Петербург

Переехав из провинции в Петербург, он поменял удовольствие встречи со знакомыми людьми на удовольствие встречи со знакомыми зданиями, подворотнями, памятниками.  Он ходил по городу и запоминал состояние домов, расположение ям в асфальте, силуэты деревьев. Любое значительное изменение в облике города - снос старого здания, построение новой развязки, запустение домов в центре, он воспринимал как личную трагедию, а город менялся всегда и не переставал его тем самым беспокоить. Он пытался представить, что происходит с душой города, который подвергается таким стремительным и глобальным изменениям. Однажды он увидел, как садовник подрезает деревья в Летнем саду и задумался, что чувствует в этот момент дерево - испытывает ли оно жуткую боль, как при отнимании конечностей, или наоборот облегчение - как при обрезании отросших ногтей или волос. Если город как дерево, то что он чувствует при изменении - умирание или новую жизнь? И что есть он - этот город? Историческое ядро или разрастающаяся плесень новостроек? Никаких записей он не вёл, зарисовок не делал, лишь иногда разговаривал со своей матерью, которая приезжала раз в месяц проведать и накормить. Собственно, от неё нам и стало известно о течении его мыслей и содержании его душевной жизни на начальном этапе "петербургского" периода . По большому счёту, другого периода в его жизни и не было. Его отъезд в Москву и пропажа там без вести   воспринимается многими исследователями, как мифологема, искусный ход, направленный на избавление  от подражателей и назойливой паствы. Бытует мнение, что Он до сих пор находится в Петербурге.
Образ жизни у него был почти монашеский. С утра он выходил на службу и проводил там положенное количество времени,  не вдаваясь в суть происходящего там больше, чем это было необходимо, и ни с кем не входя в такой контакт, который другому человеку захотелось продолжить с ним во внеслужебное время. Позднейший опрос его коллег, проведённый его первым учеником, выявил филигранную технику укрывательства от лишнего интереса, задушевных разговоров и не то что даже служебного романа, но и всякой служебной дружбы. В дальнейшем эти техники были проанализированы и применены в жизнь его многочисленными последователями. Вечером начинались его бесконечные хождения по городу. Он стремился как можно тщательнее запомнить, запечатлеть образы Петербурга и в этом стремлении он, как и всякий художник, разрывался между медленным разглядыванием одного и того же  с целью подметить как можно больше деталей/ и быстрым охватом всего, что может предоставить зрение. Порой он перемещался очень быстро, от Купчино до Озерков (после Озерков города для него уже не существовало) и от Девяткино до Проспекта ветеранов. А иногда мог остановиться в сквере по соседству и долго, как сканер на высочайших настройках, считывать миллиметры окружающего пейзажа, плавно переходящего в натюрморт. Приходя домой, он быстро расправлялся с едой и туалетом, и садился в кресло, бывшее единственным предметом мебели в его комнатушке, для того, чтобы всю ночь обрабатывать увиденное и меньше  услышанное (звук был менее долговечен, более изменчив, он был предателем и спутником любых изменений, которых он не принимал ) и  создать голограмму, цельный и прекрасный образ города. Но голограмма эта рассыпалась на следующий день под фрикциями отбойных молотков, хрустела под клешнями экскаватора, замарывалась тоннами грязи и пыли, которые вываливали на город люди, птицы, машины; казалось,  также и само небо пытается засыпать этот хрустальный город грязной кашей по самые шпили. И каждый вечер после работы приходилось повторять свою работу заново - выслеживать остатки, разгребать руины, вести свою летопись разрушения. Но он также мечтал и о том, что своими действиями он замедлит разрушение, обветшание или наоборот - не даст ворваться в город новым ордам строителей и всяческой плюющей на землю молодежи. Каким образом? Путём чистого наблюдения, склеивания с помощью клейстера своего серого вещества этого сложного макета из миллиарда деталей. Конечно, он был метафизик в чистом виде.  Был он также весьма скромен и самого себя считал всего лишь частью, пикселем этой городской голограммы, по поводу чего часто шутил: я переехал в Петербург, не для того чтобы стать поэтом или музыкантом, но для того, чтобы быть культурным гумусом.  Он считал себя всего лишь одним из обитающих здесь странных людей, которые  будучи   никак не связаны друг с другом, и занимаясь каждый по отдельности  своим странным делом,  в совокупности уберегают городскую атмосферу от окончательного выветривания с лица планеты под названием Петербург. 
Мать сыграла в нарушении инкогнито его "странной" жизни огромную роль. Как-то, приехав домой, она поделилась беспокойствами о своём чаде  с  институтской подругой, у которой тоже был сын,  только подрастающий до студенческого возраста и который скоро также должен был быть рекрутирован Петербургом. Молодой человек этот, присутствовавший при  разговоре разохавшихся мамаш, был склада романтического и упорного. История петербургского  чудака взволновала его и предопределила выбор города. Через год он поступил в Герцена на ничего не значащий факультет, переехал в общежитие и явился на порог коммунальной квартиры, где обитал Он. Узнав о цели  визита молодого человека (тот хотел поучиться у него жизни и изучить его метод), он вежливо пригласил его в комнатушку и налил чёрного чая в давно не мытый женскими руками стакан. Дальше он вёл себя с молодым человеком невыносимо скучно, лишь внушая тому, что никакого метода у него нет и о жизни он молодому человеку  ничего  нового рассказать не может. Собственно, так оно и было. О жизни, как о постоянно обновляющейся, жрущей и испражняющейся материи, он ничего и не хотел знать. Но молодой человек не отступал. Не смотря на то, что Его очень сложно было поймать дома (ведь Он целыми вечерами бродил) молодой человек ещё пару раз удостоился всё такой же нудной и пустой аудиенции, а после преследуемый объект скрылся - уволился с работы, съехал с  коммунальной квартиры, не желая больше иметь никаких знакомых и тем более принимать у себя  гостей . Матушку Он привечал теперь в гостинице, а остальное время проживал на неизвестном адресе где-то в районе Лигово. Но молодой человек не останавливался и продолжал свои упорные поиски Его, параллельно пытаясь составить из обрывочных сведений о Нём паззл новой философии. Однажды молодой человек вновь повстречал Его, но на этот раз был не так назойлив и просто   следовал за Ним  в  лихорадочной прогулке по городу, оставаясь  на почтительном расстоянии.  Он конечно тоже заметил молодого человека, но ни здороваться, ни скрываться не стал (далее будем именовать  молодого человека Учеником, а Его -  Наблюдателем,  чтобы не путаться в многочисленных местоимениях. Настоящие их  имена нам   неизвестны, поскольку в Тексте, оставленном Учеником они никогда и не назывались. Точно также мы ничего не знаем и о том, из какого города был Он родом, какая местность нам подарила эту новую форму городского затворничества, монастырства, которая впоследствии так изменила облик и социальную структуру Петербурга, по крайней мере, центральной его части. Но об этом немного позже). Ученик теперь стал натыкаться на него гораздо чаще, потому что Наблюдатель со временем выработал определённый маршрут.  Маршрут этот был спиралевидным - начиная от Площади искусств (именно там Наблюдатель определил для себя сердце города) и далее по расходящейся траектории всё ближе к окраинам. Полный период прохождения по спиралям составлял у него две недели, а в следующие две недели он останавливался в точках, которые ранее отмечал на своём маршруте, чтобы подробнее запечатлеть те или иные локации - и вот в эти вторые две недели его перемещение было уже труднее предсказать, ибо каждый раз его очаровывали новые, невиданные ранее сочетания - рекИ и номера дома, арки,  покачивающихся ветвей и силуэта влюблённой пары (силуэт был один и тот же, а пары разные), красного отсвета от сфетофора на стене, который ложился  аккурат в  круглую лунку обвалившейся штукатурки  -  в такие дни и  недели выследить Наблюдателя было чрезвычайно сложно. Тем интереснее была задача для Ученика.  Вполне предсказуемо, что  Ученик стал пытаться найти какую-то систему в остановках Наблюдателя, разгадать криптологию этого удивительного человека. Наблюдатель же потому позволял Ученику сопровождать себя, что в один определённый день он осознал, что ведь он, Наблюдатель, тоже является частью, пикселем этого города и ещё один наблюдатель, наблюдающий за ним, наблюдающим за городом, поможет обогатить картину, внести в него ещё один недостающий элемент (то есть самого Наблюдателя), без которого голограмма была бы неполноценной - об этом он рассказал Ученику в краткий и плодотворный период оформления учения. Постепенно выходы Наблюдателя становились всё реже, он как будто успокаивался, становился более медлительным, он преображался из  Наблюдателя в Созерцателя. Словно не он бегал по городу, а уже город раскручивался перед ним, как огромная, тяжеловесная, тектоническая диорама. Он всё больше времени теперь проводил в кресле. Город, создаваемый им,  становился всё более прекрасным, всё более сияющим и  проступающим сквозь пыль, мазутное масло, вечный туман. Это был город из хрусталя с прозрачными стенами. Это был сад из камней, в котором из любой точки можно было увидеть всё прекрасное в этом городе и где всё некрасивое заслоняло друг друга, становилось в длинный ряд и постепенно отодвигалось, отступало к окраинам, переставало существовать . Безусловно, этот город пребывал пока только в  голове Наблюдателя (а точнее уже Созерцателя), но постепенно живой, грязный, серый Петербург начал  меняться под его светлым взглядом . Неизвестно, только ли  сила  сила его взгляда вызвала такую метаморфозу, или его идеи, распространившиеся через Ученика как круги по воде, способствовали изменению облика и ландшафта, но постепенно в Петербурге становилось всё чище, погода начала меняться, солнечных дней становилось всё больше и дождь уже не лил помои, а скорее вымывал грязь, ветер не гонял пыль, а выветривал наносное,  будто кто-то  превращал эту разросшуюся чухонскую деревню в то, о чём и мечтали его первые архитекторы - в чудный дворец, встающий над болотом. Уже после отъезда в Москву и появления Текста , оставленного  Учеником,  у Наблюдателя появилось много последователей, которые точно также в большинстве своём были провинциалами, переехавшими  в  Петербург, точно также селились одиноко, точно также стремились не оставить никакого следа и возмущения на людском поле, точно также пытались преобразиться из наблюдателей в созерцателей, точно также пытались увидеть город, явившийся Ему когда-то, точно также были сторонниками неизменности и фанатами вечной красоты.  Местные жители потихоньку выезжали из исторического центра, покупая  более благоустроенные квартиры в новостройках, а то и вовсе отправляясь на деньги от аренды в Таиланд, на Гоа ,  где они пропадали навсегда,  тем самым очищая места для   провинциалов,  которым было легче рассмотреть город, чем коренным обитателям. Ведь для коренных это была всего лишь среда обитания, привычный задник для драматического действия их  жизней. Для новых провинциалов сам город становился главным действующим лицом и сюжетом.  Петербург, словно поверив в свою красоту, стал преображаться. Постепенно центральные улицы стали тихими и спокойными. Наблюдатели и созерцатели в магазины ходили редко, в еде и сне они нуждались всё меньше, в другие места города выезжали крайне неохотно. Со временем, общественный транспорт, совершенно теперь не окупающий себя в центре, перестал ходить по маленьким улицам, позже иссякли и магистрали, такие как Невский, Литейный, Большие проспекты.   Иностранцы, так любившие раньше шатания по центру, теперь предпочитали останавливаться на окраинах, где инфраструктура была лучше, они потянулись  к новым достопримечательностям - памятнику Шостаковичу, Есенину , солдату Швейку,  к Сибур-Арене, Лахта-центру и развязкам ЗСД (развязки эти стали местом настоящего архитектурного паломничества), оставляя старый Петербург для их новых постоянных жителей.  Наблюдатели разделили город на секторы и выполняли работу, которую делал раньше  Он один. Встречаясь друг с другом на пустынных улицах они, будто  выполняя какой-то ритуал, раскланивались и удалялись каждый на свою территорию, очерчивая с помощью таких встреч свой ареал и зону наблюдения.  Люди в городе перестали стареть, болеть, естественные надобности всё меньше беспокоили их. В одно время, богачи со всей планеты, прознавшие про такое целительное свойство города стали съезжаться сюда, чтобы получить рецепт бессмертия, но им становилось скучно среди ничего не происходящего безмолвия, и они уезжали обратно, с ещё большим упоением возвращаюсь к прежнему образу жизни. Некоторые из них превращались в наблюдателей, вкладывая все свои состояния в изменение физических свойств города - так город преображался и рукотворно (точнее возвращался к своему изначальному образу)  меняя гранит и цемент на мрамор и хрусталь.     Город превращался в рай. Но в рай непонятный, рай не обещанный, рай не заслуженный Апокалипсисом и страшным Судом, рай со своими затворниками и  ангелами, которые не желали не воплощений, ни эманаций, ни какого-либо касательства к обычной человеческой жизни, но только - смотреть на город и видеть его застывшую красоту. Многие люди, пережившие клиническую смерть, говорили, что там, на Пороге, они испытали чувства, точнее ощущения, очень похожие на те, что их   потом посетили   при попадании во Внутренний Петербург (так теперь назывался город).