Выродок 22

Ещё по приезду я заметил, что греки почти не купаются в море, поэтому местных жителей можно было встретить везде, но только не на пляже. К слову сказать, греки очень деловитый народ, не любят сидеть без дела, - и это мне в них понравилось. Рыбаки исправно выходили в море и возвращались с богатым уловом для местных таверн. Они привозили осьминогов, кальмаров и другой рыбы, названия которой я так и не смог запомнить. По большей части мы общались жестами и улыбками, я ничего не понимал в их живой трескотне. Да мы и без этого понимали друг друга весьма неплохо. Они позволяли мне рассматривать их улов, а большего мне и не нужно было.

Рыба была некрупная, но очень красивая, необычная, попадалась с колючей чешуёй. Креветки я не любил, - меня от них тошнило.

Я осторожно погладил прохладную и влажную, ещё живую, рыбину, пахнущую соленой, морской водой. Возле меня возникло какое-то существо, я поднял глаза, и встретился с ним взглядом. Существо оказалось намного интереснее и красивее рыбин, и самое главное - оно тоже меня рассматривало. Может быть, даже давно, и эта мысль смутила меня. Я отшатнулся от поддона с морскими гадами, который девушка тут же подхватила тонкими, но мускулистыми руками и понесла, несколько раз с улыбкой обернувшись на меня, к одной из таверн.

Я никогда ее раньше не видел. Должно быть, она была внучкой этого загорелого рыбака, который теперь смотрел на меня, хитро сощурив один глаз. Я снова посмотрел ей вслед и сглотнул слюну, набежавшую мне в рот. Еще с самого начала я отметил, насколько красивые, стройные, загорелые, хорошо подвяленые и обветренные на своих островах, были эти греки, но вот гречанки были, по моему мнению, выше всяких похвал. В них была какая-то примитивная и волнующая красота и грация, совсем как у этих диких коз, которые в великом множестве населяли горные массивы Греции. В их глазах, несмотря на все тяготы ежедневного труда, горела какая-то непокоренность и жаркое удовольствие от жизни, которую я так редко видел у моих соотечественников. Меня это пленило, волновало и неудержимо тянуло к себе, как только человека северных широт может притягивать солнце.

У меня возникла странная ассоциация: я захотел погреть в лучах этой южной девушки свои промёрзшие косточки. Она зажгла меня, я вспыхнул, как бенгальский огонёк. Подтверждением тому, что я ей тоже понравился, было то, что совсем скоро она снова появилась в поле моего зрения и поставила передо мной можжевёловый поднос, на котором лежала небольшая булка свежеиспечённого хлеба и тарелочка с местным сыром и несколькими бурыми оливками.

Как ни в чем не бывало, она уселась рядом со мной на невысокие, облизанные ветром прибрежные скалы, и мы принялись смотреть на море. Её хлебосольный жест поразил меня, но я не решался притронуться к еде - мне казалось, что все это приготовлено для кого-то другого, не для меня.

Перестав смотреть на море, она, наконец, посмотрела на меня своими оленьими глазами.

- Мирсини, - сказала она, положив руку себе на грудь, и я понял, что это её имя.
- Олег, - представился я.
- Россья? - улыбнулась Мирсини; её белые зубы на фоне загорелой кожи ослепили меня.
- Да, - улыбнулся я и понял, что, хотя мы ни черта не понимаем на языке друг друга, мы подружимся. Такая резко возникающая связь больше всяких слов.

Здесь я хочу описать Мирсини. Зачем? Может быть, для того, чтобы сказать самому себе, надо же, я её не забыл! Я умею чувствовать людей, это да, - но я не запоминаю их, моя память на лица пуста, она постепенно стирает саму себя...

Мирсини была со мною примерно одного возраста. Что я запомнил про неё саму - так это то, что она была страстной футбольной болельщицей. Как я понял это? Благодаря тому, что слово футбол на всех языках звучит одинаково. Она показывала мне свои фотографии, на одной из них она была снята крупным планом, а на щеках у неё были нарисованы две жирные полосы в цвет греческого флага. Я только сказал "футбол?", - как Мирсини тут же рассмеялась, принялась что-то петь, - наверное, какой-нибудь футбольный гимн, - и танцевать, покачивая своими крепкими, точеными бёдрами.

Вообще, я запомнил Мирсини не всю целиком, а кусками, фрагментами, которые были для меня наиболее важными. У неё были упругие ягодицы и стройные ноги, которые она без стеснения выставляла напоказ, то ли уже зная силу их влияния, то ли, наоборот, ещё по-детски не осознавая, какое впечатление они производят на противоположный пол. В день нашего знакомства на ней была очень короткая розовая юбка в сборку из эластичного трикотажа и беленькая, облегающая майка с Микки Маусом. Тёплая, медовая её кожа сверкала на солнце каким-то медным сиянием. Густые волнистые волосы были подрезаны до плеч; Мирсини не очень следила за ними, но они и так были прекрасны.

Я смотрел на неё, разглядывал её без стеснения, потом спросил, почему они не купаются. Она не поняла, и тогда я показал на море и жестами изобразил пловца.

- Круо! Итс колд! - воскликнула она и поёжилась под своей тонкой майкой. Я помню, что у неё на руках в тот момент даже выступила "гусиная кожица", и это было очень забавно.

Мирсини говорила со мной на смеси греческого с английским, но я лучше понимал язык её жестов и эмоций. Тогда я без предупреждения подхватил  её на руки и понёс к морю. Мне хотелось играть с ней, ласкать её, - во мне вдруг пробудилась какая-то незнакомая доселе и невиданная нежность, которую мне не хотелось анализировать. Мне хотелось просто жить ею.

Мирсини смеялась, визжала, пыталась от меня отбиться, но море безжалостно приняло её разгоряченное тело. Я тем временем, преодолев сумасшедший страх перед водной толщей, нырнул и, пока моя "мокрая курица" там, на поверхности, пыталась, все ещё хохоча, отлепить от лица намокшие пряди волос, нежно провёл ладонями по её стройным ногам...

Следующая страница http://proza.ru/2017/02/24/442