Дуэль

Брату

История, которую я хочу рассказать, произошла на самом деле, к удовольствию читателя и к моему глубокому сожалению. Просвещенному обывателю она может показаться простой и не оригинальной, но в том и есть суть жизни обыкновенного человека, что в ней нет места выдумке. Простой человек живёт и умирает в безвестности, и если Бог озарит его путь светом любви или сострадания, то можно сказать, что такому человеку повезло.
 
Если слог мой может показаться кому-то невыразительным, но позволю себе заметить, что пишу я эти строки не для развлечения или заработка, а лишь затем, чтобы почтить память моего покойного брата и обелить имя человека, долгие годы напрасно считавшегося мною подлецом.

Зовут меня Иван Андреевич Зорин, от роду мне исполнилось двадцать пять лет, и уже два года я занимаю должность земского врача в Задонском уезде Воронежской губернии. О службе своей я затрудняюсь сказать что-то определённое. Смертность у нас по-прежнему превышает рождаемость, и вряд ли мы сможем что-то с этим поделать. Но речь в этих записках пойдёт не обо мне.

Пять лет назад мой старший брат Пётр погиб на дуэли. Он был офицером, и как удалось тогда узнать, заступился за честь некой женщины. Будучи от природы замечательно развитым физически, Пётр с детства мечтал о военной карьере, и, несмотря на некоторые опасения со стороны нашей матери, поступил в юнкерское училище, с блеском окончив которое, посвятил себя служению Отечеству. Не случись этой ужасной трагедии, я уверен, его ждало бы блестящее будущее.

Что касается меня, то имея склонность к естественным наукам, я поступил на медицинский факультет Московского университета, который окончил спустя несколько лет после его кончины. Моя бедная мать умерла годом ранее, так и не оправившись после смерти Петра. Вступив во владение нашей единственной деревенькой и двадцатью душами, и узнав истинное положение дел, я преисполнился глубокого уважения к этой тихой и мудрой женщине. Чтобы содержать меня, моя бедная мать отказывала себе буквально во всём. Окончив курс, я снова вернулся в свой старый дом, в котором остался один на всём белом свете.

Иногда, будучи свободным от службы, я делал визиты соседям, но моё положение земского врача не позволяло мне надеяться на искренность их симпатий ко мне. Так, я не был приглашён на именины дочери князя М., прелестной 16-ти летней девицы, лишь только потому, что обо мне забыли.

Однако зла я ни на кого не держал, точно зная своё место, и коротко сойдясь с несколькими ближайшими соседями, приготовился прожить свой век хоть и не ярко, но достойно. Но судьба распорядилась иначе.


В середине апреля 187... года я неожиданно получил письмо, содержание которого сильно меня взволновало.

Было воскресенье, больница была закрыта для приёма, и я не торопясь совершал свой утренний моцион по английской системе. Я как раз делал дыхательные упражнения, когда к крыльцу подъехала коляска. Прибыл мой ближайший сосед Геннадий Александрович Воробьёв. Человеком он был замечательным. Он был рослым, статным мужчиной, с отличным чувством юмора и отменным аппетитом и никогда не ленился захватить мою почту со станции. Несмотря на разницу в летах, мы были с ним в самых приятельских отношениях. Поприветствовав меня, Геннадий Александрович уселся, по обыкновению, покурить, и окликнув Филиппыча, моего старого "дядьку", нянчившего меня ещё с пелёнок, велел тому подавать завтрак. Несмотря на возраст, Филиппыч придерживался старых правил и всегда прислуживал «господам» за столом. Я не возражал.
 
– Представьте себе, Иван Андреевич, – хохотнул Геннадий Александрович, заправляя салфетку, и принимаясь за еду с обычным для него усердием. – Провёл вчерашний вечер у князя М., он давал бал в честь дня рождения супруги. Вы же знакомы с Марьей Николаевной? Нет? Прекрасная женщина, а как поёт! Ну и грех нам было пульку не расписать, князь, вы знаете ли, большой любитель. И что же вы думали? Мы, хоть и в деревне живём-с, а своё дело знаем. Двадцать четыре рублика имею, сверх положенного. А? Каково?!

Сказав это, Геннадий Александрович опрокинул в рот рюмку вишнёвки которую Филиппыч специально по такому случаю припас к завтраку. Привычка моего друга пропускать рюмку-другую за трапезой давно была всем давно известна. Чинно наполнив её снова, он занял своё место подле стола.
 
Поздравив Геннадия Александровича с успехом, я попытался, было, завести разговор о вреде вина и пользе физических упражнений, но тот лишь отмахнулся.

 – Что же вы, Иван Андреевич, предлагаете мне мужика заменить? – удивился тот, принимаясь за грибной суп. – Каждый из нас должен знать свой шесток. Мужик пусть работает, а мы с вами приглядывать должны, хорошо ли он своё дело делает, да нас с вами почитает. Верно, я говорю, старина?

– Истинно верно говорите-с, – поклонился Филиппыч, убирая рюмку и графин со стала. Филиппыч был бережлив, и редко кому наливал больше двух рюмок зараз.

– Кроме того, – Геннадий Александрович проводил графин взглядом. – Увидит меня мужик в рубахе, и что подумает? А не сошёл ли барин с ума? И страх, и уважение ко мне потеряет. А этого допускать никак нельзя. Я не нашёлся, что ему возразить.

Просидев у меня с час, и напившись кофею, г-н Воробьёв стал прощаться. Надев шляпу и накинув пальто, он уже вышел на крыльцо и велел подавать, но внезапно хлопнул себя по лбу, и стал рыться внутреннем кармане сюртука.

– Запамятовал, батюшка, запамятовал, – воскликнул он виновато, вручая мне конверт из дешёвой казённой бумаги. – Почтмейстер отдал, а я засунул, поглубже.

Взяв его, я с любопытством прочёл обратный адрес. Должно быть, я сильно побледнел, потому что Геннадий Александрович воскликнул: «Что с вами»?

– Ничего, – ответил я, опомнившись. – Должно быть, переусердствовал с гимнастикой.

Проводив гостя, я прошёл в кабинет, где ещё раз прочёл имя отправителя. Первой моей мыслью было швырнуть письмо в огонь, однако, поразмыслив, я всё же решил прочесть его.

Вскрыв конверт, я нашёл внутри короткую записку следующего содержания:

"Уважаемый Иван Андреевич!
Прежде всего, прошу Вас не считать это письмо дерзостью или неуместной шуткой, ибо намерения, побудившие меня написать Вам, имеют основания самые честные и искренние. Я не питаю надежд, что Вы сумеете когда-либо простить меня, я лишь прошу выслушать меня, в надежде, что нам обоим станет легче принять то, что произошло между мной и Вашим братом много лет назад, и что невозможно никак исправить.
Мой полк будет расквартирован в Воронеже в течение всего следующего месяца. Если Вам будет угодно встретиться со мной, прошу обратиться по прилагаемому адресу.
С уважением, поручик Брагин"

Прочитав письмо, я пришёл в смятение. И пусть я ждал этого дня с тех самых пор, как похоронил Петра, но новость о том, что человек, виновный в его смерти, ищет со мной встречи, застала меня врасплох. Обдумывая, как мне следует поступить, я принялся ходить по кабинету взад и вперёд. Проигнорировать письмо, я, естественно, не мог. Следовало незамедлительно что-то предпринять. Подойдя к секретеру, я открыл один из ящиков и достал массивную шкатулку, принадлежащую моему отцу. Я знал о нём лишь со слов матери, и только то, что человеком он был безвольным, и однажды оступился. Где он сейчас, и жив ли – бог ведает. Больше мы о нём не говорили.

Открыв шкатулку, я убедился, что пистолеты на месте. Конечно, пускать их в ход у меня не хватило бы духу, но первое время по возвращении домой я даже немного упражнялся в стрельбе. Достав их, и взвесив в руке, я некоторое время рассматривал тонкую резьбу, покрывавшую рукоятки. Пистолеты были старыми, и, безусловно, дорогими, но продавать их я не решался. Пока я чистил стволы и проверял курки, мои нервы немного успокоились. Закончив, я уложил их обратно, и снова перечитал письмо. Что бы ни случилось тогда между моим братом и этим человеком, по всему выходило, что этот человек раскаивается и желает повиниться передо мною. Решив ехать немедленно, я снабдил необходимыми распоряжениями домашних, уложил несколько пар белья и дорожный набор в саквояж, и отправился на станцию, в надежде успеть на вечерний поезд.

В губернскую столицу я прибыл на следующий день, к обедне. Наняв номер в гостинице, и оставив там вещи, я тотчас отправился к поручику. После тихой жизни в деревне, Воронеж показался мне огромным и чрезвычайно шумным. Конечно, проведя четыре года в Москве, я повидал всякое, но и наш губернский городок был ей под стать. Мне вдруг остро захотелось домой. Вот уж не думал, что раскисну так скоро.

В полку г-на Брагина не оказалось. Дежурный ничего не знал, и на все мои вопросы отвечал «неизвестно» или «никак нет», отправив меня к фельдшеру, решив, видимо, что если я врач, то говорить мне нужно с человеком той же профессии. Проводив меня в лазарет, он оставил меня в компании очень молодого, худого и резкого человека, который отрекомендовался просто: Павел Извеков. Отчества своего он не назвал, основательно стеснив меня этим, но тут же предложил чаю, табаку и стул. По всему было видно, что г-н Извеков истосковался по новым лицам и желает оставить меня у себя как можно дольше. Узнав из разговора, что мы примерно одного с ним возраста, я быстро расположился к нему, и немного расспросив о службе, быстро перешёл на предмет, более меня интересующий. На мой вопрос о сущности поручика Брагина он дал мне ответ самый неожиданный:

– Замечательный человек и офицер. Никогда не бьёт солдат, не требует с них денег, не пьёт вина и в службе строг и точен.

Никаких других подробностей о жизни поручика мой новый знакомый не знал, и скоро простившись с ним, я отправился обратно в гостиницу.

В номере, дешёвом, и скупо обставленном, не было места для праздных мыслей. Усевшись за стол, я принялся размышлять о том, как мне поступить, когда наше свидание состоится. Никакой физической сатисфакции я не желал. Горестный путь выбирает человек, жаждущий мести, и этот путь был не для меня. Я очень хотел выслушать этого человека и понять причины, заставившие его написать мне. С этой мыслью я отошёл ко сну, намереваясь завтра встретиться с ним как можно раньше.

Проснувшись на следующий день очень рано, я в силу приобретённой уже привычки, быстро умылся, привёл в порядок платье и, не дожидаясь полового, спустился вниз, чтобы распорядиться насчёт завтрака.

Поднимаясь обратно, и не рассчитывая встретить кого-то в столь ранний час, я едва не столкнулся на лестнице с мужчиной, явно торопившимся прочь. Задев меня чемоданом, он слетел вниз и оттолкнув заспанного сторожа, выбежал прочь. На лице его был написан ужас, и я решил было, что позволил убийце или вору скрыться, но дело обстояло несколько иначе, но едва ли лучше. Поднявшись, я увидел, что в мою дверь отчаянно стучит коридорный. Я окликнул его.

– Доктор! Слава богу! - взмолился тот, и потянул меня за рукав. - Тут обморок, скорее!

Не теряя ни секунды, я бросился вслед за ним в соседний номер, где застал полнейший беспорядок. Стол, долженствующий стоять в середине, был сдвинут в угол, скатерть, вся в винных пятнах, касалась пола, недопитая бутылка валялась тут же. Один из двух бокалов был разбит, другой, опрокинутый, лежал рядом.

 – Вот, доктор, вот, – пугливо бормотал малый, проталкивая меня в комнату, где на заправленной кушетке, за сдвинутой ширмой, лежала женщина средних лет, в выходном, не для гостиницы, платье и туфлях. Глаза её были закрыты, кожа бледна, губы сомкнуты. Проверив её пульс, и убедившись, что она жива, я отослал коридорного за саквояжем.

Приведя женщину в чувство при помощи нашатыря, я спросил, как она себя чувствует. Открыв глаза, та несколько секунд собиралась с мыслями. Слегка повернув голову,  она посмотрела в сторону двери, возле которой стоял дорожный чемодан. Застонав, она снова закрыла глаза, прикрыв лицо ладонями. Отправив полового в этот раз за водой, я попробовал поговорить с нею с глазу на глаз, но тщетно. На все мои вопросы она отвечала молчанием, один лишь раз взглянув на меня, когда я спросил, есть ли у неё знакомые в этом городе. Горькая усмешка скривила её губы.
Накапав в стакан несколько капель успокоительного, я велел ей выпить их, а сам отворил окно, чтобы вывести из комнаты тяжёлый винный дух. Не желая более докучать пациентке, и подозревая настоящую причину её недуга, я решил на некоторое время оставить её одну. Выйдя из номера, я вновь наткнулся на полового, и тот поведал мне следующую историю:

– Известное дело, барин, влюбчивый народ, эти женщины. Въехали они третьего дня. Она и мужчина. По всему видать, не муж и жена, меня не обманешь. Он по вечерам выходил, а она всё больше в номере сидела, читала да вышивала. А сегодня он меня разбудил, этот господин, под утро, часиков в пять, и говорит, всё, мол, проигрался да нитки, и что у него одно средство только и осталось – бежать, и чтоб я его чемодан из номера тайно вынес и ему отдал. Я ему говорю: невозможно это, ваше благородие, барыня почивает ещё, и мне в номер войти никак нельзя. Тогда он меня ударил и ушёл. А с полчаса назад вернулся. Я за ним. Проследить, мало ли что. Слышу, в номере крики, брань, истерика. Потом он выскочил, оглянулся по сторонам, как безумный, и бежать. Я, честно говоря, струхнул малость, думал, до греха у них дошло. Заглянул, – она лежит, ни жива, ни мертва. Огляделся, крови вроде нет, ну и ваше благородие решил будить, а тут вы и сами.

Отпустив его, я велел ему никому ничего не рассказывать, и тихонько постучал в приоткрытую дверь.

 – Войдите, – услышал я слабый голос.

Переступив порог, я нашёл несчастную в той же позе, в которой и оставил. Её глаза безжизненно смотрели в потолок, а тонкие пальцы с усилием сжимали недопитый стакан. Лишь немного порозовевшие щёки указывали на то, что ей стало лучше.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я, присев рядом с ней на стул.

– Это не имеет значения, – ответила она, едва слышно. – Моя жизнь закончена. Я уже мертва.

– Что вы такое говорите! – воскликнул я, вставая. – С вами всё будет хорошо.

– Вы не понимаете, доктор. Вы не понимаете…

Прошептав это, женщина снова закрыла глаза. Постояв в нерешительности некоторое время, я решил, что ей удалось заснуть, и повернулся, чтобы уйти, но она меня остановила.

– Доктор…

Я обернулся.

– Не уходите, доктор. Как вы молоды. Как вас зовут?

Я представился.

– Лучше бы вы меня не спасали, Иван Андреевич, – ответила она горько, снова спрятав лицо в ладони. – Так было бы лучше для всех.

Я промолчал. Исполнив свой долг как врач, я не представлял себе, чем я могу ей помочь, как человек.

– Спасибо, что не жалеете меня, – снова заговорила она через некоторое время. – Грех мой не исправить ничем. Я сбежала от мужа, а теперь ОН сбежал от меня. Мой бедный Герман наверное, проклял меня. Прощайте. И не бойтесь, я ничего с собой не сделаю.

С тяжёлым сердцем я покинул комнату. Нет ничего хуже, чем быть обманутым в любви, это действительно так. Вернувшись к себе, я быстро уложил вещи, и, наскоро позавтракав, снова отправился в полк.

По сравнению со вчерашним днём, сегодня здесь царила суматоха. От топота копыт пыль стояла столбом, отчего мне пришлось обогнуть плац, чтобы попасть к казармам. Поручика Брагина не было и на этот раз, но меня ожидала записка от него, которую я немедленно прочёл:

"Уважаемый Иван Андреевич, прошу Вас быть сегодня у меня на квартире в девять часов вечера, ибо днём я своим временем располагать не имею возможности.
Брагин"

По всей видимости, фельдшер доложил поручику о моём вчерашнем визите, и тот счёл нужным пригласить меня домой. Поразмыслив, я решил, что так будет даже лучше, ибо тема нашего предстоящего разговора не предполагала присутствия свидетелей. На обратной стороне записки был указан адрес.

Большого желания возвращаться в гостиницу я не испытывал, поэтому просто отправился бродить по улицам. Городская сутолока напомнила мне молодость, которая прошла не так, чтобы давно, но вспоминалась всё реже и реже. Поразительно, но даже тогда я не был по-настоящему счастлив. Жизнь обделила меня удовольствиями, и, потеряв родных, я начал жить так, словно простые радости жизни стали для меня невозможны. Может быть, со временем, я перестану искать покой и попрошу судьбу увлечь меня, но это будет ещё не скоро…

В назначенное время я с волнением постучал в двери тёмного парадного. Глубоко вздохнув, я попытался себе представить внешность и привычки этого человека, но, не имея должных знакомств среди офицерского сословия, оставил это занятие. Однако вопреки моим ожиданиям, дверь мне отворил мальчик лет шести, держащий в руках огарок свечи в старом глиняном подсвечнике.

– Вам кого, дяденька? – спросил он меня, с головы до ног окинув взглядом из-под светлых, давно не стриженых волос. Грязный, вздёрнутый кверху веснушчатый нос, равно как и его манера держаться, говорили о весёлом характере мальчугана. Встав в проёме двери, он вытянулся в струнку, словно заступил на пост. Узнав, кого я ищу, он звонко ответил: «так точно-с, здесь!», и, развернувшись через левое плечо, зашагал к тёмной деревянной лестнице, чеканя шаг босыми ступнями. Я поспешил следом.

Поднявшись на второй этаж, он остановился напротив обитой войлоком двери с медной ручкой в форме льва. Тонкая полоса света пробивалась снизу, и было видно, что кто-то ходит по комнате, туда и обратно.

– Господин поручик живёт здесь, – доложил мой провожатый и протянул мне свечу. В знак благодарности я дал ему пятак, который он тотчас спрятал в недра своей длинной, не по росту, рубахи, позаимствованной, должно быть, у кого-то из старших. Сверкнув на меня глазами, он кубарем скатился по лестнице, громко хлопнув дверью где-то внизу. Выждав немного, я постучал. Дверь почти тотчас открылась.

Поручик Брагин оказался человеком среднего роста, не щегольски, но хорошо одетым. Его форменный китель был новым и сидел на нём, как влитой. Как и все военные тех лет, он носил усы и бакенбарды, аккуратно постриженные и ухоженные. Впустив меня в комнату, он остановился на её середине, заламывая руки, явно не зная, с чего начать разговор. Я тоже смешался. Теребя в руках шляпу, я невольно думал, что поручик имеет внешность самую приятную и никак не походит на человека, которого я себе представлял.

– Позвольте представиться, – первым нарушил он молчание. – Поручик Его величества П-го полка, Брагин Виктор Алексеевич. Руки своей я подать вам не в праве, ибо понимаю, какие чувства вы ко мне испытываете, но, тем не менее, прошу вас выслушать меня, ибо исповедь моя будет недолгой. Прошу вас сесть.

Г-н Брагин указал мне на стул, и я кивнул, соглашаясь. Присев, я украдкой осмотрел комнату. Обстановка была самой спартанской. Кроме дивана, на котором хозяин, судя по всему, и спал, в комнате находился только круглый обеденный стол, два стула и умывальник с зеркалом. По всему было видно, что поручик не держит денщика и управляется со всем своим небольшим хозяйством сам.

Стол был занят несколькими книгами, письменным прибором, графином с водой и небольшим серебряным подносом с двумя стаканами. Освещалась комната единственной керосиновой лампой, стоящей тут же, на столе.

– Позвольте мне начать по порядку, – предложил он, закуривая папироску. – Я познакомился с вашим братом в 186... году, когда мы оба были корнетами. Мы стали служить в одном полку, под началом капитана Матвеева, человека нерушимой чести и достоинства. Однако, несмотря на то, что мы с Петром Андреевичем были ровесниками, и нас одновременно произвели в офицеры, в службе мы быстро с ним разошлись, ибо каждый из нас нашёл себе дорогу по душе. Мой интерес тогда составляли вино да карты, до коих я был большой охотник, в то время как ваш брат мог часами заниматься выездкой, или физическими упражнениями. Его привычки часто служили поводом для шуток среди офицеров, но незлобных, ибо все мы искренне считали Петра Андреевича славным малым, обладающим своеобразным charme.

Я невольно представил себе Петра взрослым мужчиной. Наверное, он, как и прежде, предпочитал во всём быть первым. В детстве ему ничего не стоило вскочить на коня и пустить его во весь опор, или прыгнуть в речку с высокого утёса. Должно быть, он не расстался с годами с юношеской ловкостью и отвагой и был примером для товарищей. С тех пор, как его не стало, я вспоминал о нём лишь с болью в сердце, но теперь, услышанное заставило меня улыбнуться. Поручик словно вернул меня на несколько секунд в детство, во времена, когда я был счастлив.

– Трагедия, виновником которой был только я, – продолжил он тем временем, – случилась, когда наш полк прибыл на летние учения в Таганрог. Жизнь в маленьких городках, как вы знаете, сильно отличается от столичной, и в силу этих особенностей, нам приходилось выдумывать себе развлечения самостоятельно. Если вы не осведомлены, то я вам доложу, что досуг русского офицера обычно составляют пьяные кутежы, особенно когда ты молод и безрассуден, как все мы тогда были. И нет среди нашего брата, военного человека, такого, который бы не пренебрёг в скуке правилами приличия, и не рассказал бы приятелям пикантную историю, героем которой он стал, или хотел бы стать.

Поручик кашлянул, хрустнул пальцами, а затем продолжил.

– Пётр Андреевич в наших проказах обычно участия не принимал, но, сторонясь местного общества, всё же захаживал иногда в наш офицерский клуб. Так было и в тот вечер, когда по случаю непогоды весь наш полк, кроме самых нелюдимых или промотавшихся офицеров, собрался вместе. Сам собой разговор тогда зашёл об отваге. Каждый выразил своё мнение на этот счёт, и когда очередь дошла до меня, мне вдруг показалось уместным и остроумным сказать, что отвага есть не что иное, как мужское безрассудство, вызванное желанием получить главную в жизни награду, а именно любовь прекрасной женщины. «Жизнь в обмен на любовь?» – спросил тогда кто-то. «Да!» – пылко ответил я, несколько не сомневаясь в собственных словах.

Послышались возгласы одобрения, а затем и скабрезные шуточки. Разговор принял несерьёзный оборот, и вот уже многие из нас принялись рассказывать о личных «победах». Я же, будучи к тому времени в изрядном подпитии, заявил, что каждый из нас готов сложить голову, если это потребует настоящая женщина, такая, как, например, супруга местного галантерейщика, известная на весь город красавица. Чёрт меня дёрнул тогда за язык, но желание прослыть повесой и удальцом затмило мой разум. Я присочинил, что не раз наблюдал, как она благосклонно смотрит на офицеров, в том числе и на меня. Надо ли вам объяснять, что завладев вниманием товарищей, я принялся расхваливать её красоту, и придумывать подробности нашей с ней якобы взаимной симпатии, не будучи с нею даже знакомым. Все вокруг бурно приветствовали эту мою выдумку, в то время как ваш брат отложил пасьянс, которым до этого был занят, и, нахмурившись, стал прислушиваться к моим речам. Всё это я припомнил впоследствии, но тогда не обратил на это внимания. Завравшись окончательно, я вдруг заявил, что накануне получил от Елены Сергеевны (так её звали) записку, весьма приятного для меня содержания. Меня принялись хлопать по плечу и предлагать выпить за будущую победу. Несколько старших офицеров укоризненно покачали головами, но вслух ничего не сказали, и я уже принялся было «чокаться» с подсевшими ко мне товарищами, когда ко мне подошёл Пётр Андреевич. Он потребовал, чтобы я немедленно объявил все мои слова ложью. Его голос был странен, а кожа бледна, словно мел. Он едва владел собой, делая видимое усилие, чтобы не дать мне пощёчину.

Воцарилась тишина. Признаться, в первое мгновение я смешался, однако быстро пришёл в себя и ответил, что всё сказанное мною есть чистая правда. Раздались возгласы. Вы должны понимать, что обвинения во лжи, особенно в таком деликатном деле, не могут не иметь последствий. Все с нетерпением ждали, что будет дальше. Хмель мгновенно оставил меня, и я как можно громче заявил, что не потерплю подобных оскорблений и желаю получить удовлетворение. «Вы его получите, – ответил Пётр Андреевич. – В любое время». Развернувшись, он покинул клуб, оставив меня в компании моих сторонников, ибо никто из нас решительно не понимал причин такого странного поведения вашего брата.

Сделав паузу, г-н Брагин присел на стул, ибо было видно, что вследствие большого волнения ему стало неловко стоять. Закурив новую папироску, он выпустил кольцо дыма, и достал платок. Промокнув лоб, он бросил на меня быстрый взгляд. Удостоверившись, что я непременно хочу дослушать историю до конца, он продолжил.

– Весь остаток вечера я провёл в нервном возбуждении. Добрая половина офицеров предложила мне свои услуги в качестве секундантов. Я выбрал наугад. Честь моя была задета, но я не понимал тогда, куда приведёт меня моя гордыня. Обговорив с ними условия дуэли, я отправился домой с твёрдым намерением проучить вашего брата. На следующий день все детали предстоящего поединка были согласованы. Мы получили от Петра Андреевича полнейшее согласие относительно всего. Мы условились также, что на дуэли будет присутствовать наш полковой врач, добрейший Матвей Максимович, повидавший на своём веку много крови, и оттого, должно быть, бывший непримиримым противником офицерских поединков. Согласно нашего уговора, он должен был, в случае необходимости, попытаться спасти любого из нас.

Утром следующего дня мы съехались в старую дубовую рощу за городом, где не было ни дач, ни дорог. Доктор предложил нам решить дело миром, но я решительно отказался. Пётр Андреевич тоже. Выслушав наши возражения, мои секунданты рьяно принялись за дело. Через несколько минут всё было готово. В течение всего времени, пока мы готовились, ваш брат не выказал и тени сомнения, хотя наша встреча не сулила ему ничего хорошего: жребий был ко мне благосклонен, стрелять первым выпало мне. Однако встав у барьера, я вместе с волнением вдруг почувствовал и раскаяние. Никогда прежде мне не приходилось драться на дуэли, и свой первый поединок я представлял себе не таким. Не имея возможности узнать об истинных причинах, побудивших Петра Андреевича поступить так со мной, я, всё же, счёл их весомыми.

Решив про себя окончить дело без крови, я задумал выстрелить мимо, ибо зная характер вашего брата, не сомневался, что и он поступит так же. Однако его поведение у барьера поколебало меня. Не сходиться было моим условием, и пока я готовился к выстрелу, Пётр Андреевич не проявлял никаких признаков беспокойства, разве что выглядел немного бледным, что я приписал бессонной ночи. Казалось, исход поединка совсем его не заботил, будто бы он знал наперёд, чем всё должно закончиться. В замешательстве, я опустил пистолет. «Развернитесь боком»! – тут же выкрикнул его секундант. – «Побойтесь бога!», на что ваш брат не обратил никакого внимания. Заложив руки за спину, он стоял у барьера, слегка наклонив голову, не сняв даже офицерскую фуражку. Его спокойствие было бы достойно восхищения, если бы не моя задетая честь. Я снова поднял пистолет с намерением проучить его. Будучи отличным стрелком, я задумал сбить фуражку с его головы, тем самым поколебав его хладнокровие, тем более досадное мне, что сам я нервничал изрядно. Прицелившись, я нажал на курок, будучи полностью уверенным в успехе. Однако ваш брат пошатнулся и упал. Ужас охватил меня. Подбежав, я увидел, что пуля попала ему в голову возле левого виска. Спасти его не было никакой возможности.

Поручик опустил голову и сжал лицо ладонями. Казалось, воспоминания доставляют ему физическую боль. Я же сидел напротив него, не ощущая, как по моему лицу бегут горячие слёзы. Моё сердце разрывалось от жалости к моему бедному Петру.

Посидев так с полминуты, г-н Брагин встал и распахнул окно. В комнату ворвался прохладный весенний воздух, поколебав пламя в лампе. Наши тени заплясали по стенам, будто желая поскорее вырваться отсюда. Несколько тягостных минут, в течение которых я пытался унять дрожь, поручик провёл у окна, всматриваясь в поглотившую город тьму. Наконец, он смог продолжить.

– В полном молчании мы погрузили тело вашего брата в карету и тронулись обратно. Вопреки своим убеждениям, доктор намеревался было солгать, что пулю подпоручик Зорин получил случайно, якобы из-за неловкого обращения с оружием, но я остановил его. Совесть моя была нечиста, и по возвращении я доложил обо всём случившемся капитану, ничего не утаивая. Он рассвирепел. Назвав меня мальчишкой, он выгнал меня из кабинета, велев до дальнейших распоряжений оставаться дома и никуда не выходить, сказавшись больным.

Помимо душевных мук, меня беспокоила моя дальнейшая участь, которая была не завидна. Наша дуэль состоялась поспешно, без суда общества офицеров, а, значит, являлась самочинною. Убив соперника, я поставил себя над законом. Чтобы не доводить дело до военного суда, мне необходимо было подать прошение об увольнении в отставку, что было для меня хуже смерти, ибо вне военной службы я себе жизни не представлял.

Однако судьба распорядилась мною по-другому. В тот же вечер ко мне на квартиру зашёл капитан, и, найдя меня в самом скверном расположении духа, смягчился. Переговорив со мною, и узнав, как сильно я страдаю из-за своей нелепой выходки, он предложил мне написать рапорт о переводе на Кавказ. Я согласился не раздумывая. Он пообещал мне, что подробности поединка останутся тайной, однако пресечь слухи полностью не удалось, ибо слишком много офицеров было свидетелями нашей ссоры.

Оказавшись на Кавказе, я как будто бы прозрел. Именно там мне открылось подлинное чувство товарищества и верности долгу. Я перестал потакать страстям, и никогда не совершал бессмысленных убийств горцев ради славы или наград. В конечном счёте, четыре года, проведённые мною под неприятельскими пулями, стали лучшими в моей жизни. Я был поощрён и лишь единожды ранен в ногу. Когда же вышел мой срок, я снова вернулся в Россию, и решил разыскать вас. Поводом к тому послужило вот это письмо, – г-н Брагин взял со стола книгу, и, раскрыв её, протянул мне сложенный вдвое листок пожелтевшей бумаги. – Будучи уверенным, что там я буду непременно убит, я хранил его у себя, свято оберегая тайну вашего брата. Однако теперь, оказавшись здесь, я решил, что вы должны узнать всю правду.

Я развернул листок, но не смог прочесть ни строчки, будучи слишком взволнованным. Я лишь увидел, что это короткое послание было написано женской рукой и адресовано Петру. Сложив листок, я мельком взглянул на книгу, которую поручик продолжал держать в руках. К моему изумлению, это оказались «Повести Белкина» –  моя любимая книга, и признаться честно, я никак не ожидал встретить её здесь.

– Эта книга когда-то принадлежала Петру Андреевичу, – сообщил поручик, словно угадав мои мысли. Разлучённый с Петром ещё с юности, я плохо представлял себе его вкусы и привычки, но в эту минуту он стал чуточку ближе ко мне. Я бережно принял книгу из его рук и прижал к себе.

– В день моего отъезда, ко мне на квартиру пришёл Матвей Максимович. Он, и ещё несколько офицеров решили проститься со мной. Наш добрейший доктор был грустен. «Вот и вы уезжаете», – сказал он мне тогда. Мы обнялись. Признаюсь, я едва удержался, чтобы не проронить слезу. Этот человек был мне очень дорог. Он не имел привычки осуждать кого-либо, не осуждал и меня. На прощание он протянул мне эту книгу, сказав, что нашёл её на квартире вашего брата, и что она многое расскажет мне о нем, вот только тогда я не придал его словам значения.

Много месяцев с тех пор я возил её с собой. Я не решался читать её, словно боясь оскорбить этим память Петра Андреевича. Однако будучи раненым, мне пришлось несколько дней провести в лазарете. Попросив своего денщика принести мне что-нибудь для развлечения, я не предполагал, что это будет именно она. Отругав его, я, тем не менее, через некоторое принялся за чтение. Надо ли говорить, какие чувства я испытал, перечитывая «Выстрел»? Горькое разочарование вновь настигло меня, как и в тот злополучный день, когда мы с Петром Андреевичем встали у барьеров. Если бы не моё нелепое бахвальство, всё было бы иначе…

На поручика было жалко смотреть. Его моложавое лицо сковывала гримаса душевной боли. Казалось, он вновь переживает страшные моменты той роковой дуэли. Как же, оказывается, я ошибался в этом человеке. С юности представляя его воплощением зла, я видел сейчас перед собой надломленного человека, старающегося всеми силами искупить свою вину. Меж тем он продолжил рассказ.

– Перевернув очередную страницу, я наткнулся на это письмо. Прочтя его, я почувствовал бессильную ярость и ненависть к самому себе. Мне, наконец, стала ясна истинная причина нашей с ним ссоры. Ваш брат любил ту женщину, и она любила его. Я же, идя на поводу у своей гордыни, стал палачом чужих судеб. Схватив костыли, я ринулся на воздух и до рассвета просидел на крепостной стене, предоставив горцам возможность беспрепятственно стрелять в меня. Но бог решил наказать меня, сохранив жизнь.

Несколько раз глубоко вздохнув, поручик налил себе воды. Справившись, он снова обратился ко мне, но голос его стал глухим, словно вместе с признанием из этого человека ушла жизнь. Он закончил своё печальное повествование:

– Все эти годы я хранил книгу и письмо для вас. Теперь же, когда мне нечего больше добавить я согласен на любой вызов.

– Виктор Алексеевич… – начал я, вскакивая со стула, но поручик остановил меня.

– Ещё кое-что. Понимая, что вы человек не военный, я нахожу наше положение весьма затруднительным. Поэтому, если у вас есть какие-либо соображения на этот счёт, потрудитесь объясниться, прошу вас.

Признаться, такое продолжение разговора меня обескуражило. Я перестал ненавидеть этого человека, узнав, какие нравственные страдания он испытал. О мести не могло быть и речи, и я прямо сказал ему об этом, протянув руку.

– Виктор Алексеевич, – сказал я, сделав шаг ему навстречу. – Позвольте пожать вам руку, как честному человеку. Я не держу на вас зла, и в память о моём брате, хочу сказать вам следующее: я прощаю вас.

Поручик схватил мою ладонь и крепко пожал её. Отстранившись, он достал платок и утёр глаза.

– Знаете, – сказал он, после того, как отсморкавшись, впервые за всё время посмотрел мне в глаза. – Там, под пулями горцев, я часто желал умереть. Смерть казалась мне избавлением. Но теперь я думаю, что избавление – это прощение.
Следуя его примеру, я тоже промочил глаза.

Простившись с г-ном Брагиным около полуночи, я вернулся в гостиницу. Выпив подряд два стакана сельтерской воды, я поднялся к себе в номер и запалил свечу. Не раздеваясь, я присел к столу и положил книгу перед собой. Старый выцветший переплёт хранил в себе тайну моего брата, и теперь я был к ней готов. Раскрыв его, я отыскал меж пожелтевших страниц письмо и прочёл следующее:

"Дорогой Пётр!
Позволь мне так обращаться к тебе, ибо нет больше никаких препятствий моему желанию быть с тобой. Сегодня, переговорив с мужем по поводу нашей предполагаемой поездки, я, наконец, поняла, как безразличен мне этот человек. Он хочет непременно ехать в самое ближайшее время, ибо, как он выражается, только так он сможет оградить меня от «офицерья, запрудившего наш милый городок». О нас он ничего не знает, смею тебя уверить! Но разлука, которую он приготовил для нас, кажется мне непереносимой. И поэтому, дорогой, любимый Пётр, Петя, я отвечаю тебе «да»! В моём сердце нет больше никаких сомнений. Я люблю тебя так же, как ты меня, если не ещё сильнее. Как же я могла так долго скрывать это чувство от тебя, от себя…
Теперь я доверяюсь тебе. Я готова ехать немедленно, куда угодно. Я знаю, что тебе потребуется некоторое время, чтобы всё подготовить, поэтому буду ждать твоего письма, тем же способом, что и обычно. Я чувствую себя окрылённой, потому что люблю и любима.
Целую, твоя Елена".

Кажется, прошло несколько минут, прежде чем я опомнился и опустил листок.  Предположения поручика были верны, и женщина, ради которой мой брат встал к барьеру, была для него не просто увлечением. Мой брат любил её, и никому не мог позволить злословить на её счёт. Невозможно было представить, чтобы Петр не встал на защиту той, что была ему так дорога. Мой бедный и благородный брат!

На следующее утро, с солдатом, я снова получил записку от г-на Брагина. Тот сообщал, что отбыл вместе с полком на полевые учения, желает здравствовать и так далее. В конце он приписал следующее:

«Обдумав наш вчерашний разговор, я дополнительно сообщаю Вам адрес известной Вам особы. Возможно, Вы захотите увидеться с нею. Найти её инкогнито не составит труда. Посетите писчебумажный и галантерейный магазин купца Ш. в Таганроге».

Перечитав записку ещё раз, я спрятал её в бумажник. Признаться, мысль увидеть женщину, пленившую сердце моего брата, поначалу показалась мне фантастической. Как врач, я лучше других понимал, что бередить старые раны не следует, и, укрепившись в этом решении, в тот же день покинул Воронеж. Несчастной брошенной женщины, имени которой я даже не узнал, в гостинице уже не было. Расспросив половых, я выяснил, что забрав полтора рубля за досрочно оставленный номер, она забрала свой чемодан и велела кучеру ехать на вокзал. 

Оказавшись вскорости дома, среди знакомых предметов и вещей, я снова стал жить прежней жизнью, отличной лишь тем, что теперь моё сердце получило, наконец, успокоение. Удивительно, но я больше не чувствовал себя одиноким. Знакомство с поручиком и рассказанная им история примирили меня с прошлым. Я снова принялся за работу, с усердием выполняя всё то, что может облегчить жизнь моих пациентов. Так прошло лето.

Степенное течение нашей деревенской жизни было нарушено на Михайлов день, когда погода, наконец, установилась после осенней распутицы. Князь М. праздновал именины дочери, Анне Николаевне пошёл уже 18-й год. Я охотно принял приглашение, ибо накануне князь пожертвовал значительную сумму на нужды нашей больницы, и я хотел лично поблагодарить его. Помимо самих именин, было задумано путешествие на пароходе до Азовского моря, во время которого именинница будет давать музыкальные представления, которые с нею репетировал известный итальянский маэстро, выписанный по такому случаю из Петербурга.

Начало путешествия было замечательным. Большую часть дня мы проводили в салоне, играя в шарады и слушая музицирование именинницы. Анна Николаевна блистала. Казалось, в её присутствии даже самый угрюмый человек должен был расцвести в улыбке. Она часто играла в четыре руки с молодым князем Ч., прекрасным молодым человеком двадцати двух лет отроду. Им прочили скорую свадьбу.

По вечерам мы выходили на палубу, любовались звёздами. Я просил Анну Николаевну поберечься, памятуя о её не совсем крепком здоровье, но на меня шикали, и я отступал.

Однако тревоги мои были не напрасны. Не успели мы ещё дойти до Цимлянской, как у Анны Николаевны сделался жар. Везти её в таком состоянии в Ростов было опасно. Оба местных доктора, русский и немец, посетившие больную в тот же день, подтвердили мой диагноз и велели обеспечить ей полный покой. Впрочем, через сутки опасность миновала. Молодой организм быстро шёл на поправку, а стараниями молодого князя, болезнь сделалась для пациентки даже приятной. Отрадно было наблюдать, с какой нежностью он ухаживал за юной княжной. Тогда же, воспользовавшись хорошим настроением старого князя, я попросил разрешения съездить на несколько дней в Таганрог, якобы по делам. Князь отпустил меня, пообещав не отправляться обратно до моего возвращения.

Прибыв в город на следующий день, я быстро отыскал нужный адрес, некоторое время простояв в нерешительности на улице. Мне стало казаться, что поступок этот нелеп, и будет лучше, если я никогда не увижу эту женщину. Однако спустя четверть часа, окончательно продрогнув на холодном ветру, я решил, что лучше всего будет посетить магазин под видом обыкновенного покупателя, и толкнул дверь.

Очутившись внутри, я окинул взглядом товары, решив уйти, как только немного согреюсь, но на звук колокольчика из-за конторки вышла молодая женщина и ласково улыбнулась мне. Конечно же, это была она. Я никогда не видел портрета Елены Сергеевны, но со слов поручика знал, что, не имея благородного происхождения, она, тем не менее, была очень хороша собою. Её выразительные светло-серые глаза смотрели на меня спокойно и приветливо. Во всех её чертах и манерах был заметен след воспитанности и порядочности. Она была именно такая, какой я её себе и представлял.

– Что угодно господину доктору? – участливо спросила она, подойдя ближе. Конечно же, моё платье и саквояж выдавали меня с головой. Я что-то промычал в ответ, уставившись, в растерянности на отрезы.

 – Твид? – проследила она за моим взглядом. – Прекрасная ткань, но очень дорогая. Смею вас заверить, что у нас большой выбор, – добавила она торопливо, увидев на моём лице смущение. – Есть ткани, которые наверняка вам подойдут. Хотите, я велю их принести?

– Да… – наконец выдавил я из себя хоть слово. – Но прежде позвольте представиться. Меня зовут Иван Андреевич Зорин.

Услышав моё имя, женщина побледнела. Качнувшись, она схватилась за прилавок, едва не упав. Испугавшись, что сейчас ей станет дурно, я хотел было подхватить её, но она сумела оправиться.

– Как вы похожи… – прошептала она, невольно пятясь назад. – Боже мой, как вы похожи.

Несколько секунд она смотрела на меня не отрываясь, после чего опомнилась, оглянувшись на покупателей. Никто не обращал на нас внимания. Дородная немолодая женщина лет тридцати пяти, увлечённо показывала фасоны худенькой некрасивой девочке, та то и дело приходила в восторг. Другой посетитель, хорошо одетый молодой человек, должно быть, из адвокатов, скрупулезно выбирал булавки для галстука.

– Посмотрите на эти образцы, – обратилась она ко мне, указывая на низкий столик поодаль. – Мне кажется, они вам подойдут.

Мы подошли к окну, и в мягком свете зимнего полуденного солнца черты её лица стали ещё более плавными, словно его создал античный скульптор из самого светлого мрамора. Мельком взглянув на меня, Елена Сергеевна коснулась отрезов и тихо проговорила, так, чтобы услышал только я:
 
– Пётр Андреевич много рассказывал мне о вас. Он очень вас любил.

Должно быть, я не был готов к этому разговору, раз только одна эта фраза заставила мои глаза наполниться слезами. Судорожно обшарив карманы, я промокнул глаза платком, и, не зная, что ответить, достал бумажник, в котором хранил её последнее письмо.

– Думаю, это должно принадлежать вам, – прохрипел я, откашлявшись. – Возьмите.

Узнав свой почерк, Елена Сергеевна вспыхнула. Быстро оглянувшись, она приняла листок, и наскоро сложив его, спрятала в рукав.

– Спасибо, – едва вымолвила она, стиснув руки. – У меня от него ничего не осталось.

– У меня тоже, – ответил я, не в силах больше бороться с подступающими к горлу слезами. – Прощайте.

Подхватив саквояж, я бросился на улицу.

Вернувшись на следующий день в станицу, я нашёл нашу дорогую пациентку в добром здравии. Возвращение домой решено было более не откладывать. Обратное путешествие заняло у нас почти неделю, в течение которого я до оскомины насмотрелся на суровый быт почтовых станций и общую неустроенность нашей Отчизны. Дни я коротал дни в пустых разговорах с попутчиками, а ночи, когда мне не удавалось заснуть, в тяжёлых раздумьях о судьбах людей, вынужденных скрывать то единственно прекрасное, что есть в жизни человеческой – любовь. Я полностью понимал и разделял чувства моего брата к этой женщине. За тот короткий миг, что длилось наше знакомство, она сумела согреть меня своим внутренним светом.

Через несколько дней после нашего возвращения высыпал снег, а через неделю установилась такая стужа, что белый покров под ногами постреливал при каждом шаге, и я не ходил, а бегал из больницы домой и обратно. Дома я сначала протягивал руки к самовару, который дядька загодя раздувал к моему приходу, и только потом скидывал черкесскую бурку, которую надевал поверх шубы.

В один из таких дней, вернувшись, я обнаружил подле самовара конверт. Филиппыч торжественно уложил его на серебряное блюдо, которое доставал только по самым важным поводам. Конверт был подписан уже знакомым мне почерком. Обратного адреса не было, но я не сомневался, от кого это письмо.

Велев подавать чай в кабинет, я сбросил шубу и встал у окна. Стёкла в обеих рамах были покрыты узорами, и, любуясь ими каждый день, я не переставал удивляться мастерству и величию природы. Что-то хорошее возникло в моей душе, и пока я держал в руках конверт, я на несколько секунд почувствовал счастье. Вот что писала мне Елена Сергеевна:

"Уважаемый Иван Андреевич!
Должно быть, Бог услышал мои молитвы и послал мне Вас в утешение, ибо теперь я точно знаю, что имя человека, которого я любила и продолжаю любить, не позабыто.

Много раз я начинала писать это письмо, но в силу огромного душевного волнения, бросала это занятие. Ваш визит был так внезапен, и столь скоротечен, что мне не остаётся ничего другого, как поведать Вам историю нашей любви, ибо теперь я точно знаю, что есть в этом мире человек, для которого память о Петре Андреевиче имеет столь же высокую ценность, как и для меня.

Я хочу начать нашу историю не со знакомства с Петром Андреевичем, а с моей прежней жизни. Я родилась и выросла здесь, в Таганроге. Я с детства была приучена к труду и никогда не знала излишеств. Мой отец всю жизнь служил в судебном ведомстве, но славы не снискал. Нам приходилось несладко, и, чтобы как-то выкрутиться, я даже нанималась в гувернантки, но мне почти всегда отказывали.

Незадолго до нашего знакомства с Вашим братом за меня посватался очень уважаемый в нашем городе человек. Прежде чем сделать мне предложение, он оплатил долги моего отца, получив тем самым его расположение. Я не видела иного выхода, кроме как согласиться на этот брак. Кроме того, зная наверняка, что моё согласие продиктовано чувством долга, мой муж сразу после венчания объявил, что этот брак для него скорее необходимость, ибо в его годы и при его положении ему не пристало быть холостяком. Так, день за днём прошёл год, в течение которого я смогла убедить себя, что жизнь моя устроена как следует. Однако, это было не так.

В то памятное лето в наш городок прибыл кавалерийский полк, и некоторые офицеры стали заходить в наш магазин, но редко, ведь, как известно, всё своё жалование люди их круга тратят на проказы, а к нам обычно присылают денщиков за парой новых перчаток. Но однажды, один из офицеров полка (это был Пётр Андреевич), сделал у нас большой заказ, который пришёл забирать сам. Познакомившись с моим мужем, он похвалил наш магазин, был вежлив и учтив, и оставил о себе самое приятное впечатление. Многие офицеры по его протекции также стали нашими покупателями, и муж мой сделался чрезвычайно довольным.

Спустя несколько времени, муж отправился на несколько дней в Цимлянскую, на ежегодную ярмарку, которую он никогда не пропускал. В тот же день моя Марина (так зовут мою гувернантку), отлучилась из дома и принесла огромный букет роз и записку. Как я впоследствии узнала, Пётр Андреевич заблаговременно подкупил её, и знал, когда я останусь одна. Отругав её, я всё же велела поставить цветы в вазу, и, не сумев побороть своё любопытство, прочла письмо. Я никогда прежде не получала любовных посланий, но готова ручаться, что Ваш брат был весьма оригинален. В своей записке он не писал о своих чувствах, или желаниях, а обо мне. Несколько коротких строк, которые до сих пор живут в моём сердце. Так просто, и так трогательно. Наверное, поэтому я дочитала записку до конца. Конечно же, я строго указала Марине на недопустимость такого поведения в будущем. Та повинилась, сказав, однако, что никогда не встречала таких благородных господ, как Ваш брат.

Я, конечно, решила забыть об этом случае, но вскоре Пётр Андреевич напомнил о себе снова. В наш магазин продолжали заходить офицеры, и однажды я услышала их разговор. Говорили, дескать, что Петр Андреевич заступился за какого-то солдата и тем самым попал в немилость к начальству. Одни офицеры осуждали его, другие, наоборот, поддерживали, и тогда я впервые задумалась о том, что, будучи человеком из офицерского сословия, он, тем не менее, имеет душу светлую, в чем я смогла убедиться весьма скоро.

В течение следующих нескольких дней я не раз встречала его в городе. На прогулке ли, в церкви, но Ваш брат непременно встречался на моём пути. Иногда он был один, и тогда сидел где-нибудь поодаль, и читал книгу. Признаться, эта привычка меня удивила. Никогда прежде я не видела офицера за чтением. Однажды мне даже удалось подсмотреть обложку. Это был томик Пушкина, и, придя домой, я нашла в нашей библиотеке такой же. С тех пор я не расстаюсь с этой книгой, и письмо, которое Вы мне передали, хранится в ней же. Раскланиваясь со мной на людях, Пётр Андреевич держался неизменно вежливо, и мне показалось, что инцидент с письмом исчерпан. Я окончательно успокоилась, но через несколько дней Марина передала мне новую записку.

Никогда прежде я не читала ничего подобного. Его слова задели все струны моей души. Он снова ничего у меня не просил, но… Он будто знал, о чём я думаю. Для него женщина была открытой книгой, и, дочитав письмо до конца, я ещё несколько минут не могла прийти в себя.

Я попросила Марину устроить нашу встречу, но лишь для того, чтобы прекратить любые попытки Вашего брата ухаживать за мной. Следующим же вечером, когда мой муж уехал в собрание, она открыла чёрный ход, и Пётр Андреевич явился. Он был взволнован, но держал себя строго, и, попросив у меня разрешения объясниться, поведал мне о своих чувствах. Я поверила ему. Я с лёгкостью могу понять, врёт ли человек, или нет, но Ваш брат был искренен. Конечно же, как только он кончил, я тотчас заявила ему, что никакая иная связь, кроме дружеской, между нами невозможна, и что эта встреча будет последней. Выслушав меня, он выразил благодарность за возможность этого свидания, пообещал больше не тревожить меня ни коем образом, и ушёл, вежливо попрощавшись. Я была полна решимости сдержать своё слово, но пройдя в свои покои, поняла, что думаю о нём уже не так, как раньше.

Пётр Андреевич сдержал слово. Он больше не заходил к нам в лавку и не подсылал ко мне Марину, но каждый раз, встретив его на улице или услышав его голос мне было ужасно стыдно от того, что сердце моё бьётся не так, как прежде.

Так прошло несколько недель. Мой муж ничего не подозревал, но старался не оставлять меня одну. Я была ему за это даже благодарна. Но как только он снова отлучился, Пётр Андреевич прислал мне новую записку с мольбой о встрече. Я не знала, как поступить. Марина, конечно же, просила меня увидеться с ним. Она, как и я, была очарована Петром Андреевичем, и к тому же, её участию немало способствовала щедрость Вашего брата. В конце концов, я согласилась, но лишь затем, чтобы сказать ему решительное «нет», ибо любая связь, нарушающая брачные узы, представлялась мне невозможной.

В назначенный час Петр Андреевич явился вновь. Как и в прошлый раз, он был безукоризненно вежлив и выразил полную готовность уйти тотчас, как только я этого потребую. Я предложила ему присесть. Он повиновался. Несколько мгновений он смотрел на меня, не отрываясь, а потом произнёс: «Я люблю вас. Люблю больше всего, что вы можете себе представить», и надолго умолк.

Я была ошеломлена. В его устах эти слова звучали так искренне, что я даже на секунду представила, что могла бы сделать счастье этого человека…

Не дождавшись от меня никакого ответа, он встал, поцеловал мою руку и вышел. А я… Я ещё долго сидела, не решаясь стряхнуть с себя это прекрасное оцепенение…

На следующий день, всё как следует, обдумав, я решила послать Петру Андреевичу записку с уведомлением о невозможности наших дальнейших встреч. Но меня предвосхитила Марина. Ворвавшись ко мне в спальню, она стала радостно щебетать о погоде и прочих глупостях, лукаво на меня посматривая.

Я хотела, было, указать ей на её чрезмерное возбуждение, но памятуя о том, каким она была добрым и ласковым существом, махнула на это рукой, поддавшись, поневоле, её эйфории. «Так что же вы решили, барыня»? – спросила она, подавая чай. «Не понимаю, о чём ты» – ответила я. «Как же, не понимаете. Я вчера ушла, чтоб вам не мешать, а когда возвращалась, встретила Петра Андреевича. Их благородие шли задумчивы, а увидев меня, дали мне рубль и сказали: «Она не сказала “нет”»!

Господи, а ведь выходит, что так! – опомнилась я, поняв, наконец, отчего Марина так весела. Моего мужа она не любила и побаивалась, называла его сухарём, а вот Вашего брата приняла всем сердцем, так она мне тогда и сказала. «Что же мне делать»? – спросила я её. «Дело ваше простое, – ответила та. – Коли выпало вам счастье полюбить, так не бегите от него».

В то утро Марина поклялась обо всём молчать и быть моей наперсницей. Я доверяла ей вполне. Несколько раз в течение следующей недели она приносила мне записки от Вашего брата. Его послания были полны любви. Признаюсь, я читала их с замиранием сердца. Я никогда не любила прежде, а мужа лишь уважала, памятуя о его доброте. Мы стали чаще видеться, но близости этой никто не замечал. Встречались мы обычно на набережной, или в городском парке, и, раскланиваясь со мной, Пётр Андреевич бросал на меня лишь один только взгляд, который говорил о многом. Женское сердце устроено иначе, и однажды полюбив, ему часто достаточно лишь мимолётного свидания, улыбки… Однако искренне доверяя Петру Андреевичу, я всё же не могла представить себе, что смогу нарушить данную мною перед Богом и людьми клятву, но тут произошло событие, поколебавшее меня.

Это случилось в конце июля. По случаю престольного праздника весь наш город после службы высыпал на воздух. Яркие платья и строгие мужские костюмы так и мелькали. Погода стояла прекрасная, и после прогулки всё наше общество направилось отобедать в новый трактир на набережной. Заняв террасу, мужчин принялись говорить о делах, а мы, женщины, образовали свой кружок.
 
Мы неспешно пили чай, когда к мужскому столику подошла нищенка и попросила у господ милостыню. Несколько человек полезли, было, в карманы, но тут появился хозяин и принялся кричать на половых, чтобы те выпроводили её. Бедняжка испугалась, стала пятиться к выходу, запутавшись в юбках, и всё бы закончилось просто, если бы не мой муж, который потребовал остановить её. В моей душе зародилось нехорошее предчувствие. Дело в том, что он всегда отличался высокомерием к простым людям, и даже упрекал меня за то, что я слишком добра с прислугой. Мне даже пришлось однажды ответить ему, что я только тем и отличаюсь от моей гувернантки, что имею возможность не работать по найму. Он извинился, но мнения своего не изменил.

Велев женщине подойти, он поинтересовался, какую сумму та хочет получить. «Любую», – ответила она едва слышно. Её бледное худое лицо было искажено страхом. Бедняжка едва владела собой, и мне казалось, что она вот-вот лишится чувств. «Так не пойдёт», – ответил муж, достав сигару. Привычку курить он завёл специально, для солидности, и никогда не курил дома. – «Вам необходимо оценить наше беспокойство». Подчеркнув слово «наше», он обвёл взглядом присутствующих, словно приглашая всех быть с ним заодно, на что многие отвернулись, особенно дамы. Муж этого, к сожалению, не заметил. Велев половым отойти, хозяин трактира встал позади нищенки, ожидая удобного случая, чтобы вызволить её. Муж тем временем стал рыться в карманах. Достав мелкую монету, он бросил её ей под ноги. «Что же вы»? – язвительно спросил он. – «Берите, или вам мало? Вот ещё». Он бросил новую монету. Женщина нагнулась и подняла их. Казалось, на этом всё и закончиться, но тут муж достал бумажник и извлёк из него пятирублёвый билет. «Может, вам нужно больше»? – спросил он снова. – «Тогда извольте заработать их. Я отдам вам эти деньги, если вы за ними приползёте». Он разжал пальцы, и билет упал к его ногам. Люди вокруг ахнули.

Кровь бросилась мне в лицо. Муж был мне противен, мне хотелось провалиться сквозь землю. Конечно, он стал таким не на пустом месте. Много раз мне приходилась слышать о его близости к городскому голове и об их общем финансовом интересе. Его положение, а вместе с ним и моё, заметно изменилось. Многие дамы моего круга, прежде пренебрегавшие моим обществом, теперь сами искали его.
   
Не знаю, чем бы закончилась эта ужасная сцена, но наступившей тишине вдруг раздался резкий возглас, и все тотчас обернулись на него.

"Сударь"! – бледный от негодования, на террасу поднялся Пётр Андреевич. По случаю праздника на нём был надет парадный мундир, который замечательно ему шёл. В руках он сжимал фуражку, но для того лишь, чтобы унять гневную дрожь. – "Потрудитесь объяснить, по какому праву вы позволяете себе подобные… жесты"?

Мой муж ничего не ответил. Встав прямо перед ним, и заслонив собой бедняжку, Пётр Андреевич стянул перчатки, и я с ужасом представила, как он бросает их ему в лицо. К счастью, он этого не сделал. Сложив их в фуражку, он заговорил снова:

"Как жаль, что я не имею с собой тридцать сребреников, ибо своим поступком вы попираете все божьи законы, и я, как человек, как офицер, не допущу этого. Извольте принести извинения этой женщине. Сейчас же!"

Воцарилась тишина. Мой муж мучительно переживал это мгновение. Казалось, его хватит удар. Выждав несколько времени, Пётр Андреевич проговорил: «Ну что же, если у вас недостаёт храбрости, я сделаю это за вас». Он поднял билет и подал его бедняжке. «Прошу простить нас» – произнёс он, вкладывая деньги в её дрожащую ладонь. Ласково взяв её под руку, он спустился с нею вниз. Там к ним подбежал грязный и оборванный мальчуган, которого Ваш брат приветливо потрепал по волосам. Подхватив ребёнка на руки, женщина перекрестила Петра Андреевича, а потом, нагнувшись, вдруг поцеловала его ладонь, после чего стремглав бросилась прочь. Петр Андреевич сконфузился. Не глядя на нас, он надел фуражку и удалился вслед за ними. Дождавшись, пока он уйдёт, муж схватил шляпу и кинулся к извозчику. Наше общество забурлило.

Следующим утром мой муж снова уехал в Цимлу, сославшись на дела. Весь вечер накануне он просидел у себя в кабинете, никого не принимая. Я была рада его отъезду. Вечером Марина принесла мне новую записку от Петра Андреевича. Он просил о встрече, и я велела передать ему моё согласие. Его поступок сильно взволновал меня. Мой отец всю жизнь был мелким чиновником, и если бы не моё замужество, нам пришлось бы терпеть сильную нужду, поэтому жестокие слова мужа, обращённые к этой женщине, были для меня оскорбительными. Ожидая Петра Андреевича, я вышила на шёлковом платке его инициалы и вечером подарила этот платок ему.

Ах, что это был за вечер! Ваш брат явился около десяти и пробыл несколько часов. Мы говорили обо всём, и мне казалось, что я, наконец, нашла родственную душу. О случившемся накануне он предпочёл не вспоминать, а мой подарок принял с трепетом, прикоснувшись к нему губами. Никогда прежде я не была так счастлива! Пётр Андреевич вёл себя как истинный кавалер, и, поцеловав мне руку на прощание, сказал, что счастлив уже оттого, что может просто говорить со мной. Условившись, что наши свидания в этом доме более невозможны, мы договорились встретиться с ним через несколько дней, в парке.

Так и случилось. В тот памятный день погода была переменчива. На солнце то и дело набегали тучки, и мы с Мариной загодя укрылись в беседке. К нам присоединились ещё несколько человек, в том числе и Ваш брат. Его появление было встречено с воодушевлением. Открыто моего мужа никто не осуждал, но Петру Андреевичу симпатизировали не таясь. Через некоторое время стала собираться настоящая гроза. Все поспешили разъехаться по домам, и, желая подольше оставить нас наедине, Марина побежала за самым дальним извозчиком. Внезапно налетевший ветер сорвал мою шляпку. Пётр Андреевич поднял её и подал мне. Наши пальцы встретились. Не имея возможности больше сдерживаться, он поцеловал меня. Я ответила на этот поцелуй. Когда я отстранилась, он прочёл в моих глазах всё. Прежний мир для меня рухнул. Отныне я стала его.

Наши следующие встречи были волнующими. Мы виделись мимолётно, иногда всего лишь несколько секунд, но и этого бывает достаточно, чтобы унять сладкую боль сердца. Мой муж вряд ли о чём-то догадывался, однако спустя несколько времени вдруг вознамерился ехать в Кисловодск. В нашем обществе тут же зашептались, что настоящая причина отъезда продиктована вовсе не желанием поправить здоровье, а необходимостью переждать присутствие Петра Андреевича до окончания летних учений. Если бы он только знал, что тот, от кого он так трусливо бежит, как бесконечно дорог мне!

Я написала Петру Андреевичу. В ответной записке он сообщал, что завтра же явиться к нам, и обо всём расскажет. Он также уведомлял, что до конца учений остаётся всего три недели, а это значит, что по возвращении с вод я его уже не застану. Я почувствовала отчаяние. Умоляя его не приходить, я настояла, чтобы он дал мне ещё один день, в течение которого, как я надеялась, я смогу уговорить мужа никуда не ехать. Он согласился, но все мои старания не возымели успех. Муж был непреклонен и велел мне собираться. Никогда ещё я не видела его таким угрюмым. Поняв, наконец, что все мои усилия тщетны, я решилась на отчаянный шаг…

Должно быть, вы читали моё последнее письмо. Отправив его, я словно шагнула в бездну. Я больше не хотела существовать рядом с этим корыстным и низменным человеком. Желая усыпить его бдительность, я принялась собирать вещи, но для того лишь, чтобы бежать.

Однако в течение следующего дня я не получила от Петра Андреевича никаких известий. Было воскресенье, я возвращалась после службы, где усердно молилась Отцу нашему небесному о прощении грехов моих, как уже совершённых, так и грядущих, когда услышала страшную новость. Знакомые дамы шептались, что сегодня на рассвете некий офицер погиб на дуэли. «Кто же этот офицер?» – спросила я, уже предчувствуя беду. «Подпоручик Зорин. Тот самый, что вступился за бедняжку на городском празднике».

Кое-как совладав с собой, я вернулась домой, где нашла мою бедную Марину зарёванной. Она бросилась ко мне в ноги, и мы долго плакали вместе. Она по-своему любила Вашего брата, и его смерть принесла ей такие же страдания, как и мне.
Несколько дней я провела в постели. Мой муж, решив, что я больна, даже пригласил доктора, которого я с легкостью обманула. Спустя неделю, мы уехали в Кисловодск.

Вот так закончилась история нашей любви. На водах мы с мужем окончательно отдалились друг от друга. Мне кажется, он догадался о настоящей причине моей болезни, но никогда не говорил со мной об этом.

Моя Марина вскоре вышла замуж, но осталась при мне, её муж служит у нас истопником. В память о Петре Андреевиче я разыскала ту нищенку и передала ей все мои сбережения. Иногда мы с нею встречаемся в церкви, и усердно молимся за упокой его прекрасной души…

Дорогой Иван Андреевич! Спасибо Вам за то, что сохранили моё последнее письмо. Я каждый день перечитываю его, и мне кажется, будто я говорю с ним. Знаете, настоящая любовь не умирает. Когда человеку приходится мириться с потерей, на него снисходит особая благодать. Благодать помнить и любить те моменты, которые составляли его личное счастье. И если этих моментов было не так много – не беда. Много ли, мало ли, но для тех, кого мы любили, этого всегда будет достаточно. Как и для нас. Я не знаю, женаты ли Вы, но если да, то заклинаю Вас, любите Вашу избранницу всем сердцем, так, как я любила Вашего брата. Будьте счастливы!
Е.С".

Дочитав письмо, я погрузился в глубокие раздумья. Узнав все подробности той роковой дуэли, я смог, наконец, понять истинный характер моего Петра. Он не был одинок, любил и был любим, и погиб, защищая честь любимой женщины – итог, достойный настоящего мужчины. И пускай мы были близки с ним только в детстве, для меня он навсегда останется примером для подражания. Моим старшим братом.

Оставшиеся несколько недель до Нового года я провёл в обычных хлопотах, с той лишь разницей, что вместо бессонной новогодней ночи у г-на Воробьева, я по случаю стужи остался дома. Филиппыч поздравил меня, поцеловал в плечо и подарил пару пожелтевших перчаток, сильно пропахших карболкой. Я подарил ему новые сапоги. С тем и разошлись.

К Рождеству потеплело, но нашему маленькому кружку уже не суждено было собраться вместе. К Геннадию Александровичу вдруг приехала его двоюродная племянница, которую он раньше толком и не знал и никому из нас про неё не рассказывал. Будучи по натуре человеком добрым, он согласился приютить сироту, пообещав похлопотать за неё. Её появление сказалось на нём самым благоприятным образом. Он оставил привычку выпивать за обедом и почти перестал курить. Цвет его лица сделался здоровее, а сорочки и носовые платки приобрели идеальную белизну. Каждый раз, заезжая ко мне, он принимался нахваливать свою Лизу, делая мне намёки, которые я будто бы не замечал. Но виделись мы с нею всё чаще.

Как-то раз, она прислала Геннадия Александровича с поручением взять у меня книг для чтения. Каких именно, она не уточнила, и я провёл  битый час в кабинете, размышляя, какие труды могут ей понравиться, а какие нет. Отобрав несколько томов, одобренных для изучения в гимназиях, я добавил к ним несколько французских романов, зная, что Лиза свободно читает на языке Вольтера. Через несколько недель она вернула мне их с запиской благодарности. Я был ею очарован.

Однако дела мои шли скверно. Имение почти не приносило дохода, и о сватовстве не могло быть и речи. Моё жалование едва покрывало долги, которые наделала моя мать, чтобы я смог закончить обучение. Даже вечно беззаботный Геннадий Александрович понимал моё положение, прекратив донимать своими сентенциями. Я стал подолгу запираться в кабинете, и лежа на диване, придаваться хандре. Я даже пробовал курить трубку, но быстро это занятие забросил.

Дожив так до весны, радостной в наших краях и стремительной, я словно очнулся. Пробудившаяся природа пробудила и меня. Первым делом я решил навести порядок в доме. Я велел выставить все рамы, открыть настежь все окна, вымести все углы и всё вымыть. Я даже занялся садом, и, управившись к Пасхе, устроил у себя званый обед. Приглашены, правда, были только Геннадий Александрович и Елизавета Фёдоровна.

Прибыв в назначенный час, г-н Воробьёв тепло приветствовал меня. Елизавета Фёдоровна также была очень мила, и с любопытством осмотрев дом и сад, совсем перестала чураться моего общества. И внешностью, и привычками, Лиза больше походила на городскую барышню. Платье она носила простое и строгое, волосы собирала в тугой узел, а на лице и шее никогда не было следов белил или румян. Будучи девушкой, несомненно, умной, она, тем не менее, не пыталась казаться независимой, или, как сейчас принято говорить, emancipe.

Обедали мы на веранде, откуда открывался красивый вид на окрестности. Природа в тот день была величава, но по-весеннему юна, и Лиза непременно захотела устроить прогулку, приглашая и Геннадия Александровича, но тот наотрез отказался, заявив, что в его лета после обеда удобнее поспать, поэтому мы отправились вдвоём.
 
Взяв меня под руку, Лиза буквально силой потащила меня из дома. Ей не терпелось увидеть старый пруд, про который я рассказывал накануне. Оглядев его скупую водную гладь, дальше мы направились вдоль соседской рощи к заливному лугу, куда наши деревенские мальчишки летом гоняют лошадей в ночное и откуда был виден Дон. Дорогою мы говорили о самых разных вещах. Лиза любила лес, небо, речку, всё вокруг. Природа казалась ей живой, умной, естественной. Она считала, что мы лишь часть её, и, рассуждая так, не оставляла за человеком права поступать безнравственно, ибо в природе нет ничего дурного или лишнего. Право вносить коррективы она признавала только за художниками, называя ими и поэтов, и музыкантов. Воспевая оду красоте, она сама в этом момент была воплощением красоты, как внешней, так и внутренней. Никогда прежде я не встречал таких девушек. Казалось, сам бог послал мне это чудо. По правде сказать, Елизавета Фёдоровна представлялась мне идеалом, а идеал, как известно, не достижим.

Возвращаясь обратно другой дорогой, мы до самого дома оставались незамеченными, и остановившись под густой сенью сиреневых кустов, невольно прислушались к густому басу Геннадия Александровича, который, как обычно, пикетировался с Филиппычем.

– Запомни, старый, – донёсся до нас его голос. – Когда ты преставишься, я всё твои закрома вскрою и все твои наливки перепробую.

– Не будет этого! – отозвался Филиппыч, гремя посудой. Я знал, что старик любил моего друга, но и знал также, что больше всего на свете он любил порядок и умеренность во всём. Поэтому каждую рюмку Геннадию Александровичу приходилось добывать с боем.

– Отчего же? – деланно "удивился" тот. – Ты такой старый, что Наполеона помнишь. Он тогда чуть с голоду не подох, оттого, что ты на Смоленщине все харчи от него попрятал.

Лиза прыснула. Зажав рот ладонью, она смотрела на меня своими ясными глазами, едва сдерживая смех. Вцепившись мне в руку, она подтолкнула меня чуть поближе, чтобы ничего не упустить.
 
– Будет вам, Геннадий Александрович, – буркнул на это Филиппыч, смягчаясь. Будучи человеком действительно очень старым, он застал войну двенадцатого года мальчишкой, и в самом деле помогал партизанам, снабжая их провизией, чем очень гордился. Геннадий Александрович знал этот факт, и решил этим и "взять" старика. Расчёт его оказался верным.

– Давай-ка, старый друг, выпьем за те славные дела, – сказал Геннадий Александрович, и потянулся к графину. – А когда помрёшь, я за упокой твоей геройской души всегда буду чарочку поднимать, обещаю.

– Не положено, – ответил на это Филиппыч дрогнувшим голосом. – Вам, так и быть, налью, а мне не положено.

– Отчего же не положено?

– Барское добро переводить не положено.

– Филиппыч, – г-н Воробьёв встал с кресел, и, обняв худые плечи старика, прижал его к себе. – Барин твой – сама доброта, и любит тебя, как отца. Тебя, меня, да ещё Елизавету Фёдоровну, а больше  никого и не надо. – Наполнив обе рюмки, себе – до краёв, а старику – половину, он поднял свою и произнёс: – За тебя, и за нашу дружбу. И долгие лета.

Махнув свою, он ещё раз обнял старика и поцеловал в щёку. Тот часто закивал в ответ, и, утерев слезу, пригубил.

Всё сказанное Геннадием Александровичем было прекрасно слышно в нашей засаде. Потупив глаза, Лиза отпустила мою руку, подобрала платье и шагнула на свет. Глубоко вздохнув, я пошёл следом.

Весь следующий день я провёл в раздумьях. Пациентов у меня, как на грех, было не много, все были заняты на посевной, и слова моего друга не выходили у меня из головы. Неужели мои чувства к Лизе, о которых я боялся признаться даже себе, так заметны окружающим, и что она теперь думает обо мне? О визитах к ним теперь не могло быть и речи, и я решил, что самое лучшее теперь – обождать.

В течение следующих недель я был занят работой, или говорил, что занят, когда Геннадий Александрович посылал ко мне. Дни были похожи один на другой, но однажды, возвращаясь домой из больницы, я ещё издали увидел, что Филиппыч караулит меня на крыльце. Он был взволнован, чего никогда с ним не бывало, когда меня ожидали больные. Моих пациентов он считал за людей не важных, и был внимателен только к господам.

– Письмо вам, барин, – прокряхтел он, протягивая мне серый конторский конверт. – Геннадий Александрович завезли-с, из присутствия, и сказали, что дело очень важное, и чтобы вы сразу ехали к нему, как прочтёте. Велел сразу вам отдать, до обеда.

Исполнив поручение, он тут же принялся отряхивать мой сюртук, как делал всегда, сколько я себя помню. Распечатав конверт, я быстро пробежал письмо глазами. Скончался поручик Брагин.

Из письма я узнал следующее. Спустя несколько дней после нашего свидания, он снова подал рапорт о переводе на Кавказ и был убит там при штурме крепости. Перед отъездом он составил завещание, согласно которому имение, которым он владел наравне с сестрой, и весь доход от него, отходили к ней, а все личные его сбережения, без малого сорок тысяч – мне. И хотя мотивы его поступка были мне очевидны, меня мучили сомнения. Однако Геннадий Александрович, который охотно вызвался хлопотать вместе со мной, убедил меня принять эти деньги. На обратном пути из города мы долго говорили о скоротечности жизни, о её пассажах, но мало-помалу разговор наш принял деловой оборот, и он, не желая больше смущать меня, сам вызвался узнать у Елизаветы Фёдоровны её мнение насчёт замужества. Спустя два дня он приехал ко мне в самом весёлом расположении духа. Он сообщил, что нет решительно никаких препятствий нашему счастью, и что Лиза пошла бы за меня и в отсутствие этих денег.

Обвенчались мы на Покров.