Ангел Манечка

               
               
   Манечка! Голубой лепесток, отлетевший от неба! Я увидел тебя, когда отцвели ландыши. Смотрю – идет, светится, лозинка! Пряча тоненькие точечки грудей, сияет белая блузка. Темная до коленок юбочка, босоножки. Бирюзовые глаза – в них душа твоя, как на ладони - отражают чистоту и невинность  мысли, благоуханную свежесть чувств. Светлые локоны рассыпаются на плечи, солнечными прядями укрывают высокую шею. Милый легкий румянец играет на лице.
   Посмотрите, какова она днем! Невысокий обрыв над быстрой и холодной речкой. Перед ним поляна, поросшая густой, курчавой травой. Стеклится прозрачная вода, изредка проносятся желтые, полые травинки. Неглубоко мутно-зеленое глинистое дно. В жаркий полдень стекло воды с криком и визгом, прыгая с обрыва, разбивает голопузая ребятня. Купаются до сини на губах, до дрожащих в ознобе коленок. У чахлого костерка, сложенного наполовину из выловленных в воде палок, греют тщедушные, покрытые гусиной кожицей тельца. Хилыми легкими пытаются раздуть пламя. Вожатые, распластав на одеялах роскошные тела, млеют на жаре. Иногда кто-нибудь из них сгоняет сонную одурь нырянием. Время обеда, пора в столовую. Но разве выгонишь из воды мокроносое братство? Сегодня это пытается сделать Манечка.
   -Ребята,- легко, ласково, словно пушинки сдувая с одуванчика, просит она. - Раз, два, три, вышли из воды,- и хлопает при этом в ладоши.
   Расслабленные, но уже оторвавшие головы от земли вожатые, прыснув, вновь утыкаются носами в одеяло. У Бориса аж сводит тело от внутреннего неудержимо рвущегося наружу хохота. И он елозит огромным животом, то сгибаясь, то распрямляясь. Манечка продолжает упрашивать, убеждать:
   -Дети! Ну, выходите, уже пора…
   Дети не слышат. Когда хохот у Бориса все же прорывается, он встает и, меняя смеющееся  выражение лица на злое, зычно кричит:
   -А ну выходи строиться! Самсонов, Петров, я кому сказал! Вихров, ты че, не понял?!
   Реплики Бориса, словно плеть, свищут над головами, и дети подчиняются.
   А ночь полна звуков и любви! Вновь обрыв и – река. Небо светится от звезд. И Млечный путь – искристой пылью дорога в бездну. Рука Манечки тепла и вздрагивает от прикосновения моей руки. И я шепчу под тихое и таинственное журчание, взбулькивание августовской речки:

   Есть оный час в ночи всемирного молчанья.
   И в этот час в святилище небес
   Божественная колесница мирозданья
   Катится…   

   На земле не видно ни зги. Черный лес окружает молчаливо и пугающе. Вдруг доносится крик, топот копыт. Кто это, что за всадники?! Манечка пугается и жмется ко мне хрупкой, как хрустальная рюмка, фигуркой. Я беру ее за руки и мы замираем. Только слышно, как стучит, трепещет ее сердечко.
   -Только б не на нас, только б не на нас…
   Топот нарастает, крики уже ясней, звонче, слышнее храп лошадей. Когда, кажется, кони вот-вот выскочат на  поляну, звуки, достигнув предела, начинают удаляться, рассыпаются и постепенно стихают. Только ветерок, точно остатки тревоги, доносит острый запах лошадей.
   -Испугалась?- обнимаю Манечку.
   -Нет, ты же со мною.
   Идем обратно. С неба бесшумно падают звезды. И в моей руке уютной лодочкой Манечкина ладонь.
   Мы приходим в ее комнату. Все давно уснули. Манечка снимает  бойцовку, наброшенную мною, и остается в голубом чудесном платье с короткими рукавами-фонариками. Бойцовку протягивает мне и, сияя любящей бирюзой, говорит нежно:
   -Саша, иди, уже поздно, спать пора…
   -Сейчас пойду,- отвечаю, а сам тянусь к  ней руками и губами.
   Она закрывает глаза и безропотно отдает мне лицо. Тыльная сторона мускула руки касается, скользит по обнаженному предплечью и сердце замирает от наслаждения: ах, как бархатиста, шелковисто-нежна девичья кожа! Наши губы встречаются… Она же совсем не умеет целоваться! По-детски открывает рот и поднимает к моим губам. Будто пробует их на вкус, как малыш леденец-конфетку. И опять, и опять так. Я не смею быть опытным и подражаю ласковой чистоте первых поцелуев.
   Ухожу. А в душе лелею образ Манечки – шелк волос, золотистость кудрей, детскость губ и нежность кожи. Под ее окном, еще не погасшим, кружатся, бьются о стекло ночные мотыльки.