Чтоб не скучали тут 6. Что это было?

   Стена из дикого битого гранита. Просто сложены один на другой ломаные камни. Без раствора. Сверкают вкраплениями кварца жёсткие грани. Из щелей струится  воздух. Воздух едва тёплый, но не такой промозглый как в его комнате.
У него холодно.

   Таким холодным может быть только одиночество. Холод сковывает; цепенеет тело. Он сидит, сжавшись в углу.
   Где-то капает вода. Холодные тяжёлые капли. Звук мерный, как звук метронома отсчитывает тишину, холод и одиночество. Он идёт в сторону откуда доносится этот звук.
 
   Идёт в узком проёме между стенами, придерживаясь в темноте за выступающие внутрь сколы гранита. Идёт долго, прислушиваясь, садится, засыпает, загипнотизированный мерными ударами капель о водяную поверхность, просыпается, идёт снова, чтобы не потерять ощущение своего состояния – того что заменяет что-то очень важное, без чего он пропадёт вместе со всем, что его окружает. Пропадёт и память о нём – остынет как зола, развеется как пепел – и её не собрать.
   Идёт, иногда забывая дышать,  забывая думать, идёт,  чтобы не потерять способность быть вообще кем-то, кто имеет лицо, не стать одним из барельефов, выдавленных на встречающихся иногда плоских глыбах.
   Барельефов, теряющих подобие лиц по мере углубления в темноту нескончаемого хода.
   Не стать потерявшим трёхмерность образом, плоским, со стёртыми чертами, едва различимыми в неверном свете, свете не имеющем источника, слабеющим, растворяющемся в темноте.

   Сквозняки всё острее, всё холоднее. Холод пронизывает  тело, просачивается в кости, сковывает движения, сгибает спину. Холод вымораживает мысли; взгляд цепенеет.

   Пол наклоняется – он спускается вниз.
   Рука касается шерсти, шерсть длинная сухая, как осенняя трава, сбившиеся колтуны – как комья мха.
   Резкий запах псины бьёт в ноздри. Он наклоняется – разглядеть. В стене мордой вниз торчит голова. Дряхлая дохлая собачья голова.  За ней  ещё одна. И ещё .
Он идёт дальше, спускается ниже. Собачьи головы с обеих сторон – уже оживающие. Поворачиваются по сторонам, нюхая воздух – чуют его. Рычат с хрипом, скалят клыки.
   Опущенные веки вздрагивают – блеснули кровавым рубином глаза тех, что впереди. Головы дергаются, выкручиваясь из стены, – уже показались напряжёные плечи –они стремятся вырваться, напасть.
   Он останавливается. Отступает обратно, осторожно, медленно. Уходит. Рычанье затихает. Он совсем обессилел. Садится у стены, закрывает глаза.

   Если прислушаться, если закрыть глаза, сцепить зубы и напрячь слух до трепета барабанных перепонок – можно услышать голоса. Они неразличимы, слов не разобрать. Они внутри  головы – где-то сразу под черепом. Если застыть в этом напряжении – голоса усиливаются. Спорят друг с другом – раздаются вскрики. Вот звучат громче – все вместе говорят что-то ему.
  Теперь осторожно, медленно вдохнуть –и начинает колыхаться воздух перед глазами, сгущается в тени.
  Тени движутся, приобретая формы, уходят в стены, появляются из стен – для них нет преград – они наполняют пространство, садятся на корточки, становятся перед ним на колени – заглядывают в лицо. Хотят быть.

   Он не может дать им того что нужно, не помнит какими бывают лица. Только своё лицо помнит. Сгушает мерцающую глубину в подобие того, что видел в зеркале – но им не нужно этого. Отворачиваются разочарованно и уходят.
 
   Он устало расслабляется. В комнате темнеет; пора спать. Переступив через боковину, ложится в открытый, выстланый атласом с кружевами по краям гроб и закрывает крышку.

   Если её не закрыть — начинает шевелиться потолок, переплетаясь выступающими телами, сползающимися в клубок нависающий над ним. Зовут. Он не хочет стать одним из них.
   Не хочет, не должен, не может стать куском потолка в этой комнате, разглядывать следующего – того, кто будет лежать в гробу, отворачиваясь к стенке, чтобы не видеть склонённых над ним тел, морд, подобных кускам древесной коры, глаз, тусклых как комья слизи.
   Он закрывает крышку.

...Дверь огромная. Зачем она такая огромная?  Может проехать квадрига, не задевая ступицами оси  боковины, грубо вытесанные из твёрдых стволов морёного дуба. И само полотно двери, набранное из широких, свиловатых чёрных досок  толстое как брус. Он обстукивал его костяшками кулака.

   Петель нет . Нет с левой стороны двери и нет с правой. Как это может быть – дверь не имеет петель…Засов . Шириной как его тело. Его удалось сдвинуть из паза – торец железной пластины теперь вровень с крайней доской. Дверь не открывается. Он ударял с разбегу в обе стороны двери – она даже не шелохнулась.

   Разве что окантовка гнезда в котором на уровне глаз сидел сучок проявилась чётче.
   Он расшатал и вытащил сучок – так и есть – сучок длиннее ладони. В отверстии видна комната. Обычная комната. Стол. Круглый стол у кровати. За столом двое. Он – именно он; молодой, радостный, что-то говорящий улыбаясь ей.  Именно ей. Будто молнией прожгло всего – от макушки до живота, забилось сердце. Нет и никогда не было и не будет другой такой.
   Она смеётся – голос журчит как вода горного ручья. Её движения как танец чёрного пламени.
   Он склоняется к её лицу, обнимает за плечи, они уходят. Пусто.

   —Жизнь! — вот как называется то, чего ему недостаёт. Он не живёт. Он разошёлся с тем, что называется жизнь. Когда и как это произошло?
    Наверное, когда не пришёл, не ответил на её просьбу, испугался темноты, что клубилась вокруг неё –темноты, воплощением которой она, казалось и была. Не почувствовал в себе достаточно света, чтобы заполнить её пространство, чтобы озарить её мир.
   А этот он, тот он – значит, не испугался.

   Теперь всегда, когда не спит  или не отдыхает, забившись в угол, он стоит у двери. Наблюдает за жизнью, которой мог бы жить. Обстановка в комнате меняется – появляется дорогая мебель, стены раздвигаются, на них — картины, фотографии. Их можно разглядывать даже когда в комнате никого нет. Тот он приходит обычно вечером.
   Днём приходит другой. Сразу снимает с неё одежду, валит на кровать.  Уходит от двери – сжимается в углу , стискивает ладонями уши и всё равно слышит её крики. Сладострастные, торжествующие.

   Он давно уже не подходит к двери. Вставил сучок на место. Долго, проснувшись, лежит вспоминая то, что было его жизнью. Вспоминая с момента когда он не пришёл.
У него, оказывается тоже была жизнь. А может быть он просто обрёл память о чьей-то жизни и принял её как свою. Может быть. Но другой памяти у него сейчас нет.
 
  Тени начинают обретать черты. Они напоминают о своей боли, горечи, спорят – перед мысленным взором всплывают новые картины. Их уже слишком много. Слишком много горького, такого, что он не хотел бы помнить, такого, что он забыл.
  Они с ним рядом с утра до вечера. Не дают быть одному. От них уже не избавиться.

   Он у двери. Вынул сучок и заглядывает. В комнате тот он и подросток. Подросток похож на неё. Лицо капризное, надменное. Не хочет слышать что ему говорят.
   Тому, другому подросток тоже не нравится. Старается это не показывать. Старается быть услышанным. Говорит сбивчиво, не веря, что сможет объяснить, изменить что-то в ребёнке.
  Входит она. Обнимает мальчика. Раздражённо машет рукой. Лицо изменилось. Стало хищным, холодным.
 
  Она уводит мальчика. Тот он садится за стол, охватывает голову ладонями. Сидит долго. Встаёт, отходит в сторону. На столе появляется початая бутылка.
Неприятно смотреть, видеть как гниёт жизнь. Он вставляет сучок обратно и поворачивается к своим теням.


  ...Капает вода. Наверное с того момента как он услышал этот метроном утекла уже целая река.
   Он давно уже не говорит с тенями – давно они разошлись по сторонам, исчезли из комнаты.
   В его сознании пусто и время исчезло для него.
   Надо вставать. Он знает, что надо. Ноги разгибаются с трудом, болит поясница, он кряхтит, опираясь руками о колени, укрытые бородой. Медленно подходит к двери. Сучок слишком высоко. Он стонет, выпрямляя спину, вынимает сучок, встаёт на цыпочки.
   Комната с отставшими, отсыревшими обоями, на табуретке у раскладушки сидит   худой, сгорбленный старик. Старик поднимает голову, смотрит на дверь. Встаёт, хромая, подходит к двери. В отверстии появляется глаз. С обвисшими веками, жёлтый мутный белок, блеклый цвет зрачка. Долго смотрят.
   - Ты кто? — слышит он скрипучий голос.
   - Я — это ты.
   - Не слышу! Громче!— в отверстии появляется сморщенное, поросшее седым волосом ухо.
   - Я – это ты, я – это ты! – кричит он и бьет кулаками по верхней перекладине двери.
   - Я – это ты! — верх двери отходит от коробки и дверь опускается. Гремит в кольцах проушин цепь.

    Дверь опускается и он входит в комнату. Она огромна, стены далеко вдали.           Потолок высокий, его видно сквозь облака, между которыми парят огромные птицы.
Он силён, молод. Его руки бугрятся мышцами. Грудь с мощными мышцами перетянута ремнями.
   Вдали звучит ржание. Со всех сторон, стуча копытами по мозаике мраморного пола к нему скачут кони. Белый, рыжий, черный, бледный. С морд, оскаленных яростных морд слетает хлопьями пена. Они всё ближе. Стук копыт заглушает стук сердца, он звучит уже в голове. Он поворачивается, смотрит назад.
  Старик уже сидит в гробу. Смотрит на него как человек задумавший обман.   Ухмыляется лживо. Ложится в гроб. С грохотом падает, захлопывая гроб, замуровывая его крышка.

  - Кого ты обманул, — кричит он,— себя?
    Кони дышат в спину. От их ржания можно оглохнуть. Из-за спины вылетают искры, стелется черный дым, слышны стоны, удары оружия.
    Он ещё может уйти, надо просто вернуться - дверь опущена, как мост.
    - Жизнь, — вспоминает он, — жить…
Он сжимает рукоять меча на правом боку,поворачивается и делает шаг вперёд. Звенит шпора.