Бумеранг

         

                КНИГА  ПЕРВАЯ               

                П Р О Л О Г

               
                Нарисовать мир карандашом не составляет
                особого труда. Если это делает ребёнок…
               
                Если ты хочешь понять тех, кто близок, нау- 
                чись вначале слышать стук собственного се-
                рдца.

                Люди и всё живое на Земле связаны незримы- 
                ми нитями. Добро и зло сосуществуют друг с
                другом. И величайшее счастье, как и величай-
                шая трагедия, длятся только мгновение в об-   
                щем хаосе и порядке наносных событий.


           Так что же такое – земная любовь? Наваждение, которое возвращается вновь и вновь… Или реальность, которая неизбежно вызывает боль, но и неземное наслаждение?.. Желание, ни с чем не сравнимое… Подчас, таящее в себе нечто неземное, приводящее скрытые механизмы в движение и толкающее к истокам открытия, за пределами которого поджидают новые, таинственные загадки.
            Пока едва уловимые, никем не востребованные…
            Познание себя в другом. Стремление стать над тем, что ещё вчера казалось таким же немыслимым, как полёт на Марс.
            И вот, свершившееся…
            Когда волнение, предшествующее познанию, способно перевернуть миры.
            Энергия зарождающейся любви, утоляющей жажду внутреннего голода…
            Когда разобраться в ответах на вопросы «почему» и «зачем» невозможно, вследствие их невостребованности.
            Когда магма клокочет внутри, незаметно для сторонних глаз сжигая, но не мешая оставаться в форме.
            Когда…
            Вот тут-то как раз и появляются некие силы, придающие особую осмысленность, вдувающие ясность сознания в хаос повседневности. И тогда на всё вокруг влюблённый смотрит иными глазами, и всё зовёт, отзываясь интригующе и свежо.
            И уже не обойтись без неё.
            Любовь…
            Любишь того, кого боишься потерять. Даже ценой собственной жизни…
            Герои нашей истории хотят быть любимыми и любят сами. Как умеют и могут.
            Вот временные рамки…
            А начнём её, пожалуй, со средних веков и закончим временем настоящим.
            Или даже будущим.
            Точно.
            Что ж, слушайте...
                ***
                В России зачастую происходят события,      
                которые не могут свершиться ни в одной      
                иной точке планеты. Страна такая. И
                люди такие.
 
                Россия слишком велика и разнообразна,
                чтобы с нею не считаться так, как оно 
                только того и подобает.

            Деревня с причудливым названием За Семью Холмами притулилась в дремучих северных лесах и не была заметна пытливому глазу с первого раза.
            Когда она возникла, и что за чел постарался – не знал того, не ведал никто. Однако версии кое-какие на этот счёт водились, как среди холмовцев, так и далее. Наветы да кривотолки заставляли будоражить умы. Деревня… Куда ж от этого деться? И всё же, одна загадочная история довлела среди прочих. Может быть потому, что в ней отчётливо проступали отголоски древней смуты, гнев за которую всё ещё страшились навлечь на свои головы обитатели За Семью Холмами, передавая с полунамёками из уст в уста удивительное предание о беглом монахе-расстриге, в незапамятные времена сховавшемся, якобы, от царского «праведного» гнева именно тут…
             Возможно (кто его знает), деревенская дичь, подслушать которую удалось  совершенно случайно, и не привлекла бы моё внимание, но происходила она с участием человека божьего, коих на Руси хоть и много, да не каждый достоин отдельной легенды. К  тому же, холмовцы со временем так преуспели в старательном нашёптывании деревенской побасенки, так мастерски приукрашивали отдельные детали, что подчас приходилось диву даваться, до такой степени колоритный образ вырисовывался. Мало-помалу, в моей голове начали проступать очертания будущего опуса, и стародавняя версия, показавшаяся поначалу всего лишь увлекательной былью, настолько захватила, что превратилась в один прекрасный день в весьма занятный фантом, сопровождавший меня случалось и ночами.
             Но вот ведь какая штука, текст! Чем дольше копаешься в материале, тем скорее стремится ускользнуть та самая, важная нить, которая тянет за собой остальные, в результате чего, как из волшебного клубка рождается на свет легенда. И уж поверьте, только терпение и труд могут вознаградить того, кто рискнул сгоряча заявить, что нашёл-таки зерно истины в столь непростом поиске.
             Итак, продолжая сопоставлять россказни бывалых, мне также доподлинно стало известно, что уходят они корнями во времена правления Ивана Грозного, когда ни законы толком не работали, ни люди им не подчинялись, стараясь найти себе место, которое могло обеспечить хотя бы минимум безопасности, а если повезёт, то и более или менее сносное существование. Умелые, конечно, проявляя чудеса смекалки, водили дружбу со знатью. Наш же герой прославился обратным. Не горя желанием заниматься делами земными, он целиком и полностью отдался миру иному. Даже в сражениях видя себя не столько на поле брани, сколь в руках провидения. Само собой, подобные несостыковки рано или поздно должны были перевесить чашу терпения. Что и свершилось. Понеся бесплодную кару от того, кому служил денно и нощно, ринулся он, куда глаза глядят, твёрдо вознамерившись отыскать утешение в уединении.
             Размышления в пути – неотъемлемая часть самого процесса движения, они не минуют путешественника, позволяя пропускать через себя миры, просеивая сквозь органику увиденного, как сквозь фильтры, познаваемое мышлением.
             Земная твердь под ногами отзывалась в пятках, они пружинили, соприкасаясь с нею, и эта связь позволяла ощутить причастность с тем, что вокруг, как вдруг рыцарь дороги почуял лёгкие колебания. Застыв с поднятым вверх пальцем, он углубился в себя.
             Колебания стали более явственными.
             - Неспроста.
             Снова тронувшись в путь, монах заметил: земля проснулась и как бы чего-то ждёт. Непреложный факт привёл его в лёгкое возбуждение.
             Справа показалась трещина. Из неё шёл дым.
             С того момента путник переключил внимание на то, что вершилось под ногами.
             Сосредоточенность, выработанная годами, позволяла пристально вглядываться и улавливать суть. Конечно, если бы он не корпел над древними фолиантами, прежде с благоговением сдувая с них пыль веков, кто знает, поймал ли разум столь тонкий переход? Обычное проявление интереса к той или иной области знаний без кропотливого штудирования трактатов, известное дело, ничего не стоит.
              - Скоро ветер сменится, - лизнув палец, заключил он.
             Прошло с добрых пол часа, прежде чем наблюдательный чел не сошёл с тропы. Он наклонился и приложил ухо к тверди земной.
             - Гул пробудился.
             Монах вгляделся со знанием дела в даль и, возведя указательный палец к небу, воскликнул:
             - Предупреждал же, – небесное тело в пути!
             Через короткое время своды разверзлись, и оправданию горькой доли страждущего послужил метеорит, вырвавшийся из поднебесья и очаровавший. В первые мгновения, монах-воин пришёл в восторг, однако, как только зарево полыхнуло тысячами солнц, осветив ночное небо ярким огненным светом, рухнул на землю, как подкошенный. Благо, мчащийся с огромной скоростью болид пролетел по отдалённой траектории, но, откровенно говоря, было отчего натерпеться страху, ведь грохот стоял такой, будто сто колесниц разом принялись упражняться в бегах прямо над головой пилигрима. Жар опалил местность, и десятки тысяч камней и сфероидов устремились вниз.
              Смятение чувств достигло апогея.
              Открыв рот, он взирал на послание. Одновременно трепет сотряс всё существо пилигрима.
              Но как только первый камень тюкнул по темечку, патриот очнулся и предпринял разумную попытку спрятаться.
              Невероятное зрелище несло с собой серьёзную опасность. Обладая огромной энергией, метеориты, врезаясь в атмосферную оболочку со страшной скоростью, раскаляются и испаряются, но отдельные обломки, доходя до поверхности, рассыпаются, попутно калеча и уничтожая органику, прежде чем остаться на Земле уже навсегда.
              Так, перемешиваясь с тем, что уже есть, рождается новое.
              Испытав немалые волнения, монах высматривал укрытие. И таковое нашлось. Отползая, свидетель небесного катаклизма не придумал ничего иного, как заслониться кожаной котомкой, а упав, молиться, лёжа там, где выпал случай. Молнии рвались рядом, гарь и копоть окутали тело, а он, верный своей звезде, продолжал исподтишка наблюдать.
              - Ну да бог миловал, - перекрестился, продолжая искать глазами заслон повернее.
              Да где найдёшь, среди кромешной гари и копоти? К тому же температура заметно поднялась, разогрев землю и превратив камни во врага. Пришлось срочно принять меры. Достав холстину, странник располосовал её и обмотал ноги.
              Глаза слезились, кое-где из ран сочилась кровь, синяки и ссадины опоясали тело, словно его стегнули семижильной плёткой. Идти дальше казалось вовсе невозможно, и бедолага приуныл.
              - На всё воля твоя, - взявшись за нательный крест, обратился он к небесам с последней надеждой быть услышанным. - Я здесь лежу, побит камнями. Хотя в обычаях иных, у русских нет такой печали. И окольцован. И забыт. Но где же выход? Где та воля, что сердце пробудила в споре? И с кем? Жестокая стезя… О, бог! Услышь. Прошу тебя! Перед тобою на колени я пал. И сир, и бос почти. Мне отпрысков не годно племя. Я жить хочу, тобой храним.
             Не выдержав напряжения, монах зарыдал. Тело его содрогалось. Он чувствовал озноб, и готов уже был впасть в полное отчаяние.
             Время не прибавляло надежд, а силы таяли.
             Находясь в полузабытьи, странник надеялся на чудо.
             И вдруг там, на Небе, отчётливо проявилась икона, о которой много споров было среди братии. Но так и не нашлось единства.
             - Псеглавец… Христофор.
             И монах потерял сознание.
             Пришёл в себя он оттого, что лицо кто-то гладил мягкой влажной тряпкой и часто дышал в нос.
             - А? Кто?
             То был пёс. Он накинулся на ноги монаха и принялся облизывать раны шершавым языком.
             - Друг. Христя.
             Пёс гавкнул.
             Монаху ничего не оставалось, как принять ниспосланное свыше за данность. Ведь такие чудеса свершались. В древнем Риме пропала моровая язва, когда понтифик Григорий пронёс с молитвой по улицам икону Божьей матери.
             - Чудеса творятся наяву.
             Христя залаял.
             - Ничего, Христя. Дойдём до места. Я тебе и себе буду сооружу. Крепкую, чтоб ни дождь, ни мороз не тронул.
             К той минуте загадочное космическое явление изжило себя, и монах, воспряв духом, осмотрелся. Ему повезло. Раны оказались поверхностными.
             Удовлетворившись малым, достал пергаментный свиток и уголь. Тут же набросал эскиз увиденного небесного тела и свои выводы. Монах был бегло знаком с китайскими летописями и записями астрономов, живших века назад. Один из них, грек Гиппарх время от времени наблюдал неожиданно появляющиеся звёзды, которые сам монах назвал блуждающими. Каталог звёздного неба другого астронома, современника Тихо Браге, всплывший в памяти, поражал разумным истолкованием астрономических процессов и явлением новых звёзд, которым учёный давал имена, характеристики и заносил со скрупулёзностью педанта в свой, ставший быстро известным, журнал. Астроному не мешали, его, довольно кипучую деятельность поощряли, снабжая всем необходимым инструментарием.
              - А знаешь, Христя, ведь о Буде ходит по свету легенда.
              Пёс гавкнул.
              - Буда – это ещё и имя, которое прославил в веках один суровый гунн-завоеватель.
              Пёс лизнул руку пилигриму.
              - Так вот. Поговаривают осведомлённые люди, что в давние времена жил отважный вождь гуннов близ Дуная, который страха не ведал и стяжал славу завоевателя многих земель. Звали его Аттила. Но это имя для истории. А среди племён он был известен как Божья Кара.
              Пёс гавкнул.
              - У Аттилы имелся брат, Буда. Вначале братья ладили. И вместе добивались успехов в сражениях. И настало время, когда территория под предводительством Аттилы достигла колоссальных размеров. Она простиралась между Альпами и Каспийским морем. Но и этого Божьей Каре показалось мало. Он начал наступление на Рим. Буда не сопротивлялся, приняв тот мир, как есть. Но так получилось, что однажды изменил своенравному брату. А может быть, Аттиле только померещилась измена. И с той поры, повелел Аттила никому и никогда не произносить имя ненавистного брата. Но просчитался Аттила. Буду ждала иная судьба. Выстроил он ещё при жизни прочный замок, который по сей день называют Будайским и проводят рыцарские турниры. Гораздо позже, мудрый венгерский король Матьяш, видя, как полюбились подданным местечки Буда и Пешт, решил соединить их мостом в одно целое. Уговорив и выписав из Италии великих мастеров-зодчих Фиораванти и де Майано, король добился своего. Матьяш недаром слыл просветителем. Его шикарная библиотека насчитывала тысячи свитков, рукописей и редких книг. В штате короля трудилось множество писцов, толмачей и переписчиков, которым Матьяш щедро платил. В величественных королевских покоях на древних сводах видна и поныне карта Звёздного Неба, где астрономы когда-то ставили особые отметки из звёзд. Говорят, дворец короля достоин кисти великих живописцев. Он прекрасен, как внутри, так и снаружи. Камины в нём выложены красным мрамором. Этот
камень благородный и редкий, поскольку крепок, а при выделке способен принимать
изысканные формы и радовать глаз оттенками цветов.
              В самом деле, мрамор не просто изыскан, он вбирает в себя миллиардные останки прошлого. Учёные головы ломают, как такое возможно? А он, на тебе, лежит под ногами уже миллиарды лет, впрессовав в себя тайны возникновения самой Земли и её околоземного окружения. Если бы была возможность стать на мгновение кусочком мрамора, то сколько можно было бы узнать о прошлом планеты.
              Размечтавшись и споря сам с собой на пространные темы, монах незаметно преодолел значительное расстояние. Повсюду его сопровождал резонанс произошедшей космической драмы.
              Камни, лежавшие прямо на дороге, вследствие химических процессов превратились в чёрные и блестящие. От них кое-где исходил едкий запах гари и дым. Странник закашлялся, повёл носом и добавил сиплым голосом:
               - Сера… Как есть она!
               Однако то было не совсем так. Один из мешочков, подвязанный к поясу, развязался, и содержимое высыпалось. Это и спасло жизнь страннику. Ведь там была соль. Под воздействием высоких температур она обратилась в натрий и взорвалась, а едучий дым, окутавший монаха, оказался ничем иным, как хлором.
               Схватился монах за второй мешочек, с четверговой солью. Тот целым висел на поясе. В Стоглаве вычитанное «Соль под престол кладут. И до семого четверга по велице дни тако держат. И ту соль дают на врачевание людем и скотом» произнёс тихо и отправился дальше.
               Христя присмирел, наблюдая за хозяином и повиливая хвостом. Он тоже изрядно устал, но терпел.
               Толкнув сандалией один из блестевших кругляшей, путник вгляделся в то, как он покатился. Особая форма привлекла внимание, но препятствия не позволили ему двинуться и на десяток сантиметров. С предосторожностями, присущими химику, исследователь склонился над находкой. Это был шар, похожий на яйцо, горячий на ощупь и гладкий. Подув на ладони, странник куском холста накрыл необычный камень и снова взял в руку. Теперь он не обжигал, и находку можно было осмотреть во всех деталях. Она представляла из себя чёрное стекло, но по прочности и весу не уступающее обыкновенному камню. Монах дождался, когда Солнце вырвалось на мгновение из плотного тёмного облака, взглянул на Светило сквозь полупрозрачный камень, принюхался. Кусочек Звезды, увеличенный многократно, изменил картину привычного видения. Удовлетворённо кивнув, монах отправил драгоценный экземпляр на дно котомки.
              Побродив с предосторожностями среди груды камней и сфероидов, монах насобирал с десяток представлявших интерес кругляшей. Некоторые из них успели обуглиться, другие были прозрачными, а третьи – мутными и тяжёлыми. Исследовав на скорую руку один из кругляшей, монах-учёный заметил не только весовую особенность, мутность, но и одну деталь, заставившую задуматься уже позже и подойти к находке более детально.
              Смрадный запах, сопровождавший пилигрима, не давал покоя до тех пор, пока он не окропил себя святой водой. Гарь и копоть не проходили несколько часов. К исходу дня ветер унёс остатки огромных пожарищ, выказав чёрные остовы обугленных деревьев.
              - Вот беда. Одна не ходит.
              Издали раздался пёсий лай. Собаки, выжившие в пожарищах, спешили на поиски пропитания и человека.
              - Что же делать, Христя?
               Между тем, стихийно сколоченная свора приближалась. Вперёд выступил вожак с куском верёвки на шее. Христя оскалился и залаял ответно. Морда ощерилась, выказав острые зубы здоровой псины.
              Стая замерла, почуяв опасность и очевидно ожидая, как поступит вожак. А тот не торопился. Христя прижался корпусом к ноге монаха, давая понять, что будет защищать и его тоже. Воин благодарно примял шерсть догадливой псины и стал медленно доставать стрелу.
              Маневр псам был понятен. Они не раз бывали на охоте. И быть так глупо пристреленными явно не желали.
              Вожак оскалился, вздыбив шерсть на загривке, и повернул назад. Стая затрусила прочь.
              В природе, как известно, затишье сменяется бурей. Одно явление переходит в другое, подчас незаметно сливаясь с обыденной данностью.
              Незаметно подступившая темень не давала возможности нормально передвигаться. К ночи к тому же хлынул ливень, смешав реальность и смывая последствия нашествия. Монаху ничего не оставалось иного, как укрыться в кроне могучего дуба, пусть и сохранившегося лишь наполовину. В тяжких раздумьях, странник не раз вспомнил монастырь и, грезившуюся тёплой и уютной келью с пылающим очагом. Шерсть собаки свалялась и не была пригодна для того, чтобы согреться. Монах достал из котомки кусок парусины и кое-как пристроил его к кроне.
             А дождь всё не стихал, застав путника на пол пути к воображаемому спасению. Но в глубине души он-то знал, что нет возврата туда, откуда изгнан. И, смиряя плоть, терпел ниспосланное лишение с мужеством, присущим воину.
             Молнии прорезали небо, соревнуясь, которая окажется смертоноснее, быстрее достигнув цели.
             Не иначе, как чудо спасло странника, потому что одна из них угодила в дерево, расщепив ствол и отбросив жертву в сторону.
             … Монах лежал в луже.
             Кожаная котомка валялась поодаль. А обгоревший толстый ствол накрыл сверху так, что струи дождя лились мимо, устремляясь грязным потоком в придорожную канаву.
             Кое-как придя в себя, монах с трудом встал. Кости ныли, как бывало после лютой сечи. Забытьё не могло освежить. И всё же, надо было отправляться дальше.
             Пёс увивался возле, стараясь подладиться под шаг хозяина.
             - Здесь нам не место. Огненный шар сотворил своё дело. Когда теперь природа оправится, - вздохнул монах-воин.
             Повсюду его сопровождали следы, оставленные грозным явлением. Обожжённые деревья, скрюченными чёрными ветками указывали путь. Мёртвые птицы валялись прямо под ногами, там, где их застиг злой рок. Ступая по трупикам птах, путник оставлял за собой сожаление и горку пепла… 
             Странный мир, похожий на ад, простирался, насколько хватало смелого взора идущему. Масштабы развернувшейся трагедии устрашали. Воображение путника рисовало картины апокалиптического кошмара. Но пытливый ум учёного противился, впуская знания по истинному пути.
             Пройдя достаточно, пилигрим заметил вдали светлый луч. Солнцу всё же удалось вырваться из-за чёрных туч, заслонивших небосклон повсюду, пролив живительный свет на Землю.
             Если и есть в мире радость, чуточку сопоставимая с огромностью самой Вселенной, то именно её и переживал в эти минуты путник…       
             Дорога, выпавшая монаху-воину, тянулась через покрытую валунами, заросшую лесом и кустами гору. Обойдя её, он малость подустал и присел на камушек отдохнуть.
             Но то ли перемены подействовали, то ли свежий ветер нечаянно навеял, вкрапляя в пространство многоголосые трели птиц, да только через несколько минут путешественник поневоле смежил отяжелевшие веки и уснул безмятежным сном праведника…
             Забыть обиду и освободить память от прежних дум, годами испытывая гонения, может не каждый, а лишь тот, в ком теплится хотя бы частичка добра.
             Поступательное, органичное движение добра сродни совершенной музыке, в коей гармонично сплетаются звуки, позволяя испытывать ни с чем несравнимое наслаждение. Вначале звучание завораживает, а затем, постепенно проникает в душу, и уже там, выкристаллизовавшись, раскрывается посредством колоритных эмоций, чувств и ощущений, рождает мир нового прекрасного целого. Мир прекрасного всегда неповторим, всегда вызывает восхищение, – в нём как раз и кроется ключ к истине, позволяющий оставаться на плаву, минуя беды, напасти, горести и зло. Зло – напротив, крайнее проявление эгоизма, – скверна, разрушающая изнутри и не дающая двигаться вперёд, развиваться. Накопившееся зло рано или поздно приводит к трагедии, потому что даже прекрасное кажется жалким, нежеланным и не полезным на его фоне.
            Беда не беда, если человек верен избранному пути. И в минуты отчаяния, самая горькая правда не может заставить с него свернуть. Зная, ради чего терпит лишения, он неустанно манипулирует обстоятельствами, обращая их в свою пользу. Только так чел наполняется силой, и, как следствие этого, преисполнен жажды познания и желания жить.
             Монах из бывалых, тех, кто, не щадя живота своего трудился на поприще, дарованном промыслом божьим, слыл и в монастыре докой. За какие бы дела не брался, какие бы поручения не выполнял, – всё у него в руках спорилось и, поначалу, не вызывало ничего, кроме одобрения, как у братии, так и у лиц высокого духовного сана. Так и тянулись бы дни, пока уготованное поприще не даровало бы иной предел, а, может быть, и иную обитель, и сановную стезю. Но как только он коснулся запретной темы, так тут же почувствовал на собственной шкуре отторжение. Поначалу его перестали выделять среди прочих, а затем, зачастую, подвергали нещадной порке, уверяя, что только таким вот образом возможно достичь просветления. Действительно, примеров тому искать не приходилось. Юродивых и самых обыкновенных кликуш бродило возле монастырей пруд пруди. Иные, что только не вытворяли! И даже зимой, ступая босыми по снегу, в веригах, усмиряющих плоть и власяницах, продолжали поучать.
             Всё чаще в разговорах, как простых людей, так и знати слышалось, что сам царь чтил особо убогих. Поговаривали, бросился один такой прямо под копыта государевой конницы. Царь, будучи навеселе, как раз топтал людишек почём зря прямо на базарной площади. При виде оказии, велел государь подвести поближе случившуюся помеху. Сам в сторонке остался, наблюдал.
             Абие  схватили мужичка неказистого, ведут под руки к царю. А мужичок и не сопротивляется.
             - Роспустите челядина!
             Опричники так и поступили.
             - Чего надоть тебе, холоп?
             - Юродивым меня кличут. Не холоп я. Васька.
             - Воно как. И одёжа срамна. Пошто не сменишь?
             - Что бог дал, то и взял.
             - Дерзок больно. Причуды возле учинять вздумал. Нешто смерти не боишься, Васька?
             - Кто ж, Костлявую, минует? Боюся, как все.
             - Что под копыта лезешь, студословец, аки  бут  одолел? Али места мало, чудить принялся прилюдно?
             - Жалею. Людишек невинных топчешь зазря.
             Опричники в кольцо взяли, тешатся, глядючи да помалкивая.
             - Воля со мной, богом данная, крестом отмеченная. А тебе что за охота, юродивый, прекословить и голову подставлять?
             - Головушка у меня железная, - показал юродивый на колпак. - Звонит по утрам, чисто колокол. Людей сзывает на погляденье. Дзынь, дзынь, - пропел Васька.
             - Да он помешан, - обернулся царь на дружину и рассмеялся.
             Опричники подхватили. Пьяный гогот множился, заставив и Ваську крутиться на месте и что-то подпевать в пол голоса, позвенивая цепями.
             - Колпак железный на нём! Дураку только в радость! Эй, Васька, ступай к нам в дружину! Колокол и заменишь. Как пожар, так и греми в него!
              Васька встал в позу петуха, расщеперился и закукарекал, чем привёл окружение царя в ещё больший раж.
              Наконец, хохот смолк, государь наклонился к грязному лицу юродивого и произнёс со значением:
             - Я царь. Стало быть, как хочу, так и творю. Впредь знай: воля моя сосперва, а потом тех, кто рядышком. А дале, как бог рассудит.   
             Зазвенел цепями Васька, перебирая звенья одно за одним, словно чётки.
             - Помасти  можно, конечно. Да не так. Царя заступника Ивана Васильева сына знаем. А ты кто?
             - Царское слово не разумеешь, чернолюдец? Я царь!
             - Иван Васильев сын не стал бы лютовать зазря, как лишеник . Он муж из добра сотворённый. А ты из грозы.
             Всколыхнулся государь, дробью коня ответив. А тот на дыбы поднял. Заводил по кругу. Еле усидел царь. Хотел хлестнуть сгоряча бродяжку, да рука не поднялась. Он, рождённый во время страшной грозы и ливня, прозывался Грозным. Звездочёты при дворе предзнаменование истолковали в пользу появившегося на свет младенца. А бояре, ребёнком, поощряли желания излить обиду на окружение, за подозрительно ранние смерти отца и матери. С детства Иван давил мелкую живность, с готовностью собирался на княжескую охоту, чтобы высмотреть и запомнить падение диких уток, сражённых на лету стрелами. Кровь животных и людей возбуждала в будущем царе низменные инстинкты. Позже, со своею дружиною, даже и погулять выйдя, он мог тешиться тем, как терзают голодные псы человека, мог натравить иного медведями, затоптать насмерть конями, с интересом наблюдать, как перед казнью мучаются. Пытки на дыбе, колесе считались также не зазорными. Те, кто прекословил, изгонялись или казнились. Пощады к людишкам царь не знал.
             - Пшёл вон, - крикнул в сердцах, в лице переменившись государь.
             Заболел Грозный с того раза. Велел отыскать и звать к себе в хоромы того строптивого Ваську. Явился юродивый в железном колпаке и нагой. Зайдя, ринулся в ближний угол и стал ржать, как лошадь.
             - Что с ним?
             - Испужался тебя, государь.
             - Никак, не признал? Се  аз царь Иван. Встать не могу. Занемог.
             Поднялся Василий из угла и кинулся теперь уже к царю в ноги. Все подумали просить прощения, но не за тем.
             - Потому как вместо ног – конские копыта служили. И братаны , и дворня вкупе,  без дела не сидели. Только в тебе видно сердце есть, хоть и обидой взрощено. А в них пустота, да каменья наложены, - придержав цепи, что висели на груди, высказал Василий.
             - Да ты не юродивый, смерд! Блаженный…
             - Посемь  народ скажет.
             - Плохо мне. Лихоманка пристала. Живота ли просить, али отойти с покаянием, - зашептал тяжело государь, уставившись мутным глазом на Ваську.
             Дыхание Грозного было жарким, частым. Испарина покрыла лоб мелкими бисеринками. Рука, лежавшая вдоль шёлкового покрывала, стала вовсе прозрачной.
             Казалось, длань самой Смерти распростёрлась над государевым одром.
             - А сейчас я тебе отвечу. Уж не серчай на меня, батюшко.
             - Говори, блаженный.
             - Коли возьмёшь в голову, что лишнее, с тем и жить. А коли мимо пропустишь важное – не возвертается опосля, а каяться всю жизнь придётся.
             - О чём ты, Василий? - слегка приподнялся на одре Грозный.
             - А ты у сердца спроси. Оно подскажет. А ежели нет – на том свете встретимся. Там и поворкуем.
             Зубами заскрежетал царь. Глаза вперились в потолок.
             - Вон его гоните, - промолвил с придыханием.
             Вывели блаженного во двор и отпустили, кинув в руку пару монет.
             Кланялся Василий, сняв колпак железный, и крестился. Завидя встречных и поперечных щерился и указывал на копеечки, повторяя: «Царь дал. Царь».
             Люди молились в след ему и шли дале.
             Один из сторожевых отошёл от остальных и направился к блаженному.
             - Что царь, плох?
             - Был бы плох – разом сдох.
             Волокли блаженного за ворота, пристегнув за ноги. Потом привязали к телеге и везли снова.
             - Куда?
             - В поле брось.
             Пожал плечами крестьянин, что рядом случился. А волю исполнил. Куда денешься?
             Выздоровел Грозный, но с того времени опасался людей конём давить без причины.
             И когда на Псков направилась царская дружина во главе с государем, встреч попался другой юродивый, Николка, с куском сырого мяса на блюде.
              - Чего тебе? Сыт я!
              - Видать, мало…
              И чем дольше жил, тем больше побаивался юродивых да блаженных царь, стараясь не лютовать при них, не гнать прочь, а даже одаривал иной раз копеечкой, хотя и чаще всего резаной.
              Противостоять неравной силе – прослыть безумцем. Так, получая упрёки и тычки, порой заслуженные, а чаще, нет, монах осваивал уроки выживания. Не понаслышке зная многие особенности монастырской жизни, он постиг науку аскетизма в полном своём разрешении. И когда переменчивая фортуна в один из тёмных дней предъявила своё скабрезное лицо, был готов к такому повороту и ничуть не смутился. Открыто глядя ей в глаза, воин вступил на неизведанную тропу, полную опасностей и приключений.
             Его никто не мог ждать там, куда он направился. Он стал первопроходцем…
             Лучик Светила пробудил странника. Тотчас видения пропали, охотно уступив место яви. Порывшись в котомке, монах достал съестное, помолился и принял первый раз в жизни пищу на воле. Она показалась ему слаще мёда. И это не было случайностью, ведь по пути чего только не бывает! Монах задел котомкой прибежище диких пчёл, прислонившись к дуплу могучего дерева. Мелкие бестии сходу атаковали, он закричал, и, спасаясь бегством, нырнул в ближайшую заводь. Минуло никак не меньше получаса, прежде чем искусанный, сплошь, к тому же облепленный водорослями, выплыл сердечный друг и с облегчением лицезрел отсутствие жужжащей, летучей мелюзги…
             Вспомнив досадный огрех, монах потянулся, издав при этом треск, как если бы рвалась парусина.
             Солнце жарило вовсю, предвещая знойный день.
             Христя, радостно высунув язык, резвился невдалеке. Он был сыт, прежде выследив и поймав из норки жирного крота.
             Душа беглеца потихоньку оттаивала. Он направился в путь, глазами высматривая пристанище, где сможет, наконец, остаться надолго.
             Никто в дороге не мешал думать, никто больше не тревожил его. И в голове роем проносились мысли, вселяющие надежду. Молодые ноги ходко передвигались, всё дальше
удаляясь от прежней точки отчёта.
             Тело благодарно расслабилось, не чуя опасности и принимая ниспосланные дары. Сорванное яблоко задорно хрустнуло на зубах, обдав пряным нектаром.
             - Эх, ноги мои: вы несёте меня куда?
             Эх, руки мои: вы обняли посох зачем?
             Нет, ночами не ждёт молодая жена.
             Нет, влеком я иным, один совсем.
             От густых смешанных лесов, простирающихся до самого горизонта, изумрудной травы и прозрачного озера, веяло первозданной чистотой, и пилигрим задумался о возвышенной красоте природы, и человеческой малости. Пройдя с пару вёрст ещё, он понял, что дальше идти не следует.
             Приметное место тронуло сердце нечаянного беглеца с первого взгляда. Широкие дали открывались взору особенно дивно с семи холмов, панорамно вбирающих в себя обрамление лесом внизу и узкую, но быструю речку с краю.
            Между тем, день близился к завершению. Мягкий с полудня ветерок сменился к вечеру прохладным. Пора было определяться с ночлегом. И так изрядно утомившись, страдалец волей-неволей вынужден был углубиться в лес. Поиски подручных средств не заняли много времени, фортуна на этот раз смилостивилась: валежника, поломанных веток и сухого мха валялось повсюду довольно.
            Измерив при помощи четырёх колышков и расчистив выбранную площадку, устроитель чёткими, выверенными движениями снял дёрн с поверхности и сразу же приступил к подготовке каркаса будущей хижины, которая теперь уже располагаться должна была на позёме. Умелые руки знали своё дело, и работа спорилась. Через пару, тройку часов упорных потуг некое подобие лачуги возникло возле опушки леса. В нехитрой котомке дожидался своей очереди заботливо припасённый кусок парусины, им и воспользовался новоиспечённый строитель для сооружения крыши. Обойдя строение и проверяя его на прочность, глаз не переставал подмечать то, что происходило рядом.
            Вот потревоженная куропатка метнулась прочь, а вон вдали и косой показался. Выглянул из-за кусточка, замер, принюхиваясь и, словно бы изучая новичка, а вскоре, потеряв всякий интерес, потрусил себе в лес.
            Христя, стоявший в стойке за деревом, кинулся наперерез и подмял под себя трепещущего зайца. Тот затих быстро.
            Освежевав животное, монах приступил к важному: разведению костра и приготовлению пищи.
            Сытно поужинав, охотник и собака уснули.
            Утро застало монаха за работой. Он сооружал буду для пса.
            Христя воспринял своё жилище, появившееся неподалёку от шалаша, с восторгом. Он то забегал в буду, ложась на импровизированную подстилку из мха и травы, постланную заботливой рукой человека, то выбегал. Наконец, затихарившись, пёс лёг в буде и закрыл глаза.
            - Да мне сам чёрт не брат! - воскликнул радостно монах-воин, заткнув топорище за пояс и провожая намётанным взглядом охотника стайку переполошенных, беспрестанно галдящих уток. - Я тебе, Христя, пол в буде сделаю из глины. Вот и увидишь разницу. А потом себе. И заживём на славу.
            Восторг божьего создания был понятен. Лесной мир, где очень скоро кое-кому предстояло стать жертвой охотника и рыболова, – человека,  поселившегося в рукотворной хибаре по-соседски, постоянно оспаривая место под солнцем, одаривал лицезрением будней своих обитателей бескорыстно.
            Таково и есть разнообразие жизни: оно переменчиво, а порой и несносно вовсе.
            Монаху, в теле которого сидел зуд учёного, не терпелось взглянуть на камни, что подобрал в пути. Он не мог решить для себя: действительно ли некоторые из находок похожи на те, что уже были высмотрены в древнем манускрипте. Сфероиды настолько заняли мысли, что он, не заметив препятствие под ногами, чуть было не свалился в овраг.
            - Если они рукотворны, то кто и для каких целей их произвёл? - выкрикнул в сердцах бунтарь, подымаясь и заглушив лай пса.
            Лицезрев очередные ссадины, монах огорчённо хмыкнул.
            - Вопрос вопросов.
            Христя тявкнул и вильнул хвостом. Он подбежал к котомке и принялся обнюхивать место, где лежали камни.
            - Чуешь, чем пахнут?
            Кристя чихнул пару раз и отошёл в сторону, делая вид, что потерял интерес.
            - Но дело не в запахе, хотя он показателен для химических процессов тоже. Вот смотри, мой верный пёс, - положил на ладонь один из камней химик. - Этот край камня острый. Он отколот совсем недавно.
            Пёс понюхал и снова чихнул.
            - Попробую расколоть с другого края. Посмотрим начинку. Как, друг?
            Христя тихонько тявкнул.
            Монах, взяв камень с дороги, принялся ритмично ударять по находке, пока осколок не лёг под ноги. Спустя добрых пол часа, в руках химика очутился идеально ровный экземпляр кремниевого наконечника.
            - Христя… А ведь я не старался, ударяя куда придётся.
            Сомнениям не было конца. В итоге, исследователь пришёл к выводу, что в составе камня, кроме железа и кремния, находятся элементы незнакомые ему вовсе. Но даже этот факт всё равно порождал массу вопросов. Случилось непредвиденное, то, что никоим образом не укладывалось в рамки сознания. Однако он держал на руках вполне себе  цельный предмет, который отвергал напрочь все теории. Несмотря на удары, оставаясь образцом.
            Монаху пришла мысль: а если бы он продолжил, что последовало бы затем? Как изменил бы камень форму?
            Удержавшись от искуса, монах аккуратно завернул наконечник в холстину и отправил на дно котомки.
            Метеорит оставил многочисленные загадки, сгорев при сближении с поверхностью Земли. Весомые аргументы тяжким грузом легли на плечи исследователя.
            Ничего подобного наяву монах не встречал. Рисунки в наспех скопированном свитке воспринимал как игру воображения. Не более. Они и запомнились только потому, что отличались от увиденного в атласах и звёздных картах, где звёзды похожи одна на другую. А тут… Ошеломляющая разница! Остатки небесного тела, завораживающие взгляд. Рисовальщику из прошлого тоже не были чужды эмоции. Послание пестрело вставками, которые пришлось расшифровывать. В монастыре не было времени разгадать тайну записи, сделанную неизвестным. Однако сам рисунок был чётким. И сомнений не оставлял: камни невероятно похожи. Развернув прямо на ходу свиток и сравнив, монах просиял.
             Но надпись огорчала. Расшифровать её сходу не представлялось возможным.
             На первый взгляд, написанное смущало необычайно. Монах догадывался, тайный смысл исследователю дался нелегко, он также мучился, корпя над находками, а, возможно и показывал тем, кто мог разъяснить их появление и значение, отметя сомнения.
             Последующие догадки таят в себе интерес для учёного ума, постигшего нечто, выбивающееся из обычного представления о мире.
            - Небесные знаки, что я несу на плечах, рано или поздно станут достоянием людей. Бог никогда не поступает опрометчиво, даруя тайны тем, кто пытливым умом своим стремится к постижению соединения миров, а значит, к гармонии.
            Покопавшись в котомке, монах достал один из камней и начал разглядывать. Его внимание привлёк обитый конус. Лихорадочно развернув холст, положил на ладонь два камня. «Как же так? Но он не может быть рукотворным. Нет, но откуда?» Не веря глазам своим, монах высыпал все сфероиды и камни, которые подобрал на месте падения метеорита. Тщательно осматривая находки, он искал отличия между ними. Ещё пара камней заинтересовала. Они походили на тетраэдры. Погладив острые выступы камня, монах отправил их в общую кучку и достал следующий. Это как раз был сфероид. Положив его на ладонь, принялся наблюдать. Однако то, что случилось, заставило подскочить ненасытного наблюдателя. Сфероид начал вращаться. То же произошло с подобным камнем, который монах только что пристально рассматривал. Без поддержки, оба сфероида упали в траву, прекратив вращение. Потрогав диковинку посохом, учёный нахмурил лоб. Там, в монастыре, он отнёсся к записям без должного внимания, посчитав всего лишь выдумкой. Но вот теперь реальность лежала на расстоянии вытянутой руки, заставляя отвергать то, что он всегда считал непреложной истиной. Сфероиды, помещённые на ровную площадку, вращались! Медленно и синхронно. Их форма поражала воображение: она была идеально ровной. Чётко сформировавшиеся пропорции впечатляли, будто бы тот, кто их сотворил, знал, для каких целей они послужат.
             - И снежинки идеальны. Почему эти шары не могут быть логическим продолжением сотворённого природой?
             Но в глубине души он не поверил себе. Логика не всегда может объяснить то, что вкладывается в понятие «загадка природы». А в чём бессилен разум, в том нет смысла искать связи. Они отсутствуют сами по себе, человек же окончательно запутается, так и не не найдя разумной выкладки.
             Монах никогда не видел ничего подобного, но в одном из старинных свитков находились сведения о камне, упавшем с неба, который раскололся на множество мелких шаров, а те неожиданно стали вращаться. То же самое произошло только что! Рисунки свидетельствовали в пользу версии повторения подобного рода прилёта сфероидов из глубин Космоса. И что ещё они несли, и как могли проявить себя, – то была тайна, которая завораживала.
             В задумчивости, монах присел на камень. Его мысли не могли впитать увиденное, и сделать хоть какой-то логический вывод он так и не смог.
            Оставив исследование на потом, монах решил передохнуть и искупаться. Христя после бурно проведённого дня спал, как убитый.
            Заметив неподалёку малинник, со свесившимися, нетронутыми ягодами, наш герой изменил план. Он радостно присвистнул, мигом очутившись подле, и с завидным аппетитом принялся лакомиться ароматной едой.
            - М-мм… Амброзия! Нектар! Настоящая пища богов!
            Процесс поглощения так занял монаха, что он и сам не заметил, как угодил в центр здоровенного куста. Ягоды просились в рот, сок так и тёк с разомлевших на солнце плодов. Словом, монах, как мог, наслаждался уединением, забыв о предосторожности.
            Ветер ласково навевал прямо в уши песни птиц, Солнцу ещё далеко было до зенита.
            Протянув руку за очередной порцией, сладкоежка вдруг отметил, что ближайшая ветка как-то странно приподнялась и мгновенно выгнулась, а листочки с неё посыпались под ноги.
            - Что за чудеса?
            Тех птичек, что сидели в зарослях, как ветром сдуло. С досадою фыркнув, монах перестал жевать. А через мгновение и вовсе потерял аппетит.
            Приглядевшись к кустам, отшельник увидел нечто, потрясшее его до глубины  души. Пробормотав нечленораздельную фразу, монах на всякий случай протёр глаза.
            Ветка, свисавшая под тяжестью алых малиновых ягод, качнулась, выказав шерстистую лапу, потянувшуюся, куда и его рука.
            - Сгинь! - взвизгнул разгорячённый ловец сладких ягод.
            Лапа исчезла, как не бывало.
            Испытав шок, монах кубарем выкатился из кустов, упав при этом трюке навзничь. Открыв глаза и, собираясь подняться, он обозрел прямо под носом ещё и огромный след.
            - О боже, дай мне силы! - прокричал фальцетом молитву монах. - Яко же во грехах стояше, искупление молю, - перекрестился он трижды.
            Огромный, явно не человеческий след и не думал исчезать, по-прежнему дразня своим правдоподобием.
            - Вот же йети, кому сказать!
            Пронзительная тишина стояла кругом, заставив монаха озираться в тягостном предчувствии.
            Но как он не вглядывался, не заметил ровным счётом никого. Вздохнув и отряхнувшись, собрался назад, как тотчас жёсткий нечеловеческий рык раздался над самым ухом.
            - Неужто шерстяной объявился? В летописях есть о том сказки. «Зело шерстью порос».  А может то, совсем иной след? Тот, о котором в ведах говорится… Ах! Но откуда?
            Монах улепётывал к хибаре, забыв про сладостную малину напрочь. На бегу он припоминал листы рукописи с цветными прорисями и подробным описанием длинноклыкастых чудищ, падавших внезапно сверху, давивших и съедавших плоть тех, кого встречали на земле.
            - Греховодцы блудливые навлекли! Пояс  прелестью  накрыв. И оттуда низвергнутыми быти. Свят, свят. В блудливом образе представши и погубиша тьмы людей.
            Христя, проснувшись, встретил хозяина радостным лаем. А тот, волчком закружив на месте, искал глазами нечисть.
             Искал, и боялся встретить взгляд твари, которая явно обитала где-то близости. Монаха отпугивала сама мысль встретить нечто, к чему сознание не будет готово. А там недалеко и до греха.
             Быть повергнутым в шок в незнакомом месте, – несчастье для странника.
             Христя завыл. Он почуял, что с хозяином творится неладное и принялся с преданностью, данной от природы, обегать кусты.
             Смелое поведение известного поборника нечисти и появление сладкоголосой пичужки, рьяно отстаивающей своё право дневной песни, несколько успокоило.
             Христя пулей выскочил из кустов, оповещая, что плацдарм никем не занят.
             Направившись туда же, невольный охотник за приключениями, обратил внимание на берёзу. Достав нож, монах срезал ровные куски бересты.
             - Ну вот, Христя. Писало я приготовил загодя. А кое-что на ростопку пойдёт.
             Резко обернувшись, монах проводил полёт потревоженного глухаря. Рука не поднялась выстрелись в знатную птицу. Зато Христя долго не мог успокоиться.
             Так никого и не заметив поблизости, монах вздохнул свободнее и перекинул, лежавшую под ногами котомку в шалаш. Она с грохотом опустилась на позёму.
             - Ну, ну. Будя, друг. Бог миловал.
             Пёс ласково прижался к ноге, позволяя гладить густую шерсть.
             - Вот, Христя, ты спал, и не ведал собачьим своим умом, что хозяин твой, чуть не погиб, - заключил монах. - След я увидал. Но какой!.. И главное, – чей?
            Вскоре, лес зажил по своим правилам, монах же растроганно утирал слезу возле своего шалаша.
            - Это черти водят и запутывают, или их дьявольские сородичи. Неспроста.
            Христя тявкнул, преданно улёгшись возле ног странника.
            Усталость исподволь давала себя знать, и отшельник присел. Но, невесть откуда взявшиеся насекомые, атаковали разом, не оставив в покое, пока не сжили с места.
             Наслаждаться бытием дикаря возможно, когда ты подготовлен. В котомке монаха-воина всегда водились необходимые предметы на всякие жизненные случаи.
            Достав святую воду, он старательно окропил место, на котором сидел, а заодно и своё новое жилище. Четверговую соль высыпал в горсть и рассыпал по углам шалаша с молитвою.
            И мир поддался на уловку, снисходительно разрешив присутствие рядом.
            Тело божьего человека то и дело трепетало, отзываясь на непонятные шорохи, слух напрягался, заставляя вздрагивать. Но вот какая порой парадоксальная штука, жизнь! Монах одномоментно был почти счастлив, устроившись там, где пожелал.            
            Солнце между тем с трудом пробивалось сквозь тучи, пока не скрылось вовсе.
            Монах закрыл глаза и вздохнул полной грудью, раскинув руки в стороны, желая объять мир.
             Если значительный отрезок времени человек провёл, запертый в теле воина, защищённый от врагов тяжёлой кольчугой и шлемом, держа наготове огромное копьё, то понятие свободы для него теряет смысл.  И всё же, свобода в лучшем своём проявлении не может не радовать. Такое случалось в минуты отдыха после баталий, и вот теперь.
             Причастившись кагором, никем и ничем не ограниченный, монах пребывал в состоянии, близком к эйфории.
             Как ни странно, монах-воин, несколько отойдя от причин произошедшей с ним драмы, поймал себя на мысли, что свобода пугает его тоже: своей неопределённостью. Словом, о том, как жить дальше он пока имел весьма смутное представления.
             Помолившись, монах поспешил туда, куда манил взор. На холмы.
             Обозревая просторы, чудом выскользнувший из цепких лап смерти воин, постепенно включался в новое для себя состояние, состояние общности с тем, что раскрывало горизонты и перспективы будущего.
             Холмы, лес с его владениями вызывали ответный отклик, даря запахи и краски,  очаровывая возможностями постижения неизвестного ранее.
             Вчерашний воин постигал мир сущий здесь и сейчас. Постигал с высоты, мысленно соглашаясь, что выжить в подобных условиях, – и есть самая большая удача. И если его звезда не изменит, жизнь рано или поздно наладится. Она никогда не будет прежней. Но будет иной, в отдалении от тех, с кем провёл годы своего отрочества и взросления. Лишь воля и судьба, на которые он полагался, были порукой.
             Отвесив лесу поясной поклон, монах разом почувствовал, насекомые перестали жужжать. Проведя по бугристому лицу руками, поторопился к ручью, втайне надеясь, божья длань будет распростёрта и на дальние владения. А тогда уж точно ни дракон, ни медведь, ни леший, ни какая иная шерстяная тварь не смогут одолеть богобоязненного слугу господа.
             - Ничего! Я им уши молитвой-то заткну. А в глаза воду плесну. Святое причастие ручательство от преследований. Раб божий на Земле живёт явно, а о небе грезит тайно. Ибо там благодать. Токмо, чтоб мечты сбылись, каждый день радеть надоть.
             Знал, время работает на него, время – единственная величина, способная сглаживать порывы и усмирять желания.
              Монах живо обследовал ближнее пространство, проникаясь местом, на которое пал выбор. Желая сохранить, как свою целостность, так и того, что уже имел, отшельник меньше всего хотел нарушить порядок на отдельно взятом кусочке пространства, возведя проникновение в некий культ. И потому, заметно осторожничал.
              Расступившиеся заросли рогоза выказали припрятанную речку. Она была холодна, но для аскета привычна стужа. Он ступил на мелкое илистое дно, прошёлся, с оханьем перекрестился, чуток поплескался и, наугад выбрав направление, поплыл.
              Рисунки зубастого огнедышащего дракона, покрытого чешуёй, преследовали его, перемежаясь в возбуждённом воображении с тем, что пришлось увидеть.
              Вода остудила, приняв разгорячённое, израненное тело. Стало заметно легче. Плоть расслабилась, а из ран перестала сочиться сукровица.
              Проснувшееся любопытство подстёгивало запретное желание переплыть водную гладь, но пловец сдержал порыв. Вдалеке перламутром переливались ракушки, подставив обсыхать сердцевину Солнцу. Показалась трава, растущая прямо в воде. Монах окунулся и, блаженно прикрыв глаза, лёг на водную гладь лесной реки.
              Течение постепенно уносило от берега, а он раскачивался на лёгких волнах, как в колыбели, проникаясь духом реки.
              Усилие воли требуется всякому, кто остался один на один со стихией.
              Дождь, противно накрапывавший, покрыл мелкой рябью речушку. И пловец, рассчитав на глаз расстояние, устремился к излучине. Выходя, его нога заскользила по глине, и он упал в воду. Течение отнесло назад. Вставая, незадачливому пловцу пришлось применить усилия. Нога накрепко застряла в плывуне и начала проскальзывать в налипающий ил. Монах дёрнулся, но это только усугубило положение, ногу затягивало куда-то вглубь, на самое дно. Икроножная мышца тут же напряглась, и острие ножа, проткнув кожаный чехол, больно ткнулось в мякоть. Алая кровь тонкой струйкой просочилась сквозь кожу, смешавшись с водой. Противное бульканье и шипение заставило машинально повернуть голову в сторону излучины. Монах заметил то, во что боится угодить всякий.
              - Вьюн.
              Тотчас река забурлила, и монах, испытав чувство, близкое к панике, с усилием всё же выпростал ногу.
               Внезапно отшельник  услышал посторонний гул. Заозиравшись, он прислушался. Гул повторился. Забеспокоившись, воин выхватил нож, витой тесёмкой-самоплёткой удерживаемый на ноге, заозирался по сторонам. Пульс заметно участился, дыхание стало прерывистым.
               - Что же это?
               Подобные перемены состояния были привычны, обладая атлетическим телосложением, он быстро приводил себя в порядок.
               Так и тут, пары минут хватило оценить обстановку и унять возбуждение. Трава шелестела совсем рядом. Подрезав листья, ловко приложил к ране и подвязал осокой. Подождав и удостоверившись, что кровь не течёт, спрятал нож и шагнул на песок. Но какая-то неведомая сила заставила остановиться.
               Почувствовав внезапный толчок, ногу повело вправо, и она скрылась в иле теперь уже по самую щиколотку. Непонятное томление разлилось волной по всему телу. И наступила апатия. Не хотелось ни двигаться, ни даже вытягивать ногу. «Ого. Да тут места с причудами. Что же со мной такое?»
               Мысли о внезапном препятствии пробудили волю. Инстинктивно дёрнувшись, монах скривился от резкой боли, прошившей по самому центру позвоночника.
               Его парализовало, накрыв волной ужаса от макушки до пяток.
               - Неужели, конец? - прошелестели обветренные губы.
               Умирать в самом начале пути не хотелось. Мысли настигли внезапно, обжигая ясностью. Старые установки, смешавшись с новым опытом постижения бытия столкнулись, приведя в замешательство.
               Опустившись в воду там, где стоял, монаху ничего не оставалось иного, как наблюдать за своим изменившимся состоянием, оставаясь как бы в стороне, в отрыве от тела.
              Он с особой отчётливостью вспомнил иконы со статичными образами святых, возносившихся в Небеса, где их уже встречали архангелы, возвещая благую весть.
              - Но я не хочу туда!
              Мгновение спустя рядом возник Христя. Он молча смотрел прямо в глаза, застыв в охотничей стойке.
              Собака не просто почувствовала, что ему плохо, она прочитала информацию,  которую ей любезно принёс Ветер, почуяла носом и примчалась на зов. И когда монах крикнул, оказалась на месте при последнем звуке его голоса.
              На языке эмоций, чувств и ощущений говорят влюбленные и животные, преданные хозяину. В том нет ничего странного. Волновая природа звуковых колебаний известна, но природа человеческих эмоций сильнее.
              По счастью сознание не только присутствовало, но было необычайно ясным.
              Язык образов основной. Он позволяет описать моменты, происходящие внутри, а затем закрепить, перенеся на предметы. Так рождаются творения рук человеческих. Так рождается то, что недоступно прочим тварям на Земле. Поэтому чел называется и творцом тоже. Он владеет языком образов, бесконечно развивая возможности и дозволяет другим наслаждаться продуктами своего творения, сохраняя их в объёмных и плоских проектах где угодно.
              Полежав на воде и глядя в бездонную гладь неба, монах поразился бесконечностью просторов, возникших по велению Творца. Тысячи мыслей атаковали мозг. И одна из них, посчитав сомнение лёгкой преградой, заняла почётное первое место.
               - Трава!
               Тут же силы проснулись в нём. Встрепенувшись, как ужаленный, отшельник вырвал растения из раны, разорвал в клочья и пустил по ветру.
              Волны унесли досадное поражение, оставив глубокую сочащуюся сукровицей рану.
              - О, боже! Я ошибся…
              До сей минуты, считавший себя завзятым знатоком, он с досады скрипнул зубами. Дыхание участилось, каждый мускул напрягся, повинуясь ответному порыву. Воин кожей почувствовал опасность, идущую из прибрежных кустов. Мгновенно сгруппировавшись и забыв о боли, он всмотрелся в пространство, отделявшее его от такой ощутимой уже опасности.
             Вначале ничего очевидно странного монах не увидел. Но он знал, что это только уловка. Кажущееся спокойствие вот-вот прервётся дикой выходкой животного. Зверь был рядом. И наблюдал.
             Вопрос заключался в том, кто первый запаникует и полезет на рожон.
             «Может, мне только кажется?» - промелькнуло в голове. И монах, не дав волю чувствам, уже желал уйти восвояси, как вдруг кусты зашевелились.
             Со спины раздался непонятный шёпот, заставивший человека развернуться лицом к опасности.
            Испытав недоумение, он стоял в воде. Ветра не было и в помине. Река, как зеркало,
отражала вещественный мир. Прозрачная нетронутая поверхность дышала тишиной.            
             А монах-воин никак не мог оторвать взора от ближайших кустов. Всё ему чудились запахи лесного зверя, который на этой территории был своим.
             - Здесь нечистым попахивает, - выдавил он из себя. - Может и уйду. От греха.
             Христя исчез, поняв, что хозяину не до него.
             Новая причуда лесного царства оказалась осторожнее прежней. И оттого, бесспорность чьего-то присутствия устрашала сильнее, изменив соотношение воли в пользу возможности нежеланного результата.
             - Место приметное всегда богато на чудинку. Так, видать, природа устроена. Заманивает, чтобы при случае отыграться на новичке.
              Природе свойственны манки, чтобы удержать многообразие видов. И один из манков имеет название внутривидовая борьба. Когда звери в стае выбирают вожака, срабатывает соревновательный манок. Когда встречаются две особи разных видов, уже пометившие территорию, пощады не жди. Инстинкт срабатывает мгновенно. Пристальный взгляд, который исследует противника, подобно сканеру, после чего следует атака. Побеждённый покидает облюбованное место. Живым или смертельно раненым. Покидает навсегда. Таковы правила.
              Язык символов также важен, как любой иной. Он имеет узкий смысл и конечную трактовку.  Словесной сетью обложено пространство. Оно вибрирует, набирая обороты, поглощая образы, но полной картины мира слово отразить не может. Нет у него таких возможностей изначально. Слово только символ мира, только часть картины, пазл, составляющее звено из множественности иных. Слово или набор звуков АБРАКАДАБРА в ритуалах звучат почти одинаково, но несут разную смысловую нагрузку. Это так.
             Заметив бабочку с глазками на крыльях, монаху ужасно захотелось её поймать. Он занёс ладони над несусветной красотой, но та вспорхнула и улетела. Провожая взглядом созданье, монах добавил:
              - Причём заманивает посторонние силы, давая им шанс вначале схлестнуться. А ведь я мог её убить. Хватило бы неосторожного движения. Но она оказалась проворнее. Впрочем, сколько ей летать ещё? День? Два… И это есть её жизнь? Не справедливо, - проговорил, взяв тем временем из заветного мешочка соль. - Хотя, есть те, кто живут бесконечно долго по сравнению с жизнью человека. Что ж делать? Такова природа яви.
              Кусты затрепетали, послушно принимая чьё-то огромных размеров, копошащееся тело.
             Посмотрел монах на соль. Призадумался. «Поможет ли?» Хотел немедленно ретироваться. И не мог. Из зарослей напротив за ним сосредоточенно наблюдали чьи-то глаза.
             Не раздумывая ни секунды, швырнул соль в те самые огненные глаза чудища, добавив: «Изыди… И всякое в них бесование пропади», - припомнив Стоглав.
             Раздался страшный вой. И разом всё смолкло.               
             Воин стоял, как пригвождённый, не в силах понять, что же было, и что произошло.
             - Медведь, никак, обошёл?.. «Иже последуют обычаем поганьским к волховам… Или в домы свои тех призывают… Тако ж и кормящей и хранящей медведей или иных неких животных на глумление и на прельщение простых людей», - выкрикнул в кусты.
             Зашевелились ветки. А ветер уладил дело, разнеся по свету последнюю волю зверя.
             Глянул монах на ноги. И не поверил. Ни царапины, ни следа от приключившейся оказии. Такие раны не заживают так быстро. А тут… Вода ласково набегала, омывая абсолютно целёхонькую ногу. «Чудны дела творятся наяву».
             Очередные шорохи и треск подтвердили опасение. Вдали мелькнул тёмный силуэт. Монах, мгновение спустя, превратился в воина: знающего и бесстрашного.
             - Кто здесь? - выкрикнул, потеряв терпение. - Выходи!
             Ветер, поднявшийся внезапно, резко повёл деревья вправо и обнажил… пустые кусты. 
             - Нет. Не может быть, - утешал себя монах-воин. - Волк, волчара. Шастает неприкаянно. Али медведь. А лес хоронит и прячет.
             Отшельник осознал, что он здесь чужой. И подкинул нож. Тот воткнулся в сырой песок.
             - До поры. На всё воля божья.
             Луч Солнца ударил в глаза. Взгляд странника инстинктивно скользнул вниз, успев заметить что-то блестящее, выпирающее из песка.
             Не раздумывая, применил нож. Скользкий ил поддался не сразу. Кое-как освободил ногу и принялся лихорадочно разгребать песок.
             И тут монаха подстерегала неожиданность. Он увидел сказочной красоты вещь.
             Она лежала в неглубокой ямке под полусгнившей, почти чёрной от времени и воды корягой.
             Не поверив глазам своим, опустил драгоценность в воду и пару раз провёл по поверхности пальцами. Затем достал, продолжая разглядывать. И зачарованно замер.
             Сомнений не было. Необычайной прелести предмет покоился на ладони.
             - Что ж это?
             А это было старинное бесценное ожерелье очень тонкой работы неизвестного мастера.
             Монах и представить себе не мог, откуда оно тут взялось.
             Он не имел также представления и о том, сколько лет хотя бы приблизительно данной ценной находке.
             И если бы ему сказали… Не поверил.
             Истинную картину происходящих перемен выразил крик. Монах не смог сдержать эмоции.
             Стрелой домчавшись до стоянки, запихал подальше, на самое дно котомки драгоценность, и в задумчивости и смятении опустился на ближний камень. Сердце учащённо билось, попавшись в тиски. Непроизвольно всплыли в памяти образы, которые хотелось забыть.
             Дали притягивали, суля расставание с прошлым, но странник знал, что ему туда не надо. Он получил знак.
             Любование – отличительная черта, присущая человеку. Но мы не знаем, как это происходит в мире иных существ.
             Вой волка отличается от голоса человека. И так повсюду. По природе близкие существа разнятся, не желая меняться и делить территорию.
             - Было или не было? - подкинул он нож.
             Тот упал остриём воткнувшись в землю.
             - Было…
             Взяв писало, монах вывел на бересте цифру, а рядом записал: метеорит, ожерелье, след и шерстяной.
             4 слова-символа нового мира, которому он теперь принадлежал.
             Христя возник возле, догадливо подставив шерсть для объятий.
             Истина, записанная словами мертва. Оттого, он не записал свои мысли.
             Кочевник, ступивший на путь познания себя, не может принадлежать своему эго. Он далёк от мира сущего, но близок к ушедшему миру предков.
            Вот-вот и вечер спустился, отдав свои права ночи, накрыв невидимым покрывалом.
             Природа благоволила, – всё вокруг дышало раздольем и необычайным внутренним спокойствием.
             И монах закричал, пронзительно, как могут только дети, когда им позволено многое, и нет границ для ощущения полного счастья.
             Стремительно мир ответил. Загудели кроны, сгущаясь одной сплошной зелёной массой над головой.
             Боль ушла после того, как он вдохнул в себя эфир. Продолжая дышать с закрытыми глазами, глубоко и проникновенно, монах ухватился за самый кончик предшествующего состояния, мысленно нарисовав форму своей боли. Она имела вид облака, белого, почти прозрачного. Постепенно, облако рассеялось, а боль покинула его совсем.
             Открыв глаза, монах принял в себя силу Земли.
             - Благодарствуйте, лес-батюшко, за добрый приём. То, что отдала мне река, моим и останется. Впредь и до скончания века. Позволь охотиться, когда нужда будет пища. Позволь рыбу ловить. А пищей духовной разум наполнится по велению свыше. Не тебе решать, когда. Прости, лес. И прими меня, странника, и позаботься обо мне. Ибо я часть  тебя тоже. Отныне. И ты на земле корнями своими стоишь прочно. И я врастаю потихоньку. Потом и вовсе исчезну в зеленой траве да цветах.            
             Внезапно, тучи показались вдали. Они быстро приближались, пока плотно не обступили. Порыв ветра оказался такой силы, что сбил с ног говоруна. Упал он лицом на землю. Сверху ливень накрыл.
             И заплакал воин.
             А лес зашумел.
             Сила природы явила свою мощь.
             Ещё вчера в голове беглеца витал дух неограниченной веры в свои возможности. А сегодня он поверженным лежал на земле.
             Но ничто не вечно: пролетел ветер, прошёл и дождь. Солнце явилось миру.
             Встал монах, отряхнул пыль да грязь.
             - Даждь нам днесь, - произнёс, перекрестившись.
             Боль физическая ушла, освободив место для душевной раны. И даже Христя, без слов понимающий состояние хозяина, не смог его утешить. Душевные раны стойки, они не уходят так быстро, как органическое повреждение.
             Взойдя на камень, монах поднял руки к Небу, умоляя услышать.
             Слов не было сказано вовсе.
             Так он стоял долго, прикрыв глаза и прислушиваясь к внутренним переменам. Но подсказки для него на этот раз так и не нашлось.
             Смирившись с очевидностью, спустился с кручи и стал наблюдать за тем, что вокруг.
             Ива склонилась к реке. Берёзы вдалеке раскинули ветки, сплелись узорами, создав неповторимое, картинное великолепие, переливавшееся радужно в лучах заката и мешая явь со сказкой домысла.
             И так захотелось ему окунуться, что не сдержался. Река приняла, и он поплыл, нежась в мягких волнах. Мысли испарились, оставив место для безмятежности.
             Залюбовался монах, выйдя из прибрежных вод другим человеком. Сквозь поры истёк яд, просветлив сознание. Смирение прописалось на лице.
             Подойдя к старой берёзе, ловко сделал насечку в коре. Засочилась она соком. Вставил клинышек. Припал сухими губами к живительной влаге и напился. Досыта. Прихватив валежник, довольно быстро очутился возле шалаша.
             Между тем, наступали сумерки. Цикады заливались, но прохлада была на руку, она несла умиротворение после жаркого беспокойного дня.
             Порывшись в котомке, вытащил странник на свет божий кремень, вправленный в кованное кресало и развёл костёр.
             Подоспел Христя, расположившись вольготно возле ног.
             Ухнула кукушка, предвестница ночи. Жизнь лесных тварей, не потревоженная солнечными лучами, продолжалась в прежнем привычном ритме.
             Монах отправился за травой для буды.
             Найдя неподалёку журчащий в камнях родник, сердце монаха восторженно
забилось. Он наклонился и напился вволю студёной воды.
             Нарвав ягод, отшельник живо отправил их в рот. Трава, собранная в охапку, приятно щекотала ладони.
             Согревшись и разомлев, монах впервые за долгий промежуток времени почувствовал, что валится с ног. И буда вселила в его душу надежду на счастье.
             Новосёл вошёл в своё жилище. И свежий запах пряных трав опьянил так, что закружилась голова. И повалился кулем монах на свежее сено, примяв траву, и соком исходила она под ним, отдавая безвозвратно силы самой земли-матушки.      
             Со стороны хижина создавала общий фон некоего композиционного единства и терялась в причудливых зелёных россыпях, что вполне устраивало беглеца. Почувствовав защищённость, он подложил под голову котомку, улёгся и уснул на новом месте без задних ног.
             Сказать по правде, импровизированный дом достраивался с неделю и получился в итоге сносным, даже уютным, после того, как из ивы и лозняка монах сплёл стол, кровать и стулья; но даже такой, от зимней стужи спасти никак не мог. И последнее обстоятельство вносило нотку грусти в общем-то ничем не обременительное существование отшельника.
             - Не по своей вине. Но по наущению. Не я первый. Но здеся один, как перст. Видать, суждено и в таком чине пребывать. Что поделать? Только молиться и жить, как бог дал, в трудах земных обретаясь.
              День затворника начинался с привычной молитвы и ловли рыбы на завтрак, которая в быстрой реке не переводилась.
              Испытав проявление воли, вначале он действовал, как и положено дикарю. Соорудив запруду, загонял в неё жирного омуля, сёмгу, судака, попадались и скользкие угри, на которых рыбака уже не хватало.
            Трепещущая рыба, поддетая вострой рогатиной, зажаривалась либо в углях, либо, та, что покрупнее, на вертеле. Запах рыбьего мяса щекотал ноздри, вызывая приступ веселья.
             Умея обращаться с ивой, отшельник ловко и достаточно быстро изготовил морду . Так, поставив ловушки вечером, к утру ловец всегда имел свежую рыбу.
             Для ужина еда требовалась посерьёзней. И рыбак с лёгкостью превращался в охотника. Сильные руки, привыкшие держать лук, и меткий глаз довершали начатое. К трапезе, как правило, на столе дымился шашлык из зайчатины, а то и более крупного зверя. Доводилось монаху ножом, топором, а то и камнем поработать, если в силок залетала глупая дичь. Живое трепетанье пробуждало порывы в сердце. Но повседневные заботы требовали пищи и сносного крова. Пух и перья летали по округе, когда ловец свежевал тушки. Всё, что можно шло в дело и работало на отшельника. На пропитание хватало, а в качестве пряностей и замены соли служили особые коренья и травы. Зелень
росла в изобилии, как в лесу, так и близ холмов, отыскалась среди них и та, которая нужно.
            Осведомлённость в растениях, податливый ум отрока впитал в монастыре. О юноше не без гордости говаривал сам игумен, ставя в назидание и пример прочим послушникам: пронырлив и умом дюже крепок. До поры. Пока зависть чёрная окончательно не разъела стены даже такого заведения, как монастырь. И кто таил её, тому нужен был только повод. Припрятав иллюстрированный лечебник, инок тайком штудировал рукописный текст.
             Вначале его отлучки ни в ком не вызывали подозрения. Но кто ищет, как отметиться перед вышестоящим, тот находит возможность усадить в лужу умника, а себя выставить в лучшем свете.
             Читая и выверяя травники, подлежащие сожжению на костре, в пламени восковой свечи грезился пытливому юноше отблеск Лун и ушедшие лики тех, кто добывал запретные знания, порой рискуя жизнью. Осмысляя и систематизируя прочитанное, он дотошно делал выписи, сам не ведая, пригодятся ли.
             Однажды за этим занятием его застал известный пройдоха и лгун, прославившийся чрезмерной любовью к пирушкам среди знатных посетителей монастыря. Те для молодёжи изредка создавали фон некоей праздной вольности, угощая пивом и сладостями всякого, кто того желал.
              - А почему не с нами, брат?
              - Следил?
              - Нет. Мимо проходил.
              А тут свеча горит.
              И портит внешний вид.
              - Расскажешь, надо полагать?
              - Конечно. Для чего мне врать?
             Ты рыщешь там
              Без позволенья,
              Где есть зерно, увы,
              Прозренья.
              Мне ж прочее, заметь, дано:
              Люблю, мой брат,
              Я пить вино.
              И девушек, конечно,
              Тоже.
              Надеюсь, в этом мы
              Похожи?
              Зачинщик в ссорах
              Многих я.
              Зато всё просто у меня.
              Одену рясу. Буду лгать.
              Крестить и мрачно отпевать.
              И так, до самого конца
              Вращаться будет жизнь моя.
              А в книгах есть
              Духовный ад.
              Зачем они?
              Забудь их, брат.
              Как неугодные
              К прочтенью,
              Брось в топку все,
              Без сожаленья.
              Вот мой совет.
              Последуй, брат.
              И буду я душевно рад.
              Здесь сгинешь ты
              Во цвете лет,
              Исполнив пагубный
              Обет.
              Ну, поворачивай назад!
              Пошли кутить!
              Дай руку, брат!
              - Шут гороховый! Сгинь!
              - Как знаешь. Было бы предложено.
              И смутьян, хохотнув над левым ухом, как сквозь землю провалился.
              Игумен, вызнав наперёд, через осведомителей, которыми кишел монастырь, тайный интерес инока, наказал зло, заставив стоять на коленях до вечера, без еды и питья, и молиться о добром здравии государя и всей его семьи.
              Монашек так и поступил, едва живой выползая из кельи на божий свет к следующему утру.
             - Что мурзишься? Не по нраву пришлось?
             Игумен схватил ползающего инока за волосы и с силой поволочил по полу. Потом отпустил, посмотрел на клок волос, что вырвал сгоряча и сплюнул.
             - Эки куделя отрастил, непослухмяной.
             Монашек совсем забился в угол. И оттуда выглядывал диким волчонком.
             А игумен наступал, зная свою силу и возможности.
             - Чтоб неповадно было. Здеся барские ужимки не пройдут . Потому как без строгости не бывать истинному радению. Трудом хлеб добывать не сладко, а приходится. Понял ли?
             И монашек некрасиво скуксился, но сдержался, не пролив слезу. Однако нижняя губа продолжала неприглядно подёргиваться, выдавая душевную смуту.
             - Истинное радение в постах, молитвах да послушании. Ибо судьба инока предрешена заранее.
             - Помилосердствуй, Христа ради. То ж книги, отче!
             - Какой я тебе отче, остолоп? Отче на небесах! Ну, да дело прошлое. Преданы огню сии богохульные выкладки.
             - Как… огню?
             - Тьфу, говорить срамно. Ишь, удумал! Вместо усвоения плотницкого мастерства, шелудишь в тайниках библиотечных. Твоё ли дело, негодный паршивец?
             - Я знаком с плотницким ремеслом.
             - О как, хвост-то задрал! «Я» – на первом месте. Не будет толку от тебя, покуда выскочкой отходишь. Видать, плохо с ремеслом, раз время на иное кроишь. Дел мало, что поперёк лезешь?  Впредь увижу за чтением непотребным, – розгами сечь велю! До полусмерти, мотри. С длинником  не забалуешь, - загрозил игумен, метнув молнии правым глазом на выкате. - Враз в понятие войдёшь.
             Инок дар речи потерял. Заоткрывал рот немо, заелозил на коленях, обтирая пол рясой.
             - Угомонись, не червь, чтоб полозить тутова. Меня ужовою позою не проймёшь. И не такое видывал, и усмирял плоть тех, кто прозывается ныне одержимыми, - перекрестил спину монашка владыка. - Смирение завсегда есть порука православному. За то и радею, что на небесах отчёт держать придётся.
             В словах всё же послышался оттенок участия.
             И монашек вновь возроптал.
             - В них травы прорисованы лепно. Описаны живо. Велика польза от рукописей сих. На коленях прошу, оставь. Что осталось, – не тронь.
             - Олух царя небесного! - поднял указательный палец вверх игумен. - Воспевати пустошно скоморошное позорище, хожаше речами. Воистину хыщрения блудливого ума есть!
             - Как хошь называй!
             - Быстро втянулся в ересь! - перебил игумен. - И наказанием не испугать!.. Шибко охоч до слов. Мне и не переубедить. Читаешь в охотку, много. А как не спрошу – дерзишь. Между тем мудрость и добродетель должны нести знания. Книги любишь?
             - Боготворю.
             - «И некто муж, ему же имя Василий, присно глаголаше ему…»
             - «О, горе тебе, Нифонте: ты бо ни в живых еси, ни в мёртвых».
             - На устах печать до поры положена. Не соблюдаешь, отрок. О травах ли только помысливаешь в келье своей?
             - Так, владыко. Со смирением приму то, что скажешь.
             - А-ха-ха! Насмешил. Смиренец… Но всё же, не могу не отдать тебе должное. Оно видно. Корпишь над знаниями денно и нощно. Но!.. Есть то, что отвлекает от главного…
             - Что не так сотворил, владыко?
             - А не ты ли Зосиму  читал исподтишка? Зачем? Непотребное сотворить хочешь? Камень вырастить в монастырских стенах, чтоб людей смущать? Не ведаешь, что камень первый, кладенный во славу монастыря сего, освящён был братством? А ты своё поперёк городишь в стенах его намоленных. Противник клеветы я, а тут похлеще будет. И слов таких не найду, чтобы высказать. Говори сам, сатана, пока дело на тебя не завёл по-настоящему.
             - Зосима?.. Нет. Не читал.
             - Врёшь мне! Бирана книга, под замком лежащая. И не раз!
             В голове инока всё перемешалось… «Откуда знает? Кто взболтнул? Третий глаз у игумена, что ли?»
             - Кто ключ дал? Кто посмел исподтишка тронуть сей чёрный труд алхимический?
             - Прости, коли сможешь.
             - Бог простит! Говори, греховодник!
             - Щель приметил. Ключа не видал даже. Я ткнулся. Сама дверца и повелась…
             - В мыслях не держал про тебя такое! Ведь просили за тебя, я радел. А ты… Втихаря книжонки еретические почитывать! Сам, али подсказал кто проворнее?
             - Сказал уже.
             - В этаком разе, не ты ль учить меня смеешь, грешник? Богомерзкое дело замышляешь против кого? Не синода ли? - зашипел игумен гусем, задрожали его побелевшие губы. - Был один, что удумал перехитрить всех. Алхимией занялся. Чересчур расстарался в сём волшебстве непотребном, так чудил, дым коромыслом стоял, а всё одно, окромя серного запаха ничего не вышло. Да и где он тепереча?..
             Присмирел монашек.
             - Дыба довершила дело. Во всех грехах мерзких своих признался. И под ногти не пришлось гвоздей забивать. Да больно хлипок оказался. Часу не провисел. Палач плеснул воды, глянул, а он уж и готов. Так, пакостник, и отошёл в мир иной с чёрной душой своею.
             - Я читал. И то, что видел, со мной и останется. Тут.
             А игумен давно вокруг видел заговор. И малейшее отклонение от принятых канонов воспринимал, как покушение на церковные таинства, хотя раскол зрел только в его больном воображение. Лишившись долгожданного сана, он усматривал происки врага во всяком, даже в этом монашке, который тёрся подле хромовых сапогов его, готовый на многое, ради правды слова. Но вряд ли монашка слышал сейчас тот, чей разум был затуманен загодя.
             - Отступись, нехристь, без тебя тошно, - ткнул острым сапогом в бок.
             Но монашек не сменил положения.
             - Будя полозить. Подымайся!
             - Не встану, покуда слова прощения от тебя не услышу.
             - Оно как заговорил. Ну, сиди истуканом нетронутым. Ночь ныне долгая. Без звёзд.
             Игумен, смежив веки, приступил к молитве. Раскрыв глаза, он заметил монашка в прежней согбенной позе.
             - Велеть гороха  подсыпать, а? Али стояние Столпника  покоя не даёт?
             - В библиотеку ходить дашь?
             - Лепно и прозорливо чудит природа. И как прикажешь вершить дело инока сего? Прости, господи, - перекрестился игумен на икону Чудотворца. - А бога не боишься? Ишь, углядел, чаво. Ты монашек покудова, чернец! Писания святых знаешь. Похвально. С тебя и полно.
             - Я и про Мишкин-бабу читал!
             Переменился в лице игумен.
             - И что же известно тебе о мусульманине сём?
             - Мишкин-баба был дервишем. Где родина его, он и сам не знал. Долго бродил по разным странам и весям бродяга в поисках заветного места, где захотел бы остаться навсегда. Душа его откликнулась лишь на одно, то, что теперь называется Ада-Кале на Дунае…       
             - Довольно, сказки глаголить! - прервал владыко. - Как бы тебе не повторить его судьбу, инок! Ещё услышу, хоть слово, пеняй на себя, - загрозил игумен, выкатив правый глаз. Левая половина лица задёргалась, выказав внутреннее волнение.
             - Что ж опять не так в моём рассказе, владыко?
             - От лишних знаний, – печаль да наветы образуются безвременно. Потому как книги разные бывают. Одни в пользу. Другие во вред. Ту ли схватил, неслух?..
             Монашек голову склонил, слушая наставление.
             - Вот бес в тебе и завёлся. Он подстрекает. А от чертовщины одна только управа и есть, – молитва святая. Понял ли?
             Монашку ничего не оставалось иного, как кивнуть согласно, виновато пригнув голову.
             Игумен лечебники и травники назвал ересью, посчитал неугодными и повелел кинуть в огонь.
             - Там и место, откуда пришли. Огонь сотворил. Огонь и принял. А с пепла какая польза? Земля разве что жирнее, родит обильнее. Что встали, окаянные, огребайте, да в поле мечите. Всё хоть прок, - высказал он послушникам, что неотрывно смотрели на огонь, предвкушая исполнить сходу желания своенравного старика.
             Немногие из редких рукописей по астрономии, философии и прочим наукам удалось спасти, с трудом уговорив сурового боголюбца чуток повременить. Однако после происшествия, велел он не подпускать к библиотеке инока вовсе. А если тому случалось рядом проходить, крестился и прятал глаза. Знал, прав тот, кто малой, но правдой живёт, а страх больший влечёт сиротство в душе и раскаяние. От него беды и проистекают. Упрятав подальше злокозненную книгу Коперника, не подпускал к ней никого, как уговор был в синодальном братстве. Ознакомившись с ересью, долго раздумывал над правдой, которую учёные головы так легко возвели в грехи людские. Обвинив в душе упрямого поляка в распространении лжи, сам открыто спорить не решался. Да и с кем? Обсуждать с братией тем более глупо, что неизвестно, где он, корень истины в научной среде растёт. Что не признано большинством, тем паче не подлежит огласке. Иначе завтра с иноверием
придётся примириться, впитывая в себя по крупицам не меньшую ересь, чем эта…
             Воистину, никто на Земле не знает, что видит бог на Небе.
             Поначалу часто монах вспоминал прежнее время, немилость Грозного, который чуть тёпленького, по навету злопыхателей, велел выкинуть его, воина, за пределы своих владений, как есть, без всего.
             Игумен не вмешивался. Знал, если что, и его кара не минует. Порой, виделись старцу чумные константинопольские бунты, о которых прознал в поездке по святым местам. Люди в один день сходили с ума, брели толпами, натыкаясь на препятствия, падали и умирали в страшных муках, сплошь покрытые язвами. Взор ещё живых, но уже обречённых блуждал, не останавливаясь ни на чём. Власти, завидев массовые смерти, повелели сорвать крыши с городских башен и наполнять их трупами. Доверху забиты были башни те. Нестерпимый запах разложения царил повсюду. Вымерла половина великого прежде города. Давно мор прошёл, а память и по сей день о нём жива. Фресками расписанная увековечена для потомков в Константинополе . Пугают, когда приходит черёд грехи замаливать, пугают живых мёртвыми. И игумен пугал, не зная, где начало берёт беда та.
             - Осквернили богово, виноватого заискали не там. А сами во грехах погрязли содомских. Вот и конец подгадал, - шипел владыко.
            Вёл игумен дружбу с Иосифом Непеей, сыном Григорьевым . Ведал игумен и тайны, что раскрывал перед ним Иосиф. И восхищался Осипом-вологжаниным, который пришёлся ко двору царскому. Непея слыл умным и в меру хитрым дипломатом, расчётливо неся бремя, выпавшее ему, и не положил «охулки на имя великого государя». Он привёз с собою из дальнего и опасного путешествия деловых людей, коим замены не было – техников, медиков, мастеров. И те живо принялись за дело, а людишки мастеровые перенимать опыт у иноземцев.
             - И как жив остался, Непеюшка? - умилился игумен, принимая в монастырских стенах почётного гостя.
             Не знал на радостях, куда усадить, чем потчевать. Столько сказать хотелось, столько услышать. Но главный вопрос, который не выходил из головы игумена, – деловые бумаги. Без учёта нет возможности сверять прошлые расходы и требовать или просить денег в монастырскую кассу. Поэтому хитромудрый владыко ловил каждый жест и вглядывался в мимику дипломата, чтобы опередить желание, которое возможно было исполнить сходу. «Угодить бы, а дальше само пойдёт, как по маслу. Но и правду скрывать не буду. Чтоб потом от иных да прочих, догадки строящих, не услышал каверзу перебранную трижды. Кабы знать, чем живёт нонче Грозный царь. Кабы ведать».
             - Чудом, друже, да твоими молитвами. Знал, на Родине ждут, оттого и держался до последнего. Не утонул, возвращаясь, а приволок с собою, что выглядел да смог доставить. И грамоты дарованные не нужны так, как милые душе виды раздолий, что простираются, насколько хватает глазу. Красота здесь, у тебя, неописуемая. Нетронутая. Такая, что спасу нет. Оттого и дышится легко.
             - Спас есть, и живёт он в каждом православном. А грамоты в деле всегда требуются. На слове честном нонче далеко не уедешь. Людишек прорва жалится, и каждому своё подай. Без выгоды и уходить со двора не желают. Разве у вас не так?
             - И то верно.
             - Что привело к нам, в вотчину?
             - Здесь, на Северах, форпост обозначен для торговли. Путей много торговых пролегает. И сам государь для заморских гостей препятствий велел не чинить. Ты как настроен, владыко?
             - Воно как получается, - закрестился игумен, с опаской поглядывая на гостя. - Меняется мир. Не знаю, что и сказать. К добру ли?
             - Море Белое влечёт англичан. Двоих Грозный принял у себя. На торговом корабле прибыли, не забоялись дальнего перехода . После отплытия, известие получили, что в Лондоне создана «Московская компания». Откликнулись они на беспошлинную торговлю. И я отбыл в их земли ответно гостевать, да прознавать о том, как и на что способны англичане, да как дале дела проворачивать в обоюдную пользу. Торговля – великая основа сотрудничества для держав.
             Игумен стоял, замерев и вслушиваясь в каждое слово Непеи.
             - Глаз да глаз нужен с заморскими гостями, а кто позарится на богатства наши, – по заслугам и получает. Известно всем, в чём есть мощь наша. И как её удержать тоже.
             Ожил игумен, засуетился.
             - Оборону держат башни монастыря. Покуда силы есть, – справимся с супостатами. А коль слабеть начнём, – вас, московитов, попросим. Пушкарям во славу часто здравицу да аллилуйю учиняю. И инокам завещано.
             - Завсегда опора будет в лице государевом и его войске, владыко.
             - То мощь известная и порука в любом деле. Слово государево.
             Игумен вопросительно глянул на Осипа, в ожидании продолжения. И не ошибся.
             - Думно с Грозным тутова дни свои окончить, в благодать земную окунуться и отойти душенькам.
             - На всё воля божья, Непеюшка. Перечить не смею, - промолвил едва слышно игумен, вспомнив ужасное событие, приключившееся с бояриным Андреем Шуйским. Его, тринадцати годков от роду отроковец Иван Четвёртый велел псарям прислужным отдать на расправу. Те уж покуражились, разойдясь не на шутку. Ввели собак голодных и натравили на живого. Псы растерзали  Шуйского в клочья.
             - Дивлюсь, глядючи на твой монастырский архив, владыка. В порядке содержишь важные дела. Переплёты всё кожаные у книг. И когда успеваешь? Переписчики старательные, видать.
             - А то как же? Монахов-писцов подбирал сам. Обучались ремеслу потихоньку. Нерадивых не держим! Рассорю коли по глупости или наущению стороннему, как потом собрать? - не без гордости отвечал старик. Однако подсмотрел, что у дьяка как-то странно дёрнулась бровь. И мысли разные полезли в голову. «Чего это с ним? Всегда доволен был. Дела у нас в гору идут. В чём оказия?»
             - Разрастается монастырь. Башнями отстраивается. И в поварне просторно. И в кельях благодать. А что трапезная, не бездействует?
            Игумен потупил взор.
            - Помню вклад Василия Третьего в ознаменование рождения государя нашего нонешнего и во славу матери Ивана Четвёртого, Елены Глинской. Церковь славная отстроена с главами на те деньжата. И боярские деньги в расход потекли. Не в напраслину. На поглденье, да во славу.
            - Бог в дальнейшую помощь вам.
            - Спасибо на слове. Но ведь и у нас не всегда спокойно было. Сам знаешь. Как на пороховой бочке сидели иной раз. По первоначалу крестьяне роптали, потом бунтовать принялись, кое-где постройки нарушили. Сколько сил потрачено. Еле-еле сговорились. А уговор дороже рубля. Не для всякого уступки, но для всякого разумение. Возврата к старому не хотелось бы. С роптания начинается, а опосля пожары вспыхивают. То тут, то там. А эдак недолго и до бунта. Глаз да глаз нужен. Неспокойно и нонче, если примечать разности.
             - Помню то время. Кое-кого поприжали сильно опосля. Не без того. Ну, да на то и рада  старалась. Сейчас иное. Те, кто сослан был из бояр и княжат, богатство своё разве не  везли следом?
             - Что казна… Что сума без дна. На неё не насмотришься, Непея! А кто позарился, немало слёз хватил. Соблазн велик до укладных денег, да ум короток. Охватить всё, как не желай, не получается.
             Дипломат впервые видел негодование игумена. И пока не знал, как себя вести. Он ждал, что выскажет владыко. А наболевшего у того оказалось довольно.
             - Шереметев сидел, сам государь писал, стойно царь. И келья не келья ему. Под хоромы знатные расписанная каляками. И шелками, драгоценными вещами, тканями с литыми узорами выделанная. Дело ли? Девки белошвейки радели тоже, из кожи лезли вон услужить, выставляя резные тканые рукоделия да убрусы. Да яму узорочье их побоку! Чисто басурман на них зарился. Попортил не одну, охальник. Которая дак и ума лишилась, а другая руки на себя наложила. Вот ведь как получилось. Те, что родили, ждали, смилостивится рано или поздно, пояти . Да куда там! Он и в сторону не глядел опосля. С некоторыми разрешилось, оженили на ком придётся. И концы в воду. А другие ни в какую на попятную не шли. Кого в бане укатали, будто угорели, мол. Кого так пришлось, - закрестился часто игумен. - Грех-то какой, Непеюшка.
             - Беда одна не ходит. Гаремов на Руси не бывало, - строго заметил Непея. Стоял, не зная, куда глаза девать.
             - Куда потом деток пристраивать? - зашептал игумен горячо. - Срамоты не убрать-ся с этаким. Нет, по мне, мирские деньги иметь в казне – пропащее дело. Через ужиток, да слёзы катятся.
             - И как нонче Шереметев? Балует всё поди? Царь вопрошает... Что сказать?
             - Перемены к лучшему ждать не приходится.
             - Сладу нет с ними, - нахмурился Непея. - Как не наказывать?
             - Согласен. Старого мерина укатает только домовина. И иноки косятся. Не знаешь, как и подступиться. Не заткнёшь ведь рот каждому. Поди, узнай, что на уме. Опосля аукается, понимать надо. Один, вона, к тайным книгам приобщился. Да вовремя прознали. Наказал, чтоб впредь неповадно было. А что дале будет? Хотя и «иноком повелел господь за царя и за великих князей в смиренном образе бога молити» , разве то образец?
             - Значит, не меняется ни в какую. Говори, здеся двое нас. И стеснения тебе нету.
             - Что говорить? Глаголом ужели уладишь ненасытную похоть? На языке мёд, а в голове лёд. Да и мне ли, грешному, учить.
             - Будя, - прервал игумена Непея. - Не тебе, так кому же?
             - Срам один. В трапезной напивается с чернецами, балует их коврижками масляными да пастилой, анекдоты скабрезные болтает, стойно кабатской голи перекатной. Кагором проздобляется боле, чем надоть. А отроки, что с них взять? И рады стараться. Сам сидит, сам велит. Какие с таких послушники? Как дурь прикажешь выбивать? Сам посуди. Да вот, не далече, как вчера случай привёл к ним. Вхожу, а там дым коромыслом. Не на квас, на пиво налегают. Просфоры вместо затычек в бочки вставляют и регочут. Так и отступился. Глянь, что вытворяют!
             - Наказал? - всматриваясь в бегущую строку свитка, добавил Непея.
             - Расселил, кого куда. Наказание известное. Да, что об стенку горох.
             - Дым и впрямь коромыслом. Это и читали?
             - Прямо на столах, греховодники! А стол не даром престолом зовётся! Не нами заведено, но предками завещано добро и скоромность сеяти. А тутова, чтобы выдумлять своё, разрешение надоть получити. А где оно на такую пакость возьмётся, окромя адовых кущ записных? Загодя послушание, да иночество, да постриг вынести, в душе потаённая молитва должна быти, как подвиг духовной жаждою да любованием господа нашего вынесенная.
             И Непея стал темнее грозовой тучи. Руки его заметно подрагивали, так, что он чуть не выронил свитки.
        «- Мой папа  Шуйский, говорят.
         - Да что ты?
         - Я, признаться, рад. О, если бы подмена вскрылась, я б смог рассчитывать на милость.
         - Но что за странные слова услышал здесь я от тебя?
         - Да эти самые слова рекою льются со двора. Прочисти уши, брось страдати .
         - Я пребываю в неведеньи. Не знаю, за кого стояти .
         - По ссылке  Грозный долгим днём шлёт гончих псов в иные веси. Под градов лёд.
          - О, боже, смеси  нам не бывать.
          - Как тут, брат, не учиться врать?
          - А я, признаться, плод прозренья вкусил. И выплюнуть нет сил.
          - Что ж, съел?
          - Пришлось. Игумен нонче осерчал. Иных примерно наказал. Раздачи я не избежал.
          - Ах, вот в чём кротости наука? Книжонки взять и прочитать. А после умником предстать.
          - Скажи же, в чём моя вина? Что я вкусил плоды науки?
          - Зачем тебе такие муки? Я не пойму, увы, никак.
          - О, если б знать.
          - Взгляни, кто бродит у дверей! Мирянам нонче счёта нет. А ты мне сказки про обет.
          - Владыко строг, мой брат, и к ним.
          - Смешно. Ужели веришь в это? Ведь лезут с подлостью своей, сметая грязь с чужих плащей.
          - А что сановная стезя?
          - Нет. Рясу я таскаю зря.
          - Но Грозный царь не любит тех, кто поперёк ему перечит. А твой отец был им помечен.
          - То было много лет назад. Я тут причём? Скажи мне, брат?
          - Пожалуй, стоит отличиться. И будешь милован царём. Но как в стенах монастыря узнает он вдруг про тебя?
          - Об этом не трудись понять. Вокруг него крутится знать. Нашёптывают щелкуны, что знать по праву не должны. Как явятся сюда опять: шепну.
          - Уж лучше я, брат, промолчу. За своеволие, пожалуй, и высечь могут и погнать. И что тогда от жизни ждать?
          - Да, нонче ждать и догонять всего противнее на свете. Но чем терпеть такие сети, на поле брани отличусь.
          - А я смиренно помолюсь. Осталось ждать совсем немного. У каждого своя дорога.
          - Быть может, воина стезя мне уготована не зря?
          - Да. Ты на игрищах потешных подматерел. Кто б спорить с этим смел?
         - Нет лучше поля – поля брани. Там кровь шипит. Там реет знамя!
          - Я потихоньку удалюсь. Ты знаешь, я ведь редко злюсь.
          - Эй, кони где? Поводья в руки! И бить врага. Топтать конём. И ночью спать. И драться днём!
          - Да он не слышит! Он глухой! Эй, Шуйский, что это с тобой?
          - Сегодня вымолил прощенье, чтоб завтра жить без промедленья. Всё брошу на алтарь судьбы. Что будет, знать мы не должны.
          - Судьбу свою вверяю богу. Тебе советую, мой брат, одумайся!
          - Душевно рад! Сказал же: нет! Моя стезя была не мной предрешена.
          - Смирись, мой брат. Покайся, инок. Пока возможно.
          - Никогда! Не уговаривай меня!
          - Мне остаётся сожалеть, молиться, за тебя говеть.
          - Поди, брат, выспись и забудь.
          - Как знать, куда ведёт нас путь?»
          Непея молча протянул прочитанное.
          - Иным работать надо до седьмого пота, чтоб дурь из башки выгнать. А другому и взгляда достаточно, чтобы понял и впредь баловства не допускал. Сейчас иное, думаешь? Это как понимать?
             - Царь противник произвола княжат да бояр. Потихоньку усмиряет. Пути ищет к переговорам. По-другому никак.
             Игумен согласно перекрестился. В его взгляде мелькнул то ли укор, то ли сожаление. «Всяко может повернуться. Нонче так, а завтра, кто знает? Шибко горячим слывёт Четвёртый. За то и травлен был, поговаривают. Слухи на пустом месте не растут».
             Будто прочитав его мысли, Непея добавил.
             - Грозный лютует. Дворяне на его стороне, он их имениями поддерживает. Да крестьяне не у всех задержались. Иные бегут, куда глаза глядят от произвола господского. Кто на Урал, в Сибирь, кто на Дон Великий, а кто и прямо в степь. Так там обустраиваются, как могут, и живут.
             - Вона как чудят нонче.
             - Вольница. Землю пашут, обрабатывают опосля. Родит земля-матушка. Она руки мужицкие любит. Да пот солёный.
              - Нелегко небось управляться с эдакою-то оравою. С барскими землями крестьяне всегда неохотно ворочались. Возделывали из-под палки. Да и каменщика путнего днём с огнём не сыскать. Голова кругом, сколько забот.
             - Помнится, Жуков в почёте был? Узорчатые кирпичи делал, в кладку вставлял на погляденье.
             - То знатный каменщик. Согласен. Да где таких взять? Штучные люди, одарённые. Бывало придёт, не надышимся. Лишь бы делал. А мы смотрим. Стать мастером годы нужны. А перенять хватку единицы могут.
             - Что, мала разве Русь-матушка? Один появился – другим подсказал. Самим ростить, игумен.
             - Они ж тайну с собой уносят. Скрывают. Бают, кладку на яичных желтках делают. Оттого и стоять монастырю тыщу лет. И звоннице столько же. Деревянные церкви, прежние – топорная работа одиночек. Без гвоздей деланы артелями малыми. А как? Неизвестно. Выстроят красоту, а дале топор в реку закинут. И поминай, как звали. 
             - Топор-то зачем?
             - Знак такой. Особый. Мол, дело сделано. И концы в воду. Ни имени тебе, ни звания.
            Посмотрели двое в даль. А она расстилалась красками, манила вольными просторами.         
             - Управляться нелегко с братией, кто ж спорит, - добавил Непея. - И барщина, вестимо, не в почёте. Кому ж охота по своей воле спину гнуть? Да и баре куражатся. Выставляют богатства на обозрение, в богатых кафтанах прилюдно ходят. Князья потому на службу дворян принимать и взялись.
             - Это кто ж такие? Рыцари Ордена понаехали никак?
             - Какое? Свои… У князей в дворовых служках ходили сосперва, за хозяйством присматривали и дворней опосля уже. Приноровились мало-помалу. И пригодились, глядишь. А то наделец им выделят иной раз. Смотрят, и разрастается уже хозяйство у самого. Крутится, к слову, дворянин, как белка в колесе. Ни присесть, ни лечь толком. Зато знает, для чего старается.
             - А бояре как же?
             - Бояре вечно грызлись с князьями. Али запамятовал?
             - Да, водился такой грех в столице. Лютовал Грозный. Измены видя повсюду.
             - А ино  Четвёртому предпринять пришлось шаги к усмирению вражды. И дворяне прижились, да так, что и боярский произвол сотрясли. Грозный спервоначалу наблюдал. Разрешил для дворян меленькие надельцы отпускать, а теперь уже и имения дарует. Кто хваткий из дворян, да рукастый, в накладе не остаётся.
             - Выходит, теперь князья да дворяне в Московии заправляют? Оттеснили бояр?
             - Грозный людишек перебрал, оставив тех, кто ему угоден. В Александровскую слободу  намерен выехать жить, - нахмурился слегка Непея.
             - Вот как даже? Серьёзное дело. И кто ж ему угоден?
             - Твои, игумен, земли, с твоими людьми и крепостями. Твой монастырь выбрал, как дружественный ему и приближённым.
             - Дипломат ты, Непея. Вроде, как и ответил, а загадки оставил на потом. Кумекай, мол, игумен сам, как знаешь. А сам как же?
             - Как он решит, так и будет.
             - Совсем страху нагнал царь. И сказать, что, не знаю боле. Так ведь то война может приключиться! Неугодные забунтуют бояре да княжата, что делать тогда?
             - Молись за меня. Боле и не нужно. Молись, божий человек, коли выпала тебе такая доля. А мне иное на Земле-матушке определено. За то и держусь.
             - Крови много прольётся, Непея. Кто ж своё-то отдаст… Нажитоё. Просто так, али за бесценок, за то, что не по нраву.
             - Кто родовитый, да умом кого бог не обидел, справится и без Грозного. Тот трогать не будет и другим не велит. Посмотрит, как дале. Может, на коленях приползёт. Может, выживет. Жизнь покажет!
             Помолчали двое, каждый свою думу соблюдая.
             - А что, разрастается поди Московия ваша?
             - Зело красна Московия. Что тут скажешь. Церкови красят. Купола золочёные издали видать. Манят. Много понаехало людишек разночинных да охочих.
             - Кто бы сумлевался. Колоколов ввезено одних – счёту нет. Денег вбухано немерено. За сто вёрст собирано для Кремля, боярам думным, чтоб веселее жилося.
             - Никак, обиду держишь, владыка?
             - Боже упаси.
             - Поехали со мной, сам и увидишь Московию красную . Покровский собор покажу девятибашенный с куполами разновеликими и площадь, камнями вымощенную. Залюбуешься. Фёдор Конь выстроил башни Белого города, да крепость, что окружают Московию, оберегая загодя от ворогов.
             - Верю, да только пошто мне смотреть на то, от чего сам Грозный сбежать норовит? Происки недругов известны. Да и как брошу паству на неслухов, сам посуди.
             - Ненадолго, божий человек. Если опасаешься чего, зря. Дозорные с башен далёко видят. Сам зорких отбирал. Знаю.
             - Смешно тебе, Непеюшка. А мне каково?
             - И в уме не держал, владыка.
             - А со мной грех может приключиться в московиях, глядя на ваши роскоши. Как потом оправлюсь, коли думать буду о лишнем? У меня ведь по-простому здеся. До Донателло и мыслить не смеем.
             - О, да. То великий скульптор. И работы его загляденье.
             - Мои тоже кое-что могут. Но и в сравненье не идёт. Боюсь на смех поднимут, коли показывать соберусь.
             - Какой тут смех. А ты учил бы их. Всё дело.
             - Что ты, Непеюшка. Это ж богом дано. Нам бы по-плотницкому смочь. Да нерадивых заставить руки приложить к делу. А Московия далёко. Нет, Непея, и не уговаривай.
             - А и то верно… Живи-ка ты здесь. Зачем тебе знать про книгопечатание, коли рукописи из рук не выпускаешь?
             - Что?.. Печатание… книг? Это как это? - живо переменился игумен.
             - А так это. Книги нонче не от руки пишут, а печатают. На станке.
             - Иди ты, дьяк, да не смешись. Совсем меня в краску вогнал, чудишь-то пошто?
             - Не веришь?
             - Как поверю в эдакий расклад? Всегда от руки писано было. А ты о чём выдумляешь мне тутова?
             Иосиф Непея, недолго думая, метнулся к своему скарбу, уже готовому и собранному в путь. Игумен хотел было его одёрнуть, да куда там!
             - Вот тоже неслух выискался… Московией соблазняет, книгами печатными.
             - Чего бормочешь, старче? - возвратился уже и Непея.
             - Никак диво принёс? - глядя на свёрток, что держал Осип под мышкой, нетерпеливо заегозил игумен, забыв на время кто он и превратившись сам в непослушного отрока, готового на многое, лишь бы лицезреть диковинку. Глаза игумена ожили и заискрились, как в юности, выдавая не растраченный задор. - Показывай, чего волыну тянешь?
              - Ага, вот.
              И Непея развернул печатную книгу…
              Игумен схватил и стал с жадностью, не присущей ему, перелистывать страницы и ахать.
              Восторгам не было конца…
              - Это ж, надо, а? Что удумали, а? И как звать мастера?
              - Печатник Иван Фёдоров. Полууставом писана.
              - Уж вижу красоту славянского письма. И ровнёхонько как буквы чередуются. Точно бисер рассыпаются, - погладил гладкий шрифт церковной книги игумен. - Это ж надо, какое диво учудил!
              - Георгий Скорина подсказал из Беларуси.
              - Вот как? Славен будь муж сей.
              - Но и Фёдоров угадал желания государя. «Деяния святых апостолов» на стол царю и подал.
              - Что государь?
              - Восхищался.
              - В веках прославится имя это. Погоди, как в руку кладу. Ещё памятники ставить будут по всей Руси. Ай, молодец, Иван!
              - Покуда две книги и отпечатано всего. Новинка. Одну тебе дарует государь. Подарок. Бери.
              - Благодарствуйте. То подарок, так подарок. Знатный, - поглаживая дорогой кожаный переплёт, заулыбался игумен. - И глаза теперь не надо будет натруждать при свечах денно и нощно.
              - Ты на титульный лист глянь.
              - Выписан так, что нашим с год стараться бы пришлось.
              Но заметив странную улыбку Непеи, притормозил радость.
              - Али что-то не так опять?
              - Неизвестно, как синод примет сию выкладку.
              Игумен посерьёзнел. Обернул книгу в тряпицу и прижал к груди.
              - В тайник спрячу. Не дознается никто.
              - В том дело разве, владыко?
              - А что? - замер игумен. - Разве худшую думу в уме держишь?
              - А я, коль бог даст, поспею. Встретишь? - медленно произнёс Непея, развернув за плечи игумена так, что взгляды двоих пересеклись.
             - Дорогому гостю скатертью дорога выслана в оба конца. Коли надумаешь – завсегда рады, - поклонился игумен в пояс.
             - А коли ховаться придётся, тогда как?
             Призадумался игумен.
             - Много добра ты сделал. И много сделаешь ещё. Как сказал по первому разу, так и будет, коли явишься. Я от слова прежде сказанного не отступаю.
             - Что ж, друже, почаломкаемся напоследок.
             Обнялись двое по русскому обычаю.
             - Мало побыл. А то бы рыбы мои неслухи натаскали? Как? Кукли  поставлены, рыба живая в них плещется. В поварне приготовили бы. Посидели на дорожку, квасу али пива пригубили.
             - Пейте пиво пенное, жизнь будет отменная!
             - Что душенька желает? Может, икры, а, Непеюшка? - умилился ответно игумен.
             - Дела… С Грозным шибко не засидишься. Он баловство-то не любит.
             - Какое ж тут баловство, прости господи? Закоптим ради дорогого гостя. Мигом скличу…
             - И не наваливай. Куды я с рыбиной здоровячей?
             - Довезёшь с божьей помощью. И царю в охотку. Да и путь дальний, в дороге сам попотчуешься.
             - Будя, игумен, примечаешь, итак. М-ммм. Икорка здеся недурственна! - рассмеялся Непея. Но в глазах застыла тревога.
             - А баешь – баловство… Царь-рыба белуга да стерлядь. И мясо с неё не наестись. Жир так и течёт. Сейчас накидать велю в кузовок с пуд. На доброе здоровье икра припасена… Эй! - крикнул он монахам.
             И забегали те, наполняя обоз дьяка съестным.
             - Что-то ты разговорчив напоследок, а, игумен? Али дело какое к Грозному? Говори, пока время с нами. Не таи. За тем и приехал.
             - В купчей крепости докладал я уже, что прикупил землицы с деревнями. Да и не только. Трудностей хватает в монастыре . Паперти каменные обветшали. Тёса мужики натаскают, да и им дать надо за то. Главу надо бы покрыть железом немецким и чешуёю. А то крест поставить золоченный, пареный не на что.
             - Чёрный собор для решения дел текущих проводите?
             - А как же без того, дьяк?
             - Деньги закончились?
             - Тоже так, Непеюшка.
             - А что наместник?
             - Недовольны им дюже. Недале, как давеча, побили за поборы всем миром. Слухи доходят, мол, жаден да глуп. Суды чинит без разбору. Народ жалится – мне лишние хлопоты. Сюда бегут. А куды мне их девать? В чернецы одеть всех?
             - Н-да. Чем глупее человек, при власти стоящий, тем он жаднее. Похлопочу. Иного пришлют. Воеводу не желаешь?
             - А надо ли?
             - Выделят денег через казначея. На этакое дело. А ты владения расширяй. Мы – порука.
             - Людишки мои пообнищали дюже. Одёжу сами шьют из холста всё больше сермяжного. Избы курные да бани по-чёрному. А белых хат по пальцам пересчитать.
             - Печников что ль нету, трубу наволю выставить?
             - А выставит коли один, другие забалуют. Как унять опосля? Ведь просящим счёту не будет.
             - Сурово владыка крестьян принимаешь. Оттого, видать,  и Грозный в тебе уверен.
             - То правильно, что с верою решается.
             - Суд на земле чинить тяжкое бремя. Слуги государевы нынче псарями прозываются среди народа.
             - Воно как вышло.
             - Бояре куражатся. Одёжа шелками да бархатом на них шитая. Народ видит избы каменные да произвол иных княжат. Жалится.
             - Знать силён государь, раз под себя ломает князей да боярский двор.
             - Почёта требует царь от своих приближённых. В указах пишет боярская дума: «Государь указал. Бояре приговорили». Лютовать бестолку невелика заслуга. Сегодня с рук сошло, а завтра промах. И что тогда? Кто сеет зло – тот в нём и пребывает. Иного в этой жизни не бывает. Кто отнял, знай, отнимут у него. И справят тризну там, где нынче торжество.
             - Разумные речи любо слушать от знатного мужа.
             - А как людишки живут местные, не монастырские? Не буянят?
             - Домострой внушаем, как «Отче наш». Послушание властям да наместникам – великое дело для всякого честного христианина. В доме баба сидит. Муж при деле ворчит. Дети родятся. Деньги водятся. По-всякому, Непеюшка. Живут работами да заботами. Кое-кто землицы прикупил, кто потолковее. Нынче дорога она. Иной до седьмого пота старается, а деньгу заработать не может.
             - Покажешь себя, – и мы постараемся. Сладим, бог даст.
             - Рубль с полтиною  за землю не многовато ли?
             - С голоду не помирают?
             - Такому сраму не бывать в этих краях, пока я здесь игумен.
             - Вот и ладно. Пущай работают. На то и мужик, чтоб спину гнуть.
             - А барин батог приготовлять. Кнута много, – дела мало.
             - Лишняя жалость потворствует лени. Перемежай кнут да пряник. Ты ж владыко. Учи тех и других. Глядишь, толк и выйдет.
             - Кабы самим головы не положить здеся.
             - На каждого пряника не напастись.
             - Так, Непеюшка, баешь.
             - Сам-то, что в уме кумекаешь?
             - Русский мужик горяч да жалостлив. Попросишь от души, а то и в ноги падёшь, – он и оттает. Помогают, коли хорошо попросим. Деревянную церковь Успения сподмогли выстроить. Коли гуртом – дело ходко идёт.
             - Дело великое затеял ты, игумен. Собрать единомышленников возле да богомольцев не каждому дано. Примечает тебя Грозный по-особому счёту. Пожелаешь прибыть – всегда рад, - уже серьёзно заключил игумен, заметив скорую выкладку монахов.
             - Благодарствуйте, на добром слове.
             - Деньжат с вестником передадут. Скоро, - садясь в повозку, добавил Непея шёпотом. - Прощевай, игумен. Молись за нас, грешных. Да, вот ещё что. Чуть не запамятовал о важном. Воеводам нынче волю дали такую, что разрешено самим деньги чеканить.
             - Да что ты? Монетные дворы пооткрывали?
             - А то! С разрешения Грозного, вестимо. Так что покумекай по поводу воеводы: надо, аль нет. Не тороплю.
             Перекрестил сотоварища игумен, одарил иконой, писанной радивым монахом, и в добрый путь проводил.
             Богатые иноземные дары, прибывшие из Англии, пришлись по сердцу Грозному, особенно львы, которых полюбил царь и глаз велел не спускать с диковинных зверей. Рисовали их художники, чтобы запечатлеть на полотнах мощь царей зверей, а позже уже пе-редали ваятелям. Так и появилась вскоре известная на весь мир Царь-пушка с рельефным львом в самом своём сердце, что и сейчас стоит в Московском Кремле, вылитая талантливой рукой мастера Андрея Чохова.
            Хранились у Грозного и редкие складни, иконы. Особенно уважал он руку Дионисия Глушницго , которого выделял среди прочих иконописцев, да Андрея Рублёва. Иконы располагались на тяблах, полках-брусьях, и внушали даже государю богобоязненный трепет.
            - Любо смотреть на лики святых. Сам грешен, а они за меня стеной стоят. Каменной, стойкой. Твёрдо стоят. И покуда воля моя тверда, указуют перстами своими, в чём сила на Земле и на Небесах.
           Если бы не любовь Грозного к книгам, вряд ли появился бы при нём Иван Фёдоров, который значительно ускорил сам процесс появления книги на свет. Библиотека раритетных изданий, которой дорожил Грозный, как зеницей ока, так называемая Либерия, была его предметом гордости, отдельной жемчужиной среди прочих, в том числе заморских диковинок.
             Чтобы книги ненароком не затерялись, Грозный велел сделать точные копии. Там были коллекции трудов итальянских ботаников и лекарей, испанских, греческих и китайских астрономов и философов. И хранились те копии в особых тайниках у верных людей. Сколько их было, – неизвестно. Но Грозный, навещая поверенных людей, проверял время от времени и дарованные коллекции. Зная страсть Грозного к книгам, их тщательно оберегали.
             Но царь – самодержец, человек своей эпохи. Грозный всегда, при любых обстоятельствах не терял своего лица и оставался человеком своей эпохи. Средневековая Европа утопала в крови казнённых жертв. Что стоила одна только Бастилия с её утончённой системой пыток и казней! Взять, к примеру, ту же железную клетку или доченьку (премиленькое названьице), в которой заключённому нельзя было ни сесть, ни лечь. Сам епископ Верденский не избежал подобной пытки, как только впал в немилость короля, пребывая в ужасной клетке долгие 10 лет. Или комната ублиеток. Последнее заведение было уготовано для будущих жертв. Приговорённого приводили в просторную комнату, якобы на допрос, который плавно переходил в непринуждённую беседу, а затем случалось то, что не укладывается в рамки современных понятий. Под бедолагой разверзался пол, и он падал в узкую камеру прямиком на колесо, сплошь утыканное острыми кинжалами. Смертельно раненого, но ещё живого, некто в маске разрезал на куски, довершая казнь. Был человек и не стало. Причём свершались подобные акты, за редким исключением, по навету, скажем, секрютерок или дам, приближённых к высоким сановным особам, которым по какой-либо причине (чаще всего прихоти) переставал нравиться тот или иной человек из ближнего круга. Это мог быть даже муж или наскучивший любовник, строптивый жених или бог знает кто ещё. Первым делом писульки собирались на золочёный поднос. Затем дорабатывались, превращаясь в доносы. Последние регулярно поставлялись гонцами и относились в особую канцелярию, где уже детально разбирались, прорабатывались и по ним принимались действия. Словом, бедные заключённые Бастилии! Они и знать не знали даже перед ликом смерти, что за твари их подставили!.. И русский царь не уступал соседям… Гнев Грозного, необузданный и страшный, зачастую обращался против тех, кто и в виновных не ходил. Однако, следует отдать должное Грозному. Он никогда не направлял свою ярость на умные и полезные книги, что с готовностью предпринимали в Европе, заточая даже книги в казематы, не говоря уже о тех, кто их написал. Так случилось, скажем, с Дидро. Оговор, – вот что оказывалось самым гнусным и самым действенным проявлением власти сановных особ. По нему заточали кого угодно и когда угодно. Не избежал подобной участи и архитектор Аристотель Фиораванти, астроном Галилео Галилей. Счёта нет великим именам! Зато как, не покладая рук, корпела инквизиция… Лучшие ботаники приглашались для выращивания редкого сада и ухода за благоухающим цветником близ замка. Комната, куда весьма любезно вели на казнь, источала ферамоны из великолепной оранжереи, расположенной поблизости. У жертвы кружилась голова… от счастья. Более того, ей зачитывали вердикт, что она свободна с этой минуты и навсегда. И как только «счастливчик» вскакивал, под ним разверзался пол. Возглас радости мгновенно сменялся криками ужаса и нестерпимой боли. Но отчёт был уже приготовлен заранее… Куда спешить? И блаженная улыбка комиссара растекалась по губам, в предвкушении повышения или солидного куша. Он витал в облаках, видя в дымке грёз райские кущи и  довольные лица близких, которые окружали его заботой и почтением. А на этого дурачка и простофилю плевать. Сам виноват. Не умеет жить…
             Иной, когда узнавал о приговоре, менялся в лице, бился об пол, прося не за себя даже, за детей своих и жену. Иногда снисхождение имело место. И отсылались дети да отроки в монастыри. А иной раз всё было напрасным. Решение Ивана Грозного никто оспаривать не мог. Вели виноватого под руки с опущенной головой, причитающего и до последнего ждущего отмены несправедливого возмездия. Так произошло с печатником Висковатым , которого и прежде предупреждали за вмешательства в синодальные дела да за лжеучения в написании икон.
             Вина почти никакая по нынешнему времени, провинность, не более, а по тому, суровому и злокозненному, – несмываемая.
             Однако были и те (и не мало), кто желали зла Грозному и приводили механизмы в действие и тайно, и явно. Жену и мать Ивана Грозного отравили, а после смерти даже в костях царя обнаружили лошадиные дозы ртути и мышьяка. Травля при дворе – обычное дело. Пожалуй, никто из царских особ не избежал её в тех или иных формах проявления. Яд химический и яд органический, – всё равно остаётся ядом. К несчастью для влиятельных особ, яд растительный трудно, а то и невозможно было в те времена определить в еде. С химией и её процессами знакомиться только начали. Лаборатории, конечно, были. И противоядия тоже. Но не на все случаи жизни. Для того и служили верные люди, первыми пробовавшие блюда с царского стола, или отдававшие куски специально для таких целей выращенным псам. Оттого, и шарлатанов в те времена развелось повсюду пруд пруди. И что только они не предлагали! От мышиных хвостов, стёртых в порошок и применяемых в виде примочек чуть ли не ото всех болезней разом, до суровых хирургических инструментов, подчас удивительно умело изготовленных, неизвестно откуда взявшимися чудо-мастерами средневековья.
            Но не обошлось и без европейского влияния. В 15 веке для постройки Успенского собора в Москву по приглашению прибыл из Италии Аристотель Фиораванти. Известный зодчий привлекает русских мастеров, лучших московских архитекторов и строителей для возведения собора. Новые веяния в русском зодчестве привились, окрасившись в местный колорит, что только подчеркнуло красоту разноплановых соборных строений, выказав их неповторимое и торжественное величие.
             Нет, им явно и тайно помогал сам чёрт! Не иначе…
             Поэтому, на полных правах, подписывали ценные бумаги те, кто готов был продать душу, ради того, чтобы заключить контракт с самим Сатаной.
             Подобные проделки не сходили с рук так просто.
             Костры инквизиции пылали, а ведьм сжигали, случалось, и целыми посёлками.
             Кровь гугенотов в средневековой Европе текла рекой…
             На этом фоне, показательные казни при царе Иване Грозном представлялись нелепой шалостью, граничащей с той бедой, которая постепенно загоняла царя и его династию в угол. Касимовский хан, вступивший на трон вместо Грозного при живом царе, – тому ярчайший пример.
             Сам Грозный, пишущий любезные челобитные новоиспечённому царю, выглядел и смешно, и жалко.
             Если не знать подноготную…
             Но когда Грозный правил, больших перемен к лучшему достигло государство, расширив владенья, улучшив качество жизни подданных. Вольница и вовсе сместилась на окраины, став незаметным явлением жизни.
             Добро и зло, как монета, состоящая из двух сторон. И уж какая выпадет…
             Зато и за провинность малейшую могли по соизволению государя забить насмерть палками, батогами, плетьми, кнутом, тем «ходовым» инструментом, что неустанно держал в своих мощных руках палач. Он, для подобных случаев, всегда находился неподалёку, исподволь вызывая уважение и трепет перед властью царя.
             Могучая фигура палача выделялась среди прочей компании. С длинной клокастой бородой, словно специально прикрывающей лицо, неприступный, как скала, весь он походил на суровый монолит. И монолит этот приводился в движение по приказу, надевал фартук и приступал к раз и навсегда обозначенному действу…
             Только память обладает таким свойством, как открытость. Человек памятью живёт. Оттого, не находит покоя душа, если память с совестью перемешаны. Оттого и в будущее дорога заказана, пока считающий себя виновным не освободится от оков прошлого.
              В ушах монаха всё ещё стоял звон трёхсотпудового колокола и боевых часов, бивших в прибойный колокол так громко, что слышно было за сто вёрст. Звонарь оглох и часовод с ним напару, били оттого во все шесть колоколов, что есть мочи, и получалось у них зазвонно и красно. Но не до того было люду. Спешили они со всех ног на то место, которое позже назовут лобным.
             Картины казней смутьянов и колеблющихся проплывали перед монаховым взором. И огорчался он, и не знал, как дальше жить. Вот бунтарю руки скрутили за спину, плёткой принялись обхаживать вдоль спины. Вот-вот положат на бревно продолжать экзекуцию, потом привяжут ещё живого к телеге и пустят коня по кругу, чтоб тащил за собой до того, пока сил хватит смотреть на зрелище... А люди воспринимали казни, как должное; одевались в наряды лучшие и шли, чтоб понравиться, девки на выданье. Мужи- ки вдовые, да те, что пошустрее, высматривали не ту, что краше, а ту, что одета побогаче, чтоб потом прислать к ней сватов в родительские хоромы…
             Воля и устремления перевешивали злой рок, придавая силы страждущему.
             На благодатном месте возвёл сосперва тот монах махонькую часовенку, в которой и пребывал в постах и молитвах денно и нощно. Прекрасная природа поначалу радовала его, но одиночество одолевало исподволь, то и дело свербя пытливый ум пространными мыслями.
             - Грешен я, - взбираясь по холмам, говаривал он. - Сколько крови пролили руки мои в боях с супостатами. Один бог знает. Затем и оставил, видать. Вот и оковы нашлись. Мирно небо, а скорблю на земле, - утирая обильный пот, добавлял монах. - Немало заморили голодом, бросили в вотчинные тюрьмы, по пустому наущению пустили по миру людишек. Всех и не упомнишь. И обо всех душа болит. А всё не верила свита Грозного, когда бояре помирали в муках. На кого только не думали. Сколько безвинных пострадало. Ведь отравить государева служку, – всё равно что себе смертный приговор подписать. Да ладно бы себе только! Но и близким. Кто ж пойдёт на такое? Какая такая неразумная голова? Говорил, – не поверили. А только и делов было проверить в чём приготовляется еда, да отбросить непотребное. Я знаю, – свинец отравитель. Знаю, оттого и в бегах…
             А соловьи да горлицы внизу такие трели неслыханные учиняли, как никогда. Будто назло старались в охотку попасть, чередуя то так, то эдак сладостное многоголосье.
             Но не утешали отшельника ни трели соловья утром, ни стрёкот малых величин к ночи.
             - И спину гну, не разгибаясь от зари до зари. А всё покоя не сыщу. Так и уйду без прощения, со грехами великими, как наждач-камень душу ранящими, - размышлял монах-воин, делясь воспоминаниями, то ли с ветром, то ли сам с собою. - Супостата сызмальства раскусил. Да поделать ничего не смог. Он приказывал, я выполнял его волю. А как только выказал свою, – поплатился. Те, кто окружают Грозного, наветы плетут, хуже баб языки распускают. А он не видит. Что ж, не мне решать, – судьба за меня распорядилась, злой рукой росчерк свой запечатлев. Куда мне, маленькой букашке, против этакого маститого дяди. Бог судья, не я. Всё наверху обозначено. В книгах святых запечатлено. Стало быть, по сему и жить. Непреднамеренно козни чинили? Не бывает такого. Знали, на что шли, цепи надели, загодя поклявшись в пёсьей верности… И зачем игумен столько мирян пустил в монастырь? Только ли ради денег? А светские люди свои порядки привносят, им храмовые устои ни к чему. А игумен заступается, перед ними лисою стелется. Воротынского  могилу к храму, возведённому на его деньги, поближе уложить позволил. Почёт выказал. Ладно бы его. А ведь усыпальницу фамильную сотворили. Пошто, спрашивается? Не понять мне такого расклада. Вот и рассорились.         
           Время неумолимо, течёт, теряясь по крупицам, приобретая новые, меняя прошлое в сознании, смешивая грёзы с явью и рождая настоящее.
           Отчего бы не пойти ему к людям, тем, кого своими считал, да не покаяться прилюдно? И сроки вышли, и прощение возможно. Чем такая жизнь, где опасность таится на каждом углу. Да оттого, видать, что сам решил: уединение – единственная отдушина, позволяющая жить в мире с бунтующей время от времени совестью.
            - Доживать здесь придётся. Друг четвероногий рядом. Заботы на себя принимает не меньше моего. Природа благоволит. И дышится легко. А много ль надоть? Нет. Всего довольно отмерено. И сырт , принимающая меня и смиряющая – тому порука. А потом, кто свой, кто чужой, в суматохе разве разглядишь? Тут тишина, никто не зудит, волю свою напоказ не выставляет, драться не требует.
           Тоска без людского догляду, точно скверна, изводила монаха. Он понимал, одолеть её возможно лишь трудом. Не иначе. Но как только освобождался от забот, отбросив прочь орудие: борону ли, топор, так и возникали перед взором прежние картины баталий, в которых рубил он нещадно тех, на кого указывал перст власти. И реки крови стекали в одну, смешиваясь и пенясь. Уносились они в Лету , оставляя неизгладимые зарубки в душе. Страдала она, рождённая для иного.
           - Яви чудо мне, боже, покажи своё милосердие, - не сдержался как-то раз страдалец и излил в пространство, что думалось, не давая исцеления мятежному духу.
           Молчанием ответила природа. Молчали и миры, что простирались вкруг.
           Вздохнул монах тяжко и сошёл вниз.
           - Поделом мне, раз уныние лазейку к тайникам нашло, да там, глубоко в душе прописалось. На новый грех сподвигло, старый не замолив. Вериги надену, в цепи закую ноги свои, - забил себя в грудь затворник, павши ниц и сотрясаясь всем телом. - Отпусти, Христа ради, токмо , - зарыдал, вгрызаясь со стоном в травяные корни, что росли в изобилии возле ног его.
           И горючие слёзы приняла земля, и тяжёлые камни, что под ним удержала.
           Постепенно, страдание и скорбь по несбывшемуся и вовсе овладели страждущим сердцем страстотерпца. Камни, по которым ступала нога, – все дикими  казались…
           Лишь служение и повседневные заботы позволяли забыться. А увидеть себя тем, кем и был – человеком во плоти, помогал разве что сон.
           - Горек хлеб мой, солона слеза, - бормотал монах, прося отдохновения от сторонних дум на грядущий день. - Труды праведные бог один узреет, когда придёт мой час возвестить о себе. А коли нет – так тому и быть. На всё воля отца небесного. Она мне порука. Куда соваться со своими ничтожными просьбами…
           И вот однажды поутру явилась к нему дева. Как проникла в каморку, он и понять не успел. А дева та подсела, как тут и была, да и заговорила ангельским голосом:
           - Не ждал?
           - Откуда ты?
           Махнула она в сторону холмов и продолжила:
           - Притомилась я. Долго шла, - указала на сбитые в кровь ноги.
           Побежал монах на волю, к чурбану, что сам издолбил из дуба, и ванны иногда принимал. Только воды натаскал, а она уже в нём и сидит, голая, его пальцем манит.
           Отнекался монах, нарвал травы, какой надо, наготу срамницы чуть прикрыл.
           - Спинку потри.
           Он исполнил, натирая и бока девы заодно травой. Показалась она ему гладкой да румяной. Смутила монаха так, что заиграла в нём плоть, напомнив, кто он по рождению.
           - Одна я. Как и ты. Одна-одинёшенька. Пожалеть меня, сироту-сиротинушку, некому, - заговорила та томным голосом.
           Вынул он её из бочки, ноги обмотал холстом, а внутрь травы положил.
           Молчит дева, присмирев от монаховых забот. А тот, не знает, как ещё угодить. Позвал к столу, проникнувшись жалостью. И сам присел возле. Угощает, а накормить досыта не может. Встал, и к двери направился.
           - Ты куда?
           - В сени. Там у меня сало осталось.
           - Не надо. Сыта я. Посиди со мной.
           Сел монах согласно. Час сидит. Два. Встать хочет, а дева ни в какую не отпускает.
           - Нравлюсь? - шепчет в самое ухо заветные слова, что говорят наедине. - Лада мой.
           Задумался монах с первоначалу крепко. Но тепло с ней. И душа его оттаивать стала, распускаться, как земля по весне мало-помалу зарастает жёлтыми головками разнотравья. И про бога монах забыл, и про испытания.
           - Что ответить я должен?
           А дева не унимается, знай, дразнит, пуще разжигая в монахе страсть.
           - К тебе пришла.
           - Зачем?
           - Остаться хочу, - провела она рукой по его чреслам . - И ты хочешь. Знаю.
           Вспыхнули её глаза адским пламенем. И очнулся монах. «А ежели ведьма она? А я расположился», - осенило его.
           - Зря ты так. Ведь сам звал.
           - Я?.. Ты ж блудница.
           Вскочил монах, как ошпаренный. А та, что вошла тайком, хвать его за подол рубища. Тянет к себе, что есть мочи.
           - Отпусти! - взмолился он. - Что тебе с меня? «Извести хочет, погубить», - обожгла очередная догадка.
           Дева же хохотать взялась, голыми пятками по спине обхаживать, да так, что не всегда успевал монах от её наскоков уворачиваться.
           - Вот же окаянная бестия! Сгинь! «Как же я так? Со лютым ворогом управлялся, а супротив напасти женской рука не подымается. Али не мужик я?»
           Схватил он нож каменный, хотел полоснуть, да не смог.
           - Сам звал! Сам! - настырно повторяет дева, прыгая, то туда, то сюда по дому.
           И хочет взять, а не поймать никак!
           Закружилась голова у монаха от учинённой свистопляски. Выпустил нож. Свесил голову. Сидит, знай, охает. - Не было такого… Отвяжись… - еле молвит. «Силы забрала супостатка. Эко изгаляется, ужом вьётся, а гадюкой жалит». И кажется уже, сам чёрт за её спиной стоит и что-то ей на ухо шепчет.
           - Смущать затеяла, дьяволица негодная?
           Глядь, а она уж и оголилась перед ним, непристойности показывать принялась. Того гляди, оседлает, да и погонит вскачь, прочь с шалаша на волю.
           - Как вызнала, где я?
           А лукавая прыг на топчан. И прикрылась холстинкой белою. Ждёт его будто. Пальцем манит. «Лада мой», - шепчет злокозненно, глаз не сводит со сладострастным прищуром.
           Тут уж не стерпел монах, подбежал и шмякнул её об пол.
           - Уйди, изыди, сатана! «Толми бо уят сердце его дьявол, яко же ни молитвы можеше скончати: развращено же бо бяше сердце его, яко и мрамор, или яко камень мняше лежащ на сердци» .
           А той хоть бы что. - Сам звал! Сам! - хлещет его по щекам, белугой воет, ужом увиваясь возле ног.
           «Разве ж с этакой охломысиной справлюсь? Лютует извергиня, чисто ведьма». - Да ты ж сама пришла! Врёшь мне! - рвётся он живой рыбой.
           - Звал! Звал!
           И остатки сала, и сырти , что в плошке лежали, долой опрокинула.
           Смотрит на неё монах во все глаза. А с места сойти не может. И ноги отнялись, и язык онемел. Как теля мычит, руками в воздухе круги выписывает. «И когда приворожить успела?» - думает.
           Разозлилась не на шутку девка. Ногами босыми бьёт по земляному полу. Глаза вытаращила. Того и гляди в горло вцепится. Пыль подняла в каморке, в горле монаховом запершило. А глаза, так те и вовсе видеть перестали.
           - Солнце пошто застишь! - кричит. - Не видать ничего!
           Вскочил он в страхе неописуемом со своего ветхого ложа, и понять не может: где правда, а где вымысел. Вертит головой туда-сюда, дышит часто.
           Смотрит: и окно, и дверь отворены, сквозняк гуляет повсюду, бьётся в ставни почём зря. Воет Ветер-ветрилко, грозу навевает.
           Выбежал монах на волю и помчался, что есть духу к холмам.
           А злой смех по пятам увязался, того и гляди нагонит. И прощай тогда уже вовсе белый свет: спихнёт под корягу, а кости опосля сиверко по свету разбросает.
           - Не возьмёшь! Не бывать такому сраму! - выкрикнул в сердцах божий человек. Зубы меж тем дроби выдают, в глазах она мерещится.
           Взгромоздился на самый верх. Отдышался кое-как. Смотрит вдаль. Аж залюбовался. Такие просторы неслыханные открылись.
           - Выходит, привиделась дева мне.
           Но недолгим было облегчение.
           Ухнуло что-то справа. Голову повернул монах. Тень вдалеке мелькнула, заставив усомниться в одиночестве.
           - Кто здесь?
           Эхо откликнулось, и всё смолкло.
           - Как же так получилось, что сон с явью перепутал? Что за силы иные смущают и пакостят, не давая покоя?
           И вдруг явственно, в самое ухо прошуршало: «Сам звал. Сам».
           Завертелся монах волчком на одном месте, закружился колесом, да вверх и поднялся. Летит-парит, землю с высоты оглядывает.
           Птицы устремились следом. Облако проплыло рядом.
           Панорама раскрылась такая волшебная, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
           - Ай да красота! Эка невидаль!.. Неужто до Солнца достану? - мелькнула шальная мысль.
           Располосовалось молнией Небо надвое.
           Луч вырвался из-за бархатной тучки, да и обжог левитанта  в самую маковку.
           Струсил монах, затрясся. И вновь оказался на прежнем месте. Постучал ногами об землю, прочность пробуя.
           - Моё место здесь. На Земле-матушке.
           И никакая, пожалуй, сила не могла бы его сейчас согнать. Защищаться бы стал, зубами рвать обидчика, случись, задень он.
           А деревья-великаны шатром расстелились внизу, шумели густыми кронами, соглашаясь с попутчиком.
           - Ежели такая красота в мире живёт, и меня впустила, то что же я, дурень, тревожусь? Чего ещё желаю? - почесал он опалённый затылок, хмыкнул и рассмеялся дробно.
           Благодатная картина простиралась перед взором монаха каждый день. И смирился он со своей долей, не ища иного.
           Текло время. Монах и сам не заметил, как затворничество стало основой жизни, а покаянная молитва единственной беседой с тем миром, который казался непознаваемым и далёким.
            - Что было – отложено до греческих календ. А дальше, как бог даст.
            Откуда ни возьмись кузнечик прыгнул ему на руку, пчела мёд полетела добывать. Отпустил монах кузнечика, взглядом пчелу проводил.
            - И эдакие-то крохи, а и они без труда не живут. Как разумно распределил господь роли на земле. И у всякого своя. И чужую тронуть не смей: случится может грех. «Кто ж знал, что такою печатью осенит учитель. И роптать не дерзну, ибо есть те, кому тяжеле, чем мне. Чем бог наградил, тем и довольствуюсь. Его воля, – моя забота». - Кто помогает – с тем сердце тает. А кто вредит – с тем разум спит, - огладил монах рыжую бороду и отправился неспешно по насущным делам.
            Солнце припекает. Идёт себе монах, далью бескрайней любуется. Как вдруг, чья-то рука очутилась у него на плече. Обернулся, а перед ним чужой человек в белых одеждах.
            Остановился божий человек. Разговор затеял.
            - Не чаял встретить в уединённом месте сподвижника. Издалече, никак, путь держишь, друже?
            Молчит человек, голову наклонил слегка, вроде как прислушивается. Зато монах, обрадовавшись, наговориться не может. Столько слов из него вылилось наружу, спасу нет. Дальше шагает, камешки по дороге, знай, подкидывает. И невдомёк, что не слышит в ответ ни звука. Счастьем лицо дышит: человече сыскался терпеливый, учтиво внемлет, ни разу не перебил.
            - Вот ведь, Луна. Малое тело по сравнению с Землёй нашей. А без неё никак. Я так думаю, случись взрыв небесный, сметёт её напрочь, и ведь Земле тогда не бывать. Они как две части одного целого, пока вместе, – всё и ладно… Часто смотрю на Небо, звёздами ближними и дальними любуюсь. Особливо приятно с холмов наблюдать. Чарует россыпями усеянное пространство. И Млечный путь дорогу выстилает вперёд к самым вершинам. И никто не мешает ни жить, ни обозревать творение Ума Небесного Создателя.
            Посмотрел монах на Небо, потом по сторонам. Ан, собеседника-то бессловесного и след простыл.
            Повздыхал отшельник и пошёл себе дальше. Что думать понапрасну? Эдак можно и душу сжечь.
            Да только недалеко отошёл, как в спину ему донёсся странный шёпот: «Бес слов». И повторился несколько раз.
            Страх обуял монаха, ринулся он к дому, запоры задвинул, сидит молчком.
            Два дня ни ел, ни пил, сиднем сидя. Обет молчания приняв.
            Отпер запоры на третий, выпростался на волю.
            А Солнце светит, Ветрилко куражится, птички поют. Душа и воспряла монахова.
           - Видать, до конца дней в учениках ходить мне, простофиле. На то и указал призрак, без спросу явившийся. А я и расположился. Да, воистину есть незримые чудеса, что только душа понять в состоянии. Тогда и слова ни к чему.
            Догадался монах, что за призрак предстал перед его взором, который и нашептал два слова.
            Вот уже и бороду отшельника обелила седина, но по-прежнему оставалось крепким тело и зорким глаз.
            - В тяжких заботах проходят дни. А утешение в них одно – служение… - глядя из прорубленного окна на одиноко стоящее на перепутье дерево, произнёс монах. - Что стоишь, что за мысли навевает тебе бродяга-ветер…
           И дерево махало в его сторону крючковатыми ветками, принимая таким, как есть.
           Человек осторожно отходил от окна и ложился спать.
           И сон его был спокоен и безмятежен.
           Многое в жизни монаха превратилось в ритуал, который он соблюдал неукоснительно, сам и не подозревая, что совершает ежедневный подвиг сподвижничества и любви к простой жизни и богу.
           В один из дней, после сильного ливня, молния повредила дерево, расщепив его пополам. Отшельник узрел в том предзнаменование и выправил крест, вознеся на вершину одного из холмов.
            Каждый раз, проходя мимо, монах задирал голову и осенял себя крестом, проговаривая тихие слова. И на душе становилось теплее, успокаивалась и оттаивала она, устремляясь вверх.
            - Вот ведь как. Многое ищет человек, а оно, бывает, меньше малости, возле дома и располагается. Что может быть милее того, природного начала, из которого произрастает всякая живность и растения. Вижу каждый раз. И довольствуюсь тем, что ниспослано, ибо знаю, есть много тех, у кого тяжкая доля и тяжкий крест. Храни их, Святитель тоже.
            Всё чаще монах посещал облюбованное место, приносящее духовную радость. Каждый раз добавляя по камню, пока не собралась приметная горка. Сам садился на валун и смотрел вдаль, наблюдая и стараясь попасть в ритм с природой, которая дышала и одаривала его прозрачным эфиром.
            И в любую погоду не переставал делать то, на что когда-то сподвигли высшие силы: трудиться и молиться.
            Так продолжалось, пока в один из дней, не послышался монаху стон из-под земли. Припал он, в великом недоумении, ухом, и услышал явственно шёпот. Но не человеческий тот шёпот был, хотя в нём различались то ли слова, то ли обрывки: АМБА… АБРА…
            Отпрянул монах, не в силах понять сей злой выходки. Хотел прочь уйти, развернулся на одной ноге, как вдруг за спиной раздался страшный грохот.
             Смотрит человече, и глазам не верит. Земная кора приподнялась сама собой, образовав ровную, гладкую, как ладонь, трещину, а из неё забил чистый родник.
            Собрав появившуюся, вновь рождённую глину, монах живо склеил камни. Получилась стена. Затем, не раздумывая, на одном дыхании, приступил к строительству, будто всегда и знал ремесло каменщика да стенщика.
            В летописях, что приходилось перебирать, выверяя и делая правки и копии, была одна занятная. Описание пожара, потеря драгоценностей и затраченные напрасно силы, занимало в рукописном источнике немалое место. Но возведение нового храма мастерами Ростова Великого во главе с Прохором Ростовским возместило потери. Двадцать душ возводили каменный храм на месте исчезнувшего деревянного. И скоро руками зодчих и стараниями писцов вознеслось крепкое каменное строение, красоте которого диву давались и тогда, и после.
            К вечеру, ни разу не присев, одолел и наш монах аж четыре стены строения.
            - Как же быть с крышей?..
            И тут, Ветер-ветрилко вмешался. Задул он так, что чуть с ног не сбил строителя. Поднялся тот, отряхнулся, смотрит, а стены, как стояли, так и стоят, ровнёхонько, и вместо крыши склонились ветки могучих берёз, создав сплошной заслон. Шатёр восьмигранный так лёг, что луча света не пропускал. И осенило монаха, что Лес-батюшка могучими корнями деревьев прорвал землю, где надо, чтобы возник храм.
            Стоял монах и восхищался созданием природы и рук человеческих. А деревья прямо на глазах врастали корнями и кронами в камни, сами создавая единый прочный монолит.
            Так, намоленный крест, ограждённый голышами каменными, стал его бессменным ориентиром. А храм местом, где отдыхала душа.
          После привычного обряда, поднимал монах руки в стороны во всю ширь и достигал высот, паря, как пёрышко, оброненное ласточкою над кручею.
           - Благодать-то кака! Азъ  воздастся мне, сироте-сиротинушке горемычной. Слава тебе. Слава, отче, трижды любимый и праведный, - повторял монах, возвышаясь над холмами. Повторял, будто уверяя себя в том, в чём не нуждалась ни земля под ним, ни небо свыше.
           И, то ли сжалилось над затворником провидение, то ли и впрямь плоды долгих трудов перевесили чашу весов. И правда, лежащая на них, не могла поместиться, вылившись в чудесное присутствие неземного.
           Но, как знать, в чём она, сила провидения, если не рассказать о том.
           Так вот, в один добрый день явление случилось отшельнику. И настолько живо предстало, что в первые мгновения замер смиренец, и лишь взирал, не разумея, как следует поступить при сём диве чудном.
            Мало-помалу он всё же пришёл в себя и, по-прежнему внутренне содрогаясь, принял то, что казалось при других обстоятельствах невозможным.
            С тех самых пор, божья благодать сопровождала анахорета , ограждая от бед, малых и великих, подобно невидимому щиту.
            Произошло же дивное событие таким чередом.
            Спустилась под вечер с семи холмов троица и постучала в дверь. Ничтоже сумняшеся открыл монах незнакомцам и впустил, усадив на лучшие места.
            - Страха не знаешь разве, хозяин? - рассаживаясь почему-то по углам, поинтересовалась троица.
            - Отбоялся я на своём веку. Хватит… - Последовав их примеру и усевшись в четвёртый, заявил отшельник. - Куда путь держите, странники?
            - В божий храм хотим поспеть о семи главах. 
            - Помогай, господь, в таком разе.
            - А ты разве сам не из божьих людей будешь?
            За окном Луна высветилась, звёзды выказались, сыч ухнул пару раз.
            «Любопытные людишки попались. Не зря ли впустил? А ежели я в таком положении окажусь: ночлега разве не сыщу среди добрых людей?»
            Отшельник передёрнул плечами, потупил взор, но ничего не ответил.
            Переглянулись странники. И что-то в их взоре смутило монаха. Встал он и пошёл к двери.
            - К леднику.
            «Что с меня взять? - подумал, походя. - Если бы, то опричники были, церемониться да допытываться не стали. И что-то всё же не так с гостями. Может быть, хитрый ход? Узнать побольше хотят. А дальше… И Христю обошли. Тот и головы не поднял. Рот на замке с ними».
            Готовя рыбу, монах поглядывал на гостевавших, а те лишь отметили, что нет в его доме главного – икон.
           - Не каляка я. Не обучен малёванному ремеслу. - Согласился монах. - Иконы и впрямь осветили бы мой сиротский приют. И к богу ближе, и на душе легче. Да где их взять?
            А троица переглянулась меж собой опять и тихонько зашептала что-то.
            Отшельник подумал, что гости молятся и покинул их под благовидным предлогом. Возвращаясь с охапкой хвороста, заметил странное сияние над крышей, похожее на нимб. Удивился, перекрестился и вошёл в хату.
            Троица сидела по углам дома, как прежде.
            На столе дожидались нехитрые гостинцы: хлеб, молоко и вино.
            - Прими, славный человек, скромные дары наши.
            - Чудны дела твои, - проговорил хозяин, проглотив слюну. - Так давно хлеба не видал.
             Запылал очаг.
             - А то, пойдём с нами.
             Снова передёрнул плечами отшельник.
             Вскоре, как и полагается, приступили к вечере, сев за деревянный, не струганный стол. Плошки из бересты наполнились свежеприготовленной рыбой. Хозяин преломлял давно не еденный хлеб и ел малыми кусочками, запивая молоком из кувшина.
             Потрапезничав, помолились, затем легли, куда хозяин позволил, и все уснули.
             Под утро встал монах, а гости-то, как в воду канули. «Почудилось, что ли?» - смекает, пожимая плечами. И вдруг, будто радугой осветилась каморка. Любуясь ниспосланным светом, монах достиг порога. Глянул на дверь, а она белым бела. Бела, как снегу комок. Глянул на ручку, а та блестит вся, тайными огнями так и переливается. И тогда потрогал он ручку, не веря глазам своим, и ахнул: - Да ведь то золото! Кто ж был у меня? - Глянул по сторонам… А в углах – иконы очертились. Будто бы новые, только что писанные. Подошёл с содроганием к сокровенным доскам. И в ликах тех узрел знакомцев, гостевавших давеча. Слеза умиления пролилась из глаз его. С трудом прочёл имена. И с ещё большим усердием творить молитвы стал, припадая к ликам святым, и переходя от одной иконы к следующей, и так по всем углам. Молился и дивился безмерно, потому как на четвёртой отчётливо проступал образ его самого.
             - Господи, твоя воля.
             И с особым трепетом возрадовалась, возликовала его душа. Словно ото сна отошла тяжкого.
             С того времени, стали собираться охочие вкруг него. Кто откуда шёл. И у каждого своя беда. И для каждого сумел найти он слово доброе.
             Так и родилась деревня, прирастая хозяйствами.
             Ан, где добро, там непременно и худу быть. Подвязалось незаметно окаянное. В словах, да и в поступках проступать полегоньку стало. То один деревенский кольнёт, то другой. И не в бровь, а в глаз норовит. И не отбрыкается порой монах, потому как прав простой люд. Прав, дальше некуда.
            - Ты чего, мил друг, всё покоя не найдёшь никак? Молишься и молишься… Чего не весел, чай, праздник на дворе… Всё скоромную еду предпочитаешь… Поди, и бабы путней нет. Не гоже без хозяйки. Ни состряпать, ни приласкать, да, вон, стакан воды принести некому. Один-одинёшенек толчёшься. Стойно перст.
             - Слава богу за всё, православные. На то и молитва есть, и утешение.
             - Ну, тебе виднее. Молчишь всё боле.
             - Это язычники красноречивы. Я не таков.
             - Знаем, божий человек. Моли бога, в таком разе, за нас, грешных…
             И всё бы ничего, но кто бы ни приходил к тому монаху, всех удивляли странные двери часовни, а особливо ручка из чистого золота…
             Шёпот и недовольство стало вскоре обычным явлением среди деревенских. Ни сама природа, ни холмы не радовали их больше.
             Злые языки некоторых довели до сраму: руганью и криками омрачились дни в прежде спокойной деревне.
             А монах молчал, знай только, хмурился.
             Всё реже шли к нему за советом и благословением люди.
             Всё чаще смерть, стучащая в дома, получала вместо отката добро.
             Устал и сам монах от косых взглядов и наветов, устал до того, что взял, да и вырвал в сердцах ручку ту. В тот момент Солнце взошло, осветив её. И заиграло золото в лучах светила, перемещая спектр света в центр и подсказав, что следует делать дальше. Кивнул монах и быстрым шагом направился в кузню. После краткого разговора, взял кузнец ту ручку, повертел так и эдак, в голове почесал, да и принялся за дело, напевая что-то себе под нос. Так, переплавил он золото, и из золотой заготовки неторопливо выправил маковку.
             - Помощь ещё нужна? - осведомился кузнец.
             Помотал головой монах, сам взобрался наверх часовенки, установил, как надо.
             Люди подтянулись со всей деревни, знай себе, дивились, перешёптываясь.
             Тут и Солнце скатилось за холмы, на прощание брызнув лучом по боку затейливой маковки.
             - Смотрите, смотрите, за холмы солнышко побежало! Мам, я догоню? - выкрикнул маленький мальчик, указав на чудо.
             Заулыбались люди, закрестились, глядя на золотую маковку.
             А мальчонка, то на солнышко, то на маковку глазёнки вылуплял, дивясь сходству.
             - Куда тебе, там их семь!.. Набегаешься ещё, погодь малость.
             Детская душа непосредственна. Что видит, то и выдаёт.
             - А что, люди, прав малец. Солнце знает, где прятаться… За Семью Холмами. Чем не название?..
             Ссор в деревне с той поры заметно поубавилось.
             А вот что стало с монахом дальше – про то разное судачат…
             Одни говорили, золото то добыто было в сечах, другие не соглашались, уверяя, мол, клад монах разыскал, спрятанный злодеем. Да сразу то золото не далось, черти водили, мешая и строя козни. Но монах выполнил то, что они хотели. Часть золота потратил на нужды, другую припрятал где-то недалече, взяв напоследок себе то, что довольно.
             Собрав вече, попросили разрешить сомнения. Анахорет признался, что не может открыться, давши обет молчания.
             - Не смеем указать тебе и попрекнуть нечем. Поступай, как знаешь.
             А он дверь сруба крест-накрест заколотил, прихватил посох и покинул обжитое место. Отправился, куда глаза глядят. Только молва по пятам за ним. И говаривали, что многих одарил он, следуя своим путём, путём очистившегося от грехов праведника.
             Но нашлись и злые языки. Узревшие в исчезновении божьего человека дурное предзнаменование. Мол, золото монахово на крови невинно убиенных замешано. Не отмоленное оно. Оттого и покоя нет. А кто притронется к тайне, – не жить тому и часа.
             Правда, последних было меньше…
             Пару раз заплутавшему путнику встречался монах, который сопровождал до места, молча указывая путь. А как только обрадованный потеряшка желал отблагодарить и отвлекался, отведя глаза или даже моргнув, монах волшебным образом исчезал, словно его и не было. Когда же знатоки спрашивали у путника, как выглядел провожатый, желая сличить, не мог припомнить. Лицо монаха всегда либо скрывала тень, либо капюшон.
             Верить тому или нет неизвестно, поэтому и я уйду от ответа.
             Пришли другие времена. И другой настоятель сыскался.
             Часовенку между тем посещали, на иконы молились, не обходя стороной и четвёртую.
             Деревня по-прежнему прирастала людьми. Приходили и селились сторонние, обживаясь потихоньку.
             И голод, и мор, и войны пережила. Не вымерла.
             Обошло лихо и часовенку стороной. За сотни лет, что минули, не тронув. Приметна та маковка и по сей день. Вроде и не высока с виду, и пару раз злодеи пробовали добраться до вершины даже, но неудачно: срывались и падали вниз. А после третьего, уже никто посягать на неё не посмел боле.
            Что тут делать, деревенские легенды живучи, вовлекая неприметно в свои сети. Неизвестно, кто из холмовцев пулю пустил, что время от времени ручка часовни по каким-то причинам неведомым преображается, становясь золотой. А дверь и вовсе меняет свои свойства, искривляя пространство. Потому, попасть можно через неё вокурат в царство мечты своей.
              И всяк охочий спервоначалу зарился, не думая о последствиях. Желание схватить и приоткрыть заветную дверь оказалось столь велико, что подчас пересиливало голос разума…
              Но о том позже.
              О самом названии споров практически ни у кого не возникало. Деревушка, странным именем своим обязана была холмам, появившимся с незапамятных времён. Хотя письменных источников о том событии не существовало, холмовцы настырно утверждали, что прежде на месте холмов плескалось древнее озеро али запруда, а может даже и море, которое однажды дивным образом пересохло, образовав плодородную сушу с мраморными деревами и выродив небывалого вида наросты, впоследствии и переросшие в холмы.
              Вот они-то как раз и вызывали особый интерес.
              В самом деле, ничего похожего на эти самые склоны в ближайших округах не наблюдалось. Да и далече тоже. Возможно, а может, и всего вероятнее, что подобных им в мире не существовало вовсе.
              И тут следует поподробнее расписать, о чём, собственно, речь.
              Странная особенность холмов заключалась в том, что всякий, кто так или иначе имел возможность соприкоснуться с ними, чувствовал вскоре вполне ощутимый эффект, сравнить действие которого было не с чем. Зачастую эффект тот сопровождался необычайным приливом сил. После чего и работать хотелось, и даже – творить…
              Знатоки тех мест, коими мнили себя всякие, обитавшие поблизости и, конечно, сами холмовцы придерживались одного негласного правила, если желали отдохнуть душой от суеты... Следовало обойти шесть склонов, затем подняться на седьмой, самый весомый, густо поросший стогодовалым мохом холм, прежде чем выскакивали очертания деревенских скромных крыш из чёрной дранки. А дальше, собственно, и наступала та самая желанная суразность, дальше, – необъятная ширь раскатывалась вдоль и поперёк, как молочный пироговый блин на скалке; раскрывалась настежь, как на ладони, союзно совмещая два в одном: девственное, пронзённое голубой синью пространство Неба и матушку-кормилицу Землю, то заботливо усыпанную луговым разнотравьем, то сплошь утыканную мелкими норками и утрамбованную ногами, то ощерившуюся земляными тёмными пастями-провалами и замысловатыми каменными блоками с впитавшейся под самое основание известковой крошкой, с проеденными головоломными щелями, испещрёнными хитромудрыми выдолбами и ведущими в таинственные, недосягаемые миры.
            … Где, опускаясь вовнутрь, рождение себя в себе соперничало со смертью.
            Лес вдали дополнял картину, оставляя пришедшему восхищению восприятие космических пропорций.
            Один на один с мирами… И миром своим, собственным. И мирам, созданным для того, чтобы питать без устали безграничную органику воображения, где просторно мыслям, отдавшимся на волю нахлынувшему разом чуду присутствия человеческого естества и согласного единения его с природой, довольно было места.
            - Ах, йети, - вырывалось иной раз у прохожего, поскользнувшегося при заячьем петлянии по замысловатой спирали вытоптанных до «лысой коленки» троп, знакомых каждому холмовцу с детства.
            Но витиеватое восхождение стоило того…
            Взойдя, путешественник тут же выплёвывал из чердачного отверстия в голове досадный огрех, а при виде колоритной панорамы и премиленькой речушки-вьюнца, выбегающей исподволь, откуда-то с краю, из-под раскидистых расписных крон, и неожиданным образом предстающей для обзора, восторгался уже вовсю, неудержимо:
            - Красотень, йети!..
            Неистовству, бушевавшему внутри, немоглось. Прорывалось оно на волю, желая немедленно быть допущенным и облачённым в клейковину слов. Врезалось осмысляемы-ми иголочками звуковых колебаний в выкристаллизованные спектры уже потревоженных реалий, где и зарождалось непознаваемое таинство. Звало то тут, то там, невидимым эхом рассыпалось по окрестностям, нависавшими вначале серыми холмами, а затем, разом, преображавшимися, снизошедшими, позволившими из низшей сущности обрисовать внеш-нюю неприступность, воссоздать целостность в сознании, охватив глазом, сжалившись до ограниченного понимания путника, и даря просторы для всепоглощающей, бескрайней выдумки. И путнику, всем грешным телом-сырцом тут же хотелось слиться с прочувствованным совершенством до капельки, чтобы потом, размяв возникшую прелесть в голове, как пшеничное зёрнышко, прорасти новой охотой возвращаться сюда, За Семью Холмами, где покоится частичка души, где Солнце готово одарить лучом, рассыпавшись сходу все-возможными спектрами красок, удивляя даже творца своей прелестью; а сейчас стоять, стоять, впитывая всеми фибрами упоительные, немыслимые, завоевавшие плоть и существо восторги, вызванные наигранной извне музыкой бесконечного Пространства и всепоглощающего Времени.
            - За Семью Холмами, йети…
            Правда момента настигала неожиданно. Оттого, в первые минуты волнительного контакта, перерастаемого в созвучия с мирами, становилось не по себе, дух захватывало и дышалось с трудом. Но свежий воздух, непослушный бродяга и завсегдатай сих мест, не просясь врывался в лёгкие, расправляя и наполняя их космическим эфиром. А затем… Упившись, да так, что и дыхание замирало от вольготности и природной кажущейся праз-дности, путник легко вздыхал и застывал, полный экстаза, с закрытыми глазами, во всю ширь разметав руки-крылья для взмаха. Одного, единственного. Шага туда. И мерещилось ему сквозь полузакрытые десницы, что, становясь пёрышком невесомым, летит, парит он и зависает над пропастью. Открывал тогда глаза человек и наслаждался, одурманенный  свободой, прикасаясь всем сущим, что только в нём было к той доступной ясности, разлив
-шейся вокруг; и виделась она то необозримой далью, состоящей из подходящего множества неуловимых для обзора палитр красок и гамм созвучий, то мозаичной структурой самого Его Величества Времени, замершего напоследок неразделимыми холмами, гармонично вписавшимися в общую картину Пространства и Бытия.
            В голубой бескрайней дали показалось в этот самый момент странное облако, – точь-в-точь монах в белом облачении.
            Путник созерцал, страшась вспугнуть Вечность, в которой пребывал.
            Понимая, что каждый миг неповторим.
            И всё никак не мог насладиться…
            А даль входила в него, вливалась колеблющимися блестящими вьюнками и оставалась краткими фрагментами осколочков бытия в памяти, смещая границы и времени тоже. Человек окунался в натуральные сокровища всем и сразу, чем только возможно, что замерло внутри, в предвкушении, как раз для такого случая, а затем распускалось, подобно сказочному цветку, и оживало самым волшебным образом, впуская безгранично в беспредельные свои таинства… Дарованное свыше перетекало в послушное, обмякшее тело и, незаметно расправляясь уже там, внутри, становилось и им самим тоже.
            - Экое чудо! Чудо из чудес.
            И, вовлечённый в процесс, он лишь терпеливо созерцал…
            И ловилось с охотой каждое мгновение единения для отображения в памяти, как в зеркале, проходящего незаметно и устраняющегося, становящегося историей для Его Величества Времени:
            - Река родная, мать твою за ногу!..
            И загонялись мысли обратно в череп, загонялись под самое его основание, чтобы стал он тесным. А то, чудившееся попрятавшимся и ждущим своей минуты, представало внезапно и обвязывало путами счастья, оживало ненадолго, очутившись вдруг так рядом, вот, на расстоянии вытянутой руки. Так, что желалось сразу изловить, стиснуть и не отпускать. Будто это могло и насытить тоже. Как манна небесная…
            - Поймаал!
            И вот она уже трепетала в ладонях, хрупкая и прозрачная. И в груди замирало сердце, и становилось легко, как в детстве.
            - Ахах, йети!
           Любовался, глядя на светлые её бока, переливающиеся всеми цветами радуги. И видел насквозь само чудо.
           - Вот же она, вот…
           Влажная тонкая ниточка сопричастности с самой Жизнью. Другой, иной, непохожей. Но осмысленной и ждущей понимания. И оставалось разве что ухватиться за неё как следует и держать, держать, насколько хватит сил. А затем, когда чуть ослабнет в руках, смирившись, слиться воедино и стать эхом, рассыпаться, разлететься, раствориться по окрестностям хрустальными нежными звуками…
            Как в детстве… От колокольца. Дзынь, дзынь…
            И петухи заливались во всё горло, кто во что горазд, теша деревню пестротой окраски и окриков. И вставать не хотелось. Лень-беспробуда обуяла. И голос со сна хриплый, сквозь зевоту, как сквозь вату:
            - Скока времени-та?
            - Скока, скока… На носу сорока. Всё твоё! Никто не украл. Сам взял. - И с осторожностью: - А что, снилось-то?
            Артём помрачнел. Отвернулся.
            - Опять, значит… Бука да сыч. Друзья. Да взять нельзя.
            - Всё нормуль. Снилось – переснилось, - произнёс Артём сипло.
            - Точно?
            - Да!
            - Не ори! Всполошный. Не то, - прижала Алла палец к губам и зажмурилась.
            - А где? - схватил он воздух в горсть. Всё понял и подал условный знак в ответ.
            - На стуле! - рассмеялась она. И рассыпались смешинки горошинками. Разлетелись весело по углам. Не собрать.
            Это была их игра. Мимика, жесты, звуки, – всё шло в ход, понималось, интерпретировалось, превращаясь в заветное слово «любовь». Его произносили шёпотом, боясь, что сторонние услышат, и навлекут беду. А дальше пойдёт уже всё наперекосяк. И конец тогда любви. Но эта парочка ещё дышала друг другом, веря и не веря в приметы, забывая походя о важном, отсылая в пространство своё счастье, рождённое всем, чем можно: простынями, звуками, шорохами, шагами…
            Счастье уходило и снова приходило в их дом незаметно, точно таинство.
            - Щас, встану. И возьму. У! - потягушки. До чего же сладки они, как молочные пенки. Так бы и слизнул. - У!
            - У! - вторит, обрадовавшись эхо. И замирает, потерявшись где-то вдали, в могучих зелёных кронах.
            Не вечно эхо. Отпущено ему лишь миг-другой на Земле.
            А жизнь продолжается, перетекая вновь в иные формы, и не задерживаясь… Знай, успевай за ней.
            Жизнь – дорога… И путник, закрыв глаза, вбирает всеми фибрами новые эмоции, чувства и ощущения, чтобы вспоминать и жить с мыслями о важном, добром, похожем на мамины мягкие руки, ласково подающие с утреца молоко.            
            - Здорово-то как!..
            Когда пьёшь белое с пузырьками, парное, взахлёб, и слышны глотки. А мама рядом. Ждёт. Улыбается. И не отходит.
            - Держу! Держу! Йети!
            Но… Счастье призрачно и мимолётно… Оно – с глоток того молока из заветного глиняного кувшина. Со вкусом травы, земли и коровы Зорьки. Оно – счастье.
            Разве хочется чего-то иного взамен?..
            - М-мм!.. Вот же йети! Красотень! А?
            И смотрит вдаль человек. А всё вмиг преображается у него на глазах. И вот уже снова другое. Отдалённое и непохожее. На то счастье… Тянет за душу, как будто там струны. И не наигралось… И болит сладостно. Ноет и щемит. Короткий миг… Вспышка. Но и её хватит. Чтобы упиться…
            - Убежали! Убежали!
            Дали, в которых растворились мысли, довлели вначале серыми холмами, а затем, сговорившись, преображались и позволяли-таки из внешней неприступности   охватить глазом и всем страждущим своим, грешным до капельки тельцем, правду момента. Вот она, вот… Лежит перед тобой во всей красе. И, что хочешь делай с нею. Твори бог волю. А можешь и так уйти. Махнуть рукой. И… А можешь, задумавшись стоять, размышлять или говорить с нею. Обо всём. Что в голову взбредёт. Вдруг, отзовётся? А можешь восторгаться. Молча.
           Смотреть… Чтобы не просто запечатлеть, каким-то малым, узким краем сознания, а оставаться по-прежнему частью процесса. Самой Жизни. И позволить жить так. Дальше. Тому, что есть.
           Всё вросло друг в друга. Всё срослось. И понеслось куда-то…
           - Ах, ух… Как вспомню, йети…
           Перемены всегда приходят неожиданно. Застигают врасплох. Когда и нет, вроде бы им места вовсе. И вот… Заметалось всё вокруг, закружилось. И понеслось куда-то с новой силой, разгоняя мысленную тенеть.
           - Ээээ-й! Куда, куда?
           Но разве удержишь?
           И Солнце отвечает добрым теплом, растворяя озорную память, которая внесла неразбериху с утра. И хочется верить в чудо. И оно приходит само в виде лучиков света, дарующих жизнь. На этот день. А большего и не надо. И память торопится, убегает туда, вдаль, рассыпается, чтобы остаться до следующего раза где-то там, За Семью Холмами…
           Остаётся только правда момента.
           С нею путник и пребывает.
           - Жизнь моя, как я люблю тебя!
                ***
           … И естество вознаграждалось сполна, неспешно, по лепестку распускаясь из бутона, отдавая всему, что рядом, прелесть рождения запахами, звуками чистого, приголубленного душой, принявшей и тотчас впитавшей живописание красок в себя, чтобы, раскрывшись, сопереживать и проявлять участие к земным творениям.
              Спор Вечности и Мгновения настигает, чтобы изменить Пространство и Время.
              И дотоле скучавшее сознание разбивается вдребезги об аметистовый череп цвета самого василькового Неба. Мысли вылетают из крохотной щёлки бесноватыми белочками. И ускользают подальше. Прочь, прочь… Становится легко на душе. И как-то прозрачно. Будто только того и ждала она. Сердце сладостно обмирает в предвкушении, а затем, дождавшись роздыха, стекает куда-то в пятки, чтобы настигнуть позже, перед сном ностальгией по заветному, что не сбудется никогда.
             Всё вокруг заколыхалось в сплошном мареве тепла, запело и отозвалось, моментально вписываясь в единый фон, соприкасаясь с ним, но, не деля, а дополняя и постепенно создавая волшебство неповторимой атмосферы многообразия природы, воспеваемое в различных тонах ценителями, коими так щедро одарена русская земля.
             И оттого человек представлялся частичкой мирового пространства, допустившего до себя почто-то, дозволившего в виде милости стать сопричастным, как холмам, расположившимся под ногами, так и всему, что мерещилось крохотным, но вбирало незаметно, просачиваясь капельками Космоса вовнутрь, становясь исподволь, когда наполнится тело до краёв, так, что и дышать невмочь, целой Вселенной… За Семью Холмами.
             И вот уже голова пуста. Совсем. И страстно, неудержимо хотелось оторваться от тверди земной, взлететь и парить, парить, ничего больше уже и не желая, зависая над кручей, нашёптывающей неизбывные стародавние тайны, известные только ей, выглядывая вокруг родную деревню и неповторимые в своей прелести просторы, насколько хватило бы сил и духа.
            - Вольготно-то как, йети, - вздыхал путник, разлив по лицу блаженную улыбку младенца и, приложив руку козырьком ко лбу, а затем, изловчась, припускал с кручи мелкой дробью. Вскоре, переходя на шаг, путник уже и не оборачивался, уходил довольный, забыв попутно о прелести, побыв с нею ненадолго наедине, оставив ожидание очередной встречи в закоулках подсознания, куда только оно и имело доступ...
              Постучится, бывало, ночью, и раскрывается то, о чём и думать не смел… И просыпаться не хочется. Но будит ветер, теребя деревья, которые, прижав ветки к стеклу, тычутся шалыми пальцами-коряжками: «тук, тук»… И не дадут проспать. Вот оно, само, живое предъявило себя. И не напрасно… Ветер-то знает…
              - А вставать пора, соня… - едва слышно шепчут губы её.
              - А я знаю. Меня ветер разбудил.
              - А-ааа… Воно как. Я, видать, лишняя для тебя, Артём.
              - А ты смешная. Ха-ха.
              И шевеление её податливых, любимых до каждой жилочки ладоней в
непослушных его волосах. Как за окном: шептание ветра с деревьями. Их тайный разговор.
             - Ай!
             - Больно? Прости, милый. Невзначай.
             Поцелуи, поцелуи. И ласки, ласки.
             - Шальная…
             Словно змеи пальцы её, обвили голову и прижали к заветной бабьей груди. А сама, как липучка. Не отпускает. Пахнет поджаристой хлебной корочкой да парным молоком. Манит. Аж уходить не хочется. Проникнуть бы всему в эту мягкость желанную и, так и жить, упиваясь. Забыв о времени. Навсегда.
             Но такому не бывать.
             - Драгоценный мой.
             - Родная моя… Пошёл?
             Смотрит, щёки пылают от чувств, которые скрыть невозможно.
             - Ну, мне пора! Пошёл.
             И молоко в кувшине стынет. Совсем как, когда мама была жива. И подавала из натруженных загорелых рук. А потом вышитым рушником с петухами обтирала мокрые его губы с прилипшими белыми молочными капельками. «Запачкался, мазюка…» - так и слышится знакомый до боли голос. Рядом. Что кажется, – протяни ладонь…
             Сейчас скажет. Скажет. Заветное.
             - Там молоко в кувшине.
             - Угу. Чичас, милая.
             И Артём припал к подушке и нежил её, гладя и улыбаясь.
             - А ты полежишь ещё? Ну, полежи, полежи.
             - Встаю-ю.
             Посмотришь… А она глаза закрыла, и уже спит. «Ведь ради меня встала ни свет, ни заря… Родная. Как эти вон холмы. Приготовила крынку парного. Люблю».
             - Люблю! Люблюю! Люблююю!
             И эхо ухает, радостно отрываясь от сопок, и вторит, то справа, а то – слева. Нет, отовсюду: - У.
             - Люблю-ю!
             Руки в стороны. И легко-легко. Точно крылья сзади. И всё по плечу.
             И неописуемое счастье разлито блаженной улыбкой на лице.
             Весь мир внизу распростёрся.
             И замер в предвкушении.
             И сама Земля целует босые пятки.
             И оттого тепло, тепло, так, что хочется согрешить.
             - Милый, ты чего?
             - Так просто, родная. Ты не вставай. Мне пора…
             - К холмам, поди?
             Кивок с прикрытыми глазами.
             - И зачем, Тёма?
             Смешной вопрос. На который хитрая улыбка в ответ.
             - Не опоздай… Разгильдяй.
             Уже в спину. На ходу.
             А дальше… Бегом… Бегом. На самый верх.
             И окинуть взором холмы, вспоминая утренний диалог с любимой, которая придумала, вот глупая какая, ревновать к ним…
             - Глупая, ведь я тебя люблюю!
             Но эхо уже не отвечает, затерявшись там, где оно только и знает укромное место.
             Что ж… День на то и дан, чтобы разбираться с делами, а не чудить, торча истуканом, да проводя в праздности драгоценные минуты…
             Подобное позволял разве что местный каляка. Зачастую, его тощую, мелькавшую то тут, то там долговязую фигуру обозревали на могучих холмах, но подойти не решались, не уверенные в надобности встречи.
             - Каляка, йети.
             Но он находился там, где требовала натура по особой нужде – созерцал.
             К его фривольностям привыкли. К его тайнам – никогда.
             Художник жил особой жизнью, обсуждаемой всеми, кому не лень.
             Единственное, что каляке не нравилось, как раз-таки праздность. Но об этой его тайне не знали, не догадываясь, что можно находить в камнях, ползая по ним и скрываясь в глухих пещерах.
              - Кричать будет скоро. Как пить дать, - хмыкнул Артём.
              И художник кричал…
              Затем брал, опять же, не торопясь, приготовленный заранее резец, всматривался в него, проговаривая что-то, и, напевая, самозабвенно приступал к таинственному действу, высекая на круче одинбогегознаетчто. В завершение своей миссии, уже толково выкрикивая:
             - О-го-го!
             Эхо тотчас отзывалось, вторя:
             - О-го-го!
             И множилось.
             Артём затыкал уши и морщился.
             А каляка немедля скрывался из виду.
             Что там появлялось – никого не касалось. Но к причудам ваятеля-самоучки со временем привыкли. И даже, после одного случая, зауважали…
             - Вы куда?
             - Чегой-та?
             - Я Вас не припоминаю. Вы кто?   
             - Да и не трудись. А не у вас ли есть каляка, который малюет?
             Выскочивший из авто карапуз, чуть не сбивший местного, оказался румян и несколько даже щеголеват.
              Артём опешил. Новёхонький «Москвич» просто-таки слепил глаза. А хромированные накладки и решётки вызывали неудержимое желание потрогать.
              - Что, нравится?
              - А то! - Артём, придя в себя, потянулся к «Москвичу». - Четырехсотый?
              - Он. Красавец, правда? - со значением погладил округлый капот незнакомец, опередив руку Артёма. - Мотор – нижнеклапанный. 23 лошадки. А, как тебе?
              - Моща. Уважаю.
              - Сам выбирал! - выдал не без налёта гордости водила. - Это, как на охоте. Поймаешь удачу, и сыт, - рассмеялся он, выказав золотую фиксу.
              Артём хмыкнул, обогнул «Москвич» и отправился восвояси. «Послышалось», - решил уже на ходу.
              - Постой, эй! - донеслось в спину.
              Артём обернулся.
              Водитель, выпятив круглый, как сросшиеся черносливины зад, неспешно разминался возле своего начищенного до блеска модного «Москвича». И на Артёма не смотрел.
              - Не понял.
              Молодой человек, по всему друживший со спортом, юркнул в машину и стремительно нагнал.
              - А чего он Вам приспичил вдруг? - не удержался Артём, удивившись не столь любезному напору.
              - Раз спрашиваю, значит интерес есть, - грубовато наступал незнакомец.
              - Да как сказать, -  пожал плечами Артём. Парень его явно начал раздражать.
              - А Вы, я смотрю, ранняя пташка, - делая ответный вид, что ему разговор «до фонаря», добавил водила, по-прежнему не отставая.
              - У меня работа здесь неподалёку. Тороплюсь.
              - Не обижайтесь…
              Артём шмыгнул носом.
              - Так как? Имеется такой в наличии?
              «Что ему надо от каляки?» Артём уже шагнул прочь, перед этим аккуратно проведя большим пальцем по лобовому стеклу диковинной машины. Ан, не тут-то было.
              - Надо, понимаешь… - доверительным тоном добавил приезжий, чем ещё больше навёл туману.
              - А-ааа, - махнув рукой, Артём вразвалочку, поддевая пыль полуботинком, побрёл своей дорогой. Ему страшно хотелось обернуться и спросить. Но он терпел из последних сил, почти уверенный, что городской нагонит.
              Через несколько секунд – так и произошло.
              - Стоооой! Я же еду уже не знамо сколько! Ты человек или кто? Так есть или нету такого в Холмах?
              Артём собрался снова махнуть рукой, но странный парень его опередил, прервав жест. Он, как мяч спикировал на дорогу, развернулся спиной и со вздохом достал из кармана бумажник.
              Артём тотчас остановился и склонил голову набок. Неугомонный водила замер тоже.
              Двое стояли посередине дороги и, набычившись, смотрели друг на друга.
              Артём не выдержал первым, игриво присвистнул, развернулся и двинул прямо по колее.
              «Москвич» заурчал и, на малых оборотах пристроился справа.
              - Садись.
              - Вот ещё. Я на работу опаздываю.
              - И что? Прокачу с ветерком.
              Машина встала.
              Артём ускорил шаг.
              Но клаксон сзади заставил обернуться и пропустить.
              - Садись, тебе говорят!
              Артём помахал рукой, а взметнувшаяся пыль тотчас одела его облаком. Закашлявшись, выругался:
              - Вот же, чёрт!
             Тут же перед ним коротыш и нарисовался. И выжидательно посмотрел снизу-вверх. Тогда Артём, порядком разозлившись, оттолкнул настойчивого преследователя.
             - Эй! Куда же ты… Товарищ! Товарищ! Мне надо! Надо!
             - Всем надо. Чего-нибудь, - буркнул рассерженный парень по имени Артём. И припустил трусцой. Разгильдяй, одним словом, как совсем недавно назвала его жена.
             - А, чтоб тебя! - сквозь рёв мотора выкрикнул водила.
             Артём даже не обернулся, продолжая бег.
            - Слышь, парень… Я не шучу с тобой, - снова нагнав, заявил важно спортсмен.
             - Да на работу я опаздываю! Отстань!
             Коротыш обогнал, выскочил из авто, повернулся теперь уже наличностью и принялся ловко отсчитывать купюры, слюнявя указательный палец и со значением сопя в две дырки. Купюры зазывно хрустели и волнительно изгибались в его толстых пальцах. Так, что без внутреннего содрогания невозможно было на этот этюд смотреть.
             Артём приостановился. На секунду взгляд с хитрым прищуром стал серьёзным и задумчивым. Фиалковый цвет в них пожух. А вожделенная мечта так зазывно пела, клаксоня, и звала в рай.
              - Деньги – великая сила. Да в умелых руках, - поднял скряга палец вверх. В серых маленьких глазках-буравчиках мелькнул алчный огонёк.
              Артём сглотнул комок и громко крякнул, давая понять, что готов.
              И незнакомец понял. Он притормозил отсчёт, очевидно проверяя степень зрелости фрукта, что смотрел на его руки почти не дыша. Жестом заправского фокусника в мгновенье ока вытащил из бумажника самый настоящий новёхонький червонец и потряс им перед носом замершего парня. Купюра проплыла мимо, подействовав на воображение самым магическим образом. Артём резко подобрел, вытянул руку, соблазнившись, и, предвкушая, добавил:
              - Вот ведь, йети… Кому сказать…
              - Ну, гдей-та? - смакуя фразу, произнёс пришлый. Расчёт был верен.
              Артём сдался.
              - На круче!
              Прохиндей живо повёл глазами наверх и распростёр туда же всю пятерню.
              А бумаженция в левом нагрудном кармане манила взор и пронзала воображение. Словом, водила угодил в «яблочко».
              Артём облизнул пересохшие губы и кивнул.
              Весь он в этот момент был сосредоточен на купюре, небрежно обрамлявшей карман приятного песочного цвета пиджака городского прохиндея.
              - Ну, смотри… - загрозил кулаком новоиспечённый любитель экстрима.
              - Вам надо, - не спуская глаз с вожделенной бумажки, произнёс со значением Артём, указав на кручу.
              - А-ааа, - теперь уже проговорил карапуз и потянулся, было, к нагрудному карману, как вдруг, шаловливый палец местного изменил траекторию и метко ткнул в грудь спортсмена. Тот сходу вылепил весомый розовый кукиш и, зайцем выпрыгнув с подножки, сиганул на холм.
             - Йети, чё деется, а! - выкрикнул с досадой Артём, и добавил: - А местечки у нас, а особенно у каляки, скажу я…
             Бегун тотчас очутился подле.
             - Ну, чевой-та? - нервно заегозил он.
             Артём покосился на раздувшийся карман возвратившегося. Затем взял веточку, что валялась себе неприкаянно прямо на дороге, и приступил…
             Дознаватель с недовольным видом посмотрел на чертёж, затем вверх, на склон. Капельку подумал, кивнул и повторил отсчёт.
             Артём теперь уже стоял в сторонке и поглядывал то на кручу, то на желанный бумажник.
             Наконец, сокровенная бумажка перекочевала куда следует…
             - С чудинкой, йети!
             - Да. Образ ловит! - донеслось откуда-то с высоты, оторвалось эхом и пошло гулять по холмам. - Обрааааз. Обрааааз.
             - Ахах. Обрааааз. Обрааааз, - выкрикнул Артём Небесам и, вздохнув, отправился в путь, бормоча что-то под нос и поддевая пыль полуботинком...
             А в это время всевидящее Солнце усмехалось, глядя на него с высоты, и множило свои тёплые лучи в пространстве.
             Камень-голыш, оторвавшись с кручи, понёсся вниз.
             Одарённый, на ходу задрал голову. Но увидеть в лучах Солнца так ничего и не смог. Всё вокруг двоилось и расцветало радугами. «День славный будет. Без дождя», - подумалось ему отчего-то...



http://www.proza.ru/2017/03/02/1229