велела ему Екатерина Алексеевна, потому как все, кто внушили этой  самозванке «преступное убеждение» о её царственном происхождении, были уже на тот момент не под властью не его суда, но суда земного. А попадись ему этот Разумовский года три назад, не поглядел бы что при смерти, что жалован чинами «ночной Император», душу с живого выбил, а тайну их подлого потомства раскрыл, куда спрятали. Эх, поздно затеяла следствие Матушка-Государыня, да, верно говорят, пока гром не грянет, мужик то не перекрестится.
 Не было бы и тайного дела Перовской на его голову, не объявись в Европе эта наглая польская самозванка, что, объявив себя дочерью Елизаветы, законной наследницей Русского престола, принялась рассылать письма прелестные  королевскому наместнику Польши маршалу Радзивиллу,   папе Римскому, да Австрийскому королю, да молдавскому господарю, чтобы восстать конфедерацией против России, ныне в доблестях изливающейся кровью в Турецкой войне, отнять  завоеванные русской кровью в тяготах Суворовских походов Польские да Молдованские земли до образца 1772.
 Да и что тянуть-то! Велика ли птица уездная дворяночка?! Как подписал в Инструкциях*, так и Государыне показания этой Перовской изложит со всем «чистосердечным обращением и откровенностью в делах»*, что называлась дочерью Елизаветы с показаний матери Алексея Григорьевича Разумовского, по наущению последнего, а с покойников  каков спрос. Так и сгинет дело в потайном архиве, его не касаясь.
 Вяземский так и сделал. Графиню Перовскую в помешательстве рассудка «обвинили». «Для урока» велели выдать ново представленной «бесноватой»  50 кнутов за хитроумную дерзость ответов, да, после подстрига в монахини под именем Досифея, отправить в дальний Ивановский монастырь  на вечное проживание без права всякого навещения родственников, коих у подсудной то никого и не было, акромя сына своего единственного малолетнего, что за недолгий брак прижила. Малолетнего сына самозванки, осиротевшего Николая, за которым оставили первородное отчество «Иванович», решено было отдать на воспитание двоюродному дедушке Кириллу Разумовскому, назначив немалую пенсию и сохранив за ним титул дворянский Перовский, как и у прочих незаконных детей Разумовского, в качестве воспитанника. На том и дело «положили».
P.S. Надо сказать, что положенное число ударов самозванка поневоле Елизавета Алексеевна Перовская выдержала с удивительной стойкостью, не издав ни единого стона, лишь на тридцатой плети сознание потеряв.









Туфелька для Золушки-Импертрицы

(Дворцовый переворот. Всхождение)
1741 год, ноябрь, 26
 
 
  С площади уже требовали новую царицу. Крики подвыпивших  гвардейцев на площади становились невыносимы, как невыносима боль в сжимаемых узкими курляндскими туфлями пальцев. Елизавета Петровна кисло  хмурила брови, кривя пухлый ротик от боли в распухающих пальцах. Но делать нечего, выходить надо — показаться. Иначе не поверят, что Зимний взят. Вот уж ковровую дорожку из шелковых, персидских ковров стелили, чтобы мягко ступали ножки будущей Императрицы к престолу. Колокола звенели вовсю, предвещая приход нового царствования.
 Елизавета шубку соболью накинула, вздохнула глубоко, маску лица торжественную одев, улыбаясь победоносной улыбкой, едва  ступила шагом к парапетьи балкона, как за дверью, вдруг, крики, свалка. Дерутся как?
 Сердце Елизаветы ёкнуло от страха. «Измена?!»
-Куды прешь, мужик?! - послышался сердитый голос графа Шувалова.
-Оставь, моя фортеция! - орал в ответ красивым баритоном её придворный певчий Алексей Разумовский, Лешка Разум, что своим необыкновенной красой голоса ко двору цесаревны пробился, невероятную карьеру сделав.
 Елизавета Петровна ноздрей одной сердито фыркнула, словно кобылица молодая, необъезженная, пошла сама разбираться, что за оказия.
 Когда двери распахнула. Драка уж в самом разгаре была. В самой гуще сражался её певчий Алексей Разумовский, на него всей мощью наседали братья Шуваловы, Воронцовы и другие гвардейские офицеры.
-Отдай! - кричали ему. - Передадим!
-Дудки! Сказано вам, моя фортеция! - отбивался Лешка Разум. - Никому не уступлю!
 И вот уж как все насели на молодца, чисто псы на кабана, размахнулся тогда Алексейка богатырским плечом, всех дворян чисто груши по углам растрёс. Так и полетели  кубарем, парики пудренные по дороге по паркету мозаичному растеряв.
-В чем дело?! - грозно крикнула Елизавета Петровна, словно капризная девочка ножкой от злости притопнув.
-Не вели казнить, моя царица светлая, вели слово молвить! Вот! - певун-Разумовский, подлетел к ней, рожа пьяная, красная, разгоряченная, в кровь расцарапана, от побоев раздулась, чисто харя свиная, смеется радостно, ряд зубов белых скаля, что жемчуг , а  в руках ту самую бархатную туфельку её вышитую держит любовно, что голубку родимую. Еле за пазухой уберег, чтоб не разорвали . - Нашел! В снегу вся увязла-только носочек торчал, а нашел! Все для тебя, моя королевна!
 Елизавета туфлетку свою в снегу глубоком утерянную тот час признала. Улыбнулась, чуть губками, чтоб холопа не слишком баловать. Лесток другую галантно протягивает, что отдала на хранение за неудобством принятия младенца на руки. Ясно одеть хочет, выслужиться подлец-немец. (Из-за фижм пышнейших, да корсетов тугих Елизавете самой не наклониться)
-Нет, пусть Алексейка оденет! - отведя рукой старания льстивого  Лестока, приказывает новоявленная царица, ножку сахарную, в тончайшем шелковом чулке своему рабу Разумовскому протягивая.
 Алешка, не помня себя от радости холопской, бух в ноги, поцеловал вожделенно ей в самую ступку пухленькую, маслами благовонными, сладостными упитанную. Красавица не выдержала, смехом веселым залилась от простодушия холопа своего, а он туфельку одел так нежно, тот час другую ножку губами: «чмок-чмок» и другую увенчал.
 Елизавета Петровна за плечи молодца подняла.
-Ну, братец, довольно в ногах колыхаться! Выслужил! С сего дня назначаю тебя своим личным камергером! Теперь в свите у меня первым голосом будешь!
 Братья Шуваловы, да Воронцовы от злости аж зубами заскрипели! Руками бы изорвали наглого мужика, кабы снова попался. Да кто же теперь заперечит Елизавете — её час. Веселись Петрова дщерь незаконная, от прачки литовской прибывшая! Твоя ныне Россия-Матушка! А царство долгое предстояло.
 Вышла на балкон. Подняла руки. По толпе гвардейцев пронеслось громогласное:
-Виват! Виват! Виват!
 В дали уже салюты разноцветные бухали, что ещё со времен восшествия младенца Иоана Антоновича оставшись, что без вины виноватый в санях арестантских уж укачивался вместе со своими свергнутыми родителями.

Веселый век Елизаветы

  Металась взбалмошная Императрица с бала на бал c богомолья на богомолье, постоянно меняя дворцы и монастыри, как свои модные платья, что за один раз дважды никогда не одевала. Метался и двор за ней, бездельными увеселениями, да самодурством роскоши развращенный.
 Вот и сейчас, когда отправилась из Москвы, в старинную вотчину русских царей — Коломенский монастырь, на богомолье, никого и не удивило.
 Меж тем уж бремени её девятый месяц как подходил. Несмотря на всякие ухищрения хитроумных устройств немецких корсетов, фижм да юбок пышных, мягким, черным бархатом иллюзию фигуры создающих, Елизавете уж не было никакой возможности скрыть плода невоздержания со своим любовником, фаворитом Алексеем Разумовским.
 А возраст был не маленький. Уж тридцать пятый год пошел Государыне. По тем временам для первороженицы почти приговор.
 Хотя бремя переносило легко, испуганная Елизавета уж и не чаяла, что роды переживет. Страшно умирать не раскаявшись, а грехов у Августейшей грешницы превеликое множество. Вот и бросилась к монастырю, чтобы напоследок принять покаянную молитву, да причаститься святых таинств.
 От Петербурга до Коломны путь не близок.  Со всеми службами растянулся обоз царский на две с половиной мили. Несли с собой все, что взять можно, не жалея. Целый Дворец на колесах ехал, роскошным табором. Хоть всего было вдоволь, капризница постоянно хныкалась, да жаловалась Лестоку на тяготы пути, что терпит неимоверные лишения. В её положении и понятно — на какой бок не взвернись, все неудобно, жмет, да душит. Лесток как мог старался угодить своей царственной подопечной, чтобы облегчить её  мнимые страдания в пути, не раз сквозь зубы понося недобрым словом «ночного Императора» Алешку Разумовского, что ехал обозом позади главной кареты.
-Матушка, Государыня, вы уж потерпите, совсем недалече осталось, - уговаривал он Елизавету в лебяжьи перины укладывая.
 В печурке походной дрова уютно потрескивали. А за окном кареты мерзь да сырь предзимья русского. Дороги в грязи талых сугробов развезло, того и гляди карета по самые ступицы увязнет  - не вытащишь. В такое время, говорят, ни телега, ни сани не пройдут. Хорошо, что солдаты Семеновских казарм, что неподалеку располагались, братва надежная, как услышали, что Императрица едет, саморучно лапник в ближайших лесах еловый рубили, да тракт Владимирский каторжный к Коломенскому выкладывали, чтоб без сучка без задоринки Матушке путь на покаяние предстоял.
 Не дотерпела матушка.
 Карету качнуло — Елизавета так за живот и хватилась, глаза вытаращив от ужаса, закричала.
-Началось!
Лицо белое как снег, а пот градом посыпал.
-Заворачивай на Москву! - командует Лесток. - Не доедем!
 Обоз сворачивает с Владимирки  на бездорожье полное, и тут же происходит самое страшное. Тяжелая императорская карета застревает в какой-то канаве, проваливаясь колесом.
-Богородица, Дева - Заступница, помоги! - вопит в ужасе Елизавета.
 Делать нечего, приходится выходить — «приехали»! Вдалеке видны огоньки жилья. Усадьба!
 Перовское! Лесами да болотами славно непроходимыми. Ещё с незапамятных марийских времен место болотное, безлюдное, гиблое!  Всей сказочной русской лешей нечисти родоначальное! Близ Владимирки каторжной, по которой в Сибирь сгоняют, по древнему поверью есть тут могила главного Лешего — курган каменный, что гибель путнику несет. Вот и подвернуло дорожку Государыне ножку!
 На тот в момент в Перовском вместо Бабы-Яги — старая Брюсиха* свой вдовий век вдовой, бездетный доживала. Как услыхала, что Государыня пожаловала, так не знала от радости бабка куда деться. Ведь ещё муж её покойный Брюс Яков Вилимович состоял при царе Петре сподвижником в дни юности его, за то и поместье пожаловано было, что на Голицинских землях раньше располагалось. А теперь вот дочь его родная пожаловала, вспомнила, видать, старуху.
 Так бабка думала, от радости помешавшись. Никто старуху и слушать не стал. Хлеб-соль её убогая насмешили.
 Как ступила охранка царская, так бабку тот час же в избу людную. Императрицы все поместье целиком надобно!
 Поместье Перовское небольшое, но уютное. Бабка Брюсиха у себя в доме порядок европейский знала. Словно и не в лесу жила, а   в самом центре Европы Просвещенной.
  Елизавета вошла в Перовское, поразилась уютностью гнезда дворянского. Схватки прекратились — ложная тревога. Ходила по комнатам — дивилась. Среди зимы цветы заморские необыкновенной красы на каждом окошке цвели. Картины содержательные висели. Брюсиха на то старательная была: оранжереи на манер европейских мод держала, в коллекциях живописи толк знала.
 Меж тем фрейлины готовили опочивальню царскую — перины стелили. Завтра с первыми лучами — в Москву, ближе к дохтурам заморским, ученым, что Цесарево сечение практиковали под морфиновым сном. Для царицы может понадобиться. Передумала душу спасать, сосуд телесный уберечь бы. Все равно уж грехи не отмолить.
 Лесток, как дежурный врач, в кресле подле дремал.
 А Елизавете не спалось. Во всех красках вспоминалось свое детство нерадостное. Как им с Анной, принцессам престола Российского,  каждый раз за глаза тыкали: «Прачкины дочки прижитые».
 И хоть были они любимыми детьми Петра и Екатерины, и все привилегии русских царевен имели юные прелестницы, и уж с десяти лет, каждой из девочек полагались свои палаты, да свиту личную — то дело не меняло. Незаконные, до брака прижитые, бастард - как бич на всю жизнь.
 Не желала той же судьбы для своего дитя Елизавета. Посреди ночи вскочила, как угорелая.
-Венчаться!
Лесток спросонья глаза лягушачьи вытаращил.
-А? Что? Схватки? Началось, Матушка?
-Венчаться надобно! Сейчас же! - простонала Елизавета. - Иначе поздно станет!
 «Вот и все, видать умом помешалась Государыня», -  с ужасом думал Лесток. Впрочем в её положении тягостном и понятливо: на всякие неразумные решения кинется — не остановишь.
 Но как венчаться? Сейчас? За кого? За Алексейку? За мужика подлого? Вот уж прачкина дочка где проявилась! Кровь черная высказалась! Сколько принцев то в свое время сваталось Французских, Польских, Шпанских, да Португальских, сам принц австрийский Карл Август, упоенный её прелестями, аж на коленях руку и сердце предлагал с державою свою, чуть не женился, не задумавшись, ежели б не скончался жених скоропостижно, а она вот те на, докатилась матушка, — за мужика  идет, что на Черниговщине коров пас. Стыд и срам -то какой! Каково стыду-то будет, коли прознают про этот брак. Да как объявить-то — западные державы засмеют. Императрица — мужичка! Принцесса вышла за пастуха!
***
 Брак тайный был. Из всех свидетелей и присутствовала лишь восьмидесятипятилетняя бабка Брюсиха, что уж свой век на последнем издохе изживала, в маразм повременно впадая, да какой-то местный дворняжка безродный Закревский, что в церковь знамения приходил, родителей покойных помянуть. Венчал «молодых» личный духовник Елизаветы протоиерей Феодор Дубянский, личным покровительством Елизаветы да невероятных высот возведенный в кураторы Синода.
 На радостях  крохотной церкви невестой было удостоено наименование храма, да покрывала  праздничные, богато золотым шитьем вышитые, что сама Елизавета в девичестве в приданое себе вышивала, да содержание в 500 рублей годовых назначено — по тем временам деньги неимоверные. Осчастливила бедный приход до конца дней его, да вот себя ли?
 Все так же и случилось, как думал Листок. «Послы» не зря приходили. К  утру, как ехать, настоящие схватки скрутили.
 Елизавета по кровати ползала. Выла, как волчица издыхающая, подушки лебяжьи до перьев кусая.
-Сделай же что-нибудь! Морфей! Дай морфею, кровопийц!  Кошками  изодрать велю! Ломтями настрогаю! На кол засажу, скурла немецкая, хитрожопая! Смерти моей хочешь! Как есть хочешь, за то что земли батюшкой викториями доблестными завоеванные не дала с твоими францами продажными размадахать! Морфея!
 Лесток уж не слушал её, знал, что ругает его Елизавета Петровна не по злобе, а от родовых скорбей, болезных. Отойдет — не исполнит. За морфей, однако, хвататься не спешил. Надеялся на естественный исход дела, благо широкие бедра Императрицы для деторождения словно природой означены были, а возраст, что оно, Сара Абрааму в 80 лет первенца сотворила, то есть в сорок по нынешнему, коли считались в те дни год за два по двум урожаям. А Лизоньке только всего тридцать пятый пошел — самый сок бабий, да и никаких затруднений во время ношения плода не наблюдалось. Молодые бабы бы позавидовали здоровью крепкому. Тайну образцово хранила, разве только ещё больше округлилась, да разрумянилась, что деревенская девка на выданье.
 Лесток уже успел снять все хитроумные корсеты, чтобы облегчение сделать августейшей роженице. Успел также послать за докторами в Неметчину Слободскую послать, да чуял уж не доберутся по бездорожью коллеги. Одна эта мысль заставляла радоваться сердце хитроумного царедворца. Коли радостный исход — вся власть в его руках! Схватки, роды - взятки гладки.  Алексейка он для дел постельных станет — Ночной Император, а он, Лесток, — для государевых будет. Да и, что говорить, слаб Полтавский пастух в делах политических, сколько медалей на грудь не навешай — мужик он и есть мужик сталеросина.
 А в благостном исходе хитроумный лекарь уж не сомневался — хрящ копчиковый правильно раздвинулся, головка ребячья до самого низа дошла — половина дела сделано. Только вытолкнуть осталось.
 Он корчившуюся в муках женщину на спину уложил. Елизавета в  тройной подбородок ногтями вцепилась.
-Да что же ты творишь, гад ползучий, я Императрица или цыганка приблудная, чтобы на лавке в чужом доме рожать.
-Ничего, ничего, Богородица-то она, пособит, не оставит, - словно деревенская бабка закудахтал Лесток (научился по-русски). - Теперь нам на себя только уповать надо, а природа она сама дорешит, только уж тужьтесь правильно, Матушка, когда указываю.
-Иро-о-о-о-о-о-од!!! Мор-фе-я-я-я-я-я!!!
Лесток прав оказался. Крохотная, кровавая плоть человеческой куколки сама вывалилась. От ужаса беспомощья от заморских докторов отсутствия, что не доедут, царица-то сама разродилась тут же со страха. Напугал Лесток в нужную минуту — услужил услугу!
-Девочка!
Елизавета выдохнула с облегчением в поту кровавом.
-Что же, маленькие девочки могут быть очень прелестными! - едва шевеля искусанными в кровь губами, -пролепетала, - Велите готовить крестильный комплект для новорожденной!
-А как крестить-то станем? - шепчет из-под двери счастливый родитель, с волнения пьяный Разумовский. (Перегар аж из-за двери разит).
-По месту так и окрестим! Перовская будет! - громко и с какой-то небрежностью сказала Елизавета, словно речь шла о собачонке какой.
-Так как оно так же, матушка? Разумовская есть же, от брака законного, венчанного, - стонет из-под двери счастливый отец, бражкой опоенный. - Не бастардка, чай, подлая.
-Киш, киш! - юродствуя, замахался на Алексейку Лесток, гнев Государыни предотвращая. - Убирайся, хохлятский плут! Ты уж свое дело, князь, сделал, теперь нам с Матушкой доканчивать. (Елизавета на тот момент послед выронила, надо бы обиходить). А про себя с омерзением подумал: «Свинопас!»
 Вот так ночь первую  молодые провели — счастливо. На третий день, как и положено, крестины новорожденной состоялись. В том же соборе Знаменском, что и венчались тайно молодые. Крестной же та же Брюсиха была, да сам Лесток, хоть веры лютеранской официальным манером исповедовал, с перепугу важности дела отец Феодор не допытывался. А девочку нарекли Елизаветой, в честь матери.
 Больше всего  боялась Елизавета для своего дитя законного судьбы Антона Ивановича. Грех на себе Иродовый чувствовала за загубленного в застенке младенца. Вот и решила сохранить свою дочь от судьбины лютой, от стен глухих, монастырских, безжалостным к женским слезам. Пока жива, никто не узнает о браке маргинальным с фаворитом, о дитя их любви в том браке законном прижитом. А чтобы окончательно остеречь дочь от гибели, уж задним числом оформили в книге церковной запись о смерти крещеного младенца Елизаветы Алексеевны Перовской и об отпевании оной по всем обрядам церковным. В те времена  детская смертность нередкой гостьей была.
 А девочку, отпетую заживо, отдали бабке родной Наталье Демьяновне Разумовской, в воспитанницы, по смерти бездетной Брюсихи, навечно приписав вотчину Перово за родом Разумовских. Благо Елизавета свекровь свою нежно любила за простоту добродушную, за сердце открытое, безинтригное. Кто же так о дитя хорошо позаботится, как не родная бабушка.

 Спустя год за заговор против Бестужева Лесток был отстранен от двора. Вот она благодарность -то царская!
 
 
 Поцелуй Саломеи

 Как и вчера, её снова вели по тем же коридорам. На этот раз конвойные не были столь грубы, за воротничок не волокли. Но шли плотно по бокам, как будто собирались, сгрудившись, придавить маленькую арестантку невзначай в узкой кишке винтовой лестницы. Единственное, что было неприятно, эта мерзкая женщина, главная её надзирательница, та самая толстая, мужеподобная верзила-чухонка, которая, повелев ей раздвинуть ноги, приказала ввести пилюлю во влагалище. Она шла сзади зачем-то нарочито гремя ключами на железном обруче, словно важности себе придавая, что не давало Софье сосредоточиться на  всякой мысли.
 Не доходя до кабинета Муравьева, её, неожиданно, втолкнули за локоть в боковой отнорок камеры.
 Дневной свет залил ей глаза, но она сразу увидела, что какой-то человек стоял к ней спиной. В худощавой, невысокой, чуть сутуловатой фигуре, стоявшей к ней спиной, она сразу признала  Тыркова. Его допрашивал сам Добржинский и ещё какой-то жандармский офицер в черных очках, от которого Софью затошнило и стало не по себе. Она почему-то решила, что это был палач, вызванный, чтобы пытать Тыркова.
-Потрудитесь-ка обернуться, господин Тырков. Узнаете ли вы эту женщину?! -  быстро спрашивает арестанта Добржинский.
 Тырков обернулся. Он сразу узнал Софью, но старательно сделал невозмутимое лицо, на котором, только, казалось, в какую-то долю секунды промелькнула жалость соединенная с отвращением.
-Нет, не узнаю, - со спокойной уверенностью ответил Тырков.
Трюк с внезапным появлением не удался. Считавшийся замечательным физиономистом Добржинский понял, что проиграл. Вернее, ничего не выгадал от мимики лица арестанта, как предполагал изначально.
-А вы узнаете...
-Нет! - решительно прервала  Начальника Полиции Софья. Было заметно, что она нервничает, потому что её голосок прозвучал тонко, даже весьма звонко, как звук монеты по стеклу, с налетом на истеричность, хотя Софья всячески старалась держаться с достойным спокойствием.
 Её увели и снова потащили. Она не сомневалась, что теперь будут пытать её, почему-то она была уверенно, что  именно тот странный человек в черных очках, как только закончат с Тырковым, и уж мысленно приготовилась принять муки именно от него.
 Вот её вталкивают в кабинет. Здесь темно, стоит какой-то железный стул. Пахнет гарью, но не человеческой кожей, которая пахнет, как жженый волос, а, скорее, реактивами, серой, горячим металлом, как пахнет в заводском цеху. «Значит прав был Андрей - электричеством!» - с ужасом думает про себя Софья, вспоминая красочные страшные рассказы Желябова, которые он рассказывал ей на ночь, но она старается не выразить своего страха, чтобы не доставить удовольствия своим мучителям. «От электричества человек сгорает как бы изнутри, совершенно не издавая никакого естественного запаха», - слышатся в её голове слова Желябова.
 Её сажают на страшный, холодный стул. Стараясь подавлять в себе дрожь, Софья сидит  с застывшим и спокойным лицом Христианской мученицы, готовой принять неизбежное за свою веру, ещё не знающей что. Это и нужно фотографисту. Вспышка света  —  профиль запечатлен. «Ах, вот оно что. Ах, вот, что вы от меня хотели». На её растрескавшихся от мороза губах промелькнула чуть презрительная усмешка к себе и тем жалким людям, которые зачем-то суетились, делали все это над ней,  это лицо и запечатлел аппарат на второй вспышке, ударившей ей прямо в лицо огненным столбом.
 Едкий дым от вспышки мгновенно сгоревшего азотнокислого бария, распространившись в тесном помещении едкой гарью, наполнил её легкие. Софья закашлялась, но, не дав арестантке опомниться её тут же подхватили и поволокли дальше.
 Вот снова знакомая мягкая дверь, обитая тонкой, красной кожей  декоративными, медными кнопками-запонками, и Софье как — будто сделалось даже приятным, что  она встретится теперь с НИМ, со своим другом детства. «Это даже здорово, когда твой палач — твой лучший друг, пусть и бывший», -промелькнула в её голове безумная мысль, но Софья тут же  ужаснулась ей, сама себе, тому происходившему с ней превращению в плененную рабыню, над которой могли сотворить все, что угодно, и той невозможной причине её странной «радости». - «Нервы, все нервы, надо бы привести себя в порядок, чтобы держаться достойно», - приказывала она себе. Но чем она больше старалась держаться с достоинством, тем меньше у неё это получалось. Она казалась себе глупой и от того выглядела глупо, как отупевшая крепостная, деревенская молодайка, которую ведут к барину на подневольное прелюбодеяние. Хотя, впрочем, так оно и было.
 Снова запах его Дрезденской воды. Этот  запах горького сандалового дерева смешанный с табаком больно ударил по её и без того расстроенным нервам. Она тут же решила себе молчать, о чем бы он не спрашивал. Софья не надеялась сопротивляться, если он снова нападет, потому что понимала, что для этого у неё теперь нет сил, но она точно положила, что больше не отдастся ему просто так - она перекусит ему сонную артерию, как только её зубы приблизятся к его шее. Тогда ему конец. Муравьев истечет кровью, ведь, как знала Соня по медицинским курсам, сонная артерия — главный сосуд в организме человека. Странно, от этой безумной, почти дикой мысли людоедки стало как будто легче, и она вошла со сверкающими зловеще из-под лобья глазами, уже не сомневаясь, что исполнит в точности свое страшное намерение.
 Муравьев сразу заметил этот взгляд убийцы, и ему стало как будто не по себе, так что вчерашние утехи с подсудимой отразились в нем тягущей тошнотой. Однако, он подошел и зачем-то снял с неё арестантский халат, почти с педантичностью кавалера. Софью трясло: «Пусть только приблизит свою шею — ему несдобровать». Вся её мысль однообразно сосредоточилась на этой фразе, напрочь вытеснив все остальные.
 Все внимание Софьи обратилось на   шею Ники. Толстый  воротничок-стойка  мундира, вышитый дубовый гроздью золотого шитья, как нарочно скрывал от неё пухлое, чисто выбритое до кровавых пор естество, во что она так страстно желала теперь впиться зубами, и Софья понимала, что пока мундир на нем, она ничего не сможет поделать с его шеей. « Так вот для чего делают такие воротнички», - рассмеялась она про себя, и тут же нашла это жутко веселым, и едва не рассмеялась на самом деле, едва сдержав в себе кривляющего губы мима: «Картофель в мундире!»
 Как и в прошлый раз он попросил оставить их одних, и это, кажется, уж никого не удивляло. Софья приготовилась ко всему.
  Странно, но Ник как будто и не помнил о вчерашнем. Софья могла только созерцать, с какой виртуозностью Муравьев делает вид, что ничего не произошло, будто бы он теперь  видел её совершенно в первый раз и был безразличен к ней, как к женщине.
 Он снова несколько раз прошел мимо неё, посмотрел прямо в глаза, сверху вниз, быть может, более внимательно, словно хотел понять что-то без слов из «зеркала души» преступницы. Потом подошел к столу и отодвинул ящик, кажется, за тем, чтобы взять какие-то документы, обличавшие её. Быть может, новые показания Рысакова. Но вместо бумаг на столе появился душистый, пакетированный чай и сладости. Те самые, что когда-то покупал ей Андрей в кондитерской Александрова — её любимые сливочные тянучки в шоколаде и, как ни в чем не бывало, стал разливать кипяток из маленького, серебряного кофейника, словно они находились не в Управлении, а на уютной веранде его дачи, и он был гостеприимным хозяином, угощавшим свою гостью.
 Теперь, забыв о шее Ника, все внимание Сонечки обратилось на конфеты. Она чувствовала, как голод  обрушился на неё c несокрушимой мучительной силой, и она буквально исходила слюнями, которые она едва успевала сглатывать.
 «Зачем он это делает теперь? Для чего? Нет, надо держатся. Не показывать ему. Не поддаваться». Её тошнило и чуть кружило голову от этого восхитительного запаха ароматизированного медовой пергой чая, но единственное, что она могла, это стоять и смотреть, как он вкусно раскладывает сладкое «угощение ангелов» - вкусный тростниковый сахар по чашкам.
 Закончив со столом, он развалился на диване и, Софья заметила, как ловким движением красивых, холеных наманикюренных до блеска пальцев, он чуть расстегнул верх мундира, и вел себя словно бы высший чин, пришедший в элитный бордель за молоденькой пассией. Софья все поняла.
-Мне раздеваться? - тихим, охрипшим голосом спросила она, казалось, сама не соображая, что говорит.
-Не надо. Садитесь. - Сказав по-казенному сухо и безразлично, Муравьев как будто, догадываясь о намерениях Софьи и боясь её, неловко указал место подле себя, словно сам ещё не решил, что сегодня должен был делать со своей арестанткой.
 Софья села рядом с ним на диван, все ещё напрягаясь всем телом, как юная гимназистка перед директором гимназии, вожделевшим её.
-Ешь! - растерянно приказал Муравьев.
 Софья посмотрела на него дикими глазами. Муравьев взял самое крупное яблоко и,  крепко надкусив его, демонстративно захрупал до неприличия весьма смачно брызгая соковыми брызгами во все стороны, при этом не спуская глаз с Софьи.
 Дальше произошло, что Софья уж никак не могла ожидать от себя. Сознание её будто бы отключилось: и Муравьев, и его допрос  перестали для неё существовать, как таковые, все её существо сузилось в одно только желание - сладкое. Не помня себя, не отдавая отчет, в том, что она теперь делает, и что это позор,  Софья схватила конфету и тот час же незаметно проглотила её, даже не почувствовав сладкого вкуса. Вторая и третья пастилки также проследовали в маленький, пухлый ротик. Софья ела как одержимая, торопясь разжевывать, проглатывая покрытую шоколадом пастилу большими кусками, которая то и дело застревала у ней в горле, на зубах, ела как оголодалое животное, даже не отдавая себе отчет, что он в это время внимательно смотрел на неё.
 Она все так же забавно пачкала кончики губ в шоколаде, как маленький ребенок, добравшийся до буфета. Теперь он узнавал её, свою милую Софи, и, ужасаясь тому, мог только смотреть как она ела конфеты, с жалостью и брезгливым презрением, как смотрят на жалкого ребенка-юродца , что , не стесняясь, прилюдно подбирает и ест грязные конфеты прямо с могил.
 Наконец, насытившись, Софья заметила её взгляд. Ей стало стыдно, но было слишком поздно — половина угощения была съедена.
-Стало быть, я угадал со вкусом, -  усмехнувшись со снисходительным презрением, заговорил Муравьев. С этими словами он вытащил из стола жестяную банку, ту самую, в которой помещался корпус бомбы. - Ваши любимые...Мармелад - яблоко в шоколаде! - громко прочел он вслух. -  И вот что занятно, точно такую же банку с остатками глицерина нашли в вашей квартире.
 Увидев знакомую банку, Софья поперхнулась и едва не срыгнула сладкую кашицу обратно.
-Ай - я  - яй, как не стыдно, вы до сих пор такая же сластена, Софья Львовна, - противно ерничая, как над малолетней, засмеялся он. - Ой, погодите, кажется, вы испачкали свой прелестный ротик, - с этими словами он достал из кармана белый платок — и стал отирать им кончики губ. Софья увидела знакомые инициалы, отшатнулась попятилась назад.
-Ну, что же вы, Сонечка, так испугались! Не съем же я вас. Тем более, вам  даже больше не надо ни на что отвечать -  все улики налицо.
-Вы ничтожество, Муравьев.
-Я знаю, моя родная, я понимаю вас, вы ненавидите меня, но это чертовски возбуждает, - заговорил он бессвязно, словно снова поддавшись влечению. С этими словами схватил её за руку и придвинул себе. Софья почувствовала, как он тяжело задышал, как его руки обхватили её голову, а губы целовали её лицо. Воротник мундира по-прежнему мешал ей, но она уже примерно определила место, куда вцепится, но тут же её пальцы, бестолково сучивших рук, силившихся в попытке оттолкнуть его, как неприятное, наткнулись на что-то более твердое — это была кобура револьвера. Вот это подарок! Нужно было только незаметно отстегнуть её, но для этого надо отвлечь внимание. Чем — все равно чем, только бы...
-Знаешь, Ники, я все обдумала. Мы же любим друг друга. Давай поженимся. Ты же всегда говорил, что хочешь жениться на мне. После такого ведь даже гусары женятся, ведь правда же, да? Позовем попа сюда, нас обвенчают, потом ты  станешь вдовцом , женоубицей цареубийцы, - быстро - быстро лепетала она бессвязный бред, пока её пальчики расстегивали кобуру.
-Что?! Что такое несешь? Я не понимаю тебя! - отрицательно затряс он головой.
Прежде чем он успел опомниться и понять, что она теперь говорила ему, Софья выхватила револьвер и наставила ему в грудь.
-Сдохни гад!
Реакция Николая Валериановича была весьма странной, он не дернулся и даже не пытался как-то защититься, лишь презрительная ухмылка промелькнула в его тонких, маленьких губах.
-Стреляй, - с ленивым спокойствием ответил он. -Давай!
Софья ошалела от такой реакции Муравьева и, в какую-то секунду, замедлила действие, словно размышляя. Но вот, её брови нахмурились, раздался щелчок -осечка(?!), потом другой — то же самое. Софья «выпустила» все шесть возможных пуль — Муравьев все с той же непринужденностью достал сигару и раскурил её.
-И не надоело ещё? - презрительно спросил Муравьев, когда все закончилось. - Не настрелялась ещё, террористочка?! - Взвыв от разочарования, Софья метнула в него пустой револьвер, надеясь хоть угодить ему в его гадкую, крепко сбитую, квадратно-генздовую голову прокурора, но Муравьев  ловко со смехом увернулся.
-Ха-ха-ха! Думаете, Софья Львовна, меня не предупреждали о вашем  коварстве.  Дрентельн вон мне все уши прогудел — видать, не зря. Вы провели двух конвойных, вам удалось бежать из арестантского вагона, выпрыгнув из форточки. Но меня  вам не провести. Честно говоря, судьба несчастного генерала Трепова меня всегда не особенно вдохновляла, - он нагнулся, подобрал револьвер и с невозмутимым деловитым спокойствием засунул его обратно в кобуру, - вот я и решил подстраховаться, как вы успели убедиться, не напрасно. Впрочем, довольно! Спектакль окончен! К делу!
-Я не стану молчать. Я расскажу им все, что было между нами. -падающим голосом прохрипела Софья, все ещё надеясь испугать его.
-Вам просто не поверят. К тому же, Софья Львовна, вы поставите в очень трудное положение не только себя, но и вашего дружка Желябова. Представьте, как он обрадуется, когда узнает, что мы с вами стали любовниками. Не думайте, Софи, после тех унижений, после того падения, что мне пришлось пережить из-за вас, меня теперь уже ничто не остановит, никакие моральные принципы благородства, на которые вы, должно быть, ещё надеетесь рассчитывать в моем лице на правах  дворянина и вашего  друга детства, более того! - ( с этого «более того» он театрально повысил голос), -  для меня даже составит огромное наслаждение ощущать удовлетворение своего возмездия, какой бы степенью жестокости оно теперь не оплачивалось. (Софья поняла, что он говорил о пытках).
-Сволочь! Будь ты проклят, Иуда!
-Вы ругаетесь, как девка, Софья Львовна! Как же вы низко спустились в своей партии. Впрочем, стоит ли удивляться. Подобная компания не прививает девицам благородных манер. Не, желаете ли, все же, вернуться к чаю, раз наш разговор обещает быть таким долгим? В камере вас не станут так роскошно кормить, поверьте мне.
 Он разлил чай и подал ей кружку на блюдечке.
-Да пошел ты! - она резко отмахнулась рукой, так, что горячая чашка, выплеснувшись содержимым, едва не испачкала его брюки.
-Что же, дело ваше, я пожалуй перекушу. Глупо оставаться голодным посреди изобилия. - Взяв яблоко, он вкусно вдохнул его аромат. - А, глядите, какое чудо,  и это в марте. Вот голландцы-то стервецы, умеют таки сохранить, не то что наш  голодранец-мужик , вечно все бы только ему гноить, да потом же самому правительству жалиться, что урожая нет и из голоду издыхает.  А, знаете, Софья Львовна, отчего так происходит, все потому что наш русский народ —  самое отвратительное , ленивое и  безвольное быдло на свете. Ничего не умеет и не желает делать хорошо, даже для себя.  Так неужели вы, образованные, здравомыслящие люди, и в правду думали изменить его, потчуя древних бабок касторками по деревням?
-Мы ошибались сначала — признаю. Мы были наивными тогда, полагая, что что-то можно изменить проповедью. Теперь мы прозрели и поняли, что есть один путь...
-Террор?
-Да, террор! если на то хотите. - вредно подтвердила Софья, резко развернувшись к нему. (Она стояла к нему спиной, потому что видеть Муравьева, своего насильника и палача, для неё было до невыносимости мучительно)
-Ну, и чего вы добились своим ТЕРРОРОМ?! Всенародной любви?! Да народ ненавидит вас: ему нужна не ваша Революция, а тупая вера в Царя-батюшку, как наместника Бога на земле! Этому  быдлу нужна не свобода, потому что он не готов к ней и не умеет ею пользоваться, а нужен хозяин, которого оно имеет и которым восхищается! Завтра они получат своего нового хозяина, который быть может будет более жесток к ним, чем предыдущий, но, думаете, ваш народ восстанет в негодовании — нет, наоборот, от этого его рабская любовь только усилится и возрастет многократно, а вас, добровольных поборников народной свободы, повесят, как врагов государства!
-И пусть! Но наша смерть не станет напрасной!  На наше место придут другие и продолжат наше дело!
-Это будет совсем не скоро, уж, поверьте, Софья Львовна!
-И все же будет!
- Да поймите вы, Россия не созрела для Революции! Её удел — вековая отсталость. Впрочем, о чем бишь мы, глупо теперь все это. Не желаете ли яблочка, моя храбрая Жанна Д'Арк? - насмешливо он протянул её яблоко. - Яблочка замечательное. Вы ведь, кажется, любите, яблочки, Соня? Да, до сих пор не забуду, как мы с тобой в купеческом саду яблоки воровали. А ведь тогда мне из-за вас здорово влетело, - он захохотал, и даже как-то неестественно противно, паясничая. - Мне всегда за вас попадало. Ведь так оно в жизни всегда получается, что если шалят двое девочка им мальчик, непременно влетает  мальчику, как более сильному.
 Софья подняла голову и с упреком посмотрела на него. Конечно, она хорошо помнила эту историю, едва не стоившую Нику одного уха.

Как Соня и Ник яблоки в купеческом саду воровали

 Смеркалось. Еще один теплый августовский вечер подходил к концу. Мошки толклись, предвещая ещё один жаркий день.
 И хоть давно было пора ужинать, а Соне и Нику все никак не хотелось расходиться. Софья Григорьевна — мать Ника уж давно посылала няньку за сыном, и каждый раз слышала звучный, мальчишечий голос  из-за увитой диким виноградом ограды:
-Ну, ещё немножко, ма!
Любила Софья Григорьевна сына, ни в чем не могла ему отказать, вот и позволяла, хоть и ненавидела его подругу, несмотря на то, что та когда-то спасла её сына из воды.
-Только далеко не уходи, - волновалась Софья Григорьевна, предчувствуя неладное.
 А о Софье уж даже никто не похватывался. Знали — эту дикарку  невозможно заставить сделать что-либо силой, на том уж и не трогали.
 В заброшенном саду Перовских скучно. Да и маленьким шалунам уж не хотелось совсем баловаться. Сидели на скамеечке, прижавшись друг к другу спинами — словно близнецы. Соня и Ник уж переиграли сегодня во все игры, перепробовали все детские забавы: пытались дрессировать Фунтика, учили стоять его на двух ногах, да пони взбрыкнул, притом чуть не затоптал Сонечку, играли в бутылочку на раздевание, да Ник уличил Сонечку в шулерстве за то, что она приняла многочисленные бантики за отдельные элементы одежды, однако, это не помешало Соне все же доиграть игру - раздеть его, да в наказание заставить обежать его голышом три раза вокруг их усадьбы, громко кукарекая, играли и в «крепостное право» - Сонечка - «барыня» подчивала крапивным прутикам по пухлым мальчишечьим  ягодицам своих игрушечных «крепостных»: Ника и братца Левушку — поровну на «душу» населения, ревели в голос от боли дурачки, но подчинялись, как старшей. От порки той зад у склонного к аллергиям Ника раскраснелся, да раздулся, что у шимпанзе, и теперь зудел невыносимо «в крапивнице». Играли и «в доктора»: пробовала Софья  «лечить» добровольно пострадавшего, густо смазывая  распухшую задницу Ника простоквашей, что стянула на кухне. Весело было. Но как всякое веселье, оно быстро утомило ребятню. Левушка пошел в дом и заснул без задних ножек, а Ник остался, все никак не мог отлипнуть от Сонечки. Да и домой, пить касторку да рыбий жир, которым его пичкала бестолковая нянька, совсем не хотелось.
 Что-то упало и покатилось в траву. Белка, промчавшись по деревьям, свалила яблоко. Сонечка подобрала падёныш. Надкусила — недозрелое яблоко вязало, жесткое, как железо, да к тому же одним боком сухой паршой, да червёй подбито - дрянь. Деревья в саду Перовских разрослись давно, одичали без должного ухода, забив друг друга от света, что и лучику живого света не проникнуть, а папенька все на садовнике экономил. Софья швырнула яблоко со злости об забор, так что  отскочив упругим снарядом, чуть не в лоб Ники рикошетом ударило.
-Мерзость-то какая!
Ник фыркнул от смеха.
-А где хорошие достанешь.
-Я знаю где, - при этих словах она резко обернулась к нему:  глазки Софьюшки сверкнули задористыми  огоньками.
-Нет, Софи, нет! Даже не думай! - С ужасом предугадав план Сони, испуганно залепетал Ники. - Нельзя!
-Можно! - решительно парировала Софья, хитренько улыбнувшись.
-М-м-м-м, - Ник бессильно опустил голову, только бы сейчас не смотреть подруге в глаза. Он знал, что теперь не сможет отказать Софи, иначе рискует прослыть в её глазах трусом.
***


 Ники никак не мог заснуть. Вернулся он нервный,  мать, как всегда окружившая его ненужными, мелочными заботами по поводами отхода его ко сну, была теперь особенно неприятна ему своей суетой, что ещё больше раздражило Ники, и он даже ответил ей каким-то неприличным  ругательством, слышанным от Сони, что никогда не делал, отпустив от себя мать в слезах и истеричных угрозах, что, как только отец вернется из Пскова, она первым делом серьезно поговорит с ним по поводу его воспитания, чтобы раз и навсегда запретить ему общаться с дурно действующей на него Перовской. Но Ники был в таком возбуждении нервов, что даже не принял угрозы матери всерьез, а, едва выпроводив мать и опостылевшую няньку, рухнул прямо в одежде в постель и все продолжал лихорадочно думать над предстоящей вылазкой. Он еще надеялся, что Софья передумает или просто проспит.
 До назначенного часа «х» было ещё полно времени. Можно ещё и вздремнуть. Но сон не шел к Ники, хотя его голова болела страшно. Единственное, что утешало его, что он таки мог незаметно пронести веревку (снятую с качелей) в комнату и спрятать её под кроватью, прежде, чем привратник успел запереть дом. Его детские пальчики то и дело лихорадочно ощупывали волосатую пеньку, словно желая убедиться, что все на месте и ничего не украдено, и каждый раз Ники облегченно выдыхал, но мысль о том, что они с Софьей собираются совершить, так беспокойно мучила его, что вызывала тошноту, хотя с обеда он практически ничего не ел, будучи болезненно неотрывно вовлеченный в забавы Сонечки.
 Но вот в доме все стихло. Ники лежал, прислушиваясь, но никаких посторонних звуков в саду не было слышно, только бесконечный, занудливый звук цикад все так же доносилась из открытого окна. Где-то рядом зудел несносный комар, вот уже которую ночь не дававший ему спать. Ники крутился в потных простынях, с отвращением чувствуя на себе запах мочи, случайно впитавшейся в штаны, когда он неаккуратно воспользовался ночным горшком.
  Однако усталость брала свое. Молодой организм требовал отдыха, и Ники, сам того не заметил как задремал.
-Пс! Пс! - услышал он сквозь сон. Ники открыл глаза. Камушек с запиской был ловко переброшен ему в комнату, с треском покатился по паркету.
 Ники накрыл его рукой, развернул, прочел. Грубыми печатными буквами, в которых «в» попеременно повернулось то в одну, то в другую сторону, была накорябано полуграмотным, но уверенно размашистым Сониным почерком:
-Все готово. Жду.
Сердце Ники бешено трепыхалось, но он все же нашел в себе смелость выглянуть в окно, чуть только, аккуратно высунув свой курносый нос из-за шторы. В лунном сиянии нарождавшегося полнотой месяца он увидел что-то белое, маленькое, похожее на привидение, и даже испугался в первую минуту, но потом понял, что это была Соня в одной ночной рубашке. Платье она не одела — обручи из китового уса могут зацепиться за ветки.
 Пора действовать. Страх, до того терзавший Ники, теперь оставил совершенно, растворившись в неторопливых, размеренных действиях, которые он уже предугадал для себя с рассудительностью опытного преступника, привязал один конец веревки к ножке тяжелого шкафа, перекинул в окно, и, невнятно перекрестившись, стал спускаться.
 Софья только чуть хихикнула, когда долговязые ноги Николеньки уже вот-вот были у земли, а он, не видя под собой в темноте земли, боясь спрыгнуть, все ещё судорожно цеплялся за веревку руками.
-Мешки взяла?
-Есть! - Софья победоносно показала  в тайне раздобытый ею в сарае холщовый мешок из-под картофеля, в который с лихвой могла бы поместиться сама с головой.
-Тогда пошли, - дрожащим шепотом ответил Ники, изо всех сил стараясь быть храбрым перед Соней.
 Сад купцов Михулиных располагался совсем рядом с губернаторскими дачами. Известен он был тем, что поставлял отборнейшую антоновку по всему Питеру, включая до самого Императорского стола.
 Яблоки зрели не каждый год. Но тот 1866 год — год  неудавшегося правления Перовского в должности генерал-губернатора и его сокрушительного провала в небытие отставки после Каракозовского выстрела, выдался как никогда яблочным. В те времена садовых оград не было, так сторожей среди местных мужиков нанимали по пятаку целковых на сезон — живая сила куда дешевле строительства ограды обходилась. Работа не пыльная, на природе, сиди день-деньской, охраняй сад от деревенских ребятишек, да яблоки-витамины хрупай. Дело не пыльное — местные мужики, измученные безработьем и вечным безденежьем, охотно шли. Но ночь — время воров. Ночью стража с особенной тщательностью объезжала угодья с собаками — не проберешься. Но к утру, в предрассветный час, бдительность сторожей стихала, основательно нализавшись, привязав собак к яблоням, дрыхли под деревьями вояки. Мужицкий-то сон особенно крепок по утру.
 Знала об этом Софья. Вот и подговорила идти Ника как раз к часам четыре, не раньше. До утра уж надеялись обернуться с дельцем маленькие воришки.
 Шли молча, стараясь не разговаривать. Тут, как нарочно, небо затянуло облаками, дождик заморосил холоднющий. Ники знобило так, что он невольно отстукивал ирландскую джигу зубами, а с носа свисала длинная капля сопли.
 Соню дождик только подбадривал. Маленькая Покахонтес настолько привыкла целый день проводить на природе, в лесу, что внезапные природные стихии на неё почти не действовали.
 Сад открывался черной плотиной из мокрых деревьев. Белая кружевная ночнушка Сонечки, уверенно вышагивающей впереди, служила ему ориентиром.  Слишком рано зарождавшееся в нем ещё неясное, но чувство мужчины заставляло его то и дело поглядывать на мелькавшие из-под рубашки хорошенькие, голые ножки Софьюшки: они были непропорционально коротенькие и толстенькие, и все же такие милые в своей трогательности, как лапки у маленького хомячка.
 Вот и место заветное. Сад! Яблоки висели повсюду — и на на нижних ветках, так что тянуться не было особенной причины, чтобы набрать достаточно, но Соне почему-то показалось, что на верхних ветвях яблоки значительно крупнее и, с её слов, «не обобранней». Она полезла на дерево, рискуя ежесекундно оскользнуться подбитой кожаной подошвой  атласной туфелькой-балеткой с мокрого стана ствола. Взобравшись достаточно высоко, она принялась усиленно трясти яблоню, словно индийская мартышка. Яблоки, отяжелевшие от сока, полетели во все стороны, то и дело попадая Нику в голову и спину твердыми боками, отчего он всякий раз только вскрикивал от внезапной неожиданности бо'льного удара.
-Ну, чего встал, собирай! - громко приказала Софья застывшему в отупелом бездействии Ники.
 Ники нагнулся, навострив мешок, опустился на колени и принялся покорно собирать, но тут же произошло непоправимое. Он почувствовал чье-то зловонное крепким, спиртным перегаром дыхание и тут же непоправимую обидную боль в выворачиваемом  ухе.
-Я те-бе, мать твою, ща покажу, как яблоки тягать! - заорал грубый, мужицкий голос. Это был сторож! Он уж, разбуженный сырой моросью дождя, собирался идти в времянку, когда услышал шебуршание в деревьях.
-Ай-я-яй, дяденька, не надо! Отпустите, я так больше не буду! - каким-то мальчишечье — щенячьим голоском заскулил Ник. - А там кто сидит, а ну слазь немедленно, не то стреляю!
 Сторож навострил ружье. Но, прежде чем выстрелить, мужику все же хватило ума  удосужиться зажечь факел, чтобы посмотреть. В ветвях болталось что-то белое, похожее на куклу, которая почему-то двигалась совсем как настоящая девочка, и это сходство поначалу ужаснуло его, если бы в следующую секунду он не догадался, что это действительно была живая девочка. Несмотря на грозный окрик маленькая барышня в пышных рюшах своей богатой ночной рубашки даже не думала сдаваться, а, вместо того, чтобы слезать, полезла ещё выше. Первой, незамысловатой мыслью сторожа было стряхнуть воровку, как яблоко, но как не был он пьян теперь, все же не решился поступить так, нутром по одежде ребятишек догадываясь, что маленькие воришки были не из простых крестьянских ребятишек, что шарят по садам.
 Отпустив ревущего мальчика на землю, он полез на дерево. Но, дойдя до половины, понял, что не может лезть дальше, потому что сучки были слишком тонкими и угрожали обрушиться вместе с ним.
-Да уж спускайтесь, барышня, не трону, - ласково подозвал он девчушку, словно пугливую зверушку, но вместо ответа получил увесистым яблоком в лоб.
-А ну, слезай, мартышка! - закричал мужик. 
-Не дамся! - услышал тоненький, пищащий голосок «барышни».
-Слезай, тебе говорят! Не то стряхну к чертовой матери — сама слетишь!
-На! - в сторожа полетело другое яблоко. Но мужик оказался хоть стар, но довольно ловок - уклонился, головой, и успел ухватить охальницу за подол рубашки. Соня упала ему в руки и, вопя, стала отчаянно кусаться своими недоразвитыми, низко посаженными, но острыми, как у белки, кукольными зубками.
 Сторож cразу же узнал маленькую барышню перовских. Сам был когда-то дворовым у Перовских, так что маленькую барышню хорошо помнил, уж больно резвушка была, все в прятки любила играть. Узнал и испугался, потому что «милость» её отца Графа Лютого тоже хорошо «познать»  пришлось в конюшне, на своей спине. А нынче сказывают, губернатором стал.
 «Господи, пронеси», - взмолился про себя мужик, но, делать нечего, взяв обоих барчат под мышки поплелся к усадьбе.
 Софья Григорьевна, расстроенная поведением Ники тоже не спала в ту ночь. Никакие успокоительные капли, никакие уверения Никиной бонны, что мальчик взрослеет и от того портится, как все подростки его возраста, не могли успокоить её. Расстраивало её, что в первые в жизни она наказала сына, своего любимого и единственного Ники, запретив гулять ему. В конце концов, она решила сама встретиться с сыном, чтобы переговорить с ним. Она ещё верила в разумность Ники, ведь он был необыкновенный малыш — вундеркинд, а все дурное и резкое, что теперь наблюдалось в нем, приписывала влиянию этой гадкой карлице Перовских, которая, в её глазах, в своей необразованности стояла на самой низкой ступени первобытного развития обделенного воспитанием ребенка.
 Едва забрезжил скорый летний рассвет, как Софья Григорьевна не выдержала и с больной после бессонницы головой отправилась в спальню к сыну. Каково же было удивление и ужас матери, которая вместо сына, обнаружила скомканные в человекообразную фигуру подушки. Веревка, привязанная к ножке шкафа, свисала на улицу. Софья Григорьевна хотела закричать, но крик вырвался в протяжный хрип ужаса. Ей показалось, что сын, желая бежать из дому после ссоры, хотел спуститься и разбился. Даже не сомневаясь, что внизу, на брусчатке она обнаружит раскиданное ногами и руками, растерзанное тело сына, не смея посмотреть в окно от ужаса, женщина опустилась на колени, крепко зажав голову, точно у ней случился приступ колик, широко открыв рот, так и сидела. Едва оправившись в желтом доме после шока от утопления Ники, психика графини Муравьевой не выдержала нового удара. Она теперь во всем винила себя, в той непоправимой, нелепой трагедии, что случилась.
 Тут же женщина услышала какое-то движение под окнами, и не сомневалась, что это несут бездыханное тело её сына. Шаги были все ближе и ближе.
 Вот дверь в детскую распахнулась, как в каком-то сером, ужасном сне, и в детскую вошел привратник, так-же нянька, позади всех шла её соседка Варвара Степановна, дурно, впопыхах одетая, ещё в ночном чепце, забытом на голове, которая держала её сына за руку. Проклятая, толстоногая карлица Перовских в одной рубашке тоже вязалась рядом и радостно прыгала на одной ножке (как казалось Софье Григорьевне).
 Не помня себя, Софья Григорьевна прижала к себе сына и крепко расцеловала его.
 ***

А вышло все так. Варвара Степановна уже спала, когда постучалась горничная....
...По счастью для графского сторожа графа не было дома, а о доброте местной «барыни - губернаторши» ходили слухи. И теперь бледная, плохо одетая спросонья женщина предстала перед ним.
-Да вы поймите, Варвара Степановна, ведь неровен-то грех — застрелить могли.  Это хорошо, что я то у вас служил, да барышню то в лицо знал. Оно то как обычно выходит: пошурует крестьянская ребзя  за яблоком, вот и получают дробину куда нипопадя с дуру-то: бывало глаз  выбивали. Вы уж не обижайтесь, я сам первый готов простить ребятишек по неразумности, да только наши -то мужики нынче злые, озверелые от нужды, да водки, впотьмах разбирать не станут.  А далеко ль до греха.
-Хорошо, я разберусь, - дрожавшими не то от страха, не то от озноба губами промямлила Варвара Степановна, забирая детей. -Можете идти.
Но сторож как будто и не  думал уходит. Заросший щетиной мужик виновато стоял, перебираясь с ноги на ногу.
-Что - то ещё? - предчувствуя, чем кончится разговор, устало спросила Варвара Степановна.
-Не прогневайтесь, барыня, - с холопским подобострастием пробурчал мужик. - За потраву-то заплатить надобно.
-Сколько?! - раздраженно резко прервала его Варвара Степановна.
- Рублей пять. Да веток наломали. Что хозяину скажу.
 Варвара Степановна нехотя подошла к комоду и вытащила десятку билетом.
-Вот, держите. И чтобы никому. Ясно?
-Благодарствую, благодетельница, - сторож по своей крепостной привычке бросился барыне к ручке, но Варвара Степановна брезгливо одернула от него.
-Не надобно этого! Лишнее! - с привычной ей скромной строгостью учительницы, которой нельзя было не повиноваться, сказала Варвара Степановна. - Только, сделаете, как велено: чтобы никто не знал об этом происшествии.
-Никому,барыня! Гроб! Могила! - в подтверждении сторож стукнул себя волосатым кулаком в грудь. - Что бы мне... - Он не договорил, потому что дворецкий толкнул его в плечо, чтобы выпроводить поскорее, чтобы этот прохвост не вздумал выманить ещё денег у его доброй барыни.
 Довольный сторож удалился, чтобы разбить десяточку (его троичный заработок, что он мог получить за работу у купца) в веселой компании и наконец-то забыть о постылом сторожевой доле. А Варвара Степановна посмотрела на детей. Соня держалась молодцом. Знала, мать ей простит — не заругает.
 У пострадавшего от сильных рук сторожа Ники невыносимо болело вывернутое ухо: оно распухло и выглядело вовсе комично, словно над ним поработали компрачикосы. Местами тонкая кожица треснула под нажимом грязного, желтого, как лопата ногтя сторожа и слезла. Ники скулил от боли и от обиды, как маленький щенок.
 Софья снова порывалась лечить, не раздумывая ни секунды, вылила на ухо Ники флакон папенькиной Дрезденской воды, отчего бедный Ник, подпрыгнув до потолка, взвыл не своим голосом. Варвара Степановна, всплеснув руками от очередной проделки Сони, вызвала доктора Моргенштейна.

 Все эти воспоминания о бедовом детстве, где многие унижения, пришедшие испытать ему напрямую или косвенно от Софьи, от её проделок, которые она каждый день выдумывала все новые, теперь странным образом согревали ему душу.
 Но суровый взгляд Софьи рассеял все. Он вспомнил о своих обязанностях палача, и ужаснулся пониманием того, что должен был вынести ей смертный приговор, но что он не мог сделать этого, потому что по-прежнему любил её...
 И губы его словно сами заговорили, то что кипело в его сердце:
-Ты всегда унижала меня, ты всегда портила мне жизнь, я ненавижу тебя, ненавижу за мать, но люблю тебя, люблю, так же сильно, как и ненавижу теперь! Соня, Сонечка, скажи, ну, что мне делать с тобой?!
-Спаси нас, Николай! Ты ведь знаешь, Андрей он всего лишь пропагандист, он не участвовал покушении,  потому что сидел в тюрьме. Ты же можешь...Ты же сам говорил, что прокурор...что закон не имеет обратной силы.
-Если бы я мог, Соня! Рысаков, этот низколобый кретин, он  дал показания против вас. Он показал Желябова руководителем партии. Он рассказал все... что это ты организовала покушение. Этот предатель,  обезумел от страха, цепляясь за свою подлую жизнь. А твой Желябов, твой пропагандист, он дурак, он сам себе подписал  смертный приговор. Что я могу сделать? Что касается тебя, Соня...  Я запутался — пойми, я теперь не могу ничего, ни казнить тебя, ни помиловать тебя!  Я ничего не могу! О, боже! Соня! Я погибаю! - Не вынеся её серьезного, осуждающего взгляда, он бросился к ней, и обняв, стал целовать её макушку, после вчерашнего мыться крепко пахнущую щелоком дегтярного, хозяйственного мыла. - Все кончено Соня, я больше не могу так, я убью себя!
-Не надо так, Ники, - она нежно погладила его  руку. - Еще не поздно. Ты ещё можешь все исправить.
-Как?! - (из глаз Ники брызнули отчаянные слезы).
-Убей его, - с ласковым спокойствием ответила она. - Доделай то, что не смогли доделать мы. Тебя казнят, но зато ты умрешь вместе с нами, как настоящий борец за дело Революции.
Эти тихие и нежные слова Сони повергли Муравьева в настоящий шок.
-Что, что ты говоришь, Соня! Нет, это невозможно!!! Ты не представляешь, меня самого водят под конвоем к нему. Там сумасшедшая охрана! Там...О, Соня!
Софья презрительно оттолкнула его локтем.
-Тогда делай, как знаешь...Трус...Иуда, - злобно прошипела она сквозь зубы. - Подпись ты мою уже знаешь, мы вместе придумывали себе подписи, так что можешь сам подписывать протокол за меня.
 Муравьев несколько минут ещё стоял в растерянности, как будто чувствуя свою вину перед ней, своей подсудимой. Потом словно в прострации открыл дверь и позвонил в колокольчик. Софья услышала, как он спросил из-за двери.
-Готово?
-Да, - коротко и сухо ответил кто-то.
-Тогда неси.
 В следующую минуту Софья в ужасе могла наблюдать, как тот офицер в черных очках, которого она видела у Тыркова, и ещё незнакомый ей человек в белом, глухом фартуке, повязанном на живот, как делают мясники или полевые хирурги, внесли какой-то покрытый черной скатертью стол, на котором стояло что-то огромное, похожее на банку, накрытое черной тряпкой. Софья не сомневалась, что там были пыточные инструменты, и сейчас её станут пытать.
 Софья побелела, попятилась назад, но наткнулась спиной прямо на Муравьева, который, как-то по-детски, совсем глупо толкнув её вперед острым пальцем в спину, властно произнес:
-Подойдите к столу.
 Подкашиваясь ногами от страха, перепуганная Софья подошла, трясясь всем телом не то от озноба, не то от ужаса предстоящего. Человек в белом фартуке снял тряпку, вдруг, внезапно обнажив большую стеклянную банку, в которой плавало что-то бледно - желтое, чего Софья с первого страха никак не могла даже толком различить. Но вот это желтое стало как будто приобретать очертания — человеческого лица! Тут только она поняла, что было это непонятно желтое — в банке, залитая спиртом, находилась отрубленная человеческая голова! Перекошенные предсмертной мукой черты покойника были почти до неузнаваемости обезображены зубастым оскалом смерти, но тут же показались ей знакомыми: эти густые брови и скулы она уже где-то видела и хорошо знала. В следующую секунду Софья вскрикнула, потому что тот час же узнала его -  это был Котик - Игнатий Гриневицкий!
 И вот, теперь, когда она признала его, тем ужаснее было наблюдать исказившиеся смертью некогда прекрасные черты лица её тайной страсти, которые она любила так трепетно беззаветно, которыми искушалась так страстно в тайне от Андрея.
-Назовите имя цареубийцы, нанесшего смертельный удар Государю! - с грозной торжественностью громко произнес за её спиной голос Муравьева.
 Софья, ещё растерянная неожиданным поворотом событий, как-то странно, замотала головой, а потом, вреде опомнившись, тихо, но настойчиво произнесла:
-Не знаю.
 Муравьев, спрятавшись за конторкой, чтобы только больше не видеть мертвую голову, потому что удивленный взгляд покойника, с одним чуть приоткрытым глазом удивленного лица, точь-в-точь, как в тот момент, когда он испустил дух на том самом роковом вопросе «С вами была женщина?!», был ему непереносим и жуток, обмакнул перо в чернильницу и вывел в строке допросного протокола:
Показания с допроса обвиняемой: Ельников Михаил Иванович. Еще с несколько секунд он колебался, размышляя не о том, что написал за   Софью её ложное признание, которое она, собственно, не давала ему, но уместно ли он поступил, что  приписал  отечество злодею, убившему Государя, как услышал рядом с собой всплеск. Что-то булькнуло, полилось по полу. В кабинете сразу распространился ужасающий запах спирта, смешанный с удушающей камфорой. Предчувствуя ужасное, Муравьев поднял взгляд из-за конторки и тот час же увидел, как Софья вынула голову и держала её в руках не то за уши, не то за  волосы. (Он не мог разобрать).
-Нет, вы ничего не понимаете, этот мальчик...- она замялась, боясь сказать чего-то лишнего, выдать его имя, хотя и понимала, что это теперь бессмысленно, - он прожил не зря, он отдал жизнь за Революцию.
-Но он цареубийца! - в ужасе от содеянного Софьей вскричал Муравьев.
-А вы ЧЕЛОВЕКОубийцы. Вы  человека убили!
 Муравьев вздрогнул. Это было сказано столь убедительно и твердо, что в какой-то момент Муравьеву показалось, что Софья сама видела, как он случайно убил Гриневицкого, и теперь изобличала его. Не смея более выносить её,  он, желая защититься, в истерике закричал стоявшему в отупении патологоанатому.
-Да чего же вы стоите, отберите у неё это! Сейчас же!
-Прощай, - тихо прошептала Софья и, поднеся мертвую голову к своему лицу, крепко поцеловала его в скалящиеся в посмертной маске  мученичества зубы, горячо и страстно, как, должно быть, целовала царевна Саломея отрубленную голову своего возлюбленного Пророка Иоанна, которого любила такой же безответной страстью запретной любви.
 Багряные жилы сосудов, болтаясь на месте отруба шеи  красными ошметками червей,  стекали крепко пахнущим спиртом по её рукавам.
 Муравьев почувствовал, как ком тошноты подступил к его горлу. Не смея более противостоять рвотной потуге от отвратительного зрелища, он, зажав рот, бросился вон из кабинета.
 Соня с любовной осторожностью опустила мертвую голову обратно в банку, когда незадачливые сторожа ещё тупо пялились, в каком то столбняке, не в силах помешать   кошмарному действу . Голова Гриневицкого ещё долго плюхалась в банке, когда победоносную Соню в её черной порфире арестантского халата вели по коридору. На её губах играла горделивая усмешка.
 Она снова преподала ему урок анатомии, и Ник не выдержал его.

Страшная книга

  Самым притягательным для Софьи в доме отца была библиотека. Хоть Сонечка не имела систематического образования для девочки приличествующего её сословию, но, едва выучившись читать, чуть ли не самоучкой, читала все и запоем. Словно магнитом туда тянуло.
 Особенным центром притяжения была одна  книга: Большая медицинская энциклопедия, что располагалась на самой верхней полке, и, которую детям без разрешения взрослых строго-настрого запрещалось брать в руки.
 Граф Перовский хоть и содержал роскошную библиотеку, доставшуюся ему по наследству от отца, Крымского губернатора, Александрова фаворита и любимца, никому из семейства не давал даже прикасаться к книгам, потому что считал домочадцев за людей низшего сорта. Варвара Степановна, чье чтение ограничивалось французским, женским романом, не особо тяготилась этим запретом, а вот бунтарке Соне этот запрет создавал лишь мучительнейшее желание нарушить его.
 Не раз ею предпринимались тайные вылазки в кабинет отца, пока, оставив бумаги, Лев Николаевич уходил в столовую, чтобы пропустить чашечку-другую кофе для бодрости.
 Вот и сегодня, Софьюшка подкараулила, что кабинет оставался без присмотра. Одной идти страшно — решилась взять Ника, пусть хоть на стреме постоит, пока она незаметно выудит заветную книгу.
 Соня уже знала, где лежала та книга. Отец нарочно прятал её на самой верхней полке стеллажа, запечатлевшись ужасом когда-то, когда малышка, еще не умея читать, с умным видом рассматривала картину Да Винчи - половой акт в разрезе. А вот как выучилась читать, подобную откровенно-пикантную литературу приходилось буквально прятать от вездесущей Сонечки.
 Соня,  не без труда отпустив крепления кронштейна слабыми, детскими  ручонками, придвинула длинную лестницу к нужному месту стеллажа и стала взбираться.
 Фолиант вынимался с трудом, угрожая обрушиться на неё всем своим весом и опрокинуть с лестницы. Но бесстрашная Сонечка, сантиметр за сантиметром, кряхтя, упрямо вынимала застрявшую книгу. Когда половина работы была уже выполнена: то есть, ещё было недостаточно много, чтобы, рванув фолиант, вытащить его и недостаточно мало, чтобы можно было быстро запихать книгу обратно — как раз посередине Софья услышала этот позывной мексиканских партизан, которым они с Ники условились вызывать друг друга.
-Пс!Пс!
 Лев Николаевич сразу почувствовал, что в кабинете кто-то был. Приверженец идеального порядка заметил, что некоторые вещи были не на месте. «Воры», - сразу подумалось ему.
 Больше всего на свете Лев Николаевич опасался воров. Эта была ещё одна паранойя самодурного графа. И, хотя особых богатств, кроме редких книг, граф избегал держать на даче, опасаясь тех же воров из  собственной дворни, его мнительность с тем нисколько не убывала, но только прибывала с возрастом. И от того, даже ложась спать с супругой, он брал под подушку заряженный револьвер.
 Вот и сейчас Лев Николаевич буквально слышал их дыхание. Однако, граф, хоть и страдал паранойями, но был  не труслив — дворню звать не стал. Взведя пистолет, он решительно двинулся в библиотеку разбираться сам.
-Кто здесь! А ну, выходи!
О н стал обходить стеллажи что-то зашуршало рядом. Это Сонечка, видя что отец надвигается на неё, ловко перекатилась между стеллажами. Маленькие ножки затопали по паркету. Лев Николаевич, увидев умелькнувший от него конец подола Сонечкиного розового платья, понял, что в библиотеку пробрались дети, но, нисколько не снял сурового вида с лица, закричал грозным голосом:
- Выходи, не то стрелять буду!
 Что-то зашуршало уж под столом. Лев Николаевич заметил прячущегося мальчика, маленького Муравьева, хотел схватить, как фолиант, видимо решивший в эту же секунду высвободиться из душных объятий бумажных соратников, с грохотом полетел с верхней полки, и, шлепнувшись на бумажное брюхо листов, раскололся бумажным мясом на две половины.
 Порча редкого фолианта привела графа в ярость. Ники как всегда попался под «горячую руку». И, хотя Лев Николаевич понимал, что мальчишка Муравьев теперь ни в чем не виноват, а все эти тлетворные затеи принадлежали его дочери Соне, не помня себя, он забрался под стол,  схватил Муравьева за ухо и за волосы и поволок по полу. Мальчик извивался в его руках от боли, как пойманный щенок, умоляюще крича тоненьким, женским голоском:
-Дяденька, пожалуйста, не убивайте меня! Я не брал. Я ничего не брал. Я больше так не буду!
 Воспользовавшись замешательством отца с Ники, Софья схватила книгу и бросилась прочь.
 Наградой было рассматривание страшных картинок в глухом уголке сада. Ники ощупывал шишку на голове, которую получил от самого графа Перовского. Сонечка уговорила Ники не рассказывать никому о трепке, взяв с него честное слово дворянина, обещала показать картинки разрезанного человека.
 Но едва Ник взглянул на рисунок не родившегося младенца, во всей достоверности красок запечатленного в полураскрытой в утробе матери, как мальчика тут же вырвало прямо на её нарядное платье.
 
 Софья сразу заприметила, что и теперь Муравьев смотрел на отрубленную голову с тем же ужасом, как когда-то на «страшные» картинки в той книге. Оставалось нанести последний удар — и Софья добила его. С гордым упреком посмотрела она на рвотное пятно, что красовалось на коврике возле его конторки. Его не успели убрать. «Не добежал, стало быть. Обложился», - с восторженной злобой думала она. Пальцы её ещё жег спирт, а на белых манжетках проступали пурпурные пятна от запекшейся крови мертвого цареубийцы .

 Но едва её втолкнули в следующий кабинет, как веселье тот час же спало с неё. Она увидела свою мать.


Опала

 Усадьба Приморское с некоторых пор с легкой руки Левушки была переименована в «Перовское», и не напрасно. Словно предчувствуя собственный крах, семейство Льва Николаевича сплотилось все вместе  в своем последнем убежище - на крохотном кусочке утеса, возвышавшимся над морем. Это было похоже на маленький, необитаемый остров, приютившим горстку выброшенных житейскими  бурями невзгод людей, на Библейский Ковчег, в котором Лев Николаевич на правах старого Ноя мог на старости лет созерцать всё свое невольно объединенное семейство с детьми и внуками, рожденными и только нарождавшимися. (Машенька, старшая дочь, и невестка Катенька — жена Левушки, к тому времени были беременны).
 После грандиозного разорения благородной семейства Перовских Приморское — это все, что удалось сохранить, но для этого старому  графу пришлось продать даже мебель и женские украшения жены. Семейству Левушки, Льва Львовича Перовского Младшего, «повезло» не больше: вскоре потерпев крах от кутежей бывшего папенькиного любимца , растрепавшего и без того почти смехотворное наследство  старого графа, благородный «Львенок» был вынужден продать свой дом в деревне и  с повинной головой вернуться к грозному родителю. Доктор Прибылев с беременной женой, попав под надзор полиции за незаконную медицинскую деятельность, не дожидаясь тюрьмы, сам бежал  из Петербурга и приютился у родственников жены.
 Усадьбу Приморское можно было представить, как огромный корабль, что, вдруг, застрял в мутных водах Саргассова моря посреди Атлантического океана, и его команда, отчаянно борясь за собственную жизнь, для поддержания плавучести и движения судна, бросает в топку все, что попадется под руку из имеющегося на том же корабле. Так или иначе, продав все что у них было, Перовским удалось главное: сплотиться и спасти свое последнее имение.
 Слуг в доме не было. Вся тяжесть домашних работ свалилась на хрупкие плечи Варвары Степановны. Стирать, мыть, готовить — все приходилось делать самой. А тут ещё Льва Николаевича разбил инсульт. Левую часть почти парализовало, и старый граф был вынужден передвигаться на инвалидном кресле.
 Одна надёжа у старого графа — любимый сын Левушка. Да только балбесом оказался папенькин любимчик. Играть в карты, да кутить папенькино наследство был мастер, а вот как зарабатываются трудовые деньги, да в чины выбиваться, не знал. Варвара Степановна со слезами на глазах умоляла мужа посодействовать устройству сына. Лев Николаевич, хоть и горд был, щеки дул, смурным, потупленным взглядом в пол глядя, да согласился — без  постоянного дохода, не сегодня -завтра все семейство по миру пойдет.
 Помнится у Льва Николаевича в Крыму ещё оставался один верный друг, который, в свое время не без протекции вице-губернатора Перовского, пересел на его бывшее место столоначальника VI Почтового отделения по Почтовому ведомству, а нынче работал начальником железных дорог Феодосии, крепко сидя на своем месте. Через того друга решено было содействовать. Пригласили в дом гостя, чаем поили, да только сам Левушка от помощи категорически отказался. Пришел прям перед папенькой и его сослуживцем встал и  заявил громко:
- Так и знайте, я хоть и граф по роду, да лучше уж землю пахать этими руками буду, как последний мужик, а в халуи к вам конторные не пойду!
 Взбунтовался, значит, и Львенок. От сестры, от Софьи научился - перенял «народничество»: землю пахать решил вольным пахарем.
 Рассвирепел тогда старый граф,  что было в руках — костыль, так и швырнул об спину сына, да случайно попал в гостя!
 Крик да слезы поднялись. Жена Левушкина Катенька  беременная не выдержала, в голос зарыдала, что баба деревенская у который мужик пропивает последнюю коровушку:
-Ирод ты безжалостный, чем детей то кормить будем?!
Мать, Варвара Степановна, в уголке так тихонько плачет от беспомощности, что монашенка, а сама папа успокаивает, а у того рожа кровью налилась до посинения, от нервов руки затряслись, а глаз как паяц скачет, того и гляди из орбиты выскочит.
Стыд! Позор! Шкандаль!
 Друг тот Льва Николаевича не выдержал «картины» — изо всех лопаток дернул прочь из благородного семейства, костылем хозяйским огретый. Слыхал он недоброе о семье Перовских, да вот теперь сам убедился.
 Однако, Лев Львович уж не собирался отступаться от намеченного. Виноградники решил вокруг усадьбы развести, чтобы вино самому делать. Говорят, Крымская Изабелла теперь в особой цене. Купил на последние деньги, значит, два вола — самых дрянных (по незнанию молодого барчука то и подсунули за хорошие деньги), плуг. Вышел поутру раннему, пока семейство спало, (что бы никто позора не видел), и, перекрестившись, по-мужичьи поплевав себе на руки белые, барские, сахарные:
-Ну-с, приступим. Пш-ла! - прикрикнул на волов.
 И только волы, услышав команду, дернули, как топот, грохот тысячи копыт наполнил пространство: из-за обрыва целый полк  солдат показался.
 Левушка так и обомлел. Его взяли, прямо с его нового поприща, от сохи и волов, которые остались стоять неприкаянными на вершине холма, впряженные в плуг, пока какой-то сердобольный крестьянин не отважился отвязать бедных животных.
 Папеньку парализованного так и повезли в колясочке, за немощью неходячей вину снимали. Все остальное семейство Перовских, вплоть беременных женщин, было арестовано и в наручниках в  раздельных арестантских вагонах особыми арестантами препровождено в Петербург.
***
 
-Мама! - не помня себя, Соня бросилась в объятия матери.
-Сонечка!
 Варвара Степановна обняла блудную дочь, так нежно, как это только может сделать мать. Женщины не могли говорить, потому что для этого простого в обычной жизни действа у них просто не было сил. Они плакали!

Последнее свидание с матерью

 Утром предыдущего дня...

 Как всегда в это время в задании Министерства Внутренних Дел перед кабинетом Лорис-Меликова полно посетителей: министры, директора Департаментов, депутаты губерний, генералы, губернаторы с туго набитыми портфелями прошений. Среди этой толпы важных, толстопузых чиновников, с золотыми цепями от луковок Бригетов, выпирающих из-под пузатых пиджаков, едва ли можно заметить скромно одетую, немолодую женщину в простом черном платье и черной шляпке с небольшой вуалью, всем своим печально — бледным видом напоминающую вдову, пришедшую хлопотать себе о пенсии.
 Однако, когда Лорис своей привычной, порывистой походкой кавказца, прошел мимо привставших в подобострастии просителей, он сразу же обратил внимание на эту женщину и почти пренебрежительным жестом указал  просительнице следовать за ним без очереди, к очевидному неудовольствию остальных.
 Когда Варвара Степановна вошла, Лорис-Меликов уже сидел за своим большим столом.
-Сядьте! - почти с раздражением указал он на стоящий напротив стул. Варвара Степановна село, гордо с напряжением сохраняя несгибаемую осанку, и лишь чуть наклонив голову, чтобы за вуалькой не так бросались её заплаканные глаза. - Итак, вас вызвали сюда, - холодным чиновничьем тоном начал Лорис, но тут же запнулся, решив, что столь официально-уважительный тон не пристал к матери государственной преступницы, цареубийцы, которую, к тому же саму подозревают в заговоре с дочерью. - Короче, я должен вам передать, госпожа Перовская, настоятельную просьбу, или, вернее, приказание от Государя, чтобы вы употребили все ваше влияние на дочь, с тем чтобы она выдала всех своих соучастников, потому что необходимо положить конец всему этому кровопролитию.
 Это было сказано с столь  ясной, почти грубой резкостью, что Варвара Степановна в недоумении подняла голову на временщика и посмотрела в его глаза почти предосудительным осуждением, словно давая тем понять, что столь нелепой «настоятельной просьбой» к ней, как к матери, по сути выдать собственную дочь, её допросчик теперь сморозил непоправимую глупость и , что его  «настоятельная просьба», а по сути приказ, высказываемый им пусть не от себя, но от лица нового Государя, был уж изначально  ни в коей мере невыполним для неё, потому как считалась бы ею предательством дочери.
-Вы поймите, - поняв свою ошибку, правильно истолковав молчание Варвары Степановны за отказ, начал старый лис теперь почти ласково-внимательно, как разговаривают с неразумным ребенком или же дурочкой, - ваша дочь упряма, до необыкновенности упряма. Этим она ставит себя в трудное, очень трудное положение. Если так пойдет и дальше, мы будет вынуждены применить к ней самые строгие меры.
 Варвара Степановна побледнела как полотно, поняв, что значилось под этими «строгими мерами», но все же стараясь сохранять видимое спокойствие, не выдавая своей слабости, заговорила, мучительно взвешивая каждое слово:
-Дочь моя, - (было видно, как от душащего из нутра волнения ей чудовищно трудно было говорить), - с раннего детства обнаруживала такую самостоятельность, что ее нельзя было заставить делать что-либо по приказанию. На нее можно было влиять только лаской и убеждением. Теперь же она - взрослый человек вполне сложившихся взглядов. Она ясно понимала, конечно, что делала, и потому никакие просьбы не могут повлиять на нее.
-Все, что вы сказали очень важно, и, даю вам обещание, будет принято к нашему сведению, и в ваших прямых словах донесено до нового Государя, но только не забывайтесь, сударыня, что не только ваша дочь, но и ваш сын находится теперь в наших руках. Подумайте, отказываясь помогать вам, вы можете потерять не только дочь, но и сына. Если окажется, что и Лев Львович также участвовал в шайке и причастен к заговору в скупе вместе с вашим зятем, мы, если на то понадобится, не задумываясь, сгноим его на каторге. Более того, у нас есть доказательства, что вы все это время имели самую тесную переписку с дочерью, а стало быть, априори могли участвовать в заговоре.
-Если вы меня подозреваете, тогда арестуйте меня! - женщина протянула Лорису руки, чтобы на неё надели наручники. - В какой то степени мне даже будет легче осознавать, что мое  положение ничем не лучше положения дочери, - с спокойным, уверенным в себе достоинством ответила Варвара Степановна.
-«Фанатичка», - сквозь зубы прошипел Лорис. - Но перед тем вы все-таки пожелаете видеть вашу дочь?! - раздраженно спросил он, все же решившись испробовать последнее средство влияния на упрямую Софью.
-Конечно же.
-Так вам будет дано свидание, - словно отмахнувшись от женщины, как от надоедливой мухи, ответил он и поспешил выйти из кабинета. Этим всемогущий министр явно давал понять, что свидание окончено.
***
  Только теперь, немного отойдя от первого впечатления внезапной встречи с матерью, она заметила, что мать была также одета в арестантское: халат поверх её обычного черного бархотного платья и cерый, холщовый платок, который был накинут на  седые волосы с выбившейся из них прядкой, что мучительно не вязалось с привычным для Сони образом матери, и, вместе с бледным, исхудалым, измученным, добрым до глупости лицом, предавало Варваре Степановне какой-то вид тихой, христианской мученицы, от которого сердце у Сони буквально сжалось в комочек от жалости. Софья поняла — мать арестовали.
-Мама, мамочка, - уткнувшись ей в колени заплакала Сонечка, - Прости, меня прости, родная, но я не могла поступить иначе.
 Варвара Степановна ничего не отвечала ей, а только утешительно гладила свою Сонечку по голове, как гладят матери разошедшееся в реве маленькое дитя, чтобы оно успокоилось и тот час же перестало плакать. Так, обнявшись, женщины и сидели несколько минут.
 Ни Лорис - Меликов, ни его младший протеже прокурор Муравьев, ещё бледный после рвоты, ни Дворжицкий, ни тот самый неизвестный жандармский офицер в темных очках, которого Соня почему-то приняла за палача, стоявшие рядом не смели помешать им. Какая-то неясная внутренняя совесть, восстававшая из их заскорузлых полицейской жестокостью душах, подсказывала, что теперь, в эту минуту, это   было бы подлостью.
 Соня очнулась первой, почувствовав, что на них наблюдают со всех сторон, словно за драматическим спектаклем артисток в театре.  Ей стало стыдно за свою невольно продемонстрированную слабость перед матерью, и, заставив себя взять в руки, она обратилась к матери, стараясь сделать голос как можно более весело обыденным, словно бы они и не находились в столь страшном месте:
- Вот и просьба к тебе есть, дорогая мамуля: если вам разрешат свидание, попроси Машеньку купить  для меня новый воротничок и рукавчики с пуговками, потому что запонок не позволяют тут носить, - (с  этим «не позволяют тут носить» будто нарочито выделенным с брезгливой сердитостью она с злобой обвела взглядом камеру и тут же уставилась на Муравьева, так что, не вынеся этого осуждающего взгляда, Ники вынужден был отвернуться. - Скоро суд. Мне бы хотелось  бы быть на суде опрятно одетой.
 Варвара Степановна, закивала головой, но не могла больше выдержать и слезы крупными градинами хлынули по её сухому морщинистому лицу, заполняя своими жидкими реками глубокие морщины. Софью увели.
 На Варвару Степановну одевали наручники.
 Муравьев, не смея вынести этой картины, вдруг, резко повернувшись закричал:
-Нет, оставьте это! Не нужно! Под надзор! Под мою личную ответственность!
Совесть Ники не выдержала - прорвала.
 
Суд

Cудья поневоле

 Не думал не гадал  Эдуард Яковлевич Фукс, какие суровые испытания выпадут на его почтенные седины, когда новый временщик Лорис-Меликов радостно поздравлял его с назначением на должность председателя в политическом отделе Особого Присутствия Сената. Думал отсидеться на тихом месте старик, да не тут то вышло.
 Министр юстиции граф Набоков попомнил ему Польское дело*, когда, не без помощи интриг его мнимого покровителя, был фактически устранен от двора на долгие девять лет, в которые лучшие его молодые силы, великолепные стремления по улучшению законности в России были бестолково растрачены на позорную для него должность гофмейстера при Польском Дворе: по сути мальчика-пажа на побегушках у безвольного и бестолкового князя Константина Николаевича* .
 Теперь настал час расквитаться Дмитрию Николаевичу за былые обиды. И хоть он был ярым поборником закона, Набокова порой так и называли «не человек, а ходячий свод законов», был, что называется, законником в полном смысле этого слова, но готов был самолично перегрызть горло покусившимся на высочайшую жизнь заговорщикам без всякого суда и следствия, как это уже проделал с Соловьевым*, которому самолично вызвался выдвигать обвинения в качестве прокурора, однако, как всякий практический интриган, он понял, что высочайшее распоряжение Наследника Александра III судить преступников не скорым военным, но судом Особого Присутствия Сената были теперь как никогда кстати графу,  чтобы во всей мощи закона отомстить Фуксу. Теперь все козырные карты были у Дмитрия Николаевича, и он не преминул ими воспользоваться, чтобы оказать давление на старика, а также на весь судебный процесс, обещавший быть самым грандиозным по показательности  в Европе.
 К тому же формальный повод «гневаться» на сенатора у Дмитрия Николаевича был законный. Это наглое заявление Желябова накануне самого суда,  дерзкое до глупости, с невозможными требованиями, согласно которым его следовало не судить, а чуть ли не выразить признательность от лица Отечества за деятельность «особенно полезную». Наглую провокацию глашатая «Народной воли», каким-то образом по не догляду Фукса сумевшую просочиться в высочайшие руки.
 Письмо гласило:
 
Заявление А. И. Желябова в Особое присутствие Сената
<Принимая во внимание:
во-первых, что действия наши, отданные царским указом на рассмотрение Особого присутствия Сената, направлены исключительно против правительства и лишь ему одному в ущерб; что правительство, как сторона пострадавшая, должно быть признано заинтересованной в этом деле стороной и не может быть судьей в своем собственном деле; что Особое присутствие, как состоящее из правительственных чиновников, обязано действовать в интересах своего правительства, руководясь при этом не указаниями совести, а правительственными распоряжениями, произвольно именуемыми законами,—дело наше неподсудно Особому присутствию Сената;
во-вторых, действия наши должны быть рассматриваемы как одно из проявлений той открытой, всеми признанной борьбы, которую русская социально-революционная партия много лет ведет за права народа и права человека против русского правительства, насильственно завладевшего властью и насильственно удерживающего ее в своих руках по сей день;
единственным судьею в деле этой борьбы между социально-революционной партией и правительством может быть лишь весь русский народ чрез непосредственное голосование или, что ближе, в лице своих законных представителей в Учредительном собрании, правильно избранном;
и в-третьих, так как эта форма суда (Учредительное собрание) в отношении нас лично неосуществима;
так как суд присяжных в значительной степени представляет собою общественную совесть и не связан в действиях своих присягой на верную службу одной из заинтересованных в деле сторон;
на основаниях вышеизложенных я заявляю о неподсудности нашего дела Особому присутствию Правительствующего Сената и требую суда присяжных в глубокой уверенности, что суд общественной совести не только вынесет нам оправдательный приговор, как Вере Засулич, но и выразит нам признательность отечества за деятельность особенно полезную.
1881 г. 25 марта, Петропавловск. крепость


 В тот же вечер, накануне дня суда, сенатор Фукс был недвусмысленно «настоятельно приглашен» в дом к Набокову «для важной беседы». Фукс уже догадывался, о чем пойдет речь, догадывался он и о том, кто на самом деле переправил это заявление Наследнику, и какой зуб точил на него Набоков, собираясь устроить ему, годившемуся в отцы старику, выволочку. Приглашение это, в частном порядке, почти унизительное для сенатора приглашение на дом, было мучительно для  и без того изведенного   от свалившегося на его плечи процесса века старика, но Эдуард Яковлевич, несмотря на чудовищную занятость и усталость, все же решился прийти на него, чтобы перед предстоящим судебным процессом раз и на всегда расставить все точки над «и» в отношении себя и в отношении своего бывшего протеже, и дать понять, что, раз на него, Фукса, свалилось эта тяжкая должностная обязанность, этот крест то он, на  правах  первоприсутствующего судьи , не обязан давать отчет  ни перед кем, чего бы там себе  не навоображал  Набоков. В качестве «адвоката» самого судьи Фукса и третьей стороны, способной смягчить неприятную дискуссию, он решил захватил с собой Плеве.
-Вы догадываетесь, зачем я вас пригласил? - почти небрежительно спросил  у гостя Набоков.
Старик чуть отрицательно покачал головой, не сколько утратив при этом достоинство и важности, приличествующей сенатору.
— Учтите, Эдуард Яковлевич, мне сложно говорить об этом вам, но Государь дал явно понять нам, что желает закончить процесс как можно скорее. Придется пойти на некоторые уступки.
— Простите, граф, я не  достаточно понял вас, о каких собственно уступках вы соизволите говорить?
-Государь считает, что дело и так ясно: следует как можно быстрее закончить его во избежание излишней общественной огласки. Вы читали сегодняшнее заявление этого негодяя Желябова? То, что пишет этот мерзавец просто возмутительно. Александр Александрович сегодня был крайне возмущен таким попущением преступникам...!
-Не имел чести, Дмитрий Николаевич, - притворившись искренне удивленным, соврал «на голубом глазу» старый лис Фукс. - К тому же, все дела следствия — исключительно прерогатива вашего министерства, Дмитрий Николаевич. На своем посту первого сенатора чрезвычайных комиссий я всего лишь имею скромную честь исполнять свою должность первоприсутствующего на судебном процессе, не более того, и, чтобы не случилось, буду до конца исполнять предписанные мне буквой закона обязательства.
 Набоков был сражен. Сражен на своем же поле. Дважды. Решив более не связываться с Фуксом, он отпустил его, зачем-то препоручив старику нелепую просьбу самолично отвести обвинительный акт в Петропавловскую крепость. Но это ничтожное унижение, бессмысленное и от того беспомощное, от своего бывшего протеже уж не имело никакого смысла для самого Фукса. Что ж, раз приказано, он выполнит приказ.
***
 Фукс понимал, что Набоков отстал. Но одиозное заявление Желябова никак не давало покоя Фуксу — это означало только одно, подсудимый понимал, что смертный приговор неизбежен, ему больше нечего терять и он собирается использовать этот суд в Особом Присутствии Сената, как трибуну для пропаганды идеологии своей преступной партии. 
 Фуксу пришлось собрать состав суда не в одиннадцать часов, как было назначено, а в десять, чтобы предупредить коллег о возможных провокациях со стороны Желябова.
 Фукс возмущен тем, что товарищи несколько расхлябаны пред процессом, плохо его слушают. Эти «усердные верноподданные» будто не понимают, что заявление Желябова составлено пусть и  бессмысленно, но, как дерзкая провокация, дьявольски убедительно. О да, по тому как бесстрашно в своей пафосной наглости было это заявление, первоприсутствующий должен признать, что на процессе Желябов будет грозным противником, да к тому же хорошо знающим тонкости юриспруденции. Нужно во чтобы бы то ни стало заткнуть ему рот с самого начала, чтобы не допустить нежелательного развития событий.
 Фукс в раздражении достает из сейфа увесистое  Судебное дело за номером 515 «об обвинении в злодеянии 1 марта 1881 года, жертвой коего пал в Бозе почивший Государь Императора Александр Николаевич».
 Глаза привычно пробегают заполненный аккуратным секретарским почерком знакомые фамилии:
мещанин Николай Рысаков,
крестьянин Андрей Желябов,
дворянка Софья Перовская,
сына священника Николай Кибальчич
мещанка Гесса Гельфман,
рабочего Котельного завода Тимофея Михайлов.
 ….Фукс поперхнулся чаем, побледнел, почувствовав, что ему становится не хорошо. В какую-то секунду Эдуарду Романовичу показалось, что он просто сошел с ума.  Фамилия последнего человека была той же, но вот должность и имя - «Тимофей» - они были совершенно незнакомы ему.
 «Что это?! Что происходит?! Рабочий, какой ещё рабочий?! Ведь тут же ясно стоял дворянин Дмитрий Михайлов». Эдуард Романович лихорадочно стер выступивший  с лица и поредевшей макушки пот. Он не знал чему верить, своим глазам или здравому рассудку, но тут судейский колокольчик прозвонил третий раз —  заседание открывалось.
 

Чечевичная похлебка

Исав сказал: вот, я умираю; что мне в этом первородстве? Иаков сказал: поклянись мне теперь же. Он поклялся ему, и продал первородство свое Иакову. И дал Иаков Исаву хлеба и кушанья из чечевицы… и пренебрег Исав первородство» (Быт. 25:32-34).


-Так что  говорит глава их шайки?!
-Это не смею произнести это Вам, Ваше Высочество.
-Послушайте, Николай Валерианович, я назначил вас на эту высокую должность, дав неограниченные полномочия следствия,  с тем условием, что вы, как человек молодой, а стало быть начинающий, и в меньшей степени подверженный тлетворному стереотипу чиновничества, будете предельно откровенны со мной, чего бы это ни касалось вверенным вам обязанностям прокурора. Так что же смеет утверждать этот злодей?
-Ваше Высочество, он утверждает, что он — есть настоящий Александр III, то есть, что он - это вы!
 Александр нахмурился, заходил быстро-быстро из стороны в сторону. Было видно, что слова Муравьева привели его в нервическое состояние. Муравьев уж пожалел, что, осмелился сказать такое Новому Государю, и попытался сгладить слова разумными доводами:
-Следует учесть, Ваше Высочество, условия равелина не самым лучшим образом воздействуют на психику преступника. К тому же, заточение в полной темноте кого угодно может свести с ума. Я не отрицаю, возможно, это умная уловка, негодяй хочет претвориться умалишенным, чтобы спасти свою жизнь.
 Казалось, даже эти разумные доводы подчиненного не действовали на Александра Александровича. В глубокой задумчивости мысли он продолжал ходить, отмеривая пространство дву аршинными шагами русского богатыря.  Наконец, Александр Александрович, остановился у бюро.
-Я сам хочу видеть его.
 Взбалмошная мысль Нового Государя нисколько не удивила Муравьева, ведь его отец тоже вознамерился видеть преступников накануне своей гибели, и был у главаря. Дурная примета!
 ***



-Я ждал тебя, брат мой. - Услышал Александр Александрович, едва вошел в камеру к самозванцу.
 Невнятная фигура в арестантском халате приподнялась с колен, по видимому закончив молиться, потому как Александр Александрович заметил, что человек стоявший к нему спиной тихо прошептал Аминь и до того, как подняться с колен,  трижды осенил себя двоеперстным крестным знамением. При каждом его движении солоноватый запах пота от немытого тела усиливался. Зазвенели цепи. Александр Александрович с омерзением заметил, что человек был тот скован ножными цепями с тем же расчетом, чтобы он не достигал до него, был прикован к стене словно дикое, бешеное животное. Александр Александрович несколько заступорился, не зная как вести себя, наблюдая перед собой столь варварское обращение, однако голос узника вывел его из замешательства:
-Садитесь, брат мой, - деловито произнес пленник, указав на тюремную табуретку. И это, почти обыденное, бесстрастное  движение его руки теперь казалось дерзким оскорблением и особенно неприятно ударило по нервам Александра Александровича. Однако, он сел, только потому, что стоять ему, Императору, когда этот самозванец уже сидел на своей койке, было не потребно, а, может быть, потому, что другого выхода у него не было, хотя не то что трона, но даже мало-мальского приличного стула не занесли в камеру для настоящего Александра, а только какой-то загаженный табурет надзирателя, который-то  с трудом удалось отыскать в длинном, темном коридоре Трубецкого бастиона.  И сев неудобно и важно на жалобно заскрипевший под его весом,  тяжелый   дубовый табурет, Александр Александрович, вдруг, с ужасом понял, что не знает, о чем говорить с ним, предводителем убийц отца, и, собственно, зачем он пришел сюда, и что хотел выяснить для себя?! «Ах, да, как можно было забыть, тот документ. Тот самый документ, что лежал в кабинете убитого отца, что отправился в огонь вслед за манифестом о коронации его ненавистной мачехи».
- Если... вы тут, - пленник, казавшийся должный совершенно растеряться от столь внезапного высочайшего визита, напротив того не растерялся, а, словно давно ожидая прихода Государя,  сам заговорил первым, отрывисто, делая промежутки между словами, по которым было заметно, как трудно было ему говорить после стольких месяцев почти полного молчания в равелине, - то ...я...могу предположить,...что вы читали те бумаги. Вам нечего бояться от меня. Я не … не стану вам соперником в престолонаследии, потому что меня больше не существует на этом свете..вернее... такого...человека, то есть... Александра III... того...настоящего...второго Александра Третьего, рожденного первым, но имеющего несчастье быть отданным родным отцом... не существует...никогда не существовало, потому что по документу, который, вы, должно быть,.... сегодня... вы соизволили прочесть и, должно быть, бросили в огонь, он скончался по рождению. - Александр III вздрогнул, в какой-то момент ему показалось, что пленник все это время следил за ним. Или это какая-то чудовищная провокация?
- Я сам бы не поверил в это...- продолжал заключенный тихим, сдавленным голосом. - Я сам долгие годы отказывался верить в это. Я  бы принял это за бред умирающей женщины...моей доброй матушки. Посмертный тремор... Агония...Бред...Невозможность.. Но это лицо...оно подтверждало все...-(Пленник тяжело закашлялся)-..Я ничего, ничего не мог сделать с этим...самым явственным доказательством принадлежности. Я принимал самые изощренные косметические средства, чтобы хотя бы немного быть не похожим на вас: с помощью одного умелого трансвистита я даже наращивал волосы, перекрашивал их, завивал...лишь бы только оно не было похожи..(Он снова стал задыхаться и тяжело закашлялся нехорошим кашлем, предвещающим скоротечную чахотку). Александр Александрович дал ему выкашляться, пока с брезгливым любопытством разглядывая выцарапанную на стене надпись гласившую: «Боже, дай счастья моему народу!» , а под ней большой шестиконечный, православный крест, на который узник ещё с минуту назад, должно быть, молился. Все это свидетельствовало, что до полного помешательства оставалось совсем немного. «Как же он предстанет завтра перед судом?» - думал Александр Александрович.
 -Мне все время врали...Всю жизнь. Врали с самого детства...Я всегда догадывался, что мне гораздо более лет, чем мне причисляли...Это невозможно скрыть от здравомыслящего ребенка. ….Там, в Путивле, в родительской усадьбе...Меня окружили заботами, меня ребячили,  словно недоросля, долго, слишком долго, пока я сам не сбежал от них в Киев...
 Не дожидаясь окончания исповеди пленника, все более походившей  на бред, Александр Александрович взял лампу и сам подошел к преступнику так близко, так что оказался в пределах опасной досягаемости его руки. Догадываясь о намерениях Императора, таинственный узник встал, обратив свое лицо к свету, так чтобы было  как можно более лучше  видно его в тусклом свете лампы.
 И он увидел это лицо. Изможденное, бледное, но СВОЕ ЛИЦО. Лампа вздрогнула в  руке Александра Александровича, и от страха, скорее от внезапности растерянности и страха, он, ничего не понимая, попятился назад.
-Да, вы мой брат! Вы - мой близнец! - тихо сказал пленник. Это  было сказано так просто и убедительно, что ужаснуло Александра Александровича.
-Нет, этого не может быть! Не говорите! Вы не смейте говорить это мне! Я запрещаю вам! Слышите вы - самозванец! Преступник! Убийца! - выкрикнул Александр Александрович, трусливо или растерянно и от того до  недопустимого малодушного глупо, и от того раздраженно, на самого себя, на собственное внезапное малодушие страха перед скованным, страшным призраком самого себя, как будто истерично хотел защититься от того, кто не мог уже физически дать отпора.
-Я не робщу на свою судьбу, - словно бы не замечая вспышки этого гневного раздражения, продолжал заключенный, все так же равнодушно, взвешивая каждое слово длинной, тяжелой паузой, словно  бы он задыхался. - Мне не страшен суд земной,... человеческий, и, ничего не скрывая по отношению к себе, но не к своим товарищам,... которые должны ответить за себя, я, смиренно пройдя отпущенные мне земные испытания,... получу все свое положенное наказание на земле, чтобы предстать перед подлинным судом - Судом Небесным . Я... даю вам слово, что не раскрою тайну о своем происхождении, … потому как все это теперь не имеет никакого смысла.  К тому же, мне все равно никто не поверит... а может быть примут за безумство заключенного, иль хуже ... того хитрую попытку избежать петли, как...вы..все должно быть...полагаете. - (Губы пленника подернулись улыбкой, так что у Александра Александровича возникло ощущение, что он каким-то непостижимым образом слышал их разговор с Муравьевым. «Не дух ли это? Не фантом?» - промелькнула в голове Александра III безумная, кликушечья мысль. - «Нет-нет, вы же сами хотели выслушать его. Убедиться. Так извольте - получить). - Но перед смертью … я хотел бы только знать одно, мой брат,... за какую чечевичную похлебку я... продал тогда свое... первородство?
 Александр Александрович не мог ничего ответить страшному узнику.  Он отшатнулся от него, как будто перед ним и впрямь сидел сумасшедший и — вышел. Точнее, выбежал.
-Почему я?! Ответь, брат мой! Почему я?! - ещё слышал он вслед удаляющийся крик безумного узника, от которого мурашки бежали по коже, пока захлопнувшаяся тяжелая дверь совершенно не прекратила его.

 На всем протяжении обратного пути в Гатчину Александр Александрович молчал. Это хмурое молчание могло обозначать, что угодно. Муравьев разумно не решался беспокоить его в такой момент.  Вообще, Муравьев старался сохранять такт и  не заговаривать с Государём первым, в знак вежливости к скорби по его отцу.
 Лишь один вопрос мучил Николая на протяжении пути. Что значит этот странный пленник? Михайлов, предводитель преступников, хранивший  кодекс молчания, о котором он сам почти ничего не знал, и в то же время завтра же ему предстояло обвинять этого человека в организации самых страшных преступлений. Эта жестокая нелепость, что в первое время не чувствовалась ему за верно подданническим экстазом карьеризмом почти не чувствовалась ему, теперь вставала во всей ужасающей ясности и ужасало его своей непонятностью. Какие доказательство были у него, кроме хлипких, неясных, запутанных показаний Рысакова, Меркулова и Окладского о каком-то А.Д, принятых им по глупости за «АД» — никаких. И между тем этот человек, этот таинственный А.Д. Михайлов числился предводителем партии «Народная воля».
 Раздумывая об этом, он не заметил, как карета остановилась, и Государь обратился к нему:
-Так вы, помнится, говорили мне, что существует ещё один Михайлов, того, что взяли на Вознесенском?
 Муравьев вздрогнул и, заметив на себе взгляд Государя, с ужасом понял, что только что прослушал вопрос. Однако, Государь повторил свой вопрос в точности так, как произнес в первый раз, не спуская с Муравьева внимательного взгляда.
-Да, Тимофей Михайлов. Но он, кажется, совершенно не участвовал в покушении. Бежал.
-Это не важно...Главное, что он принадлежит к «Народной воле» и он тоже Михайлов, - словно прослушав мысли Муравьева, подтвердил Александр Александрович.
-Вы хотите сказать, Ва...
-Мы будить судить непосредственных убийц моего отца, состоявшиеся они или нет, так что немедленно приступайте к своим непосредственным обязанностям, Николай Валерианович. Все необходимые бумаги вам подготовят  - почти раздраженно ответил Александр III, явно не желая пояснять что-либо своему подопечному.  - Завтра суд. А вам надо ещё хорошо выспаться.


Вы хотите знать цареубийц?! - Вот они!


 В здание Суда их вводили по одному, густо перемежая конвойными. У входа творилось такое столпотворение из зевак, самых разных сословий, кому не достался заветный билетик, журналистов русских и зарубежных газет, что оцепление солдат едва было в силах сдерживать напор интересующихся этим делом. Вспышки фотокамер пронырливых журналистов, то и дело всеми правдами и неправдами просачивающимися через оцепление, чтобы запечатлеть выражение лиц выводимых подсудимых, салютами вздымались тут и там, угрожая подпалить   кому-нибудь пальто и устроить пожар. Уже в дверях зала произошла заминка. Как так произошло - неизвестно, но только едва зычный голос распорядителя торжественно объявил:
-Встать, суд идет!
...как стали выводить подсудимых. По залу пронесся возмутительный ропот. Никто не понимал, что происходит.
 «А судьи кто?» - пронесся в головах многих Грибоедовский вопрос. Выходило, что цареубийцы. Несмотря на чудовищную оказию, почему-то никто из присутствующих не удосужился сесть, а так же продолжали стоять, не столько из неуважения к суда, а сколько от удивления, не желая упустить из-за спин стоявших ни секунды исторического зрелища.
 Меж тем, подсудимые занимали свои места на скамье.
 Так уж повелось с начала возникновения судебной системы, что самые отпетые преступники всегда занимают места по краям скамьи, очевидно, чтобы публика могла лучше их рассмотреть.  Желябов и Рысаков заполнили концы скамьи. Желябов уж знал адвоката Софьи присяжного-поверенного Кедрина по его краткому внешнему описанию которое она наскоро шепнула ему, знал, что должен сидеть с краю по левую руку, это перешептывание произошло там, в коридоре, когда сгрудившись со своими конвойными, произошла небольшая заминка перед выходом в зал. Рядом с Рысаковым -Тимофей Михайлов — здоровенный детина, все с тем же глупым взглядом приведенного на бойню теленка, но, как и другие, в пиджаке - троечке, и с тем  своим нарочито деланным благопристойным видом попавшего в благородное общества деревенского мужика, что был столь нелеп для Тимофея в своей чужеродности к его грубо сколоченной, мощной фигуре.  Он изо всех сил старался держать вид, казалось, только затем,  чтобы соответствовать важному костюму, с тем чтобы в этом чуждом для него одеянии цивилизованного человека выглядеть хоть как-то более или менее представительным, несмотря на свой грубые, годами не чесанные лохмы, спадавшие на лоб тяжелыми, цыганскими кудрями, которых, должно быть,  отродясь толком не касался гребень. Ровно посередине, как и положено, аккурат за своим адвокатом — Кибальчич, тощий, вытянутый, сухой, как палка, всегда  опрятно подтянутый, с каким-то незримым внутренним достоинством и спокойствием молодой человек. Его безэмоциональный, равнодушный взгляд бледно голубых глаз блуждал где-то далеко, словно он сейчас и не думал о суде, что собираются судить его, но деловито обдумывал какое-то свое новое изобретение. Женщин выводили последними - женщины-надзирательницы. Геся шла первой, за ней Софья.  Едва только вошла Геся — ропот возмущения усилился.
 - Так и знали. Жидовка! -послышались неуместные восклицания сквозь зубы присутствующих дам. Никто не сомневался, что это и была знаменитая Перовская - цареубийца. Чего ещё ждать от жидовки.
-Да нет же, нет! - вторили другие голоса. - Не та. Вон та! позади маленькая -беленькая.
 Маленькая Софья была сначала почти не видна из-за полной  Геси, но вот она отделилась от подруги, сама, волевым шагом уверенно подошла к Желябову и села рядом с ним. Потом демонстративно придвинулась,  настолько близко, что, казалось, не будь окружающих, она с бы прямо так и уселась ему  на колени. В зале покатилось возмущенное эхо дамских голосов: «Бе-с-с-с-тыжая». Но галантный Желябов даже не повел ухом, в только несколько довольно улыбнулся, что уловка удалась.
 Толпа, наконец-то разобравшись кто есть кто, теперь с недоумением и ужасом смотрели на Софью, словно разглядывая какого-то причудливого, реликтового зверька. «И эта девочка..?» - читался на их вытянутых в удивлении лицах немой вопрос. - «Неужели, она ...? Но как...?» Образ ребенка и преступницы упорно не вязались в одно.
 Но Софья будто не обращала ни на кого внимания, а продолжала то с нежной ласковостью смотреть на Желябова, то с смурным, полным ненависти, надутым взглядом на роптавшую «Распни её» толпу. Воротнички и манжетки её гимназического платья действительно были новыми, но пришиты кое-как, неумелой лапой надзирательницы, не разрешившей ей иглу, отчего забавно топорщились, создавая лишь дополнительное впечатление какой-то неловкой детскости.
 Увлеченные разглядыванием главной преступницы, которую уж никак не представляли такой, никто уж не обращал внимание на вошедших в зал заседания судей. Скромный старик Фукс со смешными редкими, седыми бакенбардами, разлетавшимися в разные стороны словно пух у одуванчика, по-видимому не произвел ни на кого впечатления, потому что к тому времени многие, уже устав от первого волнения, соблаговолили приземлить свои зады обратно, чтобы поделиться на ушко с близлежащим впечатлением о «главной преступнице».
-Ребенок, - слышалось то и дело удивленные возгласы, в которых читался ужас, одновременно с  отвращением над тем, что сделала эта маленькая женщина-ребенок.
 Лишь только когда судебный молоточек громко отстучал три раза подряд, все поняли, что судьи уж в зале , и историческое судебное заседание открыто.
 Заседание открывалось стандартной процедурой. Подсудимых вызывали по одному и спрашивали: фамилия, имя, отчество, возраст, вероисповедание, род занятий, как будто это теперь, когда подсудимым оставалось жить всего несколько дней, имело какое-то значение. Однако, процедура велела поступать так, и старик Фукс поступал, как велел ему протокол суда. Эдуард Романович,  неприглядный на вид, бледный и скучный, маленький старичок, которому место скорее на домашней софе, подле камина,  теперь будто нарочно вознамерился испортить всем страстный интерес к процессу, ввергнув публику в неописуемую скуку, обычно оканчивающуюся зевотой.
-Встаньте....Назовите свое фамилию, имя, отчество, возраст, вероисповедание, происхождение и народность, звание, род занятий, - своим монотонным, каким-то деланным безразличием голосом обратился  он к Рысакову, глядя на него своими полинявшими, рыбьими глазами, словно тот был совершенно пустое место для него, и не представлял никакого интереса.
Рысаков встал.
-Зовут меня Николай Иванович Рысаков. От роду имею девятнадцать лет. Вероисповедания — православного. Звания — проживал по паспорту Вятского мещанина Грязнова Макара Егоровича. Происхождения и народности — из мещан города Тихвина, русский. В настоящее время определенных занятий никаких не имею.
-Достаточно, - прервал его Фукс, сделав знак рукой, словно профессор экзаменующий нерадивого студента, что убедившись в его полной безграмотности, останавливает его, чтобы только больше не слушать этот жалкий лепет.
-Следующий - то же самое, в том же порядке, - тем же безразличным голосом обратился он к Михайлову.
 Михайлов встал, как всегда неуклюже, едва не сдвинув кафедру своей грузной фигурой, которая со скрипом даже подалась. Он никак не мог вспомнить порядок вопросов. Мучительно вспоминая, о чем же только что говорил его товарищ, он хотел было по привычке почесать в голове, но, вспомнив, что он находится все же в присутственном месте, остановился. Однако, неудобная пауза затянулась до невозможности.
 Фукс, видя замешательство подсудимого, повторил, чтобы напомнить порядок вопросов:
-Фамилия, имя, отчество, возраст, вероисповедание, звание, происхождение, народность, род занятий.
-Зовут меня Тимофей Михайлов. Другой фамилии нет. - (Говоря о том что не имеет фамилии, и как следствие не проживал под чужим паспортом, поскольку, вообще отродясь не имел никаких видов по своему подлому крестьянскому происхождению,  будто это могло теперь в чем-то оправдать его перед судом, Тимофей теперь, по крестьянской своей привычке представления совершенно упустил такой маленький «пустяк», как собственное отчество, однако, Фукс, утомленный тугодумием подсудимого сделал вид, что совершенно не заметил этой «ничтожной» оплошности»). - От роду имею двадцать один год. Вероисповедания — православного. Званием своим происхожу из крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда Ивановской волости дер. Гаврилово. По национальности - русский. Работаю рабочим Котельного завода.
-Достаточно, - уже в раздражении прервал его Фукс. - Следующий. То есть следующая, - поправился он, неудобно закашлявшись, полоснул взглядом робкую Гесю.
-Геся Мироновна Гельфман, -  тихим, вкрадчивым голосом пролепетала Геся. Таким тихим и застенчивым, едва слышным, и чуть виноватым за что-то, как отвечают только беременные женщины.
-Погодите, ведь ваше настоящее имя, кажется, Гесса.
-Геся это и есть производное от еврейского имени Гесса. Но меня зовут не Гесса, а Геся — так записано в паспорте, так называют меня все.
-Где ваш паспорт?
-Он сгорел при моем аресте.
-Хорошо, понятно, продолжайте.
-От роду имею двадцать шесть лет. Вероисповедания иудейского. Звание мое — мещанка города Мозыря, Минской губернии. Незамужняя, - зачем-то добавила она, вместо того, чтобы толком указать род занятий.
 Но Фукс пропустил и это, деланно равнодушным голосом произнеся:
-Следующий.
-Николай Иванович Кибальчич. Двадцать семь лет. Православный. Сын священника. Русский. Был студентом Института инженерных путей сообщения, - четко и ясно отрапортовал Николай, без излишеств, но с точностью до слова, как было написано в протоколе его допроса.
-Следующая, в том же порядке.
 Софья встала. Кафедра ей приходилась как раз по грудь, так что её саму едва было видно из-под неё, так что создавалось нелепое впечатление, что торчала только одна её большая, округлая голова, и тем выделявшаяся, что со своей строго прилизанной прической была светлая, как шар. Но едва Софья встала, как по залу снова пронесся ропот восклицаний, переходивший в волну беспокойства, так что Софья не могла говорить, боясь, что своим тихим голоском не сможет перекричать гул голосов, на минуту замкнулась в нерешительности.
 Первоприсутствующий Фукс, уловив момент, громко стукнул молоточком.
-Тишина в зале! Отвечайте, - с той же холодной безразличностью и даже некоторой деланной торжественной брезгливостью к «главной преступнице» обратился он к Софье.
- Зовут меня Софья Львовна Перовская. От роду имею двадцать семь лет. Вероисповедание — православная.  Из дворян. Родилась в Санкт-Петербурге, где и проживала почти безвыездно до конца ноября 1979. Русская. Звание — дочь действительного статского советника Льва Николаевича Перовского.
 На этом Софья сама решила окончить опрос и села, нисколько не указав род своих занятий, потому что посчитала это неуместным и от того ненужным. Однако, Фукс не закончил свой опрос и обратился к барышне с настоятельным вопросом.
-Род занятий. То есть на какие средства жили?
 Софья встала, и почти раздраженно, фыркнув носиком, ответила на этот крайне неприятный для неё  вопрос.
-Частью их фонда партии, частью тем, что мне присылали из дома.
-Садитесь, - безразлично монотонным голосом, не обращая нисколько внимание на раздражение барышни, с грустной усталостью выдохнул Фукс.
 Настала очередь до Желябова. Но  почему-то старик не решился сразу спросить его, словно предчувствуя неприятную выходку от пропагандиста «Народной воли». Стараясь казаться как можно более спокойным, он налил себе воды, выпил, оправив бакенбарды. Затем он нагнулся, шепнул что-то товарищу, кивнув глазами на Желябова.
 Желябов был на взводе. Хоть, прижатый Софьей в самый угол, он сидел, повернувшись к судейской трибуне лицом, и единственный, кто мог смотреть Фуксу глаза в глаза, однако, из-за своей врожденной близорукости, почти не видел, что там происходило на судейской скамье, но как и у всякого человека с недостаточностью зрения, слух у Желябова был чрезвычайно развит. Он услышал, как Первопририсутствующий несколько раз шепотом произнес его фамилию.  Его взволнованная, подвижная физиономия выражала тысячи эмоций. Софья видела, что он был как пружина на нервах, готовый в любую минуту «разжаться». Так оно и вышло. Не успел Первоприсутствующий обратиться к нему, как Желябов сам вскочил и начал говорить сам своим громким, громовым баритоном:
-Зовут меня Андрей Иванович Желябов. От роду имею лет тридцать. Вероисповедание — крещен в Православии, но Православие отрицаю, хотя учение Иисуса Христа признаю, - гул возмущенных голосов на неуместные комментарии Желябова разорвал залу. Все заволновалось и пришло в движение. Дамы, жены присутствующих чиновников, смотрели на него в лорнет, как на чудовище. «Еретик!» - шептались многие, но «разогнавшийся» Желябов, уже не обращая ни на кого внимание,  не мог уж остановиться и тоном «подхватившего толпу» пропагандиста-проповедника продолжал: - Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дела мертва есть, и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых и если нужно, то за них и пострадать! Такова моя вера! - Желябов выдохся, набрал в легкие ещё воздуха, чтобы изобразить следующую, быть может, ещё более грандиозную и эмоциональную фразу о своих весьма неординарных религиозных воззрениях веры без Христа, но Первопристутствующий, сердито стукнув судейским молоточком три раза прервал его.
-Говорите по существу, подсудимый Желябов! - раздраженно оборвал Фукс. Желябов, тот час же неприятно почувствовав его моральное правоту и некоторый стыд за свое неуместное эмоциональное недержание, в котором он выглядел, наверное, смешон,  и даже глуп, поправился и продолжал уже более спокойным голосом:
-Крестьянин Таврической губернии, Феодосийского уезда, села Николаевки. Служил я делу освобождения народа! Это мое единственное занятие, которому я много лет служу всем моим существом, всей своей волей и стремлением! Иного занятия не имею!
 Зал снова пришел в волнение, все разглядывали Желябова,  перешептываясь с неким благоговейным ужасом перед этим великим и ужасным человеком, в котором уж видели поистине какое-то демоническое зло, в глазах многих находившихся в зале экзальтированных светских дам граничившее чуть не с колдовством,  но Фукс снова ударил в судейский молоток:
-Тишина! Все, достаточно, можете садиться.
 После стандартного протокола опроса перешли к зачитыванию самого обвинения. Настал звездный час Муравьева. Герой дня всходил на прокурорскую трибуну с какой-то торжественной и меж тем нервической важностью.
 Вздохнул, оправился. Единственное, что  держал в голове Николай Валерианович: «Только бы не взглянуть теперь на Софью», но он тот час же непроизвольно сделал то, что категорически запрещал себе делать. Её испепеляющий надутой злобой взгляд, смотревший на него с ненавистью, был страшен,  но тот час же он заметил ревнивым взглядом покинутого жениха, как её маленькие пальчики так нежно касались ладони Желябова.  Странно, это нисколько не помешало Мкравьеву, а, наоборот, лишь будто вернуло его в деловой рассудок, окончательно определив колеблющуюся грань между любовью и ненавистью к подсудимой в сторону ненависти и тем только подбодрило к вступлению, окончательно  погасив пылавшие в его груди ненужные противоречивые чувства . И он начал свою речь:
«Господа сенаторы, господа сословные представители! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершившихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи. Перед свежею, едва закрывшеюся, могилою нашего возлюбленного монарха, среди всеобщего плача отечества, потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного того великого народного горя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России удовлетворения. - Едва Муравьев закончил первую замысловатую в пафосном величии, витиеватую фразу, как Желябов не выдержал, и, чуть качнув головой, как делают, когда собеседник несет явную глупость, невольно хыкнул от смеха в полу-ухмылке, скользнувшей в густой бороде. «Вот уж точно юродушка! «Плакальсик» всенародный нашелся, за деньги, да чины нанятый. Порывая волосы среди всеобщего плача, льет слезы перед, свежею, едва закрывшейся могилой всеобщего возлюбленного народного героя, своего незабвенного папаши-преобразователя,  возлюбленного всеми монарха, которого-то и  родной сыночек, небось, ждал - не дожидался в своем Аничковом, когда бы родитель поскорее навсегда переберется на тот берег реки, чтобы освежить своим присутствием Петропавловскую усыпальницу». Ухмылка эта Желябова не осталась не замеченный Муравьевым, но лишь раздразнив его, придала его речи ещё более яростно пафосно-театральное  величие его усилившемуся в громкости голосу:  - Как русский и верноподданный, как гражданин и как человек, я исполню свою обязанность, положив в нее все силы, всю душу свою. Но на моем пути есть одно не легко преодолимое препятствие, о котором я не могу не сказать вам, потому что уверен, что с ним столкнетесь—или уже столкнулись— и вы, милостивые государи. Быть юристом, слугою безличного и бесстрастного закона в такую роковую историческую минуту, когда и в себе самом, и вокруг все содрогается от ужаса и негодования, когда, при одном воспоминании о событии 1-го марта, неудержимые слезы подступают к глазам и дрожат в голос, когда все, что есть в стране, честного и верного своему долгу, громко вопиет об отмщении, трудно. - Словно для того чтобы подтвердить свою речь действием, Муравьев чуть поднял голову и мученически задрал к небу глаза, из которых как будто вот-вот должны были брызнуть те самые «неудержимые» верноподданнические слезы по почившему в бозе Государю, что выходило довольно неестественно и даже как-то явно с театральными кривляньями, словно в дурной пьесе провинциального театра. - Но, для нас, людей суда, обязательно и необходимо прежде всего потому, что о беспристрастии и спокойствии всестороннего судебного рассмотрения, о суде на точном основании всех правил и гарантий судопроизводства говорит нам самый закон, данный тем же мудрым законодателем обновленной России, чей еще так недавно светлый и милостивый образ мы с горестью видим теперь перед собой облеченным в траур по его безвременной кончине.  Судебное следствие, полное потрясающих фактов и страшных подробностей, раскрыло такую мрачную бездну человеческой гибели, такую ужасающую картину извращения всех человеческих чувств и инстинктов, что нам понадобится все мужество и все хладнокровие гражданина, пред которым внезапно открылась зияющая глубокая язва родины, и от которого эта родина ждет первого ближайшего спешного средства для своего исцеления. Для того, чтобы произнести над подсудимыми суд справедливости и закона, нам предстоит спокойно исследовать и оценить во всей совокупности  каждую каплю злодейски пролитой царственной крови, область безумной подпольной крамолы, фанатическое исповедание убийства, всеобщего разрушения и в этой горестной, но священной работе да поможет нам Бог. - Всячески набивая себе цену, Муравьев отчаянно торговался каждой каплей царственной крови. «Почем царственная кровь?!» - невольно повис в зале риторический вопрос. Желябов едва сдерживал себя от смеха, смотря на  верноподданнические кривлянья этого паяца. - ...Веления Промысла неисповедимы. Совершилось событие неслыханное и невиданное: на нашу долю выпала печальная участь быть современниками и свидетелями преступления, подобного которому не знает история человечества. Великий царь-освободитель, благословляемый миллионами вековых рабов, которым он даровал свободу, государь, открывший своей обширной стране новые пути к развитию и благоденствию, человек, чья личная кротость и возвышенное благородство помыслов и деяний были хорошо известны всему цивилизованному миру, словом, тот, на ком в течение четверти столетия покоились все лучшие надежды русского народа — пал мученическою смертью на улицах своей столицы, среди белого дня, среди кипящей кругом жизни и верного престолу населения. Я постараюсь доказать впоследствии, что в этой обстановке преступления, которую убийцы, в своем циническом самомнении, приписывают своему могуществу, сказалась лишь особая злостность, адски задуманного плана и простое сцепление роковых случайностей. Теперь же я должен остановить внимание особого присутствия на самом событии этого преступления, и пригласить высокое судилище, вместе со мною, углубиться в его невыразимо тягостный подробности. Это не факт, это история. С глубочайшей сердечною болью я вызываю это страшное воспоминание о цареубийстве, но я не могу сделать иначе по двум причинам: во-первых, потому, что из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц, во-вторых...- Сеанс массового гипноза так и не удался. Гипнотического экзорцизма по вызову коллективного воспоминания   цареубийства не получилось, не только из-за того, что  «медиуму» - Муравьеву так и не удалось совершить невозможного, те есть в одночасье с «глубочайшей сердечной болью» погрузить публику из «добровольно-благословленных», верноподданнических «четвертьвековых» рабов в массовый транс «кровавого тумана», «застилавшего печальную святыню Екатерининского  канала», из которого тут  и там, словно необрезанные нитки в у нерадивой швеи,  нагло торчали «мрачные облики» ещё  не казненных «цареубийц», как все пространство суда оглушил сокрушительный хохот Желябова.
 Муравьев вздрогнул, поднял голову, мгновенно отвлёкшись от чтения своего пафосного монолога. При виде смеющегося Желябова гримаса ненависти перекосила его мало мужественное, но довольно красивое лицо. Не считаясь с приличиями, он протянул руку и указал пальцем на Желябова, заговорил истерически громко, почти визгливо, со злобной пафосностью обиженного избалованного ребенка:
- Но здесь меня останавливаете, на минуту смех Желябова! Тот веселый или иронический смех, который не оставляет его во время судебного следствия и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события 1-го марта встретить глумлением!
 Но я вижу среди подсудимых людей, которые, каковы бы они ни были, все-таки не в таком настроении, как Желябов, и потому я решаюсь еще раз подвергнуть общую печаль его глумлению; я знаю, что так и быть должно: ведь, когда люди плачут—Желябовы смеются!!!
 В этот момент злобного восклицания Муравьева зал мгновенно завелся: зашевелился, пришел в движение тысячами возмущенных голосов так, что продолжать речь уже не имелось никакой возможности, и Муравьев замолк, поглотив все свое внимание на Желябове и Софье. Со своей высокой трибуны ему было хорошо видно, как она положила свою ладонь на его ладонь, словно утешая, и что-то шепотом говорила ему. Он уже не смеялся, а, только ещё улыбаясь в своей наглой, оскаленной зубами улыбке, чуть наклонившись к ней слушал. «Неужели она говорит обо мне? И теперь рассказывает, какой я мерзавец, что сделал с ней», - с отвращением думал про себя Муравьев. - «Нет-нет, это не так, иначе бы он теперь не улыбался так нагло. Все что угодно, только бы не улыбался. Должно быть, они оба потешаются над его речью. Им смешно. Весело. Этим любовникам весело даже тут... Почему я тогда промахнулся. Зачем? Как это глупо. Ведь ещё бы  секунду терпения — и все было  сделано.  Предрешено. Не было бы  этого. Всего этого жестокого и бессмысленно, что теперь»*.
-Порядок в зале, иначе я буду вынужден прекратить заседание! - безжалостно расшибая судебный молоточек, кричал Фукс. Вот уже никто не подумал, что старик мог громко кричать, но он закричал, срываясь в хрип своим слабеющим, старческим голосом. И толпа, словно испугавшись что судья действительно во власти немедленно прекратить заседание, то есть разогнать сие восхитительное зрелище, на которое они пришли, некоторые уплатив немалые деньги, присмирела.
 Наконец восстановилась тишина, было только слышно, как живой карандаш Маковского, тщетно пытаясь поймать выражение лица Желябова, быстро шуршит по бумаге.
 Муравьев продолжает прерванную смехом речь, но уж без бывалой страсти и энтузиаста, скорее, как старательный школяр, пересказывающий изложение по памяти:
- Итак, я не могу не говорить о самом событии 1-го марта. Во-вторых, потому, что в настоящие торжественные минуты суда я хотел бы в последний раз широко развернуть перед подсудимыми картину события 1-го марта и сказать им: если у нас осталась еще хоть капля способности чувствовать и понимать то, что чувствуют и понимают другие люди, носящие образ Божий — любуйтесь, вы этого хотели, это дело рук ваших, на вас лежит эта чистая кровь. День 1-го марта... Кто из нас, кто из жителей Петербурга не помнит, как начался и как проходил этот  воистину черный день, мельчайшие особенности которого неизгладимо врезались в память каждого. Обычною чередою шла воскресная праздничная суета огромного города, несмотря на нависшее свинцовыми тучами пасмурное, снежное небо; на улицах привычным потоком переливалось людское движете и ничто среди этой пестрой, спокойной, своими личными интересами занятой толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти, уже носились кровожадные мысли убийц. Около часу дня окончился в Михайловском манеже развод, в высочайшем присутствии, на этот раз от лейб-гвардии саперного батальона, и его императорское величество, государь император Александр Николаевич, оставив манеж, изволил заехать для завтрака в Михайловский дворец в 3-м часу дня. Императорская карета, выехав из дворца, проехала по Инженерной улице и повернула направо, по набережной Екатерининского канала, по направлению к Театральному мосту. Карета ехала быстро в сопровождении обыкновенного конного конвоя из шести казаков и следовавших сзади в санях, друг за другом, полицеймейстера, полковника Дворжицкого отдельного корпуса жандармов капитана Коха и ротмистра Кулебякина. Недалеко от угла Инженерной улицы под императорскою каретою внезапно раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел, повлекшего за собою всеобщее смятение. Испуганные, еще не отдавая себе отчета о случившемся, смутились все: не смутился лишь он один, помазанник божий, невредимый, но уже двумя часами отделенный от вечности. Спокойный и и твердый, как некогда под турецким огнем на полях им же освобожденной Болгарии, он вышел из поврежденной и остановившейся кареты и был встречен полковником Дворжицким, который доложил, что на панели канала только что задержан народом, по-видимому, причинивший взрыв злоумышленник. Выслушав доклад, Государь Император в сопровождении полковника Дворжицкого, направился к задержанному, уже окруженному едва не растерзавшею его толпою. Эта толпа кричала: «дайте нам, мы его разорвем». Не узнав государя, мучимый страхом за его участь, стоявший поблизости подпоручик Рудыковский спросил у окружающих: «что с государем?» Вопрос был услышан самим монархом, который оглянувшись и как бы отвечая на него, изволит произнести: «славу Богу, я уцелел, но вот ..». И с этим не оконченным восклицанием государь император обратил и свои мысли, и свое внимание на лежавших тут же, у ног его, раненых взрывом конвойного казака и  неизвестного 14-ти летнего, неизвестного крестьянского мальчика. Бедный мальчик—да будет вечно сохранена его память — кричал от невыносимых страданий. - ( На этих словах Геся, поняв ,что речь сейчас же шла о гибели её брата, страшно побледнела и опустила голову. Кибальчич, сидевший рядом, заметил, как руки её затряслись, потому как эта дрожь передалась посредством поверхности стола). —  Тогда опечаленный повелитель русской земли умиленно наклонился над истерзанным сыном народа — словно начетчик уже бесстрастным, но монотонным голосом лектора продолжал нагнетать свой мучительный рассказ Муравьев, - это последнее участие, оказанное умирающему ребенку-подданному, было и последним земным деянием государя, уже предстоявшего своей собственной мученической кончине. (-Что с вами Гесенька? Вам дурно? - Это ничего. Это теперь пройдет. - чуть слышно  пролепетала она, неудобно съежившись, словно от внезапно охватившего её озноба). - Уже навстречу ему неслась зловещая угроза схваченного преступника; «еще слава ли Богу»— было злобным ответом Рысакова на услышанное им восклицание государя, что «слава Богу, он уцелел». Рысаков знал, что говорил: промахнувшийся и обезоруженный, он знал, что за ним, в той же засаде, стоит другой такой же, как и он, отверженец, а там — третий, четвертый, которые постараются не промахнуться и адски задуманное довести до конца. Далеки от мысли беречь себя от опасности, Государь Император, несмотря на мольбы полковника Дворжицкого, не соизволил немедленно отбыть во дворец, а выразил намерение осмотреть место взрыва. Твердою, спокойною поступью направился он, удаляясь от Рысакова по тротуару канала, окруженный ближайшею свитою и теснившимся к нему отовсюду народом. Несчастные! Они радовались избавлению своего обожаемого монарха от опасности и не помышляли, что он идет к ней навстречу, что не дни, не часы, а минуты его уже сочтены. Не успел государь сделать нескольких шагов, как у самых ног его раздался новый, второй оглушительный взрыв. На мгновение все пространство скрылось в поднятой, как бы вихрем перемешанной массе дыма, снежной пыли, каких-то бесформенных ужасных клочков и обломков. Мгновение это мучительное, как смерть, длинное, как вечность, миновало; масса рассеялась и пораженным взорам присутствующих, и уцелевших, и пострадавших, но еще не потерявших сознания, представилась кровь—леденящее зрелище полное ужаса и отчаяния, зрелище, которого никто из них не забудет до последнего своего издыхания. Везде кругом были павшие раненые, но никто не смотрел на них и сами они, подобно полковнику Дворжицкому, не думали о себе — среди павших и раненых был Государь. Прислонившись спиною к решетке канала, упершись руками в панель, без шинели и без фуражки, царь-страстотерпец, покрытый кровью, полулежал на земле и уже трудно дышал. Обнажившиеся при взрыве ноги были раздроблены ниже колен, тело висело кусками. Живой образ нечеловеческих мук... Обрывается голос, цепенеет язык и спирает дыхание, когда приходится говорить об этом. Теперь судите же сами, каково было тогда несчастным очевидцам события.
 До полковника, Дворжицкого, раненого и упавшего, донесся слабый полустон: «помоги», заставивший его вскочить, как здорового. Раненые подползли, уцелевшие бросились к простертому на земле монарху и услышали едва внятно произнесенные им слова: «холодно, холодно», вызванные охватившим его ощущением зимнего холода.
 Увы! то был предвестник близкого могильного холода. Кем-то был подан платок, которым покрыли голову венчанного страдальца: сотни верных рук протянулись к; нему и тихо, бережно, среди всеобщего невыразимого отчаяния подняли его с земли и понесли по направленно к экипажам. Это не была свита, несущая пострадавшего государя—это была толпа, в которой, рядом с приближенными монарха, сошлись и моряки мимо шедшего караула, и юноши Павловского училища, и случайные прохожие, прибежавшие на взрыв; то были пораженные горем дети, несущие умирающего отца. Дорогой поручик, граф Гендриков, заменил своей фуражкою тяжелую каску, второпях надетую на обнаженную голову государя; между тем, на место подоспел его высочество великий князь Михаил Николаевич. Припав к своему августейшему брату, он спросил. слышит ли его императорское величество? «Слышу», было ответом, за которым послышалось слабо выраженное желание быть поскорее доставленным во дворец. Слова свидетельствовали о сознании, сознаниe о страдании, физический ужас которого ум отказывается представить себе даже приблизительно. Оно было еще так ясно, это предсмертное страдальческое сознание государя, что он, услышав предложение одного из его несших, штабс-капитана Новикова, внести его в ближайший дом для подания первоначальной помощи: имел еще силы, объявить другую свою последнюю волю, «несите меня во дворец.., там... умереть». Это были предпоследние слова монарха-человека, пожелавшего умереть христианской кончиной, дома, в кругу близких, среди своей семьи... Богу было угодно исполнить это желание. Государь император был помещен, вместо своей разбитой кареты, в сани полковника, Дворжицкого и чины конвоя, ротмистр Кулебякин, с казаками Луценко и Кузьменко, сослужили своему венценосному вождю последнюю службу — перевезли его умирающего во дворец. Дорогой, забыв о муках своих и думая только о том израненном верном слуге, которого он видел перед собой, государь два раза тихо, но настойчиво спросил: «ты ранен, Кулебякин»? Горькие слезы раненого, о своих ранах забывшего, были ответом...
 А на месте события уже подбирали убитых, раненых, изувеченных, раздавались их раздирающие душу стоны и крики, смешавшиеся с криком ужаса стекавшегося отовсюду обезумевшего от горя народа. Скоро живым, неудержимым потоком, он наполнил собою Дворцовую площадь, куда привела новые огромные толпы быстро разлетевшаяся горестная весть. В гробовом молчании, как бы притаив дыхание, стояла многотысячная толпа; она не верила своему горю, не хотела верить роковому исходу позорнейшего из злодеяний, она ждала и надеялась. Тщетные ожидания, разбитые надежды. -Желябов уже не слушал,  о чем вещал там Муравьев. Речь прокурорская, все ещё пафосная, но уж бесстрастно планомерная, как бывает скучна своим монотонным однообразием речь  лектора , читающего из года в год одну и ту же длинную, занудную лекцию в громадной университетской аудитории, казавшись бесконечной, сливалась в единый фон, за которым, на скамье подсудимых происходили свои события. Итак, хоть Желябов, обвинявшийся в цареубийстве, не был на месте цареубийства, и то, что говорил Муравьев, могло бы заинтересовать его только в том плане, чтобы выстроить свою линию защиты, однако, предчувствуя ложь в его речи, он совершенно не слушал, о чем там распинался этот малолетний прокуратор*. Ему гораздо милее и тем интереснее было наблюдать за своей любимой Софьюшкой. Софье же и вовсе с самого начала было   не интересно слушать все эти силой или посулом надыбанные у Рысакова и других заинтересованных участников событий сказки о священно мученической  кончине «царя-страстотерпца» и героическом поведении его доблестных защитников, которые, как ни старались, но все же таки не сумели защитить своего дражайшего «венценосного вождя»,  с красочной литературностью обработанные Ники в манере изложении страстей из   жизни христианских свято мучеников и для убедительности наихристианнейшей кончины в бозе почившего Императора приправленные чередой событий и красочных диалогов, которые не происходили или никак уж не могли происходить физически в реальности. Еще было более ненавистно Софье выслушивать этот подхалимский лживый бред Ники, потому как, будучи участницей событий, она сама знала, как оно все происходило на самом деле, без всяких там героических прикрас.

Повешение расстрелянием

 В процессе наблюдения Желябов стал замечать, что Софьюшка все более приходила в некоторое непоседливое оживление. Это всегда, как он знал, предшествовало какому-то действию. Не ошибся он и на этот раз. Вот, перегнувшись через кафедру она быстро что-то шепнула своему адвокату. «...аш», - услышал он чуть различимое и догадался -  «карандаш». Адвокат, порывшись в кармане пиджака, неловко пряча в пухлой ладони протянул Софье огрызок, который она тот час же, косясь на конвоира,  умело запрятала в своей ладошке. Теперь, получив желаемое, она незаметно оторвала от протокола обвинения небольшой огрызок бумаги, и что-то быстро начертала на нем, тут же скомкав в маленький пыжик. Затем, придвинувшись к Кибальчичу, напротив того внимательно слушавшего речь Муравьева, и даже, казалось, с неким интересом, толкнула его под локоть и незаметным движением пальцев предала записку. Кибальчич развернул скомканный обрывок прочел и как -то важно кивнул Софье в знак согласия. Затем передал записку Геси. Геся, почти уже задремавшая от долгой речи  Муравьева, так как она понимала, что, кроме смерти брата, говорившееся там, почти не касалось её или касалось в самой маленькой степени, даже как-то испуганно восприняла внезапное вторжение Кибальчича. Вскочила, дернулась и, чуть было, не испортила все. Но прочтя записку, сначала стала красной, так что испарина выступила на её лбу, потом побледнела невозможно. Заступорилась в растерянном отупении. Казалось, что ей дурно, и оно вот-вот вырвет прямо на кафедру, но что-то сглотнула внутри себя и почти так же, как и Кибальчич, кивнула головой, передав записку Михайлову. Что-там происходило на дальних «трибунах» Желябов уже не мог видеть по причине своей близорукости. Если силуэт Михайлова был различим, то лица Рысакова он не видел вообще, будто его и  не существовало, потому что его маленькое, тщедушное тельце предателя было надежно скрыто за громадной тушей Михайлова.
- ...В З.часа 35 минут пополудни воля  Господа совершилась, -   громко выдохнув, чуть ли не нараспев, как похоронная кликуша у церкви, «пропел» Ники упавшим голосом. - Медленно и печально опустился до половины флагшток, означающей высочайшее присутствие, императорский флаг на Зимнем дворце, и русские люди поняли, что все кончилось: страдания царя-мученика прекратились, великий страдалец за русскую землю навеки в бозе почил! - чуть не плача, по-театрально неестественным, гробовым голосом кончил свою первую, самую эмоциональную часть Муравьев.
 Но теперь его точно никто из шести не слушал, потому что скамья подсудимых зашевелилась, силясь сосредоточить внимание на крайнем левом конце скамьи, где восседал Желябов, чтобы сразу же уловить выражение его лица в первую секунду и понять да или нет. Оставался один — Желябов, их предводитель. Что же будет, пошли ли они против своего предводителя, приняв предложение Софьи из солидарности с ней, или он вместе со всеми должен решиться на то, на что решились они, или им придется согласиться с меньшинством, в случае отказа их вождя, потому что другого не дано. Что же было в той записке Софьи. А вот что: «Замен повеш. расстрел. кивнуть, если согл».
  Когда Софья убедилась, что последний, Рысаков, принял её предложение, тупо качнув вперед головой, так что его рыжие лохмы чуть упали на лоб, Софья чуть коснулась пальцами руки Желябова. Он понял, что она обращалась к нему, и наклонил голову. - Я подам прошение заменить повешение на расстрел. Мы все согласны. Что скажешь? - быстро прошептала она, все так же по-воровски косясь на конвойного, высокого красавца-гвардейца который, как не старался не замечать некоторой суеты на скамье подсудимых, но, не выдержав, повернув к ним голову в каске с высоким плюмажем, сквозь зубы прошипел злобное:
 - Рассажу.
 Признаться, предложение Софьи застало Желябова врасплох и тем, что, своим «выбором», она фактически поставила его перед решенным фактом, впрочем как бывало часто. Казалось бы, что было бы для русского революционера завиднее повторить судьбу революционных героев - гарибальдийцев: смело подставить могучую грудь под жаркий свинец и самому скомандовать «Пли!» Но Желябова не соблазняла такая альтернатива. Он боялся расстрела и не хотел его. На то у Андрея Ивановича сформировались свои соображения. Во первых, потому что слышал, что солдаты  царской охранки — завидные мазилы. А если не убьют с первого раза, а только ранят, тогда, наверняка, окровавленное, корчащееся в муках человеческое мясо придется  добивать штыками, а при одной этой мысли становилось не по себе. Во - вторых, кто знает, станет ли, вообще, стрелять русский солдат. Не поднимется ли в последний момент бунт, в результате которого, прежде чем быть все же повешенными, они окажутся невольными виновниками каторжной ссылки в Сибирь ещё несколько сильных и здоровых, ни в чем не повинных мужиков. Но как можно было, когда уже все проголосовали «за», идти против всех товарищей по Голгофе, противопоставлять свое мнение, которое как он понимал, он уже не мог высказать вслух, их последнему желанию, идти против Софьи, если на то была её затея, её последнее желание, пусть женское, взбалмошное, непродуманное во многом, и он кивнул, почти автоматически, бессмысленно, твердо уверенный в том, что Сонино прошение просто не примут к рассмотрению. На том Желябов приказал себе больше не думать об этом. Как решит прошение. Да и вряд   ли после суда у него останется эти три дня, чтобы обдумывать эту нелепейшую «оказию», свалившуюся на его голову под конец жизни. К тому же, не все  ли равно теперь для него, для всех, как умереть, но если для Софьи это принципиально важно, то пусть свершится так, как она хочет, он уступает ей...С этой мыслью, производящей в его измученной душе даже какие то положительные эмоции, что  он идет по желанию любимой, он почти утешился и теперь даже с каким-то непонятным, радостным облегчением  наблюдал, как распинается на трибуне этот жалкий паяц, который, наверное, думал, что от него что-то зависело. Пусть трудится, сатрап. Пусть распинается, как хочет о своем в бозе почившем Императоре. А ему уже все равно, их партия сделала свое дело, и ничего уж изменить нельзя.
-... Да, не стало государя-мученика- это было первое слово, вырвавшееся из русской груди, первый крик наболевшей, потрясенной русской души. Вся Русь повторила и всегда будет его повторять, помышляя или говоря о событии 1-го марта. Но рядом, с этим глубоко верным уподоблением, да будет позволено мне высказать еще и другое, которое невольно является у меня каждый раз, как передо мной встает живая картина события в его простом ближайшем значении. Государь пал не только как мученик, жертвой жесточайшего по орудию своему цареубийства: он пал и как воин-герой на своем опасном царском посту, в борьбе за Бога, Poccию, ее спокойствие и порядок, в смертельном бою с врагами права, порядка, нравственности, семьи — всего, чем крепко и свято человеческое общежитие, без чего не может жить человек. Когда миновали первые острые мгновения народного ужаса и печали, когда пораженная Россия опомнилась и пришла в себя, ее естественною, первою мыслью было: «кто же виновники страшного дела, на кого должны пасть народные проклятия и пролитая кровь, где же цареубийцы, опозорившие свою родную страну? Россия хочет их знать и голосами всех истинных сынов своих требует им достойной кары. И я считаю себя счастливым, что на этот грозный вопрос моей родины могу смело отвечать ее суду и слушающим меня согражданам: вы хотите знать цареубийц?! Вот они! - С этими словами Муравьев, вдруг, внезапно вытаращил глаза, выпрямился,  поднял голову и  энергическим движением руки указал на скамью подсудимых, преимущественно туда, где сидел Желябов.  Это подействовало на толпу. Раздался грохот одобрительных аплодисментов. Желябов встал и любезно раскланялся. Получалось, что аплодисменты толпы соотносились к нему, герою дня, «цареубийце».
 Даже Софье сделалось стыдно за Андрея. Это его внезапно - юродствующее паясничанье в суде, перед лицом смотревших на него товарищей,  показалось ей отвратительным, и, сердито одернув его за обшлаг рукава, она усадила Желябова на место.
 Фукс, уж истомившийся этой бесконечной пафосной речью Муравьева и наглыми выходками Желябова, хотел прекратить уж этот балаган, в который все более начинал превращаться суд, громким стуком в молоток. Что бы уж там, в кулуарах,  оставшись один на один с этим молодым выскочкой-прокурором, с этим Муравьевым, поговорить с ним по душам: сказать откровенно, чтобы он немедленно прекращал этот затянувшийся театрализованный спектакль одного актера и  немедленно переходил к сути обвинительного акта. Но как? Объявить перерыв — стало быть, прервать речь прокурора на средине - это было бы неслыханным неуважением к суду, к самому себе, к тому же  это тот час же сыграло на руку Желябову, дав ему новую пищу для выходок, для того, чтобы расшатать процесс. «Нет-нет, теперь не отпускать. Держаться до конца», - уговаривал себя Эдуард Романович, хотя его  спина от долгого сидения уже разламывалась от ноющей боли.
 Муравьев теперь сделал вид, что ничего не произошло, ведь он сам несколько минут тому назад так яростно призывал не реагировать на выходки Желябова, значит ему, как никому другому следует не обращать на них внимания. Дать пример невозмутимости и, сделав вид, что ничего не заметил, он, сделав невозмутимо строгое лицо, продолжал:
-Действительно, обвинительная власть была счастлива в своем правовом деле, - теперь почти радостно заговорил Муравьев, что еще с несколько часов тому назад жаловался на непомерный «прокураторский» крест, который ему по долгу службы назначено было нести из последних своих «слабых сил» во имя высшей справедливости отмщения за своего возлюбленного страстотерпца-монарха. - ...Несмотря на кратковременность деятельности по исследованию настоящего дела, прокуратура имеет в настоящее время возможность, на основании успешных полицейских розысков и тщательного обследования дела через чинов корпуса жандармов и судебных следователей, представить вам неотразимые, по ее мнению, доказательства виновности всех шести подсудимых, преданных вашему суду, и вместе с тем, возможно полное разоблачение того, каким образом составился и был приведен, в исполнение заговор, имевший своим последствием событие 1-го марта. Кроме того, обвинение располагает важным материалом, как для характеристики каждого из подсудимых, в отдельности, так и для оценки и освещения некоторых особенно ярких сторон того вообще уже известного соединения подсудимых и их единомышленников в одно целое, которое им угодно величать пышным названием партии, которое закон спокойно называет преступным тайным сообществом, а здравомыслящие, честные, но возмущенные русские люди зовут подпольною бандою, шайкою политических убийц.
 Прежде всего, я должен коснуться самого совершения злодеяния и остановить ваше внимание на лицах, в совершении этого злодеяния непосредственно физически виновных. Одного из них называть мне нечего. Не говоря о том, что он давно назвал сам себя, его назвали все, назвала его и толпа, его захватившая, назвала его и вся Россия. Вы знаете, кто это. Вы знаете, что первый из бросивших метательный снаряд, не тот снаряд, который причинил поранения государю императору, а тот, которым убит конвойный казак и смертельно ранен неизвестный мальчик, был подсудимый Николай Иванович Рысаков. Спешу заметить, что все то, что я буду говорить о фактах, о совершении преступления, о деятельности, о роли и об участии в этом преступлении подсудимых, пока буду основываться исключительно на данных судебного следствия, обнаруженных независимо от собственных показаний подсудимых.
 Но доказав на основании этих данных виновности обвиняемых всех вместе и каждого отдельно, я не хочу обращаться к их показаниям. Я обращусь к ним впоследствии, когда виновность в общих существенных чертах и без них будет уже установлена. В моем распоряжении такое множество доказательств, что остается только выбирать между ними. -   Так, по отношению к подсудимому Рысакову есть, прежде всего, очевидцы совершения им преступления. Еще за несколько мгновений до того времени, когда императорская карета повернула направо, по Екатерининскому каналу, Рысакова видели идущим по панели канала и обогнал его свидетель Горохов. Он заметил человека, в котором, впоследствии, и здесь на суде признал Рысакова, идущего тихо и несущего в руках какой-то предмет, имевший круглую, овальную форму предъявленного здесь метательного снаряда, и завернутый в белый платок. Горохов не выпускал этого человека из глаз до того самого момента, когда с ним поравнялась императорская карета. С другой стороны шел свидетель Назаров и видел как Рысаков, взмахнув обеими руками, бросил что-то белое, показавшееся свидетелю комком снега, под лошадей и карету. В ту же минуту и последовал первый взрыв. Свидетели Несговоров, Макаров, полковник Дворжицкий и другие, участвовавшие в задержании Рысакова, удостоверяют, что он был схвачен, как человек, несомненно бросивший первый снаряд: таким образом, Рысаков был задержан, на месте совершения преступления, при самом eго совершении. Доставленный в управление градоначальства, он немедленно сознался во всем. Поэтому о фактической его виновности более говорить не приходится. Но тут же рядом стоит вопрос о том, кто же бросил второй снаряд, снаряд, причинивший убийственный взрыв, бывший непосредственным орудием страшного злодеяния. На этот вопрос, на основании данных судебного следствия, обвинительная власть имеет полную возможность дать ответ положительный, категорический, не допускающий никакого сомнения. Человек, бросивший второй снаряд, не находится в числе подсудимых. Он не предан вашему суду, но он обнаружен. Он покончил свои расчеты с земною жизнью — он умер под ложным именем Ельникова, от ран, полученных при взрыве. Смерть избавила его от скамьи подсудимых и законного возмездия, но она не избавляет меня от необходимости доказать пред вами, что оба виновника взрыва, оба физические виновники злодеяния обнаружены: один из них подсудимый Рысаков, другой умерший, называвшийся по видам Ельниковым. Вы помните, милостивые господа, что из показаний свидетелей об обстановке второго взрыва, происшедшего в густой толпе, собравшейся вокруг монарха, вытекает несомненный вывод, что человек, бросивший второй снаряд, стоял близко от государя императора. Действительно, свидетель Павлов видел человека, который, стоя близ государя, к ногам его бросил что-то, высоко взмахнув руками, после чего и раздался второй взрыв. При наличности этого условия, при малом расстоянии между бросившим второй снаряд и Государем императором слагается еще и другой очевидный вывод: тот, кто бросил второй снаряд, не мог сам избежать поранений, не мог не пострадать от взрыва,—он стоял слишком близко к своей жертве для того, чтобы и на нем не отразилось разрушительное действие его собственного дела. На кого же из пострадавших могло бы пасть подозрение? Все они перечислены, приведены в известность. Между ними, лицами ближайшей свиты и конвоя, также, как и случайными прохожими, нет ни одного подозрительного человека. Кроме того лишь неизвестного, который был в бессознательном состоянии, поднят на месте злодеяния, доставлен в придворный конюшенный госпиталь и здесь, придя в себя, на последний вопрос об имени и звании, которые не были при нем обнаружены, отвечал: «не знаю»,— этот человек и никто другой должен быть признан лицом, которое бросило второй снаряд. - Муравьев  врал «на голубом глазу». Если до входа в здание суда он ещё терзался своим нечаянным убийством Гриневицкого - не дрогнет ли на этом месте голос, не выдаст ли  волнение его невольного убийства «цареубийцы». Но теперь, когда Муравьев, разогнавшись, войдя в речь, уж совершенно потерял чувство всякого времени и присутствия, словно глухарь на токовище, любующийся только лишь  собой,  в великолепии своего книжного красноречия, все ненужное, что у простых людей называется совестью, не чувствовалось и как-то отпадало само собой безо всякого деланного старания. - Эксперты, освидетельствовавшие его при жизни и далее по смерти производившие медицинский осмотр его трупа, по данным этого осмотра, изложенным в их заключении, окончательно убеждают нас в справедливости нашего вывода. Поранения этого лица сосредоточиваются более всего на передней стороне туловища, преимущественно на правой руке, и по количеству их, а оно огромное,—по тому обстоятельству, что получивший поранения стоял не далее трех шагов, совпадает с показанием свидетеля Павлова. Следовательно, второй снаряд был брошен человеком, называвшим себя Ельниковым. - Естественно, ни слова не было упомянуто Николай Валериановичем о пулевом ранении этого, якобы, «называвшего себя «Ельниковым»», и ставшего основной причиной смерти. Это сразу бы изменило логически-смысловой ход покушения, и как следствие непременно возникла бы версия возможного вооруженного противостояния с Государем, ибо даже малейшее подозрение на дуэль между царем и цареубийцей, пусть невольную, в мгновение ока смело бы всякий свято мученический ореол с головы в бозе почившего царя - страстотерпца, который до того так красочно, во всех верноподданнических стараниях создавал над  коронованной головой Муравьев. Вместо того, этот неудобный факт был заменен лишь осторожным, удобоваримым для всех «поранением» на «передней стороне туловища, преимущественно на правой руке». Отполированная до блеска ложь, подкрепленная к тому же выводами  экспертизы, нехотя, но мало -помалу превращаясь в правду, ловко вытекала из себя соответствующими выводами, которыми Муравьев не преминул воспользоваться в своей речи: - Дальнейшие расследования относительно этого лица не оставляют никакого сомнения в том, кто именно был вместе с подсудимым Рысаковым непосредственным виновником злодеяния. Итак, он жил под именем Ельникова на Выборгской стороне, по Симбирской улице, в доме № 59-й, где 3-го марта и был сделан обыск. Не останавливаясь теперь на обстоятельствах этого обыска, к которому мне еще придется возвратиться впоследствии, замечу теперь, что у Ельникова была найдена та самая программа рабочих членов партии «Народной Воли», которая оказалась и у его соучастника Рысакова; кроме того, еще платок с меткою Н. И. Р.—Николай Иванов Рысаков, признанный Рысаковым за оставленный им у знакомого ему Ельникова. Таким образом, Рысаков и Ельников неразрывно связаны между собою: первый снаряд в руках Рысакова, второй—в руках Ельникова.
 Как не сдерживала Желябова Софья, но теперь и её единственным желанием было подскочить к Муравьеву и с громким криком «Ври-ври, врун, да не завирайся!» врезать ему здоровенную затрещину в его квадратно гнездовой лоб, совсем как она это делала в детстве, когда Ник явно начинал сочинять, а лучше бы сразу — кулаком в его подлую рожу. И в самом деле,  едва ли можно было даже  представить, что у Рысакова, этого невоспитанного, грязного невежды, который даже при дамах не стеснялся опорожнять нос при помощи двух пальцев, вдруг, ни с того ни с сего, завелись  носовые платки, да не просто платки, ещё с вышитыми именными вензелями « Н. И. Р». Нате, кушайте! А эта нелепейшая теория, что Рысаков гостил у Гриневицкого,  то бишь по сути на квартире его невесты Софьи Миллер, да таким завсегдатаем, что «на радостях» оставил там не только свою программку «Народной воли», но и тот самый  свой носовой платок, из факта наличия которого он, Муравьев, поистине «с неоспоримой логикой Спинозы» делал  вывод, что первый снаряд был у Рысакова, а второй у «Ельникова». 
 Даже Рысаков, от страха уже плохо что-либо соображавший, сидел и с вытаращенными глазами, мучительно припоминал, насчет какого же это его носового платка зашла теперь речь прокурора, ведь никакого носового платка с вензелями или без у него отродясь не водилось, так как же он мог давать тогда показания насчет собственного носового платка, которого у него не было.
 Однако, Муравьев так разошелся в своей лжи, что, казалось, и сам верил в то, что говорил. Так бывает, когда крошечный снежок, скатываясь с горы по подтаявшему снегу, образуется в огромный ком, захватывающим на своем пути все нужное и ненужное, так и ложь, по мере движения разрастаясь, захватывает в себя все более сторонних,  порой, нелепых фактов, нисколько не считаясь, с тем, что это начинает  противоречить самой сути, ради которой, собственно, и была произведена эта ложь.
-...что - Ельников, он же «Михаил Иванович», он же «Котик» — революционное прозвище, вот все, что мы знаем об этом человеке; смерть избавила его от людского суда. Да будет так. Для нас важно лишь то, что оба физические виновника злодеяния обнаружены. Итак, мы знаем и орудие преступления; едва ли нужно мне останавливаться в подробностях на метательных снарядах, так полно и обстоятельно описанных и в экспертизе, письменно произведенной при расследовании настоящего дела и в авторитетном заключении экспертов, в особенности генерала Федорова, данном здесь на суде. Я укажу только на несколько более рельефных особенностей. Орудием преступления были метательные снаряды; оба снаряда, брошенные на Екатерининском канале разорвались от внешней их оболочки. На месте преступления найдено было только несколько кусочков жести, но по обыску в доме № 5-й, по Тележной улице, в ночь с 2-го на 3-е марта, были найдены два, заключенные в такую же жестяную оболочку, метательные снаряды и если бы мы не имели перед собою ни показаний Желябова, Перовской и Рысакова и ни одного свидетельского показания, удостоверяющих, что именно из конспиративной квартиры на Тележной улице отправились на злодеяние лица, его совершившие, то на основании сличения этих снарядов с остатками и действием снарядов, разорвавшихся на Екатерининском канале, мы могли бы установить полное тождество между ними и сказать, что преступление было совершено такими же снарядами, как те, которые были найдены в Тележной улице. Экспертиза господ Федорова, Лисовского и Шах-Назарова указывают на это, а показания Рысакова, Перовской и Желябова лишь это подтверждают. Об устройстве метательных снарядов можно говорить на основании экспертизы генерала Федорова или на основании экспертизы подсудимого Кибальчича, да, Кибальчича, потому, что Кибальчич техник; он не только человек, изучивший эти снаряды в подробности и совершенстве, он автор их, и кому же, как не ему лучше знать, как они устроены; поэтому указания Кибальчича об этих снарядах в том, в чем они не расходятся с заключением экспертов и в чем они не имеют в виду конспиративных интересов Кибальчича и его партии, не лишены для нас известного значения. Действие этих снарядов неотразимо, их устройство основано на такой системе, в которой составные части друг друга пополняют и восполняют, доводя воспламенение до взрывчатого вещества — гремучего студня; исключая всякую возможность неудачи, воспламенение непременно должно последовать от простого сильного сотрясения; оно сообщается ударному составу, который есть последнее слово техники, и производит взрыв: он неизбежен, этот взрыв, еще и потому, что внутренний аппарат снаряда устроен вдвойне, так что, как бы снаряд ни упал, вертикально или горизонтально, взрыв должен произойти непременно и оба источника воспламенения — две стеклянные трубочки, наполненные серною кислотою, с давящими на них грузиками, соединяются с взрывчатым веществом; тонкость исполнения снарядов, изобретательность, потраченные на них и возможность при наличности частей, входящих в их состав, собрать снаряд одному человеку и притом домашними средствами, также не подлежат сомнению.
Итак, совершители злодеяния и его орудие обнаружены, но этого мало; и немедленно, вслед за этим, перед нами встает вопрос: одни ли эти двое, Рысаков и называвший себя Ельниковым, совершили злодеяние, без соучастников, действовали ли они за свой личный счет, по собственным своим побуждениям, совершили ли они его, как Рысаков и Ельников, или же люди, принадлежащие к целому злодейскому тайному соединению. На это нам отвечает категорически простой здравый смысл - нет. А если нет, то нужно найти и руки, державшие концы тех нитей, которые двигали Рысаковым и Ельниковым, нужно найти головы, этими руками владевшие, головы, в которых сложился ужасный замысел и без которых он не был бы и не мог бы быть приведен в исполнение. Одному Рысакову и Ельникову нельзя было совершить злодеяния уже по самым средствам, ими употребленным; кроме того, я думаю, что как бы низко ни пал человек, как бы не были преступны и гнусны его личные побуждения — из-за одних этих личных отдельных побуждений, он никогда не решился бы, он, содрогнулся бы и остановился бы перед ужасом цареубийства. Я утверждаю, что дрогнула бы рука, вооруженная смертоносным снарядом, и остановились бы и Ельников, и Рысаков, если бы за спиной их не стоял Желябов, если бы за Желябовым не стояла пресловутая партия!   Все — и сущность преступления, и способ его совершения, и личный, далеко не твердый и не закаленный характер самого физического виновника преступления Рысакова наводить на мысль, что оно сложилось не в его голове и вышло не из одних его рук, даже не из простого соединения двух или более лиц, согласившихся между собою; нет, у всякого русского гражданина готов на это другой ответ. Оно есть дело рук той же социально-революционной партии, которая с февраля 1878 года, в течение трех лет, не перестает ознаменовывать себя крамолою и кровью, которую она проливает на русской земле. Да, для нас всех очевидно и несомненно, что злодеяние 1-го марта совершено тою самою партиею, у которой, по словам Желябова, мысль о цареубийстве составляет общее достояние, а динамит общественную собственность; будем же, следовательно, искать соучастников Ельникова и Рысакова, и для того, чтобы не ошибиться в этих поисках, чтобы с точностью указать на каждого из них в отдельности, сначала оставим в стороне соединение их в одно будто бы политическое целое, в одну партию, и постараемся отметить и изобличить их сначала только как отдельных деятелей общего  преступления.
 Теперь же, после всего сказанного о преступной шайке, мне просто необходимо остановиться на роли самого подсудимого Желябова в самом заговоре. При этом я постараюсь приписать ему только то значение, которое он в действительности имел, только ту роль, которую он в действительности исполнял, ни больше ни меньше… Роль моя, говорит Желябов, была, конечно, менее деятельна и важна, чем в провинции. Там я действовал самостоятельно, а здесь — под ближайшим контролем Исполнительного комитета, о котором так часто приходится говорить Желябову, я был только исполнителем указаний, и вот Исполнительный комитет, говорит он, решив совершение в начале 1881 года нового посягательства на цареубийство, поручил ему, Желябову, заняться ближайшей организацией этого предприятия, как любят выражаться подсудимые на своем особенном, специфическом языке, или, другими словами, выряжаясь языком Желябова, поручил ему учредить атаманство, атаманом которого и был подсудимый Желябов.
 В старые годы, - довольный собой, как человек, удачно провернувший свою подлость, с ухмылкой продолжал Муравьев, -  атаманами у нас называли людей, которые становились во главе разбойнических соединений! Я не знаю, это ли воспоминание или другое побудило к восприятию этого звания, но тем не менее Желябов был атаманом, и атаманство под его началом образовалось! Выбрав лиц достойных, годных, по его мнению, к участию в злодеянии, он составил им список и представил его на утверждение Исполнительного комитета. Исполнительный комитет, утвердив его, возвратил его Желябову, который затем привел постановление Исполнительного комитета в исполнение! Главное руководство, утверждает Желябов, принадлежало не ему, а Исполнительному комитету. Исполнительный комитет — это вездесущее, но невидимое таинственное соединение, которое держит в руках пружины заговора, которое двигает людьми, как марионетками, посылает их на смерть, переставляет их — одним словом, это душа всего дела. Но я позволю высказать другое мнение и, рискуя подвергнуться недоверию и глумлению со стороны подсудимых, позволю просто усомниться в существовании Исполнительного комитета… Я знаю, что существует не один Желябов, а несколько «Желябовых» — может быть, десятки Желябовых, но я думаю, что данные судебного следствия дают мне право отрицать соединение этих «Желябовых» в нечто органическое, правильно установленное иерархическое распределение, — в нечто соединяющееся учреждение.
 Если бы я хотел охарактеризовать личность самого подсудимого Желябова так, как она выступает из Дела, из его показаний, из всего того, что мы видели и слышали о нем, то я прямо сказал бы, что это необычайно типический конспиратор, притом заботящийся о цельности и сохранении типа, о том, чтобы все: жесты, мимика, движение, мысль, слово — все было конспиративное, все было социально-революционное. Это тип агитатора, тип, не чуждый театральных эффектов, желающий до последней минуты драпироваться в свою конспиративную тогу.
В уме, бойкости, ловкости подсудимому Желябову, несомненно, отказать нельзя. Конечно, мы не последуем за умершим Гольденбергом, который в своем увлечении называл Желябова личностью высокоразвитой и гениальной. Мы, согласно желанию Желябова, не будем преувеличивать его значение, дадим надлежащее ему место, но вместе с тем отдадим ему и справедливость, сказав, что он был создан для роли вожака-злодея в настоящем деле…
…Итак, в 1880 году мы находим Желябова в Петербурге в качестве агента Исполнительного комитета. Агенты Исполнительного комитета, как нам было заявлено, распределяются на несколько степеней: есть агенты первой, второй и третьей степени. Желябов называет себя агентом третьей степени, агентом, ближайшим к комитету, агентом с большим доверием. Но я полагаю, что со стороны Желябова это излишняя скромность и что если существует соединение, присваивающее себе название «Исполнительного комитета», то в рядах этого соединения почетное место принадлежит подсудимому Желябову. И не напрасно думал Рысаков, что совершение злодеяния первого марта примет на себя один из членов Исполнительного комитета. Понятно, впрочем, что сознаться в принадлежности к Исполнительному комитету — значит сказать: вы имеете пред собой деятеля первого ранга, и вашим приговором вы исключаете из революционного ряда крупную силу, одного из самых видных сподвижников партии...
 По мере того, как говорил Муравьев, лицо Желябова, до того выражавшее усмешку, над глупостью молодого прокуратора, для пущего театрального антуража сучившего публике то  «кровавый туман», то  вышитые гладью именные платки «графа» Рысакова, утратив былую веселую ухмылку, исказилось в гримасе суровой ярости, более шедшей к его устрашающей, густой бороде.  Как этот выскочка -прокурор смеет валить все на него всю организацию преступления, когда он даже не  имел возможности быть тогда на месте преступления. Как смеет он, говоря о партии и её Исполнительном комитете, основываться на его словах, которых он, Желябов, никогда не произносил, на показаниях, которые он никогда не давал. Как смеет он выставлять суду   распоряжения Исполнительного комитета, которых никогда не существовало, тем более говоря будто бы имени от имени самого-же Исполнительного комитета. Какие ещё списки «годных», которые по распоряжению Исполнительного комитета он должен был составлять. Что за  изощренный канцелярский ум мог выдумать весь этот немыслимый бред с «агитационной конспирацией». Но первое, личностное оскорбление его виной, как назначенного Комитетом атамана шайки разбойников, уже отходя на второй план, теперь не имело для Андрея Ивановича какого-либо значения, хуже всего было, что этот подлый гад Муравьев в его лице вознамерился поругать  партию, выставив её перед общественностью, не как организованную партию социалистов, а как подпольную банду, шайку политических  убийц, во главе которой стоял  назначенный ею атаман - Андрейка Желябов, что науськивал своих гайдамаков Рысакова и «Ельникова»-Гриневицкого на  убийство среди белого дня. Желябов хотел вскочить и в справедливом гневе громко заявить, что все сказанное только что Муравьевым — откровенная, наглая ложь, что их партия никогда не преследовала основной целью цареубийство, что задачи партии сводились лишь к наделению народа конституционными правами и свободами, когда, вдруг, он вспомнил о Софье. Ведь это она непосредственно организовывала «метальщиков», которые теперь сидели рядом с ними, на одной скамье подсудимых. «Составлять списки», противопоставлять людей, их характеристики, было делом её, хотя никакой Комитет никогда не препоручал ей этого. Для него же это занятие было исключительно отвратительным, хотя Сонечка привлекала и его к этому делу, он ненавидел его, как изначально ненавидел террор, как всякое убийство человека. А если его справедливые слова сейчас же обернуться против неё, подключат мерзавца-Рысакова, и непременно же подключат этого предателя, что он тогда ответит суду? Тогда, выходило, что он должен будет дать показания против Софьи, как непосредственного организатора убийства. Нет, невозможно, он не допустит этого. Чтобы не происходило, надо держаться линии «партии». До конца. До последнего, а пока не дали слова, молчать, терпеть и молчать. О, как верно, что он не воспользовался адвокатом. Рассчитывать на спасение было бы все равно глупо, а адвокат только бы помешал его последнему слову. Ведь если же дали обвинению столь широкие полномочия, априори согласно закону ему должны предоставить столь же широкую возможность защитить себя. Вот где будет шанс высказать свое последнее слово, и он выскажет, не от себя, но  от имени  партии, откроет обществу глаза на истинное предназначение их революционных деяний в народе, а не в терроре.
 Желябовские опасения насчет Софьи не оправдались. Казалось, напрочь выбросив все пятерых подсудимых из вида, всю свою ярость Муравьев сосредоточил на нем, на Желябове, как на главном виновнике преступления, на человеке, который даже не был на месте преступления.
-... Следуя шаг за шагом за ходом исследования настоящего дела, в хронологическом порядке розысков, мы получим ряд веских данных. Как наводнение оставляет за собою следы, по которым можно впоследствии проследить, по каким местам оно прошло, какие места были покрыты водою, какие на земле остались водоросли, сырость, плесень, так точно возможно одно за другим проследить места, по которым прошел заговор, отметить лиц, которых он охватил собою, констатировать его фактические и материальные следы. В этих розысканиях, прежде всего, приходится остановиться на подсудимом Желябове уже по одному тому, что его вступление в настоящее дело предшествует, если так, можно выразиться, даже самому совершению злодеяния: его зачинщик и один из главнейших его виновных, он был арестован за два дня до злодеяния, 27-го февраля. Разыскиваемый еще с осени 1879 года, по обвинению в совершении, посредством взрыва близ города Александровска, покушения на жизнь государя императора; он долгое время успешно скрывался от преследования власти, но энергически ведённые еще с осени прошлого 1880 года розыски так и не отдали его в руки правосудия, но сделали это над другим вождем «Народной воли»; на следы его напали вследствие ареста в Петербурге, под именем Поливанова, некого Александра Михайлова, одного из видных участников так называемой террористической фракции. При исследовании деятельности этого Михайлова было обнаружено, что в числе лиц, группировавшихся вокруг него в Петербурге, было и лицо, руководившее александровским покушением, лицо, уже давно указанное Гольденбергом, под именем Желябова, имевшее отношение к одной из существовавших в тоже самое время в Петербурге (будем употреблять для краткости характерное название, изобретенное подсудимыми) конспиративных квартир, а именно в квартире по Большой Подъяческой, в доме по № 37, в которой помещалась динамитная мастерская, другими словами, производилось заготовление общественной собственности партии.  Становясь, с каждым шагом расследования, все определеннее и точнее, сведения о Желябове привели 27-го февраля к аресту его в квартире одного из крупных деятелей динамитного сообщества, действительного студента новороссийского университета, Тригони. Утром, 1-го марта, всего лишь за несколько часов до злодеяния на Екатерининском канале, была обнаружена и квартира самого Желябова по 1-й роте Измайловского полка, и в ней был начат обыск.
 «Он лжет,  это неправда, это не может быть правдой!  Этот мерзавец лгал, он и теперь лжет все. Александр Дмитриевич никогда бы не выдал. Скорее  бы умер. Он и не выдал - умер. Вернее, погиб. В застенке палачей, не дожив до суда, а все эти, так называемые сведения — все те же, старые показания Гольденберга» - лихорадочно соображал Желябов. Как только Андрей не увидел на скамье подсудимых своих товарищей Михайлова и Тригони, Желябов не сомневался, что их обоих уже нет в живых.   Их расстреляли в застенке, и теперь эта подлая мразь хочет натянуть старые показания Гольденберга на их имена. 
- … Злодеяние и энергические меры, им вызванные, приостановили обыск, так что он был окончен только 2-го марта и привел к обнаружению данных, прямо указывающих на Желябова, как на лицо, прикосновенность которого к злодеянию 1-го марта представлялась более чем вероятного. Так, было найдено пять жестянок, из которых на трех были явственные остатки черного вещества, оказавшегося черным динамитом, - «Господи, что он несет, какие ещё химические вещества», - раздраженно думал про себя Желябов, - «что он нашел, что мог найти этот придурок, какой ещё «черный динамит» : сахар, обыкновенный сахар, который Сонечка плавила  в банке для грудного отхаркивания», - ...были найдены некоторые принадлежности химических опытов, получающих, при сопоставлении их с тут же бывшим динамитом, весьма красноречивое значение, оказались, наконец, две каучуковые трубки, подобные тем, которые употреблялись в метательных снарядах и простая корзина, наполненная сырами, из которых некоторые имели клеймо И. К., что так же подтверждает  принадлежность сего указанного имущества к Исполнительному комитету...
 Эта, последняя , непереносимая глупость Муравьева, как последняя капля, переполнявшая сосуд терпения, неимоверно вывела Желябова из себя, и не в силах совладать с собой от  идиотских умозаключений Муравьева, он  высказался не громко, сквозь зубы, но скорее четко, так, чтобы хорошо было слышно окружающим.
-Изготовлено в Костроме, болван! Сыр Костромской был!
 В зале раздается взрыв смеха. Публика,  изможденная длинной речью прокурора, устала и расхлябана и, не смотря на важность заседания, уж всерьез не воспринимает происходившее,  так что очередная выходка Желябова как никогда кстати, чтобы отвлечься.
 Однако, Муравьев, делая вид, что ничего не происходит, с мученическим долгом продолжая доблестно нести свой служебный крест,  счел нужным, не поднимая головы от Дела, продолжать речь, показательно игнорируя реплику Желябова.
-...кои по видимому предназначались для собственного употребления...
-Ага, с тобою не поделился! - уловив довольство публики, снова весело замечает Желябов.
 Зал снова разорвало взрывом смеха. «Неужели же Фукс ничего не слышит? Заснул старик?!»
 Теперь совершенно сбившись с ритма текста, Муравьев вроде как закашлявшись, берет стакан воды.  Фукс, наконец-то проснувшись, опомнившись, стучит молотком.
-Заседание окончено. Перерыв!
Подсудимых выводят. А Софье стыдно...стыдно. Ложь Муравьева, как  и недостойные поведение в суде Желябова, его паяснические кривлянья, для неё отвратительны.
 
 Не знаю, повлияли ли наконец отеческие увещевания Фукса на Муравьева, но после перерыва Муравьев словно вернулся другим. Дело пошло сухо, но определенно, по существу, как и следовало дознанию прокурора.
 - Мы говорили о Желябове. Но довольно о нем! Перейдем к другим участникам преступления. Всем известно, что он проживал на квартире не один, а с женщиною, называвшеюся Лидиею Антоновой Войновой, которая таинственно исчезла из квартиры на другой день после ареста ее сожителя, по-видимому, тогда, когда в этом аресте она уверилась. Таким образом, внимание розыска силою вещей должно было остановиться на Желябове, как на вероятном участнике злодеяния 1-го марта. В ночь на 3-е марта была открыта еще одна конспиративная квартира, имевшая ближайшее непосредственное отношение к злодеянию, квартира в доме № 5-й, по Тележной улице.
Я напомню вкратце обстоятельства этого открытая. Вы, конечно, хорошо помните этот ночной приезд должностных лиц на спешный обыск, встретившие их, первоначально, молчание и темноту, запертую дверь, за дверью мужской голос «кто там?» ответ: «полиция и прокурор». Затем быстро удаляющееся шаги, выстрелы в квартире, один за другим, всего шесть, затем отворившуюся другую маленькую дверь на лестницу, где стояли должностные лица, и женский голос, сказавший: «теперь можете входить, мы сдаемся». Сдавалась Геся Гельфман. По задержании ее, при входе должностных лиц, в квартире, во второй комнате, оказался умирающий человек, по-видимому, только что застрелившийся, и, несмотря на немедленную медицинскую помощь, тут же умерший. Личность его была обнаружена весьма скоро. Он оказался дворянином Саблиным, судившимся по делу о 193-х, и, таким образом, имевшим, подобно Желябову и Гельфман, то, чего не имел Рысаков—революционное прошлое. По обыску, в квартире был найден ряд предметов, ясно доказывавших не только то, что это была квартира конспиративная, но и что лица, в ней жившие, один — умерший Саблин, другая — арестованная Геся Гельфман, были участниками злодеяния и хозяевами тайного притона, служившею сборным пунктом совершителей злодеяния. - Сидевшая Геся тяжело взглотнула. Было видно, что ей дурно. Воспоминания убийства Саблина, вызванные Муравьевым, были слишком тяжелы для нее, а в её голове до сих пор все ещё слышался хриплый, умаляющий стон смертельно раненого Саблина: «Добей меня, Геся». «Почему я не убила себя тогда, ведь оставалась ещё одна пуля», - негодовала на себя Геся. - «Почему?!» И тут, словно желая дать ответ на её вопрос, ребенок чуть шевельнулся в ней,  приведя в некоторое беспокойство её измученное долгой, сидячей неподвижностью тело, и она тут же поняла, ПОЧЕМУ.
- ...там были найдены прокламации так называемого «Исполнительного комитета русской социально-революционной партии», от 1-го марта, помеченные: «Печатано в типографии «Народной Воли», 2-го марта, и трактующая о злодеянии 1-го марта. Были найдены во множестве, химические принадлежности, записка, о вошедшем в метательный снаряд воспламеняющемся составе из бертолетовой соли и сернистой сурьмы с сахаром, рисунок на обороте транспаранта, изображающий какой-то аппарат для производства гальванического тока, план Петербурга с очевидно подозрительными линиями, так как они, проходя чрез Зимний дворец, шли через место события на Екатерининском канале, по Инженерной улице, к Михайловскому дворцу, наконец, был найден грубо начерченный карандашом план на обороте конверта. По сличении этого плана с настоящим планом Петербурга, оказалось, если отбросить технические недостатки, например, полное отсутствие масштаба, что местность, на нем изображенная, совершенно совпадает с тою местностью, которая сделалась местом злодеяния. План этот, очевидно, был планом места действия, это была диспозиция, розданная соратникам перед тем, как отправлять их на засаду. Кроме того, и это было всего важнее, были найдены два снаряда, тождественные с теми, которыми были вооружены Рысаков и Ельников. - Только теперь, слышавшей всю эту откровенную ложь Софье, становился ясен весь масштаб морального падения Муравьева. Да, Муравьев врал. Врал откровенно, бессовестно, не моргнув глазом. Словно нерадивый следователь, работающий для галочки, бесстыже подгонял показания Рысакова к находкам, которых не было и никак не могло быть на оставленной конспиративной квартире на Тележной. Никакого плана на конверте уже не могло быть найдено, потому как Софья собственноручно уничтожила его, как только разъяснила диспозицию «метальщикам». Это видел и Михайлов, и сам Рысаков, как не существовало в природе и двух других снарядов «аналогичной конструкции», которых просто не успели изготовить, и как следствие поднести на квартиру. Однако, взяв на вооружение Нечаевский лозунг «Цель оправдывает средства», Муравьев, в стремлении к своей заслуженной медали радения за Царя и Отчизну, уж нисколечко не стеснялся в выборе последних. - ...На эти снаряды, при входе в комнату, где они находились, обратила внимание должностных лиц сама Геся Гельфман, встретившая их на пороге комнаты испуганным восклицанием: «не ходите туда, там взрывчатые вещества». Едва окончился ночной обыск, как утром, 3-го марта, в той же самой квартире, по Тележной улице, совершилось еще происшествие, давшее новое указание и нового обвиняемого. В квартиру, где была оставлена полиция, явился, неизвестный человек, отказавшийся назвать себя, спутавшийся в своих объяснениях, и вследствие всего этого задержанный, причем, когда его начали обыскивать, он выхватил из кармана револьвер и сделал из него в чинов полиции шесть выстрелов, которыми нанес контузию приставу Слуцкому и опасную рану городовому Денисову. Вскоре после обыска в квартире, по Тележной улице, была обнаружена другая конспиративная квартира, находившаяся с нею в преемственной связи, квартира в Гороховом переулке, в которой хозяйка была та же Геся Гельфман, и которую ее хозяева очистили задолго до 1-го марта, причем Гельфман прямо переехала в Тележную улицу.
Возвращаясь к событиям, происходившим в квартире в доме № 5-й, по Тележной улице, следует упомянуть, что человек задержанный в ней утром, 3-го марта, оказался подсудимым Тимофеем Михайловым. Прибытие его в конспиративную квартиру, его вооруженное сопротивление, его отказ объявить о своем звании, вся обстановка его задержания прямо указывали на него, как на одного из лиц, которых круг, исходящий из злодеяния 1-го марта, должен был обнимать собою. - «Михайлов, бедный Михайлов. Попался ни за что. И так глупо. Так в чем же его обвинение — что он не был, ушел. Нет, Михайлова можно спасти. Гесю тоже можно, она беременная теперь. Её не казнят. По крайней мере, отстрочат казнь до родов. А там, удовлетворившись  висельниками, и помилуют. Да, Софья говорила. Точно. Она и вела её. Дела её бабьи. Но что мне эта Геся теперь. Что мне до неё, до Михайлова. Ведь моя Софья, Софьюшка», - уже не слушая, о чем говорит Муравьев, все внимание Желябова сосредоточилось на нежной шейке Софьюшки, торчавшей из-под топорщащихся воротничков, точнее на розовой, младенческой складочке на её шее, отделявший подбродок. «И под эту-то складочку-то. Веревкой». Сердце Андрея наполнилось жгучей болью, и ещё более от того, что он не мог ничем помочь своей любимой Сонечке. Если бы она была беременна теперь, но  от кого беременна - от него, грязного мерзавца, с не долеченным сифилисом. Кто знает, не лучше ли  прекратить страдания сразу, чем мучиться...напрасно»...
 Софья как будто поняла, что он теперь думает о ней, нежно коснулась его ноги своей коленочкой, как делала всегда, когда заигрывала с ним в постели. Желябову стало снова приятно ощутить присутствие её теплого, женского тельца рядом с собой.
-...4-го марта обнаружен подкоп по Малой Садовой. - « Ага! До подкопа докопался. Ну-ну, говори, что знаешь, гад. Выкладывай! Распинайся до хрипоты, хорёчья рожа! А мне тут хорошо с моей Сонечкой. Интересно, Фроленко бежал? Должно быть, да, раз не помянули».
 - ...Вы помните обстоятельство этого обнаружения. Из сырной лавки Кобозева, помещающейся в подвальном этаже дома графа Менгдена, странным образом 3-го марта исчезли хозяева лавки, навлекавшие и прежде на себя подозрение. Из лавки Кобозевых, как оказалось по осмотре, был устроен подкоп: пробито было отверстие под окном подвального помещения, смежного с лавкою, и от этого отверстия проведена минная галерея, устроенная по всем правилам технического дела под мостовую Малой Садовой. Цель подкопа, его назначение—по одному даже поверхностному обозрению, представлялись совершенно ясными: по Малой Садовой имел привычку проезжать покойный Государь Император в Михайловский манеж, и проведенная из лавки Кобозевых подземная галерея находилась на его пути, в ней заложен был заряд черного динамита, а в лавке приготовлена была батарея, посредством которой мог быть произведен взрыв: На случай если бы взрыв не удался, сделаны были другие приготовления для покушения, к несчастью, удавшегося. Чтобы не возвращаться более к подкопу в Малой Садовой, имеющему эпизодическое значение в настоящем деле, я постараюсь в немногих словах очертить перед вами все к нему относящееся. Вы удержали, конечно, в памяти, что в подкопе, при его обнаружении, все оказалось готовым: заряд, заключавший около двух пудов динамита, был положен; в галерее сделана забивка; элементы батареи уже действовали; концы проволоки были заострены— оставалось только произвести ток и взрыв последовал бы непременно. Действие взрыва, подготовленного в подкопе, о котором во вчерашнем заседании так много шло пререканий между экспертизой и подсудимым Кибальчичем, было бы, чтобы ни говорил подсудимый, убийственное. Образовалась бы посредине Малой Садовой улицы воронка около трех сажен в диаметре и все находившееся на месте ее и вокруг должно было погибнуть: погибли бы экипаж, люди, его сопровождавшие, и люди проходившее по тротуару, в домах обвалилась бы штукатурка, стены могли дать трещины, словом, область разрушения должна была быть велика. - «Говори, черт, -штукатурка», - с гордой усмешкой отметил про себя Желябов. - «Дом сравняло бы — конца не нашел б». - ...Правда, подсудимый Кибальчич много говорил в своих показаниях о том, что он, дававший технические советы при устройстве подкопа и заложения мины, старался, не более не менее, как о минимальном количестве заряда и о минимальном, следовательно, вреде от взрыва для частных лиц. Но если даже он старался - старания эти, как удостоверяют эксперты, не увенчались бы успехом. - «Что там наплел Николашка. Напрасно, совершенно напрасно». - ...Не следует далее упускать из вида, что, по обыску лавки Кобозевых, оказались сыры, на которых, по обозрению и сличение, найдено, по крайней мере, на некоторых то самое клеймо, которое было на сырах, найденных в квартире Желябова. Очевидно, что Желябов или продовольствовался этими сырами из лавки Кобозева, или же поставлял их в лавку. Таким образом, во всяком случай, между лавкою Кобозева и квартирою Желябова уже устанавливается связь. Затем, все сведения о Кобозевых, которых я не буду повторять, явно ложные обстоятельства мнимой их торговли, посещение их подозрительными людьми, наконец, исчезновение их 3-го марта, после обыска в Тележной улице, свидетельствуют о том, что в лице Кобозева и его жены мы имеем прямых участников злодеяния 1-го марта. Этим, впрочем, указания на виновных не исчерпываются.
Через неделю после обыска в Тележной ул., 10-го марта, на Невском проспекте, по странной случайности, в той же местности события, против Екатерининского сквера, околоточным надзирателем Широковым была задержана женщина, которая с первого же слова захотела откупиться взяткою в 30 рублей. А когда это не удалось, должна была признать, что она сожительница Желябова, Лидия Воинова, в действительности же — Софья Перовская. - «Мерзость! Какая все-таки подлая мерзость», - с отвращением думала Софья. И теперь ей вспоминалось, как этот самый надзиратель Широков волок её за воротник пальто через весь Невский, и прохожие озирались на них в коровьем недоумении. - «Ах, если бы я тогда не сглупила и взяла деньги  у Иохельсона, и тогда у меня действительно были эти проклятые деньги. Я незамедлительно бы отдала бы все, что было, и этот подонок бы взял их. Нет сомнений, что взял. Но у меня было только 20 копеек и граната. Что я могла тогда отдать? Могла ли я поступить по-другому -нет. Так зачем же Ники врет. Хочет принизить, так не достаточно ли уже с него моих унижений. Мерзкий подлец. Впрочем, не все ли равно теперь». И в самом деле, чего же она хотела ждать от своего брошенного жениха? — проявлений благородства?! Это смешно. Ведь она сама нарушила те их жаркие, детские клятвы быть навсегда с ним, клятвы, скрепленные кровью под старым дубом, клятву стать его женой, как только он окончит гимназию, которой они поклялись у костра, устроив себе цыганское венчание*. Если хочет унизить, то пусть , его взяла, но этим он более унизит себя, демонстрируя свою малодушную слабость, свое бессилие. Эта лихорадочная мысль, что уже ничего нельзя исправить, а случилось все, как она случилось, немного утешила Соню.
- ...Теперь же перейдем к личности подсудимой Перовской. - Как ни старалась Сонечка взять себя в руки, но услышав, что теперь будут говорить о ней вздрогнула и вся встрепенулась, более по женской привычке, чем от страха.
 -... У Перовской большое революционное прошлое. Она разыскивалась по обвинению в покушении на жизнь усопшего государя императора 19-го ноября, последовавшего на другой день после Александровского покушения на курской железной дороге под Москвой. Это прошлое, во всяком случае, указывало на нее, как на лицо, вероятно, принимавшее в злодеянии 1-го марта участие. Кроме того, отношения ее к Желябову были также основанием для того, чтобы производящие исследование остановили на ней особое внимание. Ряд свидетельских показаний не замедлил установить между подсудимыми и обвиняемыми тесную связь и близкое знакомство. Так, Рысаков бывал у умершего Ельникова. Посещения эти удостоверяются показанием служанки квартиры последнего Смелковой, видевшей Рысакова у Ельникова еще 26-го февраля, признается самим Рысаковым и доказывается платком с меткой Н. И. Р, принадлежащим Рысакову, и найденным у Ельникова. Подсудимый Желябов бывал иногда, как признает та же Смелкова, у того же Ельникова вместе с Рысаковым и Перовской. Желябов бывал и в лавке Кобозева; это удостоверяется старшим дворником Самойловым и его подручным Ульяновым, которые, хотя и мельком, но видели, заметили его и признали, несмотря на то, что Желябов, по его словам, так ловко может изменять свою наружность, костюм и походку. - (Желябов был преизрядно удивлен таким «открытием» над собой, даже вытаращил глаза от удивления.  Андрей Иванович никогда не уделял внимания внешней конспирации, считая это недостойным для себя занятием, приличествующим разве что бабам, да  напомаженным педерастам, наподобие Преснякова. Костюм носил, какой для работы надобно. А насчет внешности: Михайлов не раз отчитывал за видную внешность, даже замшелый седой порослью старик Тихомиров -Тигрушка- Левушка приставал, чтоб он сбрил, наконец, свою бороду, густую, как Гефсиманский сад,  потому что уж очень приметна, однако Андрей Иванович категорически отказывался, говоря, что его скорее повесят с бородой, чем он сбреет её, до того, как будет покончено с царизмом на Руси. Вот и накликал. Повесят — с бородой).
-...Сам Желябов на допросе не отвергал того, что он был в числе ночных работников, готовивших подкоп. Умерший Саблин также бывал у Рысакова, по крайней мере, в трупе его хозяйка квартиры Ермолина признала сходство с ним лица, посещавшего Рысакова. Дальше, Геся Гельфман также была у Ельникова, три раза, по показанию Смелковой, не заставала его дома и оставила ему записку. Подсудимый Михайлов бывал в лавке Кобозева, по удостоверению целого ряда лиц. Видели подозрительных людей, приходивших к Кобозеву, дворники и сказали о них околоточному Дмитриеву, которому было поручено вообще наблюдение за лавкой и который одного из этих лиц проследил по выходу его из лавки. Он видел, как этот человек вышел на улицу и направился к Невскому. Дмитриев, в этом лиц, здесь на суде, положительно признал подсудимого Михайлова. Он проследил его до извозчик, так называемого «лихача», которого Михайлов нанял к Вознесенскому мосту, и на другом лихаче поехал за ним, но потерял его из виду. Извозчик Гордин, показание которого вы слышали и который отвозил Михайлова, точно также, по росту и сложению, признал подсудимого Михайлова за того человека, который его нанял за рубль к Вознесенскому мосту, и потом велел отвезти себя в Измайловский полк. Он не признал его только по голосу, но голос есть признак для признания личности весьма шаткий. Если подсудимый Желябов так хорошо меняет походку и наружность, то можно предположить, что и Михайлов, в числе прочих сведений, им в революционной партии добытых, приобрел и усвоил себе сведение о том, как следует изменять свой голос, в особенности, при том условии, что ему пришлось сказать извозчику лишь несколько слов. - -...  На основании приведенных мною данных, я считаю удостоверенным тождество Михайлова с лицом; посещавшим лавку Кобозева. -«Михайлов изменял голос?!» -  возмутился про себя Желябов. - «Нет, что за бред несет этот мальчишка!» А Муравьев все продолжал свою бредовую какофонию выводов и разоблачений:
 -... Затем, Перовская также бывала у Ельникова вместе с Желябовым. Они сошлись 26-го февраля, придя к Ельникову вместе с Рысаковым, и ушли несколько раньше Рысакова. Отсюда вывод весьма простой и категорический. Участники злодеяния 1-го марта обнаружены, их можно пересчитать по одному, можно указать на каждого в отдельности, без всякой ошибки. Это: во-первых—Рысаков, во-вторых—умерший Ельников, в третьих — Желябов, в четвертых—Перовская, в пятых—Кибальчич, который был арестован 17-го марта, и который сознался, что он техник, упоминавшийся Рысаковым, в шестых — застрелившийся Саблин, в седьмых— Геся Гельфман, в восьмых—Тимофей Михайлов, в девятых и десятых—называвшиеся Кобозевыми, мужем и женою, и, пожалуй, прибавим сюда, если верить показанию Рысакова, не обнаруженного человека, виденного Рысаковым в конспиративной квартире под именем Михаила Ивановича. «Значит, жив, жив Фроленко! Вот сукин сын!» - радостно заерзал Желябов. Он не сомневался, что Фроленко заменит его, возглавит партию, как его преемник. - Из этих одиннадцати лиц двое умерли, трое пока не розысканы и шесть находятся здесь перед вами, налицо.
Я старался, милостивые государи, доказать данными судебного следствия, что все подсудимые, без исключения, фактами, относящимися до каждого из них в отдельности и всех вместе, изобличаются в более или менее прямом соучастии в злодеянии 1-го марта. В настоящее время мне предстоит перейти к установлению того, что если мы имеем пред собою, в лице шести подсудимых, соучастников преступления, то это соучастники не простые, связанные между собою обыкновенным уголовным соучастием и стечением виновности, но люди, более крепкою связью соединенные в одно целое, называемое ими «социально-революционною партией». Мне, следовательно, необходимо доказать, что злодеяние 1-го марта совершено не только несколькими лицами, на него сговорившимися, но совершено целою группою лиц, из среды которой эти лица вышли и в интересах которой они действовали. Другими словами, в настоящее время мне предстоит перейти от обвинения каждого из подсудимых в отдельности, как человека, как лица частного, лица физического, к обвинению их, как лиц, входящих в состав партии, к обвинению этой самой партии.
Судебною практикою, да и здравым смыслом, установляется ряд общих признаков, на основании наличности которых в известных фактах, можно судить об отношении этих фактов и лиц, факты создавших, к известному соединению, преследующему политическую цель, то есть, судить о принадлежности тех или других лиц к революционному движению. Такими признаками я считаю, во 1-х, печатные произведения и рукописи, свидетельствующие о таковой принадлежности; во 2-х, предметные и иные указания революционной деятельности обвиняемых; в 3-х, революционное их прошлое и, в 4-х, собственные объяснения обвиняемых об их отношении к этому преступному соединению. Сообразно этим четырем признакам, я и разделю настоящее свое изложение. Ряд печатных произведений и рукописей, на которых лежит несомненная неизгладимая печать социально-революционного движения, которые громко свидетельствуют об этом движении, как о своем источнике, оказывается у каждого из подсудимых. Останавливаясь на подсудимом Рысакове и на вещах, найденных у него по обыску, произведенному на его квартире у Ермолиной, я указываю на нумера «Народной воли», на найденную у него, очевидно, произведенную весьма недавно, «программу рабочих членов партии «Народной воля» и объяснительную к ней записку. У негоже найдены: рукопись, написанная его рукою, по всей вероятности, списанная с чего-нибудь, под заглавием: «Задачи боевой рабочей организации», представляющая как бы введение к объяснительной записке программы, 1 рукописное стихотворение без заглавия, содержание которого представляет собою фантастически и удивительный по дикости рассказ о бое с царем. У умершего Ельникова в квартире Артамоновой найдена была та же самая программа рабочих членов партии, которая оказалась у Рысакова. Затем у подсудимых Желябова и Перовской, живших вместе, на квартире их, по первой роте Измайловского полка, найдено множество печатных изданий «Земля и Воля» и «Народная Воля», оказались и прокламации, между прочим, от «Исполнительного комитета» по поводу взрыва в Зимнем Дворце 5-го февраля 1880 года. Кроме того, найдена гектографированная «программа действия великорусской партии социалистов-федералистов», с объяснительной запискою. Я обращаю внимание на то, что в противоположность другим изданиям, эта программа не печатная, а гектографированная, вероятно, потому, что в публике было неудобно распространять ее, так как по живому содержанию своему она оттолкнула бы публику от движения. У подсудимой Перовской, при ней самой, найдена была печатная программа «Исполнительного комитета». Это руководство партии — программа, которая должна быть в кармане каждого члена общества, в которой написано: чего держаться, как поступать, без которой он не может ступить ни шага и от которой отступить не может. У Перовской же найдено дополнение к этой программе: два экземпляра печатной программы рабочих членов партии «Народной воли», 171 экземпляров приложения к № 2-му «Рабочей газеты», начавшей издаваться недавно, в конце 1880 года, затем, рукопись весьма замечательного содержания: «Подготовительная работа партии» и, наконец, 18 экземпляров воззвания, по поводу события 1-го марта, от имени «Исполнительного комитета» и 14 экземпляров от рабочих членов партии «Народной воли». У Саблина и подсудимой Гельфман в квартире, по Тележной улице, найдена масса революционных изданий и брошюр, а также прокламация, по поводу злодеяния 1-го марта, от «Исполнительного комитета». Таковы печатные произведения и рукописи, которые указывают на принадлежность подсудимых к партии.
«Все перерыл? Что же, упыренок, улики твои более чем шаткие, подобной революционной литературы капнуть - в любом дворянском собрании полно. По 25 коп за экземпляр. А брехать ты, как вижу, большой мастер», - с ехидной злобой думал про себя Желябов. - «Не попросить ли на защиете предъявить всю эту, якобы нарытую, макулатуру чистоганом — обосрётся же. А что, и попрошу, вот умора-то будет!» При этой мысли Желябов с злорадством предчувствовал отвисшую челюсть Муравьева.
-...Перехожу ко второй группе — к предметным и иным указаниям на революционную деятельность обвиняемых. Сюда относится оружие, находимое при подсудимых, подложные печати, как материалы для изготовления подложных паспортов, обнаруженные при обыске записки более или менее комментирующего содержания. Одна из них писана на клочке бумаги и найдена в квартире по Тележной улице. В ней говорится о деятельности партии в настоящем и будущем и между прочим, о подсудимой Гельфман. Я, приведу вкратце содержание записки: Она начинается словами: «наши еще на месте», говорит об организации провинциальной, о необходимости действовать насильственно, заключает требование присылки револьверов и кинжалов — я имею полное право перевести, таким образом, эти сокращения «3 рев. и 2 к.» и оканчивается просьбой доставить фальшивые паспорта, фальшивые печати, словом, весь социально-революционный багаж. В этой записке говорится и специально о подсудимой Гельфман, а именно следующее: «нужна, еврейка на неинтеллигентную роль. Попросите Гесю, если она откажется, то пусть А. М. (очевидно женщина) приезжает сама, поручив ей, Гесе, ведение всех дел в Питере». - («О, боже!» Соня закрыла лицо ладонью. Такую низменную дрянь о своем товарище, о своей верной подруге она уже не в силах была выслушивать. Узнал о её ссылке в работный дом для проституток, этот малодушный мерзавец теперь принялся изгаляться над бедной, беспомощной, беременной  Гесей.  «Еврейка на неинтеллигентную роль» Говорил бы сразу — проститутка! )
-...За оружием и записками следуют подложные имена и паспорта. Я не стану, впрочем, перечислять все имена, которые носили обвиняемые. В прошлой их деятельности эти имена так и сыплются, и нужно много внимания для того, чтобы установить преемство этих имен у одних и тех же лиц. Очевидно, при перемене места жительства, при перемене сферы деятельности—менялись и имена. Вы знаете, что имена меняют люди, которым нужно прятаться, и которые, вследствие этого, боятся cвоего собственного имени.
Далее необходимо остановиться на признаке, может быть, мелком, но не чуждом интереса и значения. Он включается в том, что квартиры, которые занимают члены партии, имеют характеристическую особенность места. Все они помещены на углу дома или в очень глухих местах. Напомнив лишь вам, что почти у всех подсудимых имеется революционное прошлое, я перехожу к указаниям на собственное признание подсудимых в их принадлежности к партии. Они спешат признать ее, спешат заявить, что они члены партии, действовавшие в ее интересах. Такое признание мы слышали от всех подсудимых, даже от Гельфман и Михайлова. Вы помните, как заявлялось это признание.   На вопросы первоприсутствующего о занятиях, Перовская и Гельфман отвечали весьма своеобразно: «жила на средства партии», а первый ответ Желябова на вопрос о занятиях был торжественное и велеречивее: «служу делу народного освобождения»... Как бы то ни было, лица, в настоящее время ее занимающие, спешат навстречу обвинению, спешат провозгласить, что они члены партии. Таким образом, принадлежность их к тайному сообществу, именующему себя «русской социально-революционной партией», не подлежит никакому сомнению. Об этом сообществе я скажу несколько позднее, а теперь мне нужно указать на показания подсудимых и заняться их исследованием потому, во 1-х, что в этих показаниях заключается полное безусловное доказательство их виновности, доказательство, которое если бы оно существовало и одно, было бы достаточно для их изобличения и осуждения, впрочем, доказательство, хотя и связанное с другими данными обвинения, но от которого эти данные заимствуют лишь немного света, так что, не будь этих показаний, обвинение было бы также очень сильно, а эти объяснения, в особенности показание Рысакова, делают его еще сильнее.
Затем, во 2-х, эти показания важны для нас в связи с другими данными, как новые указания, которые дают полное, шаг за шагом, раскрытие заговора во всех его подробностях, и, что особенно важно, точно распределяют участие каждого из подсудимых. Я не стану излагать показания в отдельности, а постараюсь, на основании их содержания, представить связно картину преступления так, как оно было совершено, и только в известных местах буду дополнять картину другими данными. Прежде, впрочем, чем говорить об этих разоблачениях, я должен предпослать им общий обзор и сказать о силе их достоверности. Такой шаг необходим потому, что нужно иметь известный критериум для того, чтобы в этих показаниях отличить ложь от правды, и этот критериум, с точки зрения обвинения, я позволю себе предпослать. Нам известно, что вообще показания подсудимых признаются достоверными настолько, насколько они вообще представляются искренними и данными лицами, способными давать искренние показания, и настолько, насколько они подтверждаются обстоятельствами дела; помимо их обнаруженными. Это общее условие достоверности показаний подсудимых. Но есть еще специальные условия, относящиеся специально до политических дел о преступлениях государственных и на этих специальных условиях я должен остановить ваше внимание. Специфический особенный характер настоящего преступления и других дел о государственных преступлениях указывает на то, что показания подсудимых, обвиняемых в государственном преступлении, можно соединить по их свойству и значению в известные группы. К первой группе будет относиться полное собственное сознание, согласное с обстоятельствами дела, связанное с оговором всех других участников известных сознающихся. Такой оговор в государственном преступлении имеет существенное отличие от общего уголовного оговора, даваемого в обыкновенных уголовных делах, и та мерка, которую мы применяем в общем суде к оговору, которому мы верим или не верим, едва ли применима к оговору политическому. В основании политического оговора всегда лежат известные, принципиальные причины и на втором плане — причины личные или частные, отдельные побуждения. Сознаваясь сам и оговаривая других, виновный в государственном преступлении, если мы не имеем основания предположить в нем человека, у которого деяния идут вполне вразрез с его мыслями, достигает известной отвлеченной цели. Он полагает, что так поступить нужно, что так следует ему говорить в интересах если не его партии, к которой он принадлежит, то тех взглядов, которые толкнули его на дорогу преступления и привели к нему. Таким представляется мне показание Рысакова, которое я всецело отношу к первой группе. Оно представляет, во 1-х, его полное собственное сознание и, во 2-х, раскрытие всего того, что ему, Рысакову, известно об обстоятельствах злодеяния и всех приготовлениях к нему. Справедливость обязывает меня заявить, что это сознание во всем том в чем касается Рысакова, есть сознание полное и чистосердечное. Оценивая это показание, заключающее в себе и сознание и оговор, по свойству его и по сопоставлению с другими обстоятельствами дела, которые вполне его подтверждают, нельзя не признать, что ему верить и можно и должно и по характеру подсудимого Рысакова, и по причинам, обусловливавшим вступление его в партию, и по мотивам содеянного им самим преступления, и по нравственному состоянию, в котором подсудимый находился во время совершения преступления, при производстве дознания и, наконец, здесь, на суде. Я полагаю, что не ошибусь, если скажу, что он говорить вполне все то, что знает и без утайки. Да и едва ли есть какое-нибудь основание скрывать от нас истину, потому что с той партией, которая поставила его в занимаемое им, в настоящее время, положение, как он заявил письменно и словесно, по крайней мере, в теперешнем своем умственном и нравственном состоянии, он солидарности не имеет. Я даже уверен, что в эти скорбные торжественные минуты эта «несолидapность» простирается так далеко, что тяжкие мучительные угрызения совести мучают этого человека, по-видимому, неподвижное лицо которого вы видите здесь пред собой, а если это так, то утаивать от суда что-либо касающееся партии и других лиц едва ли есть ему основание. Выгораживать своих соучастников он, очевидно, не хочет. Он хочет говорить то, что ему известно и говорить несмотря на очевидное неодобрение, которым партия и вожаки ее во главе относятся к тому оговору и к раскрытию истины. Ко второй группе показаний я отношу собственное краткое односложное сознание подсудимого в тех обстоятельствах, которые касаются его самого, простое краткое сознание, с умолчанием всего, что касается других, все говорить о себе или говорить все главное в общих чертах, ничего не говорить о других и не давать никаких указаний, которые могут навести на какие-либо следы разыскивающую власть. К этой второй группе относится показание подсудимого Кибальчича. Близко сюда, к этой же группе с некоторыми условиями принадлежат показания и других подсудимых. В этих показаниях к собственному сознанию, к старанию умолчать или выгородить других присоединяются два стремления: во-первых, постараться представить свое дело, свою партию, свое, пожалуй, участие, но главным образом, свою партию, в крайне преувеличенном и ложном свете: постараться увеличить размеры до фантастичности, постараться, я скажу прямо, напугать кого-либо, было бы возможно, постараться сказать, что если здесь на скамье подсудимых стоит группа сильных деятелей партии, то за ними, там, дальше, на свободе, есть еще другие, которые идут по одному и тому же пути, что таких много и что партия располагает могучими силами и средствами.
Это стремление довольно понятно в подсудимых, но, преследуя его, подсудимые не знают меры и границ и переходят из сферы правдоподобия в область ничем неограниченной дикой фантазии. К этому роду показаний, в которых заметно и желание выставить себя в известном конспиративном партийном хорошем свете, принадлежит показание Желябова и показания его «alter ego», подсудимой Перовской. Далее, к третьей группе, я отношу желание показывать, неохоту говорить, или просто довольно грубое категорическое отрицание обстоятельств, касающихся данного подсудимого, с некоторого рода ограничениями. Такого рода показания мы слышали от подсудимой Гельфман и, в особенности, от Тимофея Михайлова.
Итак, будем верить показаниям первой группы и, следовательно, показанию Рысакова; вполне будем верить показаниям второй группы, постольку, поскольку они касаются самих подсудимых, и не будем им верить, на основании тщательной критики, в том, в в чем они идут вразрез с обстоятельствами дела и окажутся продиктованными личными стремлениями и, наконец, не будем верить третьей категории показаний подсудимых, противопоставляющих факту улики голословное его отрицание. Резюмируя то, что я сказал, и переходя к частностям показаний подсудимых, я, для большего удобства вашего, для того, чтобы вы могли отметить выводы обвинения, ограничусь кратким перечнем сущности показаний подсудимых и скажу, что подсудимый Рысаков сознается в злодеянии 1-го марта вполне в принадлежности к социально-революционной партии, с известными оговорками. Сознаваясь, он оговаривает прямо подсудимых  Желябова, Перовскую и Тимофея Михайлова и косвенно, но не менее сильно,— подсудимую  Гесю Гельфман. Подсудимые Желябов и Перовская сознаются в тех же преступлениях, что и Рысаков, и, кроме того, Перовская в другом, приписываемом ей преступлении, в посягательстве на священную особу в Бозе почившего императора, совершенном под Moсквою 19-го ноября 1879 года, а Желябов — в преступлении под Александровском, 18-го ноября 1879г. Подсудимый Кибальчич сознается в принадлежности к партии, в цареубийстве, в приготовлениях к одесскому покушению осенью 1879 года и, наконец, в приготовлениях к Александровскому взрыву. Подсудимый Тимофей Михайлов не сознается в совершении злодеяния 1-го марта, но сознается вполне в принадлежности к социально-революционной партии, к террористической ее фракции, а также в вооруженном сопротивлении 3-го марта властям, при арестовании его в Тележной ул. и, наконец, подсудимая Гельфман, не сознаваясь в участии в деле 1-го марта, сознается в принадлежности к террористической фракции социально-революционной партии или, другими словами, к партии «Народной воли». Более всего показания Рысакова совпадают с показаниями Перовской и Кибальчича. На основами этих показаний подсудимых и на основании других данных дела, как я уже сказал, мне предстоит воспроизвести пред вами, по возможности, точную картину того заговора, жертвою которого 1-го марта пал в Бозе почивший государь император. - Чем дальше ложь, тем легче врется. Муравьев, чувствуя свою безнаказанность,  уже лжет в наглую. Все было не так! На допросе Софья держалась до конца! Никаких показаний Софья ему, естественно, не давала. Но он знает её подпись — и не преминул воспользоваться ей в протоколе допроса, выводя за неё нехитрые закорючки С.П.
Летом 1879 года (я начинаю издалека) в городе Воронеже, имел место произойти тайный съезд членов революционной партии. Вы много слышали об этом съезде, еще больше вас слышали о нем предшествующие судьи. Съезд этот важен потому, что им установляется момент систематической решимости совершить цареубийство. На этом съезде, о котором упоминал вскользь в своих показаниях подсудимый Желябов, было решено совершить покушение на жизнь усопшего императора и повторять его, на случай неудачи, до тех пор, пока эти покушения не увенчаются злодейскою удачею. Во исполнение такого решения съезда, которое, как вы слышали здесь от подсудимого Желябова, было обязательно для всей партии, и, по его словам, вменялось в закон, был совершен ряд покушений на жизнь его императорского величества. Покушения под Александровском, под Москвой и, наконец, 5-го февраля в Зимнем Дворце. Для этих покушений нужно было приготовлять взрывчатые вещества и приготовлением их с усердием, ревностью и знаниями, достойными лучшего дела, занялся подсудимый Кибальчич. Очевидно, еще в стенах тюрьмы уже загорелось в нем нетерпеливое желание вложить и свою лепту в кровавые дела, ознаменовавшие вступление социально-революционной партии на путь политической борьбы и принять в нем посильное участие, так что, по освобождении, он не замедлил явиться к одному из главных революционных деятелей, ныне осужденному и казненному государственному преступнику Квятковскому и предложить свои услуги. Техник-динамитчик, производитель динамита был человек драгоценный для партии. Он был принят с распростертыми объятиями и, конечно, работы предстояло ему много. Он и занялся этою работою. Вы, конечно, помните его показания, занесенные в обвинительный акт дела. В течение полутора года он изготовлял динамит в большом количестве, когда ему приказывали, не справляясь о том, на что именно, в известную минуту нужен динамит, но всегда зная для какой конечной цели он будет служить. Рядом с приготовлениями, в которых также видное участие принимал Кибальчич, с осени 1880 года, идет агитационная деятельность интеллигентных деятелей в рабочей среде. Это вообще прием не новый, практиковавшийся и прежде, но здесь, по-видимому, на этот прием были направлены особые усилия партии и партия справедливо (доказательством этому служит Тимофей Михайлов) видела в агитации среди рабочих способ приобретения новых полезных агентов. Между рабочими, по инициативе агитаторов, образуются кружки,  сходящиеся в агитационную группу рабочих. Такие деятели, как Рысаков, еще не принадлежащие к партии, если можно так выразиться, формально и более склонные к мирной социалистической деятельности среди рабочих, убеждаются из агитационной деятельности в  том, что единоличные усилия их не могут принести плодотворных результатов в конспиративном смысле. Придя к такому убеждению, они сходятся с испытанными деятелями революционного движения, подпадают под их влияние и делаются ядром довольно систематически слагающихся небольших организаций среди рабочих организаций, приурочиваемых к террористической системе. По тому, что говорят о группе рабочих подсудимые, можно подумать, что она многочисленна, сильна личным составом, качественным и количественным, но показание Рысакова рассеивает такое предположение; по его словам, группа состоит не более как из десятков двух человек и в ней настоящих рабочих очень немного; в группе этой мы встречаем Желябова, — он везде, самого Рысакова, Перовскую, Михаила Ивановича Ельникова,  «Инвалида» и других. На обязанности группы лежала пропаганда среди рабочих и руководство рабочим движением. Рядом с нею. выделившись из нее, образовался, в феврале 1881 года, так называемый террористический отдел рабочей группы или, употребляя техническое выражение подсудимых, довольно характерное, «боевая рабочая дружина». О «боевой рабочей дружине» у нас есть несколько разных вариантов объяснений. Одни говорят, что под «Исполнительным комитетом» главной группой стояли другие подгруппы и в распоряжении этого комитета находилось несколько назначенных для насильственных действий боевых дружин; в числе их была боевая рабочая, так что кроме нее «Исполнительный комитет» располагал еще и другими такими же дружинами. Но от других мы не слыхали такого объяснения. Тимофей Михайлов дает объяснение несравненно более скромное и я думаю, что как человек необразованный, умственный кругозор которого невелик, узок, он ближе к истине свидетельствует о характере рабочей боевой дружины. На вопрос о том, «какое же она имела назначение», он отвечает несколькими очень короткими, но крайне характерными словами: «защищать рабочих, те есть убивать шпионов и избивать нелюбимых рабочими мастеров». Вот к чему она была создана, вот что могло привлекать в нее таких рабочих, которые дошли до такого состояния, до которого дошел подсудимый Тимофей Михайлов. Образованная по инициативе Желябова, она состояла из незначительного числа лиц: 4, 5, 6 человек. Вот все, что входило в состав той боевой дружины, если только останавливаться на показании Рысакова, и кто же? Все те же. Опять тот  же Желябов, тот же Рысаков, тот же Михаил Иванович, но без Перовской и, наконец, Тимофей Михайлов, может быть еще кто-нибудь; и этим составом боевая рабочая дружина исчерпывается. Органом агитационной рабочей группы была начавшаяся издаваться в то время «Рабочая Газета», типография которой помещалась в конспиративной квартире, в Троицком переулке, и которая печаталась при содействии Геси Гельфман. Первый нумер ее относится к сентябрю 1880 году, второй и последний — к февралю 1881 году; всего вышло два нумера. Таким образом, и агитационная группа, и рабочая дружина представляются мне не более, как способом вербовки рабочих к деятельности партии. Вербовка производилась, главным образом, Желябовым при помощи других лиц, между прочим, и Перовской. Таким путем был им заманен в сети Тимофей Михайлов. К этому же времени относится внезапный и почти ничем необъяснимый переход Тимофея Михайлова и Рысакова с законного положения на положение «нелегальное». Это опять выражение техническое, социально-революционное. Это значит перестать быть прежним человеком, это значит забыть свое крещеное христианское имя, начать называться ложными именами, бросить свой настоящий вид на жительство, взять подложный и, таким образом, скрываться, где день, где ночь, от преследования властей.
Хорошо. Для тех, которых преследуют, это необходимо, но для тех. которые не подвергались этому преследованию, какой смысл имеет этот переход? А между тем, мы видим, что и Рысаков и Михайлов переходят на это положение в 1881 году без всякого основания и надобности, потому что, по имеющимся сведениям относительно Рысакова, относительно павшего на него подозрения, по их неопределенности и по отсутствии всякого указания на принятие против Рысакова репрессивных мер, нет основания полагать, чтобы для Рысакова были причины к переходу на нелегальное положение. Причина та, что Желябов переводит их на это положение. Это положение, в моих глазах, имеет значение посвящения в члены партии. Переходя на нелегальное положение, человек переступает рубикон: за ним есть чужое имя, чужой паспорт. При таком внезапном переходе отступать ему нечего и остается только идти вперед, вперед, туда, куда толкают Желябовы.
 По словам Желябова, из всех боевых дружин, которых, по словам Желябова, было много, а я думаю одна, были вызваны добровольцы, и Желябов кликнул клич. На этот клич отозвалось 47 человек, из которых 19 человек шли условно, только в том случае, если на место совершения преступления их будут сопровождать люди опытные с революционным прошлым, а 28 шли без всяких условий. Таким образом, Желябов имел пред собою выбор. Но, по словам Рысакова, дело было несколько иначе, и совершение злодеяния было, просто напросто, предложено рабочей дружине, из которой вышли Рысаков, Тимофей Михайлов, «Михаил Иванович», к этой дружине принадлежащие. По словам Рысакова, на клик Желябова, отозвалось не 47 человек, а всего-навсего 4 человека, те самые, которые, вооруженные метательными снарядами, были расставлены близ Малой Садовой по известным пунктам.
 «Вот и славно, пусть на меня. Пусть думают, что это все я, Желябов. Желябовщина! Атаманщина! Если бы я только послушался Соню, то не попался тогда так глупо. И приспичило же тащиться в эту проклятую газету накануне». Вспомнилось Андрей Ивановичу, как в тот последний день Сонечка, предчувствуя беду, буквально вешалась ему на шею — не пускала, капризничала. Скулила, как подбитая собачка,  плакала, чуть истерику не устроила: «Не ходи!» А он не послушался — поперся. - «Ах, если бы не этот глупых промах, я бы даже не подпустил Сонечку к делу. Что сделал? Запер бы в квартире Веры, как когда-то сделал Михайлов. Силой бы запер, а не пустил».
- ...После сбора участников начались предварительные объяснения и разговоры заговорщиков о совершении преступления. Этим предварительным объяснениям предшествовало еще давно предпринятое слежение за государем императором. Я не знаю вещи или предмета, внушающего больше негодования, как воспоминание об обстановке этого преступления. Везде, на проезде государя императора, куда бы ни вышел государь император, таясь во тьме, следуя за ним, стояли эти люди, выжидающее, высматривающие, следящие за его привычками, за направлением, которое он примет при проезде, для того, чтобы из этих опытов, сделать  кровавое употребление, а когда приходится себе представить, что это слежение и наблюдение было организовано женщиной, подсудимой Перовской, то становится еще ужаснее, еще более  душа содрогается. Да, между тем, это так! Мы слышали от Рысакова, что она, вместе с другими лицами, давно следила за государем императором в течение всей зимы, и самая выработка плана была результатом опытов, приведенных из наблюдений. Сделалось известным, в каком часу проезжает государь император, по какому направлению, где он останавливается, и на этом был построен кровавый замысел.
Затем последовали предварительные разговоры в квартире Рысакова, занимаемой у Ермолиной, и здесь я остановлю ваше внимание на том, что хозяйка Рысакова, Ермолина, в этой квартире его, в то время, которое относится к этим разговорам, увидела и Тимофея Михайлова. Следовательно, в предварительных разговорах о цареубийстве принимал участие и при них присутствовал и подсудимый Тимофей Михайлов. Место ли оказалось неудобным, или по другим причинам, но только эти разговоры перешли в другое помещение, в настоящую конспиративную квартиру, по Троицкому переулке, где хозяйкою была подсудимая Гельфман; здесь происходили разговоры. Параллельно с этими разговорами, в другом месте, нам неизвестном, может быть в Подьяческой, может быть в той уединенной комнате, в которой своим научным изысканиям предавался Кибальчич, происходила выработка самых средств, самого орудия преступления. Нужно было много сделать, нужно было выработать их идею, систему снаряда, нужно было подавать технические советы для устройства мины и, в то же время, заботиться и о разрушительности, и о спасительном действии этой мины, нужно было заботиться о минимальном количестве динамита, чтобы он поражал только того, кого нужно, и не поражал других. Эта задача лежала всецело на Кибальчиче.
По этому поводу я остановлю ваше внимание на довольно странном обстоятельстве, которое подробно изложено в обвинительном акте, не опровергнуто подсудимыми и подтверждено при исследовании дела, а также показаниями на суде. Когда подсудимому Кибальчичу был предложен первый вопрос о его участии в деле, когда его спросили о метательных снарядах, то он, прежде всего, заявил с откровенной ясностью: «Да, это мои снаряды, это моя идея, моя система, мой тип, я, я его один изобретатель, без всяких помощников, это мой секрет, а вы знаете - это тип новый, эксперты этого типа не знают, и в нем все предусмотрено, так что он своей цели не достигнуть не может». Затем прошло немного времени, пришлось перечитывать это показание, и является уже другая мысль. «Да, но если я сказал, что это идея моя, то она умрет вместе со мной, она никому не будет передана». Тут явилось другое объяснение, тут интересы партии оказались сильнее интересов научных, тут в Кибальчиче заговорил член социально-революционной партии, и явилось диаметрально-противоположное объяснение. Пошел разговор, что не я один, что еще есть двое—они на свободе, они могут продолжать.
 Как ни сдержан был Николай, но и он, сердито цыкнув зубами, отрицательно покачал головой. Путать снаряды с партией было не в его стиле, он не говорил ничего подобного о своих приемниках ни до, ни после, показаний об устройстве, все это было исключительно голословным домыслом Муравьева, который прокурор выдавал за показания самого Кибальчича.
-...Помощники были — это не подлежит сомнению, но пусть Кибальчич всецело оставит за собой идею изобретения и ее успешное действие. Выработаны были орудия преступления и начался, мало-помалу, слагаться и определенный план. Сначала мысль о злодеянии, говорит Рысаков, представлялась отдаленною ему самому, но о совершении злодеяния уже думали. Нужно спешить, сказал Желябов, время не терпит — и поспешили. Поспешность сказалась во всех действиях партии и причина ее налицо. Деятельность власти, осенью 1880 года, по обнаружении членов партии, в частности террористов и лиц, принадлежащих к группе, в которой было задумано злодеяние, была особенно энергична и успешна. Власти удалось напасть на следы, были произведены аресты, были арестованы многие видные деятели прежних террористических преступлений, были задержаны Тригони и Желябов. Гром уже гремел над партией, уже была протянута рука, которая была готова схватить членов ее, нужно было спешить. Этим и объясняется поспешность, особенно сильно сказывающаяся в том, что, как только арестовали Желябова 27-го февраля, тотчас же 28-го Перовская исчезает, делается руководительницей заговора и приводит его в исполнение, не медля ни минуты. Снаряды еще не готовы, ночь посвящается на их приготовление. Утром Перовская приносит снаряды на квартиру в Тележную улицу и говорит: «Вот все, что успели сделать, нужно довольствоваться и малым, больше не успели». Я возвращаюсь к показанию Рысакова.
За полторы недели до 1-го марта, когда был крикнут Желябовым клич, вызывались четверо: Рысаков, «Михаил Иванович» (Ельников), Тимофей Михайлов и неизвестный Михаил. Вызвавшимся быль дан доступ на другую, конспиративную квартиру, помещающуюся в Тележной улице. Туда они были введены Желябовым. Тут, вместе с Желябовым, появился и Кибальчич, и здесь начались лекции — я употребляю подлинное выражение Рысакова — лекции Кибальчича о снарядах. Кибальчич привык к объяснению научных предметов. На допросе мы выслушали  от него весьма обстоятельный, весьма связный рассказ об этом, поэтому  мы можем заключить, что и его лекции были ясны, последовательны и вразумительны. Приносились не снаряды, но отдельные части его. Кибальчич читал участникам будущего злодеяния технические наставления и делал пробы. На эти пробы указывают предметы, найденные в квартире по Тележной улице: модель, осмотренная экспертом Федоровым, бертолетовая соль, колбы, реторты и записка о смеси, которая вошла в снаряды. Лекции эти происходили в квартире, хозяйкою которой была подсудимая Гельфман. Правда, говорят, что она от лекций уходила, но ведь она знала, что на них преподается и какой они будут иметь результат. 28-го февраля, накануне злодеяния, не удовольствовавшись лекциями, участники произвели и опыт. Отправились, по словам Рысакова, далеко за город, под Смольный монастырь, четверо: Рысаков, Кибальчич-техник, «Михаил Иванович» и Тимофей Михайлов, и здесь пробный снаряд был брошен Тимофеем Михайловым. Снаряд разорвался удачно, проба была успешна. Участники возвратились на квартиру и стали ждать Желябова, но он не приходил, и Геся Гельфман сказала, что если он не приходит, значит не может придти, что-нибудь его задержало, - а задержало его то, что он был арестован. Когда, 28-го февраля, сделалось известно об аресте Желябова, были сделаны спешные последние приготовления. Утром 1 марта был назначен сбор в конспиративной квартире. Обязанность Желябова приняла на себя Перовская. Рано утром Перовская привезла в Тележную улицу, как я уже сказал, два снаряда. Таким образом, снарядов оказалось четыре, по числу участников, и между ними снаряды были распределены. Но пред тем, чтобы выходить на злодеяние, нужно было сообщить участникам в точности время, место и способ действия, нужно было нарисовать план, нужно было расставить бойцов, и это последнее дело приняла на себя Перовская. С карандашом в руке, на первом попавшемся конверте, она начертила план, на котором точками указала места, где должны были стоять участники. План был такой: государь император, по всей вероятности, должен проехать но Малой Садовой; проезд этот уже ждут, понятно кто — Кобозевы. Тут же - по обеим сторонам стоят метальщики: один — у Екатерининского сквера, другой — на углу Невского и Малой Садовой—это посты Рысакова и Михаила; другие места — на углу Большой Итальянской, близ Манежной площади — занимают Тимофей Михайлов и «Котик». В тоже время Перовская стоит на углу Михайловской площади и Большой Итальянской, близ кондитерской Кочкурова, стоить без всякого орудия, с планом в голове, для того, чтобы наблюдать за исполнением и подавать сигналы. Произошел, положим, взрыв, но оказался неудачным — метальщики собираются на Малой Садовой и здесь доканчивают дело смерти, бросая свои орудия; если же произойдет иначе, если государь император не поедет по Малой Садовой, то тогда Перовская подает им сигнал и изменяет диспозиции. Произошло последнее. Его императорское величество, выехав из Зимнего дворца, проехал по Инженерной улице, прямо в манеж. Перовская убедилась, что на Малой Садовой взрыва не последовало, и дала условный сигнал, по которому метальщики, оставив прежние посты, собрались на Михайловской улице и оттуда пошли на Екатерининский канал, рассчитывая, что обратный путь государя будет по Екатерининскому каналу. И вот, метальщики отправляются на Екатерининский канал. Перовская продолжает путь на Heвский, поворачивает направо, переходить чрез Казанский мост, огибает Екатерининский канал и останавливается как раз напротив места, где совершилось злодеяние, для того, чтобы наблюдать за его совершением. Государь император проезжает по Екатерининскому каналу, метальщики встречают его. Рысаков — первый, «Михаил Иванович»—второй. План приведен в исполнение, и подкоп в Малой Садовой оказывается ненужным.
Таким образом, милостивые государи, точно, фактически и юридически, распределяется участие подсудимых, и каждому из них присваивается особая роль. Как во всем действии вытекающем из совместного обсуждения, из совместного соглашения, как во всяком действии и предприятии невинном, так и в злодеянии нужно отличать руководителей и исполнителей, которые, в свою очередь, разделяются: на исполнителей по технической части и, если можно выразиться,—исполнителей по части физической. Руководителями злодеяния 1-го марта были Желябов и Перовская; техником, лицом изобретшим и составившим снаряды, был Кибальчич; агентами-исполнителями были: Тимофей Михайлов, Рысаков и умерший от взрыва Ельников; хозяйкой места сборища— Гельфман. Это участие фактическое совпадает и с участием юридическим. Так, Желябов задумал злодеяние 1-го марта и согласил на него Тимофея Михайлова и Рысакова, а затем управлять всеми приготовительными к злодеянию действиями. Желябов, напрасно толкуя выражение, помещенное в обвинительном акте: «умыслив злодеяние» в том смысле, что ему, Желябову, первому принадлежит мысль о цареубийстве, находит его неправильным. О, нет! Мысль эта составляла достояние всей партии, как мысль о деле, задуманном и решенном еще на Липецком и Воронежском съезде. Но Желябову принадлежит мысль о самом злодеянии 1-го марта со всею его обстановкой, о том, что составляет юридический состав  преступления. Итак, Желябов, говоря языком закона, есть главный виновник — зачинщик.  Перовская, по ее собственному показанию, управляла приготовительными к злодеянию действиями и руководила, находясь на месте преступления, самым его совершением. Таким образом, рядом с Желябовым, соединенная с ним прямыми и крепкими узами стоит Перовская, зачинщица и главная виновница, такая же, как и он!  - «Софья?! Да, причем тут Софья!»
 Вспомнилось Желябову их лето в Воронеже. С какой упрямым упорством отговаривала его тогда Софьюшка от террора. Да разве и тогда волен был над собой бывший крепостной мужик Желябов. Как Михайлов скажет, так и делал,  никто его мнения не спрашивал. На то и пропагандист партии. А мнение пропагандиста не должно расходиться с линией партии. Иначе же как дальше работать. Какие идеалы доносить. Центристская демократия Михайлова уже тогда действовала безотказно. Чтобы не решил Комитет, последнее слово все равно за ним. Что в Аглицком парламенте. А мысль о цареубийстве, как об основном средстве свержения царизма, изначально Михайлова была,  когда он ещё в Одессе, да в Киеве колебался в разные стороны, что маятник, не зная, куда толком примкнуть, Александр Дмитриевич уж организовывал свое первое покушение. Вспомнилось также Андрей Ивановичу, как на том же Липецком съезде, на который так «уповал» теперь Муравьев, спорил до хрипоты с заикой по поводу вопроса ставить ли террор основной задачей партии или ограничится революционным свержением с «низов». А теперь, выходило он Андрейка -Атаман и организатор, и зачинщик, и наборщик дружины. Конечно, на кого же ещё Беломору спихнуть, коли Михайлова практически не знал.
-  ... Роль зачинщика, по закону, выпадает и на Рысакова, потому что хотя не ему принадлежали мысль и план совершения злодеяния, но он первый приступил к совершению преступления, а такое участие закон приравнивает к понятию о зачинщиках. Затем сообщниками являются Кибальчич и Тимофей Михайлов. Первый из них давал указания на устройство мины в Малой Садовой и относительно количества необходимого для нее динамита; он изобрел и сделал убийственный метательный снаряд; без Кибальчича, несмотря на второстепенную роль его с юридической точки зрения, быть может не было бы преступления. За Кибальчичем следует Тимофей Михайлов. Он согласился на совершение цареубийства, он был в числе прочих рабочих-дружинников, вызвавшихся совершить его и отозвавшихся на клич Желябова, он, вместе с другими, в квартире, по Тележной улице, слушал лекции Кибальчича, он участвовал в пробе снарядов, он сам бросил пробный снаряд, своими руками совершил опыт, наконец, он вооруженный снарядом, был на месте злодеяния метальщиком. Пособницей является Гельфман, потому что она заведовала первою конспиративною квартирою в Троицком переулке, где происходили совещания, потому что она заведовала второю конспиративной квартирой, где эти совещания привели к желанным целям, потому что при ней происходили приготовления для злодеяния. Если она уходила из квартиры в некоторые моменты этих приготовлений, то нет сомнения, что она о них знала и не могла не знать. В немногих словах я повторю все то, что касается Гельфман, так как она, по своему участию, стоит несколько отдельно от всех подсудимых, хотя изобличена и не менее твердо. Вам известно ее прошлое, известна ее роль в первой конспиративной квартире, ее показание о принадлежности к партии «Народной воли»,— фракции, поставившей целью совершить цареубийство; вам известна ее роль во второй конспиративной квартире, где происходили совещания, откуда утром 1-го марта участники сообщества, в присутствии Гельфман, пошли на кровавое дело; вам известно содержание записки, указывающее на нее, как на видную деятельницу партии в Петербурге. Вспомните, наконец, близость ее со всеми участниками преступления — подсудимыми и суду не преданными; вспомните показания свидетелей Рейнгольда и Сергеева, удостоверяющие, что Гельфман знала о присутствии в ее квартире взрывчатых веществ, так как, по словам свидетеля, когда они пришли с обыском, то первая Гельфман сказала: «Там взрывчатые вещества, не ходите туда, там снаряды». А снаряды эти были подобны тем, которыми совершено злодеяние. Если она знала, какие это снаряды, то она не могла не знать, для чего они сделаны, а если она знала это, то предварительное, соглашение и состав преступления, в котором она участвовала, установлен по закону и ничем не отличается от состава преступления, в котором изобличены все остальные подсудимые.
Покончив, милостивые государи, с уликами, изобличающими подсудимых, с разоблачением составленного ими заговора, мне предстоит остановиться на личности каждого из подсудимых в отдельности. Если в обыкновенных уголовных делах прошлое подсудимого, его свойства настолько, насколько они на суде раскрываются, насколько они могут служить мерилом для его нравственной личной характеристики, насколько они освещают его внутреннее, а не внешнее только участие в деле, имеют значение, то судите же сами, насколько больше это прошлое подсудимых имеет значение для суда в деле, подобном настоящему, в деле о тягчайшем государственном преступлении. Нам важно знать и определить, каким путем подсудимые дошли до этого злодеяния, какие условия благоприятствовал этому покатому пути, и наконец, какую степень злой воли проявили обвиняемые во время совершения преступления. Материалом для суждения об этих вопросах первостепенной важности служат, во 1-х, фактические сведения о прошлом каждого из подсудимых; во 2-х, сведения об отношении его к доказанному злодеянию в момент самого злодеяния, наконец, в 3-х, отношение его к суду, образ действий и поведение его на суде.
Я начну с подсудимого Рысакова и не скрою ни от вас, ни от себя всей трудности предстоящей мне по отношению к Рысакову задачи. Между тем как никаких затруднений, не представляет характеристика Желябова и Кибальчича, тем более Петровской, Гельфман и Михайлова, перед личностью Рысакова и его злодеянием я останавливаюсь и из массы имеющихся у меня данных с большою осторожностью выбираю те, которые, хотя до некоторой степени, могут объяснить нам неразрешимые, с первого взгляда, противоречия, возникающие при изучении сведений об его личности. Мы убедились в том, что Рысаков первый, а не кто другой, совершил злодеяние 1-го марта, а между тем, ему всего 19 лет, он даже не достиг гражданского совершеннолетия, он еще юноша, но на этом юноше тяготеет обвинение в цареубийстве, имя этого юноши навеки связано с злодеянием 1-го марта. Сын скромной и честной семьи, сын отца, занимающего место управляющего лесопильным заводом Громова в Вытегорском уезде, Олонецкой губернии, он рано оставил родную семью. Помещенный в череповецкое реальное училище в 1874 году, он пробыл там, вдали от родной семьи, четыре года, по 1878 год. Проживал он на квартире у свидетельницы Енько-Даровской, показание которой у вас, конечно, сохранилось в памяти, и оставил в Череповце за это время, страшно вымолвить, самое лучшее воспоминание. Учился отлично, аттестат его наполнен хорошими отметками и свидетельствует о хорошем поведении. Енько-Даровская не нахвалится им. И тогда она выделила его из среды других товарищей его, и теперь не может придти в себя от изумления, видя его на скамье подсудимых по обвинению в страшном злодеянии. Вы помните ту характеристику, которую свидетельница дала о Рысакове, и которую подтвердила еще ее племянница Кулаковская. Мягкий по характеру (на это я прошу обратить особенное внимание), довольно набожный, не склонный к сопротивлению, к спорам, доступный воздействию на него, если оно направляется на его ум, рассудок и чувство, легко поддающейся ласке, он в это далекое теперь время отрицал даже мысль о возможности сделаться социалистом. Когда Даровская, эта почтенная старушка, до слуха которой доходили извещения о вольных мыслях, говорила Рысакову: «вот и вы кончите курс здесь, переедете в Петербург, заразитесь там этими же мыслями», он отвечал: «нет, я много читал, я не пойду на это». Далеко это время от нас, далеко оно теперь и от Рысакова, и как хотелось бы, я уверен, Рысакову вернуться к этому далекому, невозвратному прошлому. В 1876 году он кончил курс в череповецком училище, переехал в Петербург с надеждами, которые неразлучны с возрастом юноши, приехал для того, чтобы работать и учиться, и действительно, начал работать. Вступив в горный институт, он принялся серьезно за занятия. Это удостоверено инспектором института господином Беком, который показал, что первое время Рысаков не манкировал лекциями, постоянно бывал на практических занятиях, занимался в библиотеке. Так проходила его жизнь в Петербурге в 1878 и 1879 годах. За это время у нас является вопрос: к каком положении находилась связь подсудимого с его семьею? Этому я придаю особое значение. Я уже говорил, что свидетели, знавшие его в Череповце, удостоверяют, что отца он любил, связь его с семьей не прерывалась и поддерживалась поездками домой на каникулы; не обнаруживалось в его семейных отношениях никакой перемены, не было перемены и в его мыслях. Но затем, за последнее время, в этой связи, что не подлежит сомнению, совершилась какая-то перемена, и доказательство ее, доказательство едва уловимое, но, тем не менее, неопровержимое, я вижу в письме, на которое я обратил ваше внимание во время судебного следствия. Это письмо было найдено у Рысакова запечатанным в конверте, с адресом на имя отца. Очевидно, он спешил отправить его. В письме трактуется о весьма простых житейских вещах, словом — обыкновенное письмо сына к отцу. Но если вы вникнете в тон письма, если сличите его со всем прошлым Рысакова, то оно представляется изумительным. Конечно, если останавливаться, так, сказать, на внешнем содержании этого письма, на словах — оно не поразит читателя: в нем говорится, что отец послал сыну посылку, которою сын остался недоволен, потому что она была неудачна — и только. Но если вы прислушаетесь к тону этого письма, если вы прислушаетесь к сердцу писавшего, то поймете, что в нем есть нечто натянутое, жестокое, что так не пишет любящий сын к своему отцу, если эта любовь чем-нибудь не затуманилась, если она не исчезла, если ее с корнем не вырвали из сердца cыновнего. Мы, далее, имеем фактические сведения о том, что к концу 1879 года Рысаков начинает чем-то волноваться. Около этого времени, после ареста Ширяева, замешанного в деле террористов, он является вместе с товарищем, на его квартиру и требует выдачи вещей арестованного. Здесь Рысаков уже не тот скромный, набожный, усердно учащийся, прекрасный молодой человек, хороший сын, нет - это другое лицо, лицо, завязавшее уже сношения с террористами, живущими, на одной квартире, вместе с женщиной, близкой к одному из вожаков их. Нельзя в этом не видеть туманного указания на то, что где-то раскрыты сети, а в сетях бьется несчастный юноша. Проходит 1879 год, лекции им еще посещаются, но что он делает дома, как относится к учению —  неизвестно. Институт не знает домашней жизни питомцев, не наблюдает за ними вне стен своих. В декабре 1880 года, у хозяина квартиры, которую нанимал Рысаков, Гаврилова, производится обыск, вследствие несомненных сведений о его политической неблагонадежности. Обыск не коснулся Рысакова, но, но словам Рысакова побудил его перейти прямо на нелегальное положение, а нелегальное положение есть клеймо человека, принадлежащего к социально-революционной партии. Обращаюсь к собственным указаниям подсудимого Рысакова. Он сам не приурочивает себя к определенному революционному движению, и только в последнее время решился примкнуть к числу его деятелей. Какими, однако, странными, маловажными обстоятельствами объясняет он первые свои побуждения к содействие партии, и как эти обстоятельства далеки от его образа жизни, от его обстановки. Вы помните эти громкие фразы: страдание народа — и социальная революция,  как исход из него. Страдание народа: эпидемия, жучок — жучок, даже и не появлявшийся в Череповецком уезде. Как бы то ни было, в декабре 1880 года, он из состояния пассивного переходит в активное, и мы видим его агитирующим среди рабочих, сначала отдельно, а потом под руководством Желябова. Вот здесь-то, в этом моменте, милостивые государи и находится ключ к разрешению загадки. Здесь мы видим руку, которая толкнула юношу на настоящее злодеяние, мы видим имя Рысакова, его деятельность, его роль постоянно рядом с именем, деятельностью, ролью Желябова. Он познакомился с Желябовым, видится с ним у себя на квартире и на чужих квартирах, Желябов вводит его в агитационную группу, указывает на неудобство единоличного действия, делает членом этой группы, а потом и членом «боевой дружины». Рысаков, объясняя отношения свои к Желябову, как будто бы отстаивает свою самостоятельность: так поступают, впрочем, все слабохарактерные люди, но попытку отстоять свое «я» Рысаков делает не особенно решительно. Он сам говорит: «влияние Желябова на меня несомненно». Как лицо, имевшее революционное прошлое,—а Рысаков тогда быль в таком состоянии, что благовел пред этим революционным прошлым,—как человек закаленный, Желябов должен был иметь влияние - и влияние сильное — на Рысакова. Желябов был учителем, Рысаков—учеником. Пусть учитель любуется на плоды учения: они падут всецело на его голову. Продолжаю...
В поведении Рысакова тотчас по совершении злодеяния мы видим ряд противоречий. С одной стороны, он посылает злобную фразу, злодейскую угрозу: «еще слава ли Богу», и говорит свидетелю Горохову, спросившему, зачем он совершил злодеяние: «вы этого не поймете, после узнаете» — не свои слова, а слова, навеянные другими; с другой стороны, он обнаруживает боязнь пред народом, боится, что народ изобьет его, истерзает, разорвет своими руками разделается с цареубийцей. Первая просьба, обращенная к задержавшим его лицам, была о том, чтобы оградить его; за просьбой последовала благодарность тем, кто просьбу исполнил. По доставлении Рысакова в градоначальство, явилось немедленно сознание в совершенном злодеянии, за сознанием — развитие его и, наконец, открытие всего. Из всего сказанного следует один вывод: Рысаков стал на преступную дорогу не вследствие каких-либо внешних данных, не под влиянием известным образом сложившихся обстоятельств своей жизни, не вследствие логического процесса мысли, а вследствие того, что эту мысль — может быть насильственно вложили в него, вследствие того, что на него, слабого характером, подействовали люди характера сильного, вследствие того, что его революционизировали и довели до настоящего состояния. Вы видели его пред собой  и можете в общих чертах судить об этой личности. Несколько грустный, апатичный, растерянный, весьма молчаливый и сдержанный — вот каким нам представляется Рысаков. Такая совокупность противоречий дает мне основание формулировать общий о нем вывод. Слабый характером, доступный влиянию, в особенности, когда, оно действует логикой на рассудок и лаской на чувства, увлеченный пестрою шумихою фраз о страданиях народа, увлеченный умными людьми, приобретшими над ним влияние и воспользовавшимися его молодостью и не вполне ясным пониманием его окружающего — вот те условия, которые сделали его тем человеком, каким мы видим его теперь пред собою. Как бы то ни было, он не мальчик, он не дитя, он человек разумный, и собственное его показание, связное, логичное, последовательное, свидетельствует о том, что в его сознании была возможность сопротивляться этому влиянию. Он не сопротивлялся, напротив он поддавался ему, дошел до настоящего положения — и; пусть он несет за него ответ, тем более, что совершенное злодеяние далеко оставляет за собой все то, что в личности Рысакова, в его прошлом, могло бы представить его в другом свете, нежели остальных подсудимых. - «Тебе бы не прокурором, адвокатом Беломора быть», - смеется про себя Желябов.
-...Продолжу далее, - «Ну-ну, вали, вали, раз начал», - поддакивает про себя Желябов, -... я, прямо от Рысакова, от ученика перейду к учителю. Если бы я захотел охарактеризовать личность подсудимого Желябова так, как она выступает из дела, из его показаний, из всего того, что мы видели и слышали здесь о нем на суде, то я прямо сказал-бы, что это необычайно типический конспиратор, притом заботящийся о цельности и сохранении типа, о том, чтобы все: жесты, мимика, движение, мысль, слово — все было конспиративное, все было социально-революционное. Это тип агитатора, но тип не чуждый театральных эффектов, желающий до последней минуты драпироваться в свою конспиративную тогу. В уме, бойкости, ловкости — подсудимому Желябову, несомненно, отказать нельзя. Конечно, мы не последуем  за умершим Гольденбергом, который в своем увлечении называл Желябова личностью высоко развитою и гениальною. - «Хоть за это спасибо, Гришка! Заценил-таки!» -  грустно усмехается про себя Желябов.
-  ...Мы, согласно желанию Желябова, не будем преувеличивать его значения, дадим ему надлежащее место, но, вместе с тем отдадим ему и справедливость, сказав, что он был создан для роли вожака-злодея в настоящем деле. Желябов происхождения крестьянского, южанин; вышедший из крестьянства, сам себе прокладывающий дорогу, он учится, доходит до университета. Я должен оговориться; в жизни Желябова есть большие пробелы, которые, конечно, придется проходить молчанием, но логическая связь мысли, цельность представления о действительной личности Желябова от этого нисколько не теряет. В 1872 году мы видим его уже исключенного из числа студентов университета за беспорядки — факт знаменательный: направление подсудимого определилось, а последующее показывает, что исключение из университета было более чем правильно. Мы видим Желябова исключенным 71-го года, и затем, с этого момента, он исчезает, пропадая в море агитации — оно покрывает его совсем: только чрез известные промежутки времени он появляется местами на поверхности этого моря, то под одним именем, то под другим, так что на вопрос о занятиях он действительно имеет право отвечать: «занимаюсь революционными делами». В течение девяти лет продолжается агитационная деятельность подсудимого. Проживая в разных местностях, под разными именами и с подложными паспортами, он заботится и думает об одном — служить интересам социально-революционного движения; когда совершилось его. вступление в партию — это для нас безразлично. Это не верно: из 9 лет революционной деятельности Желябов года 2- 3 провел в тюрьме; затем будучи оправданным по процессу 193-х (в 1877 и 1878 годов), не без помощи своего тестя Яхненко, внесшего за него денежный залог в размере 3 тысяч рублей, он некоторое время жил в деревне вдали от всякой революционной деятельности. Лишь с весны 1879 года он примкнул к террору. Вероятно, оно наступило одновременно с тем моментом, когда партия сложилась в тайное сообщество с его настоящими целями: как только появились террористы - в числе их оказался подсудимый Желябов. Что остается за ним в прошедшем — мы не знаем, нам лишь известно, что дома у него находится брошенная жена и ребенок,  что процесс 193-х не застает его на скамье подсудимых пред особым присутствием, как остальных участников процесса. Из суда Желябов выходит оправданный, только по недостатку уличающих его фактов, выходит и тут же исчезает из поля зрения полиции. Проходит много времени — с 1877 по 1879 год, но уже Липецкий съезд, летом 1879 года, в числе наиболее влиятельных членов своих видит и Желябова. Прямо со съезда он отправляется в Воронеж и здесь летом 1879 года руководит преступной сходкой в доме своего деда, на которой посредством Исполнительного комитета выносит на голосование вопрос о цареубийстве, в то время, когда в Харьков из Петербурга уже следует партия динамита. В ноябре 1879 года устраивается взрыв полотна железной дороги близ города Александровска, и день неудавшегося взрыва, 18-е ноября 1879 года, застает Желябова не только в рядах первых бойцов цареубийства, но и уже непосредственным организатором предпринимаемых с этой целью злодейских приготовлений.
Я не буду в подробностях излагать обстоятельства Александровского покушения; оно весьма подробно изложено в обвинительном акте, фактическую часть которого, за исключением немногих подробностей, не имеющих особенного значения, подтвердил сам подсудимый Желябов; я только в нескольких словах напомню, что в Александровск Желябов приехал под именем Черемисова: тут присоединилась к нему неизвестная женщина, под видом жены его; они взяли аренду, место для кожевенного завода и поселились у неких Бовенко с другими участниками преступления, вы конечно, помните и обвинительный акт,  составленный со слов подсудимого, помните и картину, нарисованную самим Желябовым, помните эту телегу в степи, на которой помещалась батарея для взрыва снаряда, заложенного с тяжким трудом под линию железной дороги, помните проход императорского поезда, о приближении которого Пресняков заранее оповестил своих участников, помните, наконец, этот характерный сигнал одного из злодеев: «жарь», по которому должен был произойти взрыв.
 В обвинительный акт внесено заявление подсудимого Желябова, поданное им на имя прокурора судебной палаты; сущность этого заявления заключается в том, что когда возникло настоящее дело и когда, 1-го марта,— а заявление это было послано 2-го марта,— показанием Рысакова выяснилось, что обвинение должно падать и на Желябова, то Желябов, не зная еще об этом указании, но, зная за собой динамит, оказавшийся у него на квартире, прямо заявляет, что он участник всякого покушения на жизнь государя императора, следовательно, и участник последнего; что он просит присоединить его к делу 1-го марта и что было бы вопиющей несправедливостью не привлекать к суду его, ветерана революции. Эта законная справедливость Желябову оказана. Таким образом, самолично подписав себе обвинение, он прямо признал себя нравственным, первым и главным ответчиком. Во время предварительного исследования дела в показаниях Желябова, содержание которых помещено в обвинительном акте, заметна одна черта, на которую я уже указывал, эта черта — желание представить свое дело в преувеличенном свете, желание его расширить, желание придать организации характер, которого она не имела, желание, скажу прямо, и порисоваться значением партии, и отчасти попробовать запугать. Но ни и первое, ни второе не удается подсудимому. Белыми нитками сшиты все эти заявления о революционном геройстве; суд видит чрез них насквозь неприглядную истину, и совсем не в таком свете предстанет Желябов в воспоминаниях, которые останутся от настоящего грустного дела... Когда я составлял себе, на основании данных дела, общее мнение, общее впечатление о Желябове, он представлялся мне человеком, весьма много заботящемся о внешней стороне, о внешности своего положения. Когда же на суде, с напускною гордостью он сказал, что пользуется доверием «Исполнительного комитета», я вполне убедился, что мы имеем пред собой тип революционного честолюбца...
Но довольно с Желябовым! - Муравьев брезгливо отмахнулся в сторону Андрей Ивановича, - перейдем прямо  к Перовской.
О Перовской следует говорить вслед за Желябовым потому, что обстоятельства тесно связывают их между собой. В прошлом Перовской есть многое такое, чего не имеют за собою другие подсудимые и о чем необходимо сказать несколько слов в настоящее время. Подсудимая Перовская имеет 27 лет, происхождения она дворянского, родом она из хорошей семьи, дочь родителей, занимавших в обществе почетное место, женщина, имевшая полную возможность получить хорошее образование и видеть кругом себя хopoший пример. О ней мы знаем, что уже в 1870 году, будучи 16-ти лет от роду, она, пройдя чрез женские курсы, тогда учрежденные при пятой гимназии, оставляет дом своих родителей и поступает в народные учительницы. В 1871 году, когда ей было 17 лет, мы видим ее привлекающеюся к дознанию о  государственном преступнике Гончарове, а в следующем 1872 году, 18-ти лет, она, по ее собственному показанию, примкнула к социально-революционному движению, в волнах которого пребывает, без малого, девять лет. Почти в детском возрасте застигла ее эта волна, быстро катила ее за собой и принесла в процесс 193-х, из которого она, по недостаточности улик, вышла оправданной. В 1878 году. вследствие доказанного ее противоправительственного направления, признано было необходимым удалить ее из Петербурга административным порядком и выслать в Олонецкую губернию.  Перовская мирно жила со своей матерью в собственном поместье в Кильбуруне летом 1878 года когда ее вновь арестовали. Дорогой она совершает побег, исчезает, а мы получаем возможность констатировать деятельность ее в революционной среде только во время московского взрыва, в котором она участвует в качестве фиктивной жены Сухорукова-Гартмана, в качестве хозяйки конспиративного дома, из которого была проведена мина. Мы видим ее здесь непосредственной участницей преступления и из показания Гольденберга, знаем, что этим участием, той ролью в преступлении, которая ей досталась, Перовская очень гордилась. Было чем гордиться: ей была предоставлена почетная в революционном смысле роль: она должна была наблюдать за приближением императорского поезда и дать сигнал, по которому должна была быть сомкнута убийственная цепь гальванической батареи другим лицом. В 1880 году мы находим ее в сожительстве с Желябовым, на квартире в доме № 17/18, по 1-й роте Измайловского полка, и на основании этого сожительства, на основании участия в последнем заговоре, мы имеем основание предложить, что и она находилась под влиянием Желябова, заставлявшим ее идти по стопам Желябова и делавшим из нее слепое орудие его. - (Муравьев заговорил, брезгливо сморщив нос, как говорят о чем-то гадком или о павшей женщине, опустившейся на самое дно жизни). - Несомненно, Перовская получила большое социально - революционное развитие. В настоящее время она умеет говорить слова, на которых  лежит печать этой науки, она способна складно излагать проведываемую Желябовским словом теорию социально-революционного учения — этому нечего удивляться: она прошла хорошую школу. Я не могу перейти к прочим подсудимым, не указав на то, что в участии в преступлении Перовской есть черта, которую выбросить нет возможности. Мы можем представить себе политический заговор: можем представить, что этот заговор употребляет средства самые жестокие самые возмутительные; мы можем представить, что женщина участвует в этом заговоре. Но чтобы женщина становилась во главе заговора, чтобы она принимала на себя распоряжение всеми подробностями убийства, чтобы она с циническим хладнокровием расставляла метальщиков, чертила план и показывала, где им становиться, чтобы женщина, сделавшись душой заговора, бежала смотреть на его последствия, становилась в нескольких шагах от места злодеяния и любовалась делом рук своих, -такую роль женщины обыкновенное нравственное чувство отказывается понимать!
 Муравьев шел по проторенному пути. Обвинить женщину - значит, не просто доказать её вину непосредственно, как личности, нужно вызвать к ней осуждение обществом.  Как? - использовать её противоестественные женскому началу поступки. Это самый простой и гнусный путь, которым может воспользоваться мужчина.  Муравьев воспользовался — сполна. Роль женщины — рожать, дарить жизнь, убийство же само по себе есть не просто вопиюще гнусный акт насилия, но совершенно  противоестественный женской природе созидания жизни.  Но  ему мало просто обвинить Софью в убийстве, выставить её женщиной-убийцей, маньяком — нужно унизить свою бывшую невесту. Отомстить ей за измену с Желябовым. Чем же более унизить женщину, как не постыдным сожительством с другим мужчиной, вызвать к ней  у публики  презрительное отвращение, не только, как к убийце, но и как к падшей женщине .
 Но Софья не чувствует стыда. Знает, теперь Андрей, её, только её. Сказать, что он вдовец , снять с него это страшное ярмо двоеженца?— нет, нет, она не станет этого делать. Это только бы расстроило его теперь, если он будет знать, что не женился на ней только из-за глупости Сухановых.  Пусть  Андрей лучше остается в неведении, в её мыслях он всегда будет её честным мужем. Так будет лучше, для всех. Она уже сказала, что виделась с его сыном, что знает, что он у Сухановых, что мальчик жив, здоров и прелестен, и эта новость обрадовало его, так пусть же Андрей остановится на этом. Скоро они оба присоединяться к Ольге Семеновне. Кто знает, что там, за гробом — есть ли жизнь? Но Софья почему-то теперь не чувствует страха, более из-за того, что понимает, что уж ничто не может быть изменено, а только идет, как оно есть, так пусть же и идет само, ей нечего думать об этом. Какой-то внутренний покой от этого безразличия охватывает её члены. Она расслаблена, и чтобы как-то занять свое стремительно утекающее от неё время, с тем, чтобы только не слышать этого отвратительно тонкого и тем звонкого, женоподобного голоса Муравьева, от которого уже болит голова. Сидя в той же удобной для неё защитной позе, поджав руки под грудь, в которой она может просидеть целую вечность,  принимается рассматривать сидящую против неё толпу, подспудно желая найти среди людей добрые глаза матушки, хотя и знает, что её мать теперь арестована, и что это невозможно, но она ищет, упорно, и натыкается лишь на недоуменные взгляды, смотрящие на неё с  осуждающим брезгливым отвращением. Софья мрачнеет, и уж хочет прекратить это занятие, как вдруг случайно поднимает глаза на дальний угол галерки.
 Их глаза встретились. Она узнала его. Это был Александр III. Главный обвинитель смотрел прямо на неё!
 Не смея вынести этого взгляда, Софья отвела глаза, вздрогнув и заметно побледнев от неожиданности. Но когда снова посмотрела туда, никого уже не было.
 Софья чувствовала, как ей становится дурно. «Скорее, скорее бы это кончилось теперь». Но ЭТО не кончалось, а Муравьев все говорил, говорил.
-...За Перовскою следует подсудимый Кибальчич. Судя по его объяснениям, он представляется специалистом - техником, посвятившим себя на служение науке, и притом, специалистом, усвоившим себе социально - революционные убеждения, человеком мягкого характера,  мягкого даже образа действий, если это возможно. Он говорил нам, что лично он неспособен к насильственным действиям.  Уроженец Черниговской губернии, он, не окончивши курса наук в среднем учебном заведении,  в 1871 году поступил в институт инженеров путей сообщения, а оттуда, в 1873 году, перешел в медико-хирургическую академию, где, по собственному показанию, и приобрел социальные убеждения. В это время ему было, по моему приблизительному расчету, без малого 20-ть лет. Между 1873 и 1875 господин Кибальчич слушает лекции в академии; занимался ли он там — этого мы не знаем, но в 1875 году, летом, мы застаем его живущим в Киевской губернии, в имении своего брата. Здесь он передает рядовому Притуле революционную книжку, под заглавием: «Сказка о четырех братьях». Производят у него обыск, — находят целый тюк революционных изданий и собрание подложных паспортов. Его заключают под стражу и возбуждают дело, оконченное приговором особого присутствия правительствующего сената 1-го мая 1878 года, присудившим Кибальчича за хранение запрещенных изданий к тюремному заключению. Таким образом, с 1875 по 1878 год Кибальчич не действует: он находится в заключении. Но тюрьма еще более утверждает Кибальчича в социальных убеждениях, так что, по освобождении, он выходит с окрепшими революционными воззрениями и осенью, после арестов, произведенных в Петербурге, после убийства генерал-адъютанта Мезенцова, переходит на нелегальное положение. До осени 1879 года он, впрочем, по-видимому, в революционной деятельности не принимает активного участия, и объясняется это тем, что он не имел связей с партией, а связи были нужны в партии и в ней нельзя было обойтись без социально-революционной протекции. Вскоре, все более и более присоединяясь к парии внутренне, Кибальчич, еще до нормального к ней присоединения, предвидя, что партии придется вступить в борьбу с правительством и употреблять в борьбе такие вещества, как динамит, начинает изучать все относящееся к производству динамита, и изучает, нужно отдать ему справедливость, с научной добросовестностью, изучает так, что действительно мог сделаться изобретателем и составителем метательных снарядов. Мы слышали, что он владеет и, может быть только по этому случаю, овладел языками, что он перечитал все, что мог найти по литературе предмета,— предмета: как странно звучит это слово, когда говоришь о динамите, метательных снарядах и других орудиях разрушения. Весною 1879 года Кибальчич прямо, с целью предложить свои услуги партии, знакомится с Квятковским и начинает готовить динамит, как общественное достояние партии. Летом 1879 года общие революционные интересы сводят его с Желябовым, а в 1880 году он оказывается в Петербурге и, проживая в разных квартирах под разными именами, посвящает все свое время мастерским, где приготовляется динамит, и, наконец, является пред вами обвиняемым в злодеянии с известным нам участием.
Немного придется мне говорить о Тимофее Михайлове. Грубый, неразвитой, малограмотный, едва умеющий подписать фамилию, простой рабочий, он вышел из простой крестьянской семьи Сычевского уезда, Смоленской губернии. В молодом возрасте он приехал в Петербург и здесь прямо поступил на фабрику. Городская порча, растлевающее влияние фабричной жизни сразу коснулись его. Петербургская рабочая среда, антагонизм с мастерами и хозяевами фабрик, столкновение с агитаторами, которые издавна избрали фабрики местом своей пропаганды, толкнули Михайлова на настоящую его дорогу. Здесь, говоря о пути, пройденном Михайловым, о вступлении его на этот путь, опять приходится встречаться с Желябовым. Вы помните, как характерно выразился Михайлов в своем показании. Желябов, говорит он, прикомандировал меня к боевой дружине; и вот, прикомандированный Желябовым, Михайлов делается не только социалистом-революционером, но и террористом, а 3-го марта оказывает вооруженное сопротивление, думая при этом только одно: я не дам себя даром первому своему врагу. Следует заключить из объяснения самого Михайлова, что он первоначально вступил в рабочую дружину для того, чтобы защищать рабочих от врагов, от шпионов и нелюбимых мастеров, но затем его революционные задачи и развитие, благодаря влиянию Желябова, расширились. Развитие это сказывается в тех фразах, которые исповедовала боевая рабочая дружина в своем катехизисе революционера: «Труд поглощается капиталистами, везде рабочее эксплуатируются, земля, орудия труда, фабрики должны принадлежать рабочим». Последнее Михайлов хорошо себе усвоил, и, вероятно, только это одно он и понял из социально-революционного учения; он постиг, что хорошо, если завод Вакферсона будет принадлежать не Вакферсону, а ему, в качестве пайщика или дольщика, - с злобным ехидством выдвигал свои голословные домыслы Муравьев, - благодаря агитации преступной шайки, он постиг это и, побуждаемый этими стремлениями, пошел, чрез Желябова, с метательным снарядом на Екатерининский канал.
 Что сказать мне о Гельфман? «Неинтеллигентная» еврейка, как описывает ее записка, прочитанная здесь, хозяйка конспиративной квартиры в Тележной улице. Но эта неинтеллигентная еврейка способна, во всяком случае, в пределах, для нее доступных, на сознательную роль в злодеянии, а ее прошлое таково, что к подготовило ее к такой роли. Участница в процессе так называемом «московских социалистов пятидесяти», признанная еще тогда виновною в принадлежности к партии, она была приговорена к двухлетнем заключению в рабочем доме для девиц легкого поведения, ставших на путь исправления, и освобождена в мае 1878 года — освободилась и немедленно принялась за старое, опять пошла туда же, откуда вышла, и стал применять свои посильные знания к делу, которому она служит. Она, в одно и то же время и наборщица «Рабочей Газеты», и исполняет неинтеллигентные обязанности, являясь хозяйкой конспиративной квартиры, имеющей такое роковое значение в настоящем деле.
Затем, если из всего того, что я сказал о каждом из подсудимых в отдельности, мы пожелаем выделить некоторый общие родовые черты, которые если нам и не объяснят причину, злодеяния, то, по крайней мере, дадут указание на то, как подсудимые дошли до него, то мы получим поучительный и грустный ответ: отсутствие и слабость в жизни большинства подсудимых семейных связей, плохое влияние школы, допускающей, что, во время пребывания в школе, юноши, пришедшие в нее за полезными знаниями, направляются не на учение, не на занятия, а в сторону — на политику, на агитацию, на идеи, которых человек, еще в школе находящийся, не может усвоить себе сознательно, — вот те грустные явления в жизни нашей молодежи, которые дают нам Рысаковых, Кибальчичей,  даже Желябовых, готовых на все безнравственное и ужасное, лишь бы этим достигались социально-революционные цели.
Фактическая сторона обвинения, насколько было возможно, исчерпана. Установлены обстоятельства как злодеяния 1-го марта, так и других предметов обвинения, выяснено совершение их подсудимыми и точно распределены между ними доли соучастия; наконец, доказано и совершение злодеяния путем заговора, составленного тайным сообществом, которое называет себя вообще русской социально-революционной партией, а в частности — партией «Народной воли». Но я не исполнил бы своей обязанности, если бы ограничил ее указанными мною пределами: уже самая наличность тайного революционного сообщества, как предмета обвинения и, вместе тем, как источника злодеяния 1-го марта, обязывает меня войти в рассмотрение его взглядов, целей в преступной деятельности, Я могу сделать это лишь в самом беглом очерке, на основании, однако, же, вполне достоверного и богатого материала, который заключается в официально опубликованных отчетах и политических процессах за последнее десятилетие и в имеющихся при настоящем деле вещественных доказательствах. Я позволю себе надеяться, что вы, милостивые государи, вместе со мною признаете, что пора же, наконец, привести в известную систему наиболее выпуклые и яркие черты пресловутой «партии», познакомиться с ее действительным значением и тенденциями; пора сорвать маску с этих не прошенных «благодетелей» человечества, стремящихся добыть осуществление излюбленной ими химеры кровью и гибелью всего, что с нею не согласно...
 «Ну нет, это пожалуй уже слишком. Только не о партии. Не о ней. Надо прекратить это сейчас же, или этот глупый мальчишка сам даст козырь в руки Желябову. Потом не остановишь». - Сухая и белесая, костлявая рука старика Фукса тянется к молоточку, но что-то снова останавливает его в нерешительности. Фукс устал, как и все остальные. Начал, так пусть уж оканчивает, это дело его совести. Самого же на очниках этот бородатый монстр замордует «своей партией». Он не станет вмешиваться и помогать этому неопытному выскочке, пусть хоть завтра этот  пропагандист загрызет Муравьева доводами прямо в суде. Он всего лишь судья. Его дело судить, выносить приговор, а приговор уже заранее известен всем.
-...Глубоко убежденный в том, что между истинно честными людьми не найдется и не может найтись ни одного, сколько-нибудь сочувствующего им человека, я думаю, что при исследовании их учения мы не вправе оказывать им ни малейшего снисхождения, так как снисхождение могло бы быть объясняемо только пагубно-ложными представлениями об их ошибочных, но будто бы, в конце концов, идеальных намерениях. Русскому обществу нужно знать разоблаченную на суде правду о заразе, разносимой социально-революционной партией,  я хотел бы сказать эту правду теперь серьезно и возможно спокойно, без резких слов и натяжек, побивая врага его же оружием, изображая его у него же взятыми красками, его же мыслями и действиями. Оставляя пока в стороне вопрос о более или менее известном и для суда прямого значения не имеющем происхождении и постепенном развитии социально-революционного движения, я обращусь непосредственно к тем обстоятельствам и условиям, при которых оно приняло свое теперешнее кровавое террористическое направление. Мы знаем из процесса шестнадцати террористов, рассмотренного петербургским военно-окружным судом несколько месяцев тому назад, что еще в 1880 году, не разделяя воззрений, рекомендовавших постепенное революционное воспитание народа в борьбе с существующим экономическим строем, некоторые, более нетерпеливые члены за несколько лет перед тем образовавшегося тайного общества, принявшего наименование «русской социально-революционной партии», озлобленные неудачами и преследованиями, порешили, что для защиты их дела против правительства нужны политические убийства, и если окажется возможным, — посягательство на цареубийство. Кроме своеобразного понимания партийных интересов, здесь, кажется, действовало и революционное честолюбие — репутация Геделя, Нобилинга и других не давали спать русским их единомышленникам. И вот потянулись длинным рядом всем нам хорошо памятные преступления, начавшиеся выстрелом Веры Засулич и дошедшие до покушения 5 февраля 1880 . То были глухие удары, раскаты приближающегося землетрясения, говорится в одном из подпольных листков; то были пробные взмахи расходившейся руки убийцы, предвкушение кровожадного инстинкта, почуявшего запах крови, — скажем мы. Новое направление оказалось вполне соответствующим настроению известной части партии и повлекло за собою раскол между ее членами. Одни не хотели прибавлять крови и прямого бунта к своей преступной деятельности, другие же, напротив, видели весь успех своего дела в политической борьбе и разумели под нею тайные убийства, цареубийство и затем открытое восстание, с целью создать новый государственный строй, которого требует будто бы народная воля. Для разъяснения этого раскола и составления обусловленной им новой программы действий, для того, чтобы разобраться, сосчитаться и сговориться между собой, летом 1879 года, в городе Липецке, а затем в  Воронеже состоялся съезд деятелей партии, получающий в настоящее время особенно преступное гибельное значение, так как на нем и вследствие его совещаний окончательно сформировалась фракция террористов и был решен тот образ действий, который завершился злодеянием 1-го марта. На этом съезде последователи нового революционного направления круто поставили вопрос о политической борьбе, как о единственном средстве для достижения целей партии. Центр тяжести политической борьбы, гласит далее террористическое решение, лежит в цареубийстве, поэтому на него-то и должны быть направлены все усилия партии. Но совершать его нужно уже не по-прежнему. Револьвер и кинжал дискредитированы и забракованы: на сцену выступают динамит и разрушительные взрывы. Таковы были решения преступного съезда, а вместе и исходная точка террористов-цареубийц, поднявших свой кровавый красный флаг над новою подпольною газетой «Народной волей». Вслед затем террористы принялись за работу, и последовательными результатами их систематической деятельности были три, одно за другим совершенные покушения на жизнь ныне в Бозе почившего Государя Императора: 18-го ноября 1879 года близ города Александровска, 19-го того же ноября близ Москвы и 5-го февраля 1880 года в Зимнем дворце и неудавшиеся приготовления к четвертому такому же покушению близ города Одессы. Четыре взрыва не удались —стали готовить пятый, достигший, по воле Провидения, своей ужасной цели. Таково было развитие злодейского сообщества и воздвигшей его злодейской мысли. Посмотрим же деятелей этого сообщества поближе, в их проявлениях и собственных о себе свидетельствах. Останавливаясь, прежде всего, на внешней и наиболее рельефной стороне деятельности террористического направления, я хотел бы подвести перечневый итог ее трехлетним подвигам. Он знаменателен: ряд убийств должностных лиц и нападений на них, гибель и изувечение множества лиц, случайно стоявших на дороге злодеяния, В этом море пролитой крови, конечно, тонут и бесконечно умаляются все общие уголовные преступления, членами партии совершенные. Но, увы, мы знаем, что этим не исчерпывается злодейский список: огненными клеймами сверкают на его страницах пять посягательств на жизнь усопшего монарха и завершающее их цареубийство. Во имя чего совершены все эти злодеяния, чего хотят, или, лучше сказать, хотели подсудимые, вооружась на политическую борьбу или, точнее, на политические убийства? В найденной у Рысакова и у Ельникова программе «рабочих членов партии «Народной воли»»  категорически указаны основания их политического идеала, в его новейшем исправленном, по-видимому, в самом последнем его издании. Судите о нем сами: (Муравьев старательно зачитывает выдержки из указанной им программы, тем самым на некоторое время становясь невольным пропагандистом «Народной воли»).
…- Таков их идеал, выкроенный по образцам крайних теорий западного социализма и сулящий, по мнению партии, общее благополучие. Но для того, чтобы его провозглашать, и стремиться к его осуществлению, необходимо своеобразное, с ним согласное отношение и к окружающим началам существующего строя, и русские социалисты в этом оказываются последовательными. Существующий народный строй верит в Бога Всемогущего и Всеблагого, исповедует Христа-Спасителя; в религии ищет и находит утешение, силы и спасение. Какое это наивное, опасное заблуждение в глазах террористов, но как спешат они, все упраздняя, упразднить и эту вредную им религию. Правда, некоторые из них, устами Желябова, произнесшего в ответ на вопрос первоприсутствующего об его вероисповедании подготовленную и бьющую на эффект фразу, и заявляют, что, снисходительно относясь к религии, они отводят ей место в ряду нравственных убеждений, исповедуя, что «вера без дела мертва есть». Теперь я спрошу Желябова: какие это дела, без которых вера мертва? Те ли, которые совершены 1-го марта на Екатерининском канале; те ли, которые совершаются кровью, убийством, посягательством на преступление? Относясь отрицательно к современному государственному строю и его религии, террористы столь же беспощадны по отношению к нравственности, истории и обществу. Зато о себе самой социально-революционная партия — мнения самого высокого, и не устает превозносить себя, свои подвиги, свое значение. Герои, мученики, светочи народа, провозвестники свободы — это наиболее скромные эпитеты из тех, которыми они любят наделять себя. Но они идут и дальше, а дальше можно далеко оставить за собою геркулесовы столбы бессмыслия и наглости. - Муравьев, «дойдя до Геркулесовых столбов» был на подъеме. Оторвавшись от бумаги, сорвавшись с узды протокола, речистый, прокураторский конь поскакал в вольную степь, упиваясь воздухом свободы:
-...Познакомившись со взглядами стоящих перед нами террористов, перейдем к их мыслям о форме, путях и средствах предпринятой ими политической борьбы. Мы уже знаем, что форма эта — террор, пути — политические убийства, а средство — динамит и целая система взрывов и взрывчатых приспособлений. Но мы должны знать еще и то, что это террор не простой, а возведенный в политическую теорию, пути эти не случайные, а строго выработанные и обдуманные, средства не общеупотребительные, а усовершенствованные наукой и практическим упражнением. Вот та изумительная террористическая теория, как она выражена в брошюре некоего Морозова: «Террористическая борьба», которую, не обинуясь, можно  назвать «кратким руководством, настольною книжкою террориста». Террористическая борьба, по словам брошюры, представляет собою совершенно новый прием борьбы; она справедлива потому, что убивает только тех, которые этого заслуживают и виновны. И потому террористическая революция представляет собою самую справедливую из всех форм революции. В России, говорят они, дело террора значительно усложняется, оно потребует, может быть, целого ряда политических убийств и цареубийств. Но не в одном этом должна заключаться его цель. Оно должно сделать свой способ борьбы популярным, историческим, традиционным, должно ввести его в жизнь. Наступит время, говорят террористы, когда несистематические попытки террористов сольются в общий поток, против которого не устоять тогда никому. Задача русских террористов — только обобщить и систематизировать на практике ту форму революционной борьбы, которая ведется давно, борьбу посредством политических убийств. Вот перспектива, которую обещают террористы. Нельзя пожаловаться на неясность программы, нельзя отказать ей в своеобразности и новизне. Осуществиться ей не суждено, но авторы ее могут все-таки гордиться: их не забудет думающий мир. Он слышал до сих пор много самых разнообразных, самых несбыточных и странных систем, теорий и учений. Но он еще не слышал системы цареубийства, теории кровопролития, учения резни, это могло быть только новым словом, и это новое слово поведали изумленному миру русские террористы. Но чего же другого ожидать от них, когда, говоря печатно о новых формах покушений на цареубийство, они восторгаются в своих подпольных изданиях тщательностью отделки всех деталей, с гордостью заявляют, что это прогрессивное усовершенствование способов борьбы составляет чрезвычайно утешительный факт, и останавливаются с умилением на том, что в настоящее время возможность совершения цареубийства связывается с возможностью спасения для убийц. Злодеяние совершается, но его исполнители могут остаться живы. Возможность уцелеть — есть. Мы знаем, что многие из участников первого покушения уцелели, и еще теперь, пред глазами каждого из них на основании этой теории, стоит в перспективе побег за границу, и это знаменитое право убежища, которое гораздо правильнее и точнее назвать, если можно, правом укрывательства и безнаказанности убийц.
Итак, милостивые государи, в таком виде представляется деятельность социалистов, но то, что я имел честь изложить перед вами, еще не все. Кроме убийств и крови, над социально-революционной партией тяготеет и еще один великий тяжкий грех. Она признает сама, — а настоящее состояние и недавнее прошлое русского общества горько подтверждают, — что важную и существенную отрасль ее агитаторской работы составляют возможно широкое раскидывание сетей и ловля в них добычи. И в этом деле нужно отдать им справедливость; они достигли значительной степени совершенства, почти такого же как и в приготовлении взрывчатых веществ и рытье подкопов. Только славы для них от этого немного, потому что добыча попадается им слабая и беззащитная, дающая им мало пользы и лишь сама себя ни за что, ни про что губящая. Я говорю о той злополучной русской юности, среди которой рыскают тайные агенты и эмиссары партии, жадно высматривая свою добычу. Оклеветанная партией, которая, при всяком удобном и неудобном случае, выставляет ее своею союзницей или, по крайней мере, сочувствующею ей силой, русская молодежь страдает от нее больше всех других сфер общества. Еще не окрепшая, к строгой критике не привыкшая, нередко получающая неправильное направление, которое отклоняет ее от ученья, она естественно представляет для социально-революционных ловцов меньше сопротивления, чем все другие сферы. Молодость восприимчива, податлива, увлекается, и вот зараза ядовитою змеею извивается в ее среде. Одного ужалит, другого запятнает, а третьего совсем охватит в свои кольца, и жертвы падают, гибнут молодые силы, нужные родной земле.
Теперь, отдавая на ваш суд, господа сенаторы, господа сословные представители, взгляды и стремления подсудимых и их партии, я, само собою разумеется, весьма далек от мысли их опровергать, с ними полемизировать. Не говоря уже о том, что это было бы несогласно с достоинством государственного обвинения, которое призвано лишь изобразить злодеяние в его настоящем виде, лжеучения социально-революционной партии так очевидны в мыслях и делах ее, что изобличение их едва ли и нужно для суда, тем более, что и оружие у нас неравное, у них — софизм и цинизм, у обвинения —неотразимые, еще дымящиеся кровью факты, простое человеческое чувство и бесхитростный здравый смысл. Тем не менее, я не могу оставить без внимания ряд общих выводов, который грозно, самою очевидностью и правдой выдвигается из всего того, что совершилось, что мы знали прежде и узнали вновь. Несмотря на весь ужас и всю боль исследованной язвы, в данных этого исследования есть, мне кажется, и некоторые задатки горького утешения, насколько оно для нас еще возможно. Сомнения нет и быть не может — язва неорганическая, недуг наносный, пришлый, преходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный. Русской почве чужды и лжеучения социально-революционной партии, и ее злодейства, и она сама. Не из условий русской действительности заимствовала она исходные точки и основания своей доктрины. Социализм вырос на Западе и составляет уже давно его историческую беду. У нас не было и, слава Богу, нет и до сих пор ни антагонизма между сословиями, ни преобладания буржуазии, ни традиционной розни и борьбы общества с властью. Многомиллионная масса русского народа не поймет социалистических идей. Пропагандисты 1874 года знают, каким непониманием, смехом или враждою встречали их в любой избе. Сторонниками нового учения являются у нас люди, которым без социализма некуда было бы преклонить голову, нечем заниматься, нечего есть, не о чем думать. Огромное движение, умственное, общественное и экономическое движение, вызванное великими реформами великого царя-мученика, подняло и передвинуло все элементы русской жизни, взволновав ее со дна и до поверхности. Но, процеживаясь и оседая, движение дало никуда не годные отброски, от старого отставшие, к новому не приставшие, и на все готовые. Явились люди без нравственного устоя и собственного внутреннего содержания, но восприимчивые к чужому, постороннему влиянию, только бы оно сулило поприще обширное, заманчивое, легкое, льстящее самолюбию, скромного неблагодарного труда не требующее. Явились люди, могущие, за неимением или нежеланием другого дела — только как «вершить» революцию. А западные лжеучения дали им нечто готовое, с виду красивое, звонкими фразами обставленное, страсти будящее, разжигающее... Слабые головы закружились в вихре социально-революционных приманок и перспектив и, не оглядываясь, бросились на скользкий, покатый путь. А ни на нем, ни в собственном уме и сердце ухватиться было не за что, и вот стали бледнеть и исчезать, как дым, остатки здравого смысла, совести, человечности, стыда... все стало у этих людей свое, особенное, не русское, даже, как будто, не человеческое, а какое-то — да будет позволено мне так выразиться — социально-революционное.. У них выработалось одно — закал и энергия, но этот закал и эта энергия способны только на мрачное, для всех других людей преступное, дурное. На Россию они стали смотреть не как на отечество, а как на объект социально-революционных мероприятий, для которых все средства хороши. Но для России, которая смотрит на них не их, а своими собственными, не отведенными глазами, они не могут не представляться отверженными, достойными беспощадного осуждения.
Подведем последний, окончательный итог. Что сделала социально-революционная партия «Народная воля» за несколько лет ее подпольной деятельности для блага того народа, чью волю, следуя из названия, она должна выражать, польза и счастье которого у нее не сходит с языка? Она исписала и распространила горы бумаги, наполненной фантазиями и софизмами, от которых ни одному бедняку жить не стало легче. Она совратила и погубила множество поддавшихся ей людей, убила в них веру в себя и в будущее, оторвала их от близких, от родины, от честного труда. Что же сделал действующий передовой отряд этой социально-революционной партии, ее боевая дружина, открывшая активную борьбу, ее надежда и единственная деятельная сила — террористы! Они убили и изувечили несколько десятков верных слуг престола и отечества, вызывая тем временную панику среди мирных граждан; они прорыли несколько подкопов, извели несколько пудов динамиту и при его посредстве усовершенствовали способы уничтожения беззащитных людей; они выработали и написали целую доктрину такого уничтожения, связав ее на века с своею памятью; они заставили Россию и весь цивилизованный мир говорить о себе, как о новой общественной формации организованных, систематических, интеллигентных убийц. Наконец, 1-го марта нынешнего года они достигли заветной цели своих желаний и апогея своих деяний: они предательски убили великого монарха, освободителя и реформатора новой России. По-видимому, социально-революционная партия, в лице подсудимых, думает, что 1-го марта она одержала огромную кровавую победу и достигла своей ближайшей и труднейшей цели. Она ошибается, —она в этот день своими руками нанесла себе смертельный удар, она сама произнесла над собою свой приговор. Отныне глубокое мучительное отвращение всего, в чем бьется человеческое сердце и мыслит ум, еще способный мыслить, — ее единственный удел. И стоят ли ее исчадия другого к себе отношения? Сомневается ли кто-нибудь в том, что их явно заявленная цель — разрушить существующий мир и на место его возвести мир социалистический, — есть химера, недостижимая и безумная? А ведь за этою химерою, кичащеюся своим идеализмом, таятся в тьме, прикрытые ее гостеприимным знаменем, тысячи мелких, личных, совсем не идеальных побуждений и интересов: зависть бедного к достаточному, бедствующего тунеядца к процветающему труженику, порывания разнузданных инстинктов к дикому разгулу, честолюбие и властолюбие вожаков партии.
Моя задача приходит к концу. Не мне говорить, не вам слушать о необходимом значении того решения вопросов виновности, которые изрекут вашими устами высшая человеческая справедливость и закон, ее совершеннейший выразитель. Вы знаете и без моих указаний, что совесть России ждет этого решения и, возмущенная, успокоится только тогда, когда услышит его властный голос. Но чрезвычайный, грозный смысл вашего согласия с выводами обвинения — а в этом согласии я не хотел бы сомневаться — так чутко отзывается в человеческом сердце, так настойчиво требует примирения чувств с рассудком, что я прошу позволения именно об этом конечном нравственно-юридическом смысле предстоящего вам суждения сказать несколько заключительных слов.
На основании всей совокупности данных судебного следствия, на основании приведенных мною доказательств виновности подсудимых, я имею честь предложить вам произнести о них безусловно обвинительный приговор. Только такой приговор вытекает из представленных вам доказательств, только его карательные последствия соразмерны с злодеянием 1-го марта и виною всех шести изобличенных в этом злодеянии подсудимых.
Безнадежно суровы и тяжки эти последствия, определяющие ту высшую кару, которая отнимает у преступника самое дорогое из человеческих благ— жизнь. Но она законна, необходима, она должна поразить преступников цареубийства! Она законна, а в неуклонном применении действующих законов, в благоговейном преклонении перед ними, в строжайшем охранении установленного ими правильного гражданского строя — вся наша гражданская сила в настоящее трудное время, все наше спасение. Она необходима потому, что против цареубийц и крамольников нет другого средства государственной самозащиты. Человеческое правосудие с ужасом останавливается перед их преступлениями и с содроганием убеждается, что тем, кого оно заклеймило, не может быть места среди божьего мира. Отрицатели веры, бойцы всемирного разрушения и всеобщего дикого безначалия, противники нравственности, беспощадные развратители молодости, всюду несут они свою страшную проповедь бунта и крови, отмечая убийствами свой отвратительный след. Дальше им идти некуда: 1-го марта, они переполнили меру злодейств. Довольно выстрадала из-за них наша родина, которую они запятнали драгоценною царскою кровью,— и в вашем лице Россия свершит над ними свой суд. Да будет же убийство величайшего из монархов последним деянием их земного преступного поприща. Людьми отвергнутые, отечеством проклятые, перед правосудием всевышнего Бога пусть дадут они ответ в своих злодеяниях и потрясенной России возвратят ее мир и спокойствие. Россия раздавит крамолу и, смирясь перед волею промысла, пославшего ей тяжкое испытаниe, в пережитой борьбе почерпнет новые силы, новую горячую веру в светлое будущее! Не того хотели мрачные заговорщики 1-го марта! Но все их кровавые замыслы и злодейства разобьются о верную русскую грудь, разлетятся в прах перед ясным разумом, волею и любовью русских людей! Крамола могла тайным ударом пресечь преходящее течение хрупкой человеческой жизни, хотя бы, по божьей воле, та была жизнь великого государя Poccии, но крамола была и всегда будет бессильна поколебать вековую русскую преданность престолу и существующему государственному порядку! С корнем вырвет русский народ адские плевелы русской земли и тесно, дружно сомкнувшись несчетными рядами благомыслящих граждан, бодро последует за своею несокрушимою, единою священной надеждой, за своим ныне вступившим на царство августейшим вождем!
 Муравьев наконец-то замолк. Многие не верили, что ЭТО действительно произошло. И только стук судейского молоточка и хриплый от усталости голос Фукса:
-Перовое заседание суда объявляется закрытым, - вернуло всех в сладостную реальность.
Когда речь прокурора была окончена, было уже за полночь, хотя начинали утром. Но  все только теперь заметили, что давно сидели уж при свечах, а на улице горели газовые фонари.  Разминая уже не чувствующиеся, затекшие от сидения ноги, народ стал расходиться. Подсудимых увели в первую очередь, торопливо и незаметно, словно боясь, что  их могут выкрасть.
 Софья уже ничего не соображала. Не соображала она, что обвинение в лице Муравьева требует для всех «высшую кару», когда он сам несколько дней тому назад в любовном экстазе клялся, что спасет её, не соображала она, что он, вообще, говорил в конце своей речи. О чем? Она была словно оконтужена тем ужасным призраком Александра III в суде. Да, да, без сомнения, это было то же самое лицо, лицо того всадника Апокалипсиса, которого она видела на углу Екатерининского и Невского, когда так и НЕ СМОГЛА бросить в него гранату.
 Софья не помнила, как её вели в камеру. Помнила только, что очень хотелось в туалет. И уж не считаясь ни с какими приличиями, словно потерявшее стыд животное, она опорожнилась над парашей прямо в присутствии  конвойных солдат, не чувствуя при этом никакого стыда.

***
  Она не помнила как уснула. Это произошло чисто автоматически. Когда она проснулась, то сначала даже не поняла где, находится. Все казалось сном, каким-то кошмаром. И только, увидев ползущий, весенний луч по истлевшим плесенью стенам, пробивающийся сквозь крохотное оконце каземата, внутреннее отчаяние вновь захватило её. Сырость каменного  мешка снова сцепила её крохотное, нежное тельце. Вставать не хотелось. Гадкий голос Ники все ещё звучал в её голове, говоря что-то, что она так не могла разобрать.
 Только теперь она вспомнила, о чем  говорил Ники, там, на суде, о какой-то «высшей каре», и догадалась, что он требует для неё смертного приговора. Но, странно, это утреннее «открытие» почему-то совершенно не испугало её, она приняла это как должное, и теперь не боялась ничего. Смерть казалась для неё какой-то отдаленной от неё нелепицей, о которой говорят в праздном разговоре, сами не зная, о чем говорят и зачем говорят. Она воспринималась не как страшное, а как нечто само собой разумеющееся и неизбежное, но тем самым никогда не могущее произойти  с ней, как невозможное.
 Зато мысль о будущем суде, что и сегодня она встретится со своими мужчинами,  («своими», она уже воспринимала их как двух своих мужчин, своих любовников, с которыми имела физическую близость), даже несколько приободрила её. Странно, от ненависти к Муравьеву почти ничего не осталось, та разжигаемая, тягучая душу ненависть, зовущая к отмщению, которая всегда тяготит более собой ненавидящего, чем приносит вред ненавистному, испарилась; запутанный и суетливый сон о каких-то маленьких детях, загадывающих ей загадки, на которые она не могла найти разгадки, словно выветрил её из головы Сонечки, а вместо нее в душе зарождалась даже какая-то непонятно откуда взявшаяся  легкая страсть, граничившая с флиртом, а может быть с безумием похотливой старлетки. Мысль, что она снова будет сидеть с Андреем, положив ему руку на его ладонь, и тем сможет неимоверно дразнить Ники, возбуждало её. С этим, почти игривым настроением, она стала размачивать булочку в чае, с усмешкой припоминая вчерашнее. Чай был невозможно крепкий, и снова пах ржавой, болотной водой, табаком — чем, угодно, только не чаем. Она бы выплеснула его в парашу это паренное, гнилое сено, но и булочка была сухой и твердой, как засохшая просфора. Пришлось размачивать её в этом пойле и откусывать по кусочку. Припоминая вчерашнее недержание, и сколько времени её пришлось провести в суде, она ела аккуратнее, стараясь более налегать на безвкусную булочку и как можно меньше прикасаться к коварному чаю. Остатки помоев которого  Соня все же демонстративно брезгливо вылила в парашу, едва нарочно не плеснув на юбку надзирательницы, так что несколько брызг из параши все же попали ей на ботинки. Затем  не то фыркнув носиком, не то усмехнувшись своей внезапной, дерзкой выходке, стала одеваться к суду.
 В суде снова был аншлаг. Публика была той же. Дамы чиновников одели те же бриллианты, и вели себя, словно пришли не в суд, но в театр, на спектакль или светский салон.  Сонечке было отвратительно наблюдать за ними. Вот уж где со мехом попомнил бы «дамские салоны» Александр Дмитриевич, если бы он тут был. Так ни есть ли это театр - театр человеческой трагедии?
 Волна парфюма, женского и мужского, смешиваясь в едином гнетущем и удушающем потоке, в замкнутом, полном народу помещении образовывала запах хозяйственного мыла, но этот ещё раздражавший не любившую светскую роскошь Сонечку фактор, уж, казалось, перестал волновать её. Все её внимание попеременно сосредотачивалось на её мужчинах: то на Муравьеве, то на сидевшем рядом с ней Андрее.
 Муравьев был бледен, с мешками под глазами, что особенно не шло его маленькой, сплюснутой курносым носом мордашке, выглядел отвратительно, как всякий человек имевший до того дурной сон. Вчерашний напомаженный щеголь будто испарился из него, заступив место измученному обстоятельствами человеку, из-за занятости службы не успевавшему как следует прибрать себя. 
 И всякий раз когда она намеревалась взглянуть на него, почему-то виновато отворачивался, пряча от неё глаза, довольствуясь теми пустяками, которыми обычно хотят замаскировать свои нервы, то разговором с первоприсутствующим, то со своим товарищем по прокурорскому делу. Сонечке показалось, что он это делает нарочно, чтобы не встретиться с ней взглядом. Так оно и было.
 Андрей смотрел на неё любовно, и, как её показалось, с маленьким замешательством, чего это она все время косится на прокурорскую трибуну. Софья сразу же уловила это своим тонким, женским чутьем и прекратила немедленно.
 «А если он знает. Если он всегда знал, но молчал. Нет-нет, этого не может быть». Она заставила себя успокоиться и выкинуть это чудовищное предположение из головы, и вновь протянув к нему проворную, маленькую ручку,  незаметно от конвойного  потрогать своими крохотными, холодными, розовыми пальчиками Андрееву теплую, волосатую кисть, как тут же раздался грозный крик распорядителя:
-Встать, суд идет!

 Суд начался. Кажется, вся эта человеческая трагедия, обличенная в гордое название «суд», казалось бы нарочно вознамерилась развлечь своих подсудимых в последние дни их жизни, чтобы отвлечь от предстоявшей казни.
 Наступило время свидетелей. Перепуганных людей выводили на середину зала и, задавая те или иные наводящие вопросы, заставляли опознавать сидящих перед ними «злодеев».
  Первыми пришла чета Бовенко. На супругов было страшно и противно смотреть, насколько они были запуганы и раздавлены. Тимофей Родионыч, до того бравый усач, знавший себе цену нагловатый хохлятский можердом, теперь скукожился, поседел, и даже как-то поредел, из его носа торчала простудная сопля. Его жена, глупая, каелая домохозяйка, от страха, казалось, сделалась ещё глупее,  и теперь только хлопала маленькими, распухшими как у лягушки глазами, по женскому страху своему боясь сказать лишнего слова.
-Вы опознаете  человека, который проживал у в вашем доме под фамилией Черемисов? - грозно спросил Муравьев, совершенно не примечая, какого же человека, они, собственно, должны опознать.
 Бовенко окинул глазами скамью подсудимых. И — замолчал в отупении. Казалось, он никого не приметил, или же пронизывающе  ненавистный взгляд Софьи из-под лобья отпугнул его от Андрея, но выходило так, что, то ли он как-то все же не решался ответить сразу, чтобы ни дай бог не ошибиться и не выбрать Михайлова, который своей грузной фигурой также походил на «того, второго волосатого», которого он узнал сразу, то ли остерегался, что суд сыграет с ним скверную шутку, и на скамье подсудимого и вовсе не окажется того, на кого его просили теперь указать, как был разительно не похож этот мрачный и угрюмый «злодей» на того весельчака и балагура Тимофея Черемисова, которого он знал. Бовенко стоял,  неуклюже перетоптываясь на месте своими большими ступнями, и от того выглядел ещё отвратительнее.
-Так вы опознаете, кого-нибудь из этих людей?! - словно пес, на кабана, в нетерпении наседал на него Муравьев.
 Видя замешательство Бовенко, Желябов сам пошел ему на выручку. Чуть приподнявшись, он любезно поклонился, улыбнувшись, выставил ряд мелких, здоровых, белых зубов.
-Да вот этот, кажись.
-Который?!
-Который крайний. - Бовенко некрасиво указал пальцем с желтым с лопату ногтем на Желябова. - Эт самый, кажись, и есть Черемисов.
-А без «кажись» что, нельзя?! -сердито огрызнулся Муравьев.
-Он самый и есть, - радостно подтвердил Бовенко, словно узнал старинного приятеля.
-Достаточно. Следующий, - устало вздохнул Муравьев
 Следующий шёл дворник Петухов. Тот самый, что выручил Соню с ключами. Здоровенный, неуклюжий детина долго раскашливался по старой мужицкой привычке прежде, чем начать говорить, казалось страшно стесняясь при этом самого себя, своих неуклюжих рук, которые он не знал, куда деть, словно недоимочый крестьянин на ответе в земстве.
-В ком из подсудимых вы узнаете своих жильцов?
Петухов сразу заприметил Соню и Андрея.
-Так вот же  они — эти-с, - он явно нехотя и виновато указал на Софью и Андрея, словно бы ещё не желая выдавать их.
-Расскажите суду, с какого времени, под какими именами эти люди снимали у вас квартиру.
-Так я вам про что говорил-с, вашшеситтсво-с, - гадливо залебезил здоровенный детина. - Имен -то мы никаким не спрашиваем-с. Нам как — платят аккуратно, жилец тихий-с, то и ладно.  Только вот  что я к вашей милости больше скажу: барышня-с-то эта с октября в угловой квартире поселилась, вроде как сначала с подругой жила-с. Оно то и ничего, когда две девицы то вместе в одной комнате живут-с. Привычно. Но потом вторая то девица вроде как съехала. Да вот, как только  к ней этот двоюродный брат приехал-с, та вторая, что за подругу, сразу так и съехала-с, так я тут и засумневался как...
-Так в чем же вы «засумневались»? - поясничево передразнивая дорника на его деревенский манер, спросил Муравьев.
-Как думаю-с, они с братом разместятся, комнатка та совсем маленькая, а постель, почитай, одна-с. Оно то как две барышни, положим-с, спали-то вместе — ничего так, понятно-с. - Предчувствуя, куда клонит дворник, щечки Софьюшки зарделись стыдливым румянцем. Она не знала, куда деть свой взгляд. - Да вот с братцем -то в одной постели куды расположиться-с? Срамота прямо как получается!
 В процессе показаний дворника  кулак Андрея Ивановича напрягался все сильнее и сильнее. Наконец, Желябов не выдержал, да как двинул кулаком по столу, не сильно, на так, что все затряслось, а рядом сидящая Софья подскочила. «У, тварь!» - прошипел сквозь зубы. - «Чтоб тебя черти ели».
-Так вы опознаете подсудимых? - прервал его Муравьев, которого все эти юродствования «по-маленькому-с, с холопски -услуживым-с «с»» уже начинало неимоверно выводить из себя.
-Признаю, как жеж не признать-с ради вашего удовльствия-с, вот Воинова Лидия Антоновна, а ехто, стало быть, её братец как раз двоюродный-с Слатвинский Николай Иванович.
-Довольно! Следующий!
На место действия выступил ещё один дворник — Пантелеймонов. Тот, хоть был низок ростом и щупл, оказался куда бойчее своего предыдущего коллеги по метле, и выложил всю историю без обиняков. На вопрос Муравьева:
-Проживал ли кто-нибудь из подсудимых в вашем доме?
Отвечал уверенно:
-Вот эта жидовочка проживала, - он указал глазами на Гесю, в ответ чего Геся осуждающе посмотрела на него. - Она не одна проживала, а с мужчиной. Говорила, будто, её муж.
-А много ли к ним ходило гостей? - словно полудурка спрашивал его Муравьев. (Он имел барскую привычку разговаривать с людьми низшего звания, как разговаривают с умалишенными или детьми).
-Да нет, особо не примечал. Что правда, то правда, чтобы такого худого за ними — никогда! Раз только под новый год собрались какие-то. Пошумели малостью — не без того ж, - он запнулся, припоминая щедрую взятку Желябова: «Не всплыло бы».
-Вы узнаете кого-нибудь из тех, кто встречал тогда этот Новый Год?
Только теперь подсудимые на скамье подсудимых вели себя как настоящие преступники. Софья поспешила отвернуться за плечо Андрея так, что её почти уж не было видно из-за высокой, доходящей до её груди перегородки. Желябов сделал вид, что, вообще, не расслышал, о чем говорят и смотрел совсем куда-то далеко в сторону. Кибальчич зачем-то принялся рассматривать свои ногти на руках. Рысаков и Михайлов продолжали сидеть в каком-то понуром отупении, будто дело их совсем не касалось.
 Дворник мучительно осмотрел всех, и , не узнав никого толком по отдельности из той шумной свалки пьяных, молодых лиц, кроме самого Желябова, что дал ему взятку, почти весело рапортовал:
-Нет, ваше превосходительство, не могу признать! Будто были и будто не были! Метель была! - наконец, аргументировал свой ответ дворник.
-Следующий! - не желая выслушивать весь этот бессвязный бред, закричал Муравьев.
 Следующей были квартирная хозяйка Рысакова — Прасковья Ермолина. Та самая баба, что, будто бы, признала Желябова, приходившего на квартиру Рысакова несколько раз.  Надо сказать, Андрей Иванович никогда не был на квартире у Рысакова. Само собой, показания её были ложными и выдавлены под напором Муравьева для опознания в очной ставке самого Желябова. Но теперь, чувствуя на себе свершенную ею человеческую подлость, словно бы желая реабилитироваться перед своей совестью, лжесвидетельница от страха перед судом, быть может не земным, но небесным, и вовсе потеряла здравый рассудок и зачем-то во всех красках принялась описывать добродетели своего жильца — неудавшегося цареубийцы. По её словам выходило, что такого тихого, добропорядочного, воспитанного человека, как Рысаков, поди, надо ещё  сыскать среди лучших граждан России.
 Казалось бы все свидетели нарочно сговорились, чтобы своей глупостью раздражать Муравьева. Ермолина, записавшаяся чуть ли не в добровольные адвокаты к Рысакову, стала его последней каплей.
-Довольно! Хватит! Можете быть свободны!
 Первоприсутствующий Фукс  только с осуждающим презрением взглянул на малолетнего «прокурора», но, чтобы выручить неопытного и  вспыльчивого товарища, чья мера терпения была переполнена, был вынужден три раза постучать молоточком, объявив перерыв.
 После перерыва пошла ещё более неприятная компания для Софьи.  Вызван был купец Нешитов — его достали прямо с каторги, обтрепанный и злой, он готов был разорвать Софью, свою бывшую симпатию, свой нежный «блумхен розен»*, голыми руками, попадись она ему один на один. Это чувствовалось по его словам, как он брызжил слюной из полу-беззубого рта, некогда полного прекрасных белоснежных зубов. Потом пошли комендант Широков — мужчина широкоплечий и красивый, уже дворянин, и уже в штатском, и от того ещё более представительный  и жалкий в своем несоответствии чину. И это преображение было отвратительным для Софьи, когда она обтрепанная, с дурно пришитым воротничком, должна была в чем-то оправдываться при ним, стоя, что не давала никакой взятки в 30 руб. «Полицейский пес. Продажная тварь», - вертелись у неё в мозгах единственные слова. И было обидно, что на подобные типы она должна была тратить последние свои дни жизни, последние силы. Нет-нет, больше она ничего не скажет. Замкнется, сядет подле Андрея и на все вопросы Муравьева станет отвечать: «Не могу более ничего сказать» - и больше ничего. Какой в них смысл: распаляться, растачиваться на множество земных пустяков, которые уже не имеют значения, ведь строже чем смертная казнь, её не накажут.
 Дальше бесконечной цепочкой следовали снова свидетели: квартирные хозяйки, дворники, городовые, потерпевшие: раненые казаки конвоя  и случайные прохожие, волею судьбы оказавшихся на месте взрыва, некоторые до сих пор были  ранены, и только что выписались из госпиталя, но были ещё в бинтах, окутавших их голову словно персидские чалмы. Было видно, что воспоминания крайне тяжелы для них, но они отвечали.
 Муравьев взял себе в долг спрашивать каждого о Софье, как о главной организаторше взрывов. Тут заступило настоящее замешательство. Если Рысакова, подвергшегося всеобщей трепке, помнили почти все участники места событий, то никто из свидетелей места преступления не мог толком припомнить  ни Софьи, ни её белого платочка. Была ли, вообще, та женщина на мосту или нет, а уж тем более, подавала она какой знак платком, — никто не мог точно ответить, потому что в всеобщей погоне и свалке над Рысаковым никто просто не заметил её. Некоторые отговаривались, что, де, мост был далеко от них, и они не могли разглядеть никакой женщины на нем. Другие, вообще, по ошибке указывали на Гесю, говоря, что видели, как она подала знак платком,  к великому раздражению Муравьева.
 Софья видела, как Андрею было тяжело и одновременно мерзко  смотреть на это устроенное Муравьевым бесконечное представление. Особенно на раненых, но он старался держаться, не выдавая эмоций, приняв сурово - невозмутимый вид погруженного в великую думу великого человека, и для того скрестив сжатые в кулаки руки на груди. Однако, когда один из конвойных казаков, этих рубак, которому на войне приходилось пластовать людей надвое, вдруг, с  умиротворением по в бозе почившему Императору словно  юродивая плакальщица-клуша с  притворно жалостливым слезоточением стал выдавливать из себя показания:
— Я видел, как государь, забыв обо всем, сострадательно наклонился над раненым мальчиком и перекрестил его...
 Когда уж готовый прослезиться старик Фукс, желая  дорисовать картину святой кротости императора, нежным отеческим голосом поддерживая, спросил его наводящим вопросом:
— Вы видели, как Государь-Император наклонился над раненым мальчиком?
— Да, видел, и потом он поднялся и пошел, только когда увидел, что мальчик перестал дышать...
 Фукс готов прослезиться, дамы, уже не скрываясь, достают платочки, чтобы вытирать слезившиеся глаза, и вот, извольте, Желябов, прервав сентиментальную идиллию, бухнул таки свой мешочек дрожжей в  всеобщий клозет :
— Я просил бы объяснить мне маленькую формальность: должен ли я стоять или сидеть, делая заявления?
 Наглость неслыханная! Но Желябов  уже не выносит этой разыгранной по ролям комедии притворства. Ему не терпится говорить.
 ...Софья воспринимала этот театр человеческой трагедии равнодушно. Ей хотелось смотреть на Андрея, и она смотрела на него, чтобы запечалиться его красивым, мужественным профилем.
 
 Софья ждала главного потерпевшего. Каждый новый свидетель болезненно отзывался в её душе, тем, что приближал к ГЛАВНОМУ. К тому, с кем они вчера столкнулись глазами — НАСЛЕДНИКОМ. А что, если он её опознал, там на углу Невского и Екатерининского. И теперь назовет открыто. Она ждала развязки. Героической и роковой — для неё. Она почти жаждала её, воображая как НАСЛЕДНИК  своим красивым, царственно - повелительным жестом укажет в её сторону.
  Но вот стрелка часов зашкалила за двенадцать. Свидетели иссякли. Молоток Фукса стукнул три раза, объявив об окончании заседания, а ОН так не пришел. Софья выдохнула с облегчением. И эту ночь она спала крепко.
***
 Когда их вновь вводили в зал суда, она сразу же заприметила перемены: огромный стол, стоявший посредине залы. Этот стол был завален каким-то хламом, должным по-видимому имитировать улики. Среди него Софья сразу признала свой сундучок, на котором Ширяев чуть было не поимел её в порыве страсти. Встреча со старым «приятелем» её почти обрадовала, и она невольно усмехнулась. Цирк продолжался.
 Допрос начинался с Рысакова. Собственно он был единственным из обвиняемым, согласившимся давать показания в суде. Рысаков был раздавлен морально и физически, он выглядел виноватым, запуганным и заметно нервничал, как мальчишка на экзаменах, так что на него было гадко смотреть, и Софья невольно отвернулась, подспудно догадываясь, что он сейчас начнет давать показания против неё. Обезьянье лицо предателя Рысакова, выражавшее абсолютную холуйскую покорность перед прокурором Муравьевым,  было ей несносно.

- Покажите снаряды, которые были доставлены подсудимой Перовской в квартиру на Тележной улице утра 1 марта, - торжественно начал Муравьев.
-Вот и вот, - Рысаков вяло указал рукой на узелки, по видимому, ещё толком не проснувшись.
-Значит, вы утверждаете, что было доставлено два узелка со снарядами?! И вам вручили один из них?! - громко задавая наводящие вопросы Муравьев, обратился более к публике, чем к подсудимому Рысакову.
-Да два. Мне она дала один из них а Михайлову другой, сказав остальным, что два других подвезут позже. Время уж выходило. Я не стал ждать и вышел: пошел на указанное место, на углу Невского и Малой Садовой, что напротив памятнику Екатерине.
-Точнее напротив сырной Лавки Кобозевых, вы хотели сказать?! Так?!
-Я..я не помню, - замялся Рысаков, но Муравьев более не слушал его. Информации было предостаточно.
-Итак, дамы и господа, перед вами то, о чем я говорил вам! Только теперь, когда расследование завершено в совершеннейшим полном объеме, вы самолично можете убедиться насколько велик масштаб  морально — нравственного разложения в кругах нашей молодежи! Партия, а точнее шайка бандитов, называющей себя социалистической партией народа,  прикрываемая  лозунгами братства, солидарности за товарища и бескорыстной взаимопомощи друг другу, в лице подсудимой Перовской, ради дела не погнушалась принести в жертву собственного же товарища, сделав из него живую бомбу! - По залу тот час пронесся гул удивления. - Да, дамы и господа, это так: та, кому назначено быть командующей так называемых «метальщиков», не задумываясь, послала своих же товарищей на верную смерть. Подсудимый Рысаков должен был  не только погибнуть сам от разорвавшегося в его руках снаряда, но и, быть может, сгубив не один десяток неповинных жертв, сам не желая того, невольно принести собственную жизнь на алтарь Революции, докончив таким образом дело цареубийства наверняка, если разорвавшаяся мина, по каким либо причинам не достигнет своей цели! Только теперь, зная этот гнусный факт из преступного замысла Перовской, мы можем оценить всю степень  того  состояния морального разложения наших  теперешних эмансипе, исповедующих, как они считают, прогрессивные идеи социализма. Цель оправдывает средства, дамы и господа! Вот, каким лозунгом руководствовалась подсудимая Перовская, замышляя свой коварный замысел по отправке товарища на верную гибель!  Так оправдывает ли, если цели эти столь гнусны?! Ибо нет ничего более отвратительного и гнусного, как убийство человека!
 Зал разрывается гулом аплодисментов. Муравьев ликует, раскланиваясь словно актер-трагик, блестяще сыгравшую свою роль.
 «Как блистательно сфальшивил. Ну да, сфальшивил, и вышло даже совсем глупо, так зачем эти негодяи теперь аплодируют ему! Скорее бы они прекратили — так ведь нет, не прекращают же. Сейчас я досчитаю до трех, и весь этот кошмар закончится...Раз, два...Перестаньте!  Андрей. Только теперь же видеть его лицо!» - Софья хотела повернуться к нему, но, с ужасом предвкушая осуждающий его взгляд, никак не могла. Но вот она пересилила себя, повернулась, подняла на него умаляющие, растерянные глаза, в которых будто сквозило: «Помоги!». Он смотрел на неё своими добрыми, умилительными в снисхождении глазами, как смотрел всегда,  когда они были одни, с друг другом наедине.  «Нет, не осуждает», - выдохнула она,  чуть улыбнувшись ему уголками губ, но тут произошло непоправимое:
-Хочу сделать заявление суду! - вдруг, услышала над своим ухом его громогласный бас, разорвавший эти аплодисменты. Софья поняла все без слов:
-Нет, Андрей, не надо!
-Спокойствие! - стучит молотком Фукс. - Говорите!
-Поскольку я отказался от адвоката, я имею право выступать от имении собственного адвоката, - доказывая четко и ясно, не унимался Желябов, хотя зал разрывает от возмущения. - Я имею право сделать заявление?
Софья поняла — Андрей не отступится.
-Да, имеете. Суд выслушает вас потом. - Отнекивается Фукс.
-Нет, я хочу сейчас! - настаивает Желябов. - Это имеет непосредственное отношение к моему личному участию в деле «метальщиков».
-Хорошо, говорите, - равнодушно и чуть раздраженно отвечает Фукс, как всякий человек, которому надоело досаждавшее упорство оппонента, и он только уступает, затем, что хочет поскорее избавиться от него.
-Прошу суд принять к сведению, что с самого начала командование «метальщиками» было возложено  Исполнительным комитетом партии на меня. Это я определял дислокацию каждого из них.
 «Прорвало», - с остервенелой радостью думает Муравьев.  Что ж, Желябов со своим глупым стремлением выгородить честь своей любовницы только сыграл ему на руку: он сам подтвердил то, что ранее в своей речи утверждал он, Муравьев. Андрейка - Атаман, он и командовал своей шайкой убийц, и только арест помешал свершить цареубийство.
 «Вот тут-то и дожать его гада!». И Муравьев «дожал»:
-Какую роль вы  лично должны были играть в покушении на Государя?
-Если бы и после взрыва мины царь по каким либо причинам оставался бы жив, то я должен заскочить в карету и заколоть его кинжалом и тем кончить дело! - с невозмутимой смелостью ответил Желябов.
 Ладонь Софьи опустилось на  лицо.
-Ну, зачем? - еле слышно простонала она. Революционная честь Софьи  была спасена, но вот жизнь...Вряд ли это могло помочь Софье.
 Зал разразился гулом возмущенных голосов. Из которых то и дело раздавались злобные реплики:
-Четвертовать его гада надо!
-Порядок! - молоток Фукса отбивал барабанную дробь. Был объявлен перерыв. Никто из публики не подозревал, расходясь по буфетам, какое грандиозное сражение развернется после...

 Произошло непоправимое — Желябов передумал и согласился давать показания. Подобно селевому, потоку, внезапно вырвавшемуся крохотным ручейком, но незаметно для себя обернувшимся великим течением, захватывающим и сносящим все на своем пути, желание взять  на себя непосредственную организацию покушения, и хотя бы этим выгородить Софью перед разнузданной в своей ненависти к маленькой цареубийце публикой господ, жаждущих её морального падения, не как убийцы, но как женщины, переросло в сокрушительную речь пропагандиста.
 Может, Желябов планировал это с самого начала, рассчитывая на внезапность. Кто теперь знает? Но, как говорится «Эх, говори Москва, разговаривай Россея!» Желябова было уж не остановить. Желябову нечего терять. Жребий  брошен!

 Никто и не подозревал о решении Желябова. Собственно, никто и не давал ему слова. Фукс вознамерился до конца контролировать «бородатого нигилиста», не давая ему даже возможности раскрыть рот. В отличие от Муравьева, делавшего ставку обвинения на Желябова, как на руководителя партии, все надежды первоприсутствующий Фукс почему-то возлагал на Кибальчича, будто желая, подобравшись к делу чисто с практической, то бишь с технической стороны, которой и ведал Кибальчич, выяснить необходимые подробности покушения, на которые в своем порыве к ненависти Желябову (старик конечно же не знал об их общей невесте Перовской, но судя по речи Муравьева догадывался о какой-то личной неприязни своего коллеги к Желябову) Муравьев ещё не обратил внимания. А, быть может, Кибальчич показался старику наиболее разумным из всех обвиняемых. Ну, что можно было, к примеру, добиться от слабоумного, полуграмотного Михайлова, который едва-едва выводил свою подпись аршинными корябулами, — ничего, кроме глупого мычания о рабочем кружке. А показания Рысакова, непосредственно касавшиеся партии,  Исполнительного комитета, были в всевластии Муравьева, который, собственно и выстраивал на них обвинение, только лишь с тем, чтобы прославить свое имя, совершенно не думая о своих прямых обязанностях уделять равное внимание вине каждого из подсудимых,  в припадке юношеского честолюбия помышляя, наверное, про себя, что он, Муравьев, здесь не только прокурор, но и сам судья на этом процессе. Женщины не в счет. Оставался один - подсудимый Кибальчич.
 Но человек -машина, был не так прост: как и всякий инженер, идя по наикратчайшему в простоте разумности пути, выстроил свою, предельно простую и действенную систему показаний. О чем бы его не спрашивал Фукс, он все переводил на устройство снарядов, мотивируя это тем, что в партии ему отводилась исключительно роль техника, а к остальному он имел отношение лишь чисто формальное.
 Как ни старался Фукс задавать ему наводящие вопросы об организации покушении, все у Николая Ивановича неизменно сводилось к изобретательству, к динамиту, к гремучему студню, которым был начинен снаряд.
 Собственно, Николай Иванович с самого начала не отрицал свою принадлежность к партии: то, что и так знали все, и что отрицать было бы теперь бессмысленно. Но он касался этих вещей сухо, в каких-то общих словах, я бы даже сказала, осторожно, однако, нисколько не отменяя своего участия в них.
 Когда Фукс, желая поближе подобраться к Исполнительному комитету, задал ему прямой вопрос о принадлежности его к партии, ответил:
-...Я признаю себя принадлежащим к русской социально-революционной партии, и в частности к общества «Народной воли», но повторяю, что я близко стоял только к технической стороне дела; относительно же других сторон предприятия я не имел решающего голоса, так что не имею возможности добавить ничего лично от себя.
Я  признаю обвинения суда лишь в той части, что все составляющие тех двух метательных снарядов, которые были брошены под карету Императора, были разработаны непосредственно мной. Изобретение устройства этих снарядов принадлежит мне, точно так же как все части их: ударное приспособление для передачи огня запалу и взрывчатое вещество — гремучий студень — были сделаны мной.
 Председатель суда потерялся. Он слишком поздно осознал свою ошибочную ставку на Кибальчича. Фукс замялся, это дало возможность Муравьеву выступить. И как, следовало ожидать, он первым делом, как озверелый пес, накинулся на заговорившего Желябова.
-...Из протокола осмотра на вашей квартире по  Измайловского полка были найдены две банки из-под мармеладных конфет с неизвестным черным взрывчатым  веществом на дне. Как мы уже помним на месте преступления были найдены  крышки из-под консервных банок. Таким образом, у нас есть все основания предполагать, что ингредиенты для изготовления бомб хранились на в вашей квартире. Итак, подсудимый Желябов, как организатор покушения, вы можете определить назначение этих банок, найденных в вашей квартире?
-Я не могу точно сказать, господин прокурор, - задрав глаза к небу и явно паясничая, смешливым голосом заговорил Желябов, - поскольку  те банки, конфискованные вами на моей квартире, являются общественным достоянием партии и её Исполнительного комитета, так, что определить принадлежность их к крышкам, найденных  на месте взрыва, я не имею никакой возможности.
 В зале раздается гром смеха. Желябов паясничает, явно дуркуя перед обвинителем. Муравьев краснеет от гнева. Кажется от злости его вот-вот хватит удар, и ещё от того, что он понимает, как он глуп и жалок теперь перед НЕЙ. Софье смешно, она пытается сдерживать смех, но какой — то адский, неуправляемый мим, сдавливая грудь и живот, уже кривляет её губы в дурацкую ухмылку и, тут, не выдерживая, она начинает хохотать своим звонким пронизывающим, девичьим смехом.
 Это удар. Муравьев растерян. Зал гудит от негодования и растерянности.
 Фукс пытается остановить суд, все более превращающийся в неуправляемый процесс. Снова перерыв? И это когда главный обвиняемый заговорил сам! Сенаторы мечутся в негодовании. Ну, это уж слишком. Пойдут пересуды. Нельзя!
 Слышно, как Фукс с товарищами переговаривается. «Не давать», - слышит Желябов с судейской трибуны и понимает, что теперь говорят про него.  Он настроен решительно на борьбу. “Не отступать», - вертится в его мозгу. Так кто же победит?
 Нужно переговорить с товарищами. Он пытается дотянуться до Кибальча, через Софью, накрывая её своим могучим туловищем, так что Сонечке почти нечем дышать.  Даже Рысаков слышит громогласный шепот Желябова: « Ну, давай, Николай, теперь дело за тобой». «Что давать? Что он хочет от меня? Ах, это теперь не важно». Рысаков только начинает догадываться, что Желябов обращается не к нему — к Кибальчичу. Его он презирает, как предателя. Его все презирают, даже этот дурень Михайлов. Это чувствуется по его отвернувшейся позе. Словно Тимофей не замечает его. Все отвернулись от него. Он один. Он -тварь, Иуда, предатель — для всех!
 «Подсудимым не переговариваться», - слышит он за спиной злобное рычание конвойного. Герард, адвокат Кибальчича, вдруг, неожиданно вступается за своего подопечного: «В перерывах разрешено». Желябов, пользуясь моментом, дает лихорадочные наставления Кибальчичу. Софья, задыхаясь под его потным фраком,  все слышит, и сжалась в комок, чтобы не мешать Андрею.
 Стихийный перерыв скоро прекращается. На сцену действия вызывается генерал-майор артиллерии Федоров, долженствующий выступать на суде, как эксперт взрывчатых веществ. Желябов как в воду глядел, речь зашла исключительно о технической стороне вопроса. Все что угодно, лишь бы не давать главному пропагандисту слова! Дело за Николаем.
-...О таком аппарате, где сделано подобное приспособление, что от гремучей ртути взрывается пироксилин, пропитанный нитроглицерином, а затем гремучий студень с камфарой, я еще не слышал, - начал свое выступление Федоров. - Это новый по конструкции снаряд, доселе не известный в науке и технике.
Нитроглицерин легко приготовить, но довольно трудно получить гремучий студень: довольно затруднительно растворить пироксилин в нитроглицерине,— это требует много времени и большого уменья. Нужно сперва кипяток нагреть, поставить на него чашку, взять нитроглицерин и растворить в нем пироксилин, или же прямо, предварительно, растворить его в эфире. Этот состав известен только недавно, так что, вероятно, был привезен, очень может быть, из-за границы. Я не думаю, чтобы он был приготовлен здесь.
-Я должен возразить против экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления, - с громкой торжественностью встревает Кибальчич. - Он сделан нами! Нашими руками, на нашей, русской земле!
 Кибальчич словно и не чувствует  вины — он будто даже хвалится своим изобретением. Зал разражается аплодисментами. Многие смеются: «Не судить — медаль прям дать надо!» Однако, Кибальчич не теряется и продолжает:
-Относительно приготовления его есть указания в русской литературе, помимо иностранной. Так, я могу указать на «Артиллерийский журнал» 1878 года (августовская книжка), где очевидец, бывший в лаборатории у Нобеля, видел приготовление гремучего студня и подробно описал.
Приготовление его не представляет опасности. Вообще, приготовление нитроглицерина, динамита, если оно ведется человеком, знающим дело, представляет меньшую опасность, чем приготовление пороха, и сколько ни было приготовляемого динамита домашним образом, взрыва никогда не было. - «Молодец, Николашка», - думает про себя Желябов. - «Захватил таки». 
 Человек-машина не подвел. Кибальчич принялся читать лекции о динамите. Выходит почти лихорадочно,  на грани бреда, но он все же «держит» зал.
-...Затем приготовление его не представляет особенных затруднений и может быть сделано домашним способом.
Приготовление нитроглицерина, как и утверждали тут эксперты, не трудно. Остается приготовление растворимого пироксилина, что может быть легко сделано, а для того, чтобы растворить нитроглицерин в пироксилине, нужна только теплая вода, которую можно нагреть в самоваре или в печке. Что касаемо приписываемого мне господином прокурором три саженей абсолютного поражения, это утверждение не верно в корне. Большинство было ранено при втором взрыве. Относительно сферы разрушения тут, конечно, не может быть точного вычисления, но по моим вычислениям и соображениям, она сходится с теми данными, которые дает эксперт Федоров, а именно радиус сферы разрушения около одной сажени, но никак не больше. Если при втором взрыве было так много раненых, то это произошло от того, что около государя толпился народ на очень близком расстоянии, так что снаряд попал, так сказать, в самую толпу, и этим объясняется значительное число раненых. Во всяком случай, громадное большинство этих раненых очень легко ранено и получили самые незначительные раны. Утверждая это суду, я бы ещё хотел спросить эксперта Федорова. Вы делали опыт с четырехфунтовою гранатою, причем граната была разорвана на куски. Отлетели ли эти куски в сторону или они остались на месте?
— Остались на месте, - неохотно подтверждает Федоров, ещё изумленный наглостью подсудимого.
— Так что метательного действия динамит не обнаружил?
-Нет.
«Черт, кто кого допрашивает», - думает Муравьев. Надо сейчас же прекратит этот превратившийся в спектакль абсурда ненужный технический диспут.
-У стороны обвинения есть вопрос, - встревает Муравьев.
Фукс словно хватается за соломинку.
-Говорите.
-Я хотел бы задать вопрос подсудимому Желябову, - (теперь Фукс хватается за голову). - Какой формы были снаряды? Вы можете указать на находящиеся среди предметов похожие?
-Желябов поднимается, - сквозь густую бороду видна дерзкая усмешка. -  Кажется, прямоугольные, в форме шестиугольника, но точно не помню, нельзя исключать, что они имели форму цилиндров. Господин, прокурор, я не могу точно определить форму снарядов, ибо не имею на то специальных технических познаний. Для этого у нас в партии имелась специальная техническая служба, - Андрей весело кивает на Кибальчича, подмигивая Сонечке, - Софья снова хихикает.
 Её пронизывающий, тонкий, девичий смех, словно бритва проходит по нервам Николая Муравьева.
 Она смеется. Ей весело. Она специально издевается на ним, чтобы показать свое все ещё презрение к нему, как к домашнему мальчику, маменькиному сынку. Николай словно попал в свое детство, где над ним верховодила Софья, решала Софья, издевалась Софья, унижала Софья, подставляла и -  спасала Софья.
 Она и теперь над ним, издевается, чтобы показать ему, что он только что сморозил глупость, и, хуже всего, что он и сам теперь понимал, что  ляпнул глупость, как мальчишка, и уж ничего нельзя было с этим  поделать. Слово — не воробей...
 Пот проступил над его квадратном лбу под густым бобриком. Ники почувствовал, как ему становится жарко в его черепашьем панцире мундира. Он не знал, что говорить и сел как-то растерянно. Желябов тоже сел, все ещё скаля зубы в наглой усмешке, что -то быстро шепнул ей, не отрывая хитрого с усмешкой взгляда от малолетнего прокуратора. Муравьев все это видел, но уж ничем не мог предпринять. Он словно отупел от усталости и жара мундира. Фукс снова занялся Кибальчичем, пытаясь вытащить из него хоть какую-то правду, неизвестную миру. «Какую? Зачем? Какое  теперь имеет значение строение бомб?»
 Однако приглашенные эксперты сами заинтересованы в устройстве «фирменных» бомб Кибальчича. С такой оригинальной конструкцией они сталкиваются впервые. Чувство мести за в бозе почившего батюшку-царя уступает нездоровому человеческому любопытству. Все словно бы и забыли о суде и жаждут лекций. Забыл, где находится, и сам подсудимый Кибальчич. Он, заливаясь на весь зал, продолжает с увлечением рассказывать, словно он профессор и читает лекции студентам.
-...Принцип устройства снаряда состоит в том, что оловянный груз, надетый на стеклянную трубочку, наполненную серной кислотой, в момент удара метательного снаряда о какую-либо поверхность разламывает трубочку вследствие силы инерции, серная кислота, вытекая из разбитой трубочки, зажигает прикрепленный к трубочке стопин особого приготовления (нитка, покрытая смесью бертолетовой соли, сахара и сернистой сурьмы), огонь по стопину передается к запалу с гремучей ртутью, гремучая ртуть, взрываясь, сообщает взрыв патрону, состоящему из смеси мучнистого пироксилина и нитроглицерина, а от патрона взрыв передается уже гремучему студню.
В снаряд помещены две стеклянные трубочки, продольная и поперечная, с грузами на каждой, так что, какой бы стороной ни упал снаряд, во всяком случае хоть одна трубочка должна разбиться. Огонь по стопину передается моментально, и, следовательно, взрыв должен произойти в то мгновение, как только снаряд ударится о препятствие.
Только после того, как выработана была эта форма снаряда и как на опыте подтвердилась годность в нем ударного приспособления, я и мои товарищи сочли возможным употребить их для действия...
 Фукс слишком поздно понимает свою ошибку. «Нет, пора прекращать эти лекции». Первоприсутствующий пытается выправить обстановку:
-Подсудимый Кибальчич, всю необходимую информацию, что касается устройства вашего метательного снаряда, мы в полной мере получили от наших экспертов взрывного дела Федорова и Шах-Назарова. Суду бы хотелось знать непосредственно вашу роль в партии.
 Кибальчич смутился. Когда тебя обрывают на половине слова — всегда неприятно. А если это твое последнее слово и до смерти остается несколько дней?
- Я повторялся и повторюсь, - теперь уже с явным трудом заговорил Николай, - все мое участие во взрыве 1 марта ограничилось исключительно научно-технической деятельностью.
-Хорошо, тогда хотя бы уточните в чем заключалась эта ваша научно- техническая деятельность в партии, о которой вы говорите? - не отпускает его Фукс.
 Кибальчич теперь в совершенной растерянности. Смотрит на адвоката, словно пытаясь там найти спасение от трудного и такого явного вопроса.
 Герард хочет что-то возразить. Можно возразить прокурору, но как самому судье. Круг замкнулся. Нет, невозможно помочь своему подопечному. Кибальчич понял это. Надо давать показания, самому суду. Но как сделать это, чтобы не задеть товарищей. «Ах, не все ли равно теперь, что виселица, что каторга». И он начинает говорить, строго, по пунктам, взвешивая каждое слово:
-Я только давал советы относительно того, какое количество динамита необходимо для того, чтобы взрыв, во-первых, достиг цели, а, во-вторых, не причинил вреда лицам, случившимся на тротуаре при проезде Государя, а также прилежащим домам; второе: придумал и приспособил, с помощью двух лиц, чьих имен я указывать не желаю, четыре метательных снаряда; третье: ездил с двумя из оных лицами, взявшимися бросить два снаряда, на опыт на котором снаряд с ударным приспособлением и с гремучей ртутью, но без динамита, был брошен, если не ошибаюсь, Рысаковым с целью убедить участников взрыва в годности устройства снаряда. Относительно метательных снарядов я могу добавить еще то, что два из них были доставлены мною утром 1 марта в Тележную улицу, а перед этим мне всю ночь пришлось проработать над их окончанием; два же другие снаряда были доставлены туда же. Прибавлю к этому, что снаряды были изготовлены не в моей квартире, а на другой, которой я указывать не желаю.
-Подробности покушения мы тоже уже слышали от господина прокурора. Суду хотелось бы уточнить какую конкретную роль вы исполняли в партии и её Исполнительном комитете.
 Кибальчич понимает, к чему клонит Фукс. Он готовит ему позорные «лавры» Гольденберга. Сейчас наводящими вопросами он заставит выдать членов Исполнительного комитета в его новом составе. Николай  сразу же пресекает эту хитроумную попытку старого лиса.
-Я никогда не состоял в членстве Исполнительного комитета. Меня не посвящали в его состав. Да, я признаю себя принадлежащим к русской социально-революционной партии, и в частности к обществу «Народной воли». Но повторяю, что я близко стоял только к технической стороне дела; относительно же других сторон предприятия я не имел решающего голоса. Я признаю свою вину в той части, что я сделал все составляющие, как тех двух метательных снарядов, которые были брошены под карету Императора, так и тех, которые были впоследствии захвачены на Тележной улице. Изобретение устройства этих снарядов принадлежит мне, точно так же как все части их: ударное приспособление для передачи огня запалу и взрывчатое вещество — гремучий студень — были сделаны мной. Более ничего к своим словам добавить не желаю.
-Хорошо, садитесь, - как-то вяло говорит Фукс. По всей его сгорбленной фигуре, было видно, что старик сдался, устал. Выудить что-либо из Кибальчича, касавшееся дела партии, оказалось делом для него непосильным. А, меж тем, целый день был потрачен на Кибальчича, и все без толку. Суд не услышал ничего, кроме бесконечных толков о глицериновых трубках, преимуществах «гуманного» поражения  толпы улучшенной смеси гремучего студня, да хитроумном устройстве адского заряда.

...Шел четвертый, последний день суда, в котором Желябову предстояло решающее сражение. Отступать было некуда. Сейчас или никогда!
 Андрей Иванович готовился отчаянно. Было видно, что сжатая в нем пружина вот-вот готова раскрыться.
 Софья спит давно под пристальным взором надзирательниц, выложив руки на одеяло, как и положено. А Желябов в обществе своих громил-казаков, согнувшись в три погибели над столиком, навалился на крохотный огрызок карандаша, который то и дело передает своим конвойным на смену починять (нож подсудимому не положен), пишет, пишет, как одержимый своим размашистым, богатырским почерком. Это завтрашняя речь. Надо успеть до открытия суда запечатлеть все мысли, отметить все важные пункты речи.

 Говорите, пожалуйста, только о себе!

 Едва открывается заседание, Желябов просит слова у председателя. Формально отказать подсудимому Фукс не может, ведь Желябов сам отказался от защитника, но Фукс отказывает, мотивируя тем, что он сможет говорить о себе потом, когда до него дойдет очередь. Желябов понимает, что «потом» - это никогда.
  Однако, факт — слова Желябову не дают. Но Андрей Иванович, будучи бывалым оратором, не теряется, и сам начинает, буквально встревая между словами Рысакова, когда Николая начинают допрашивать о партии.
 Фукс и не собирался давать ему слово в показаниях, но Желябов нашел таки зацепку. Рысаков — не член Исполнительного комитета, формально даже не член партии, как же он может давать показания суду о партии. Желябов протестует, подает ноту протеста. Фукс, наконец, неохотно, но соглашается. Ему надоели все эти мелкие пререкания Желябова с Муравьевым, которые все больше напоминают закулисную склоку двух начинающих студентов-юристов в схоластических упражнениях по знанию закона - «Кто кого»
-Хорошо, подсудимый Желябов, если вы, как руководитель партии «Народная воля», желаете дать показания суду насчет её Исполнительного комитета, суд не станет вам препятствовать в этом.
 Желябов понимает, на что намекает Фукс. Выдать товарищей. Нет, не будет этого никогда! Но и такой шанс упускать нельзя. И он, цепляясь за малейшую возможность слова, встал и, красиво расправив затекшие от сидения богатырские плечи, начинал своим красивым, громким басом:
-  Господа судьи, я, как лидер партии «Народная воля», намереваюсь  заявить суду о подлинном значении нашего дела, ибо дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. Теперь же, на нас, подсудимых, лежит обязанность по возможности представить цель и средства партии в настоящем их виде. Обвинительная речь, на мой взгляд, сущность наших целей и средств изложила совершенно неточно. Ссылаясь на те же самые документы и вещественные доказательства, на которых господин  прокурор основывает обвинительную речь, я постараюсь это доказать. Программа рабочих послужила основанием для господина прокурора утверждать, что мы не признаем государственного строя, что мы безбожники и т. д. Ссылаясь на точный текст этой программы рабочих, говорю, что мы - государственники, не анархисты. Анархисты - это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Я, впрочем, желаю знать вперед, могу ли я касаться принципиальной стороны дела или нет? - Желябов явно взволнован, взнервирован после перепалки с Муравьевым, а это плохо — для него.
Первоприсутствующий: -  Нет. Вы имеете только предоставленное вам законом право оспаривать те фактические данные, которые прокурорскою властью выставлены против вас и которые вы признаете неточными и неверными.
Подсудимый Желябов: -  Итак, я буду разбирать по пунктам обвинение. Мы не анархисты, как утверждалось ранее господином прокурором, мы стоим за принцип федерального устройства государства, а как средства для достижения такого строя мы рекомендуем очень определенные учреждения. Можно ли нас считать анархистами? Далее, мы критикуем существующий экономический строй и утверждаем...
 Хочется высказать и высказать многое. Речь Желябова нервная, он почти задыхается, у него непривычно перехватывает дух, но он начал и теперь говорит быстро, так что почти невозможно остановить его, как мчащийся по степи табун, вставить слово, но Фукс, сам в прошлом неплохой оратор, успевает осадить норовистого «жеребца».
Первоприсутствующий: -  Я должен вас остановить. Пользуясь правом возражать против обвинения, вы излагаете теоретические воззрения. Я заявляю вам, что Особое присутствие будет иметь в виду все те сочинения, брошюры и издания, на которые стороны указывали; но выслушивание теоретических рассуждений о достоинствах того или другого государственного и экономического строя оно не считает своею обязанностью, полагая, что не в этом состоит задача суда.
Подсудимый Желябов. (Заметно раздражаясь на Фукса, так что Сонечка замечает, как он налился краской и капли пота проступили на его могучем, красивом лбу, все же старается  говорить с убедительной рассудительностью, теперь логически расставляя ударение на каждом слове)
 -  Я в своем заявлении говорил и продолжаю утверждать, что от прокурора слышал, что наше преступление - событие 1 марта - нужно рассматривать как событие историческое, что это не отдельно взятый факт, а история. И совершенно верно. Я совершенно согласен с прокурором и думаю, что всякий согласится, что этот факт нельзя рассматривать в связи с другими фактами, в которых проявилась деятельность партии. -  Желябов бьет в самую цель. Фукс не пойдет против Муравьева. Это означало бы расшатать само обвинение. Авторитет, Муравьева, после его истерической речи, мягко говоря, и так слишком слаб. Однако, старый, хитрый лис Фукс  и тут не теряется:
Первоприсутствующий: -  Злодеяние 1 марта - факт, действительно принадлежащий истории, но суд не может заниматься оценкой ужасного события с этой стороны; нам необходимо знать ваше личное в нем участие, поэтому о вашем к нему отношении, и только о вашем, можете вы давать объяснения.
Желябов не сдается и ещё сильнее напирает на неумелое обвинение Муравьева.
Подсудимый Желябов:  - Обвинитель делает ответственными за событие 1 марта не только наличных подсудимых, но и всю партию, считает самое событие логически вытекающим из целей и средств, о каких партия заявляла в своих печатных органах.
 Стенка пошла на стенку. «Кто кого» Сам того не желая, Муравьев оказывается не у дел. Им прикрываются, как щитом. И кто - тот самый главный его обвиняемый, ненавистный Желябов, которого он, ещё день тому назад,   готов был растерзать в своей речи. Надо бы вставить слово обвинению, но Муравьев совершенно ошарашен наглостью Желябова, растерян и молчит. Он раздавлен.
 Меж тем баталия продолжается. Похоже, старик Фукс до конца вознамерился держать оборону.
Первоприсутствующий: (С какой-то непонятной радостью и даже в не привычном для старика задором, словно навешивая карточные «погоны» в продувшему в «дурака» Желябову):  Вот тут-то вы и вступаете на ошибочный путь, на что я вам указывал. Вы имеете право объяснить свое участие в злодеянии 1 марта, а вы стремитесь к тому, чтобы войти в объяснение отношений к этому злодеянию партии. Не забудьте, что вы собственно не представляете для особого присутствия лицо, уполномоченное говорить за партию, и эта партия для особого присутствия при обсуждении вопроса о вашей виновности представляется несуществующею. Я должен ограничить вашу защиту теми пределами, которые указаны для этого в законе, то есть пределами фактического и вашего нравственного участия в данном событии, и только вашего. Ввиду того, однако, что прокурорская власть обрисовала партию, вы имеете право объяснить суду, что ваше отношение к известным вопросам было иное, чем указанное обвинением отношение партии. В этом я вам не откажу, но, выслушивая вас, я буду следить за тем, чтобы заседание особого присутствия не сделалось местом для теоретических обсуждений вопросов политического свойства, чтобы на обсуждение особого присутствия не предлагались обстоятельства, прямо к настоящему делу не относящиеся, и главное, чтобы не было сказано ничего такого, что нарушает уважение к закону, властям и религии. Эта обязанность лежит на мне, как на председателе, и я исполню ее.
 Что в лоб, что по лбу! Стену Фукса не пробить. У Желябова обрезаны крылья. Полет, так славно обещавший начаться на одном дыхании, закончился, ещё  толком не начавшись. И вот уже птица мысли Желябова отчаянно бьется на земле с переломанными крыльями. Желябову остается только обороняться. И он, как будто оправдываясь за свои слова, говорит:
Подсудимый Желябов: -  Первоначальный план защиты был совершенно не тот, которого я теперь держусь. Я полагал быть кратким и сказать только несколько слов. Но ввиду того, что прокурор пять часов употребил на извращение того самого вопроса, который я уже считал выясненным, мне приходится считаться с этим фактом, и я полагаю, что защита в тех рамках, какие вы мне теперь определяете, не может пользоваться тою свободою, какая была предоставлена раньше прокурору.
 Желябов жалобится словно маленький ребенок: «Почему ЕМУ-ТО БЫЛО МОЖНО, а мне  нет».
Первоприсутствующий (Чувствуя свою победу, тоном отеческого пояснения неразумному сыну):-  Такое положение создано вам существом предъявленного к вам обвинения и характером того преступления, в котором вы обвиняетесь. Настолько, однако, насколько представляется вам возможность, не нарушая уважения к закону и существующему порядку, пользоваться свободой прений, вы можете ею воспользоваться.
 Утешительные слова Фукса выглядят жалкой подачкой. Желябову заткнули рот, разрешив говорить только за себя. То бишь ни за кого! Ни за чего! Но что он мог сказать, чем оправдать себя, только лишь что самым глупейшим образом попался накануне покушения, и тем самым только не участвовал в оном? Собственно, в чем его тогда обвиняют? В предводительстве партии? Но ему же затыкают рот, не давая говорить ни слова о партии. Однако, Желябов не сдается. Идет на абордаж.
Подсудимый Желябов:  - Чтобы не выйти из рамок, вами определенных, и вместе с тем не оставить свое дело необороненным, я должен остановиться на тех вещественных доказательствах, на которые здесь ссылался прокурор, а именно на разные брошюры, например на брошюру Морозова  и литографированную рукопись, имевшуюся у меня. Если прокурор, пользуясь правом обвинения, ссылается на эти вещественные доказательства, на каком основании отказано мне защищать себя, пользуясь тем же правом самозащиты против выдвигаемого против меня обвинения? - это первое! - (Желябов так эмоционален, что, сам того не замечания, взмахнув от напряжения сжатым кулаком, едва не угодил сидящей рядом Сонечке в голову). -Таким образом, исходя из фактов, у нас имеющихся, суду известно, что литографированная программа социалистов-федералистов найдена у меня. Но ведь все эти вещественные доказательства находятся в данный момент у прокурора. Имею ли я основание и право сказать, что они суть плоды его убеждения, только потому что у него и находятся? Так неужели же один лишь факт нахождения литографированной программы у меня свидетельствует о том, что это мое собственное убеждение? - Паясничая в юродствующей казуистики закона, насмехаясь над Муравьевым, Желябов совершенно упускает из виду тот факт, что большинство статей «Народной воли» было написано его же собственной рукой, как пропагандистом партии. Этот факт, могущий вскрыться в любой момент, сдёрнув бы  дерзкую улыбку с лица Желябова. А о об этой тайне знают только двое членов Исполнительного комитета: Михайлов, Софья и непосредственный редактор газеты — Тригони. А Муравьев молчит.  Молчит, когда надо говорить, выступать. Бывший маменькин сынок совершенно растерялся перед дерзким натиском подсудимого.
-...Во-вторых! - (Желябов по своей ораторской привычке мужика-крикуна снова по боевому взмахнул перед собой, кулаком, но на этот раз Сонечка на всякий случай поспешила осторожно увернуться), - некий Морозов написал брошюру. Я ее не читал; но сущность ее я знаю. Что хочется сказать мне: к ней, как партия, мы относимся крайне отрицательно и просили эмигрантов не пускаться в суждения о задаче русской социально-революционной партии, пока они за границей, пока они «беспочвенники». Нас делают ответственными за взгляды Морозова, служащие отголоском прежнего направления, когда, действительно, некоторые из членов партии, узко смотревшие на вещи, вроде Гольденберга, полагали, что вся наша задача состоит в расчищении пути через частые политические убийства.
 Для нас в настоящее время отдельные террористические факты занимают только одно из мест в ряду других задач, намечаемых ходом русской жизни. Я тоже имею право сказать, что я русский человек, как сказал о себе прокурор!
 В публике наблюдается движение, ропот негодования и шиканье.«К чему это? На что намекает этот негодяй, припадая к «русскости» вопроса?»
 Желябов на несколько мгновений останавливается.  Однако, Желябов, войдя в ораторский раж, уже не замечает всего того, что происходит вокруг него, снова продолжает:
-Я говорил о целях партии. Теперь я скажу о средствах. Я желал бы предпослать прежде маленький исторический очерк, следуя тому пути, которым шел прокурор. Всякое общественное явление должно быть познаваемо по его причинам, и чем сложнее и серьезнее общественное явление, тем взгляд на прошлое должен быть глубже. Чтобы понять ту форму революционной борьбы, к какой прибегает партия в настоящее время, нужно познать это настоящее в прошедшем партии, а это прошедшее имеется: немногочисленно оно годами, но очень богато опытом. Если вы, господа судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия, то вы увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность, розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виною.
 «Сейчас начнется. О репрессиях. Дело 193-х», - недовольно думает про себя Фукс.  Процесс 16 повторялся как под копирку. Нет, этого ни в коем случае нельзя допустить, и Фукс снова перебивает Желябова.
Первоприсутствующий: -  Подсудимый, вы выходите из тех рамок, которые я указал! Говорите только о своем отношении к делу!
Подсудимый Желябов (Почти в наглую игнорируя предупреждение сенатора, уверенно продолжает свое): -  Я возвращаюсь. Итак, мы, переиспытав разные способы действовать на пользу народа, в начале 70-х годов избрали одно из средств, именно положение рабочего человека, с целью мирной пропаганды социалистических идей. Движение крайне безобидное по средствам своим, и чем оно окончилось? Оно разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок. Движение, совершенно бескровное, отвергающее насилие, не революционное, а мирное, было подавлено. Я принимал участие в этом самом движении, и это участие поставлено мне прокурором в вину. И теперь, как обвиняемый прокурором в соучастии с оным движением, я желаю дать показания суду о характере движения, за которое несу в настоящее время ответ. Это имеет прямое отношение к моей защите.
Первоприсутствующий:  - Но вы и так были тогда оправданы за недостаточностью улик. Вас отпустили под залог.
Подсудимый Желябов: -  (С лукавой хитринкой в глазах): Тем не менее прокурор ссылается на первоначальное привлечение мое к процессу 193-х. Этого же нельзя отрицать, господин сенатор.
Первоприсутствующий:  (Отступая) — Хорошо, но все равно говорите в таком случае только о фактах, прямо относящихся к делу 1 марта.
Подсудимый Желябов:  - Вот почему со своей стороны я имею твердое желание заявить суду, что в 1873, 1874 и 1875 годах я еще не был революционером, как определяет прокурор, так как моя задача была работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Я насилия в то время не признавал, политики касался я весьма мало, товарищи - еще меньше. В 1874 году в государственных воззрениях мы в то время были действительно анархистами. Я хочу подтвердить слова прокурора. В речи его есть много верного. Но верность такова: в отдельности взятое частичками - правда, но правда взята из разных периодов времени и затем составлена из нее комбинация совершенно произвольная от которой остается один только «кровавый туман»...
 Муравьев в ненависти поднял голову на Желябова - Желябов смотрит прямо на него. В  глазах подсудимого издевательский блеск. Он словно нарочно скалит перед ним зубы в усмешке. Желябов доволен собой. Извернулся. Да этот гад просто издевается над ним! Над судом!
 В какой-то момент, потеряв рассудок от ненависти, Муравьеву хочется лишь одно — пристрелить гада. За царя! За Софью! За Отечество! За всё! Муравьев уже представляет себе, как встанет с места, волевым движением вынет револьвер и, выпустив все шесть пуль в грудь этой большой, волосатой обезьяны, сам исполнит приговор! Со сладостью кровожадного маньяка Ники уже предвкушал себе, как будет визжать от ужаса и неожиданности забрызганная кровью Софья, ЕГО кровью. Да, это будет его падением, но каким прекрасным оно станет! О нем заговорят! Он прославится своим поступком на весь мир и с гордо поднятой головой пойдет на каторгу! Он станет великолепным, мстителем, кровожадным мучеником. Все узнают их тайну, но пусть, теперь уже все равно. Но она будет отомщена навсегда! Быть может, её ТОГДА помилуют! Кто знает!
 «Теперь или никогда!» Рука Ники непроизвольно тянется во внутренний карман, где лежит револьвер, чтобы исполнить безумное желание страсти! Но там пусто! Все оружие предусмотрительно отобрали при входе! Муравьев чувствует себя раздавленным и беспомощным! Он может только одно — молчать и молчит, от собственной беспомощности совершенно потеряв всякий смысл происходившего.
Первоприсутствующий: -   Так это по отношению к вам или опять же вашей партии?
Подсудимый Желябов: - По отношению ко мне!... Я говорил и продолжаю утверждать, что все мои желания были действовать мирным путем в народе, тем не менее я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Я перехожу ко второму периоду социалистического движения. Этот период начинается. . . Но, по всей вероятности, я должен буду отказаться от мысли принципиальной защиты и, вероятно, закончу речь просьбою к Первоприсутствующему такого содержания: чтобы речь прокурора была отпечатана с точностью. Таким образом она будет отдана на суд общественный и суд Европы. Теперь я сделаю еще попытку. Непродолжительный период нахождения нашего в народе показал всю книжность, все доктринерство наших стремлений. С другой стороны, убедил, что в народном сознании есть много такого, за что следует держаться, па чем до поры до времени следует остановиться. Считая, что при тех препятствиях, какие ставило правительство, невозможно провести в народное сознание социалистические идеалы целостью, социалисты перешли к народникам... Мы решились действовать во имя сознанных народом интересов уже не во имя чистой доктрины, а на почве интересов, присущих народной жизни, им сознаваемых. Это отличительная черта народничества. Из мечтателей- метафизиков оно перешло в позитивизм и держалось почвы - это основная черта народничества.
Дальше. Таким образом, изменился характер нашей деятельности, а вместе с тем и средства борьбы, пришлось от слова перейти к делу. Вместо пропаганды социалистических идей выступает на первый план агитационное возбуждение народа во имя интересов, присущих его сознанию. Вместо мирного слова мы сочли нужным перейти к фактической борьбе. Эта борьба всегда соответствует количеству накопленных сил. Прежде всего ее решились пробовать на мелких фактах. Так дело шло до 1878 года В 1878 году впервые, насколько мне известно, явилась мысль о борьбе более радикальной, явились помыслы рассечь гордиев узел, так что событие 1 марта по замыслу нужно отнести прямо к зиме 1877/78 годов В этом отношении 1878 год был переходный, что видно из документов, например брошюры «Смерть за смерть» . Партия не уяснила еще себе вполне значения политического строя в судьбах русского народа, и хотя все условия наталкивали ее на борьбу с политическою системою...
Первоприсутствующий  (Снова прерывая стуком молотка): - Вы же опять говорите о партии!
Подсудимый Желябов : - Я принимал участие в ней, это неоспоримый факт, с которым нельзя не считаться!
Первоприсутствующий   (Раздраженно, но настойчиво повторяя): - Говорите только о себе!
Подсудимый Желябов (Словно оглохнув, упорно продолжает свое) : - Таким образом, все сложившиеся обстоятельства необоснованно жестоких репрессий со стороны правительства, толкали и меня в том числе на борьбу с сложившейся правительственною системой. Тем не менее, я еще летом 1878 года находился в деревне, пытаясь действовать в народе. В зиму 1878/79 годов положение вещей было совершенно безвыходное, и весна 1879 года была проведена мною на Юге в заботах, не относившихся прямо к этого рода предприятиям. Я знал, что в других местах товарищи озабочены тем же, в особенности на Севере, что на Севере этот вопрос даже породил раскол в тайном обществе, в организации «Земля и воля»; что часть этой организации ставит себе именно те задачи, как и я с некоторыми товарищами на Юге. Отсюда естественно сближение, которое перешло на Липецком съезде в слияние. Тогда северяне, а затем часть южан, собравшись в лице своих представителей на съезде, определили новое направление. Решения Липецкого съезда были вовсе не так узки, как здесь излагалось в обвинительной речи. Основные положения новой программы были таковы: политический строй...
«Вот сейчас - то он развернется. Сейчас! Это только вдох. Погодите, граждане судьи», - с восторгом замирающего сердца зловредно  думает про себя Соня, сжавшись в комочек, только чтобы не сбить Андрея со слова, когда снова слышит тот же гнусный, гундосый голос Фукса.
Первоприсутствующий   (Окончательно выйдя из себя и громко): Подсудимый, я решительно лишу вас слова, потому что вы не хотите следовать моим указаниям! Вы постоянно впадаете в изложение теории!
Подсудимый Желябов:(Делая возмущенный вид, что он не понимает претензии судьи)  - Но я обвиняюсь также за участие на Липецком съезде!
Первоприсутствующий  (С зловредной чиновничьей гундосостью настаивает на своем): - Нет, вы обвиняетесь в совершении покушения под Александровском, которое, как объясняет обвинительная власть, составляет последствие Липецкого съезда.
Подсудимый Желябов : - Если только я обвиняюсь в событии 1 марта и затем в покушении под Александровском, то в таком случае моя защита сводится к заявлению: да, так как фактически это подтверждено. Голословное признание факта не есть защита!
-Первоприсутствующий: - Вы нарушаете правила, установленные судом! Каждый обвиняемый имеет право говорить лишь от себя...
-Если нарушение правил есть правило для одних и совершенный запрет для других, то я не имею больше ничего сказать суду!
«Выдохся». Софье стыдно, что Андрей так быстро сдался. Надо, надо было продолжать речь, чтобы не говорил там этот вредный старикашка.
Первоприсутствующий  (Словно желая окончательно отмахнуться от Желябова, как от назойливой мухи, затыкает «пробку» в рот Желябова):- Отношение вашей воли к этому факту суд совершенно не интересует.
Подсудимый Желябов (Раздраженно огрызаясь): - Я полагаю, что уяснение того пути, каким развивалось мое сознание, идея, вложенная в это предприятие...
Первоприсутствующий  :- Объяснение ваших убеждений, вашего личного отношения к этим фактам я допускаю. Но объяснения убеждений и взглядов партии не допущу!
Фукса вывели из себя пререкания Желябова. Теперь он ясно дает понять, что больше не желает его слушать.
Подсудимый Желябов : - Как хотите, я этой рамки не понимаю!
Первоприсутствующий : - Я только просил вас говорить о себе, о своем личном отношении к факту, как физическом, так и нравственном, об участии вашей воли, о ваших действиях!
Подсудимый Желябов : - На эти вопросы кратко я отвечал в начале судебного заседания. Если теперь будет мне предоставлено говорить только так же кратко, зачем тогда повторяться и обременять внимание суда...
Первоприсутствующий:  (Радостно выдыхая от отступления Желябова, пожимает плечами): - Если вы более ничего прибавить не имеете...
Подсудимый Желябов: - Я думаю, что я вам только сообщил скелет. Теперь желал бы я изложить душу...
Первоприсутствующий (Цепляясь к словам): -  Вашу душу - пожалуйста, но не душу партии!
 Пререкания Фукса с Желябовым все более напоминают спор двух рассорившихся, обиженных друг на друга детей, который с каждой минутой становится все бессмысленнее и глупеет прямо на глазах.
Подсудимый Желябов: -  Да, мою! Поскольку других душ не имею, душевладельцем никогда не был, и иных душ, кроме как своей, не владел...
 ...Да, это факт, я участвовал на Липецком съезде. Решения этого съезда определили ряд событий, в которых я принимал участие и за участие в которых я состою в настоящее время на скамье подсудимых. Поскольку я принимал участие в этих решениях, я имею право касаться их. Я говорю, что намечена была задача не такая узкая, как говорит прокурор: повторение покушений и - в случае неудачи - совершение удачного покушения во что бы то ни стало. Задачи, на Липецком съезде поставленные, были вовсе не так узки. Основное положение было такое, что социально-революционная партия, и я в том числе, это мое убеждение, должна уделить часть своих сил на политическую борьбу. Намечен был и практический путь: это путь насильственного переворота путем заговора, для этого организация революционных сил в самом широком смысле. До тех пор я лично не видел надобности в крепкой организации. В числе прочих социалистов я считал возможным действовать, опираясь по преимуществу на личную инициативу, на личную предприимчивость, на личное умение. Оно и понятно. Задача была такова: уяснить сознание возможно большего числа лиц, среди которых живешь; организованность была нужна только для получения таких средств, как книжки и доставка их из-за границы; печатание их в России было также организовано. Все дальнейшее не требовало особой организованности. Но раз была поставлена задача насильственного переворота, задача, требующая громадных организованных сил, мы, и я между прочим, озаботились созиданием этой организации в гораздо большей степени, чем покушения.
 (Фукс отчаянно качает головой, но прерывать Желябова уже не в силах. Ему надоело пререкаться с Желябовым, объясняя ему одно и тоже, да и поясница, так некстати, прихватила немилостиво). Фукс ерзает на стуле. Желябов, ловя каждый момент, тараторит как одержимый, отталкиваясь от пунктов на бумаге:
-После Липецкого съезда при таком взгляде на надобность организации я присоединился к организации, в центре которой стал Исполнительный комитет, и содействовал расширению этой организации; в его духе я старался вызвать к жизни организацию единую, централизованную, состоящую из кружков автономных, но действующих по одному общему плану, в интересах одной общей цели. - Желябов говорит так быстро, и запутанно, что от боли в спине, Фукс уж вовсе ничего не соображает. Он потерял цепочку рассуждений подсудимого. И теперь, лихорадочно цепляясь за слова, как отставший пассажир за парапет последнего вагона, пытается наверстать их. А в голове Фукса стучит тяжелым, отбойным молотком бас Желябова: «Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!».
-...Итак, подводя итоги, я буду резюмировать сказанное. Моя личная задача, цель моей жизни было служить общему благу. Долгое время я работал для этой цели путем мирным и только затем был вынужден перейти к насилию. По своим убеждениям я оставил бы эту форму борьбы насильственной, если бы только явилась возможность борьбы мирной, то есть, мирной пропаганды своих идей, мирной организации своих сторонников. В своем последнем слове во избежание всяких недоразумений я сказал бы еще следующее: мирный путь возможен, от террористической деятельности я, например, отказался бы, если бы изменились внешние условия существования нынешнего строя: первым и главным из котором явилось бы отмена крепостного права. Нет, не то ложное состояние, что определено Манифестом от 19 февраля 1861 года, что мы называем сейчас «Отменой крепостного права», дающее только личную свободу, по сути свободу предоставленную по рождению, каждого живого существа в природе, но нисколько не дающее гражданских прав человека, по сути оставляющее рабство в том первозданном виде, коим оно существовало все 200 лет правления Романовых, а настоящую, подлинную гражданскую свободу, гарантированную Гражданской Конституцией, Конституцией, уравнивающий в правах все сословия. - В зале гул возмущения. «Да как он может? Куда смотрят..? Да остановите же...».
 А Желябов, словно глухарь на токовище и вправду оглох. Придвинув бумагу близко к носу, продолжает читать речь, воинственно размахивая сжатым кулаком у самой головы Софьи, так что ей невольно приходится уворачиваться. Но она рада терпеть, и, сжавшись в комочек, смотрит на него преданными глазами собаки. «Только бы говорил, не замолчал теперь» А в голове Фукса все так же звучит отбойный молоток : «Бо-бо-бо, бо-бо-бо!» И, кажется, нет конца и краю этой пытке.
 А Желябов, наконец-то вырвавшись, дорвавшись до слова, говорил и говорил повышая громкость голоса да невозможной:
- Иного пути развития у России, как у цивилизованного государства Европы, нет и не может быть! Как социалист я, разумеется, протестую против всех общественных перегородов, сословных и классовых, на которых зиждется возможность эксплуатации человека человеком! Но не могу не признать в то же время того, что пока главный контингент революционеров состоит из молодежи дворянского сословия, в силу, конечно, того, что они одни имеют возможность получать образование и проникаться, следовательно, идеями, провозглашаемыми нашими великими мучениками- просветителями. Что касается буржуазии, я так же не разделяю той враждебной непримиримости, какая часто обнаруживается в наших рядах. Представители промышленных классов не чужды нам, пока не осуществились у нас гарантии для развития свобод, прав личности, образования. Они равно с нами нуждаются в падении самодержавия, в правосудии, веротерпимости, в знаниях, в праве бюджета и контроля и развитии внутреннего рынка.
 Как нет  пути развития иного цивилизацией, чем предоставление главного его средства производства - земли, тому кто её обрабатывает, заводов, тем, кто на них работает, то есть крестьянству и рабочему классу, так нет передового Европейского государства под гнетом отжившего своего век правления царизма. Тогда, по сути, кого  скорее следует считать преступниками, род Романовых, поработивший собственный народ в вековое крепостное право, или нас, пытавшихся  освободить народ от сего векового положения несправедливости?
Первоприсутствующий: - Подсудимый Желябов...!
Подсудимый Желябов: Я сейчас окончу.( В раже речи, брезгливо отмахиваясь от Фукса, как от налипшей мухи). -  Царь — реформатор! Царь — Освободитель! И что мы видим после череды его столь блистательных реформ?! - мы видим все тот же закабаленный народ, все так же не имеющий никаких прав, обманутый ложным Манифестом  об освобождении. Тогда встает вопрос, так ли уж преступны были наши действия, как тут описывал господин прокурор? Не является ли болеем преступлением бездействие в таком случае, автоматически потакающее продолжению узаконенного  постыдного рабства, введенного ещё первым из преступного рода Романовых.  - (Фукс, скорчив гримасу, тянется за молотком. Желябов понимает, что его снова прервут и почти уже кричит):
- Меня тут спрашивали отвечать только за себя! Так я буду отвечать теперь только за себя! Были ли мои действия оправданы с точки зрения человеческой морали — были! Была ли у меня личная причина возненавидеть Александра Второго и желать его смерти — была! При нем продали моих родителей, когда мне было не исполнилось ещё 5 лет!   Продали, обыкновенно, как продают рабочих лошадей на базаре! Крещеная собственность! Души! Душевладельцы! Вы только вслушайтесь в эти страшные слова, и перед вами откроется весь ужас закрепощенного  состояния нашего народа, введенного в постыдное рабство преступным родом Романовых!
 ...Меня не купили, - Желябов горько усмехнулся, - оставили у деда, как оставляют не проданную, ненужную вещь, чтобы я не стал  обузой собственным родителям, и они могли беспрепятственно служить на нужды и прихоти барина! Да, теперь я могу говорить прямо — я жертва царизма! И я имел право на отомщение за свое положение! Я почти не знал своих родителей! После оформления купчей семейство Фроловых и Желябовых, разделившись, окончательно перешли в разные руки! Я хоть был и ребенком, мне, как никому другому, довелось испытать на себе все порядки помещичьего произвола. Говорят, детские впечатления самые сильные. Да, это так! До сих я никому не рассказывал о своем детстве, но теперь, когда уж мне остается совсем немного,  воспоминания встают с удивительной ясностью, я не имею права молчать, не имею права не поведать миру о всех тех ужасах крепостного рабства, что мне лично пришлось испытать в детстве на себе, крепостного состояния, в кое я был возведен преступным родом Романовых только по одному факту своего рождения. - « Только не о барыне», - с ужасом думает Софья, представляя как  эти скоты разразятся хохотом, когда Андрей начнет рассказывать, как барыня Нелидова изнасиловала его в детстве. -... И теперь с живой ясностью встают воспоминания, как , как позднею ночью моя тетя Люба (горничная) прибежала в наш дом и, рыдая, повалилась дедушке в ноги. Я видел распущенные косы, изорванное, окровавленное в подоле платье тетушки, слышал умоляющие слова ее: «тятенька, миленький тятенька, спасите». Меня тотчас увели и заперли в боковой комнате. Слыша рыдания любимой тетки, я плакал и бился в дверь, крича: «за что мою тетю обижают?» Скоро послышались мужские голоса. Полтора-Димитрий, наш приказчик, с людьми пришел взять Любу в горницу. Голоса удалились. Что происходило там, я не знаю. Про меня забыли. Истомленный, я уснул. На утро бабушка украдкой отирала слезы; дедушки не оказалось дома. По словам, бабушки, он ушел в город мне гостинцев купить. Но дед ходил за правдой к помещику — не нашел дед правды! Вместо правды получил плети!
... Напрасно в тот день сидели мы с бабушкой на горе, над почтовой дорогой. Обыкновенно, увидав высокую фигуру дедушки и шапку на палке, я бежал ему навстречу версты за две от горы. Дедушка брал меня на руки и, подойдя к бабушке, оставлял меня и делал привал.
...На этот раз деда не было двое суток; возвратился он уже глубоко изувеченным инвалидом. Дедушка ничего не рассказывал мне, но впоследствии из разговоров дедушки я сам узнал, что племянники  нашего барина изнасиловал тетю скопом, что дедушка ходил искать суда, но вместо правды по приказанию помещика был избит до полусмерти тем самым Полторым-Дмитрием, а сам помещик Нелидов,  в то же утро  укатил в город, чтобы не видеть ничего. Я был малым ребенком, но поклялся себе, как выросту, истребить все семейство Нелидовых на корню. Этот свой страшный детский обет  я помнил всегда и был под гнетом его почти до 12 лет.  Это желание борьбы крепко засело в моей голове, уже позже обратившись в ненависть ко всему царизму, как к первоисточнику зла и несправедливости. Когда прогремел первый выстрел в Летнем Саду, я радовался ему, и чувствовал к царю почти такую же «симпатию», как и к господам. Каракозовский выстрел разбудил мою детскую душу,  наполнив её борьбой!
Первоприсутствующий: - Стало быть, своим трудным детством вы вменяете себе в оправдание, что пошли в террор?
Подсудимый Желябов: - Я повторял, и всегда буду повторять! Я ни в чем теперь не собираюсь ни обвинять, ни оправдывать себя перед судом, но намеренно заявляю суду, что террор, как цареубийство в частности, никогда не был самоцелью для нас. Это средство исключительное.  Все эти партизанские эпизоды, растянувшиеся на продолжительное время, воздействовали скорее лишь на воображение публики, но нисколько не помогали устранить существующий строй. Все значение этого орудия борьбы и все шансы на успех заключались не в терроре, как таковом, а именно в последовательности и непрерывности активных действий, направлять которые было необходимо на определенный намеченный пункт свержения существующего строя . Цель цареубийства не ставилась, если бы правительство с самого начала сделало нам уступку в виде гражданской Конституции. Но правительство пошло по другому пути — репрессий, и только тогда мы, сопротивляясь им исключительно из целей самообороны, были вынуждены избрать террор, как действенную альтернативу нашей борьбы.
 Под ударами систематического террора самодержавие дает лишь трещины, но отнюдь не решает назревавшие проблемы. Учредительное собрание всех сословий — вот тот единственный, избранный орган, который был бы способен решить дальнейшую судьбу России в рамках Конституционного права! Без узаконенного равноправия сословий у правительства вне его самого нет опоры; долго выдерживать подобное напряженное состояние оно не в силах и, рано или поздно, пойдет на действительные, а не на сегодняшние призрачные уступки, лишь бы только эта борьба велась неуклонно. Я не отрицаю, путь террора стал для нас гибельным. Но она будет не напрасной! Своей гибелью мы прочистим дорогу свежим силам в борьбе за свободу России! Пусть за нами  идут другие по проторенному и испытанному уже нами пути, и они возьмут свое, то, за что нам суждено будет погибнуть!
 Желябов кончил. В зале воцарилась мертвенная тишина. Соне захотелось похлопать ему, чтобы хоть как-то поддержать Андрея, но тут же она поняла, что это было бы теперь неуместно, и даже глупо, если бы она хлопала одна. Это ненужное её действо вызвало бы только кривотолки по поводу их незарегистрированных взаимоотношений.
Первоприсутствующий  (Скучно и показательно лениво, едва не зевая от усталости): -  Более ничего не имеете добавить в свою защиту, подсудимый?
(Слово «защиту» Фукс произнес как бы насмешливо).
 Подсудимый Желябов:  - В защиту свою ничего более не имею. Но я должен сделать маленькую поправку к тем замечаниям, которые я делал во время судебного следствия. Я позволил себе увлечься чувством справедливости, обратил внимание господ следователей на участие Тимофея Михайлова во всех этих делах, именно что он не имел никакого отношения ни к метательным снарядам, ни к подкопу на Малой Садовой. Я теперь почти убежден, что, предупреждая господ судей от возможности поступить ошибочно по отношению к Михайлову, я повредил Тимофею Михайлову, и если бы мне вторично пришлось участвовать на судебном следствии, то я воздержался бы от такого заявления, видя, что прокурор и мы, подсудимые, взаимно своих нравственных побуждений не понимаем.
Первоприсутствующий: - Теперь все? Вы все высказали суду в плане СВОИХ показаний?
Подсудимый Желябов: - Теперь все!
 Желябов сел, не дожидаясь, когда ему позволят.
 Он теперь совершенно не помнил, что говорил. Но точно помнил, что наговорил много лишнего, и что-то о самом роде Романовых, и уж зачем-то совсем совершенно ни к тому, ни к сему приплел в болтанку слов  своих родственников: дедушку, и  несчастную тетю Любу. Он помнил всех, о ком говорил, но о чем говорил — он не помнил. И, если бы ему ещё дали теперь слово, возможность продолжить свою речь,   не смог бы повторить  ни одной  фразы из вышесказанного им же только что. Это обстоятельство чудовищно раздражало Желябова, и тем, что он наверняка понимал, что наверняка опозорился своей сумбурной речью не только перед судом, но и перед Софьей, и она презирает его за то, что не мог выстоять в моральном противостоянии с Фуксом .
 Так бывает с человеком в нервическом состоянии истерики. Он кричит и бьется в громких малосвязных и страшных словах. Но стоит ему отойти от истерики, как он тут же забывает о чем кричал  только что. Память словно блокирует неприятное воспоминание.
 Вот и сейчас, мочеиспускаясь в напряжении,  почти автоматически, как животное, не обращая внимание на столпотворение конвоиров вокруг него (делающих то же самое гадкое мужское действо), он лихорадочно пытался припомнить, о чем говорил только что. Но сколько он не пытался цепляться за обрывки каких-то мыслей, они уворачивались от него, как хитрые лисьи хвосты. Одно он вспомнил точно, что уж в самом конце просил за Михайлова. Вышло отвратительно и жалко, почти само уничижительно, но он сделал то, что и должен был сделать для друга — попытался спасти ему жизнь. А это главное! Дальше от него, Желябова, уж ничего не было зависимо. Оставалась долгая и тем бессмысленная процедура, приговор, казнь. Мысль о смерти почти приободрила его.
 И он, приказав себе уже не думать ни о чем,  шел в залу суда, отмеривая расстояние до скамьи, бодрым, уверенным шагом. «Помирать так с музыкой!» - словно сквозила в каждом из его движений.
 Сонечка уже сидела на месте, так же сжавшись в комочек и напряженно подперев кулачки под груди. Её усталый и ласковый взгляд преданной до гроба женщины был так жалок и мучителен для него. Она смотрела на него так же немигающе внимательно и чуть удивленно, как тогда, когда он развратил её на старой мельнице. И от этого было особенно больно видеть здесь этого маленького, белокурого ангела, которого собирались так жестоко принести в жертву. Близость её теплой, кругленькой коленочки успокоила его, и он почти задремал, только бы не слышать, что будут говорить эти глупые попугаи-адвокаты. Да и, честно сказать, дальнейшее мало интересовало Желябова. Он сказал свое слово.





Адвокаты


 Дальше шли выступления адвокатов. Эта ненужная и тем  бессмысленная процедура человеческого фарса грозила затянуться надолго. Ах, если бы все поступили так, как он — отказались бы от адвоката. Хотя бы Софья. Хотя бы она. Но она женщина. Она не властна над собой даже в этом,  в своем последнем поступке. Женщина всегда слаба, она нуждается в защите, она ищет её, даже зная, что все это уже бессмысленно...
 Маменька. Варвара Степановна. Это она нашла адвоката для Софьи. Софья побоялась идти против неё — это ясно. Так стоило бы простить Софью за её малодушие.
 Если уж Софью и Гесю, по крайности слабости пола, Желябов мог простить, то только не своих товарищей по мужскому братству. Даже Кибальчич. Нанял какого-то своего университетского друга — Герарда. Ну, зачем ему то это было нужно. Этому сильному, рассудительному человеку. Зачем было нанимать какого-то человека, ставить его в не совсем ловкое положение, заставлять оправдываться перед судом за свои революционные дела,  в том, о чем этот человек не имел и никогда не сможет иметь ровным счетом никакого понятия. Зачем?! Ведь все равно их судьба уже предрешена заранее.
 Тем не менее процесс шел своим, положенным чередом, согласно закону...

 Первым выступал адвокат Рысакова — некто присяжный поверенный Унковский. Он был почти так же отвратителен Желябову, как и его  подопечный. Маленький, раздавленный чиновничий человечек, который, казалось, в жизни более всего боялся прогневать общество, чем не исполнить свои прямые адвокатские обязанности по защите своего подопечного. И начал свою речь он как-то паршиво: тихим, извиняющимся голосом, словно более пытаясь оправдаться за себя, что его назначили адвокатом к Рысакову, чем защитить своего клиента - этого предателя и неудачника, который и бросить то бомбу как следует не смог, зато с лихвой выдал своих товарищей по партии.
 Присяжный поверенный Унковский:  Господа сенаторы, господа сословные представители. Приступая к исполнению возложенной на меня тяжелой обязанности, я прежде всего должен просить у вас о снисхождения к себе, так как задача эта выше моих сил и средств. Нужно ли говорить о трудности защиты по настоящему делу, когда еще находишься под гнетущим впечатлением события 1-го марта, о котором так подробно и хорошо говорил господин обвинитель. Я понимаю, что очень многим приходит в голову то, что защита по настоящему делу совершенно невозможна, что защиты быть не может. И действительно, обстоятельства настоящего дела таковы, что подобная мысль может придти в голову многим. Но, во всяком случае, обязанность защитников, назначенных от суда, священна. Мы обязаны исполнять эту задачу уже потому, что великий составитель судебных уставов, на основании которых происходит в настоящее время суд над подсудимыми, сказал в изданном им законе, что никто не может быть обвинен за преступление иначе, как на основании этих уставов, в которых защита является таким же фактором правосудия, как и обвинение. Само собою разумеется, я не являюсь здесь защитником совершенного злодеяния, я защищаю только лицо, которое его совершило. Я должен отдать справедливость обвинителю; обдумав в подробностях его речь, я должен заявить, что в ней исчислены подробно все обстоятельства, которые говорят в пользу подсудимого, защита коего поручена мне судом, и если я могу прибавить что-либо к сказанному им, то лишь потому, что обвинитель смотрит на преступника не совсем такими глазами, как смотрит на него защита. Защитник, ознакомившись частным образом с подсудимым, как бы ни было гнусно совершенное им злодеяние, скорее может отыскать в нем черты, которые объясняют совершенное им преступление. Я полагаю, что, пользуясь теми же чертами подсудимого, которые уже намечены господином прокурором, я могу вывести из них несколько иное заключение. Я не говорю об ужасе совершенного преступления, но полагаю, что, во всяком случае, мы не можем обращать этого дела в дело мести, хотя бы из благословенья к священной памяти в бозе почившего царя, погибшего от рук убийц, находящихся в настоящее время пред судом. Я думаю, что они должны пользоваться всеми гарантами правосудия, которые установлены покойным Государем Императором. А потом я считаю долгом изложить все то, что могу сказать в пользу подсудимого Рысакова.
 Сам обвинитель уже объяснил вам, что Рысаков, участвовавший в злодеянии 1-го марта, едва вышел из отроческого возраста, имеет за собой хорошее прошлое, известен своею xopoшей нравственностью и был вовлечен в это преступление примером и убеждениями других лиц. Я полагаю, что едва ли в этом можно сомневаться. Я напомню вам показания, которые дали набожная старушка, приехавшая из Череповца, и ее племянница. Они удостоверили пред вами, что в течение пяти лет, которые прожил подсудимый вместе с ними в одном доме, он был известен им за мальчика хорошей нравственности и самого мягкого характера. Само собой разумеется, что общая мерка нравственности не может быть приложима к политическим преступлениям, и что лицо, известное за честного человека и даже благоразумного, будучи увлечено политическими заблуждениями, может совершить подобное злодеяние. Но в настоящее время мы имеем дело не только с человеком хорошей нравственности, но даже и с человеком мягкого характера. Когда защита этого лица была поручена мне и когда я удостоверился из производства дела в том, что в Череповце и вообще в Новгородской губернии, откуда он появился сюда в 1879 году, все знали его за мальчика мягкого характера, я пришел в совершенное недоумение и полагал, что преступление совершено было им под влиянием какого-нибудь психоза. Я искал нет ли в нем какой-нибудь органической болезни, которая могла бы действовать на мозг, и вследствие этого просил об экспертизе. Мое ходатайство было уважено судом, но такой болезни в подсудимом Рысакове не найдено. Поэтому я остался в совершенном недоразумении, но в настоящее время судебное следствие отчасти разъяснило, каким образом этот человек дошел до того злодеяния, которое он совершил 1-го марта текущего года. Из объяснений моих с подсудимым оказывается, что он прибыл в Петербург в сентябре 1879 года. Я прошу вас, господа судьи, припомнить, что в то время Петербург кишел людьми, принадлежавшими к революционной партии, что это было самое горячее время их деятельности, когда приготовлялись ими покушения. Таким был именно конец 1879 года. Затем Рысаков, как объяснил уже прокурор, в декабре месяце того же года был арестован по подозрению в политической неблагонадежности, вследствие того, что он приходил на квартиру государственного преступника Ширяева за его вещами и что он жил тогда с сожительницею этого Ширяева некой девицей легкого поведения Долгорукою, на одной квартире. - (Фукс вздрогнул,  лягушкой выпучив из-под пенсне свои маленькие глазки - «Нет ли тут намека на царственный дом? Не издевается ли разом над ним этот защитничек?» - промелькнуло в мозгу старика. И только серьезный, сосредоточенный вид адвоката, рассеял его сомнения. «Нет, просто совпадение, совпадение», - успокаивал себя старик, ерзая на стуле. А адвокат продолжал:  - Я должен обратить ваше внимание на то, что это было совершенною случайностью. Рысаков вовсе не помещался на одной квартире с девицей Долгорукою, но он жил в меблированных комнатах, в которых случайно жила и Долгорукая, и познакомился с нею, вследствие отношений, которые обыкновенно бывают между жильцами соседних комнат. Притом она была тогда в болезненном положении. Поэтому знакомство с нею и всякая услуга, оказанная ей Рысаковым, совершенно понятны и вполне объясняются независимо от политического значения Ширяева. Кроме того, я еще должен заметить, что подсудимый Рысаков никогда не видел Ширяева, и что вся услуга Долгорукой, с его стороны, заключалась лишь в том, что он ходил, по ее просьбе, на квартиру Ширяева, за ее вещами, и таким образом, этот случай объясняется весьма просто. По этой только причине подсудимый Рысаков, вместе с другими, был арестован в квартире Ширяева, но затем его дня через два или три освободили. Очевидно, что это незначительное, само по себе, обстоятельство могло его случайно познакомить и завязать у него сношения с лицами, принадлежащими к революционной партии. Но с его стороны не было к тому ни малейшего повода.
 Таким образом, ясно, что он совершенно случайно попал в ту среду, в которой и заразился, как говорит господин прокурор, революционными идеями. Когда всмотришься в характер этого мальчика и вспомнишь злодеяние, совершенное им 1-го марта, то приходишь к совершенному убеждению, что преступление Рысакова может быть объяснено случайным стечением печальных обстоятельств и что одно лишь знакомство его с Долгорукою, с которой он жил в соседстве, случайно привело его в сношения с некоторыми из лиц, принадлежащих к так называемой революционной партии. Таким образом, очевидно, что скорее эта партия увлекала Рысакова, а не он искал ее. Нет сомнения, что он был вовлечен в революционную деятельность другими более сильными людьми и, конечно, вовлечен помимо его воли. Я думаю что едва ли нужно доказывать это. Из судебного следствия видно, что люди, с которыми он встретился, обладали такою энергией, таким характером, что всякое сопротивление их воле со стороны всякого мальчика едва ли было возможно, а тем более со стороны такого, каким представляется по удостоверению свидетелей, Рысаков.
 Адвокат, словно старательный школьник строчку за строчкой выводил сочинение на тему: «Образ Рысакова, как нравственно хороший, но заплутавшийся мальчик нашего времени случайно попавший не в тлетворную среду терроризма», пошел нести полную чушь, виня все и всех, что было только возможно:  тлетворные революционные нравы молодежи, вожаков революционных партий, и даже моды, и сам  развращенный тлетворной вседозволенностью Петербург, воздействующие на слабый характер его подопечного. Как говорится, раз пошла такая пьянка — режь последний огурец. Надо испробовать все средства. Авось, что-нибудь да поможет, а не поможет, так, по крайней мере, ему не будет упрекнуть себя в том, что он, Унковский, не сделал для собственного клиента, что было в его силах. Тем более, что его клиенту, собственно, нечего уже было терять, кроме собственной головы.
…- Одно уже это обстоятельство говорит в его пользу. Наконец, я должен привести и то соображение, что из самой речи господином прокурора ясно видно, что корнем всего зла в настоящее время является отсутствие в обществе нравственных принципов, отсутствие в нем семейных начал и другие, подобные тому, общие причины. Нельзя не ставить эти общественные недостатки в вину подсудимому, которого я защищаю. Конечно, если бы в той среде, к которой принадлежал Рысаков, существовали более твердые нравственные принципы, то не могло бы случиться то печальное событие, о котором идет дело. Тогда бы и Рысаков мог оказать сопротивление тому влиянию, которое имели на него вожаки революционной партии. Одним словом, его участие в преступлении было чистою случайностью. Поэтому, признаюсь, меня поразило заключение господина прокурора, что в настоящем случае этому человеку, являющемуся лишь физическим виновником события 1-го марта, не может быть оказано никакого снисхождения, что он должен быть подведен под ту же мерку, под какую подходят остальные подсудимые. Я полагаю, что с этим нельзя согласиться. Наш закон в числе обстоятельств, уменьшающих вину, а, следовательно, и меру наказания, прямо ставит тот случай, когда преступление совершено по легкомыслию и убеждению других лиц. Таким образом, я полагаю, что закон дает мне юридическую почву для того, чтобы просить суд, при обсуждении виновности Рысакова, принять это обстоятельство во внимание. Наконец, я думаю, что светлый образ царя-освободителя погибшего от рук подсудимых, дает мне право просить о снисхождении, так как настоящее дело, по крайней мере, в отношении к подсудимому Рысакову живо напоминает случай, в котором Спаситель сказал: «Господи, прости им — не ведают бо, что творятъ.»
 Желябов не выдержал — сплюнул от злости. Последние упоминание Святого Писания относительно  Рысакова, это непременное  христоюродствование  вокруг персоны убитого  царя, казалось ему особенно неуместным теперь. Ведал! И что творил понимал! И пусть не кликушествует теперь  его адвокат — не поможет! Он, Желябов, первый подтвердит, что когда Рысаков соглашался на это, то был в своем уме и трезвой памяти!
 Далее шел присяжный поверенный Хартулари — защитник подсудимого Михайлова. «Халтурин по-грузински», - как сразу же с улыбкой окрестил его Желябов про себя, пытаясь запомнить его столь же сложную и столь же нелепую фамилию. Хотя на пламенного горца этот небольшой, невнятный человечек в очках был мало чем похож, и совсем уж комично смотрелся на фоне громадины своего подопечного, однако, «воды» он лил не меньше предыдущего защитника, вместо того чтобы хотя бы попытаться спасти своего клиента, опираясь на реальные факты неучастия Михайлова в деле, отвлекался на всякие несущественные вещи, все более раздувая и без того раздутый словесно процесс.  Между тем, фактическая вина Тимофея Михайлова в деле 1 марта из шести подсудимых была менее всего очевидна. Ведь, бросив свой пост, он попросту ушел домой. То есть заранее «умыл руки» от царственной крови. Кто знает, сознательно ли? Вот эту «сознательность» в  не преднамерении к преступлению и нужно было доказать защитнику со странной фамилией Хартулари, чтобы хотя бы попытаться спасти жизнь своему клиенту, но будучи запуганный общественностью, адвокат Михайлова пошел по самому глупому пути — как и адвокат Рысакова пытался доказать «дурное влияние», опираясь чуть ли на врожденное слабоумие Михайлова.
Присяжный поверенный Хартулари. Господа сенаторы и господа сословные представители. Кто-то совершенно справедливо заметил, что защита подсудимых есть дань несчастью, не заплатить которую значит не исполнить своей профессиональной обязанности, значит извратить смысл и назначение одного из тех учреждений, вызванных к жизни Судебными уставами 20 ноября 1864 года, которые в числе других составляют славу и величие минувшего царствования!
Только сознание этого долга и та благоговейная признательность, с какою каждый из нас как член одной и той же судебной семьи должен отнестись к державной власти за распространение ею действия общего процессуального закона на преступление, далеко выходящее из ряда обыкновенного,—только эти два чувства, повторяю я, долга и признательности, должны раскрыть защите уста, немеющие при одном воспоминании о страшном событии 1 марта, беспримерном в истории русского народа! К сожалению, мы не призваны ко всесторонней оценке упомянутого прискорбного факта, глубоко возмутившего общественную совесть... Под тяжелым гнетом того общего нам всем впечатления, от которого невозможно отрешиться ни на одну минуту, защите предстоит ограничить свою деятельность в более скромных, предначертанных ей рамках силою закона и обстоятельствами настоящего дела, а именно — заняться охранением законных прав обвиняемых здесь на суде и содействием правосудию к более правильному освещению совершенного преступления со всеми его активными и пассивными участниками.
И вот, приступая к исполнению этой обязанности, защита подсудимого Михайлова считает необходимым оговорить, что девизом для своих предстоящих объяснений она прежде всего избрала тот всемирный закон, который управляет судьбами всех государств, обществ и отдельного человека. На основании приведенного закона всякий человек отвечает перед своей совестью и перед людьми только за одни свои действия, если они при этом обнаружены, доказаны и имеют прямую и непосредственную связь с предметом направленного против него обвинения.
Между тем, опираясь на этот закон и сопоставляя между собой обвинение Михайлова, и те факты, на которых оно основано, я должен заметить, соединяя глубокое уважение к суду таковым же уважением к правде, что намерен оспаривать основательность той части обвинения моего клиента, которая приписывает ему, между прочим, участие в приготовительных действиях для совершения известного злодеяния.
Обращаясь с этою целью к обстоятельствам дела или, выражаясь точнее, к ответам, данным подсудимым Особому присутствию на предложенные ему вопросы об отношениях его к настоящему обвинению, следует прежде всего обратить внимание, что в этих ответах подсудимый Михайлов обрисовался, по мнению моему, человеком, пожелавшим говорить на суде одну только правду, без хвастовства и без всяких опасений за последствия, заранее им предвиденные.
3 марта настоящего года, в 10.30 часов утра, как гласит обвинительный акт, в дом № 5 по Тележной улице вошел подсудимый Михайлов и, поднимаясь по лестнице на 2-й этаж, где находилась квартира № 5, был встречен дворником означенного дома Мироном Сергеевым, и на вопрос сего последнего, куда он идет, ответил: в квартиру № 12. Вследствие сего Михайлов, показавшийся дворнику подозрительным, был приглашен им и городовым, стоявшим на одной из площадок лестницы, в квартиру № 5, где и был задержан, и во время обыска его, выхватив из кармана револьвер, произвел шесть последовательных один за другим выстрелов в задержавших его полицейских чинов.
Таков пролог обвинения, за которым последовало убеждение следственной власти о принадлежности Михайлова к той же преступной ассоциации, к которой принадлежали ранее уже заарестованные в той же квартире лица и которая имела целью посредством насильственного переворота ниспровергнуть существующий в России государственный и общественный строй. Однако же добытые розыском и дознанием данные ничего не прибавили к тому, что уже было выяснено собственным сознанием Михайлова относительно его личности и той роли, какую он играл в означенном преступном сообществе.
Тем не менее прокурорская власть признала возможным обвинять подсудимого Михайлова и в участии в приготовительных действиях для покушения на жизнь Священной Особы в Бозе почившего Государя Императора, ссылаясь при этом частью на обнаруженный дознанием факт знакомства подсудимого со всеми остальными обвиняемыми по делу, соединенными, по словам прокуратуры, друг с другом общностью превратных воззрений и преступной деятельности, частью же на ложный оговор подсудимого Рысакова.
Но прежде, нежели мы рассмотрим приведенные основания с целью доказать виновность подсудимого Михайлова, да позволено нам будет предварительно исполнить желание обвиняемого приведением краткого его биографического очерка, на что он имеет неотъемлемое право, так как, обвиняясь в столь важном государственном преступлении, он может сказать своим обвинителям и судьям: «Проследите мою жизнь и подумайте, кто я».
 Крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, деревни Гаврилкова Тимофей Михайлов родился 22 января 1859 года. До пятнадцатилетнего возраста, то есть до 1873 года он занимался сельскими работами и, как сам выразился, воспитывался около сохи и бороны, и, таким образом, труд пахаря был первою его школой, которая пробудила в нем самосознание и указала на полную не соответственность применяемого труда с его плодами. Обстоятельство это и побудило Михайлова отправиться на заработки в Петербург в 1874 году и с этого времени в течение почти семи лет начинается, если можно так выразиться, скитание подсудимого по фабрикам и заводам Петербурга и Кронштадта, работы на которых привели его к новому убеждению о непроизводительности личного труда и в этой сфере деятельности рабочего сословия. Он заметил здесь, что личный труд является предметом неограниченной эксплуатации со стороны фабрикантов и заводчиков. Девятнадцати лет от роду подсудимый стал учиться грамоте под руководством одного из своих товарищей в свободные от тяжелого труда минуты, назначенные для отдыха. Наставник его, вместе с грамотой, при беседах с ним стал впервые преподавать ему социальные идеи в применении их к рабочему сословию, и идеи эти, как наиболее соответствовавшие наболевшему в его жизни месту, в такой степени охватили подсудимого, что он вскоре не только стал членом социально-революционной партии, но даже сделался апостолом ее среди фабричного населения, и впоследствии, когда распространился слух, что пропаганда, так успешно начатая среди рабочего населения обнаруживается, то он, по предложению своих руководителей, членов центральной агитационной партии социально-революционного движения, к которой принадлежали, между прочим, и все обвиняемые по настоящему делу, принял участие в организации боевой рабочей дружины, представлявшей собой террористическую фракцию рабочей организации, но имевшую исключительно целью не террор, как таковой, а только лишь  охранение рабочих от шпионов и произвола отдельных мастеров.
При таковых условиях и при той органической связи, какая, по объяснению подсудимого Желябова, данному здесь на суде, существовала между членами рабочего движения, как видового учреждения и агитационной партией социально - революционного сообщества, к которой принадлежали он, Желябов и все остальные обвиняемые, может ли представлять факт знакомства Михайлова с Желябовым и другими обвиняемыми какою-либо уликой против Михайлова в таком преступлении, как цареубийство, бывшее делом одной только агитационной партии? Не думаю.
Этим же отношением рабочего движения к центральной агитационной партии, которая, по объяснению Желябова, не переставала следить и руководить рабочим движением, объясняется посещение Михайловым своих руководителей на их квартирах, на одной из которых он и был задержан 3 марта. Справедливость сказанного нами относительно личности обвиняемого и той роли какую он играл в общем деле агитационной партии, подтверждается не только  актами дознания, но и тем вполне изолированным положением, какое он занимает на суде в кругу остальных обвиняемых. И в самом деле, обвинение Михайлова в знании, а также и в участии в приготовительных действиях для покушения на жизнь Священной Особы Государя Императора тогда имело бы место, если бы хотя одним свидетельским показанием, выслушанным нами здесь суде, или хотя одним вещественным доказательством, найденным у него при обыске, можно было бы установить тот факт, что подсудимый принимал ее не прямое, то хотя бы косвенное участие в означенном преступлении. Затем, какое еще другое обстоятельство выставлено прокурорской властью в подтверждение того, что подсудимый Михайлов принимал участие в приготовительных действиях к преступлению, совершенному 1 марта? Таким доказательством оказывается лишь голословный оговор подсудимого Рысакова.
Не говоря уже о том, что оговор одним из подсудимых другого представляет собой самое несовершенное доказательство виновности и едва ли может быть принят во внимание судом, если он не подкрепляется другими данными следственного производства, тем более при обвинении в таком преступлении, которым человек поставлен между жизнью и смертью. Но если даже рассматривать показание Рысакова безотносительно, то и тогда, по смыслу своему, оно представляется более гадательным, нежели положительным. Так, например, упоминая о том или другом из приготовительных действий к совершению известного преступления, относительно участия Михайлова он выражается словами: «кажется, был и Тимофей Михайлов», или «кажется, был Тимофей Михайлов, если он того не отрицает». Вот почему при оценке подобного показания представляется необходимым сопоставить его с показаниями других подсудимых, которые заслуживают, по мнению моему, безусловного доверия, вследствие отсутствия у них какого-либо интереса извращать факты, относящиеся к подсудимому Михайлову. Но есть еще одно соображение, есть еще более положительное доказательство невиновности Михайлова в преступлении 1 марта, на которое я прошу Особое присутствие Правительствующего Сената обратить свое внимание. В то время, когда производились обыски в различных квартирах, в которых проживали обвиняемые, почти у всех, как это видно из актов дознания, найдены были те или другие вещественные доказательства, обнаружившие приготовления к совершению настоящего преступления; между тем при обыске в квартире Михайлова, акт которого находится в следственном производстве, не обнаружено никаких доказательств прикосновенности обвиняемого к тому же преступлению. Идем далее. Ни одна из хозяек тех квартир, в которых проживали прикосновенные к преступлению лица, не признала в Михайлове сходства с теми, которые посещали их жильцов. Таковы те немногие доводы и соображения, которые защита подсудимого Михайлова признала необходимыми представить на усмотрение Особого присутствия Правительствующего Сената, для доказательства исключительной виновности обвиняемого только в таких преступных действиях, в совершении которых он сознался и которые соответствуют 2-му отделению статьи 250 и статьи 1459 Уложения о наказаниях.
Первоприсутствующий (Которому уже надоела эта затянувшаяся исповедь о жизни неудачника - Михайлова): Простите, господин Хартулари, но я должен отметить вам, что это уже вы касаетесь вопроса о наказании, о котором в настоящее время не может быть еще речи, тем более со стороны защиты, так как вопрос разбирается еще по существу.
Присяжный поверенный Хартулари: Но если бы Особое присутствие Правительствующего Сената пришло к какому-нибудь иному заключению относительно виновности подсудимого Михайлова, то я прошу вас, господа судьи, предварительно вникните строго аналитически в обстоятельства дела, касающиеся личности обвиняемого, и если затем, как я надеюсь, вы убедитесь в том, что при некоторой неразвитости подсудимый едва ли мог представлять собой того грозного агента социально-революционного кружка и того ярого пропагандиста социальных идей среди рабочего населения, каким старалась выставить его прокурорская власть, и что обвиняемый скорее действовал под каким-то неотразимо фатальным влиянием, то вы не примените к действиям его наказания, о котором я даже не решаюсь упомянуть... Я полагаю, что Особое присутствие Правительствующего Сената согласится со мной, что недостаточно еще, чтобы наказание послужило назидательным примером для других, недостаточно и того, что оно наведет ужас и содрогание на массу общества. Нет, милостивые господа, необходимо, чтобы наказание отомстило за общество, чтобы оно лишило виновного того, чем он наиболее всего дорожит на свете. Но разве обвиняемые дорожат своей жизнью, разве вы не заметили, с каким невозмутимым спокойствием они ожидают вашего приговора? Разве показаниями своими, которыми они себя обличают в преступлении, они не напоминают вам тех самоубийц, которые хладнокровно осматривают оружие, долженствующее лишить их жизни? Вот почему, если вы, господа судьи, желаете, чтобы наказание Михайлова соответствовало своей цели, то приговорите его именно к жизни, к этому лучшему реформатору нравственного направления человека и его прошлых юных заблуждений.
 Жалкая защита адвоката Михайлова Желябову отвратительна. Вместо того, чтобы попытаться спасти Михайлова, доказать по факту его полную непричастность к теракту, этот проходимец-адвокат представляет Тимофея чуть ли не идиотом и умаляет пощадить его с тем, чтобы наказать самим помилованием, самой оставленной жизнью. Не прокатит! Психиатрическая комиссия признала всех подсудимых вменяемыми, а вызвать жалость у судей трудностями условий жизни, и тем паче всякого рода «влияниями»,  напрасно тем пытаясь доказать, что Михайлов по скудости крестьянского ума не имея изначального умысла на цареубийство, связался с «дружками» чуть ли не по голодной нужде, увы, пустая трата времени. Лучше бы он совсем молчал со своими рассуждениями — этот его «адвокатишко». Так было бы лучше для самого  Тимофея. Показаний, его, Желябова, было бы вполне достаточно, чтобы оправдать Тимофея во всем. Речь адвоката, в котором тот, так увертливо лавируя, пытается угодить и властям и исполнить свой долг,  только испортила все.
 Взгляд Желябова падает на Михайлова. Тимофей сидит все в той же позе, тупо смотря перед собой на стол, словно бы ищет там для себя ответ. По всей его позе было видно — человек отчаялся, сдался, отказался бороться за себя, за свою жизнь и пустил все на самотек. Желябову больно и стыдно за Тимофея, за его тупое молчание. Все ли он сделал для Тимофея — все. Поможет ли это — вряд ли, иначе бы они не привлекли Михайлова к процессу . Судьба всех шестерых предрешен. А Геся? Неужели, и её казнят?
   
 Присяжный поверенный Герке (защитник подсудимой Гельфман). Господа сенаторы! Господа сословные представители! В большом смущении приступаю к исполнению возложенной на меня тяжкой обязанности—представить защиту подсудимой Геси Гельфман; я боюсь, что не справлюсь с задачей этой обязанности. Во всяком случае, я не в состоянии представить такой защиты, которая по силе и по подробностям отвечала бы сильной и подробной обвинительной речи. Статья 566 Устава уголовного судопроизводства предписывает, по просьбе подсудимого, назначать ему защитника преимущественно из сословия присяжных поверенных, причем в мотивах к этому закону объяснено, что назначенные от суда защитники должны исполнять свои обязанности усердно, добросовестно и помнить, что назначение их судом заменяет личное доверие, которое имеют подсудимые к защитникам, избранным ими самими. Посему, чтобы служить защите подсудимого, первой задачей защитника должно быть уяснение себе и суду всего того, что говорит в свое оправдание сам подсудимый. Но этим не исчерпывается защита: защитник, обязанный по статье 744 Устава уголовного судопроизводства объяснить все обстоятельства и доводы, которыми опровергается или ослабляется взведенное против подсудимого обвинение, всецело или в части должен действовать не только от имени и как представитель подсудимого, но и вполне самостоятельно со своей точки зрения, от своего лица. Что же могу я прежде всего представить в защиту подсудимой  Гельфман, становясь на ее точку зрения, стараясь говорить ее языком? Она признает, что занималась революционными делами, принадлежала по убеждениям к революционно-социалистической партии, разделяла программу «Народной воли», была хозяйкой конспиративных квартир, где, между прочим, заведомо для нее бывали собрания лиц, принадлежащих к террористической фракции, и где говорилось о цареубийстве; но, по заявлению Гельфман, она в собраниях этих не участвовала и активного участия в цареубийстве не принимала. Это отрицание  Гельфман вполне правдиво и согласно с обстоятельствами дела. Прокурор не верит этому признанию и говорит, что Гельфман утаивает некоторую часть виновности своей, изменяет несколько свое признание, что она не все признает за собой из того, что на нее возводит обвинительная власть. Но я полагаю, что в деле нет данных, которые опорочивали бы ее показание. Никто из свидетелей не утверждает, чтобы Гельфман принимала какое-либо активное участие в совещаниях о цареубийстве или чтобы она была участницей в собраниях, на которых разбирались, обсуждались и решались вопросы о цареубийстве. Напротив, подсудимый Рысаков объяснил здесь, на суде, что когда в квартире были собрания, то Гельфман надевала пальто и уходила из квартиры, а подсудимый Кибальчич заявил на суде, что Гельфман была хозяйкой конспиративной квартиры, но вовсе не примыкала к террористической деятельности партии.
Муравьев: Протестую, ваша честь. Обвинение хочет сделать замечание адвокату господину Герке, что показания подсудимых не могут быть принимаемы судом, как доказательства невиновности подсудимой.
Первопристутствующий (вяло, чуть ли не зевая): Протест принят. - Адвокату Герке: - Продолжайте, но опираясь не на показания подсудимой.
Присяжный-поверенный Герке: - Хорошо...Однако из всего сказанного мной суду следует учесть, что Гельфман показаниями своими прямо старается объяснить, что она имела в революционной организации свою определенную, так сказать, должность, которую исполняла вследствие своих убеждений, но должность эта не имела первенствующего, решительного значения при приведении в исполнение заговора о цареубийстве. На вопросы мои, как сложились обстоятельства, вследствие которых Гельфман приняла участие в революционной деятельности, она указала на то, что первоначально занималась мирной пропагандой среди народа на юге России; в сентябре 1875 года была подвергнута предварительному аресту по обвинению в принадлежности к противозаконному политическому сообществу, по 2-й половине статьи 250 Уложения о наказаниях; она была привлечена тогда к так называемому делу о пятидесяти лицах; почти два года она провела в предварительном заключении и затем была приговорена к двухгодичному заключению в рабочем доме для публичных девушек и по отбытии наказания освобождена в мае 1879 года. Как этот четырехлетний арест, так и последствие его — полицейский надзор в Старой Руссе, куда подсудимая была в 1879 году выслана по этапу, значительно повлияли на жизнь и настроение Гельфман; она не могла ни с кем познакомиться, не могла жить так свободно, как бы ей того хотелось; она старалась найти работу — устроилась провизором, но аптеки не хотели войти с ней в соглашение; все знакомые старались отвернуться от нее; тогда то она и скрылась от полицейского надзора и вновь примкнула к деятельности революционной партии. Со своей точки зрения, Гельфман на вопрос о виновности отвечала суду, что она не признает себя виновной; но Гельфман вполне понимает, что Особое присутствие, руководствуясь законами, не может принять за смягчающее обстоятельство ни то, что она действовала по убеждению, ни то, что исполняла обязанности, возложенные на нее ее партией. Прокурор обвиняет ее как пособницу в цареубийстве, но из сопоставления этого обвинения с сознанием Гельфман следует, что будет ли судом признана та мера виновности Гельфман, которую указывает прокурор, или другая, согласно ее сознанию, по которой виновность Гельфман выигрывает, может быть, качественно, но по последствиям своим едва ли будет какая-нибудь разница.
Покончив с изложением защиты Гельфман с ее точки зрения, я перейду к тем объяснениям, которые считаю себя обязанным представить лично от себя. Прежде всего, не оспаривая фактической стороны дела, установленной обвинением, скажу два слова о записке, найденной в квартире Гельфман. Господин прокурор говорит, что в ней значится следующее: «Нужно лицо на неинтеллигентную роль, попросите интеллигентную Гельфман приехать для этого; если она не согласна, то пусть заведует всеми делами и пусть приедет А. М.». Но это место записки может быть истолковано и не так, как толкует его господин прокурор,—можно сделать предположение о том, что нужно было лицо неинтеллигентное, и вот просили, чтобы приехала Гельфман, как по отбытии срока в работном доме для бывших публичных девушек, считая ее «неинтеллигентной»; на случай нежелания ее приехать предлагали оставить в Петербурге на ее попечение все дела, но какие? Может быть, такие же второстепенные дела, как то: содержание квартир, которыми она занималась, но отнюдь под всеми делами нельзя понимать заговор и его исполнение. Сверх того, я просил бы вас, господа судьи, так как вы судите лиц, против которых возводится общее обвинение, подробно взвесить, что относительно каждого подсудимого в деле доказано, и не признавать каждого отдельно подсудимого виновным лишь ввиду общей цели, которою связывает их обвинение. Со своей стороны, я полагаю, что Гельфман содержала конспиративные квартиры, на которых происходили собрания для установления плана цареубийства; если она не знала, как я предполагаю, подробностей совещаний, то тем не менее, очевидно, она была единомышленницей тех, кто составлял заговор и приводил его в исполнение. Я считаю долгом обратить внимание суда на ту первоначальную побудительную причину, по которой Гельфман действовала так, а не иначе; на ту обстановку жизни Гельфман, которая, по моему мнению, много способствовала к установлению воззрений, верований и убеждений ее настолько односторонних, что, быть может, некоторые люди признают их граничащими с аффектом. Мне разрешено ссылаться на прежнее дело, по которому судилась Гельфман; из производства киевского жандармского управления по тому делу видно, что Геся Гельфман родилась в 1854 году в небольшом городке Мозыре Минской губернии. Город этот, как кажется, считает Киев более близким для себя городом, чем свой губернский город Минск.  Воспитание Гельфман получила домашнее в городе Мозыре. В 1872 году, 18-ти лет, Геся Гельфман переехала в Киев, чтобы там заняться изучением фармацевтики; в 1874 году выдержала экзамен в медицинском училище и уехала в город Мозырь; оттуда возвратилась в Киев в январе 1875 года с целью приискать себе место. В сентябре 1875 года, когда ее документы были в Гадяче, куда она хотела пристроиться провизором, но была арестована в Киеве по обвинению в содержании квартиры, в которую приходили письма на имена разных лиц, принадлежавших к тайному сообществу пропаганды в народе, и в которой собирались подобные лица.
 Надо отметить в защиту моей подсудимой, что во время о цареубийстве и даже о терроре не было еще речи. С 1875 по 1877 год Гельфман была под предварительным арестом; в 1877 году была приговорена к двухлетнему содержанию в работном доме для проституток — за принадлежность к помянутому противозаконному сообществу. Таким образом, из этого очерка молодости Гельфман вы видите обстоятельство, которое толкнуло Гельфман на преступную дорогу; оно заключалось в побуждении, собственно говоря, весьма благородном. Вступив в противозаконное сообщество, Гельфман едва ли всецело вначале понимала, что она идет на скользкий путь. Она вступила в сообщество с тем чувством любви к народу, которое само по себе похвально. Этой любви к народу наше поколение научилось от того великого преобразователя царя-освободителя, который дал пример своим подданным — как следует любить народ, который сам даровал свободу народу. В Манифесте 19 февраля 1861 года покойный Государь Император указал тот путь, который он считал для народа лучшим. «Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного». В том же Манифесте Государь Император указал на то, что «свободно пользующийся благами общества взаимно должен служить благу общества исполнением обязанностей; всякая душа должна повиноваться властям предержащим, воздавать всем должное и в особенности кому должно урок, дань, страх, честь». Если таково значение свободы, которую должен иметь народ, если государь находил, что народ прежде всего должен трудиться и трудом развивать свое благосостояние, то многие лица, которые желали помочь народу, думали о возможности помочь народу не устройством его труда, а насильственной переменой тех исторически сложившихся обстоятельств, при которых жил народ и которые были неустранимы иначе, как естественным ходом жизни. Очень многие молодые люди, шедшие в народ, были увлечены совершенно бессознательно революционными социальными идеями; они все более и более желали приблизиться к народу, между тем как сами от него постоянно удалялись, так что между ними и народом образовалась целая пропасть; они, желавшие быть помощниками народу, сделались отверженными им. В то время, когда  Гельфман вступила в сообщество, за которое была судима, она не была подготовлена к ясному пониманию политических прав и обязанностей: ни Мозырь, ни Киев не объяснили ей достаточно серьезно этих прав и обязанностей. Этому отсутствию понимания политических прав и обязанностей и следует приписать зародыш тех убеждений Гельфман, которые привели ее на скамью подсудимых сначала по делу о пятидесяти лицах и которые, продолжаясь без изменения во время четырехлетнего ареста, привели ее и после того к участию в социально-революционной партии. Покойный Государь Император в высочайшем Рескрипте от 13 мая 1856 года на имя князя   Гагарина по поводу каракозовского дела указал, между прочим, что «Провидению благоугодно было раскрыть перед глазами России, каких последствий надлежит ожидать от стремлений и умствований дерзновенно посягающих на все для нее искони священное, на религиозные верования, на основы семейной жизни, на право собственности, на покорность закону и на уважение к установленным властям. Мое внимание уже обращено на воспитание юношества. Мною даны указания на тот конец, чтобы оно было направляемо в духе истин религии, уважения к правам собственности и соблюдения коренных начал общественного порядка», и далее:
«Но преподавание, соответствующее истинным потребностям юношества, не принесло бы всей ожидаемой от него пользы, если бы в частной семейной жизни проводились учения, несогласные с  правилами благочестия и с верноподданническими обязанностями. Почему я имею твердую надежду, что видам моим по этому важному предмету будет оказано ревностное содействие в кругу домашнего воспитания». Очевидно, здесь Государь Император обращается ко всему русскому обществу, а не только к правительственным воспитательно-образовательным учреждениям, которые были под непосредственным начальством лиц, им избранных; он обращался к тому обществу, к той среде семейной, над которой начальства нет. Государь желал, чтобы само русское общество более принимало участия в разъяснении своим сочленам возникающих заблуждений. Между тем это общество не вполне оправдало ожидания государя. Действительно, мы видим, что семейная жизнь у нас не особенно крепка, общество, со своей стороны, чуждается многих своих членов, которые стоят особняком. Мне кажется, что вовсе не такое отношение между сочленами общества желательно. Государь Император указал, что общество должно обращаться с любовью к своим сочленам, и если бы этой любовью были проникнуты общество и семья, то тогда и школы более любовно обращались бы к своим питомцам, тогда не было бы тех грустных последствий, которые мы так часто видим именно в политических процессах. Мы видим много оторванных от семьи членов ее: она не знает, где ее члены, что эти последние делают? А отошедшие от семьи члены ее совершенно забывают свою семью. Если бы общество более заботилось о себе, не было бы тех прискорбных случаев, что лица, приезжающие из провинции в большие университетские города и желающие учиться, становятся совершенно раздельно, уединяются.
 «К чему теперь это? Зачем он это все говорит о Гесе?» - мучительно путаясь в юридической схоластике нагромождения красивых и тем не нужных цитат из слов тирана, задавала себе вопрос Софья. - «Ведь никто другой из них, как Геся, была так нежно предана и привязана к собственной семье». Софье уже казалось, что адвокат делает это нарочно, чтобы унизить, и даже в чем-то остыдить свою подзащитную, и тем выгородить более себя, как «благопорядочного» гражданина. Ведь нет ничего проще, унизить, опозорить беременную женщину, выставив её «неинтеллегентной», да, именно «неинтеллигентной» еврейкой. Что значит под этим словом «неинтеллигентная» - проститутка? Шлюха? Публичная женщина? Вот на что намекает адвокат. Так не лучше ли сразу назвать вещи собственными именами, если так хочешь, если так хотят все это услышать, тут, на суде, так пусть слушают! Но нет, надо бы, чтобы все было красиво, благопристойно, запутанно. Чтобы самому не измараться в этой грязи, но измарать её и выгородить в свете презрения и жалости, как к женщине. «Как это все мерзко, подло, продажно», - Софья поежилась, словно от холода, предвкушая, что и её адвокат выставит её в весьма «неинтеллигентном» свете сожительства с Желябовым, а адвокат Геси все продолжал свой спектакль:
- ... Такое равнодушие семьи и общества, особенно к молодежи, лишает ее правильного естественного сообщества, делает ее одичалою с нашей точки зрения, неуживчивою в убеждениях, легко поддающеюся призрачным, несбыточным надеждам. В этом равнодушии общества и семьи можно видеть отчасти обстоятельство, которое повлияло и на подсудимых, теперь сидящих перед вами, господа судьи. Четыре года, проведенных в аресте, не исправили политических убеждений Гельфман; по самому устройству работных домов, не приспособленных вполне к роли исправления политического образования, они не могли иметь того относительного влияния, которое требуется от уголовного наказания и которое могло бы иметь место при другом устройстве наказания за политические преступления. Гельфман, так или иначе, вышла после ареста не только с убеждениями перерожденными или исправленными, но, как видно, вышла еще и озлобленною. В настоящее время Гельфман обвиняется в деяниях, совершенно похожих на те, в которых она обвинялась в 1875 году: она и тогда была содержательницей квартиры с запрещенной законом целью. Заканчивая свои объяснения, я прошу суд отделить Гесю Гельфман от главных виновных. Она не может быть подведена под разряд главных обвиняемых. Гельфман еще не окончательно испорченная личность, она может быть возвращена обществу, из которого первоначально вышла. Вы слышали, господа судьи, что когда пришли ее арестовать, то она предохранила пришедших лиц от могущего произойти несчастья, которое, вероятно, случилось бы, если бы эти лица без осторожности вошли в следующую комнату, наполненную банками с нитроглицерином. Вот все те соображения, которые я считал необходимым представить суду как защитник Гельфман.
 «Теперь же и сказать? Нет, теперь то и не станут слушать. Меня — точно. После, уж в самом конце скажу, на  последнем слове. И все же как все это мерзко! Мерзко! Мерзко! Несправедливо!» - так, неудобно переминаясь на затекших от сидения ногах, думала Софья после выступления Гесиного адвоката, с ужасом предвкушая выступление своего, и уж проклиная себя, что, поддавшись уговорам матушки, позволила допустить к себе адвоката.
 А тем временем присяжный поверенный Герард - защитник подсудимого Кибальчича, уж всходил на трибуну.
- Господа сенаторы и господа сословные представители! Громадность и важность того преступления, о котором вы произнесете ваш приговор, близость дня, в который совершилось событие 1 марта, с сегодняшним днем суда над ним вполне объясняют в моих глазах, по крайней мере, ту страстность, с которой все общество ждет вашего суда, ту страстность, благодаря которой люди, весьма серьезно относящиеся к событиям, встречающимся им в жизни, привыкшие анализировать причины и последствия этих событий, не могут под подавляющим впечатлением события 1 марта поступить в данном случае так, как они поступают обыкновенно. Они видят перед собой только ужасающий факт смерти усопшего государя от руки убийц и далее этого ни вперед, ни назад не идут. Мне понятна и та страстность, с которой была сказана обвинительная речь. Я вполне понимаю, что с той точки зрения, с какой смотрит господин прокурор на самое событие и с которой, повторяю, смотрит все общество, нельзя к нему относиться иначе. Но вы, господа судьи, должны отрешиться от всякой страстности; суд не может действовать под впечатлением страсти, не может судить одно происшествие; он должен взвесить и причины. Судя подсудимых, он не может останавливаться только перед действиями преступника, он должен непременно углубиться в то, что могло его привести с пути законности к преступлению, и чем оно важнее, чем дальше путь от этой законности к совершенному преступлению, тем строже вы должны исполнить эту вашу обязанность. В этом отношении история подсудимого Кибальчича весьма, на мой взгляд, назидательна. Кибальчичу теперь 27 лет. В 1871 году, следовательно, 17-ти лет, он окончил курс в Новгород-Северской гимназии. Если он кончил курс 17-ти лет, то это уже указывает на человека, который был одарен от природы прилежанием и способностями, выходящими из ряда. В этом возрасте редко оканчивают курс. Итак, в 1871 году он окончил курс гимназии с медалью и явился в Петербург для получения высшего образования. Мы видим, что до 1873 года он воспитывается в Институте путей сообщения, но затем, в 1873 году, он переходит в Медико-хирургическую академию. До 1875 года, когда, помимо его воли, течение учения прекратилось, он не бездействовал в академии. В 1875 году он был на 3-м курсе, следовательно, он в течение этого времени аккуратно переходил из курса в курс. Занятия шли успешно, но в октябре 1875 года были прерваны его арестом. Дело о прежней судимости Кибальчича перед вами, и я считаю своею обязанностью указать на это дело, как указано и в обвинительном акте, но только с большею подробностью. За что же был арестован в 1875 году Кибальчич и за что он судился в 1878 году? Летом 1875 года он провел каникулы в имении своего брата, в Киевской губернии, Липецкого уезда. Нам говорят, он сближался с крестьянами. Да, но потому, что там другого-то общества не было, и понятное дело, что желание познакомиться с народом, я не стану этого отрицать, желание сблизиться с ним было у Кибальчича и тогда. При этом общении с народом он никому не говорил ничего противозаконного, ничего такого, что могло бы быть поставлено ему в упрек на суде. Он многим крестьянам раздавал большое количество разных книг, и все, за исключением одной, оказались дозволенными к чтению. Только одному крестьянину Притуле он передал книжку под названием «Сказка о четырех братьях», книжку противозаконного содержания. Вот, господа судьи, эта-то книжка поступила к этому свидетелю с такими предисловиями и указаниями, что свидетель, передав ее другому, не вынес из чтения ее ничего противозаконного. У него не осталось впечатления, что это была книга запрещенная. То же самое было и с тем крестьянином, которому он ее передал, а затем и третьему, но наконец получил эту книжку священник и представил ее по начальству. Началось дознание, которое выяснило именно то, что я сейчас изложил. Кибальчич тем временем продолжал учиться в Медико-хирургической академии. В одно утро в академии к нему обращается инспектор и говорит, что приходила полиция и спрашивала его. Кибальчич до такой степени чувствовал себя невинным перед законом и правительством, что немедленно отправился в полицию и спросил, зачем его искали. Тут он был арестован, причем был сделан обыск в его квартире, и действительно в этой квартире, которую посещала масса более или менее знакомых ему людей, нашли тюк с запрещенными книгами и разными паспортами: тюк совершенно заделанный, которого за два или за три дня перед тем, по показанию квартирной хозяйки, не было у Кибальчича. Когда он был спрошен, то заявил, что тюк этот принесен ему одним знакомым, которого он не назвал, и объяснил, что он не знал, что находится в тюке, и надо думать, он сказал правду, потому что, если бы он знал, что в нем находится, то неужели, узнав, что его ищет полиция, он не побежал бы прежде в квартиру, чтобы открыть этот тюк. Итак, 11 октября 1875 года он был арестован по обвинению в передаче запрещенной книжки крестьянину Притуле, был арестован и препровожден в киевский тюремный замок, но сначала произведено дознание в Петербурге, продолжавшееся до июня 1876 года; Кибальчич был заключен в тюремный замок и приступлено было к производству формального следствия через члена Судебной палаты...
Первоприсутствующий (Уже без  того изрядно утомленный предшествующим пересказом  биографии Гельфман): - Я пригласил бы вас, господин защитник, эту часть вашей речи сократить, так как Особое присутствие, разрешившее вам ссылаться на производство дела о Кибальчиче, находящееся в виду присутствия, тем самым считает своею обязанностью ознакомиться с ним во всей подробности.
Присяжный поверенный Герард: - Я прошу только позволения хронологически повторить ход этого дела, потому что, по моему глубокому убеждению, то направление, которое от 1874 до 1878 года наша судебная администрация давала политическим процессам, играет громадную роль при разъяснении всего настоящего дела. Ввиду исключительной важности настоящего дела я и прошу разрешить мне только бегло указать вам в хронологическом порядке главные фазисы того дела.
Первоприсутствующий: - К этому я вас и приглашаю, но только в той части, что касаемо настоящего дела и никакого иного.
Присяжный поверенный Герард (Словно тетерев на токовище, совершенно не слушая замечания первоприсутствующего, прошедшее у него, видимо, между ушей): - В ноябре 1876 года следствие было кончено и представлено в Министерство юстиции. В феврале 1877 года оно внесено в Особое присутствие Правительствующего Сената, разбиравшее тогда дела по политическим преступлениям. Обвинительный акт был составлен, но в него вкралась ошибка, вследствие чего Особое присутствие в феврале 1877 года возвратило обвинительный акт товарищу обер-прокурору для исправления этой ошибки. Ошибка была исправлена в декабре, наконец, 1 мая 1878 года состоялся суд над Кибальчичем, то есть через 2 года и 8 месяцев одиночного заключения. Особое присутствие Правительствующего Сената не признало возможным обвинить Кибальчича в том грозном обвинении, которое было выставлено против него. Оно признало, что в данных действиях Кибальчича нет признака этого преступления. Когда сегодня представитель обвинительной власти говорил о прежних приговорах Особого присутствия, он указывал на то, что на суде против такого-то подсудимого улики оказались недостаточными для обвинения во взведенном на него преступлении. Но ведь это не так. Улики на суде в Особом присутствии всегда одни и те же, которые имеются на дознании и на предварительном следствии. Особое присутствие — не суд присяжных заседателей: перед вами открыты все акты и дознания предварительного следствия, так как Особому присутствию эти производства открыты. Они, конечно, проверяются на суде, и эта проверка может их поколебать, опровергнуть, но не делает пробела в уликах. Итак, Кибальчич был признан виновным только в таком преступлении, которое может влечь за собой лишь дисциплинарное взыскание.
  «О чем он теперь? К чему ведет? Кого хочет запутать?» - думает Фукс. - «Ах, да не все ли равно. Пусть говорит, раз не хочет слушать». Старик Фукс истомился настолько, что не в силах прерывать, а Герард говорит как заведенный, словно отбарабанив свою речь, он тем будет считать, что выполнил свою миссию.
- ...Он и подвергся одно месячному тюремному заключению, которое и отбыл. В начале июня 1878 года он вышел из тюрьмы почти после трехлетнего заключения до суда и одномесячного заключения по приговору суда. Выйдя таким образом на свободу, Кибальчич подал прошение в академию о поступлении в нее вновь и стал хлопотать об этом, но, к сожалению, в это время революционная партия вступила уже на террористический путь... В августе 1878 года в Петербурге было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева, и, вследствие этого, одной из первых административных мер была высылка из Петербурга всех лиц, которые когда-либо привлекались в качестве обвиняемых по политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы. Эта мера должна была постигнуть и Кибальчича, потому что у него не было еще определенных занятий, он еще хлопотал о возвращении в академию. Может быть, если бы он поступил, то по заступничеству начальства академии его могли бы оставить, но тут он знал наверное, что будет выслан административным порядком... Я не буду говорить о несправедливости этой меры, полагая, что она уже осуждена.
Первоприсутствующий: (Раздраженно. Не вынеся этого топтания на месте по прошлым делам, всякий раз некрасиво оборачивающимся осуждением репрессивных мер правительства) - Это не подлежит нашему обсуждению! Оставьте! Переходите непосредственно к делу 1 марта!
Присяжный поверенный Герард: - Я укажу только на практическую непригодность этой меры, как показали все процессы...
Первоприсутствующий (Чтобы наконец кончить эту бессмысленно затянувшуюся китайскую пытку): - Этот предмет также не подлежит нашему обсуждению по настоящему делу.
Присяжный поверенный Герард (Распиливая старика Фукса словно ржавый буравчик сухую сосну): - Я хотел только указать тем, что людей энергичных, которые готовы решиться на действительно деятельную борьбу с правительством, эта мера никогда почти не касается: им открывается сейчас же путь нелегального положения, и вот это-то нелегальное положение поставило Кибальчича на то место, на котором вы его видите. Раз вступив на путь нелегального человека, тут уже до всяких крайних теорий, даже до терроризма — один только шаг, а однажды человек вступает на путь терроризма, то, само собой разумеется,— человек уже погибший.  В пылу нервического запала своей страстной речи, захлестнувшей разум, из адвоката Герард ненароком превращается в прокурора. Раз   Кибальчич погибший, так следовало ли браться его защищать?
 Но выдержки Николаю Кибальчичу не занимать. Его тонкое, сухое лицо невозмутимо, все с той же неподвижностью полным отстраненности взглядом смотрит будто в себя, как будто происходящее из вне его совершенно не волнует. Он знает, что обречен, и с упорством фанатика лихорадочно думает лишь об одном — своем необыкновенном летательном аппарате, пронизывающим притяжение атмосферы лишь тягой огненной струи. Теперь его изобретение представляется с необыкновенной ясностью. Он видит его явственно, как пророк, как провидец открывшееся ему озарение, которое лишь нужно немедленно облечь в удерживающую  оболочку чертежей и расчетов. Остается лишь только правильно рассчитать мощность заряда, и он подсчитывает — в уме...
-... Господа судьи, господин прокурор часть своей речи посвятил на изыскание причин, откуда может являться террористическая партия в России. Конечно, к изысканию этих причин, я в этом убежден, господина прокурора привела мысль о том, да как же избавиться от той тревоги, в которой террористическая партия держит целую Россию. Я совершенно так же постоянно мыслил об этом предмете, он постоянно меня тревожил и тревожит, и много раз, следя за прежними процессами, участвуя в некоторых из них в качестве защитника, я старался понять, откуда может произойти у нас подобное явление, и прихожу к тому заключению, что в тех мерах, с которыми прежде относилась к преследуемым по политическим процессам наша судебная администрация, много таится. Мне скажут: но ведь эти случаи единичны. Нет, вглядитесь в процесс «193-х» и вы увидите, что по оному было привлекаемо по подозрению в политических преступлениях более тысячи человек.
Первоприсутствующий: (Уже не в силах вновь напоминать Герарду, что затрагивать это дело 193-х, каждый раз угрожающе обвалиться в обвинении правительства в репрессиях, ни в коем случае не желательно даже для него самого, перехватывая опасную ситуацию,  парирует адвокату Кибальчичу): - Вы отвлекаетесь от предмета защиты, от фактов настоящего дела. Вы можете указывать на это в общих чертах, но возбуждать вопрос о делах давно минувших, разбирать их, входить почти в существо производства — не представляется надобности. Я уже указывал вам, что, во-первых, Особое присутствие будет иметь в виду эти производства, и, во-вторых, вы утомляете внимание Особого присутствия вещами, не подлежащими его суждению, так как оно желает и, конечно, будет неутомимо для всего серьезного как в интересах обвинения, так и в интересах защиты по настоящему делу, но только по настоящему делу. Поэтому я приглашаю вас освободить Особое присутствие от излишних подробностей, по моему мнению, не имеющих для настоящего дела никакого влияния и весьма мало разъясняющих его.
Присяжный поверенный Герард: (Словно бы нарочно намереваясь до самого конца затягивая процесс, впихивая дело «193-х», поупражняться в тупоумно-схоластическом упрямстве со стариком Фуксом) - Я думал, что если бы я мог указать на факты, хотя мало разъясняющие это важное дело, то мне не будет это поставлено в упрек.
Первоприсутствующий: - Конечно, это влияние будет иметь значение, если вы обратите внимание Особого присутствия на процесс о «193-х» по отношению к настоящему делу...
Присяжный поверенный Герард: - Я в этом отношении и прошу вас обратить внимание на процесс «193-х». Из этого процесса вы почерпнете очень много данных для суждения о причинах появления у нас террористической партии. Затем обращаюсь к подсудимому Кибальчичу. Я прошу вас прежде всего заметить, что господин прокурор, выставляя одно общее положение, что у всех обвиняемых одинаковая программа действий, одинаковые задачи, одинаковые мысли, одинаковые эмблемы, которые доказывают принадлежность их к социально-революционной партии, ничего не мог сказать в этом смысле по отношению к Кибальчичу. Свои указания на принадлежность к террористической партии господин прокурор разделил на две части: на революционное прошлое и на те предметы, которые оказались по обыску, как им принадлежащие. Относительно революционного прошлого я уже сказал. Что могу я сказать относительно того, что у Кибальчича было найдено? Печатные и рукописные издания и заметки. Я считаю своей обязанностью обратить внимание Особого присутствия на книги и рукописи, найденные у подсудимого. У него не было найдено ничего такого, на что указывал господин прокурор как на признак действительной принадлежности к террористической партии. Напротив того, я прошу обратить внимание на рукопись, озаглавленную «Переходное положение для земства». Кибальчич писал эту рукопись, очевидно, в самое последнее время, даже, как видно, он перебелял ее уже после 1 марта.
 Желябов вытаращил глаза от удивления: «Как, разве не Тихомиров писал эту статью?!» Андрей Иванович хотел возразить, что Николай не имеет к этой статье никакого отношения, но тогда же и спросят кто писал, а разве можно было впутывать сюда товарища, который ещё находился на свободе. Желябов предпочел промолчать, уступая более благоразумности, чем справедливости.
 А адвокат Кибальчича, все более превращающегося для Николая в прокурора,  продолжал:
…-Само собою разумеется, что если вам говорят, что террорист занимался вопросом о положении земства, то вам прежде всего представляется следующая картина: что должен был писать этот террорист? Он должен был писать уже никак не об отношениях земства и администрации, потому что для террориста никакой администрации не нужно: для него нужна полная нивелировка всего. Так, действительно, и проповедуется в программе террористической партии. Я прошу вас прочесть хотя три-четыре страницы этой рукописи Кибальчича, и вы увидите, что он задается самыми скромными идеалами о большей самостоятельности земства по отношению к администрации. Например, он находит, что земство не имеет достаточно самостоятельности, и он желает, чтобы оно имело ее более. Таким образом, я думаю, что в самом участии Кибальчича в этом деле есть громадное недоразумение. Когда я явился к Кибальчичу, как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иным делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое он делал о каком-то воздухоплавательном снаряде: он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении.  Вот с каким человеком вы имеете дело! Я далек от мысли сказать какое-нибудь слово в оправдание цареубийства, сказать слово в оправдание террора — нет, как то, так и другое вполне отвратительно, но я должен вам сказать, господа, что то наказание, назначить которое вам предлагает господин прокурор...
Первоприсутствующий (Уже явно раздраженный затягиванием процесса и самоуправстве адвоката, берущего уж на себя его обязанности — обязанности судьи): - О наказании вы будете говорить в свое время.
Присяжный поверенный Герард: - Но за обвинением следует наказание и я говорю об обвинении. Господин прокурор, требуя смертного наказания, видит в нем лечение от того зла, с которым нам всем нужно бороться, а я говорю, что это наказание только и будет наказанием, а не лечением той язвы общества, которое мы называем террор! Смертный приговор был бы несправедлив для этого человека, ибо он только уничтожил бы величайший ум ученого и изобретателя, который ещё смог бы принести огромную пользу человечеству!
Первоприсутствующий (Лениво — презрительно вздыхая): Вы закончили?
Присяжный поверенный Герард: - Да, ваша честь, закончил.
Первоприсутствующий (Небрежно, чуть махнув рукой): Переходите к Перовской!
 Cофья сердито поморщилась, как будто съела что-то отвратительно мерзкое. Гримаска «мерзость» проступила на её пухленькой круглой мордочке.
 Ей было теперь стыдно перед Андреем за то, что она смалодушничала перед слезами матери, и позволила ей  нанять себе адвоката. Говорят, это лучший адвокат в городе, защищал Якимову Анну Васильевну по  процессу «193-х», и она была оправдана почти из безнадежной ситуации, потому что Евгений Иванович попросту развалил обвинение. За ним уже закрепилась слава беспроигрышного, «отчаянного» адвоката, но Софья не сомневалась, что Евгений Иванович взялся за её дело не из желания защитить её, а только из ретивой молодости азарта, требующей доказательства себе собственных возможностей. Сама она не верила даже в призрак собственного спасения и не рассчитывала на него. Ведь это она являлась непосредственным организатором покушения. Она ещё с ужасом боялась одной вещи, что мать по своей материнской слабости в ужасном её положении поведала Кедрину о её трогательной, детской дружбе с Муравьевым, и теперь это же станет известно суду... и Андрею. «Нет, это было бы ужасно!»
Присяжный поверенный Кедрин (Защитник Перовской). Господа сенаторы и господа сословные представители! Не без волнения приступаю я к исполнению своей тяжелой обязанности. Я должен сознаться, что нахожусь под впечатлением речи прокурора и передо мною рисуется та картина, которую он с таким талантом нарисовал; эта тяжелая картина мешает, по моему мнению, спокойному, беспристрастному отношению к делу; сам прокурор, который обещал в начале своей речи хладнокровно обсудить все обстоятельства дела, перешел к несколько страстной форме. Я постараюсь отвлечь ваше внимание от этой тяжелой картины к другой картине: обратить ваши мысли к личности подсудимой. Я просил бы вас забыть об этом преступлении, насколько это окажется мыслимо, и проследить за мною жизнь подсудимой. Когда вы услышали в первый раз, что в этом преступлении участвует женщина, то у вас, вероятно, родилась мысль, что эта женщина является каким-то извергом, неслыханной злодейкой. Когда же вы встретились с нею на суде, то это впечатление, я думаю, оказалось диаметрально противоположным. По крайней мере, подсудимая на меня произвела совершенно другое впечатление, чем то, которое у меня до встречи с ней составилось. Я увидел скромную девушку, с такими манерами, которые не напоминали ничего зверского, ничего ужасного. Где же причина этому явлению? Может быть, она желает порисоваться, представить себя в лучшем свете, чем она есть на самом деле? Я этого не думаю. Я полагаю, что то признание, которое она перед сделала перед вами, господин прокурор, не выгораживая себя нисколько, идя вперед навстречу обвинению, которое над ней тяготеет, прямо говорит за то, что в ней нет и тени лицемерия. Какая же причина, где корень того, что в этом деле являются Перовская и Рысаков — лица, ранее безукоризненного поведения? Чтобы обсудить этот вопрос, нам необходимо познакомиться с жизнью подсудимой, и эту задачу я считаю для себя обязанным выполнить перед вами. Из речи господина прокурора известно, что Перовская привлекалась к делу в 1871 году; революционное ее прошлое, по мнению обвинения, велико; но я не разделяю этого убеждения, думаю, что ее революционное прошлое начинается очень недавно. Правда, в 1871 году она привлекалась к дознанию о каком-то тайном сообществе, имевшем связь с революционной деятельностью, но впоследствии оказалось, что это сообщество преследовало благотворительные цели, почему и следствие над Перовской было по высочайшей воле прекращено. В 1872 году Перовская привлекалась по делу о 193-х лицах. Следствие тянулось пять лет, но улик собрано против нее не было; Правительствующий Сенат оправдал ее; это дает полное основание утверждать, что подсудимая была невиновна. Если состоялось судебное решение, оправдывающее подсудимую, то прежде всего следует остановиться на предположении о невиновности, и на обязанности прокурора лежит доказать противное. Таким образом, я полагаю, что Перовская действительно была невиновна в том преступлении, которое ей приписывалось, и совершенно правильно была оправдана Правительствующим Сенатом.
До суда о 193-х лицах подсудимая жила в Симферополе со своей матерью. Под ее ведением и управлением находилось два барака общества «Красного Креста». После оправдания Особым присутствием Правительствующего Сената уехала Перовская к матери в Симферополь и снова начала заниматься делом, которому она осталась бы преданной и посвятила ему всю жизнь, если бы не случилось одного обстоятельства. Она была арестована и административным порядком сослана, но дорогою ей удалось бежать, и вот Перовская очутилась в положении «нелегальном». Явиться к родным ей было нельзя, так как паспорт выдавал ее везде, и вот она должна была попасть в среду лиц, которые находились в таком же положении, то есть в положении нелегальном; это состояние, в котором каждый шаг, каждый час, каждую минуту должно наблюдать за собой, бояться и дрожать за свою судьбу. Такое состояние неотразимо действует на нравственное чувство человека и невольно возбуждает в нем инстинкты, которых следовало бы избегать. Вспомним, что между таковыми нелегальными людьми социально-революционные идеи необходимо получают громадную силу. Члены революционных кружков, сталкиваясь только между собой, не слыша беспристрастной научной критики их идей, естественно все более и более проникаются ими и доходят до самых разрушительных теорий. Таким образом, и идеи Перовской постепенно принимали более и более красный оттенок, все более и более побуждали ее идти по дороге революции...
 «Отчего же только красный? Почему сразу не «кровавый»?» - цепляясь мыслью к словам своего адвоката размышляет Софья. Ей хотелось вскочить и громко объявить, чтобы Каверин тот час же прекратил, что она отказывается от адвоката, что будет защищать себя сама в суде, но какая-то непреодолимая сила оцепенения удерживала её на месте. Она застыла в одной позе, и теперь совершенно не хочется, ни двигаться, ни говорить - ничего! Одна только мысль витала в её голове: «Поскорей бы все это закончилось. Неважно как, но только бы закончилось». А Каверин продолжал:
-...Если только вы согласитесь со мной, что действительно первым толчком, который побудил Перовскую идти по этому скользкому пути, была административная ссылка и что, благодаря этой ссылке и той интенсивности идей, замкнутых в среде небольшого кружка, которая мешала строгой их критике, подсудимая дошла до настоящего положения, то в этих обстоятельствах вы должны усмотреть данные, которые до известной степени объясняют судьбу Перовской. Вследствие сего я ходатайствую перед Особым присутствием Правительствующего Сената о возможно более снисходительном отношении к участи подсудимой.
 «Снисходительном отношении. Просить...Снисхождение. Как это все теперь унизительно. Не лучше ли сразу — плаху, пулю, топор только бы теперь ни о чем не просить», - Софью охватывает какой-то нервический озноб раздражения и неудобства, только теперь она понимает, что эта слабая, ничтожная защита, унизив её, нисколько не изменит приговор, и ей, вдруг, становится страшно от той её простой, вытекающей, логической мысли. Понимание близкой смерти открывается перед ней во всей неотвратимой явственностью. Все смешалось и понеслось — неизвестно куда!

 Она будто ничего не видит и не слышит, как Ники, снова поднявшись на трибуну, зачитывает обвинительный приговор. Ей только странно как-то слышать его голос, повзрослевший, но все же его голос знакомый до боли с детства с теми же выражениями и интонациями, такой близкий, но чужой теперь. Она словно бы не понимает, что происходит. Кто поставил этот адский спектакль? Зачем?
 Нет, надо взять себя в руки. И начать с практического. Надо было обдумать последнее слово, что она будет говорить, может, в свое оправдание или обвинение, может о партии, чего так и не дали сказать ЕМУ, но что-то непременно важное, решающее, подводящее итоги её жизни, её борьбы, и тут Софья с ужасом понимает, что словно бы отупела, как гимназистка-пятиклассница внезапно вызванная к доске. Мысли предательски путаются, сбиваясь в какой-то трудно перевариваемый ком мельчайших ничтожностей и мелочей. «Неужели же, это все? Вот это и есть вся жизнь?!» - вертелся у неё в голове  мучительный вопрос. - «Но что я успела? Что смогла? Неужели, вот это все и есть?! И все было и будет так, как оно случилось, как происходит в жизни: глупо, бессмысленно, ничтожно И по-другому уж не будет и быть не могло, но только ТАК. Тогда зачем все это теперь? Зачем, вообще, эта долгая и бессмысленная мука под названием жизнь?»
 Так, терзаясь, она не заметила, как Ник закончил читать обвинение, и уставший Фукс обратился к ним с вопросом, не желают ли  воспользоваться подсудимые правом последнего слова. Каждый из подсудимых нетвердым «да» выразил свое желание, и Софья тоже, но сделала она это почти автоматически, скорее, из солидарности с другими обреченными вместе с нею, чем  из собственного сознательного желания. Она до сих пор ничего не решила, что скажет на последнем слове, что должна сказать, и что было бы правильным, а что нет, и, чувствовала стеснение и растерянность, как девочка-гимназистка, не подготовившая урок.

Последнее слово

 Скотине, сгоняя на бойню,  по причине её природной бессловесности последнего слова не предоставляют. В том-то есть мнимая привилегия человека, ведомого на казнь, что перед тем, как умертвить его, ему все же предоставляют последнее слово, чтобы хорошенько выслушав обреченного, тем самым облегчить свою совесть, тем что самое это «последнее слово» было ему предоставлено, до того как вынесен приговор.
  Первым выступал Рысаков. Маленький, рыжеволосый человечек, теперь, казалось, подтянулся и даже немного приободрился, будто бы специально готовился к этому моменту. Даже его некрасивая, белобрысая обезьянья мина, против обыкновения, начинала походить на какое-то более-менее серьезное, осмысленное выражение человеческого лица.
Подсудимый Рысаков. Я пользуюсь словом для того, чтобы сказать, что я не принадлежу к террористической фракции так всецело, как указано господин прокурором. Я отрицаю свою принадлежность всецело к террористической фракции, так как партия «Народной воли» не есть террористическая партия, - торжественно изрек он «с умной логикой Спинозы» абсолютную глупость. - Я отрицаю свое соучастие с этой фракцией на следующих основаниях. Террору, как постоянному средству борьбы, я не сочувствую. Я только здесь услышал и узнал о систематической террористической борьбе, об ее организации, против чего я в настоящую минуту протестую. - Глупее не придумать. Только, видишь ли, сейчас услышал и узнал «бедненький» о террористической борьбе, протестует, а тем не менее бомбу под карету Государя бросил сам, своими руками. - Я не сочувствую террору, даже исходя из интересов социально-революционной партии, потому что известно, что террор лишает почвы умеренных социалистов.
Первоприсутствующий: - Это не имеет отношения к делу. Вы объясняете значение террора, что представляется совершенно излишним.
Вы объясните нам свое отношение к делу. Вас обвиняют в принадлежности к террористической фракции. Вы и объясните, почему вы находите, что не принадлежите к этой фракции, но в изложении относительных достоинств того или другого взгляда, той или другой фракции не представляется надобности.
Подсудимый Рысаков: (Расстроившись, почти в истерике): - Я иначе не могу объяснить... Следовательно, я не могу воспользоваться предоставленным мне правом...
Первоприсутствующий (Снисходительно к замешательству подсудимого): - О себе, о своем убеждении вы можете сказать... Вы говорите, что не принадлежали к этой фракции.
Подсудимый Рысаков: - Но это будет голословное заявление.
Первоприсутствующий (Устало махнув рукой): - Впрочем, говорите так, как знаете, я вижу, что вы затрудняетесь, даже в вашем последнем слове.
Подсудимый Рысаков (Уже совсем не к селу ни к городу, как сбившийся школяр, отчаянно проваливающий экзамен перед профессором, говорит, лишь бы только теперь говорить, оттягивая катастрофу провала): Я могу указать на то, что писалось в номерах «Народной воли», что говорилось в последнем, пятом номере о террористических действиях, о враждебном отношении верховной власти. Этому положению, по моему убеждению, по моему взгляду, я тоже не сочувствую. Я убежден, что явное восстание не может привести к цели...
 Увидев ненавистно суровый взгляд Желябова, из-под лобья, он замялся, что-то отчаянно неясное мыча себе в нос, насчет террора, но выправился и вновь начал то же, и сначала, и от того ещё глупее смотрясь перед товарищами и перед судом: 
- ...Террористические действия, систематизированный террор я всецело отрицаю. Затем относительно речи прокурора я высказать ничего не могу. Прибавлю только, что мой голос против террора не один—второй голос Гольденберга.
 Он сел, нервически сжавшись в себя. Поминальная Гольденберга «вторым голосом» была уж совсем ни к чему. Тем самым он сам причислил себя к предателям. Осознавал это и сам Рысаков, какую глупость он только что сморозил? И сам, испугавшись себя, собственных необдуманных слов, он растерялся, и готов был провалиться под землю от стыда перед товарищами, но было слишком поздно. Последнее слово уже сказано.
-Михайлов, - лениво вызывал Фукс, словно всем своим видом демонстрируя, что он смертельно устал, что все ему смертельно надоело, что он вот-вот сейчас заснет.
Подсудимый Михайлов (Потупя тяжелую, лохматую голову, начал о себе куда более чем скромно). Забубнил еле слышным басом:
- Так как мое развитие недостаточно, то я могу указать на заявление господина прокурора, что он показывает, что я принадлежу к социально-революционной партии... Я сознаюсь, что я принадлежу, но к той партии, которая защищает среду рабочих, а не к той, которая достигает цели переворота, потому что, если я недостаточно развит, я даже не имел об этом никакого понятия. Я это отрицаю. (Что конкретно «отрицает», он не уточнил). Кроме того, я могу твердо сказать господину прокурору одно: он заявил, что наша идея — заблуждение. Но я не могу разъяснить ее, потому что я не мог ее определить по недостатку образования. (О какой «идее» шла речь, он тоже не пояснил).
- Это всё? - ничегошеньки не поняв из речи Михайлова, что он там отрицал только что и о какой «идее» говорил, Фукс небрежно поднял на него тусклые, старческие глаза из-под очков.
-Все, - мучительно буркнул Михайлов.
-Садитесь, - выдохнул Фукс, более с облегчением. - Следующая.
Подсудимая Гельфман: (Торопливо, задыхаясь от волнения) - В защиту себя я ничего не желаю говорить. Но я хочу исправить некоторые указание защитника, в которых он высказал как будто бы мои слова. Он действительно рассказал мою прошлую жизнь объяснил, почему я была арестована, сколько лет просидела в работном доме. Это верно. Но он сказал, что после ареста я была сослана в Старую Руссу, и только вследствие преследования полиции я должна была оставить Старую Руссу и примкнуть к партии «Народной воли». Я только рассказала ему о своей прошлой жизни, о прошлом аресте, что действительно я была арестована в 1875 году за то, что на моей квартире были получены письма что у меня, по показанию хозяйки, собирались молодые   люди. Вот те улики, которые существовали против меня в 1875 году. Я была арестована, просидела до 1879 года, я была сослана в Старую Руссу. Он меня спрашивал: почему я после тюремного заключения поспешила в Петербург? Я ему говорила, что, когда я была освобождена от тюремного заключения и когда меня при везли в Старую Руссу, я несколько времени пробовала жить; после четырехлетнего заключения я хотела несколько осмотреться, но никакой возможности не было жить. Через три месяца после освобождения я уехала и приехала в Петербург, но не потому, что полиция преследовала, а потому, что, когда меня освободили, я задалась целью служить тому делу, которому служила. - Она говорила быстро, сбиваясь от волнения, и будто зачем-то оправдываясь перед судом за свою тяжелую, прошлую жизнь. «Женщина», - презрительно подумал про себя Желябов,  но вот Геся храбро произнесла « не потому, что полиция преследовала, а потому, что...задалась целью служить тому делу, которому служила», и Андрей Иванович снова зауважал её, поняв, что Софья не ошиблась  в квартирной хозяйке.
 В какую-то секунду на  высохшем в старческой безжизненной бледности лице Фукса изобразилось удивление, нет, скорее недоумение храбрым  окончанием Гесиной речи, то есть, фактически признанием в намерении, но вот оно снова «погасло», сделавшись столь же безразличным. «Стоит ли?» - подумал старик и вздохнул:
-Следующий.
Подсудимый Кибальчич (Как всегда, сухо, обстоятельно, с технической четкостью раскладывал все «по полочкам»):  Видя обострение борьбы правительства с партией и предвидя, что ей придется прибегнуть к таким средствам, на которые она раньше не решалась, я решил запастись теми техническими и химическими сведениями, которые для этого нужны.
Я прочитал все, что мог достать на русском, французском, немецком и английском языках, касающееся литературы взрывчатых веществ, старался идти, так сказать au courant науки по данному вопросу, и все время, когда велась эта борьба, пока являлась необходимость для партии в технических сведениях, я содействовал в этом отношении партии.
Таким образом, я участвовал в покушении под Москвой, Александровском и Одессой и вместе с другими лицами принимал участие в изготовлении снарядов.
Всякий раз являлась надобность подготовить динамит, я участвовал в этом. Но нужно заметить, что мое участие в террористической деятельное ограничивалось исключительно научно-технической сферой.
Я говорю это не для того, чтобы снимать с себя часть обвинения, просто по чувству справедливости. Я не принимал участия в обсуждении вопроса о том, каким образом произвести взрыв и где и какие люди будут этом участвовать. Мое участие было чисто научное. Я даже не знал относительно взрыва пятого февраля, что такой взрыв будет. Я принимал участие приготовлении динамита для этого взрыва, но о самом взрыве и форме его я узнал только из газет.
Точно так же чувство справедливости побуждает меня заявить, что: изготовлении метательных снарядов, то есть в изобретении идеи, в приспособлении участвовал не я один. Это была скорее коллективная работа.
Первоприсутствующий: (Прерывая обещающий снова затянутся в техническое описание рассказ): - Для суда необходимо знать, приготовляя динамит и снаряды, знали ли вы, что они предназначаются для этой цели?
Подсудимый Кибальчич (Прямо свидетельствуя против себя, чего и добивался Фукс): - Да, конечно, эти не могло не быть мне известно! Я знал и не мог не знать! - бесстрашно ответил Николай.
Я должен повторить еще то, - говорил он, как бы продолжая начатую речь, - что сказал относительно своего участия в мине на Малой Садовой. Я не принимал там участия в подкопе и вся моя задача ограничивалась научными техническими советами и указаниями и за тем устройством запала. Так, я должен был решить вопрос, какое количестве динамита на мину на Малой Садовой должно быть употреблено для того, чтобы, во-первых, достигнуть предположенной цели, а, во-вторых, не принести никакого вреда частным лицам, которые находились бы на тротуаре, а тем более в домах.
Я обсуждал этот вопрос и решил, что употребленное количество динамита было, так сказать, минимальным, которое необходимо для того, чтобы достигнуть цели и не принести ущерба частным лицам.
О своем фактическом отношении к событию 1 марта я говорил раньше. Теперь, пользуясь правом слова, мне предоставленным, я скажу о своем нравственном отношении, о том логическом пути, по которому я пришел к известным выводам. Я в числе других социалистов признаю право каждого на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы. С этой точки зрения лишение жизни человека, и не с этой только, но и вообще с человеческой точки зрения, является вещью ужасною. Господин прокурор в своей речи, блестящей и красивой, заявил сомнение на мое возражение, высказанное ранее, что для меня лично и для партии вообще желательно было бы прекращение террористической деятельности и направление силы партии исключительно на деятельность другую; он выставил в частности меня и вообще партию лицами, проповедующими террор для террора, выставил лицами, предпочитающими насильственные действия мирным средствам, только потому, что они насильственны. Какая это странная, невероятная любовь к насилию и крови! Но заявлял и продолжаю заявлять: мое личное желание и желание других лиц, как мне известно,— мирное решение вопроса.
Первопристуствующий (Видя куда зашло дело): - Я приглашаю вас касаться исключительно только вашей защиты.
Подсудимый Кибальчич: - Господин прокурор говорил, что весьма важно выяснение нравственной личности подсудимого. Я полагаю, что то, что я говорю, относится к характеристике моей нравственной и умственной личности, если я заявлю свое мнение об известных существующих вопросах, которые теперь волнуют всю Россию и обращают на себя внимание. Я внимательно следил за речью господина прокурора и именно за тем, как он определяет причину революционного движения, и вот что я вынес: произошли реформы, все элементы были передвинуты, в обществе образовался негодный осадок, этому осадку нечего было делать, и, чтобы изобрести дело, этот осадок изобрел революцию. Вот отношение господина прокурора к этому вопросу!
Теперь в отношении вопроса о том, каким же образом достигнуть того, чтобы эти печальные события, которые всем известны, больше не повторялись, как верное для этого средство им указывается на то, чтобы не давать никаких послаблений, чтобы карать и карать; но, к сожалению, я не могу согласиться с господином прокурором в том, чтобы рекомендованное им средство привело к желательному результату.
Затем, уже по частному вопросу, я имею сделать заявление насчет одной вещи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунками и вычислениями. Так как, вероятно, я уже не буду иметь возможности выслушать взгляды экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможности следить за его судьбой и, возможно, предусмотреть такую случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом, то я теперь публично заявляю, что проект мой и эскиз его, составленный мною, находился у господина Герарда.
 Последняя фраза Кибальчича «с его «изобретенным» воздухоплавательным аппаратом», воткнутая, вообще, неизвестно зачем тут же в дело «изобретенной от нечего делать» революции «негодных осадков», показалась Фуксу и вовсе неуместной, но он  все же позволил Кибальчичу довысказаться. «Пусть», - мелькала в его полу-плешивой седой как лунь голове мысль. - «Теперь для него уж все равно. Это помешательство смертника безвредно».
 Фукс был доволен, что Кибальчич закончил свою речь без особых последствий для него, как для судьи.
 Настало время Сонечке говорить. Она встала, как — то даже робко, как барышня-гимназистка, и своим тихим, ангельским голосом начала:
Подсудимая Перовская. Много, очень много обвинений сыпалось на нас со стороны господина прокурора... - (Софья бросила такой полный злобы, надутый взгляд на Муравьева, так что тот невольно вынужден был отвернуться). - Относительно фактической стороны обвинений я не буду ничего говорить—я все их подтвердила на дознании, не относительно обвинения меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении к общественному мнению, относительно всех этих обвинений я позволяю себе возражать и сошлюсь на то, что тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходится действовать, не бросит в нас ни обвинения в безнравственности, ни обвинения в жестокости.
 Со своей стороны считаю себя обязанной дополнить заявление о моем товарище Гельфман!
-Да, да, - оживился Фукс, предчувствуя какое-то пикантное разоблачение «неинтеллигентной еврейки». (Предчувствия его не обманули).
-Она беременна. Свидетельствую это, как бывшая её акушерка. Я все, - уверенно закончила Софья. Сказав, что и планировала сказать, Софья демонстративно и немного нервно села. Было ясно, больше никто от неё не добьется ни слова.
Первоприсутствующий (Обращаясь к Гесе): - Подсудимая Гельфман, это так?
Подсудимая Гельфман (Застеснявшись): - Да.
Первоприсутсвующий (Выражая удивление (почему не доложили сразу)): - Ну, почему вы не заявили об этом раньше суду?
Подсудимая Гельфман (Вот-вот собираясь разреветься): - Я просто... хотела разделить участь своих товарищей.
Первоприсутствующий: - Ну что же, если медицинское освидетельствование подтвердит факт беременности, в таком случае суд, при вынесении приговора учтет и этот факт.
Желябов: - Ну, а кокой будет приговор ясно не только мне, но и вам, господа сенаторы, и вам господа сословные представители.
-Постойте, Желябов, - делая предупредительный жест рукой, вздыхает Фукс, предчувствуя ужасную исповедь «страшного бородача», и уж заранее предполагая, как ему придется сдерживать новый словесный натиск этого чудовища, и, возможно, «потерпеть свое Ватерлоо». Однако, этого не произошло. Желябов выдохся на прениях. Расточился на мелочах, как матерый волк загнанный сворой мелких легавых.
Подсудимый Желябов (вскакивая сам с места, не дожидаясь, когда его вызовут к слову): - Спорить  о чем либо теперь бессмысленно. Я теперь не займу много времени и имею сказать только одно: на дознании я был очень краток, зная, что показания, данные на дознании, служат лишь целям прокуратуры, а теперь я сожалею о том, что говорил здесь на суде. Больше ничего не имею добавить...
Первоприсутствующий (Словно вор, что удачно стащил из лавки брикет шоколада, ещё не веря своей «удаче», что наконец-то все закончилось, радостно ловит на слове): - Это ваше последнее слово?!
Подсудимый Желябов: - Да, это мое последнее слово.
Первоприсутствующий: (Торопясь ударить молоточком, чтобы забить  последний гвоздь в неугомонный язык пропагандиста) - Особое присутствие удаляется для постановки вопросов.

Приговор

 Громко трижды стукнул судейский молоточек Фукса. Зал зашевелился. Судьи удалились на совещание.
 Они ждали долго. Очень долго, даже для такого процесса — процесса века. Они знали свою судьбу. И поэтому ждали спокойно, не надеясь на пощаду. Только тихий плач Геси разрушал мертвенную тишину зала.
 Есть одна страшная древнегреческая легенда, в которой старики подкарауливают молодых у дороги, чтобы питаться их телами, и тем продлевать свою долгую, бессмертную жизнь. Так было и тут. Трое дряхлых стариков выносили смертный приговор пяти молодым, жаждущим жизни людей, старшему из которых было всего тридцать.
 Было уже далеко за полночь, а сенаторы ещё заседали. Особенно было трудно Гесе в её положении. Её мутило от голода и усталости. Она была бледна, и, казалось, вот-вот готова была потерять сознание, если бы не Кибальчич, который находил ласковые слова утешения для несчастной женщины, находящейся в столь трудном положении в столь трудный час. Но, было видно, что то утешение, которое он преподносил плакавшей Гесе, было нужнее скорее ему самому. Остальные сидели, понурив головы, погрузившись сами в себя и не замечая друг друга. Они уже знали свой приговор. И тем ужаснее было выслушить его.
 Но вот судьи вышли. Зал затих в предвкушении торжественной минуты. Были слышны лишь тихие всхлипывания Геси и звуки починяемых карандашей судебных художников, казавшихся до циничности деловыми в этой торжественной обстановке траура.
  Маковский, тот самый художник, с которым мы встретились на Воронежском съезде, с мастерством рисовального маньяка уже начал набрасывать общие черты осужденных, желая, опередив товарищей в мастерстве, как можно более точно запечатлеть лица осужденных во время выслушивания смертного приговора, не пропустить ни одной черточки, ни одного нюанса, ни одного выражения, и тем получить лучший барыш за свои работы. Разумный, человеческий цинизм торжествовал даже в такую минуту.
 Слушание возобновилось с опросного листа. Фукс монотонным, судейским голосом стал зачитывать опросный лист:
1. Виновен ли крестьянин Таврической губернии, Феодосийского уезда, Петровской волости, деревни Николаевки, Андрей Иванов Желябов , 30 лет, в том, что принадлежал к тайному сообществу, имевшему целью ниспровергнуть, посредством насильственного переворота, существующий в империи государственный и общественный строй и предпринявшему для достижения этой цели ряд посягательств на жизнь священной особы его императорского величества государя императора Александра Николаевича, убийств и покушений на убийство должностных лиц и вооруженных сопротивлений законным властям?— Ответ: «Да. виновен».
2. Виновна ли в том же преступлении дворянка Софья Львова Перовская, 27 лет?— «Да, виновна»
3. Виновен ли в том же преступлении сын священника Николай Иванович Кибальчич, 27 лет?—  «Да, виновен».
4. Виновен ли в том же преступлении тихвинский мещанин Николай Иванов Рысаков, 19 лет? - «Да, виновен».
5. Виновна ли в том же преступлении Мозырская, Минской губернии, мещанка Геся Гельфман, 26 лет?—  «Да, виновна».
6. Виновен ли в том же преступлении крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, деревни Гаврилкова, Тимофей Михайлов, 21 года?—  «Да, виновен».
7. Если подсудимый Тимофей Михайлов не виновен в принадлежности к сообществу, указанному в первом вопросе, то не виновен ли он в том, что принадлежал к сообществу, имеющему целью возбуждение вражды между хозяевами и рабочими и стачек между последними, причем означенное сообщество возбуждало рабочих к избиению частных лиц, признаваемых им враждебными рабочему сословию? — Не требуется разрешения.
8. Виновен ли подсудимый Николай Рысаков в том, что, принадлежа к упомянутому в первом вопросе сообществу, согласился с Желябовым, Кибальчичем, Михайловым, Гельфман, или некоторыми из них, а ниже и с другими лицами лишить жизни государя императора Александра Николаевича первого марта 1881 года, посредством метательных взрывчатых снарядов, один из которых, брошенный в этот день другим соучастником злодеяния, причинил государю императору тяжкие раны, повлекшие за собою кончину его величества, причем сам Рысаков бросил перед тем под карету его императорского величества метательный взрывчатый снаряд, произведший под тою каретой взрыв?  - «Да, виновен».
9. Виновен ли подсудимый Андрей Желябов в том, что, принадлежа к упомянутому в первом вопросе сообществу и умыслив посягательство на жизнь государя императора Александра Николаевича, согласил на него Рысакова и других лиц, приготовительными действиями которых руководил до своего ареста 27-го февраля 1881 года, сводя их между собою на особо предназначенных для подобных сходок квартирах, для совещаний об означенном злодеянии? — «Да, виновен».
10. Виновна ли подсудимая Софья Перовская в том, что, принадлежа к тому же преступному сообществу и согласившись в делах онаго с Желябовым, Кибальчичем, Рысаковым, Михайловым, Гесей Гельфман, или с некоторыми из них, а также и с другими лицами лишить жизни государя императора Александра Николаевича, руководила действиями исполнителей и самым совершением злодеяния 1-го марта сего года, а именно: устроила постоянное наблюдение за выездами Государя Императора Александра Николаевича, в день злодеяния 1-го марта принесла в подготовленную для собрания соучастников онаго квартиру два, предназначенных для злодеяния, взрывчатых метательных снаряда, которые и передала злоумышленникам, начертила план местности и указала собравшимся в квартире злоумышленникам назначенный каждому из них, пункт и затем на Михайловской улице подала знак, по которому злоумышленники должны были идти на Екатерининский канал и здесь ждать проезда государя императора Александра Николаевича, для приведения в исполнение своего злодейского умысла?— «Да, виновна».
11. Виновен ли подсудимый Николай Кибальчич в том, что, принадлежа к вышеуказанному в первом вопросе сообществу и согласившись, в целях онаго, с Желябовым, Перовской, Рысаковым, Михайловым и Гельфман, или некоторыми из них, а также и с другими лицами лишить жизни государя императора Александра Николаевича, он изготовил, и приспособил для этой цели четыре метательных снаряда, посредством которых совершено было 1-го марта 1881 года злодейское посягательство на жизнь его императорского величества, причем одним из этих снарядов произведен был взрыв, причинивший его величеству тяжкие раны, от которых того же 1-го марта, император скончался?—«Да, виновен».
12. Виновен ли подсудимый Тимофей Михайлов в том, что, принадлежа к вышеуказанному сообществу и согласившись, в целях онаго, с Желябовым, Перовской, Кибальчичем, Рысаковым и Гесею Гельфман или с некоторыми из них, а также и с другими лишить 1-го марта 1881 года жизни государя императора Александра Николаевича, участвовать в приготовительных к сему злодеянию действиях пробою 27 февраля предназначенного для этой цели метательного взрывчатого снаряда, и затем 1-го марта, вооруженный метательным снарядом, находился на месте совершения злодеяния для принятия в нем участия? —  «Да, виновен, но на месте, совершения преступления не был».
13. Виновна ли подсудимая Геся Гельфман в том, что, принадлежа к вышеуказанному в первом вопросе сообществу и согласившись, в целях онаго, с Желябовым, Перовской, Кибальчичем, Рысаковым и Михайловым, или некоторыми из них, а также и другими лицами на лишение жизни 1-го марта 1881 года императора Александра Николаевича, она заведывала, в качестве хозяйки, служащими для сбора злоумышленников квартирами, в которых происходили, с ее ведома, совещания о сем злодеянии, и в одну из которых, с ее же ведома, принесены были 1-го марта взрывчатые метательные снаряды, предназначенные для оного злодеяния? —  « Да, виновна».
14. Виновен ли подсудимый Андрей Желябов в том, что, принадлежа к упомянутому сообществу и действуя в его целях, согласился с другими лицами 1 марта 1881 года лишить жизни государя императора Александра Николаевича, для чего принимал непосредственное участие в земляных работах по устройству подкопа, окончательно устроенного и проведенного из подвальной лавки в доме графа Менгдена, по Малой Садовой улице, со снарядом для взрыва полотна улицы при проезде государя императора Александра Николаевича? -  «Да, виновен».
15. Виновен ли подсудимый Николай Кибальчич в том, что, принадлежа к вышеуказанному сообществу и действуя в его целях, согласился с прочими лицами лишить жизни его императорское величество государя императора Александра Николаевича и принял участие техническими указаниями и изготовлением зарядов для взрыва в устройстве вышеупомянутого в предыдущем вопросе подкопа? —  «Да, виновен».
16. Виновна ли подсудимая Софья Перовская в том, что, принадлежа к упомянутому сообществу и действуя в его  целях, согласилась с другими лицами лишить жизни его императорское величество государя императора Александра Николаевича, для чего, вполне заведомо для Перовской, устроен был вышеупомянутый подкоп?— «Да, виновна».
17. Виновен ли в преступлении, изложенном в шестнадцатом вопросе, подсудимый Николай Рысаков? —  «Нет, не виновен».
18. Виновен ли в преступлении, изложенном шестнадцатом вопросе, подсудимый Тимофей Михайлов - «Нет, не виновен».
19. Виновна ли в преступлении, изложенном в шестнадцатом вопросе, подсудимая Геся Гельфман? -  «Нет, не виновна».
20. Виновен ли подсудимый Андрей Желябов в том, что принадлежа к тому же названному преступному сообществу, 18-го ноября 1879 года, близ города Александровска, Екатеринославской губернии, вместе с другими лицами, с целью лишить жизни Государя Императора Александра Николаевича устроил под полотном железной дороги мину для взорвания динамитом поезда, в котором изволил находиться его императорское величество, и при проходе означенного поезда сомкнул проведенные чрез мину проводники гальванического тока, причем, однако же, по обстоятельствам, не зависящим от подсудимого Желябова, взрыва не последовало?—«Да, виновен».
21. Виновна ли подсудимая Софья Перовская в том, что принадлежа к тому же преступному сообществу и с тою же целью лишения жизни государя императора Александра. Николаевича, принимала, вместе с иными лицами, непосредственное участие в приготовлениях ко взрыву полотна Московско-Курской железной дороги, близ города Москвы, при прохождении императорского поезда, во время какового прохождения, 19-го ноября 1879 года, наблюдала за приближением означенного поезда и подала лицу, имевшему произвести сигнал, по которому взрыв действительно последовал, не причинив, однако же, по обстоятельствам, от подсудимой не зависевшим, никакого вреда лицам, находившимся в поезде? —  «Да, виновна».
22. Виновен ли подсудимый Николай Кибальчич в том, что, принадлежа к тому же преступному сообществу и согласившись с другими лицами лишить жизни государя императора Александра Николаевича, принимал участие в приготовлениях к взрыву 18-го ноября 1879 года полотна железной дороги при проходе императорского поезда из города Александровска, Екатеринославской губернии, посредством доставления одному из участников означенного взрыва, Андрею Желябову необходимой для совершения этого преступления спирали Румкорфа? — «Да, виновен».
23. Виновен ли подсудимый Николай Кибальчич в том, что, принадлежа к тому же преступному cообществу и согласившись с другими лицами лишить жизни Государя Императора Александра Николаевич принимал участие в приготовлениях в 1879 году, взрыва, на одесской железной дороге близ города Одессы посредством хранения у себя всех нужных для совершения этого преступления снарядов, и, между прочим, посредством приобретения спиралей Румкорфа? - «Да, виновен».
24. Виновен ли подсудимый Тимофей Михайлов в том, что 3-го марта 1881 года, при задержании его в квартире N 5, дома № 5-й, по Тележной улице умышленно, с целью лишить жизни кого-либо из задержавших его лиц, сделал в них шесть выстрелов из револьвера, чем причинил опасную рану городовому Ефиму Денисову и контузию помощнику участкового пристава Слуцкому?—  «Да, виновен». Суд огласил все вынесенные на обсуждение вопросы о виновности подсудимых. Приступайте к обвинению, господин прокурор.
 Фукс сделал знак Муравьеву.
 Муравьев поднялся на трибуну. Софья видела, как раскладывая бумаги, у него тряслись руки, точь-в-точь, как у её парализованного отца. И самого Ники трясло, как в лихорадке, он был болезненно бледен, опущен в какой-то робости, когда прятал от неё взгляд, делая вид, что будто хочет сосредоточится на своих бумагах, и от того он был до мерзости противен ей. Но, стараясь держаться изо всех сил, он принялся зачитывать приговор быстрым и сухим, и каким-то казенным голосом, в котором она больше не узнавала своего Ники.
 А ведь она когда-то любила его! И думала прожить с ним всю жизнь до конца, и у Ники не возникало вопроса, на ком он женится «когда вырастет» — он женится на Софье. И  оба они, ещё дети, были чисты и непосредственны в своих чувствах, как юные влюбленные — Ромео и Джульетта. И теперь ей с какой-то необыкновенной ясностью вспомнился тот день, когда отец Ники увозил его в московскую гимназию. Как, маленький, долговязый, худой мальчик, все порываясь проститься с ней, плакал, вырываясь от безжалостных рук отца. И он тогда был ещё человеком, и ещё можно было бы ещё вернуть все — вцепиться в Ники и не отпускать его от себя, чтобы с ней ни сделали, чтобы  - с ними ни сделали, главное, не выпускать его из рук. Но она, постеснявшись своих слез, сочтя недостойным для себя истерику, гордо промолчала, стоя в стороне, и не стала бороться за свою любовь, и тем потеряла его и погубила его своей гордостью! Его и себя! Подобно легендарным компрачикосам, превращающих нежные тела детей в безобразных уродцев, гимназия  изуродовала  душу блестящего мальчика. Из Ники сделали чудовище! Чудовище, должное покарать её за то, что  она тогда молча простояла в стороне, взирая на преступление!
Прокуpop Муравьев: Приговором особого присутствия Правительствующего сената, все подсудимые признаны виновными в преступлениях, предусмотренных 241, 242 и 249 статей уложении о наказаниях, а Михайлов, кроме того в  преступлении, предусмотренном статьей 459 уложении о наказаниях За эти преступления наказание по закону определяется по 1 статье 17 статье уложении о наказаниях, причем несовершеннолетний подсудимый Рысаков должен быть, согласно статье 139 уложении о наказании, подвергнут наказанию за преступление в котором он признан виновным, как совершеннолетний. На основании изложенного, подсудимые: Желябов, Рысаков, Кибальчич, Гельфман, Перовская и Михайлов должны быть приговорены, к лишению всех прав состояния посредством смертной казни через повешение.
 Софья, уж перестав воспринимать реальность, сидела в усталостном отупении полусна. Эта непонятная и тем бессмысленная для неё игра в скороговорку, в который Фукс задавал себе вопросы, и тут же отвечал сам себе, казалось преследуя только одну цель, чтобы они, подсудимые, не понимали, что он задавал и что отвечал только что себе, утомила её. Единственным её желанием было теперь, закрыть глаза и уснуть, и чтобы то, что она теперь видела наяву, вдруг, оказалось дурным сном, а она снова лежала в своей постели, прижавшись к его теплой, могучей груди любимого Андрея и слушая его глубокое, спокойное дыхание. «Андрей. Что он думает?». Ей снова захотелось смотреть на его лицо. Но вот она повернулась, и как-то резко, неловко ударилась локтем, отчего огненный разряд пронзил её руку, и только теперь Соня поняла, что это не сон, а кошмар наяву. Она стала вслушиваться, и то, что говорили о ней ужаснуло её.  Она не как не могла теперь же взять в толк, как можно было «лишать человека всех прав состояния через повешение». Лишить прав через убийство. Все это казалось бессмысленной игрой нагромождения бессвязных слов, но между тем она понимала, что и в этих совершенно бессмысленных словах Ники — то заключался весь ужас того НЕВОЗМОЖНОГО, что предстояло ей, чего она никак не могла представить над собой, и внутренний холод могильного ужаса пробирал её до кости.
 Меж тем, те, кто выносили им приговор, казалось, совершенно забыли о тех, к кому соотносили они теперь эти страшные слова «лишение всех прав состояния через повешение», погрузившись в свой мир судебных дрязг, словно стараясь оправдаться, быть может, хоть как -то выгородить свою совесть перед высшим, небесным судом, тем, что хотя бы попытался защитить своего подопечного до конца, и сделал для него все возможное, а, быть может, более  все же отметится своим участием в историческом процессе, как непоколебимый законник параграфа.
Присутствующий поверенный Унковский. (Вдруг, внезапно возник из-за адвокатской трибуны, как чертик из табакерки): Я, с своей стороны, не могу согласиться с заключением господином прокурора касательно применения к Рысакову смертной казни, по следующим соображениям: 139 статье уложении о наказании, говорит о несовершеннолетних более 14 лет, но не достигших еще 21-летнего возраста, подвергает их за преступления, влекущие за собою лишение всех прав состояния,—наказанию как у совершеннолетних, но с разницею, что время работ сокращается на одну треть, а высшим наказанием установляет для них каторжные работы лишь на 20 лет. Едва ли смысл статьи может подлежать спору и сомнению, ибо в ней не упомянуто о неприменении к ней смертной казни, но из сопоставления этой статьи с предыдущими (139-ю статьей), а также и потому, что в ней упоминается о смертной казни, следует заключить, что законодатель вовсе не имел в виду допустить применение смертной казни к лицам несовершеннолетним. Такое толкование этого закона совершенно согласно только с буквальными его содержанием и с предыдущей, но и с современными кодексами европейских стран, которые не допускаюсь применения несовершеннолетним ни смертной казни, ни наказания свыше 20-летнего срока, и которые имелись в при редакции нашего уложения о наказаниях. Если толковать эту статью иначе, то есть таким образом, в ней не говорится о смертной казни, то о смягчении этого наказания не может быть речи и для лиц, достигших 14-летнего возраста, ибо в 138-й статье, относящейся к малолетним, о смертной казни также говорится. Всем известно, что в нашей стране человеческий организм развивается гораздо медленнее, нежели в большей части европейских государств. Обязательное обучение в Германии начинается с семи лет, тогда как у нас мальчики, в особенности из крестьянского сословия, еще и в 8 или 9 лет недостаточно развиты для того, чтобы посещать школы. Очень многие женатые крестьяне наши имеют вид несовершеннолетних мальчиков. Между тем, во всех известных кодексах европейских государств смертная казнь к лицам, достигшим известного возраста, вовсе не применяется. Во Франции, например, для лиц, не достигших 16 лет, не полагается вовсе - ни казни, ни пожизненного наказания, ни даже ссылки, и высшим наказанием установляется заключение на 20 лет, в чем можно убедиться из «Code Penal» (статей 67 и 68). В уложении баварском (статьи 61), также в уложениях бельгийском и португальском, применение смертной казни к несовершеннолетним не дозволяется: в Баварии до 21 года, в Бельгии — до 18, а в Португалии — до 19 лет . В новом германском уложении 1872 года, в статье 57 говорится, что лица, не достигшие 18-летнего возраста за деяния, влекущие за собою смертную казнь или пожизненное заключение в смирительном доме (Zuchthaus), подвергаются заключению от 3-х до 15-ти лет.
В австрийском уложении 1852 года в § 52, в тех же случаях, несовершеннолетние до 20-ти лет подвергаются лишь заключению от 10-ти до 20-ти лет. Таким образом, очевидно, что, сопоставляя приведенную мною статьей 139 уложении о наказаниях, издательства 1876 года, со всеми европейскими кодексами, ясно, что наш законодатель, не упоминая в ней о смертной казни, не мог не иметь даже и мысли применения этого наказания к лицам от 14-ти до 21-ти летнего возраста, ибо, в противном случае, нужно предположить, что наш закон допускает эту кару для 14-ти-летних, то есть для лиц, не достигших ни одного из возрастов, определенных для применения ее в других государствах, в которых человеческий организм развивается гораздо ранее. На основании всего этого, я считаю долгом просить о применении к Рысакову высшего наказания, определенного статьей 139 уложении, для несовершеннолетних.
 Выступление адвоката Унковского выглядит более чем нелепо и тем почти до циничного смешно. Какая разница его подопечному, какой статьей применят к нему высшее наказание: вынесут  ли ему смертный приговор по взрослому уложению или уложению для несовершеннолетних, исполнят ли его сейчас или кокетливо подождут до совершеннолетия, тем самым, быть может, только продлив его мучения. Рысаков сник: последняя надежда на жизнь тает как дымка, а ведь он так хочет жить — ему всего девятнадцать.
 Однако суд уж не обращает на никакого внимания на чувства Рысакова, которому словно утопающему дали только на миг подержаться за соломинку, а потом обратно грубо столкнули в воду ботинком, он с головой поглощен в юридическую схоластику, и тем открывающимся для него новым безграничным полем битвы хоть не за жизнь Рысакова, так хотя бы за отсрочку смерти. За Муравьева, в конец ошалевшего от чиновничьего маразма Унковского, что казалось бы вознамерился основательно подпортить славу молодого выскочки-прокурора, выставив его невеждой в законах,  внезапно вступается его заместитель.
Товарищ прокурора Муравьева. В интересах закона и справедливости, я считаю долгом возразить господину сенатору. Он ссылается на статью 139 уложении о наказаниях, но соображения защиты лишены, по моему мнению, законного основания. Защита, прежде всего, указывает на то, что если по статья 139 должна быть применена к подсудимому 1 степени 17-й статьи, то, следовательно, и предыдущая, статья 138-я, определяет то, что наказание ошибочно потому, что в разъяснение 138 статьи имеется известное особому присутствию высочайшее утвержденное мнение государственного совета, в котором относительно случаев применения первой степени 17-й статьи, допускается смягчение наказания лишь для малолетних, то есть не достигших 14-ти летнего возраста. Что же касается до совершеннолетних в возрасте, упомянутом 139-я статья, то, по сопоставлении этой статьи с статьей 140-й и последующими, следует признать, что на основании точного смысла закона, исключающего всякие сомнения, признание несовершеннолетнего виновным в таком преступлении, которое влечет за собою лишение всех прав состояния, устраняет, за силою этого последнего карательного признака, всякое смягчение наказания вследствие несовершеннолетия. Следовательно, наказание должно быть назначено Рысакову на точном основании 139 статьей, как совершеннолетнему. Затем, едва ли нужно упоминать о том, что ссылка защиты на иностранные кодексы, изданные до нашего уложения и содержание себе правило о желаемом смягчении наказания, может иметь для особого присутствия никакого юридического значения.
Присутствующий поверенный Унковский. (Хотя понимая, что тут он проиграл и выглядит более чем смешон, как все схоластические зануды, не желая признавать свое поражение, упрямясь из вредности, продолжает настаивать на своем): - Едва ли можно согласиться с мнением прокурора. Я не приводил иностранных уложений для того, чтобы Правительствующий сенат на них основывал свое решение. Я приводил их лишь как доказательство того, что составители уложения 1878 года имели многие из этих кодексов в виду, и если бы они допускали применение смертной казни к лицам, не достигшим 21-летнего возраста, то они упомянули бы об этом. Между тем, в 139 статьи говорится о несовершеннолетних, начиная с 14-ти-летнего возраста, но о смертной казни не сказано ни слова. Упомянутое господином прокурором, мнение государственного совета, не вошедшее в закон — мне вовсе неизвестно, и я вовсе не понимаю, почему по статье 139, относящейся ко всем случаям совершения лицами, не достигшими 21 года, преступлений, влекущих за собою наказание, сопряженное с лишением всех прав состояния, с 17-ти-летнего возраста должны быть применяемы все виды наказаний, изложенные в статье 17 уложения, а в том числе и первый вид, то есть лишение всех прав состояния и смертная казнь, которой для лиц, не достигших полного совершеннолетия вовсе не установлено. Очевидно, что такое толкование несогласно с истинным смыслом этой статьи. На этом основании я ходатайствую об отсрочке  смертной казни для несовершеннолетнего Рысакова,  пока ему не исполнится 21 год.
 Лишь только удар судейского молоточка Фукса прекратил это ненужное схоластическое соревнование.
-Первоприсутствующий: Я думаю постановка подобного вопроса уж после вынесения обвинительного акта по 139-й статье  процессуально неуместна, поскольку судопроизводство строила все свое обвинение именно на этой статье уложении. Переходите дальше. - Фукс многозначительно кивает адвокату Геси. Унковский, придержав козырную карту до последнего, опоздал — игра уже закончилась. Последняя надежда Рысакова на жизнь угасла.
Присяжный поверенный Герке, защитник Геси. Если суд найдет возможность, я прошу принять во внимание то обстоятельство, что подсудимая играла второстепенную роль, и применить к ней статью 134 пункта 6 и статью 135 уложении и смягчить наказание, а если это будет признано выходящим за пределы милости, которую суд может оказать из состояния моей подзащитной, то я прошу: не будет ли признано возможным ходатайствовать об этом.
Первопристутствующий: суд принимает ходотайство.
 Геся уже понимает — казнь будет отсрочена, но ни один мускул не выразил радости на её лице. Она не смогла простить себе, что её оставляли в живых, когда её товарищи были теперь обречены на смерть. Ей стыдно перед товарищами. Стыдно за то, что она будет жить, когда их убьют. «Соня, Соня, ну, зачем ты только сделала это?» - говорили её измученные, добрые глаза.
 
Было уже 6 часов 20 минут утра, 29-го марта, когда  Первоприсутствующий стал зачитывать приговор:
«По указу его императорского величества, Правительствующий сенат, в особом присутствии для суждения дел о государственных преступлениях, выслушав дело и прения сторон, постановил подсудимых: крестьянина Таврической губернии, Феодоссийского уезда, Петровской волости, деревни Николаевки, Андрея Иванова Желябова, 30-ти лет, дворянку Софью Львову Перовскую, 27-ми лет; Гесю Мироновну Гельфман 26-лет, сына священника Николая Ивановича Кибальчича, 27-ми лет; тихвинского мещанина Николая Иванова Рысакова, 19-ти лет и крестьянина Смоленской губернии, Сычевского уезда Ивановской волости, деревни Гаврилково, Тимофея Михайлова, 21-го года, на основании статей уложении о наказаниях 9, 13, 18, 139, 152, 241, 242, 243, 279 и 1459-й, лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни чрез повешение.
 Приговор сей относительно дворянки Софьи Перовской, по вступлении его в законную силу, прежде обращения к исполнению, на основании 945-й статьи установленного уголовного судопроизводства, (на предмет лишения ее, Перовской, дворянской чести и достоинства), представить чрез министра юстиции на усмотрение его императорского величества.
 «Должно быть шпагу ломать станут. Наверное. Будут. На усмотрение, ЕГО усмотрение — как он захочет. И зачем все эта теперь канитель и беготня с министром юстиции, как с мальчиком посылках? К чему вся эта нелепица с дворянской честью и достоинством? Хотя, быть может,  и не усмотрит, и не преломят, но какая в том разница», -  раздраженно думала про себя Софья. Один этот праздный вопрос занимал её, цеплялся за её мысли, как навязчивый репей, и она спасалась им, потому как все никак не могла представить относительно себя, как её будут лишить прав и состояния через повешение. Не проще ли просто — повесить.
 А Фукс все продолжал зачитывать то, что пятерым обреченным было теперь совершенно ни к чему и лишь доставляла новые муки пребывания в суде:
-..30-го марта, в 4 часа пополудни, осужденным по делу о злодейском покушении 1-го марта был объявлен, в присутствии сенатора А.И.Синицына и товарища прокурора Н.В.Муравьева, при обер-секретаре В.В.Попове, приговор особого присутствия Правительствующего сената.

Приговор
По указу Его Императорского Величества Правительствующий Сенат в Особом присутствии для суждения дел о государственных преступлениях в следующем составе:

Господин первоприсутствующий Э. Я. Фукс.

Господа сенаторы: Н. Л. Биппен, Н. С. Писарев, И. Н. Орлов, А. И. Синицын, А. А. Бобринский, петергофский уездный предводитель дворян барон М. А. Корф, московский городской голова С. М. Третьяков и волостной старшина А. А. Гелъкер. При обер-секретаре В. В. Попове.
В присутствии исполняющего обязанности прокурора при Особом присутствии Правительствующего Сената Н. В. Муравьеве:
Рассматривал дело о мещанине Николае Рысакове, крестьянах: Андрее Желябове, Тимофее Михайлове, сыне священника Николае Кибальчиче, дворянке Софье Перовской и мещанке Гесе Гелъфман, преданных суду Особого присутствия на основании 1032 и 1052 статей Устава уголовного судопроизводства, по продолжению 1879 года, по обвинению их в злодеянии, жертвою коего пал в Бозе почивший Государь Император Александр Николаевич, и в других преступлениях.
1-го марта 1881 года, в воскресенье, в начале третьего часа пополудни, в Санкт-Петербурге совершено было величайшее злодеяние, поразившее Россию роковым ударом, положившим безвременно предел драгоценной жизни возлюбленного монарха, благодетеля отечества государя императора Александра Николаевича. В тот день его императорское величество изволил присутствовать на разводе в Михайловском манеже, посетил Михайловкий дворец, откуда и возвращался по Инженерной улице и затем, направо из оной, по набережной Екатерининского канала. Когда карета государя в сопровождении обычного конвоя, проезжала мимо сада Михайловского дворца, на расстоянии около 50-ти сажен от угла Инженерной улицы, под лошадей кареты был брошен разрывной снаряд. Взрывом этого снаряда были ранены некоторые лица и разрушена задняя стенка императорской кареты, но сам государь остался невредим. Человек, бросивший снаряд, хотя и побежал по набережной канала, по направлению к Невскому проспекту, но в нескольких саженях был задержан и назвался первоначально мещанином Грязновым, а затем показал, что он мещанин Рысаков. Между тем, государь, приказав кучеру остановить лошадей, изволил выйти из кареты и направиться к задержанному преступнику. Когда же его величество возвращался к месту взрыва, по панели канала, последовал второй взрыв, ужасным последствием которого было нанесение государю крайне тяжелых ран с раздроблением обеих ног ниже колен. Венценосный страдалец был доставлен в Зимний дворец почти уже в бессознательном состоянии, и в тот же день, в 3 часа 35 минут пополудни, в бозе почил. По осмотру местности злодеяния и по данным, обнаруженным дознанием эксперты пришли к заключению, что означенные взрывы были произведены двумя брошенными снарядами, заключенными в жестяные оболочки и состоявшими из ударного состава и взрывчатого вещества, количеством до 5-ти фунтов в каждом снаряде. На лицо, бросившее к ногам почившего в государя второй разрывной снаряд, прямых указаний сначала не было. Только крестьянин Петр Павлов при первоначальном дознании показал, что когда Государь, отойдя от задержанного Рысакова, направился по панели канала, то неизвестный человек, стоявший прислонившись к решетке набережной, выждал приближения государя на расстояние не более двух аршин бросил что-то на панель, от чего и последовал второй взрыв. Показание, повторенное Павловым и на судебном следствие, вполне подтвердилось следующими данными: указанный Павловым человек был поднят на месте в бессознательном состоянии и по доставлении в придворный госпиталь конюшенного ведомства, умер там чрез 8 часов. По судебно-медицинскому осмотру и вскрытию трупа этого лица, на нем были множество поранений, причиненных взрывом, который, по мнению экспертов, и должен был произойти  в весьма близком расстоянии, не далее как на три шага от умершего. Этот человек, придя пред смертью несколько в себя и ответив на вопрос о своем имени—«не знаю», проживал, как обнаружено дознанием и судебным следствием, по подложному паспорту на имя виленского мещанина Николая  Ельникова, и между своими соумышленниками назывался «Михаилом Ивановичем» и «Котиком». Из свиты и конвоя покойного государя при означенных взрывах было ранено девять человек, из которых один умер, а из числа чинов полиции и посторонних лиц, находившихся на месте злодеяния, ранено десять, из которых чрез несколько часов умер один.
Обстоятельства, относящиеся до страшного злодеяния 1-го марта, а равно и стоящие в непосредственной с ним связи, как они установлены судебным следствием, произведенным по настоящему делу, представляются в следующих чертах.
I
Некоторые из лиц, принадлежащих к тайному oбществу, называемому одними подсудимыми «русской социально-революционной партией», а другими партиею «Народной воли» поставившему себе задачею изменение и ниспровержение, посредством насильственного переворота, существующего в России государственного и общественного строя, имели, в июне 1879 года, в городе Липецке, съезд, в числе около 15-ти человек, для программы партии и для обсуждения дальнейших мер к достижению целей их сообщества. Результатом такого совещания было решение предпринять целый ряд покушений на жизнь в бозе почившего Государя посредством взрывов динамитом императорских поездов. В съезде принимал участие подсудимый Желябов, коему под именем купца Черемисова совместно с Пресняковым и Окладским, (последние двое уже осуждены за это преступление приговором Санкт-петербургского военно-окружного суда, состоявшимся 31-го октября 1880 года) произвести взрыв близ города Александровска, Екатеринославской губернии, во время следования императорского поезда по пути из Крыма, а другим лицам произвести таковой же взрыв близ города Одессы, в случае, если государь император изволит проследовать из Крыма в Одессу.
С этою целью Желябов прибыл, в октябре, 1879 года, в Александровск, назвавшись ярославским купцом Черемисовым, под предлогом устройства кожевенного завода, и поселился вместе с неизвестной женщиной, называвшей себя его женой, в доме мещанина Бовенко. На 4-й версте от города, по пути к станции Лозовой, преступниками были заложены под шпалы железной дороги два медных цилиндра с динамитом на таком расстоянии один от другого, чтобы, по показанию Желябова на судебном следствии по настоящему делу, взрыв мог обнять поезд с обоих концов, и к ним прикреплена проволока, шедшая к ближайшему цинковому листу, который, в свою очередь, сообщался со вторым листом, уложенным в нескольких саженях от проезжей дороги. От сего последнего листа медные проволоки спускались по насыпи железнодорожного пути и оврагу и выходили на грунтовую дорогу, где и должны были иметь соединение с аппаратом, помещенным в телеге. Когда же сделалось известным, что государь император проследует через город Александровск 18-го ноября, то утром в этот день  Желябов, Окладский и Пресняков, поместив в телегу аппарат, поехали к тому месту, где у них были заложены медные проволоки, и здесь Окладский, вынув из земли концы проволоки, передал их Желябову. Как только императорский поезд вышел со станции, а несколько вагонов его прошли то место, где была заложена мина, Желябов сомкнул цепь, но взрыва нe произошло и императорский поезд проследовал благополучно. По исследовании цилиндров, найденных под шпалами, эксперт нашел, что цилиндры эти представляют собою две мины, снаряженные магнезиальным динамитом и снабженные электрическими запалами, причем один цилиндр сполна наполнен динамитом, а другой только до половины.
II.
Одновременно с этим подготовлялись взрывы императорских поездов в Одессе и под Москвою. Обстоятельства и приготовления к взрыву на железной дороге близ Одессы, насколько они относятся, до лиц, преданных суду особого присутствия, состоят в следующем: подсудимый Николай Кибальчич, предложив, весною 1879 года, чрез Квятковского (казненный уже государственный преступник), свои услуги революционной партии и полагая, что ей придется, по его объяснению, на ее борьбу с правительством прибегнуть к таким веществам, как динамит, решился изучить приготовление взрывчатых веществ и для того перечитал все, что мог достать по литературе этого предмета. Затем, когда ему удалось у себя в комнате добыть небольшое количество нитроглицерина, он убедился в возможности приготовлять как это вещество, так равно динамит и гремучий студень домашними средствами и с того времени постоянно участвовал в приготовлении для партии взрывчатых веществ. После Липецкого съезда он, Кибальчич, поселился в Одессе, под именем коллежского регистратора Максима Петрова Иваницкого с некой подпольной женою Елизаветою. Получая сведения о всех покушениях на жизнь государя императора, предпринятых осенью 1879 года, Кибальчич принимал деятельное участие в приготовлениях к взрыву императорского поезда близ Одессы, причем имел у себя все материалы, необходимые для взрыва. С этою целью он отдал в магазин Левенталя для починки спираль Румкорфа, а когда починка была исправлена неудовлетворительно, купил новую спираль в магазине Розенталя. Когда же узнал, что государь на обратном пути из Крыма не поедет чрез Одессу, счел нужным отвезти одну из спиралей в город Александровск, где имевшаяся у сообщников его спираль была в неудовлетворительном виде.
III.
19-го ноября 1879 года, в одиннадцатом часу вечера, на третьей версте от московской станции Московско-Курской железной дороги, во время следования в Москву поезда с императорскою свитою, был произведен взрыв полотна железной дороги, вследствие чего произошло крушение поезда, в котором злоумышленники предполагали присутствие в бозе почившего Государя. Входившие в состав этого поезда два паровоза и первый багажный вагон оторвались, один багажный вагон перевернулся вверх колесами и восемь вагонов сошли с рельсов с более или менее значительными повреждениями, но при этом ни лица, следовавшие на поезде, ни посторонние лица не понесли никаких повреждений. При осмотре места взрыва было обнаружено, что он произведен посредством мины, заложенной под полотно железной дороги и проведенной из нижнего этажа дома, расположенного в 20-ти сажени от железнодорожного пути и купленного незадолго перед тем личностью именовавшеюся саратовским мещанином Сухоруковым. Из нижнего этажа этого дома была выведена, имевшая вид трехгранной призмы, галерея, обшитая в основании и по бокам досками. При осмотре упомянутого дома оказалось, что взрыв произведен при посредстве спирали Румкорфа, находившейся в сундуке, стоявшем в верхнем этаже, от гальванической батареи помещенной в сарае. Два проводника, покрытые слоем земли, шли от батареи по двору у стены дома и затем поднимались по плинтусам во второй этаж, где они, соединившись со спиралью Румкорфа, спускались по стене в нижний этаж дома и затем вступали в галерею, ведущую к мине, заложенной на глубине около двух сажен под рельсами. Около батареи в сарае имелось отверстие, через которое можно было наблюдать за железнодорожным путем. По заключению экспертов, на устройство означенного подкопа потребовалось не менее 20-ти дней, причем работа эта, по их мнению, производилась не менее чем двумя, а скорее, и большим числом лиц. Самый взрыв был произведен одним из взрывчатых составить, относящихся к группе, содержащих в себе нитроглицерин. Помянутый Сухоруков появился в Москве в первых числах сентября 1879 года с женщиною, именовавшеюся его женою, и 13-го сентября приобрел покупкою дом у мещанина Кононова; 19-го сентября переехал в этот дом и, удалив оттуда жильцов, под предлогом необходимых в доме переделок, приступил, как он объяснил, к вырытию в нижнем этаже дома погребной ямы. После того, окна нижнего этажа были наглухо заколочены, двери заперты, а в дом были привезены доски и железные трубы, найденные, впоследствии в минной галерее. Сухоруков оставался в Москве вместе с жившею с ним женщиною до взрыва императорского поезда, а вслед за взрывом оба они скрылись. По подложному паспорту на имя Сухорукова проживал архангельский мещанин Лев Николаев Гартман, скрывающийся в настоящее время за границей. Проживавшая же с Гартманом женщина, именовавшая себя его женою, была дворянка Софья Львова Перовская. В устройстве подкопа и мины принимали участие, между прочим, Гартман и Софья Перовская. Сообщниками этого преступления было решено, что для самого производства взрыва должны остаться в доме Сухорукова — Ширяев и Перовская, а остальные участники должны выехать оттуда накануне прибытия в Москву императорского поезда. Перовской было поручено наблюдать у полотна железной дороги за приближением поезда и дать знать о его приближении, а Ширяеву сомкнуть цепь по сигналу, данному Перовской. Перед самым проездом государя состоявшееся у них решение о распределении занятий при взрыве было изменено, причем вместо него, Ширяева, в доме остались для производства взрыва Гартман и Перовская.
IV.
Преступная деятельность упомянутого выше тайного сообщества и после того не прекращалась, и одни из его членов переселившись в Санкт-Петербург, продолжали здесь составлять новые планы для дальнейших посягательств на жизнь в бозе почившаго Императора. В печатных объявлениях от так называемаго «Исполнительного комитета», появлявшихся после каждого из означенных покушений, а равно и после взрыва в Зимнем дворце 5-го февраля 1880 года, злоумышленники не только признавали их совершение делом своей партии, но и дерзостно бросали в лицо русского народа заявление о намерении своем продолжать свою злодейскую деятельность. Кибальчич прибыл в Санкт-Петербург в декабре 1879 года и проживал под именем Агаческулова, сперва по Забалканскому проспекту, в доме  № 10-й, в Серапинской гостинице, после по Подольской улице, дом № 11-й, с неизвестною женщиною, называвшеюся его женою, где у него в квартире помещалась и тайная типография, по Невскому проспекту, в доме  № 124-й, и, наконец, в конце января 1881 года, под именем оккерманского мещанина Николая Ланского, по Лиговке, в доме № 83-й, в квартире № 2-й. Перовская, под именем вдовы землемера Лидии Антоновой Войновой, с осени 1879 года проживала в Петербургской части, 1-го участка, на углу Большой и Малой Белозерской улиц, в доме № 32-й— 4-й, вместе с женщиною, называвшеюся дочерью священника Ольгою Сипович (еще не разысканною), а в июне1880 года переехала в дом № 17-й—18-й, по 1-й роте Измайловского полка, где с октября того же года, по отъезде Сипович, поселился и Желябов, под именем брата Войновой, Николая Слатвинского. Независимо от этого, обнаружены и особые квартиры, долженствовавшие служить общим целям сообщества, называемые подсудимыми «конспиративными», по Большой Подъяческой улице - дом № 37-й, где изготовлялся динамит, в чем непосредственное участие принимал Кибальчич; по Троицкому переулку, дом № 27-й—1-й, квартире № 25-й, где до 17-го февраля 1881 года проживал неизвестный человек, называвшийся московским мещанином Андреем Николаевым, с женою Елизаветою Андреевою, оказавшеюся Гельфман, и по Тележной улице, дом № 5-й, квартире № 5-й, где, по переезде из Троицкого переулка, проживала та же Гельфман вместе с осужденным в государственном преступлении Саблиным под именем супругов Фесенко-Навроцких.
Новое посягательство на священную особу государя императора Александра Николаевича злоумышленники решили осуществить посредством мины под Малой Садовой и метательных взрывчатых снарядов. Желябов, умыслив это злодеяние, согласил на совершение оного Рысакова, Михайлова, лицо, называемое Михаилом Ивановичем, и других и распоряжался приготовительными их к этому злодеянию действиями. Другие злоумышленники, между ними и Желябов, принимавший непосредственное участие в земляных работах, устроили мину; Кибальчич занялся изготовлением метательных снарядов; Перовская образовала постоянное наблюдение за выездами государя, в чем принимали участие Рысаков, «Михаил Иванович» и другие лица.  Упомянутые лица сходились для совещаний о приготовлениях к злодеянию 1-го марта преимущественно в квартире в Тележной улице, предназначенной исключительно для подготовления к цареубийству, хозяевами которой были Гельфман и Саблин, под именем жены и мужа Фесенко-Навроцких. Эту квартиру посещали Желябов, Рысаков, Перовская, называвшийся «Михаилом Ивановичем», Михайлов и Кибальчич, который, по принесенным им образцам, объяснял устройство метательных снарядов. 28-го февраля Рысаков, Кибальчич, Михайлов и «Михаил Иванович» ходили за город, в пустынное место, пробовать образец снаряда. Хотя Желябов и был арестован 27-го февраля, тем не менее, участники задуманного злодеяния, в числе их Рысаков, помянутый «Михаил Иванович» и Михайлов, собрались, согласно состоявшемуся уговору, 1-го марта, в 9 часов утра, на квартире в Тележной улице, куда вскоре прибыли Перовская и Кибальчич, принесшие каждый по два метательных снаряда, изготовленных последними в ночь на 1-е марта. Перовская начертила на конверте план местности, обозначив на нем пункты для каждого из участников, и дала всем указания для совершения злодеяния.
Указания эти состояли в следующем: при проезде государя в Михайловский манеж по Малой Садовой, должен был произойти взрыв мины; но на случай неудачного взрыва, на обоих концах Малой Садовой должны были находиться лица, вооруженные метательными снарядами, которыми и были снабжены: Рысаков, прозывавшийся «Михаилом Ивановичем» и двое других лиц. Если же государь не последует по Малой Садовой, то метальщикам, по условленному с Перовскою сигналу, следовало идти на Екатерининский канал и там ждать возвращения государя в Зимний дворец после обычного посещения им Михайловского дворца. Когда же оказалось, что его величество, не проехав по Малой Садовой и, таким образом, благополучно миновав устроенный на ней подкоп с миной, направился из манежа в Михайловский дворец, Перовская находившаяся все время вблизи для наблюдения за направлением пути государя, подала на Михайловской улице лицам, имевшим снаряды, условленный знак, показывавший, что они должны идти для действий на Екатерининский канал, где и произошло то роковое событие, которое оплакивает ныне русский народ.
V.
Рысаков, как упомянуто выше, был схвачен на месте злодеяния. Прозывавшийся «Михаилом Ивановичем» (он же «Котик» и Ельников) умер от ран, полученных при взрыве брошенного им второго снаряда. Желябов задержан был еще 27-го февраля. В квартире, где проживал Желябов, под именем Слатвинского, вместе с женщиной, именовавшею себя Лидиею Войновою, был произведен обыск, при котором, кроме разных принадлежностей химических опытов, могущих служить и для приготовления взрывчатых веществ, были найдены, между прочим, четыре жестянки с остатками черного вещества, а также две каучуковые красные трубки. По заключению экспертов, означенное вещество оказалось черным динамитом, а каучуковые трубки подобными тем, которые были употреблены при устройстве метательных взрывчатых снарядов. Женщина же, проживавшая вместе с Желябовым, под именем Войновой, и скрывшаяся из вышеуказанной квартиры на другой же день его ареста, 28-го февраля, вечером, была задержана лишь 10-го марта и оказалась дворянкою Софьей Львовой Перовскою. По обыску у нея были, между прочим, найдены печатные прокламации по поводу злодеяния 1-го марта.
VI.
Вследствие сведений, полученных при производстве расследования по настоящему делу, о том, что по Тележной улице, в доме № 5-й, находится квартира, в которой собирались злоумышленники и производились приготовления к злодеянию 1-го марта, в означенной квартире № 5-й сделан был в ночь на 3-е марта внезапный обыск. При объявлении должностными лицам, явившимися на обыск, о их прибытии лицу, спросившему их о том чрез запертую наружную дверь квартиры, в этой последней послышалось несколько выстрелов, и затем женщина отперла дверь, чрез которую должностные лица и проникли в квартиру. В первой комнате они нашли лежащим на полу окровавленным, только что, по-видимому, застрелившегося человека. Не выходя из бессознательного состояния, неизвестный вскоре умер. По осмотру домовой книги, оказалось, что он проживал в квартире № 5-й, вместе с упомянутой задержанной в ней женщиной, под именем супругов Фесенко-Навроцких, по подложному паспорту. Застрелившийся мужчина был дворянин Николай Алексеев Саблин, а женщина оказалась мозырскою мещанкою Гесею Мироновной Гельфман. Последняя, в виду предстоявшего обыска, предупредила, что со многими находящими в ее квартире вещами следует обращаться крайне осторожно, так как они наполнены взрывчатыми веществами. По обыску в означенной квартире, найдены вещественные доказательства, имеющие непосредственную связь с злодейским деянием 1-го марта, в числе них: 1) две жестянки с метательными снарядами, взрывающимися от удара при падении, заключающими в себе взрывчатый аппарат по системе особых сообщающихся друг с другом частей снарядов; 2) небольшая деревянная призма, представляющая, по предположению эксперта, часть модели метательного снаряда; 3) план города Санкт-Петербурга с карандашными отметками, в виде неправильных кругов на здании Зимнего дворца и со слабыми карандашными же линиями, проведенными от здания Михайловского манежа по Инженерной улице, по зданиям Михайловского дворца и по Екатерининскому каналу, и 4) сделанный карандашом на обороте конверта план без соблюдения масштаба, представляющий, по сличению его с планом города Cанкт - Петербурга, сходство с местностью между Екатерининским каналом, Невским проспектом, Михайловским дворцом и Караванной улицей, с обозначением Михайловского манежа, Инженерной улицы и Малой Садовой. На плане этом, между прочим, имеются знаки на Екатерининском канале, Манежной площади и круг посреди Малой Садовой. 3-го марта, утром, вскоре после вышеупомянутого обыска, когда в квартире той были оставлены чины полиции для задержания лиц, имеющих туда придти, явился человек и, поднимаясь по лестнице во второй этаж, где находилась означенная квартира, был встречен дворником Сергеевым. На вопрос последнего: «куда он идет?» неизвестный, спросив какого-то кучера, указал на квартиру № 12-й, которая была не занята, вследствие чего был приглашен на квартиру № 5-й, где и задержан. Когда же было приступлено к производству у него обыска, то он, выхватив из кармана револьвер, сделал шесть выстрелов в задержавших eго полицейских чинов, причем нанес городовому Денисову опасную рану, а помощнику пристава 1-го участка, Александро-Невской части, Слуцкому, контузию. Означенный человек оказался крестьянином Тимофеем Михайловым, проживающим под именем черниговского мещанина Сергея Лапина.
VI
4-го марта 1881 года, вследствие заявления дворников дома графа Менгдена, находящегося на углу Малой Садовой и Невского проспекта, о том, что содержатель сырной лавки в подвальном этаже того же дома крестьянин Евдоким Ермолаев Кобозев скрылся вместе с женою своей Еленою Федоровою, а в самой лавке найдена земля и разные орудия землекопания, произведен был осмотр означенной лавки, причём из жилья, смежного с лавкою, под ближайшим к ней окном, был обнаружен подкоп под улицу Малую Садовую: в самой лавке, на прилавке, разложены сыры; в стоявших здесь же бочке и в кадке, под соломою и за деревянной обшивкою нижней части задней и боковых стен, а равно в смежном жилье и подвалах сложена земля и в разных местах разбросаны землекопательные и минные инструменты. В жилье  стена под окном пробита, и в ней открывается отверстие, ведущее в минную галерею, обложенную внутри досками и простирающуюся на две с лишком сажени до средины улицы. В отверстии оказалась склянка с жидкостью для заряжения гальванической батареи, элементы которой найдены тут же в корзинке, а от батареи шли по мине проводы, оканчивавшиеся снарядом, состоявшим из черного динамита, количеством около двух пудов, капсюли с гремучей ртутью и шашки пироксилина, пропитанного нитроглицерином. Такое устройство снаряда, по отзыву экспертов, вполне обеспечивало взрыв, от которого должна была образоваться среди улицы воронка в 2 1/2 сажен в диаметре, а в соседних домах были бы  вышиблены оконные рамы и, вероятно, обвалились бы печи и потолки. Следствием обнаружено, что называвшие себя супругами Кобозевыми наняли лавку в доме графа Менгден в декабре 1880 года, и, переехав в январе настоящего года, открыли торговлю сыром при такой обстановке, которая скоро обратила на себя внимание многих, как не соответствовавшая свойствам, образу жизни и внешности обыкновенной торговли и обыкновенных торговцев.
Обсудив изложенные обстоятельства дела и предъявленные против подсудимых обвинения, Особое присутствие останавливается прежде всего на обвинении всех их в принадлежности к тайному сообществу, имевшему целью ниспровержение посредством насильственного переворота существующего в Империи государственного и общественного строя и предпринявшему с сею целью ряд посягательств на жизнь Священной Особы Государя Императора Александра Николаевича, убийств и покушений на убийство должностных лиц и вооруженных сопротивлений законным властям, и в этом отношении находит, что самими подсудимыми Желябовым, Кибальчичем и Перовской дерзостно провозглашаются не только принадлежность их к такому сообществу, именуемому или «Социально-революционной партией», или партией «Народная воля» и, в частности, «террористическим отделом», но и все злодеяния, совершенные ими, выставляются заслугою их перед этим сообществом; что подсудимая Гельфман также заявляет о своей принадлежности к этому сообществу, и что хотя подсудимые Рысаков и Тимофей Михайлов, сознаваясь в принадлежности к особому, организованному Желябовым и им направленному тайному сообществу, и дают отличные от прочих подсудимых объяснения как о целях этого сообщества, так и о средствах, применяемых оным для достижения этих целей, но объяснения эти не заслуживают уважения, и по удостоверенным данным о близких связях Рысакова и Михайлова с прочими подсудимыми и по прочим обстоятельствам дела Особое присутствие приходит к убеждению о принадлежности и их, Рысакова и Михайлова, к тому же сообществу, преступными принципами которого руководились и прочие подсудимые. Переходя к обвинению подсудимых в страшном злодеянии 1 марта, Особое присутствие находит, что, независимо от сознания самих подсудимых, всеми несомненными данными дела все они вместе изобличаются в предварительном как между собой, так и с другими обнаруженными (застрелившийся Саблин и умерший 1 марта человек, проживавший под ложным именем Ельникова) и не обнаруженными по делу лицами, соглашении лишить жизни Государя Императора Александра Николаевича 1 сего марта, имевшем своим ужасным последствием причинение Его Императорскому Величеству посредством метательного снаряда тяжких ран и затем страдальческую кончину Его Величества. Что же касается до различного соучастия подсудимых в приведении этого соглашения в исполнение, то оказываются виновными:

1. Желябов — в том, что, умыслив это посягательство на священную жизнь монарха, согласил на него Рысакова и других лиц, руководил приготовительными их действиями до своего ареста (27 февраля 1881 года), сводя их для совещания об этом между собой на особо предназначенных для подобных сходок квартирах, и принял непосредственное участие в земляных работах по устройству подкопа, проведенного из подвальной лавки под Малую Садовую улицу, со снарядом для взрыва полотна улицы при проезде государя.

2. Перовская — в том, что руководила действиями исполнителей и самым совершением злодеяния, именно: устроила перед тем постоянное наблюдение за выездами Его Императорского Величества, а 1 марта принесла в подготовленную для собрания соучастников квартиру два предназначенных для сего злодеяния взрывчатых метательных снаряда и, зная о вышеупомянутом подкопе на Малой Садовой, начертила план местности и, передав принесенные ею два метательных снаряда собравшимся в означенной квартире злоумышленникам, указала каждому из них пункт и затем на Михайловской улице подала знак, по которому злоумышленники должны были идти на Екатерининский канал и здесь ожидать проезда государя для приведения своего умысла в исполнение.

3. Кибальчич—в том, что техническими указаниями и приготовлениями запала для взрыва принял участие в устройстве подкопа под Малой Садовой улице, а затем изготовил и приспособил четыре метательных снаряда, одним из которых был произведен тот взрыв, который повлек за собой кончину Его Величества.

4. Рысаков — в том, что бросил под карету государя первый метательный взрывчатый снаряд, произведший под той каретой взрыв.

5. Гельфман — в том, что заведовала в качестве хозяйки квартирами, которые служили для сбора злоумышленников, в которых происходили с ведома ее, Гельфман, совещания о приготовлявшемся злодеянии и в одну из которых, с ее же ведома, были 1 марта принесены взрывчатые метательные снаряды, предназначенные для злодеяния.

6. Михайлов—в том, что участвовал в приготовительных к злодеянию 1 марта действиях, предварительно накануне оного пробой предназначавшегося для злодеяния метательного взрывчатого снаряда.

Затем, по предъявленным против подсудимых Желябова, Кибальчича и Перовской обвинениям в других посягательствах на Священную Особу Государя Императора Александра Николаевича, они, по несомненным обстоятельствам дела, в связи и с их собственным сознанием, должны быть признаны виновными: Желябов — в устройстве вместе с другими лицами в ноябре 1879 года под полотном железной дороги близ города Александровска мины для взорвания динамитом поезда, в котором изволил находиться Его Императорское Величество, причем при проходе 18 ноября означенного поезда он, Желябов, сомкнул проведенные через мину проводники гальванического тока, но взрыва не последовало по обстоятельствам, от Желябова не зависящим; Кибальчич — в принятии участия в приготовлениях как к взрыву императорского поезда на Одесской железной дороге близ Одессы в том же ноябре 1879 года, хранением у себя всех нужных для сего снарядов и приобретением и приспособлением спиралей Румкорфа, так и к означенному выше взрыву 18 ноября 1879 года близ города Александровска, посредством доставления Желябову необходимой для совершения этого преступления спирали Румкорфа; Перовская — в принятии по соглашению с другими лицами непосредственного участия в приготовлениях к взрыву полотна Московско-Курской железной дороги, близ Москвы, при проезде императорского поезда, во время какового прохождения 19 ноября 1879 года наблюдала за прибытием означенного поезда и подала лицу, имевшему произвести взрыв, сигнал, по которому взрыв действительно и последовал, не причинив, однако же, по обстоятельствам, от нее, Перовской, не зависевшим, никакого вреда лицам, в поезде находившимся. Наконец, Тимофей Михайлов, по показаниям свидетелей и другим обстоятельствам дела, должен быть признан виновным в том, что при задержании его 3 марта 1881 года в квартире № 5 дома № 5 по Тележной улице умышленно, с целью лишить жизни кого-либо из задержавших его лиц, сделал в них шесть выстрелов из револьвера, чем причинил опасную рану городовому Ефиму Денисову и контузию помощнику пристава Слуцкому.
Законные последствия установленных, таким образом, фактов виновности подсудимых должны быть следующие:
1)за принадлежность к означенному выше тайному обществу и за злоумышленное соучастие в посягательствах на Священную Особу Государя Императора подсудимые, на основ. 241, 242, 243 и 249 ст. Уложения о наказаниях, должны подлежать лишению всех прав состояния и смертной казни, вид которой определяется судом (18 статьей Уложения);
2) тому же наказанию должен подлежать и подсудимый Рысаков, несмотря на его несовершеннолетие, по точной силе 139 статьи Уложения, на основании которой несовершеннолетние, от 14 до 21 года, за учинение преступлений, влекущих за собой лишение всех прав состояния, подвергаются тем же наказаниям, как и совершеннолетние, с сокращением лишь срока каторжных работ, если они подлежат таковым;
3) что вооруженное сопротивление, оказанное Тимофеем Михайловым при задержании его 3 марта 1881 года, должно быть подведено под действие 1459 ст. Уложения, по прод. 1876 года.
Посему Особое присутствие Правительствующего Сената определяет — подсудимых: крестьянина Таврической губернии, Феодосийского уезда, Петровской волости, деревни Николаевки Андрея Ивановича Желябова, 30-ти лет; дворянку Софью Львовну Перовскую, 27-ми лет; сына священника Николая Ивановича Кибальчича, 27-ми лет; тихвинского мещанина Николая Ивановича Рысакова, 19-ти лет; мозырскую, Минской губернии, мещанку Гесю Мироновну Гельфман, 26-ти лет, и крестьянина Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, деревни Гаврилкова Тимофея Михайлова, 21-го года, на основании статей Уложения о наказаниях 9, 13, 18, 139, 152, 241, 242, 243, 249 и 1459 (по прод. 1876 года), лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение. Приговор сей относительно дворянки Софьи Перовской, по вступлении его в законную силу, прежде обращения к исполнению, на основании 545 статьи. Устава уголовного судопроизводства, представить через министра юстиции на усмотрение Его Императорского Величества. Если специальной комиссией будет доказана беременность подсудимой Гельфман, то согласно основанию статьи 955 и 2 пункта 959 статьи Устава уголовного судопроизводства тома XV части II Свода законов, исполнение приговора может быть отстрочена до рождения ребенка.
 Стукнул судейский молоток. Суд был завершен. Приговор вынесен. Смертный. Единый на шестерых.
 Софья выдержала приговор стоически. Ни один мускул не дрогнул на её суровом лице. Ни один жест не выдавал её страха. Другие подсудимые, казалось, только старались держать себя в руках, пытаясь выглядеть спокойными и невозмутимыми, но их лица были смертельно бледны и как-то растерянны, будто они ещё до конца не понимали того, что только что свершилось над ними. У Рысакова ко всему тряслись руки. Его лицо было смертельно бледно. Сопля повисла под его картофелеобразным носом. Его шатало, он был вот-вот готов упасть в обморок. На него было противно смотреть.

  Когда судья закончил зачитывать, в зале наступила какая-то зловещая тишина.
 Сенатор  Синицын, вдруг, наполнившись христианской жалостью к приговоренным, взял на себя право  объяснять застывшим в отупении приговоренным порядок обжалования смертельного приговора, но Софья демонстративно не стала слушать его — вскинув гордо голову, громко приказала она своим надзирательницам вывести её из зала суда. Её вывели. Вдохновленный её подвигом, Желябов последовал за ней, так же не желая выслушивать наущения сердобольного сенатора. Он не будет писать прошение о помиловании.
 С этого дня все пятеро считались обреченными.
 Соня не помнила, как вернулась из зала суда, как добралась до тюремной койки. Она свалилась прямо в одежде и ботинках и тут же заснула, не чувствуя ни холода, ни пронизывающей, тюремной сырости каземата, ни как громила-надзирательница Альгерд грубо дергала её за ноги, чтобы снять ботинки и за руки, чтобы лежавшая по привычке на животе Соня не спрятала их под себя и тем не скрыв  ничего, чем можно было лишить себя жизни до веревки палача.
 В положении Сони сон был самое желанное и верное средство. Она  воспользовалась им и  проспала почти двое суток. Её не будили.  На спящую в мученической позе Соню смотрели с интересом и жалостью, и даже с каким-то благоговейном испугом, как на маленькое божество, которое собираются принести в жертву.
 Когда она проснулась, то увидела перед собой поверенного жандармского офицера. Поправляя растрепавшиеся, спутанные волосы и пытаясь открыть залипшие   гноем заспанные, опухшие веки, она ещё долго не могла понять, что с ней происходит, где она находилась, зачем все эти люди стояли перед ней и смотрели на неё так странно: но что-то довлело над ней страшное, тяжелое и случившееся, и тем неисправимое. Воспоминания прошедшего суда разом нахлынули на неё, как бывает после долгого сна и внезапного пробуждения: тут же ей вспомнились те нелепые слова Ники: «лишение всех прав и состояний через повешение, и ей стал ясен смысл этих нелепых, но столь страшных слов, и почему все так странно и внимательно смотрели на неё — её повесят. «Повесят!»
 Она ещё вспомнила об обещании, данное ею товарищам. И ухватилась за эту мысль. Если министр юстиции ещё не выехал в Гатчину, значит, у неё есть ещё время изменить если не свою жизнь, то собственную смерть.
 Поверенный стал зачитывать приговор монотонным голосом: все тоже, что и было вчера произнесено на суде, словно они все сговорились, чтобы мучить её и в этот, возможно,  последний день её жизни, но Софья решительным жестом прервала его
-Мне нужны перо, чернило и бумага, - заявила она тихим, но уверенным голосом.
-Мы не можем ничего запретить и ничего разрешить, на то должно быть особое распоряжение комиссии, - неприятно ответил офицер.
 «Черт побери, какой комиссии?» - думала Софья. Поняв, что её просьба не будет исполнена, Софья сердито отвернулась, чтобы только не видеть никого, их жалостливые, полные фальшивого участия взгляды. Поверенный жандармский офицер, уж не обращая внимания на Софью, окончил читать свое и вышел.
 Живот болел невыносимо, и от этой боли некуда было деться. Софья села на колени и, согнувшись пополам, уткнулась в кирпичную стену лицом. Её знобило, ей хотелось плакать, но она не могла доставить такого удовольствия ИМ. «Ими» она называла всех тех, кто приговорил её  и делал теперь над ней это. И она ненавидела «ИХ».
 Спустя некоторое время стало все ясно. Предательский вулкан, так долго назревающей тягучей болью внизу живота, разверзся. У Сони начались кровотечение. «Только этого сейчас не хватало!» - с омерзением думала она.
 И это новое унизительное мучительство, предусмотренное самой природой для женщины, выводило её из себя, приводя в ярость к самой себе. Попросить подложек у конвоирши — не даст. Она уже пробовала передать через неё, не в письме, но что-то на словах Андрею, но та почти грубо ответила ей, что она предупреждена о её коварстве и заговаривать с ней строго-настрого запрещено, иначе у неё будут служебные неприятности.
 «Черт бы побрал вас всех!». Завернувшись в свой арестантский халат, Софья скорчилась на постели и приказала себе уж ни на что не обращать внимание, а посвятить свои последние мысли только об Андрее или, быть может, о матери. Она так и сделала, но неудобность её унизительного положения, в котором она буквально чувствовала, как из неё, словно из прокисшей бочки с солониной, сочится эта отвратительная,  липкая и вонючая, дурно пахнущая жидкость, растекавшееся в кровавое пятно, что, неумолимо растекаясь под ней, присыхало, образуя чешущуюся вонькую корку, становилось все труднее скрывать, беспокоило её, отвлекая все внимание на менструации.
 Кажется дама-надзирательница заметила, и Софья поняв, что она не утаилась, прохрипела:
-Ванну. Хочу принять ванну! Сейчас же!
Ей не хотелось умирать грязной, в собственных миазмах.
 Надзирательница, кажется все поняла, шепнула другой, и та вышла. Но вместо неё, через некоторое время в камеру вернулся поверенный. В руке у него была стойка для письма, чернильница с пером и бумагой.
-Вы можете написать Государю прошение о помиловании, - с сухой торжественностью произнес он, подавая Софье толстую конторскую тетрадь.
 Софья подошла к столику. Обмакнув перо в чернильницу, медленно выводила огромными, школьными буквами: «Про-ше-ние».
 Она задумалась на секунду, глядя  куда-то в пустоту бессмысленными, серыми глазами.
 Потом снова взялась за письмо. И вывела только одну коротенькую строчку:
 «Прошу заменить повешение расстрелянием».
 Больше она не знала, что писать, да и что ещё нужно было писать приговоренной своему ненавистному тирану, который казнил её, и потому решила остановится на этом, проставив дату и свою столь же простенькую свою подпись из двух букв: «С. П.»
-Это все? - многозначительно глядя на неё, спросил поверенный.
-Нет, я бы хотела написать письмо матери, - словно в полусне ответила Софья.
 Поверенный жандармский офицер кивнул, но как-то странно, и, будто, до конца не уверенный в себе, что разрешает.
 Но она, как всегда не дожидаясь чьего-то разрешения, сама отдала прошение поверенному, и теперь совершенно придвинувшись к крохотной стойки, стала писать письмо матери.
« Дорогая моя, неоцененная мамуля!» - получалось пошло, почти скабрезно, до мещанства, но Софья, не стыдясь себя ни в чем, положила себе писать, так как пишется, и писала, едва поспевая за переполнявшими её грудь чувствами:  « Меня все давит и мучает мысль, что с тобой. Дорогая моя, умоляю тебя, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя ради всех окружающих тебя и ради меня также. Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спокойно встречаю ее, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них я была не в состоянии; поэтому со спокойной совестью ожидаю все, предстоящее мне. И единственно, что тяжелым гнетом лежит на мне, это твое горе, моя неоцененная; это одно меня терзает, и я не знаю, что бы я дала, чтобы облегчить его. Голубонька моя, мамочка, вспомни, что около тебя есть еще громадная семья, и малые и большие, для которых для всех ты нужна, как великая своей нравственной силой. Я всегда от души сожалела, что не могу дойти до той нравственной высоты, на которой ты стоишь; но во всякие минуты колебания твой образ меня всегда поддерживал. В своей глубокой привязанности к тебе я не стану уверять, так как ты знаешь, что с самого детства ты была всегда моею самой постоянной и высокой любовью. Беспокойство о тебе было для меня всегда самым большим горем. Я надеюсь, родная моя, что ты успокоишься, простишь хоть частью все то горе, что я тебе причиняю, и не станешь меня сильно бранить: твой упрек единственно для меня тягостный.
Мысленно крепко и крепко целую твои ручки и на коленях умоляю не сердиться на меня. Мой горячий привет всем родным.
 Да и вот ещё что хотела попросить тебя, мамуля. - (От адвоката она знала, что мать выпустили из-под ареста, и, что похлопотал об этом сам Муравьев, что все семейство находится под домашним арестом и охраняют его наряд штыков). - Если можешь, пришли мне на казнь то самое синее, дачное платье в белую полоску, что ты купила мне тогда самым первым, на мое 17 рождение. Помнишь его? Оно все там же, в моем сундуке, на моей квартире. Должно быть, и оно конфисковано со всеми вещами, но спроси у полиции, они отдадут. Хочу умереть в нём.
 До свидания же, моя дорогая, опять повторяю свою просьбу: не терзай и не мучай себя из-за меня; моя участь вовсе не такая плачевная, и тебе из-за меня горевать не стоит».
Слезы застилали ей глаза, угрожая поставить кляксу, и Соня уж не могла больше писать, чтобы не испортить письма и не выдать слез матери, хотя хотелось сказать очень-очень многое матери, но она решительно прервала свою мимолетную слабость, поставив четкую подпись:
«Твоя Соня».
 Она отдала и это письмо офицеру. И снова легла на кровать, забывшись мучительным, болезненным сном в котором больше ничего не было...

Накануне Голгофы
Отдайте добро за зло...
(Письмо Толстого Александру III)

 Гремели тарелки, предвещавшие вкусный обед на открытой веранде. Лев Николаевич, после привычной многочасовой работы, уже спускался в столовую, где дожидалось все его многочисленное семейство, как в сад темной, дикой бурей  ворвался мчащейся во весь опор на маленькой пронырливый, татарской лошадёнке посыльный калмык. Он сразу же создал вокруг себя ту атмосферу дорожной пыли, которая вот-вот готова была тут же угодить в кушанье господам.
-Куды прешь, чертяка! - орал лакей, размахивая на него серебряным подносом,  словно и вправду калмык был бесом, а он изгонявший демонов крестом поп.
-Сочное сообсение! - задыхаясь от новости, громко залепетал калмык, и впрямь словно бес кружась на своем иноходце. - В царя стрелялки! Цаля бомбами убивать! Бум-бум!
 Лев Николаевич, сразу же поняв все из безбожно исковерканных русских слов калмыка, вскочил словно ошпаренный и выхватив у него из рук  «Петербургские ведомости», небрежно бросив монету посыльному, тут же удалился к себе в комнату.
 Софья Андреевна, не смогшая связать из слов налетевшего калмыка и двух здравых фраз, сидела обескураженной. Её детское, одутловатое многочисленными беременностями, глуповатое лицо выражало расстройство и какую-то беспомощную обиду, как бывало всегда, когда семейные обеды, вдруг, ни с того ни с сего, по каким-то неотложным обстоятельствам извне внезапно отменялись, так и не начавшись.
 Без Льва Николаевича никто за стол не садился. Так было заведено в доме. И Софья Андреевна то и дело раздраженно одергивала детей, которые, норовясь стянуть кусочек, упорно лезли пальцами в кушанье.
 Между тем прошло с получасу, кушанья уже совсем простыли, а Лев Николаевич все никак не появлялся.
-Ну уж хватит! - Софья Андреевна, нервически отбросив прибор, пошла за мужем...
  Когда графиня Софья Андреевна вошла  в кабинет, Лев Николаевич сидел за своей привычной конторкой и лихорадочно писал какую-то бумагу. Прибытие жены осталось незамеченным. Так бывала всегда, когда он был поглощен работой, и вырвать его из этого сосредоточенного состояния мысли и духа в реальность представлялось делом практически невозможным.
 Толстой писал Александру III.

«Ваше Императорское Величество.
 Я, ничтожный, непризванный и слабый, плохой человек, пишу письмо русскому Императору и советую ему, что ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда-либо бывали. Я чувствую, как это странно, неприлично, дерзко, и все-таки пишу. Я думаю себе: если ты напишешь, письмо твое будет не нужно, его не прочтут, или прочтут и найдут, что оно вредно, и накажут тебя за это. Вот все, что может быть.
 И в этом для тебя не будет ничего такого, в чем бы ты раскаивался. Но если ты не напишешь и потом узнаешь, что никто не сказал царю то, что ты хотел сказать, и что царь потом, когда уже ничего нельзя будет переменить, подумает и скажет: если бы тогда кто-нибудь сказал мне это! Если это случится так, ты вечно будешь раскаиваться, что не написал того, что думал. И потому я пишу вашему величеству то, что я думаю.
 Я пишу из деревенской глуши, ничего верно не знаю. То, что знаю, знаю по газетам и слухам, и потому, может быть, пишу ненужные пустяки о том, чего вовсе нет, тогда, ради бога, простите мою самонадеянность и верьте, что я пишу не потому, что я высоко о себе думаю, а потому только, что, уже столь много виноватый перед всеми, боюсь быть еще виноватым, не сделав того, что мог и должен был сделать.
(Я буду писать не в том тоне, в котором обыкновенно пишутся письма государям — с цветами подобострастного и фальшивого красноречия, которые только затемняют и чувства, и мысли. Я буду писать просто, как человек к человеку. Настоящие чувства моего уважения к вам, как к человеку и к царю, виднее будут без этих украшений).
 Отца вашего, царя русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека, бесчеловечно изувечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей; убили во имя какого-то высшего блага всего человечества. Вы стали на его место, и перед вами те враги, которые отравляли жизнь вашего отца и погубили его. Они враги ваши потому, что вы занимаете место вашего отца, и для того мнимого общего блага, которого они ищут, они должны желать убить и вас.
 К этим людям в душе вашей должно быть чувство мести, как к убийцам отца, и чувство ужаса перед той обязанностью, которую вы должны были взять на себя. Более ужасного положения нельзя себе представить, более ужасного потому, что нельзя себе представить более сильного искушения зла. Враги отечества, народа, презренные мальчишки, безбожные твари, нарушающие спокойствие и жизнь вверенных миллионов, и убийцы отца. Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов.
 Этого требует не мое личное чувство, даже не возмездие за смерть отца, этого требует от меня мой долг, этого ожидает от меня вся Россия.
 Но в этом-то искушении теперь и состоит весь ужас вашего положения. Кто бы мы ни были, цари или пастухи, мы люди, просвещенные учением Христа.
 Я не говорю о ваших обязанностях царя. Прежде обязанностей царя есть обязанности человека, и они должны быть основой обязанности царя и должны сойтись с ними.
 Бог не спросит вас об исполнении обязанности царя, не спросит об исполнении царской обязанности, а спросит об исполнении человеческих обязанностей. Положение ваше ужасно, но только затем и нужно учение Христа, чтобы руководить нас в тех страшных минутах искушения, которые выпадают на долю людей. На вашу долю выпало ужаснейшее из искушений. Но как ни ужасно оно, учение Христа разрушает его, и все сети искушения, обставленные вокруг вас, как прах разлетятся перед человеком, исполняющим волю бога. Мф. 5, 43. Вы слышали, что сказано: люби ближнего и возненавидь врага твоего; а я говорю вам: любите врагов ваших... благотворите ненавидящим вас — да будете сынами отца вашего небесного. 38. Вам сказано: око за око, зуб за зуб, а я говорю: не противься злу. Мф. 18, 20. Не говорю тебе до 7, но до 70;7. Не ненавидь врага, а благотвори ему, не противься злу, не уставай прощать. Это сказано человеку, и всякий человек может исполнить это. И никакие царские, государственные соображения не могут нарушить заповедей этих. 5, 19. И кто нарушит одну из сих малейших заповедей, малейшим наречется в царствии небесном, а кто сотворит и научит, тот великим наречется в царствии небесном. 7, 24. И так, всякого, кто слушает сии мои слова и исполняет их, уподоблю мужу разумному, который построил свой дом на камне: пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились в дом тот, и он не упал, ибо основан был на камне.
 Знаю также я, как далек тот мир, в котором мы живем, от тех божеских истин, которые выражены в учении Христа и которые живут в нашем сердце, но истина — истина, и она живет в нашем сердце и отзывается восторгом и желанием приблизиться к ней. Знаю я, что я ничтожный,
дрянной человек, в искушениях, в 1000 раз слабейших, чем те, которые обрушились на вас, отдавался не истине и добру, а искушению и что дерзко и безумно мне, исполненному зла человеку, требовать от вас той силы духа, которая не имеет примеров, требовать, чтобы вы, русский царь, под давлением всех окружающих, и любящий сын после убийства, простили бы убийц и отдали бы им добро за зло; но не желать этого я не могу, не могу так же не видеть того, что всякий шаг ваш к прощению есть шаг к добру; всякий шаг к наказанию есть шаг к злу, не видеть этого я не могу. И как для себя в спокойную минуту, когда нет искушения, надеюсь, желаю всеми силами души избрать путь любви и добра, так и за вас желаю и не могу не надеяться, что вы будете стремиться к тому, чтобы быть совершенными, как отец ваш на небе, и вы сделаете величайшее дело в мире, поборете искушение, и вы, царь, дадите миру величайший пример исполнения учения Христа — отдадите добро за зло.
 Отдайте добро за зло, не противьтесь злу, всем простите.
 Это и только это надо делать, это воля бога. Достанет ли у кого или недостанет сил сделать это, это другой вопрос. Но только этого одного надо желать, к этому одному стремиться, это одно считать хорошим и знать, что все соображения против этого — искушения и соблазны, и что все соображения против этого, все ни на чем не основаны, шатки и темны.
 Но кроме того, что всякий человек должен и не может ничем другим руководиться в своей жизни, как этими выражениями воли божией, исполнение этих заповедей божьих есть вместе с тем и самое для жизни вашей и вашего народа разумное действие. Истина и благо всегда истина и благо и на земле, и на небе. Простить ужаснейших преступников против человеческих и божеских законов и воздать им добро за зло — многим это покажется в лучшем смысле идеализмом, безумием, а многим злонамеренностью. Они скажут: «Не прощать, а вычистить надо гниль, задуть огонь». Но стоит вызвать тех, которые скажут это, на доказательство их мнения, и безумие и злонамеренность окажутся на их стороне.
 Около 20 лет тому назад завелось какое-то гнездо людей, большей частью молодых, ненавидящих существующий порядок вещей и правительство. Люди эти представляют себе какой-то другой порядок вещей, или даже никакого себе не представляют и всеми безбожными, бесчеловечными средствами, пожарами, грабежами, убийствами, разрушают существующий строй общества.
 Лет 20 лет борются с этим гнездом. Как уксусное  гнездо, постоянно зарождающее новых деятелей, и до сих пор гнездо это не только не уничтожено, но оно растет, и люди эти дошли до ужаснейших, по жестокости и дерзости, поступков, нарушающих ход государственной жизни. Те, которые хотели бороться с этой язвой внешними, наружными средствами, употребляли два рода средств: одно — прямое отсечение больного, гнилого, строгость наказания; другое — предоставление болезни своего хода, регулирование ее. Это были либеральные меры, которые должны были удовлетворить беспокойные силы и утишить напор враждебных сил. Для людей, смотрящих на дело с материальной стороны, нет других путей — или решительные меры пресечения, или либерального послабления. Какие бы и где ни собрались люди толковать о том, что нужно делать в теперешних обстоятельствах, кто бы они ни были, знакомые в гостиной, члены совета, собрания представителей, если они будут говорить о том, что делать для пресечения зла, они не выйдут из этих двух воззрений на предмет: или пресекать — строгость, казни, ссылки, полиция, стеснения цензуры, или либеральная потачка — свобода, уверенная мягкость мер взысканий, даже представительство, конституция, собор. Люди могут сказать много еще нового относительно подробностей того и другого образа действий; во многом многие из одного и того же лагеря будут несогласны, будут спорить, но ни те, ни другие не выйдут — одни из того, что они будут отыскивать средства насильственного пресечения зла, другие — из того, что они будут отыскивать средства не стеснения, давания выходу затеявшемуся брожению. Одни будут лечить болезнь решительными средствами против самой болезни, другие будут — лечить не болезнь, но будут стараться поставить организм в самые выгодные, гигиенические условия, надеясь, что болезнь пройдет сама собою. Очень может быть, что те и другие скажут много новых подробностей, но ничего не скажут нового, потому что и та, и другая система уже были употреблены, и ни та, ни другая не только не излечила больного, но не имела никакого влияния. Болезнь шла доныне, постепенно ухудшаясь. И потому я полагаю, что нельзя так сразу называть исполнение воли бога по отношению к делам политическим мечтанием и безумием.
 Если даже смотреть на исполнение закона бога, святыню святынь, как на средство против житейского, мирского зла, и то нельзя смотреть на него презрительно после того, как очевидно вся житейская мудрость не помогла и не может помочь. Больного лечили и сильными средствами, и переставая давать сильные средства, а давая ход его отправлениям, и ни та, ни другая система не помогли, больной все больнее. Представляется еще средство — средство, о котором ничего не знают врачи, средство странное. Отчего же не испытать его? Одно первое преимущество средство это имеет неотъемлемо перед другими средствами, это то, что те употреблялись бесполезно, а это никогда еще не употреблялось.
 Пробовали во имя государственной необходимости блага масс стеснять, ссылать, казнить, пробовали во имя той же необходимости блага масс давать свободу — все было то же. Отчего не попробовать во имя бога исполнять только закон его, не думая ни о государстве, ни о благе масс. Во имя бога и исполнения закона его не может быть зла.
 Другое преимущество нового средства — и тоже несомненное — то, что те два средства сами в себе были нехороши: первое состояло в насилии, казнях (как бы справедливы они ни казались, каждый человек знает, что они зло), второе состояло в не вполне правдивом попущении свободы. Правительство одной рукой давало эту свободу, другой — придерживало ее. Приложение обоих средств, как ни казались они полезны для государства, было нехорошее дело для тех, которые прилагали их. Новое же средство таково, что оно не только свойственно душе человека, но доставляет высшую радость и счастье для души человека. Прощение и воздаяние добром за зло есть добро само в себе. И потому приложение двух старых средств должно быть противно душе христианской, должно оставлять по себе раскаяние, прощение же дает высшую радость тому, кто творит его.
 Третье преимущество христианского прощения перед подавлением или искусным направлением вредных элементов относится к настоящей минуте и имеет особую важность. Положение ваше и России теперь — как положение больного во время кризиса. Один ложный шаг, прием средства ненужного или вредного, может навсегда погубить больного. Точно так же теперь одно действие в том или другом смысле: возмездие за зло жестоких казней или вызова представителей — может связать все будущее.
 Теперь, в эти 2 недели суда над преступниками и приговора, будет сделан шаг, который выберет одну из 3-х дорог, предстоящего распутья: путь подавления зла злом, путь либерального послабления — оба испытанные и ни к чему не приводящие пути. И еще новый путь — путь христианского исполнения царем воли божьей, как человеком.
 Государь! По каким-то роковым, страшным недоразумениям в душе революционеров запала страшная ненависть против отца вашего,— ненависть, приведшая их к страшному убийству. Ненависть эта может быть похоронена с ним. Революционеры могли — хотя несправедливо — осуждать его за погибель десятков своих. Но вы чисты перед всей Россией и перед ними. На руках ваших нет крови. Вы — невинная жертва своего положения. Вы чисты и невинны перед собой и перед богом. Но вы стоите на распутье. Несколько дней, и если восторжествуют те, которые говорят и думают, что христианские истины только для разговоров, а в государственной жизни должна проливаться кровь и царствовать смерть, вы навеки выйдете из того блаженного состояния чистоты и жизни с богом и вступите на путь тьмы государственных необходимостей, оправдывающих все и даже нарушение закона бога для человека.
 Не простите, казните преступников, вы сделаете то, что из числа сотен вы вырвете 3-х, 4-х, и зло родит зло, и на место 3-х, 4-х вырастут 30, 40, и сами навеки потеряете ту минуту, которая одна дороже всего века,— минуту, в которую вы могли исполнить волю бога и не исполнили ее, и сойдете навеки с того распутья, на котором вы могли выбрать добро вместо зла, и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой. Мф. 5, 25.
 Простите, воздайте добром за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут не к вам, не к ним (это неважно), а перейдут от дьявола к богу и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде примера добра с престола в такую страшную для сына убитого отца минуту.
 Государь, если бы вы сделали это, позвали этих людей, дали им денег и услали их куда-нибудь в Америку и написали бы манифест с словами вверху: а я вам говорю, люби врагов своих,— не знаю, как другие, но я, плохой верноподданный, был бы собакой, рабом вашим.
 Я бы плакал от умиления, как я теперь плачу всякий раз, когда бы я слышал ваше имя. Да что я говорю: не знаю, что другие. Знаю, каким потоком разлились бы по России добро и любовь от этих слов. Истины Христовы живы в сердцах людей, и одни они живы, и любим мы людей только во имя этих истин.
 И вы, царь, провозгласили бы не словом, а делом эту истину. Но может быть, это все мечтания, ничего этого нельзя сделать. Может быть, что хотя и правда, что 1) более вероятности в успехе от таких действий, никогда еще не испытанных, чем от тех, которые пробовали и которые оказались негодными, и что 2) такое действие наверно хорошо для человека, который совершит его, и 3) что теперь вы стоите на распутье и это единственный момент, когда вы можете поступить по-божьи, и что, упустив этот момент, вы уже не вернете его,— может быть, что все это правда, но скажут: это невозможно. Если сделать это, то погубишь государство.
 Но положим, что люди привыкли думать, что божественные истины — истины только духовного мира, а не приложимы к житейскому; положим, что врачи скажут: мы не принимаем вашего средства, потому что, хотя оно и не испытанно и само в себе не вредно, и правда, что теперь кризис, мы знаем, что оно сюда не идет и ничего, кроме вреда, сделать не может. Они скажут: христианское прощение и воздаяние добром за зло хорошо для каждого человека, но не для государства. Приложение этих истин к управлению государством погубит государство.
 Государь, ведь это ложь, злейшая, коварнейшая ложь: исполнение закона бога погубит людей. Если это закон бога для людей, то он всегда и везде закон бога, и нет другого закона воли его. И нет кощунственнее речи, как сказать: закон бога не годится. Тогда он не закон бога. Но положим, мы забудем то, что закон бога выше всех других законов и всегда приложим, мы забудем это. Хорошо: закон бога неприложим и если исполнить его, то выйдет зло еще худшее. Если простить преступников, выпустить всех из заключения и ссылок, то произойдет худшее зло. Да почему же это так? Кто сказал это? Чем вы докажете это? Своей трусостью. Другого у вас нет доказательства. И кроме того, вы не имеете права отрицать ничьего средства, так всем известно, что ваши не годятся.
 Они скажут: выпустить всех, и будет резня, потому что немного выпустят, то бывают малые беспорядки, много выпустят, бывают большие беспорядки. Они рассуждают так, говоря о революционерах, как о каких-то бандитах, шайке, которая собралась и когда ее переловить, то она кончится. Но дело совсем не так: не число важно, не то, чтобы уничтожить или выслать их побольше, а то, чтобы уничтожить их закваску, дать другую закваску. Что такое революционеры? Это люди, которые ненавидят существующий порядок вещей, находят его дурным и имеют в виду основы для будущего порядка вещей, который будет лучше. Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того, чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода. Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который бы был выше их идеала, включал бы в себя их идеал. Французы, англичане, немцы теперь борются с ними и также безуспешно.
 Есть только один идеал, который можно противопоставить им. И тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним,— тот, который включает их идеал, идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло. Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию.
 Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем — человеком, исполняющим закон Христа.


...Софья Андреевна уж не надеялась ни на что, но по нервической своей привычке не могла отступиться и позвала мужа:
-Идемте же есть, все  ждут уже.
-Начинайте без меня, - сухо и отрывисто, едва сдерживая себя от раздражения, ответил Лев Николаевич, уже который раз перечитывая написанное Александру письмо, которое с каждым разом он находил теперь все более отвратительным.
-Без вас никто не начинает. Идемте же. Стынет.
 Вспыхнуло мгновенно, как вспыхивали все семейные ссоры в доме Толстых .
-Слышите, оставьте меня все в покое! Вы все! Когда я работаю, я прошу немногого — только оставить меня в покое! И большего ничего от вас решительно не требую — ничего!
-Но без вас не начнут, все ждут только вас. Ваш царь может и подождать. Оставьте же! - не отпускала Софья Андреевна, твердо вознамерившись вернуть мужа за стол.
-Дура! Идиотка! Пошла вон!
 С этими словами человек, который только что с минуту тому назад толковавший о милосердии и о законе Христа, вскочил и едва не набросился на жену с кулаками.
 Софья Андреевна, едва увернувшись от летевшего в её голову тома «Войны и мира», выбежала из кабинета вся в слезах, заплаканная. Свидетелем сцены был поверенный секретарь Толстого Страхов.
 Фамилия молодого человека,  как будто сама располагала к тому, чтобы не лезть на рожон, когда граф находился в столь дурном расположении духа, ибо ещё потому, что он уже догадывался о причине этого напряжения, а она была всегда одна — его семейство, которое постоянно мучило его, служа источником раздражения. Весть о покушении уже дошла до него, и он, собственно, за тем прибыл в Ясную Поляну со станции, чтобы объявить графу о новости из столицы.
 Он долго стоял, тяжело дыша с дороги, и боязливо наблюдал за Львом Николаевичем. Тот что-то яростно писал, шурша карандашом. Но вот он поднял заросшую голову и сухо произнес:
-Подойдите.
Лев Николаевич старательно и тем обстоятельно зачитал все три варианта письма.
-Ну, которое лучше? - почти весело спросил он секретаря, закончив чтение.
-Все три пахнут пожизненной каторгой, - с кривой ухмылкой позволил заметить себе Страхов. Но это почти пошлое замечание секретаря, нисколько не возмутило Льва Николаевича, он только спокойно сказал:
-Во всяком случае, я сделал то, что должен был сделать, что входит в обязанности мои человека и христианина. А теперь немедленно отправьте это письмо Победоносцеву.

***

 А Победоносцев уж спешил в Гатчинский дворец. Письмо, присланное накануне, вывело его из себя, смутило. С подобострастием придворной крысы, полу согнувшись, преодолевал один караул за другим, нисколько не считаясь с тем, что когда-то он был воспитателем Александра, но теперь, кажется совсем, забыв от этом, он вошел в кабинет своего бывшего воспитанника, не как учитель, но как преданный слуга, императорский холоп, что  в подобострастии к новому Государю совершенно растеряв свой авторитет воспитателя.
 Он застал Александра, стоявшего у окна, к нему спиной и читавшего какую-то бумагу. По его нахмуренному лицу было видно, что то, что было написано в бумагах, было крайне неприятно ему. Своим острым взглядом, прячущимся за тонкими оправами кругляшей очков, крыса — Победоносцев успел прочесть  в отражении только два слова, нацарапанного какими-то маленькими, несерьезными, детскими корябулами: «повешение расстрелянием». И сразу же понял, что заговорщики просят расстрела, но смолчал, решив осторожно повременить случайно подсмотренную новость до нужного часа, чтобы Государь ничто не заподозрил.
 Однако, Государь не дал повод к стеснению, он сам небрежно швырнул бумаги перед Победоносцевым, одной из которых было коротенькое прошение Софьи «о расстрелянии», другим уже знакомое Константину Петровичу обширное, в нескольких листах письмо Толстого и   коротенькая записка Кибальча - его прошение помиловании, менее просившая, чем дерзки угрожающая расправой: «Ваше Величество! Не казнь, а последствия нашей казни смущают меня. Только из опасения этих последствий я решаюсь просить Ваше Величество - отменить смертный приговор Особого присутствия Сената».
-Так, что вы думаете об этом? - сухо спросил Александр, указывая взглядом на бумаги.
-Полагаю, нам не стоит подаваться на подобные провокации. Мы должны быть тверды в этот трудный для отчизны час.
 Победоносцев говорил это «мы», то есть тем самым автоматически выражая действия и от себя, и от лица своего давно повзрослевшего воспитанника, не по намерению, а по своей атавизной привычке, которую он до сих пор никак не мог сменить в себе, несмотря на все свое подобострастие к бывшему ученику. «Мопс» смотрит на него холодными, непонимающими глазами, в которых скользит даже презрение к Победоносцеву.
— Ваше величество, поймите меня теперь правильно, - сочтя нужным дать более обширные объяснения, заговорил Константин Петрович, - некоторое время тому назад небезызвестный вам сочинитель граф Толстой обратился и ко мне с той же дерзкой просьбой передать его письмо на ваше высочайшее имя. Суть письма состоит в том, что вы должны по его мнению евангелически простить убийц вашего отца и отправить их в ссылку в Америку. Ваше величество, полагаясь на вашу твердую волю, я не стал бы обращать внимание на дерзновенные выходки этого ничтожного писаки, провозгласившего себя «старцем», но я спешил к вам сегодня же, потому что с прискорбием спешу сообщить вам, что наше общество наполнено необоснованными слухами об исполнении сего невозможного поступка, как помилования убийц вашего отца. Повсеместно говорят, что вы даруете жизнь убийцам в бозе почившего государя императора и вашего батюшки.
-Вот поэтому, Константин Петрович, я вызвал вас сюда, потому что хочу сейчас же знать ваше мнение. А если, все эти слухи - правда, если я все же помилую, как велит мне христианский долг — всех шестерых злодеев, ведь ныне же Пасха, а на Руси злодеев принято миловать на Пасху, а я русский царь. Вот возьму, и ныне сам похристосуюсь с ними, как учит этот самозванный старец. Что вы ответите на это? -  Он взглянул на Победоносцева. Александр наслаждался растерянным ужасом, написанным на  лице старой крысы - Победоносцева, который, ещё с минуту назад думая, что он влияет на мнение Нового Государя,  без пяти минут временщик России теперь стоял молча, совершенно потерянный. В бледных рыбьих глазах Победоносцева сквозил только страх и один единственный вопрос: «Неужели он это и вправду сделает?! Так что тогда?!»
 Прижатый к стене Победоносцев молчал и прятал глаза, не зная, что ответить, боясь в том или другом случае навлечь на себя будущую опалу своего бывшего воспитанника, на которого возлагал так много в своей  дальнейшей карьере.
 Наконец, устав мучить старика, Александр, ещё находясь в раздражении от гордого письма Софьи, просившей не помилования, но замену казни одной на другую,  небрежно кинул ему:
-Будьте спокойны, Константин Петрович, с подобными предложениями ко мне более не посмеет прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь.
 Победоносцев выдохнул и, раскланявшись заверенным кивком головы, удалился успокоенным.
 Александр ещё долго вертел коротенькую записку Софьи. Он уже догадывался о подвохе. Начнут стрелять. Выстроят гвардию в каре. Отказ. А это бунт! Так значит, вот чего они добиваются — бунта!
«Пострелять захотелось, тварь! Не настрелялись ещё. Не бывать!»
  Наконец, устав думать об этом, злобно фыркнув, рассердившись на собственную мимолетную слабость, он швырнул бумагу Софьи в камин вместе с письмом Толстого, и странным, тем почти дерзким прошением помешавшегося кибернетика Кибальчича. И до боли облокотившись на каминную полку головой, крепко задумавшись, как всякий человек, которого гасила непреодолимая совесть, ещё долго глядел на плясавшие на сморщившихся листах, лизавшие детские корябулы Сони «повешение расстрелянием» языки пламени, а перед глазами Александра Александровича все так же вставали окровавленные простыни отца, молящие от отмщении злодеям.

Как же ты будешь править Россией?
Маленький проситель

 Александр Александрович уже совсем успокоился, потому что приказал себе больше не думать об этом. Он разделся и улегся на свою походную кровать, накрывшись шинелью.
 Так было надо.  Так полагалось. Царственное лицемерие, призывающее свершать поступки, непременно заставляющее окружающих верноподданных любоваться героическим величием своих божьих помазанников, приписывало   Александру в столь трудные для отчизны дни всеобщего траура по безвременно погибшему от рук злодеев в бозе почившему его отцу ограничить в военной суровости свой обычно роскошный быт, и тем почивать не на своей привычной, но на походной кровати, укрывшись шинелью, тем самым демонстрируя, что он находится на военном положении, и в любой момент готов отразить угрозу своей семье, если будет на то надобно.  Позерство это всегда умиляло до слез верноподданных, приписывая героический  ореол воинской доблести царственным лицемерам, этим помазанникам божьим от народа, вот уже более как 200 лет исправно державших этот же самый народ в фактическом положении бесправного, крепостного рабства.
 Так было и с его дедом, Николаем I, который, после сокрушительного провала Крымской компании, разыгрывая свой последний спектакль, предпочел умереть не в своей постели, но непременно же на походной кровати под походной шинелью, как простой солдат. И умирал, забытый всеми и презираемый. Так было и с его отцом, провалившим свои реформы, смерти которого так желали многие. Отца, которого он ненавидел, но которого с пышной помпой и он оплакал своими  фальшивым трауром скупых слез военного.
 Он уже почти уснул, слушая, как пощелкивает в камине огонь, как всякий смертельно уставший за последние дни человек. Бесконечные курьеры, которые словно сговорившись, несли и несли ото всюду  нескончаемые письма от лучших людей России и благородных сообществ с прошениями о помиловании этих негодяев, каждый раз словно испытывая его волю, и тем вызывая новый приступ раздражения, вымотали его.
 Вдруг какой-то шорох коснулся его ушей. И теперь, когда от нервического возбуждения его слух заострился, как у кошки, он мог различить едва слышимые, тихие шаги, приближавшиеся к нему, среди  привычных звуков комнаты. Рука «Мопса» потянулась за револьвер, лежавший под подушкой...
-Кто здесь?!
Он резко раскрыл глаза, приготовившись отразить атаку террориста.
 Перед ним, в темноте в белом одеянии ночной рубашки, стоял Николай Александрович, Наследник престола.
 Явление юного Наследника в неглиже, в столь поздний час, против всяким правил этикета, обескуражило Александра Александровича. Мальчик был бледен. Черты его красивого, тонкого лица, обрамленные рыжеватыми кудряшками, были как-то заметно искажены, то ли от боли, то ли, как если бы он хотел сейчас же заплакать, но едва сдерживал в приличиях собственные слезы. Свеча в его руке заметно тряслась. Первой мыслью Александра Александровича было, что сын простудился и нездоров, и тем в столь поздний час не желает беспокоить нездоровьем свою матушку, в последние трагические дни и без того сгоравшую в мелочных заботах о любимом сыне.
-Ники?! Что с тобой?! Ты болен?! - стараясь придать как можно более ласковый тон своему голосу, преодолевая сон, спросил обычно сухой в своей строгости с детьми Александр Александрович.
 Далее произошло невообразимое. Николай Александрович, как то странно замотал головой, словно бы давая отрицательный ответ, на первоначальный вопрос о собственном здоровье, и, вдруг, лицо его исказилось в гримасе страданий:  громко разрыдавшись, он бросился на колени к своему царственному отцу, и, умоляя, закричал:
-Христа ради, батюшка! Прошу, умаляю тебя, помилуй их, Христа ради! Помилуй! Не убивай их!
 Александр Александрович сразу понял, о ком идет речь. Он стоял растерянный и с ужасом смотрел, как Ники, ползая у него в ногах, целуя его босые ступни, умоляет его помиловать злодеев, убивших его собственного деда. Поведение наследника шокировало! Кто мог подбить на такое? Нет-нет, все это время, после убийства деда, Наследник оставался исключительно под опекой матери. «Значит, сам! Не выдержал! Пожалел!»
 Несколько секунд Александр стоял, как пораженный молнией, и, взирая на ползающего в ногах сына, вспоминал ту ужасно неприятную оказию с детским писателем Чарушиным, который случайно попав на его аудиенцию, битый час просил у него за неизвестного ему Млодецкого, ползая в ногах и даже предлагая казнить себя вместо преступника и, в конце концов, добился своим отчаянным прошением, что его отправили в смирительный дом. В первую секунду Александр Александрович с ужасом подумал, что наследник действительно слабоумен, и его ждет та же невеселая участь — во всяком случае, отстранение от престола. Но в следующую запретил себе так думать, и крепко рванув за плечо сына, заорал:
-А ну, встать!!!
 Щенячий плач неокрепшего мальчишечьего голоса так вывел нервы будущего фельдфебеля России себя, что он едва тут же не ударил сына наотмашь.
 На грозный окрик отца мальчик, и не думал вставать, он беспомощно валялся в ногах отца, плача и умоляя за неизвестных ему людей, сотворивших с его дедушкой ЭТО. У Николая Александровича  была истерика.
 На крики прибежала перепуганная супруга Мария Федоровна, едва успев отвести  беду.
-Забери! - не желая более видеть Наследника в таком состоянии, Александр брезгливо оттолкнул плачущего сына жене. Дагмар увела сына, утешая я его как всегда.
 Он ещё долго не мог успокоиться, нервно ворочаясь под своей шинелью. Он думал о Николае, о Наследнике престола Российского. Кому он оставит все? И когда он думал о сегодняшней сцене, ему становилось страшно.
 «Как же ты будешь править Россией?!» - мучил его один и единственный и страшный вопрос. В тайне от всех, он уже подумывал передать все Михаилу,  переписав завещание престолонаследия на младшего сына. Вот этого -то он «не упустит».
 Александр не любил Ники, предчувствую в его слабовольной мягкости крах Империи, даже не догадываясь насколько верными окажутся его предположения.


Предсмертное омовение

 Теплая вода приятно обволокла её пухленькое, нежное  тельце. Ванна, накалившись у огня печи, была горячей, почти обжигающей, но Софья почти не чувствовала это. Тепло убивало  боль, и это было самое главное для неё теперь.
 Мертвецов обмывают перед могилой...
 Софья уже не чувствовала стыда, когда жандармский офицер пялился на неё, как  стала она стала раздеваться. Она только своим привычным,   нежным голосочком  тихо сказала:
-Извините, что приходится совершать свои туалет при вас.
И когда заметила на себе острый взгляд надзирательницы, следившей за каждым её движением, ответила:
-Не бойтесь, я ничего с собой не сделаю.
 Ванна была маленькой, как раз под размер Софьи. Точнее, эта была не ванная, а большое эмалированное корыто, в котором до того в щелоке отмачивали завшивленное арестантское белье, но для Софьи это было самое то. Она медленно погрузилась в теплую воду, и тот час же, словно очутившись в другом мире, будто на миг забыла обо всем.
 Как давно она не мылась в теплой ванне! Как хорошо!
 Софья находилась в прострации, и уж оглохла и ослепла одновременно, не понимала, что происходило сейчас с ней...
 ...Зато видел тот жандармский офицер, как в порыве блаженства она, глубоко вздохнув, закинула голову назад, обнажив свой пухлый розовый подбородок, с милой младенческой складочкой на шейке, как красиво раскинулись её мокрые волосы по краю корыта. И этот вид, приготовляемого к пустой и холодной смерти, жаждущего любви, жаркого и нежного, женского мяса, возбудил его. Он чувствовал, как голова его закружилось, и что-то загорелось внутри неутолимым пожаром, поднимая тяжелую, упругую плоть. Жандармский офицер не выдержал и отвернулся. Ему не хотелось, чтобы его эрекцию заметила какая-нибудь из надзирательниц.
 Но кажется зоркие глаза женщин, заметили и это обстоятельство. И, было уж расслабившуюся, Софью тот час же грубо окрикнули:
-Заканчивай ванну!
 Она медленно вышла из воды. Тот час же сквозняк холодного каземата обдул её тело, покрыв мурашками.
  И тут она заметила их — это были проступившие красные крапинки на внутренней стороне  бедра, учащавшие по мере приближения к половой щели. Сначала Софья приняла эту сыпь за опрелости, ведь почти месяц у ней не было возможности подмыться, но тут же она заметила, что, как только она задела несколько из них краем полотенца, тут же нарывались шапочками гнойничков, извергнув из себя неприятно пахнущую, текущую жидкость. Софья поняла — это был сифилис. Андрей заразил её сифилисом.
 Но теперь, эта новость, что обескуражила и ужаснула в другое время, привела её в какой-то дикий, почти животный восторг. «Значит он не врал, и это все правда, он и в правду заразился сифилисом от проститутки».
 Но главное, что она понимала теперь, что заражена не только сама, но заразила его — Муравьева. И теперь, в наказании за её смерть, Ники на всю жизнь обречен   заживо и медленно гнить от самой мерзкой и позорной на свете болезни. Пусть же запомнит её! Пусть это будет её месть ему!
 И она почти гордилась собой, что завтра идет умирать за дело борьбы, которому она посвятила всю свою жизнь, а он, этот жалкий Иуда, обречен медленно прозябать в самом мерзком и позорном существовании, не в силах признаться, кто заразил его на самом деле.
 Она ещё тогда, когда вели её в  её последнее пристанище - камеру смертников, где ей предстояла последняя в жизни ночь, размышляла, когда же Андрей успел заразить её. Эта мысль отвлекала её от всех остальных, о самой мысли о физических мучений, которых она более всего боялась, и которые были для неё страшнее чем сама смерть.
 Только теперь она понимала, отчего Андрей ложился спать в глухой байковой пижаме, отчего так часто бывало, что его рвало по утрам и часто держалась высокая температура— это побочное действие лечения сулемой. Значит, он лечился, ему вкалывали препараты, а он все это время молчал, тайком пряча от неё под матрасом использованные французские штучки*, думая, что она ничего не замечает. А она замечала, и списывала на то, что он берег её.
 Софья мучительно перебирала в голове все моменты близости с ним, и от этого становилось как-то сладко на душе и не много до приятности стыдно и тем хорошо. Она теперь только догадалось, как произошло заражение: в ту последнюю ночь с ним, когда она разбудила его посреди ночи и заставила сделать его это — сзади. Он конечно же забыл обо всем, но она помнила, и восторгалась собой и им.
«Что, что он теперь делает?» - думала Софья, размышляя о нем.
Тут она словно очнулась, вспомнив, что поверенный все ещё находился в её камере.
-Хочу сейчас же видеть его! Пусть приведут попа! Хочу, чтобы нас тот час же обвенчали! Хочу умереть его женой!
-Это не возможно,- вздохнув, ответил поверенный и, окончательно сбитый с толку внезапным нагромождением желаний, добавил почти грубо. - Завтра, на эшафоте вас обвенчают. Венцами петли!
 
 ...Желябов писал письмо — своей жене. На тот свет.  Он так никогда  и не узнает, что стал вдовцом. Но он писал своей Оленьке, которую не любил никогда:
 Милая, дорогая Оленька, завтра меня уже не будет на этой Земле. Но я ни о чем не жалею - я умираю во имя дела революции, которому посвятил всю свою сознательную жизнь. Прости меня, Оленька, за все страдания, которые я тебе причинил, ведь ты и сама теперь знаешь, что я женился на тебе не по любви, но только ради нашего ребенка, и тем, причинив вам только одни страдания, несовместимой с семейной жизнью революционной борьбе, погубил тебя, ни в чем не повинную. И теперь, на краю могилы, я буду с тобой откровенен, Оленька: я никогда не любил тебя, как должно было любить мужу   жену, потому как всегда любил и люблю Софью. Но не ревнуй и не сердись теперь на меня — все это пустое: завтра нас с ней обвенчают — на плахе, нашим венцом станет петля. А ты живи, живи, во что бы то ни стало, живи и борись за свою жизнь, если не ради себя, так ради нашего общего сына. Помни о нем всегда. Вспоминай и меня добрым словом, как раскаявшегося перед тобой грешника. Андрюша наш теперь в надежных руках, ты найдешь его у сестры. Я не хочу, чтобы он был сиротой. - (По понятным причинам Желябов не мог написать, что его сын у Сухановых, но мыслил, что как только Ольга вернется к сестре Тасе, та сама все ему расскажет, где сын. (Он уже успел дать весточку своячнице)). - На этом, не желая ещё более расстраивать тебя, прощаюсь с тобой, Оленька. Не поминай меня лихом, своего непутевого мужа... твой А. Ж.
 Он ещё долго и задумчиво всматривался в свое письмо, будто сам теперь хотел понять, что написал, и не понимал того. Он и не понимал, но только немного был доволен собой, что сказал жене то, что хотел сказать...
 С тем он, дождавшись, когда подсохнут чернила, отдал письмо жандармскому офицеру.

Пытка
 
 Как было снова приятно ощущать чистое тело. Пушистые волосы спутались и были неподвластны расческе, но Софья старательно расчесала их, старательно перебрав маленькими розовыми пальчиками каждый комочек, каждый колтушек, словно собираясь на бал, но не на казнь — прихорашивалась отчаянно. Она уже заканчивала свое привычное, женское таинство, когда за дверью послышались гулкие шаги. Через минуту в камеру вошло несколько человек в черных плащах. Одного из них Софья сразу признала — это был доктор Моргенштерн. Под плащом у второго — здоровенного и грубо сколоченного детины, была спрятана какая-то черная, бархатная шкатулка. Это был палач.
 Надзирательницы и два жандармских офицера, дежуривших в её камере, были тот час же выведены.
 Столь внезапное вторжение испугало Софью: она тот час же вскрикнула, вскочила с койки и забилась к стене, как испуганная птица. Софья подумала, что её станут пытать.
 Тюремный доктор Моргенштерн, страшно бледный, с перекошенным лицом, так что Софья едва признала старого друга семьи, подошел к ней и быстро-быстро нервически зашептал:
-Прости меня, Соня. Я не виноват, Соня, я ни в чем не виноват: они заставили меня делать это. Это все он - негодяй Муравьев... - он не  успел досказать, когда старший офицер, почувствовав, что доктор проболтает лишнего, громко приказал ему.
-Начинайте уж!
 Моргенштерн стоял в растерянности, не зная, с чего начать. Но Софья, уверенная в том, что её сейчас начнут пытать, и уже морально приготовившись выдержать боль, насколько это было бы возможно в её силах, сама приободрила доктора:
-Не бойтесь, доктор, я не виню вас ни в чем: делайте все, что нужно, что велит вам долг службы, я все равно ничего не скажу им. Быть может, буду немного кричать, если станет совсем больно.
 Доктор Моргенштерн как-то странно посмотрел на неё, но ничего не сказал.
 Для начала Софье велели раздеться догола. Врач осмотрел её. Потом страшный мужик открыл шкатулку и, достав из неё портновскую рулетку, и стал  деловито измерять её.
 Софья поняла -  это палач. Её готовят для веревке. Прошение на высочайшее имя не было услышано.
 Она стояла голая, как на страшном суде, в Чистилище, а меж тем палач, совершенно не проявляя никакого естественного для мужчины интереса равнодушно измерил её рост, затем своими страшными, красными и волосатыми лапами, с желтыми, как лопаты ногтями в траурных рамках, зачем-то обхватил её за голову, так больно, будто намереваясь содрать с ней скальпель пальцами и грубо ощупал подбородок и шею. Софья невольно сморщила брезгливую гримаску ужаса и отвращения, когда палач перебросив её голову из одной руки в другую, словно гуттаперчевый мяч, небрежно повернул её шею в бок и осмотрел с другой стороны. В первую секунду, подумав, что её решили придушить прямо тут, в камере, свернув шею, как цезарке, и тем после списать все на  позорное малодушие самоубийства,  она вскрикнула от ужаса,  но тюремный доктор Моргенштерн, фиксирующий и записывающий промеры палача в блокнот, сделав, едва заметный предупредительный жест страшному мужику, сказал:
-Довольно. Приступайте дальше.
 Фролов, их палач, поняв, что с нежной шейкой Сонечки особых хлопот не предвидится, отступил.
  Наступила очередь гробовщика, и теперь уже гробовщик принялся делать бесконечные промеры, деловито, как заправский портной, размеривая маленькую фигурку Софьюшки под саван висельницы. Мерку под гроб снимать было необязательно, для каждого из них, уже небрежно срубили из гнилых досок по огромному деревянному ящику, густо обмазав смолой, чтобы самодельный гроб не развалился раньше времени. Она стояла оцепенев, и, нисколько не сопротивляясь, ужасным приготовлениям, словно уже была мертва и в равнодушии смерти взирала за производимыми над ней действиями, поняв, что её не собираются убивать тут, в камере смертницы.
 Когда все окончилось, и было аккуратно записано Моргенштерном, ей подали её арестантский халат и , ставшее родным, гимназическое платье и велели одеться. Процессия вышла. Надзирательницы снова были приставлены.
 Её сердце бешено колотилось. Она ещё не могла поверить, что её не стали пытать, и, когда пришел священник для последней исповеди, дрожащими от пережитого губами вежливо, но, с тем, чтобы только от неё сейчас же отстали, твердо прошептала:
-Нет, не нужно этого.
 Её оставили в покое. С тем, завернувшись, в  арестантский халат с головой, она уснула. В ту последнюю ночь её не стали тревожить, чтобы она выложила руки на одеяло, да и какой был в том смысл.

 Не находя себе нигде места, на для своего огромного, сильного тела, ни для своей слабой  мысли, Желябов метался по камере, как зверь в клетке.
 Он теперь хотел думать о сыне, но не мог, и вся его мысль, которая была направлена на сына, сводилась к элементарным, бытовым воспоминаниям. Он теперь вспоминал, как первый раз по казацкому обычаю усаживал сына на лошадь, к великому неудовольствию Ольги Семеновны.
 На устах Желябова промелькнула улыбка, когда он вспомнил, как маленький, но сбитенький карапуз, едва стоявший на ногах не боялся огромных лошадей. И он посадил его на Варвара, почти не объезженного коня. И теперь Желябов мучительно припоминал, с какой ноги вступил конь: с правой, предвещавшей сыну счастливую судьбу или с левой, предвещавшую несчастья, мучения, смерть, быть может, такую страшную долю, как его отцу. Все эти вопросы, нелепые и бессмысленные теперь, мучили его, потому что он никак не мог вспомнить, с какой ноги ступил Варвар, когда на нем сидел сын, и тем утешить себя или заставить страдать ещё более дурным предзнаменованием. Как же он не заметил тогда. Да он и хотел заметить, на то и посадил двухлетнего Андрюшу в седло, но в тот самый момент, как он только хотел заметить, с какой ноги ступил конь, в стойло ворвалась перепуганная Ольга Семеновна, и рыдая, и рвя на себе волосы, как обычно в истерике, причин которых он никогда не понимал, громко закричала, выхватывая сына из седла:
-Шо, теперь зовсiм вбити детину задумав!
 На всякие возражения, что он отец, и, кроме того, профессиональный гувернер, и, что он будет сам воспитывать своего сына, как мужчина, чтобы он не вырос бабой в руках матери, Ольга Семеновна сердито возражала:
-Знамо ми, який  гувернер!
 Вспоминалась Андрею и та ужасная семейная ссора с Ольгой, когда она, вбежав в комнату, когда совещание кружка было в самом разгаре, устроила настоящую сцену ревности Анне Макаревич, чуть не вцепившись ей в волосы. Было стыдно и гадко перед товарищами. Он даже не помнил, как закончил доклад и в ярости вбежал в спальню жены. Словно Отелло, схватил свою жену Ольгу Семеновну за шею, и, кажется, с силой тряхнул её, так что та закричала. А потом придвинув её лицо к своему, с грозной злобой прошептал:
-Я бы, не задумавшись, удавил тебя вот этими руками, если бы не наш сын!
  Он и сейчас, как перед собой, видел  вытаращенные от испуга глупые, ничего не понимающие глаза Оли. Слышал плач перепуганного сынишки. Шекспировская трагедия едва не состоялась, но он смог все же тогда  остановить свои сильные пальцы в самый последний момент, когда уже Ольга Семеновна, хрипя от удушья, мысленно попрощалась с жизнью. Желябов отпустил её и, устало отвернувшись от неё, сказал:
-Так больше продолжаться не может. Уезжай к отцу.
 На следующий день он был свободен. То есть освобожден от семейных уз... почти. И это отвратительное теперь будто нарочно всплывала в нем именно теперь, чтобы мучить запоздалым раскаянием, когда уж ничего нельзя было изменить или поправить, и в этот самый тяжкий момент его воспоминаний, в камеру, будто нарочно вошел жандармский офицер и спросил:
-Священника будете?
-Нет!!! Нет!!! Пусть убирается ко всем чертям!!!
Он, кажется крикнул вслед батюшки и ещё какие-то страшные нецензурные ругательства и проклятия, граничащие с богохульством, окончательно убедив тюремного претора отца Николая в собственной бесноватости.
 Желябов снова заметался, но уже пуще прежнего. Приход священника расстроил его. Он потерял в себе ход мыслей, и, пытаясь зацепиться хоть за одну, упускал конец, и тем ещё пуще раздражаясь на самого себя, метался по камере. В какой-то момент к нему пришла мысль, а не разогнаться ли, не врезаться изо всей силы лбом о стену, и тем покончить всем разом, не давшись ИМ в руки, но в следующую секунду он тут же отказался от неё, признав самоубийство позорным для себя.
 Но тут же, вместе с мыслью о самоубийстве пришла другая мысль. Он вспомнил, как в гимназии читал книгу полковника Майна Рида, одну из тех храбрых, ковбойских книжонок, которыми обычно зачитывается беспечная юность в дни каникул. Так вот там, прежде чем казнить человека, то бишь даже подвергнув суду Линча  (а тот суд, что был произведен над ним, и на котором ему не предоставили право даже защитить себя словом, он приравнивал именно к такому суду), были обязаны исполнить его последнее желание. Обычно это была сигара. Приговоренному давали выкурить последнюю сигару. При одной мысли о табаке, сладко засвербило на языке и захотелось курить, хотя он не курил уже очень давно и почти отвык.
 Тут он встал и, обернувшись, к конвойному, попросил сигару. Ему подали цигарку, самого грубого табака, но он уже мало различал то, что ему давали, и затянулся, но тут же, закашлялся, почти истерично затушив цигарку.
 Это произошло почти автоматически. В момент, как он только затянулся, и уж получил первое удовольствие от поступившего в его легкие дыма, мозг, очевидно выкинув одну из своих подлых шуток, пресекающих столь легкое, но столь же вредоносное для организма удовольствие  заставил его вспомнить о  Софье, и он тот час же вспомнил, что «При Сонечке нельзя», будто она была теперь с ним, в камере, и осуждающе смотрела на него, дуя сердито щечки.
 И он тут же, поперхнувшись дымком, закашлялся, откинув цигарку, но вспомнив, что с ним, и где он находится, он тот час же рассмеялся сам себе, но цигарку было уже не вернуть, а просить ещё было невозможно.
  Но тем не менее, мозг, выманив хитростью  цигарку из его рук, то бишь лишив его последнего удовольствия в жизни, вместо этого взамен вернул  мысль, заставив  страдать ещё более морально, чем при воспоминаниях о последней ссоре с женой. Он думал о Софье.
 Он бы все теперь отдал, чтобы знать, что она останется жива. Пусть в объятиях другого, изменившая ему, забывшая его, презревшая его, предавшая дело и презираемая всеми, только не им - что угодно, но только бы не здесь, рядом  с ним, верная -  на плахе.
 Думая о Софье, погруженный в себя, после вымотавшей его круговой прогулки по камере, он и не заметил, как  в камеру вошла комиссия.
 Опомнился он, когда двое дюжих казаков навалившись на него, пригвоздили его к койке. Желябов сопротивлялся отчаянно, он понял, что его станут пытать, и предпочел бы умереть в драке, чем под пыткой, но громил было двое, они уже связывали его по рукам и ногам, прочно сковав кандалами.
-Начинайте! - услышал Андрей над собой громкий голос.
С него стянули штаны и силой раздвинули ноги. Желябов почувствовал страшную боль, когда скальпель доктора Моргенштерна коснулся его мошонки и брызнула первая кровь. Он заорал не от боли, потому как в мошонке нет нервных окончаний, а скорее от ужаса тому, что творили с ним. Кто-то сунул ему в рот кляп из  скомканных его же кальсон, и так и держали голову, зажав рот, пока происходила кастрация, пока тюремный врач Моргенштерн, безжалостно раздвинув заросшую густым, кучерявым волосом мошонку лошадиным демоскулятором, страшным орудием пыток для жеребцов, не лишил его яичек, которые покатились в  таз беспомощными, ненужными ошметками окровавленного, человеческого мяса.
 Но и это было не все. Когда кастрация была закончена, ему разжали рот каким-то адским приспособлением, оставшимся его с пыточного отделения Третей канцелярии восемнадцатого века времен «Слова и дела» престрашного зраку царицы Анны Иоановны. Доктор Моргенштерн накалил щипцы. Раскаленный металл с шипением опускался на трепещущий большой и жирный язык Желябова, отнимая его до половины содержимого. Так приговоренный будет молчать, когда его повезут на казнь. Это была «добрая» традиция семьи Романовых,  ведущая ещё со времен Соляного бунта,  воплощенная жестоким замыслом столь юного, но столь же кровожадного фанатика-прокурора Муравьева конкретно для Желябова, как растлителя его невесты  и пропагандиста «Народной воли».
 Теперь мы знаем, за что извинялся перед Софье доктор Моргенштерн.
 Других приговоренных, включая Софью, по счастью, не пытали.
 Хотя какой смысл было пытать Рысакова, он и так все рассказал следствию. Этот ничтожный человечек был уже мертв, мертв от собственного страха. Не было смысла пытать  и Михайлова с Кибальчичем, которые без утайки не скрывали своё участие в   деятельности партии, а большего сказать и не могли, потому как, не принадлежали к Исполнительному комитету.
 ...Когда все закончили, Желябов, ползая на коленях по камере,  мочился кровью, закрывая от боли ладонями рот, из которого доносился глухой, звериный хрип поверженного зверя.

Голгофа

  В то утро их подняли рано — в шесть утра. Не разбудили только одну Гесю. Она осталась спать, и сон её, как сон всякой беременной, был безмятежен и крепок.
 На тюремном дворе пересыльной тюрьмы на Шпалерной, том самом глухом дворе, на котором ровно три года назад до описываемых мною событий выводили заключенных, запряженные тяжеловесными Першеронами из царских конюшен, теми самыми, что когда-то волокли омнибус Государя из самого Крыма, стояли две тяжелые, кованые колесницы, обитые черной материей, на одной из которых по иронии судьбы, ровно месяц тому назад была установлен лафет пушечного орудия, но котором в бозе почивший Государь совершил свой последний путь от Дворца по отстроенной ещё его отцом Николаевской переправе в  усыпальницу Петропавловки.
 Теперь некогда траурная колесница Государя была превращена в позорную для его убийц.
 Опоздание присуще женщине. Вот и в тот день  четверо приговорённых вот уже тридцать минут, сидя, крепко привязанные к скамьям, ждали Софью. Палач в безрукавке и красной мужицкой рубахе, деловито обходя застывших в страшной бледности живых мертвецов в полосатых арестантских фесках и черных, войлочных арестантских армяках  из-под которых нелепо торчали куцые серые холщовые портки, заголившие чуть ли не по самое колено ноги,  делая   вид несчастных особенно нелепым, словно у буйных пациентов желтого дома, вот уж который раз проверял свою работу — все ли надежно. И каждый раз, убеждаясь, что «надежнее некуда» деловито потирал руки.
  Казалось, ожидание это затянулось навеки....
 А там, за воротами каземата, уже шумела толпа зевак, едва сдерживаемая тройным оцеплением солдат.
 ...Впрочем, Софья не особенно торопилась. (Как и следовало ожидать, её доставили в караулку последней).
 Не отказалась она и от последнего завтрака: мягкой сахарной булочки с душистым чаем, но сразу отказалась от склянки с обезболивающем морфием, сочтя это для себя недостойным проявлением слабости.
 Вешать на голодный желудок считалось негуманным. Софья ела, не торопясь, откусывая по маленькому кусочку и запивая чаем, в какой-то медлительной, почти ритуальной торжественности. Никто не смел прервать её последней трапезы.
 Потом её заставили раздеться догола, и доктор Моргенштерн снова осмотрел её нагую. У неё все ещё были кровотечения, но у Софьи не была стыда, она была задумчива и вся будто была погружена в себя. Её стали одевать, вернее, облачать, как полагает королеве на тронный выход. Дачное, тиковое платье, то самое, в которой Андрей лишил её невинности, там на мельнице, на охапке пшеницы, было доставлено, как писала Софья матушке. Муравьев, Ники её  первый жених, в точности исполнил последнее желание невесты-смертницы. Не поскупился он для подруги детства и на белье - дорогие, кружевные панталоны тончайшего батиста с белоснежными чулками-подвязками из шелка, и на бальные, модные туфельки. Он не хотел, чтобы Софью вешали кое-как: в грубых кирзовых сапогах и казенном белье.
 Взгляд Софьи будто бы оживился, когда она увидела знакомую бело-синюю полоску. Однако, платье, будто вознамерившись сыграть с ней последнюю злую шутку, сев со временем,  стало немилосердно мало и жало, словно намереваясь придушить свою хозяйку до того, как она взойдет на эшафот. В некоторых местах: на спине и под мышками оно даже лопнуло по швам, издав зловещий звук «трррррр», когда Софья нагнулась, чтобы оправить задравшиеся оборки панталон. Но Софья будто не замечала этого, она была счастлива, что ОН увидит её в этом платье, и вспомнит Лето Их Любви, когда они оба были абсолютно счастливы.
 Она зачем-то тут же засунула руки в карман и не ошиблась: вытащила пшеничное зернышко и улыбнулась ему, как старому другу. Воспоминания сладкой болью наполнили её сердце. Надзирательница, сквозь зубы громко сыпя проклятиями за задержку, цыганской иглой зашивала грубыми нитками разошедшийся на спине шов, словно облачая впервые выходящую в свет девушку в парадное, бальное платье.
 С ней обращались, как с дворянкой. Так оно и было. Софья все ещё оставалась дворянкой, и имела дворянские привилегии к своей персоне, несмотря на решение суда. Формально её так и не лишили дворянства, как было предписано судом согласно уложению Российских законов. Вместе с прошением о замене висельной петли на горячий свинец винтовки Александр в раже негодования сжег в камине Гатчинского дворца и постановление суда о лишении Перовской её дворянской чести и достоинства. Курьерская должность министра юстиции оказалась бессмысленна.
 Это означало, что по закону, установленным ещё первым уложением Алексея Михайловича, её не имели права лишать жизни, ибо жизнь дворянина считалась не прикосновенной...
...Только вот ОНИ, те, кто вели её на смерть, кажется, забыли об этом. И продолжали все так же вести её на смерть.
 ...Но мимолетному счастью от её наряда не суждено было длится долго, и вот её уже облачают в  черный балахон смертницы. Она хотела, было, отказаться от этой грубой, совсем уже ненужной ватной безрукавки, но поразмыслив решила, что раз ей предлагают телогрейку, то на улице, должно быть, всё ещё холодно , её начнет трясти, дрожь примут за малодушие, и позволила таки на себя одеть  телогрейку.
 В завершение всего ей подали — туфельки. Те самые. Маленькие балетные, лодочки-туфельки, которые Муравьев тоже припас для своей обреченной «Золушки». Она была довольна, думая что и туфельки ей прислала мать. Если бы она только знала от кого эти милые балетки, то тут же бы велела  переодеть себя в казенные голенищи.
 После всех приготовлений, которые уже заняли в два раза более больше времени, чем предполагалось, к ней подошла надзирательница и грубыми ножницами срезала волосы под самый корень. Почувствовав непривычный холод на затылке, Софья пришла в ужас: она, вдруг, почувствовала себя голой.
 И странно, когда она с минуту назад стояла обнаженная перед всеми этими людьми, комендантом Соколовым, который почти не скрываясь пускал слюни на её милые розовые округлости и другими конвойными жандармскими офицерами, смотревшими на неё с вожделением и жалостью, она не чувствовала себя голой, зато теперь, в одежде, полном облачении смертницы, как только надзирательница срезала волосы и воздух обдул её освобожденный затылок, какое-то ужасающее чувство стыда охватило её. Она, будто, все ещё лихорадочно пытаясь сейчас же исправить непоправимое, принялась собирать волосы пальцами, но мягкие как пух, непослушные волосы упорно разлетались, падая ей на лоб, залезая в глаза и рот. Придя в совершеннейшее расстройство она закричала в истерике:
-Чепец, дайте мне чепец!
Комендант кивнул утвердительно. Ей принесли чепец. Софья одела, заправив волосы под чепец, и как будто успокоившись, тихо, но уверенно приказала:
-Ведите.
На неё надвинули  капор, спускавшийся ей на глаза, и повели почти слепую, так что Софья могла только видеть свои ноги в белых чулках и маленьких черных балетках.
 
  Сидевший на своей колеснице вместе с Рысаковым, Желябов не сразу понял, что ведут ЕЁ. Только задним зрением смутно заметил какое-то оживившееся у выхода движение.  Он обернулся на сколько мог и увидел, что-то непонятное. Среди толпы жандармов и солдат шла какая-то   -  схимница. Он даже не понял, что это было, и, сам не зная того, почему то сразу инстинктивно принял ТО за схимницу, потому что маленькая и одновременно непонятная фигура более всего напомнила ему ту древнюю монахиню - схимницу, что он как-то видел возле стен монастыря, куда они с дедом раз ездили на молебен, что так инстинктивно и беспричинно ужаснула его чувствительное детское сознание приближением к гробу живого человека. В какую-то  долю секунду он ещё ухватил край мысли, что схимницу вызвали на исповедь к Софье,  но зачем?, может, потому что она женщина, но через мгновенье до него дошло, что это и была сама СОФЬЯ.
 Ледяной ветер обдул ей лицо, приподняв сползавший на глаза капор. Она тут увидела две страшные колесницы, облаченные черными траурными покрывалами,  четырех неподвижных, смертельно бледных призраков в черном, в которых она едва ли теперь признала своих товарищей и  - ЕГО. Она поразилась этим изменениям, никак не в силах принять их, невольно вскрикнула от ужаса и упала — без чувств...
 Но более поразило её то, что было ново и незнакомо рядом с этими изменившимися, но знакомыми фигурами - это явная аскетичная, черная угловатость, инородным предметом выделявшимся на радостном, весеннем солнце, неестественность позорных колесниц,  и неестественность поз, сидевших на них. И первое, что пришло на ум ей, катафалк. Её катафалк. Это её похороны! Хоронят ЕЁ!
 И только теперь ей стал ясен весь страшный смысл всего происходящего. Что все происходившее с ней то страшное, было не шуткой, не спектаклем, устроенным кем -то из прихоти, как тот суд, но теперь было все было по-настоящему.  И как только она увидела эту черную катафалк - колесницу, молчаливые фигуры призраков и раздувающееся на ветру конец покрывала, словно какой-то внутренний голос произнес: «Это смерть. Вот видишь, это смерть».
 ….Софья почувствовала, как её голова закружилась.  Она стала терять сознание, и поняла, что падает когда в её глазах, вдруг, мелькнуло небо. Соня будто провалилась внутрь своего балахона, но её тут же схватили несколько рук, чтобы поднять, может, волочить по земле, как тряпичную куклу — бессознательную и беспомощную. Но Софья поднялась сама и, нервически растолкав стражников, пошла сама. Пошатываясь, но пошла, несмотря на слабость стараясь держаться уверенно.
 Накануне был дождь и впереди образовалась небольшая лужица, в которой купались воробьи, весело ероша перья, деловито встряхиваясь. И мысль идущей на смерть Софьи невольно зацепилась за эту милую картинку оживающей весной природы.
 И зачем они купаются, теперь. Для чего? Ведь она умирает, а они вздумали купаться. Ах, да, конечно, к теплу. Вот и почки набухли. И запах земли. Стало быть, не сегодня — завтра, тепло. Листва и трава. Но к чему ей это, ведь её казнят, и через два часа её не будет. Она будет лежать в холодной, сырой могиле, не видя и не слыша ничего, что происходит здесь, на Земле. Ей так и не доведется снова видеть лето, а Земля будет жить и без неё и так же радоваться весне, не замечая её смерти...
 Она нарочито грубо вступила в лужу — и воробьи разлетелись.
 Процессия подошла к колесницам. Она хотела сесть рядом с Андреем, с краю. Пусть все видят, что она — жена его и разделила с ним не только жизнь, но разделит с ним его смерть. Но её подведи к другой колеснице.
 И когда она взбиралась на колесницу, то подскользнулась на влажной от дождя ступенькой своей балеткой  и тоже чуть совсем не упала от слабости, если бы её снова не подхватили несколько рук.
-Ну, что же вы, Сонечка. Не надо. Не давайте им повода...
-Молчать, - прикрикнул на Кибальчича жандармский офицер и, кажется, замахнулся рукой, на связанного человека, который не мог даже увернуться от удара, но кто-то перехватив его руку, раздраженно ответил:
-Оставьте!
Кажется, это был доктор Моргенштерн.
 Софья поднялась на колесницу, ещё не мысля толком, где же её место, не на коленях же у Михалова, который, казалось занял своим грузным туловищем всю скамью, но её силой буквально впихнули между Михайловым и Кибальчичем. Софью обдало тяжелым потом Михайлова, который невольно навалился на неё от тесноты. Ловко обхватив веревками её крохотное, пухлое туловище и узенькие плечи, крепко привязывали к сиденью.
 Палач Фролов, более всех опасавшийся, что Софья сбежит,  стянул особенно сильно. Софья вскрикнула — веревка перерезала не только руки, но и живот и грудь.
-Не так больно, не так больно! - взмолилась она палачу.
 Желябов, услышав крик Софьи, издав звериный хрип из с перерезанным языком глотки, рванулся. Но веревки удержали его. Он не мог заступиться за Софью, когда ей делали больно, и эта моральная мука была страшнее жгучей огнем боли в перерезанном раскаленном металлом языке.
-Что вы делаете, она же женщина, ей же больно, - снова заступился за неё сидевший рядом Николай.
-Ничего, потом ещё больнее будет, - злобно ворча, ответил палач.
 На приговоренных навесили таблички, где белым по черному была выведена надпись с позорным клеймом «Цареубиiца», чтобы все знали, кого везут. Когда на Соню навесили табличку, то даже этот аксессуар смертницы оказался ей чрезмерно велик. Соня казалась такой маленькой, по сравнению с табличкой, что половина формы, то есть самой маленькой цареубийцы сразу же скрылась за её содержанием «Цареубиiца» , написанным на табличке, что выглядело довольно комично, если бы крохотного, новорожденного теленка обрушили такое огромное клеймо,  что он, не выдержав бы клеймения, изжарился заживо.
 А за воротами уже бушевала недовольная толпа. Кто-то уже пустил слух, что, как и полагается под Пасху, Александр помиловал преступников, и казнь будет отменена. Разъяренная толпа, нарастая с каждым часом, уже готова была выломать ворота тюрьмы, подобно легендарной Бастильи, но не с тем,  чтобы, вызволив пленников, тут же самим, устроив самосуд за гибель помазанника божьего, расправиться с цареубийцами.


 Ровно в 7 часов 50 минут, с опозданием почти на час, как было прописано в протоколе казни, ворота вдруг распахнулись, и из них, громыхая тяжелыми ободьями по брусчатке, появилась первая колесница, запряженная двумя тяжеловозными Першеронами.
 Первой из ворот тюрьмы показалась колесница с Желябовым и Рысаковым. Как только народ увидел спины преступников, возвышавшихся на две сажени над мостовой, послышался возглас радостного восклицания. Желябов, в надежде, что среди толпы найдутся его соратники, воспользовавшись моментом, до того, как ударят барабанщики, ожидавшие их у входа, собрав в себе силы, громко крикнул:
-Расскажите всем! Нас пытали!
Но никто уж не мог расслышать его слов, потому что из глотки народного атамана выходило какое-то неразборчивое мычание из только одних гласных:
-А-т-еем! А-ы-ли-и-и-и!
 И тут ударили барабанщики. Уныло и протяжно резко засвистели флейты. Процессия двинулась. Было слышно, что Желябов открывает рот и что-то пытается кричать, но уже никто не слышал, что он кричал.

 Повозки шли медленно, будто были запряжены не лошадьми, а хохлятскими волами. Из-за огромной толпы процессия продвигалась с трудом. В лице толпы не было жалости, а лишь только любопытство и радость, что наконец-то расправятся цареубийцами.
 Виселица — веселиться! Эх, веселись народ! Сегодня хлеба и зрелищ будет довольно!
 Мальчишки-подростки, не имея ни капли жалости к обреченным, но горя по легкому подзаработать на зрелище для народа, бежали, громко предлагая стулья. Офени срывали замечательный куш на прохладительных лимонадах, пирогах и сайках, бесстыже по-деловому в четверо заламывая цену.
 Вся процессия попахивала средневековым ужасом! Их везли, как в средневековье везли колдунов на костер.  Черный капор Софьи вызывал ужас!
-Ведьма! -боязливо шептались многие.

  Шпалерная, Литейная...Колесницы гремели кованными ободьями, спотыкаясь на каждой яме. И всякий раз, как колесницу шарахало  в сторону Софьи, грузная, дурно смердившая потом туша Михайлова всей массой наваливалась на Софью, отчего веревки впивались невыносимо ей в руки, грудь и живот, но Софья терпела, сжав зубы. На её невозмутимом и чуть злом лице не выражалось ни единой эмоции. Софья смотрела на кричавшую «распни их!» толпу с равнодушной ненавистью, будто она была над ними и презирала теперь всю эту толпу,  ведущую и обрекавшую её на смерть.
 На самом деле в эти, последние часы своей жизни она думала не о боли в теле, а о своей матери.
 Она ненавидела собственную мать! Ненавидела за только то, что  та ничем не могла помочь ей, и тем самым, негласно, но теперь была с заодно с ними в равнодушном согласии на предстоящее её умерщвление!
 Но тем как-то странное желание усиливающейся ненависти к матери возрастало вместе с желанием во что бы то ни стало увидеть её теперь. Попрощаться, быть может, простым кивком глазами.  Софья лихорадочно искала в толпе мать, но не могла найти. С каждой минутой надежда таяла на глазах и с тем возрастала неоправданная ненависть к матери, что мать так и не пришла, и тем была заодно с НИМИ. Несколько раз Софье показалось, что в толпе промелькнуло знакомое лицо Ширяева, но это только ещё больше расстроило её.
 Она не видела Андрея, потому что ехала спиной к нему, но чувствовала на себе его непрерывный взгляд. Несколько раз она обернулась на Кибальчича. Сухой, мертвенный профиль Николая с заострившимся бледным, как у мертвеца, носом показался ей страшен, и она тот час же вспомнила, где она уже видела это страшное лицо. Тогда, во сне, и только теперь ей стал ясен смысл того сна. Сбывалось. Значит, это все, её больше не будет.
 Между тем на углу Надеждинской и Кирочной произошло небольшое происшествие. Какая-то женщина, причем уже немолодая дама, прилично одетая, взобравшись на фонарь, словно пацан, махнула два раза белым платочком. На не прошенную активистку тут же накинулись и стали избивать, и если бы не подоспела полиция, то даму, должно быть, растерзали.
 Старания незнакомки остались совершенно напрасны. Та, в солидарность с которой предназначался этот нелепый спектакль, ничего не заметила, потому что была погружена в себя. А звуки бесчисленных барабанов заглушали все вокруг: тра- та-та-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та-та-та! И так без конца, без перерыва. До разрыва мозга.
 Невский. Вот и Екатериненский. Софья невольно обернулась. Воспоминания её преступления встали живой картинкой. Если бы не этот идиот Рысаков! Она сама бы пошла! И сделала все, как нужно. «Ах, уже поздно думать об этом! Все равно ничего не изменишь!»
 Её раздражение ещё больше от того усиливалось, не только от того, что веревки, глубоко впившись ей в грудь, перерезали чувствительную для каждой женщины телесную мякоть пополам, что доставляло ей боль почти невыносимую, а что Михайлов, вдруг, принялся раскланиваться толпе, всему честному народу.  «Зачем он это делает?! Холоп! Паяц!» Она была так зла на Михайлова, что  пнула бы своего товарища по несчастью ногой, лишь бы только он сейчас же прекратил этот нелепый спектакль, но ножки в белых, шелковых чулочках тоже были крепко связаны.
 Ненавидел своего соседа по колеснице и Желябов. И в самом деле, на Рысакова было противно смотреть: при каждой встряске телеги, как только веревки сильнее впивались в руки, он корчил свою и без того некрасивую белобрысую рожу, с шипением в зубах свершая небывалые гримасы боли, что очень раздражало Желябова. Потом принялся ныть, чтобы кто-нибудь надвинул ему феску на лоб, потому что ему, де, холодно, на что какой-то конвойный солдат со смехом заметил:
-Потерпи, скоро уж согреешься - в аду.
 Желябов не понимал, зачем к нему, вообще, прикрутили эту рыжеволосую обезьяну, а не его милую Софью. Ведь это их «свадьба»! А по законам свадьбы «молодожены» должны ехать рядом, в одном «экипаже», без «свидетелей».
 Желябов ненавидел его, этого предателя, продавшего всех, и его Софью. Он бы сам задавил этого недоделанного придурка, своего бывшего ученика, которого сам же привлек к делу,  своими руками, если бы мог! Если бы!
 Вот и Семеновский плац. Грефская площадь Новой России, России не милующей, но научившейся вешать.
 Посреди площади — эшафот, обтянутой той же черной тканью, что и колесницы, представляющий собой квадратный помост двух аршин высотой, с двумя мощными столбами по краям и перекладину пятью болтавшимися на ветру петлями.
 У эшафота, в небольшом углублении внутрь — три позорных столба с цепями и наручниками.
 Вот и последний поворот! Последний ухаб вечно раздолбанной русской дороги. Телегу тряхнуло и туша Михайлова снова тяжело навалилась на Соню, обдав её невыносимым запахом нечистого мужского тела, веревка снова впилась ей в грудь, но тут же отпрянула на рикошете, и Соне  сразу же стало легче дышать. Свежий ветер обдал её лицо,  и Софья по  восклицанию множества голосов людей, поняла, что они въехали на площадь и «приветствуют» их.
 Она не видела эшафота, потому что приближалась к нему спиной, но вот колесница остановилась. Что-то долго возились. Тут и там слышались какие-то раздраженные  голоса конвойных, которые, подгоняя, ругались на запутавшихся в веревках помощников палача — солдат арестантской роты, что у них балбесов  руки растут не из того места и что, вместо свободы, они добьются того, что их самих погонят в Сибирь.
 Но вот и на их колесницу взобрался сам палач Фролов, и стали развязывать: сперва Михайлова, потом Кибальчича. Соню, как всегда, оставили на потом, словно бы о ней совсем собирались забыть. Она уже совсем не чувствовала рук, когда её веревки все таки отвязали. Руки болтались безжизненными плетьми. Затекшие ноги отказывалось идти. Неудобные балетки то и дело, проваливаясь в ямки, между булыжной мостовой, спотыкались, вязли в холодных лужах, протекая, противно подпуская к пальцам холодную воду. Но Соня старалась держаться и шла...
 Ещё до прибытия колесниц власти и члены прокуратуры уже заняли положенный места. Не было только одного человека — главного фигуранта дела — Муравьева, который и должен был ещё раз зачитать приговор. Но он пропал! В последний раз его видели на суде. По городу поползли ужасные слухи. Говорили что Муравьев убит бандой социалистов, которые отомстили ему  за своих приговоренных товарищей.
...Софья шла к Голгофе с высоко поднятой головой. Гордая и непоколебимая, бесстрашная. Ни один мускул её лица, не одно движение не выдавало в ней страха. Не было даже бледности, как у остальных приговоренных, здоровый румянец играл в её пухленьких щеках.
 Только теперь, когда она спустилась с колесницы, на уровень толпы, людской гул, непрерывно пресекаемый барабанной дробью и заунывным завыванием флейт,  вдруг,  стал обретать для неё отдельные фразы,  которые она могла выхватить ухом:
-Какая молоденькая, -  жалобился  голос какой-то старушки.
-Ребенок, сущий ребенок!
-Жанна Д'Арк! - с насмешливой издевкой вторил чей-то голос, и в том голосе слышалась не похвала, но презрение и  насмешка над ней, как над женщиной, даже в эти последние минуты её жизни.
-Дура! - злобно огрызался кто-то.
-Вот, вот, сейчас посмотрим, красотка, что у тебя там под юбками! - ржали рядом пьяные голоса.
-А чо смотреть, оно то и так ясно - как у всех баб, небось! Не другое!
-Соня! - крикнул среди этих жалевших и бранивших её голосов знакомый голос.
Софья тот час же обернулась туда, хотя из-за плотного кордона солдат не надеялась рассмотреть, кого — либо из толпы, но автоматически обернула   почти завешенное капром лицо туда, откуда услышала этот громкий и знакомый голос. Но она увидела его — это был Ширяев, граф Вяземский. Сергей! Он промелькнул в какую-то долю секунду из-за крупа конвойной лошади, до того, как штык оцепления успел оттеснить его обратно, в толпу. Но, кажется, он поднял руку и в руках она успела заметить револьвер или пистолет, а, может, кинжал, она не разобрала теперь, уверенная в том, что это мимолетное видение было всего лишь бредом её помешавшегося рассудка.
 
 Они всходили на Голгофу, по одному. Рысаков, Кибальчич, Перовская, Желябов и Михайлов.
 Ещё на подходе к лестнице Софья, вдруг, остановилась. В боковине от эшафота она заметила  гробы, а точнее жуткие деревянные ящики, обмазанные черной смолой, заменявшие их,  лежали приготовленные. Крышки были предусмотрительно отвалены и стояли напротив, каждая у своего ящика, как и полагается на похоронах. Ящики сияли своим наполненными у изголовья соломой нутром, в ожидании своих  бездыханных «жильцов». Она сразу же определила СВОЙ, тот, что стоял по центру, ибо в нем было навалено гораздо больше соломы, чем в других.
 И Софья невольно заглянула туда. А, заглянув туда, в собственную могилу, ужас  обдал её, и, закрыв рот ладонями, она встала в онемении, застопорив все движение. Видеть собственный отверстый гроб было невыносимо.
 Шедший за ней Желябов (даже на эшафот полагается пропускать даму вперед), чуть тронул её за плечо, выведя из ступора.
-Нет, не надо, Сонечка, не смотри туда!
Получалось:
-Неадо, оонеска, неотри уа!
Соня поняла — Андрею отрезали язык, чтобы он не мог кричать. «Сволочи! Гады! Сволочи!»
 С ненавистью в лице и гордо поднятой головой она преодолела эти шесть ступенек  - к вечности.
 Её сразу же, отделив от остальных, подхватили и привязали к позорному столбу. Столб был такой толстый, что Соне едва не вывернули руки в плечевых суставах, она вскрикнула — Желябов подался вперед, к ней, но его тут же перехватили и грубо толкнули к другому столбу.
 Цепи скрутили живот, отчего фигурка Софьюшки, в черном балахоне, скорчилась в муке, но, превозмогая боль, чтобы не подать вида своего  страдания своим врагам, она все равно старалась держать голову как можно более прямо и с ненавистью взирала из-под капра поверх бушевавшей у её ног разъяренной толпы, кричавшей «распни её!».
 Странное дело, только сейчас палачи с ужасом обнаружили, что позорных столба было всего три, когда как приговоренных было пятеро. Очевидно, из-за русской безалаберности, а,  может быть, оттого, что посчитали, что перекладины виселицы вполне могут послужить позорными столбами, два столба не вбили. Однако, на перекладинах не было цепей, и, оказалось, что привязать к позорному столбу могут только ещё двух человек, когда два других останутся выслушивать свой приговор не привязанными.
 Да что же за незадача-то?
 Только теперь палач и его помощники поняли, что поторопились с Софьей. Возможно, позорные столбы предназначались как раз для мужчин, чтобы женщины могли выслушать свой приговор не привязанными, то есть не опозоренными, как велит привилегия их слабого пола, ведь казнь Геси была отменена лишь в самый последний момент, когда виселица была уж почти готова и для неё. Тогда где же ещё один комплект наручников и цепей? Конечно, как назло, он оказался на центральном столбе, к которому уже привязали Софью.
 Фролов сыпал отборными проклятиями.
 Однако, отвязывать Софью не стали, как не стали заново привязывать четырех других мужчин, но разделив их на пары, по двое: Рысаков-Кибальчич и Желябов - Михайлов, просто поставили напротив двух других не привязанными.
 Вскоре после того, как приговоренные были с горем пополам распределены «по столбам». Раздалась громкая команда: «На караул!»
 Градоначальник известил прокурора судебной палаты господина Плеве, что все готово, можно зачитывать обвинительный манифест..
 Плеве кивнул  обер-секретарю Попову. Наступила его звездная минута. В душе он торжествовал, что, что этот малолетний выскочка Муравьев исчез, возможно, убит злодеями. Так ему и надо, чтобы не высовывался. И теперь Попов торжествовал, что это важное дело, как зачитывание обвинительного акта, его собственного сочинения, досталось ему. И он будет читать, когда другие, обнажив головы слушать его с обожанием.
 Зачитывание «краткого» приговора изрядно продлило жизнь приговоренных, потому как заняло добрых пол-часа. Обер-секретарь сената Попов так переволновался важностью момента, что читал буквально по слогам. Бумага тряслась в его руке. Голос его, одинокий, тоскливый, и тем зловещий посреди всей этой тишины, дрожал, он то и дело заикался невпопад на самых важных и торжественных местах, так что трудно было внятно разобрать даже связку пары слов. Никто и не заметил, что ни слова не было сказано о лишении Софьи дворянских прав и привилегий, что тем самым согласно статье 545 уголовного судопроизводства, нарушался первейший закон, установленный ещё Соборным уложением о неприкосновенности жизни дворянина. И что Согласно ему, Софью следовало бы помиловать, потому как Государь собственноручно сжег прошение суда о лишении её дворянской чести и достоинства, а, стало быть, формально подписал её помилование. Но на это уж никто не обратил внимание, даже сама Софья, да и вряд ли теперь кто стал её слушать, кричи она хоть во весь голос.
 Кто знает, не состояла ли её «дворянская привилегия», что её приковали к позорному столбу, когда других, менее «привилегированных» обреченных «из простого народа», просто поставили у столбов выслушивать свой приговор. Или же это была её «привилегия» не как дворянки, но как женщины, которая нуждалась не только в осуждении, но и позоре.
  По нервическому возбуждению толпы было видно, что все только ждут и не дождутся, когда же это закончится, и наконец-то приступят к самой казни. Народ жаждал зрелищ!
 Наконец, это чтение закончилось, и толпа, водрузив на себя шапки, громко выдохнула с облегчением.
 Снова мелкой дрожью загремели барабаны и барабанщики выстроились в каре в два ряда, лицом к осужденным, между эшафотом и платформой, на которой располагался градоначальник и другие должностные лица, ответственные за казнь.
 Снова раздалась команда: «На караул!», и осужденных стали по одному выводить на передний край эшафота.
 Пять священников в траурных ризах уже ждали их. Свершалось самое гнусное и циничное из церковных действий — отпевание ещё живых людей. И тем самым подспудное одобрение на убийство именем Христа, но вопреки всем его законам, признающих не казнить, но миловать даже самого отъявленного преступника.
 По мере службы лицо Желябова до того страшное, хмурое лицо, все более просвещалось, его губы шептали молитву, повторяя в такт за священником, а, когда произнесли «Аминь», он даже будто улыбнулся блаженно и растерянно, словно бы, и вправду, вся тяжесть его многочисленных земных пригрешений вольных и невольных в одночасье спала с его плеч. Его Софья стояла все с тем же каменным, невозмутимым и гордым лицом, на котором ни отражалось ни единой эмоции, и только все тот же румянец блуждал на её щеках. Всем своим видом она давала понять, что не признает священников, и то, что свершалось теперь над ней, было глубоко презираемо  и не принималось ею.
 Когда служба закончилась, и прозвучало последнее «Аминь», все пять священников подошли к своим осужденным. Желябов с упоением целовал свой крест. То же делали и другие, быть может, с меньшей страстью. Но, как только Софьин батюшка подошел к ней и протянул ей крест, она шарахнулась от него, как от дикого зверя, закрывшись руками.
-Смотрите, крест не целует!
-Без причащения идет!
-Ведьма!
  Казалось, все внимание затихшей толпы было обращено на Софью. В её поведении, и то, что она единственная, кто не поцеловала крест, видели демоническое. И если бы теперь толпе дали бы возможность решать, она помиловала бы всех, кроме Софьи. Её ненавидели! Её смерти злорадствовали!
 А между тем Софья отпрянула от креста, потому что узнала в своем священнике - Максима Кожника.
 Но вот снова, и в третий раз, была отдана команда «На караул», предвещавшей третий этап казни — непосредственно казнь, с ещё большей силой загремели барабаны, с ещё большей силой завыли флейты, и священники, торопливо пряча только что облобызованные приговоренными кресты, суетливо сворачивая причастные эпитрахили сошли с эшафота.


 Преступников, держа за руки, подводили к возвышениям висельных лестниц.
 Рысакова шатало. Его одутловатое, распухшее лицо с вечной соплей под носом, было ужасно. Кажется, он плакал. Софья держалась из последних сил, предпочтя скорее «держать» сердитое лицо, чем тут же, последовав примеру этому ничтожеству Рысакову, расплакаться, ведь слезы заразительны, особенно для женщин. Другие мужчины не плакали. И как можно было плакать, когда рядом с ними была женщина, которая собиралась разделить их судьбу.
 Палач скинул поддевку и уже хотел приступить к своему ужасному ремеслу, как Михайлов в отчаянии вырвавшись от солдат, кинулся к Софье и поцеловал её щечку, казалось бы самой природой предназначенной для поцелуев, с упоением, любовью, как милую сестру...Наступило время последнего прощания. Кучка из четырех приговоренных мужчин столпилась возле маленькой Сонечки.  Каждый счел нужным поцеловать Соню в щеку, как это только что сделал Михайлов, расцеловать в последнем прощании своих товарищей. Им не мешали. Пусть.
-Прощай, товарищ! Прощай!
 Только сейчас Кибальчич открыл почему щечки Сони сияли румянцем. На губах его  остался пыльный привкус пудры, сделанной  из кирпичной штукатурки, которым Сонечка накануне, в тайке от зорких глаз надзирательниц, расковыряв пальчиком дырочку в облупившейся стене, успела нарумянить щечки, чтобы не казаться такой бледной. И этот последний, маленький, женский обман растрогал Николая до умиления. Он ещё не знал, что в качестве «помады» Сонечка использовала собственную менструальную кровь.
 За Михайловым и Кибальчичем - Рысаков. Он тоже нагнулся к Соне, чтобы поцеловать её — в левую щеку! Как и полагается предателю, Иуде! Не нарочно, но так получилось по иронии судьбы.
  Сонечка, брезгливо шарахнувшись от тщедушного, рыжеволосого человечка, сердито отвернула от него щечки. Нет, не простила! Нет прощения  предателю!
 И теперь время Андрея. Желябов нагнулся над ней. Они обнялись крепко, как супруги, сначала он тоже поцеловал её в щеку, но потом, не выдержав своих чувств, они слились в долгом и страстном поцелуе. Она ещё чувствовала привкус горелого мяса от его урезанного раскаленными щипцами языка. В процессе поцелуя капор спал с неё, и она осталась в ненавистным для него чепце, но он уже не замечал того.
 Тишина в толпе стояла мертвенная. Только слышался треск барабанного каре. Какой-то флейтист плакал — слезы капали в сопло флейты, отчего она издавала тоскливый хрип. Но он все равно играл, потому что так надо.
 Толпа, до того кричавшая «распни их!», замерла, глядя на их поцелуй. В людях зашевелилось человеческое, сердца, ненавидевшие до того цареубийц, наполнились жалостью.
 Но тут градоначальник генерал-майор Баранов, руководивший казнью, и без того раздраженный невозможной, полутора часовой задержкой, сделал едва заметный взмах ладонью:
-Достаточно. Заканчивайте спектакль.
 Снова трескотня барабанов будто усилилась, разъяренные крики толпы, и снова ненависть. Страшное действо продолжилось, руководимое самим собой.
 Их выводили по одному — на лестничные платформы  эшафота. Софья уверенно преодолела эти последние в своей жизни три ступени, решительно отказавшись от всякой помощи. Когда палач Фролов подошел к ней и хотел взять её под локоть своими страшными, корявыми пальцами, чтобы «проводить даму», она одёрнулась от него брезгливым жестом, оправляя юбку, как бы оберегая свою женскую честь от посягательств его грязных рук.
-Не нужно! - раздраженно бросила она палачу.
 Остальных поддерживали солдаты.
 «Шапки — вон!» - раздалась команда.  Казненным обнажали головы — четыре фески и один чепчик, теперь все увидели, что волосы Софьи были коротко отрезаны. Они развивались на ветру золотым облаком, залепляя ей в нос и глаза, но Софья с гордой осанкой, бесстрашным и полным  презрения  взглядом поруганной, но не сломленной царицы, взирала на толпу.
  Рыжие паклы Рыскова горели огнем, лицо его полное, широкоскулое было страшно бледным, он поник, зашатался и готов был вот-вот потерять сознание.
 Когда стали одевать балахоны висельников, Рысаков, кажется, действительно потерял сознание, потому что его поддерживали два солдата под мышки, отчаянно делая вид, что он «стоял» самостоятельно, хотя поддерживать, даже такое тщедушное тельце «в правильном положении» над собой, было чудовищно тяжело.
 
 ...Но вот сырой, холодный, невский ветер пахнул ей в спину, волосы Сони упали наперед, закрыв глаза. Привычным женским движением руки она хотела откинуть их назад, но палач уже, накинув белый балахон висельницы, крепко вязал руки за спиной, сматывая концами длинных рукавов балахона, словно умалишенную. В прорезь капюшона ещё можно было видеть свет, но Соня почти не видела его, потому что волосы, обдутые ветром сзади, упали на лицо с затылка, и теперь противно бестолково елозили под саваном по лбу, глазам и в носу, вызывая невыносимую чесотку, которая своим ничтожным, бестолковым неудобством затмевала всякую боль в скрученных руках и всякую мысль о смерти. Чувствуя, что предательские локоны вот-вот залезут в рот, она пыталась несколько раз вздернуть головой, чтобы хоть как-то оправить несносные пряди, но все было совершенно напрасно. Волосы, словно паутина облепили все её лицо, приклеившись к вспотевшей под саваном коже.
 «Неужели же так и придется умирать?» - была её последняя мысль. Желябов был прав петля пришлась под самую младенческую складочку.

 Андрей уже не замечал тех ужасных приготовлений, которые свершались над ним. И когда на него одели балахон, он ещё мог видеть её в прорезь и смотрел на неё, повернув к ней голову, чтобы забрать с собой в могилу уж, если не Софью, то её милый силуэт. Не замечал того, что палач затянул узел под подбородком, чтобы продлить его мучение, что он нарочно забыл  выправить бороду из под петли.
 Он смотрел на свою Сонечку. Соня стояла в саване, как невеста в фате. Маленькая невеста в фате и была поистине прекрасна в своем странном подвенечном наряде. Он теперь полностью разгадал этот сон. «Так, стало быть, это и есть венчание! ЭТО ВЕНЕЦ! ВЕНЕЦ ПЕТЛИ!» Он хотел крикнуть на прощание Соне, что любит её ... но было слишком поздно. Крики толпы возвестили, что начали вешать.
 Первым приступили к Рысакову. Да он, кажется, и умер, до того, как петля затянулась. Умер от страха, а, может, от передозировки морфина, которого от страха же принял аж три флакона. Это ничтожный человечек не мог жить как следует, не мог и умереть с достоинством. Солдаты, поддерживающие его обмякшую тушку, были только рады избавить свои «руки от муки». Николай Кибальчич тоже легко умер. Казалось, этот мужественный человек и не сопротивлялся смерти, а с бесстрашным равнодушием смотрел ей в глаза,  принял свой конец  тихо и достойно, и Господь избавил сына пастора от излишних мучений.
 Трое других никак не хотели умирать. Когда палач стал сдвигать тумбу из-под Софьи, то её толстые, короткие и твердые ножки в белых чулках и черных балетках словно приросли к переднему краю платформы, так что платформа, вихляясь, словно была прикручена гайками, подавалась с трудом.
 Инстинкт самосохранения восстал в ней. Софья отчаянно не хотела умирать. И, найдя точку опоры, впилась в неё носками, нажав всем своим весом. Она сопротивлялась, насколько это было возможно. Наконец, устав  возиться с упрямицей, палач ударил кулаком по ноге, и, сломав щиколотку,  резко выдернул тумбу из-под неё.
 Софья свалилась вперед. Но уже в падении, в последнем отчаянии продлить свою жизнь, она ещё попыталась встать на плечо палача.  В надежде найти себе опору и тем зацепиться за жизнь хоть за секундочку жизни, дернув, выступила вперед ногой, чтобы наступить на распластавшуюся под ней красную рубаху, но вышло так, что мысик острой балетки,  отлетев в воздухе при падении, попал  Фролову прямо в нос.
 Кровь палача брызнула на эшафот. Фролов зажал нос и с жалобным криком «Сука!», раздавленной жабой  отполз проч.
 Но дело было сделано. Длинная из-за маленького роста Сони веревка резко натянулась, сыграв роль гильотины. Раздался громкий звук: «Глок!», словно треск сломавшейся сухой палки — это сломался шейный позвонок у основания черепа, навсегда отделив череп Сонечки  от позвоночного столба.
 Софья не поняла, как умерла. Страшная, нечеловеческая боль в шее, огнем ударила в голову, а потом все, вдруг, резко исчезло.
 Она только все ещё видела себя раскачивающейся на трапеции все выше и выше, и не в силах больше дышать от перехватившего в груди дыхания, она хотела спрыгнуть, как поняла, что не может этого сделать, потому что руки срослись с перекладиной трапеции и превратились в веревки, которые сами раскачивали её все выше и выше — под самые небеса, и она могла только раскачиваться, беспомощно  суча  не слушающимися, болтавшимися в воздухе ногами в белых чулках.  А внизу, в густом и бездонном кровавом мареве  бился разорванный динамитом, умирающий теленок и , брыкая ногами, все так же пялил на неё вывернутый от боли окровавленный глаз.
 «Стало быть, и он так же хотел жить», - было её последней мыслью.
***
 ...Из-за маленького роста  верёвка Сонечки оказалась самой длинной, что и сыграло роковую роль, избавив её от излишних мучений. И она ещё долго раскачивалась в своем пышном юбкой платье, подобно  колоколу, каждый раз обнажая внутреннее гипельно белое, кружевное нутро нижней поддевки из панталончиков и чулков с дергающимися в них посмертных конвульсиях ногами, которые ходили под платьем, словно бы они ещё собирались бежать от уже неподвластного ей, её мертвого тела. И это вызывало дикое злорадство публики, наслаждавшейся её мучением. Мальчишки кидали в неё грязь, норовясь попасть в эти обнажившиеся белые панталончики.
 Лишь кто-то из помощников палача догадался, крепко обхватив эти бьющиеся в посмертных судорогах  ноги, повиснуть  на них и тем прекратить это жуткое зрелище. Ноги прекратили свой ход, неестественно сильно вытянувшись носками вниз, а потом расслабившись и только, дрогнув несколько раз в последних конвульсиях,  застыли в более естественном положении. А мочевой пузырь, прекратив свое повиновение мозгу, и тем человеческому стыду, все ещё изрыгал прямо в на голову солдату свое вонючее содержимое — это был тот самый злосчастный, арестантский чай, выпитый Сонечкой накануне.
 Кто-то заметил, как Соня описала солдата и указывая на стекавшие с мысков туфель капли, расхохотался, что вызывало новую бурю смеха и улюлюканья среди хамской толпы. В Соню полетели камни. Над ней, уже мертвой, глумились:
-Шлюха! Шлюха!
-Ну, будет вам, черти! — тут арестантский солдат, тот самый, кого поневоле описала покойница, не выдержал и в ярости замахнулся на них камнем только что брошенным в Софью, который тут же угодил в голову какой-то старушки, в ту самую, что только что пожалела Соню, едва не пришив до смерти бабку.
  ...Но что было до того дело маленькой висельнице. Ей было уже все равно. Ровно в девять часов тридцать минут Соня  стала трупом...

  ...Он видел, как она упала ...  спрыгнула … возможно, сама. Так показалось и ему, и толпе, из-за грузного туловища палача, закрывшей её маленькое тельце до половины, не заметившей отчаянной ножной борьбы Софьи за тумбу, но так страстно желающей приписать ненавистной блондинке позорное самоубийство, даже тут, на эшафоте.
 И он подумал так, потому что сквозь гром барабанов он услышал, как кто-то рядом громко сказал:
-Гляди-ка, сама спрыгнула! Вот умница!
 И тут же  слышал этот страшный звук ломающейся палки - «Глок!», и понял, что это сломалась её шея, что   Соня была мертва! Но прежде чем успел, что-то сообразить, осознать её смерть, то почувствовал страшный толчок в спину.  И понял -  что он висит. И когда он понял, что может мыслить, и тем понимает, что  висит, он понял, что был  жив!
 Странно, в первую секунду он даже как будто совсем не почувствовал боли. Он только понял, что висит, потому что под ним внезапно образовалась пустота, и не было опоры под ногами, но что он был жив, потому что мог ещё дышать, и дышал через нос. Но он не знал, что делать ему дальше, потому что не понимал, что происходило теперь с ним.
 Так получилось, что когда палач выбил из-под Желябова скамью, вся тяжесть удара веса приняли на себя - его борода.
 Веревка , запутавшись в густых, кучерявых волосах, узлом застряла в не выправленной из-под петли бороде. И теперь узел петли, наложенный под подбородок  медленно затягиваясь, сдирая кровавый скальп бороды соскальзывал петлю с подбородка на лицо, все сильнее и сильнее затягивая удавку вокруг головы, сжимая лицо до невообразимой мины, выдавливая язык и глазные яблоки, и тем не убивая сразу удушьем, как было положено, а лишь причинял невыносимые страдания казненному от налившихся кровью сдавливаемых головных сосудов и лопавшихся от напряжения лимфатических узлах...  Но не смерть, потому что висельник мог ещё дышать и дышал через нос, крепко сжав зубы, чтобы обрубок языка не выскочил наружу. Он отчаянно боролся за жизнь.
  Видя мучения Желябова доктор Моргенштерн, этот тихий, интеллигентный человек, за всю жизнь не произнесший и грубого слова, не выдержал и набросился на Фролова с отборной, матерной бранью. -Кто так вешает?...
 На что выродок повернул к нему угрюмую, курчавую голову, злобно огрызнулся на доктора:
-Вот когда будут тебя вешать, то стяну как следует.
 Что - то охнуло и грохнулось рядом. Это упал Тимафей Михайлов, сорвавшийся с петли. Веревка просто не выдержала его веса. Тимофей, шокированный пополз внизу эшафота, от шока сам не зная куда — кажется, прямо под оркестр барабанщиков. У него были разбиты колени, но сам он был в полном сознании и даже, будучи скрученным, встал сам, слепо тыкаясь по углам в своем нелепом одеянии словно детский призрак в простыне.
-Это перст божий! - заорали в толпе. - Простить! Нет такого закона, чтобы вешать сорвавшегося!
- Царь завсегда таких милует!
-Пошлите  флигель-адъютанта!
 Было обращено к Баранову. Не послать ли флигель-адьютанта к царю с прошением, ведь на Руси сорвавшихся миловали.
-Вешайте, вешайте, - брезгливо отмахнулся генерал. Он не собирался рисковать своей карьерой из-за какого-то глупого мужика.
 Михайлова подобрали. И тут же снова подвели к виселице. Чтобы умереть ещё раз —  ЗА ЦАРЯ, настоящего Александра Третьего, оказавшимся волею судеб его однофамильцем!
 Но он  злобно вздернув плечом, с гордым презрением оттолкнул своих «конвоиров», как бы демонстрируя, что не нуждается в их помощи, и не смотря на скрученные сзади руки, обрывок веревки на шее, нелепо болтавшийся балахон висельника и башлык, который концом колпака сполз ему на лицо, и тем совершенно мешал ему видеть, сам, без посторонней помощи уверенно взобрался на эшафот.
-Ишь как понравилось, - ехидно злорадствовал чей-то подленький голос.
 Наскоро затянули новую петлю, поверх старого огрызка, но из более прочной веревки, напоминавшей скорее морскую рею, чем конопляную пеньку.
 Толчок. Тело повисло, но тут произошло невообразимое: веревка действительно оказалась куда толще и прочней и не перетерлась, как первая, под весом висельника, но вместо этого, небрежно, второпях закрепленный на кольце бревна узел,  вдруг, стал прямо на глазах стремительно разматываться по гладкой поверхности веревки, словно живой, как если бы длинная змея желала распрямиться на суку, и,  вдруг, скользнув, веревка  с молниеносностью стрелы  выскочила из кольца. 
 Тимофей тяжело рухнул на помост лицом вниз. Он был жив, но уже без сознания. Упав плашмя, на живот, он ударился головой о висельную тумбу и разбил себе лоб о ребро ступеньки. Багряные пятна крови проступали сквозь белоснежный балахон, но ноги и туловище ещё двигались, словно бы он  пытался ещё подняться и идти, чтобы снова, гордо подставив свою голову петле, умереть с достоинством. И второй раз, чудом избежав смерти, Михайлов был жив.... 
  А вышло так, что второпях Фролов совершил неслыханно глупую ошибку - перепутал концы веревки, закрепив, смазанную мылом на кольце. Это послужило причиной нового срыва. И новых мучений.
-Эх, Россия-матушка, и ни черта -то в тебе делать не умеют! Даже человека повесить как следует не могут! - стиснув зубы, проворчал генерал Баранов.
 -По-ми-ло-вать! По-ми-ло-вать! -  слившись в едином крике дружно закричала толпа, что ещё минуту назад, глумясь над  кружевными оборками панталонами Перовской, так страстно злорадствуя её смерти. - Этот человек невинен!
 И, если бы не полк солдат, вооруженных винтовками, которым был окружен помост эшафота, то, наверное, ворвавшись, возмущенная толпа разнесла бы весь эшафот, устроив невиданную расправу палачам и судьям.
-Кидайте  веревку, балбесы, мать вашу! - нервически скомандовал Фролов, взбираясь на длинную лестницу к перекладине. (Было заметно, как его красные, волосатые руки тряслись от возбуждения).
-Как бы не так! Против бога не пойдем! - отвечали перепуганные солдаты. - Это знамение божье!
-Ща я вам покажу знамение! Тауое знамение! Вот велю прогнать через строй, так на своей шкуре узрите у меня, каково бывает знамение божье! - угрожающе орал Фролов. - Веревки!
 Штрафные молчали, толпясь испуганной кучкой баранов у края эшафота, упорно делая туповатый вид, что из-за барабанов и флейт они никак не расслышали слов своего начальника.
-Что, бунтовать?! - вытаращив глаза, заорал караульный.
 Ситуация стремительно выходила из-под контроля.
-Однако, кажется, мятеж, - лениво заметил  Баранов. Генерал не растерялся. Половина солдат арестантской роты тут же была заново арестована и рассажена по кутузкам.
 Оставшаяся верная половина приступила к действу. Двое приспешников палача, ещё верных ему, подошли к Михайлову и стали поднимать. Михайлов оказался таким тяжелым, что его совершенно невозможно было поднять, и четырем крепким мужикам, и его пришлось буквально волочить за руки и плечи, как беспомощный тюфяк.
 Увидев, что палач крепит петлю, и Михайлова собираются вешать по третьему разу, толпа буквально пришла в ярость.
 Что тут началось в толпе, невозможно было описать словами. Напиравшая масса людей буквально взорвалась: крики протеста, проклятия и угрозы властям сыпались со всех сторон.
-Душегубы!
-Мучители!
-Аль Бога  не боитесь?!
 Даже шестерное оцепление не помогало. Озверевшие люди напирали, крича и давя друг друга. В одном месте людская струйка, кажется, прорвалась сквозь казачье оцепление штыков, но её вовремя перехватили, обступив в круг.
-Скорее же! - умолял Баранов, теперь уже более беспокоившийся за собственную безопасность, ожидая чего угодно, вплоть выстрела в спину.
 Словно огромный мешок с картофелем Михайлова с трудом втащили на лестницу. Нагнув, сунули голову в третью по счету петлю. Михайлов повис грузно, не сопротивляясь.
 И тут снова произошло невероятное! Вдруг как раз на кольце под перекладиной, через которое была пропущена веревка, она снова стала стремительно перетираться, и два стершиеся конца ее начали быстро-быстро и заметно для глаза раскручиваться, обрывая от себя крученое нутро  волокон, утончались прямо на глазах.
У самого эшафота раздались восклицания:
— Смотрите, веревка перетирается! Опять сорвется!
 Палач взглянул наверх: «Ну, уж нет! Дудки!» На этот раз палач не растерялся: в одно мгновение, сложив уже четвертую веревку напополам, он сам забрался на висельную скамейку, обернул вокруг шеи ещё висевшего, но вот-вот готового сорваться Михайлова и наскоро продев  концы веревки в петлю простейшей удавки закрепил их на кольце Геси в прочный узел. Словно бы по канату грузная туша Михайлова съехало к Софье, столкнувшись и перевернув по пути Желябова, но, зато, наконец - то «угомонившись» от своих приключений, висело замертво, пусть и поддерживаемое двумя веревками.
 Фролов, выдохнув, спустился с лестницы, довольный работой и уже радостно выдыхал, расслабив затекшее от напряжения тело, когда услышал рядом чей-то испуганный, истошный вопль рядом.
-Лезет!!!
 И тысячи указательных пальцев в едином порыве указали на виселицу.
  Ск-р-р-р-р-р-р! - услышал Фролов зловещий звук.
 «Опять?!!!» Вздрогнув от суеверного ужаса, палач взглянул вверх, думая, что Михайлов, вдруг, ожив, снова собирался  сорваться. Но нелепая конструкция из двух веревок все-таки выдержала даже такое грузное тело, и Михайлов, уже мертвый, висел неподвижно, нависнув над Софьей всей своей тушей, словно хотел досадить ей даже в этом невольном соседстве.
 «Что же это такое?» Сначала палач ничего не заметил, потому что тело Михайлова, вторгшись, между Софьей и Желябовым, загородило все своей массой.
 Ск-р-р-р-р-р-р! -  мерзкий звук повторился, где -то  совсем рядом, будто рвали тряпку. Только теперь, внимательно присмотревшись,  Фролов заметил, что Желябов висит как-то не так - не так как его повесили, а к толпе задом — гробу передом. Но это было ещё не всё! В белой рясе висельного балахона  Желябова в одном месте виднелась прореха — из неё, медленно, но верно выкручиваясь в вздувшихся от напряжения жилах, показалась - рука...

...Узел действительно попал под подбородок Желябову и запутался в густой бороде, которая будто отчаянно желая продлить жизнь своему хозяину, столько лет добросовестно отращивающим её, боролась за его жизнь, никак не давая затянуть петлю на шее. Андрей повис на одной голове.
 Чудовищная боль в сдавливаемом весом черепе пробудила в нем невиданные силы к борьбе за жизнь.
 И когда второй раз свалился Михайлов и перекладину встряхнуло от внезапной потери веса, то веревка сдавливающая голову Желябова по линии подбородка и затылка ещё больше скользнула вверх по жирной от льющегося ручьями пота бороде  и скатываясь, соскальзывала по не выправленной бороде, захватывая и вырывая с корнями волосы, стала медленно, но верно съезжать кверху. Он понял, что, еще несколько усилий, и он будет освобожден от страшной пытки, выкрутившись из петли как пробка из горлышка. Поджав ноги под балахоном, сгруппировавшись в комок силы Желябов стал усиленно дергать плечами, вращаясь, вокруг веревки, одновременно рывками пытаясь высвободить руки. Оставалось сделать последний, решительный рывок — и он будет свободен! В этом снова помог ему Михайлов, съезжая по удавке, он ударил в плечо силой своего веса.
 Желябов напрягся и, рванувшись плечом из последних сил, не человеческой силой могучих мышц  разорвал связывающую ему руки веревки! Теперь он был свободен! Оставалось только, подтянувшись, высвободить себя из петли!
 «Врешь, не уйдешь!» Фролов стремительно бросился к высвобождающемуся Желябову и вскочив по лестнице, рванул напряженную как струна веревку в сторону! Желябов неловко дернулся. Петля затянулась. Шея безжизненно склонилась на бок — все было кончено!
 Андрей свершил роковую ошибку: он уже почти вылез из петли, но вместо того, чтобы все же попытаться снять себя с петли при помощи уже высвободившейся руки, самому схватиться за веревку, вложив всю силу в руку, то есть бороться за жизнь до конца,  он, в смертельном страхе от стремительно скатившегося от рывка палача затягивающегося узла петли, инстинктивно поджал плечи, пытаясь во что бы то ни стало, сопротивляясь, удержать узел на подбородке,  тем только, уступив решающую секунду, позволил затянуть петлю вокруг собственной шеи. Петля, соскользнув обратно по бороде,  опустившись узлом с подбородка  на боковину шеи по наикратчайшему расстоянию, мгновенно перекрыв доступ к кислороду.
 Но, как только палач дернул за веревку Желябова, произошло невообразимое: от перевеса на один бок виселица, жалобно затрещав, вдруг, стала стремительно кренить перекладину на один бок, угрожая обрушить вместе с собой всех висельников разом!
-А чтобы вас всех! - в ужасе отскакивая от сооружения, громко ругался Фролов, проклиная всех и вся.
 Все было как всегда! И даже в этом, последнем акте земного правосудия, во всей своей нелепой мощи проявлялась Российская безалаберность! Вместо того, чтобы с умом уравновесить виселицу, расположив самых тяжелых Желябова и Михайлова по краям, ближе к опорам, а легких, соответственно Кибальчича Софью и Рысакова посередине — по бокам Софьи, двух самых тяжелых Михайлова  и Желябова, повесили с одного бока, что и послужило причиной крена.
 Михайлов, тут же отстав от Софьи, «переехал» к Желябову, снова впечатавшись в него всем телом, словно слипшийся брат-близнец. Штырь, крепивший перекладину, вылетел из боковины, обрушившись на голову одному из  палачей, и в этом будто была последняя месть повешенных бунтарей.    Палач Фролов, не в силах сделать что-либо, мог только с ужасом наблюдать, как колебавшаяся конструкция вот-вот рухнет.
 А генерал Баранов, заметив безобразие, только вздохнув, с равнодушной задумчивостью повторил:
-Эх, Россия-матушка!

 Виселица выдержала. ОНИ ВИСЕЛИ. ВСЕ ПЯТЕРО. Неподвижно. Все, кроме Софьи. Ветер раздувал её пышное платье, все ещё обнажая на потеху публике её пухлые женские ножки в белоснежных чулках и смешных с кружевными оборками панталонах, со скрипом зловеще покачивая её самую длинную веревку, делал похожим на огромный немой колокол.
 Дзинь-дон! Дзинь-дон!

Смерть

 ...А он, не сдаваясь, все ещё боролся за жизнь! Пытался выбраться из этого удушающей каменной ловушки. И только теперь понял, что надо высвободить руку, и тогда все эти нечеловеческие мучение прекратятся. Он пытался — но рука не слушалась, отчаянно застряв между телом и стеной узкого каминного лаза. Кто-то не то плача, не то смеясь тоненьким голоском, усиленно тянул его за бороду и плечо, пытаясь вытащить, но помощь была ничтожна и ничего не решала.
 А  надо было ползти вверх! Чтобы выбраться! Другого пути не было! Там, внизу было оно — страшное, которое гналось за ним вездесущими жандармами и палачами.
 А чтобы ползти вверх, бежать, надо было высвободить руку! И он изо всех сил рванулся плечом, ещё и ещё!
Наддай! Наддай!! Наддай!!! Рука подалась, ободрав кожу!
- Скорее же, давай руку! - услышал он нежный голосок. Это была Софья!
  Он дал ей руку, наконец-то высвободившись, из узкого жерла кирпичной трубы.
 Да, это была она — его Соня! Она стояла перед ним все в том же скромном, дачном платьице в полоску, все такая же юная и прекрасная, как была в свои  семнадцать лет, когда он впервые повстречал её на даче. Её лицо светилось лучезарной улыбкой, которая, открывая милые ямочки на щеках и излучало какой-то внутренний, невидимый свет любви. Длинные, золотые волосы, прихваченные белоснежной фатой невесты, спускались до пояса. Она была прекрасна, как никогда! Как никогда он не видел её прежде!
-Ну, что же ты так долго копался, Андрюша, я ждала тебя, - тихим голосом, в котором как чувствовалась маленькая обида, но громадная нежность к нему сказала она.
 Она назвала его «Андрюша», против «Желябов», как называла всегда, когда боялась показаться перед ним слабой женщиной. Назвала, как никогда не называла, и, странно, это  нравилось ему теперь.
 Она взяла его за руку, но он отпрянул от неё, но не из брезгливости, а как от неприкасаемого сокровища, лишь затем, что, понимая, что после трубы, наверное, был весь вымазан в саже, и тем страшно боялся неловким движением испачкать гипельно  белоснежную фату, но, улыбнувшись, она с привычным ей упрямством все же взяла его за руку. Рука Сони маленькая, чуть влажная, все ещё была теплой...И, странно, он не пачкал её, потому что его руки были чистыми, а сам он был одет с иголочки в длинный фрак жениха.
 И он знал теперь, что их венчание свершилось, и это было факт, который он понимал, был ясен для него. Он хотел прижать её к себе, чтобы расцеловать сейчас же свою милую Сонечку, свою жену, но она, привычным жестом подпольщицы боязливо  оглянувшись в сторону, откуда доносились крики, прошептала:
-Бежим, сейчас они будут здесь!
 Кто были эти «ОНИ» и куда нужно было «БЕЖАТЬ», он не понимал, но охотно подчинившись Софье, не требуя у неё объяснений, последовал за ней, куда она так упорно тянула его.
 Они выбрались на крышу, спугнув стаю белых голубей. Стояло лето. И солнечный закат окрашивал город в какой-то необычайно мягкий, розовый свет, который он никогда не встречал раньше в Питере.
-Ну, что, прыгаем!? - почти весело сказала она.
-Постой, Соня!
 Он подошел к краю крыши и заглянул, туда, куда предлагала спрыгнуть Соня, — там зияла черная, непроглядная бездна, и только теперь сообразил, что было лето, и снега больше нет, потому прыгать было, собственно, некуда, потому что там, внизу, ничего не было, кроме пустой, черной бездны, и что эта черная бездна и была СМЕРТЬ, потому что ОН УМЕР! Умер, как и она. И все, что он теперь видел, Соню и себя, не могло быть правдой, потому что их больше не было.
 Но Софья уверенно подвела его к краю, и, улыбнувшись, ответила:
-Не бойся, я с тобой.
 Её рука по-прежнему была теплой. Она была живая. Он больше не боялся...Она взяла его за руку. Он улыбнулся ей. Они прыгнули  — и...исчезли!

Конец!

Эпилог
   Когда все закончилось, толпа мгновенно потеряв интерес к действу, стала расходиться в тягостном молчании. Доктор Моргенштерн подходил к каждому казненному и, ощупав место пульса, утвердительно кивал головой. Это означало, что преступник мертв. И когда подошел к Софье, тоже так же равнодушно кивнул головой. Двое других приспешников палача шли за ним, срезали ножом веревки, укладывая тело в гроб.
 И когда подошли к Софье, и тоже хотели срезать веревки, но доктор Моргенштерн, словно встрепенувшись ото сна, даже не дав приспешникам палача прикоснуться к Соне грубыми, невежественными руками, сердито огрызнулся:
-Не надо, я сам! Займитесь лучше  этими. - Он  брезгливо указал в сторону Михайлова и Желябова.
 И в самом деле, как в подтверждении слов Моргенштерна, Михайлов, не дождавшись когда к нему подойдут, снова рухнул, воспользовавшись креном виселицы, но, рухнув сам, обрушил и  своего не менее тяжелого соседа Желябова. Понадобилась даже дополнительная помощь нескольких казачьих штыков, чтобы стащить тяжеленные тела Михайлова и Желябова в гроб. Тащили небрежно, за ноги, как забитую скотину.
 Между тем, воспользовавшись заминкой, Моргенштерн вынул нож из кармана и аккуратно срезал веревку Софьи, освободив её шею. Перерубленная веревкой шея Сонечки неестественно запрокинулась назад, но доктор Моргенштерн нежно поддерживая женскую головку, словно головку новорожденного дитя, сам перенес её маленькое тело в гроб.
Перед тем, как уложить её, он аккуратно снял белый балахон висельницы, когда другие трупы мужчин небрежно валили прямо так — не разбирая.
 Лицо Сонечки было не особенно обезображено. Она только чуть кокетливо прикусила язычок. Но тот же румянец не сходил с её щек, словно она и не была мертва, хотя уже начала остывать. Глаза были чуть приоткрыты, и доктор Моргенштерн заботливо прикрыл их.
-Спи спокойно, дитя мое, все прошло...прошло.
 Он сам уложил Сонечку в гроб, и, одев чепчик на голову, положено сложив  руки покойнице, накрыл её белым балахоном, как покрывалом.
 Гробы с трупами, торопливо заколотив крышки, погрузили на телеги и в сопровождении солдат отправили к станции. Гробы с казненными сгружали в уже приготовленный товарняк, прицепленный к паровозу, когда толпа, повинуясь дикому суеверию, хлынула к эшафоту, чтобы раздобыть трофей — верёвицу — на здравие счастье! Народ, пребывающий в темноте суеверий ещё верил, что веревка висельника способна исцелять даже неисцелимые болезни.
 В одиннадцатом часу на железнодорожной станции Обухово раздался гудок. Это везли казненных.
 На платформе их уже ждал местный пристав шлиссельбургского участка Агафонов с похоронной командой.  Когда открыли товарный вагон, то увидели там пять ящиков, лежащих кряду, совсем не похожих на гробы. Черная смола противно липла к рукам, а сами ящики оказались столь дурно сколочены, что, угрожающе скрипя, готовы были вот-вот развалиться, бесцеремонно вывалив все свое содержимое в самый неподходящий момент.
 Кое-как установив ящики на дровни их повезли, было, как обычно к церкви. Но поверенный Агафонов, громко заорал, чтобы без промедления тот час же везли к могиле.
 Казненные приравнивались к самоубийцам. И хоронить их полагалось, как самоубийц — без отпевания, за оградкой кладбища.
 В глухом углу кладбища, на пустыре, у ограды, уже готова была вырытая могила на пятерых, представляющая собой глубокую траншею. Могильщики торопливо вычерпывали воду ведрами, проклиная свой невыносимый Сизифов труд, на которой их обрекла судьба.
 Когда наконец-то показались дроги, все вздохнули с облегчением:
-Везут....Наконец-то!
 Гробы уже стали спускать вниз, тяжело плюхая в воду. Тут произошло происшествие, когда гроб Перовской стали спускать, тросы из гнилых верёвок, вдруг, оборвались. Гроб, рухнув в яму — развалился. Показалось тиковое платье в синею полоску и ватная безрукавка, в которой и повесили Соню. Самой покойницы — не было!
 Видавшие виды могильщики на минуту замерли, раскрыв рты от суеверного ужаса, не смея поверить собственным глазам. И вдруг, на кладбище послышался какой-то шум и топот копыт. Все пространство могил и крестов наполнилось громкими гиками.
-Казаки!  -  испуганно крикнул кто-то, указывая пальцем в даль погоста, откуда уже появились первые всадники.
-Скорее же, зарывайте!!! - испуганно заорал Саговский - смотритель погоста.
 Оставшиеся гробы с Желябовым и Михайловым второпях буквально были скинуты в яму перепуганными могильщиками. Их  стали торопливо засыпать, пока казачий конвой не обнаружили жуткую «недостачу».
 И все обошлось. Когда казаки подъехали, половина дела уже была сделана. Руки могильщиков работали так проворно, так что наточенные штыки лопат мелькали в воздухе, словно ласточки в ясном июньском небе. По счастью похоронной команды, казачий эскорт, заехав с центрального входа в кладбище, запутавшись в лабиринте могил, опоздал.
 Один из них, совсем молоденький, вдруг, вскинув винтовку, выстрелил в воздух, видимо затем, чтобы подогнать своих все ещё плутавших по кладбищенским дорожкам товарищей «к месту». Но тем самым получилось, будто он отдал «последнюю честь» похороненным. Но едва он выстрелил в воздух, как  тут же получил обухом приклада в челюсть.

-Сейчас, сейчас!
 По лесу бежал человек в черной рясе священника. Он держал в руках что-то белое, похожее на сломанную куклу.
 Каждый раз, когда ему казалось, что его нагоняли, он распластывался по земле прикрывая своим телом странную ношу — замирал, весь превратившись в слух. И, только убедившись, что за ним никто не гонится, продолжал свой путь.
 Но вот, убедившись наконец, что всякая погоня невозможна. Он положил свою ношу на небольшой поляне.
 Смеркалось. В лесу стало совсем темно. Наконец, устав нести, черный человек разложил свою ношу на небольшой полянке, куда проникал свет.
 Теперь он мог хорошенько рассмотреть её.
 Она была холодной и почти уже закоченела. Шея, неестественно страшно вывернувшись, запрокинула голову в бок. Он поправил её, желая придать как можно более естественное положение головы, словно сам не желая признавать того необратимого, что было совершено над ней. Пушистые волосы покойницы растрепались, но он аккуратно оправил из по бокам головы.
 Только теперь он заметил, что её лицо страшно посинело выше от странгуляционной полосы, что кроваво - багряной отметиной опоясывало её шею. Но, даже мертвая, она все ещё была очаровательна в своем умилении. Как спящий ребенок.
 Не помня себя, он стал снимать с неё одежду, ощупывая её холодные, но все ещё мягкие руки, ягодицы и груди, наслаждаясь ими, лаская их поцелуями.
 Теперь его невеста не кричала, не сопротивлялась его прикосновениям, как тогда на даче. Она была нема и обездвижена, как сама смерть, которая обвенчала их, и тем абсолютна покорна ему, его преступной воле.
 Он наслаждался ею, как мог наслаждаться маньяк, не глядя, в слепую, поддавшись лишь одним ощущениям предметом своего наслаждения. Когда все кончилось, он, бессильный упал рядом, залившись слезами.
 Он лежал, не понимая, что с ним произошло и где он. Да имело ли это значение теперь — для Максима-Кожника, старого могильщика.
 Собиралась гроза, молнии отразилось в её приоткрытом, окровавленном зрачке, и только одно заставило его опомниться.
 Он схватил её и побежал...
 ***
 Запись в дневнике Максима-Кожника.
 День пятый — появились трупные пятна...Запах становится невыносим.
 Она все так же неподвижно лежала, распятая между пятью кострами пентаграммы...
 Вот уже пять дней она была с ним. Но он так и не смог  оживить её, как обещал ей.
 И, не смотря на всякие странные и страшные колдовские ритуалы некромантии, в которые он повергал покойницу и себя, заклинания и молитвы, результат был один и тот же: он мог лишь беспомощно наблюдать за невозвратным процессом разложения. Соня раздулась до безобразия. Некогда прелестные черты её лица исказились в гнусной гримасе, распухший  язык висельницы высунулся в дьявольской усмешке, словно она потешалась над ним, упорно не желая реинкарнироваться в нечто другое, что предполагал он...
 Лицо, руки и ноги её окончательно теперь почернели. Глаза, залитые кровью ввалились, превратившись в две черные, зловонные бездны, обозначавшие череп -эмблему смерти.
 И только теперь,  он понимал, что то, что когда-то было ею, уж давно не принадлежало ей. И никакие ритуалы уж не помогут вернуть ему любимую..
 Когда все сроки оживления уже вышли, а этот запах  сделался уже не скрываем, он не мог не действовать....Нужно было избавиться от трупа, пока трупный яд не погубил его самого.
 Он помнил, где их похоронили. Нужно было торопиться. Весенняя ночь коротка.
 Вдали, в полях уж заливался первый весенний жаворонок. Стало и вовсе светло. А он все работал. Но вот  тык лопаты стукнулся о что-то твердое. Максим понял — доски.
 Раскопав малое пространство досок в спешке закопанного гроба, он, свернув её в первобытную позу зародыша, положил уж более похожую на шар Соню, туда, откуда доносилась приветственная вонь уже начавших разлагаться в теплой весенней земле её пропитанной ржавой, кладбищенской жижей товарищей.  И стал поспешно зарывать могилу...
 Он вернул её ему...

 

 Вот уже вторую неделю ничего не было слышно о Николае Муравьеве. Слухи ходили самые тревожные. Говорили, что молодого генерала видели в городе, таскавшимся без всякой охраны по самым злачным трактирам и борделям, но при проверке слухи каждый раз оказывались ошибочными. Для розыска Муравьева, живого или мертвого, была брошена вся полиция города.
 Некоторые злорадствовали над возможным убийством Муравьева. «Поделом ему, Иуде». Каким-то образом в свет все же просочилась новость, что Софья — бывшая невеста Муравьева. Бульварная пресса сочилась ядом, выискивая все новые, самые невероятные подробности связи семейства Перовских с Муравьевыми. Договорились до того, что признали отца Перовского, известного бывшего ловеласа в свете, князя Перовского любовником Софьи Григорьевны Муравьевой, будто в честь него и названа была окаянная дочь.
 А тем временем надежды разыскать молодого прокурора таяли с каждым днем. Валериан Николаевич Муравьев, отец Ники, сходил с ума. Потерять единственного сына — такого он мог пережить! И лишь близкое участие в поисках сына самого Александра III, взявшего дело пропажи Муравьева под личный контроль, умиляя его верно подданические чувства сатрапа, поддерживали в нем огонек угасавшей надежды, и он цеплялся за неё, твердо решив дождаться, когда сына найдут. Быть может, он ещё жив.
 При вмешательстве Александра III было проведено расследование, как тут же выяснилась другая новость: в день казни Муравьев приходил в дом к Перовским.
 Имел наглость заявиться к убитой горем матери и, выложив перед Варварой Степановной, варежки с бриллиантовыми запонками, пальтишко и гимназическое платье Сони, сказать ей:
-Вот, все, что осталось от вашей дочери!
 
Затем, повернувшись, он вышел. Больше его уже никто не видел. И только, когда доложили отцу, он сказал, что знает где искать сына.
В тот же день Варвара Степановна сошла с ума.
***
 Он не выходил из запоя уже вторую неделю. Теперь сомнений не было — он болен сифилисом.
 «Сука! Сука!» - беспомощно рычал он в подушки...
 И как только чувствовал, что начинает приходить в себя, пил ещё сильнее. От непривычного состояния валило спать, и он валился на их постель, прямо в одежде — на их квартире по 1-роте Измайловского полка 17. И засыпая в их белье, он видел её.
 Словно бы сговорившись мучить его, Сонечка стола перед ним как живая. Он снова видел их детство, и как они играли вдвоем, и как она спасла его тогда, на мельнице... И он хотел любить её, хотел целовать её, но не мог, потому что только её образ был рядом, но сама она была далеко и недосягаема — и это он понимал даже во сне, и понимал, что спит и видит теперь сон, а она мертва, и он сам приговорил её, когда мог спасти, и с этим уж нечего нельзя было поделать, и каждый раз, просыпаясь в слезах, он тот час же хватался за бутылку, чтобы заглушить эти невыносимые моральные страдания.
 Он проснулся от громкого стука в дверь. Голос отца. Он узнал его сразу.
-Ники, открой! Ники!
 «Вот и все». - Муравьев грустно улыбнулся себе. - «Это конец. Стало быть, так оно и лучше»...
-Я иду за тобой, Сонечка!
 Он точно знал, что должен делать. Веревка уже была приготовлена. Один конец висельной петли он уже предусмотрительно закрепил на ручке рамы, в другой вдел голову. Сев коленями на табурет, он ещё немного задумался, тяжело дыша и смотря как щеколда пляшет под ударами чьих-то сильных плеч. Но вот дверь вроде бы подалась под ударами - Николай Муравьев резко качнул корпус в сторону, потерял равновесие и...
 Раздался сокрушительный грохот. Это выломали дверь. Муравьев, словно выброшенная на берег рыба, болтался на полу с веревкой на шее. Рамная ручка, когда-то отломанная и дурно починенная Желябовым, не выдержала веса и вырвалась из гнезда прямо с деревянным мясом рамы.
 Несколько жандармов бросились к Муравьеву. Ники был ещё жив, и даже не вредим, потому что петля ещё толком не успела затянуться вокруг шеи, когда он грохнулся с табурета; жив,  но мертвецки пьян.
 И когда  его притащили домой и уложили в постель, он, вырываясь в поту, все ещё кричал в беспамятстве:
-Иуда! Вы не понимаете, я - Иуда!  Я не должен жить, я не имею права теперь жить! Это все она — Перовская, это она меня заразила! Дайте же мне умереть!
 Однако, никто не верил ему, полагаясь на алкогольную горячку...Пришлось даже связать его, чтобы он не причинил вред себе.
  Валериан Николаевич не сомневался, что Ники потерял рассудок, как  когда-то потеряла его несчастная мать. Но ведущий профессор, психиатр срочно присланный в дом Муравьевых, поспешил успокоить отца: как и ожидалось, констатировал всего лишь алкогольную горячку, вследствие жестокой меланхолии от начавшегося сифилиса. Все три болезни были излечимы. Не излечимо было лишь одно — рана на сердце.
 Внезапная болезнь Муравьева, вызванная вследствие нервического истощения процессом века, послужила того, что лично Государем-Императором он был отправлен на воды, в Женеву. План молодого выскочки провалился. От тщеславной мечты о том, чтобы стать самым молодым в истории России временщиком не осталось и следа. По иронии судьбы это место занял самый старый из них — осторожный и угодливый Победоносцев.
 В том же году за все старания в служении Отечеству, Муравьев был пожалован столь же почетным орденом святого Владимира и столь же ничтожной в своей формальности должностью прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты.
 Как уже говорилось, в тот же день казни дочери, Варвара Степановна сошла с ума от горя.
 Поскольку помешательство Варвары Степановны было тихим, её не отдали в приют, как на то в обязательном порядке предписывалось для буйно помешанных.
 А заключалось это помешательство единственно в том, что она никак не могла поверить, что Соню казнили, сколько бы об этом не говорили, упорно утверждала, что её любимая Соня все ещё жива.  Ждала мать свою дочь, которой уж не было на свете. Конфеточки, кусочек пирога, бывало, не доест завернет в тряпицу: «Пошлите Сонечке гостинцев, ведь она так любит сладкое». Или начнут есть: «Вы то уж все не ешьте, надо и Сонечке оставить». И внучку свою называла Сонечкой, хотя звали её Аней. Аннушка маленькая, подбежит к матери, ластится: «А чего бабушка меня опять Соней назвала?»
 
 Маша не хотела уж расстраивать больную мать, подыгрывала, а сама плакала украдкой от усталости и бессилия. Весь дом на ней: мужа сослали в каторги за связь с Народной волей, брат Лева арестован его жена с детьми за ним в Сибирь декабристкой на выселки отправилась, а тут ещё собственный маленький ребенок, да парализованный отец на руках. И денег — ни копейки.
 Старый князь совсем сник. Отвоевался «Лютой». От когда-то тучного человека остался один скелет, обтянутый кожей. Все время в кресле своем сидел, жевлаками нервно поигрывая, да молчал, только изредка позовет жену ласково:
-Варенька.
Каялся перед женой за унижения да побои бывалые. Смерти ждал, да никак. Не брал Бог страшного грешника.
 После казни Софьи, хоть и не лишено было имя Перовских дворянского звания, но все опальное семейство под конвоем отправили обратно в Кильбурун. Так и прозябали там поднадзорные, от всего мира отрезанные, тем, что комнаты случайным дачником сдавали, да огородом маленьким, что провизию на зиму давал — сами пахали.
..До конца жизни, не снимала Варвара Степановна  Сониного гимназического платья...  В нем и умерла тихо через шесть лет.
 
Сволочи вы все! Кровопийцы!

 Дедушка  не намного пережил своего внука — всего на неделю. Тетя Люба уж не говорила ничего отцу, но словно предчувствуя гибель Андрюшину, сразу после казни случился у деда удар — парализовало деда. Лежал уж, не поднимаясь. Не ел уже ничего.
 Только услышит Любанька хриплый, голосочек тоненький зовет так ласкова:
-Любушка, доченька...
Подбежит к родителю, кормить. А он не ест и губами только шевелит, точно об Андрее силится спросить, да не может, только уж раз сказал, нежно гладя дочь по головке.
-Знаю, Любушка, убили Андрюшу нашего Ироды.
В ту же ночь дедушка и скончался. Тихонько так.
Люба уж на похороны отца не скупилась из той доли, что Андрей им оставил. Всего вдоволь. Всю деревню на поминки пригласила.
 Вернулась с похорон отца, а вместо гостей уж жандармы за столом сидят. Готовленное её за две щеки уписывают. Поезд весь как был, так и разбежался со страху.
 Старший-то так цинично спрашивает у тетки, жуя блинцы с икоркой черненькой:
-Вы Любовь Гавриловна Фролова?
-Я, - отвечает
-Следуйте за нами.
 Повели Любушку с похорон отца да в участок. Допрашивать стали: «Кто, де такого-то числа собирался в вашем доме собранием. Назовите всех членов Исполнительного комитета «Народной воли». Люба и оторопела. Глаза вытаращила. Ни гу-гу. Точно дура деревенская.
 Наконец Шмелев, обер-полицмейстер  Воронежа, не выдержал, да как  заорет:
-Говори, дура, кто в вашем доме собирался?!
-Может, и собирался кто, мне неведомо, - дерзко отвечала тетя Люба, раздраженная усталостью от похорон, - я фамилиев-то  не спрашивала! Да только вот что я вам одно скажу: СВОЛОЧИ ВЫ ВСЕ! СВОЛОЧИ И КРОВОПИЙЦЫ НАРОДНЫЕ!
 Шмелев, не помня себя от такой дерзости арестантки, вскочил со своего места и со всего маху ударил тетю Любу в висок кулаком. Женщина, как была, так и рухнула на пол, что стог сена, — и больше не шевелилась. Перепуганный Шмелев стал хлопать по щекам, даже пытался делать искусственное дыхание, но все было напрасно. Женщина была мертва. Голова в сползшем наполовину черном платке с выбившимися из-под него рыжевато-седыми патлами густых волос безжизненно запрокинулась чуть в сторону, глаза застекленели расширившимися зрачками в немом вопросе ужаса, и лишь  невесть откуда появившаяся маленькая лужица крови, словно живая, наполняясь и разрастаясь, растекалась из-под разбитого виска.

 
1888 год 17 октября

 Человек слился с землей. Каждый стук подходившего поезда гулкой болью отдавался в сердце. «Вот теперь. На этот раз он не упустит»...
 ...Звали человека Сергей Вяземский, был он тот самый террорист «Ширяев», предводитель боевой ячейки народовольцев «Свобода или смерть», который  19 ноября 1879 по недоразумению так и не замкнул провода мины под царским поездом.
 То, что видела Софья его, не было её предсмертным бредом. Там, в толпе, по дороге на эшафот, она действительно видела Ширяева, точнее графа Вяземского, которого, по ходатайству личного друга Императора — отца Сергея, выпустили  из Петропавловки по подложному делу о самоубийстве подлинного крестьянина Ширяева.
 Поезд приближался слишком быстро. Русский царь по- прежнему любил быструю езду. На этот раз «Ширяев» не стал раздумывать. Едва первый вагон пролетел вперед, как он замкнул батарею!
 Земля дрогнула и покачнулась...  Лежащий в кустах человек победно сжал кулак.
-Есть!
Конец.