Я Так Жил продолжение

Глава 3
/
Кратко выражаясь, дело было так.
У моей старшей двоюродной сестры имеется муж. И ему (надо же так повезти!) будущей супругой на свадьбу была подарена дичайшей крутизны болгарская «полудоска», на которой я и научился брать первые в своей жизни аккорды. С тех пор моим фетишем стала ИМЕННО ЭТА гитара. Мало того, что она была грубовато оформлена под стилизованный бас а-ля МакКартни, в ней еще имелся выход для шнура, коему, в свою очередь, полагалось быть воткнутым во что-нибудь звукоусиливающее и звуковоспроизводящее. Рвущими душу факторами являлись также впервые увиденная мной расцветка «санберст» и плоская, а не пропиленная вдоль, головка грифа. В общем, даже сексуальные фантазии были отодвинуты на второй план: я спал и видел мою любимую, мою ненаглядную, мою такую недоступную, да и вообще не мою БАЛАЛАЙКУ. Конечно же, тогда я этот шедевр наших болгарских друзей некрасивым словом «балалайка» не мог назвать даже в принципе.
А сам я был вооружен перепавшей нашей семейке куцей семистрункой. Досталась она нам тогда, когда братец решил заделаться этаким мачо-гетерастом. В связи с этим он не имел ни слуха, ни голоса, ни чувства ритма, но имел здоровые гипертрофированные амбиции, тело и полуавторитет. И, значит, тетушка со стороны папы устроила типа такой ништяк: задарила моему старшенькому этот самый инструмент.
Вдоволь поковырявшись над ним при помощи всеразличных колдунств типа смены перепиленного порожка и переклейки струнодержателя (разумеется, не своими руками, вы что?), я наконец-то оказался «счастливым» обладателем настоящей шестнадцатирублевой гитары. Почему я, а не братец? Смотрите абзац выше.
Но выбирать было не из чего. Тем более что иногда было совершенно западло таскаться к Хомяку со своим инструментом. Про чужой монастырь помните? Ну вот и на хрена на флэту Хомяка была нужна МОЯ раздолбанная гитара, когда у Хомяка были ДВЕ СВОИХ раздолбанных гитары??? Поэтому переколдованное «дрынчало» проживало исключительно у меня дома, разнообразя мою жизнь одним аккордом раз в три месяца.

//-

А вот тут настало время внедрить нового персонажа.
Честно говоря, персонаж этот настолько никакой, а вдобавок еще и мерзкий, что мне и писать про него не хочется. Но – надо, ибо товарищ Леха не только стал на время неотъемлемой частью нашей «творческой» жизни. Можно сказать, он стал нашим первым продюсером или менеджером. И, как положено всему первому, продюсером и менеджером (а также музыкантом) он был редкостно говенным.
Впервые я пересекся с ним незадолго после того, как еще немузыкальный Хомяк при помощи восьмимиллиметровой кинокамеры с ручным заводом пытался снимать художественные кинокартины.
Однажды, завалившись к Хомяку, я обнаружил у него в гостях странноватого субъекта: щуплого, крючковатого и с крысиным выражением лица. Субъект назвался Лехой и горделиво сообщил, что они с Хомяком сейчас будут снимать фильм.
А про кого? – сразу же спросил я, ибо мне сразу же захотелось исполнить в предстоящем фильме не какую-нибудь, а самую главную роль.
Хомяк и Леха переглянулись.
Дело в том, что они действительно решили снимать фильм, а про кого или что – еще не придумали. Разумеется, известный злонамеренец я немедленно вмешался и предложил себя на главную роль. Подумав секунд пять, Хомяк согласился, а вслед за ним и Леха, потому что не согласиться ему все равно никто бы не дал. Еще через полминуты было найдено название для фильма.
Так как любая, даже самая захудалая, кинокомпания имеет свой логотип, то в качестве оного мы решили использовать сработанную, по всей видимости, каменным топором деревянную скульптурку сидящих на утесе двух орлов. А так как фантазией мы не блистали, то и название фильму решили дать несколько странноватое: «Орлы». Содержание самогО фильма нам все еще представлялось туманным, но жаль было терять такой роскошный кадр. А посему, заведомо плюнув на какой-либо сценарий, мы с Хомяком (Леха как-то самооттерся) решили снимать самое крутое, что только можно, а название «Орлы» завсегда подойдет.
Не буду утомлять вас подробностями съемочного процесса, да и фильмом вообще. И вряд ли нужно говорить, что никакими орлами после кадра с названием даже не пахло, хоть мне и неведомо, как пахнут орлы. Скажу только, что самым шикарным кадром была моя рожа и мои же машущие руки, а съемка велась через стекло, на которое выпрыскивался поджигаемый из-за кадра освежитель воздуха. Так я превращался если не в героя фильмов ужасов, то по крайней мере в очень крутого мастера кунг-фу, владеющего огненным размахиванием рук. Стекло в конце концов, надобно сказать, лопнуло, освежитель закончился, а Хомяку влетело.
Но причем же тут Леха, можете спросить вы?
Его роль в итоге свелась вот к чему.
Как положено, в начале фильма должны быть титры. Вот как раз титры и были (причем весьма коряво) нарисованы этим самым Лехой на клетчатых тетрадных страничках синей шариковой ручкой. При этом Хомяк был преподан в качестве оператора, а Леха – в качестве совершенно загадочного «ассистента оператора». Что должен делать ассистент оператора, нам было предельно неясно, вот Леха этим и воспользовался. Тем самым и был увековечен, хотя фильм мы в итоге куда-то просрали.
Но его главное злодейство проявилось значительно позже… и в, извините за тавтологию, в значительно бОльших объемах.
Помните роковые Гришкины слова про электрический звук? Так вот: время для него почти настало, потому что появился Леха.

//-

- Вы что, типа как группа играете?
Я про Лехину крысиность уже говорил. А вот вы когда-нибудь видели крысу с выпученными глазами? Я до тех пор тоже не видел.
- Ага, - солидно так подтверждает Хомяк и в доказательство ставит одну из катушек с нашими «шедеврами».
- Ё-ё-ё… - выдыхает Леха. – Я тоже с вами хочу.
- А на чем?
Кто задал последний вопрос, я не помню, да это и неважно. А вот Леха как-то сразу исчез, и появился после начала летних каникул, да не просто появился, а с предложением того характера, от которого, по понятиям современной рекламы, невозможно отказаться, ибо оно тебе необходимо. И вот каким было это предложение.
- А я знаю место, где можно через колонки играть. И электрогитары там есть. И барабаны.
Сказать нам с Хомяком что-либо подобное в те времена стопудово означало взорвать наши мозги. Нет, мы, конечно, понимали, что всякие там крутые музыканты лабают на электрических гитарах, которые как-то втыкаются в колонки (а может, не в колонки, а еще куда-нибудь? но точно втыкаются), а еще есть барабаны и синтезаторы. Но в то, что существо, подобное Лехе, могло обладать такой роскошью или хотя бы доступом к ней… Нет, уважаемые. Это было выше нашего понимания.
Первым из ступора вышел Хомяк, который совершенно нехомяковским голосом взревел:
- ГДЕ ВСЕ ЭТО???

//-

Лишь значительно позже до нас в полной мере дошла степень Лехиного козлизма. Сей архетипчик до того умело организовал всю эту замуть-аферу со вписыванием нас сейчас поймете куда, что я до сих пор диву даюсь. Попались мы с Хомяком на его крючок так плотно, что в конце концов Леха заважничал и стал присваивать себе лишние заслуги. Но об этом после, хотя и обязательно.
Итак, выяснилось, что у Лехи имеется мама – ни много ни мало в качестве директрисы школы №31. Искусно напустив туману, Леха витийствовал насчет того, что он типа «не очень как бы хорошо во всем этом разбирается, но главное – начать, а там пойдет», в то же время дав понять, что никуда мы от него не денемся. Однако нас на тот момент слишком занимали загадочные залежи музыкальных инструментов и аппаратуры, чтобы мы придавали сколько-нибудь серьезное значение настойчивому зудению Лехи в смысле «ох как же круто мы в конце концов заиграем… ВМЕСТЕ». Плюя на всё (в том числе и собственные планы, какими бы они ни были), жертвуя личным временем, а иногда и деньгами, в конце концов мы попали в Эльдорадо, именуемое в просторечии актовым залом белгородской тридцать первой школы.
Но, разумеется, как и положено любой нормальной эльдораде, путь к ней был долог и тернист, а также пролегал сквозь всяческие подводные камни. На роль Гэндальфа, спасающего всех и вся от всего на свете, Леха никак не тянул. Тянул он скорее на Горлума, каковым в конечном итоге и оказался.
Попетляв по вестибюлям и коридорам, мы наконец увидели вожделенную вывеску «Актовый зал». Вход в него по странному капризу древних школостроителей находился в глубине узкого прохода с уклоном вниз, так что на ум приходила скорее ассоциация с жилищем какого-нибудь подмостового тролля, а никак не с сияющей вершиной Парнаса. Тем не менее мы с Хомяком сразу же приняли поправку к курсу и ломанулись прямиком к дверям. Последние оказались закрытыми.
Леха с елейной улыбочкой наблюдал за нами, засунув руки в карманы.
Мы повернулись и вопросительно уставились на него.
- Ну так надо сначала к маме зайти, - самодовольно изрек этот кадр. – А потом уже все остальное.
Не ожидая ничего хорошего, но движимые благими намерениями, мы поплелись к кабинету мамы-директрисы.

//-

- Ах, мальчики, вы пришли! – навстречу нам семенила (а теперь скривите рот на сторону – неважно, на какую – и произнесите вслух все нижеследующие определения: получите гораздо более широкое представление) миниатюрненькая худощавенькая тетенька в черненьком кисейном платьице с какими-то рюшечками и бантиками. На голове у нее маячила кучечка кудряшечек, уложенных в корзиночку. – Мне Лешенька говорил, что вы хотите нашим залом заняться, я прямо так обрадовалась! Вот сейчас, подождите немножко, я тут поговорю, потом надо будет позвонить, в общем, есть небольшие дела, а вы, значит, пока подождите.
И усеменила из предбанника к себе в кабинет.
Внезапно Леха куда-то дематериализовался. А мы с Хомяком, тупо пялясь по сторонам, а иногда друг на друга, протоптались возле директорских дверей около получаса. При этом я все недоумевал: то есть в каком смысле «заняться залом»?
Теперь я понимаю, что хитрожопее всех в той ситуации оказался Гришка. Он вообще никогда и никому из друзей-приятелей не давал отчета, где, когда и каким образом его можно гарантированно выцепить. Тем самым он благополучно избежал надругательства, которое пришлось пережить нам.
Двери наконец скрипнули издевательским образом, и на пороге возникла мама-директриса.
- Мальчики, я Лешу отправила по одному важному делу, но мы с вами сейчас пойдем в зал, - приятненько улыбаясь, почти пропела она.
- О, здОрово! – обрадовались еще ничего не знающие мы и, опережая ее на ходу, понеслись в уже известном направлении. На нашу нетерпячку маме-директрисе, судя по всему, было глубочайшим образом плевать, ибо, не ускоряя шага, она с лехоподобной елейной улыбочкой снова заставила нас ждать.
В конце концов этот гребаный Сезам открылся, а вместе с ним – и наши рты.
Дело было вот в чем.
В самОм зале не было ни единого стула или кресла, отчего создавалось мнимое впечатление огромности помещения. Вместо окон были какие-то стрельчатые бойницы, дававшие тусклый рассеянный свет, отчего сцена, находившаяся в самой глубине, была практически не видна. Единственное впечатление, полученное сразу: ВСЯ сцена была ужасно чем-то завалена.
Грешным делом у меня мелькнула мысль: «А вдруг весь этот завал является залежами разного драгоценного барахла, которое тутошние подонки-музыканты побросали как попало и свалили?» Нет, как говорится, оставь надежду всяк сюда входящий. ЭТО оказалось дичайших размеров кучей разнопородной учебной литературы в той или иной степени потрепанности: без всякого разбора, будто ссыпанная из некоего безумного книжного самосвала, она горделиво вздымалась скалистыми пиками у стен и кулис, образовывала неравномерные долины ближе к центру сцены и оползни – ближе к ее краю.
И ни следа инструментов или аппаратуры. Ни намека.
Осознав, чтО именно мы видим, я и Хомяк воззрились на Лехину маму.
С ее лица не сходила все та же иудина улыбочка. Полюбовавшись на наши донельзя изумленные рожи, она в конце концов сказала:
- Тут вот книжечки лежат. Их надо всего лишь убрать и в стопочки у стен аккуратненько сложить. Да, и не забудьте рассортировать все по классам и предметам. А я потом к вам зайду и все покажу.
Не дав нам опомниться, она лихо развернулась и усеменила в свою нору.
Я был настолько ошарашен полученной информацией, что взял и закурил. Прямо там, в зале. Причем это было, по-моему, в первый и последний раз. А что еще делать оставалось? Ну ладно еще в стопочки сложить, но сортировать всю эту бумажную дребедень – КАРАУЛ! С такими вот мыслями я посмотрел на Хомяка.
На хомяковской физиономии читалась масса разных эмоций и их оттенков. Самой очевидной из этих эмоций была элементарная злость на Леху, его маму, эту школу вместе с ее актовым залом, но особенно – на книжную кучу. Хомяк сбычил шею, согнул руки в локтях, сдвинул брови, и я уже подумал, что сейчас он разразится какой-нибудь тирадой в смысле «да ебись оно конем».
Но вместо этого Хомяк (а следом за ним и я), внешне напоминая угнетенных до крайности рабов, стали уныло и добросовестно разбирать доставшееся нам счастье.

//-

Иногда тихонечко открывалась дверь, в которую просовывался носик и часть корзиночки с кудряшечками. Глаза, находившиеся по ту сторону двери, обозревали медленно растущие стопки книг, располагавшиеся, как и было указано, вдоль стен зала. Злые и пыльные мы, похоже, не интересовали этот носик нисколько.
Несколько раз за прошедшие четыре часа мы останавливались как по команде и смотрели друг на друга. Говорить не требовалось: и Хомяк, и я прекрасно осознавали, что вот-вот забьем на все большой и толстый, но… Вот и думайте, каким стимулом можно заставить подростка вместо обычного разгильдяйства заниматься систематическим и ужасно нудным трудом ДОБРОВОЛЬНО и БЕСПЛАТНО. Подлец Леха это сразу вычислил, а его землеройка-мама как истый администратор немедленно направила нашу понапрасну растрачиваемую энергию в полезное – ЕЙ - русло.
Единственной фразой, которой мы пару-тройку раз обменялись, было что-то вроде «бля, когда этот гондон (он же Леха) вернется, он эти ****ые книжки еще раз сам будет складывать». Ха-ха. Кого мы хотели обмануть?
На часах было начало пятого, когда последние стопки стонадцать раз проклятой нами литературы улеглись у стен (к своей гордости скажу, что последний час мы откровенно халявничали: книжки уже не сортировались, только сверху стопки укладывалась пара-тройка нужных), и тут появился сияющий Леха в сопровождении мамы. Злыдень нутром чуял, что, может быть, его и не отмудохают немедленно, но достать – точно достанут. Поэтому прикрылся мамой.
Ах, мальчики, какие вы молодцы! – опять запела противная Лехина мама. – А Леша вот как раз только что вернулся, я его домой за ключами посылала…
Имейте ввиду: путь до нашего района и обратно даже пешком занимал в лучшем случае сорок минут. Но мы без звука проглотили эту наглость и, скрипя зубами, ждали продолжения банкета.
Рюшечки поднялись на сцену по хлипкой лесенке и процокали куда-то в уголок. Что-то зашуршало, в сторону поползла какая-то пыльная тряпка, позже оказавшаяся занавесом, скрипнул ключ, и перед нами предстала та самая каморка, что за актовым залом.

//-

Теперь вот что: на этом месте сам я должен задуматься, а всех пытающихся читать этот бред – предупредить, что дальше на весьма пространном участке текста будет живописован телячий восторг. Восторг этот накатил на меня от вида настоящего Саргассова моря всяких разных непонятных музыкальных и околомузыкальных хренопупин. Море казалось безбрежным и бездонным, оно раскинуло перед моим взором столько откровений, что даже либидо опять отошло на второй план. Впрочем, кому неинтересно, данный кусок можете взять и не читать.
Тут я мысленно прочищаю горло, потому что дело серьезное.
Итак, первое, куда мы вляпались: прямо перед порогом уже неоднократно помянутой эльдорады мы попали во что-то вроде капкана пополам с зыбучими песками. Состояли последние из все той же самой и стонадцать раз нами проклятой учебной литературы, а под ее неравномерными слоями хитро таились разной длины и целостности самые разнообразные шнуры и очень однообразные (потому что советские) струны той же кондиции.
А вот неважно нам было совсем: нужное тут чего-то под ногами валяется, или это на девяносто пять процентов хлам, на который не то, что внимания, а вообще ничего обращать не стоит. Скорее всего, дело тут в другом. Мы неожиданно осознали, что отныне и в некоторую впредь являемся полноправными, как сейчас говорят, юзерами всего этого хозяйства. Ведь – подчеркиваю! – о том, что такое типичная каморка за актовым залом (а равно и ее интерфейс), представление у нас было одновременно возвышенное и низменно-приземленное – о, какое словцо! Что-то сродни подростковой сексуально-любовной эйфории, о которой вообще было в самом начале. Если кто-то все еще не понял, поясню как дворник-фрейдист: нам, полунедорослям, предлагалась УРОДЛИВАЯ, НЕ СЛЯДЯЩАЯ ЗА СОБОЙ, ПРОВЕДШАЯ ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ НЕИЗВЕСТНО В ЧЬЕМ ОБЩЕСТВЕ, НЕИЗВЕСТНО ЧТО В СВОЕМ НУТРЕ ТАЯЩАЯ, ИЗРЯДНО ПОТАСКАННАЯ шлюха. Она отдавалась нам на растерзание официальной сутенершей. А мы, ошалев от ВСЕДОЗВОЛЕННОСТИ НАСЧЕТ этой самой шлюхи стоим и ДУХОВНО КОНЧАЕМ в штаны.
На наше счастье (но не в нашу пользу), Лехина мама, очевидно, была прекрасно осведомлена о состоянии данного помещения – и, вместе с тем, об отсутствии необходимости в его уборке. Кстати, позже я узнал, что по категории сие помещение причислялось к разряду подсобных и не более того (я вам покажу – буржуи какие нашлись, хотят свой вонючий рок играть в специально отведенных и т.д.!) Так что, выражаясь красиво и возвышенно, - прямо Ерофеев со своими германскими поэтами – мы, покинутые миссис директрисой, чувствующие себя неосознанными Байронами и какими-нибудь Манфредами, стояли и испытывали экстатическую дрожь от перепавшей нам огромной кучи почти-технически-околомузыкального ГОВНА.
Но хватит всяческой духовности.
Значит, попавши в плен к зазыбученной территории, мы немедленно лишились двигательной активности в ногах. Как мне, так и Хомяку было отчетливо понятно: рыпнешься не туда, и немедленно упадешь, а это почти всегда больно. Вдобавок периферическим или еще черт знает каким зрением мы углядели выпирающие там-сям разновсякие углы, бугры, какие-то штыри, прямые и изогнутые железяки непонятного назначения и прочие предметы, на которые, я вам скажу, достаточно неприятно падать.
Потом периферическое устаканилось и стало нормальным таким зрением. Ноги, конечно, по-прежнему находились в лианах струнно-кабельных ползучих джунглей, но на тот момент надобность в ногах взяла и отпала на достаточно длинный промежуток времени.
Кто-то там из ерофеевских германских поэтов как-то сказал под впечатлением от сокровищницы саксонских курфюрстов, что-де глаза, конечно, вещь ненасытная, но если уж ты затесался в такую эксклюзивную нору с кучей золота, то даже глаза в конечном итоге лопнут от видеоперенасыщения. Ха! Сдалась нам эта сокровищница, если мы за один почти целый музыкальный электроинструмент разве что не душу были продать готовы!
Вышло так, что Хомяк по своей застрявшести оказался рядышком с полыньей в книжном море. И из этой самой полыньи весьма самодовольно торчала головка грифа самой настоящей бас-гитары. Это показалось нам просто настоящим чудом.
Как забавно иногда работает человеческое восприятие, а? Ни разу в жизни не державши и видевши лишь на телеэкране сие замечательное устройство, мы осознали его сущность со скоростью света, пущенного по очень хорошо смазанному космосу. Эндорфины опять расползлись по организмам, и мы отважно бросились на борьбу с ликвидацией средств поборников системы народного образования. Выражаясь практичнее, мы аккуратно выпутались из елозящих под ногами «соплей» (жарг. шнур, он же кабель инструмента или питания, также струна - в зависимости от контекста) и начали лихорадочно выбрасывать уже окончательно опротивевший книжный хлам на просторы сцены, но уже совершенно не заботясь о наличии хоть какого-нибудь порядка.
Парадоксально, но скорее всего именно это занятие нас немножко остудило. Нет, безусловно, мы продолжали радоваться как сумасшедшие каждому вновь обретенному артефакту, но эта радость уже не носила зверино-похотливого характера. Теперь мы на манер святых вздыхали от умиления и благодати, лишь только очередная железяка, покоцанное дрынчало или разухабистый внешне динамик попадались нам на глаза.

//-

Наверное, я уже достаточно навосторгался самим собой. Типа какое у меня расчудесное восприятие прекрасного. Насчет Хомяка сразу открещусь: думать о том, какие катавасии могут происходить в ЕГО сознании, я по определению не способен. И наравне с Гришкой вместе со сформулированным им «фирменным хомяковским отпрыгом» целиком и полностью соглашусь с тем, что уже говорил: Хомяк – такая вещь в себе, что ни одному Канту не снилась. Поэтому закончу данную преамбулу весьма неожиданным выводом: теперь переходим на следующий абзац.
Вот как, например, апостолы воспринимали творимые Христом чудеса? Библия-то, по большому счету, вещь скупая и безэмоциональная – пойди пойми, у кого восторга полная душа, а у кого – всего лишь полные штаны, хоть и спереди. Проще всего, я думаю, сказать так: Фома не верил, но поверил; Петр верил, но отрекся (хотя ништяков от этого меньше не словил); а все остальные верили безоговорочно и при этом издавали тогдашнюю версию современного вопля: «****ь, ты видел? Ну ни *** себе, а?»
Скорее всего, только потому, что все наблюдаемое нами было объектами, хотя и несшими в себе определенную ДУХОВНУЮ ценность, но остававшимися в то же время сугубо МАТЕРИАЛЬНЫМИ, наши с Хомяком восторги свелись вот к чему: да, несомненно, перед нами – гора всяческой… как бы это сказать, чтобы никого не обидеть… короче, по большому счету, фигни. Фигня выглядела внушительной, разнообразной, скрытной, многообещающей, музыкальной, электротехнической и… очень непонятной.
Так я впервые серьезно подумал о внеразмерной бесконечности Вселенной и сколько всякой всячины в ней понапихано.
Поглядев друг на друга почти так же, как это происходило перед кабинетом мамы-директрисы – то есть с предельно отупевшим выражением лица – мы осознали страшную истину.
Истина состояла в том, что мы, грубо говоря, не имели ни малейшего представления, что же делать со всем этим счастьем. А вы когда-нибудь задумывались, что будете делать со счастьем, которое возьмет и свалится к вам в руки? Вот-вот, вы и представления не имеете, что с ним делать, так как не знаете, что же такое счастье.
МЫ ТОЖЕ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО СО ВСЕМ ЭТИМ ДЕЛАТЬ.
/
Глава 4
/
Иногда, глядя на какой-нибудь фрагмент уже написанного, убеждаюсь вот в чем. Если бы я, например, был ребенком не старше десяти лет, а для полноты впечатления еще и принадлежал бы к самым современным детям, то никогда бы не стал читать то, что здесь написано. Не потому, что нет картинок – ими, даже тридэшными, в последнее время и меня-то не удивишь. А хотя бы потому, что почти нет диалогов. Действительно, кому может быть интересен поток словесного поноса, где даже диалогов дефицит?
А я не нанимался быть жанровым писателем. Что хочу, то и пишу, часто даже не очень обдумывая. Поэтому, уважаемые разуверившиеся в могуществе черепашек-ниндзя, диалоги и новые персонажи будут только там, где они на самом деле были.
Мой папа-электронщик обладал двумя вещами, оказавшими нехилое влияние на мое бытие в тогдашние времена. Одной из них было умение разбираться во всяких там полупроводниковых и невразумительных электрохреновинах. Второй был алкоголизм и патологическое отсутствие навыков обучения кого-нибудь чему-нибудь. Соответственно, мое бытие, сосредоточенное тогда исключительно на конечном выбросе из колонки невыразимо прекрасного звука ТОЛКОВО ИГРАЮЩЕЙ РОК-ГРУППЫ, представляло собой бытие типичного неандертальца от музыки. А эти вдумчивые ребята, насколько я помню из книжек, обычно любили приставлять к голове дуло пистолета во время выстрела и пытались питаться ручными гранатами.
Я ведь о чем? Как выяснилось (иди к черту, друг Горацио, без тебя тошно), имеются на свете вещи посложнее, чем воткнуть микрофон в жопу магнитофона-бобинника, либо поднести помянутый микрофон к акустической гитаре. Конечно, это был лишь первый уровень во многом идиотской, но все же замечательной игры, которая называется МАСТЕРСТВОМ СЦЕНЫ.

//-

- Ты ГДЕ???
Я такого страдальческого голоса у Хомяка еще ни разу не слышал. Теперь представьте себе, что я (ибо беседую с ним по городскому стационарному телефону, на который он мне звонит) однозначно нахожусь у себя дома, но он все равно об этом спрашивает. Значит, случилось что-то сверхъестественное.
- А ты где? – я вот только задал вопрос, и сразу подумал: ну где может быть Хомяк? Конечно, дома! И тут жестоко обломался:
- Я в школе! И звоню тебе из школы! Что??? Нет, не в школе, а в ШКОЛЕ!!! В тридцать первой! И ты быстро сюда беги!
И повесил трубку.
Я иногда не понимаю, как реагировать на Хомяка.
Но когда на дворе лето, тебе скоро пятнадцать, ты ни хрена не знаешь, хотя думаешь, что знаешь все, когда рушатся детские ценности и Олимпы, а взамен возникают подростковые туманные Парнасы и сомнительные удовольствия, - ты пойдешь куда угодно.
Я и пошел.

//-

До четвертого класса включительно я считал, что с наступлением первого дня июня любая школа в любом месте любой страны ЛЮБОГО МИРА превращается в склеп, где обрывки душ учеников, заключенные в личных делах, тоскливо вопиют о мировой скорби, а души учителей, раздерганные до обрывков директором, нерегулярным питанием и внеклассной работой, вновь обретают свое место в головах ничего не подозревающих…
Ок, я опять загнался.
Итак, немного прозаичнее: школы, если знать, с какого бока и в какое время к ним подходить, работают летом даже более чем оказывается. Главное – иметь в наличии типичного Леху, вооруженного ключами, полученными от мамы-директрисы. В случае неимения Лехи вы рискуете остаться наблюдателем снаружи, твердо убежденным в том, что летняя школа является склепом до скончания вашей соображалки. Леха у нас был, причем не просто такой вам среднестатистический Леха, а СуперЛеха, впитавший в себя концепцию Игнациуса Лойолы раньше молока матери.
Надо, надо было мне вспомнить о лехином иезуитстве, когда я обнаружил в нашей новой святая святых очередного неизвестного мне пассажира. Между прочим, пассажир оказался… ладно, все по порядку. Но про иезуитство прошу не забывать.
Едва я открыл дверь актового зала, как понял: на сей раз творится что-то радикальное и концептуальное. Ибо в воздухе пахло горелой канифолью, над окнами-бойницами висел тонкий синеватый дымок, а на сцене лежала (мое сердце на пару мгновений провалилось в кишечник) та самая бас-гитара, из которой торчал шнур, змеившийся куда-то и оканчивающийся неизвестно где. А еще на сцене вполне уверенно стоял какой-то парень, худой и темноволосый, а также непринужденно держащий в руках паяльник с дымящимся жалом.
Перед ним на импровизированной подставке (все из тех же книг) стояло нечто. Мне оно казалось одновременно святым Граалем и бытовым ламповым усилителем, каковым, кстати, и являлось.
Хомяк, неожиданно возникший пойди пойми откуда, в три отпрыга подлетел ко мне и горячечным шепотом забубнил в ухо:
- Это Павка, он умеет. Он паять умеет, подключать и включать умеет. Ты понял, сколько он всего умеет???
- Ага, - автоматически сказал я, продолжая пялиться на неизвестного Павку. Тот скучно крутил паяльник в руках, а на меня не обращал никакого внимания. Насколько я понимаю, его в то время гораздо больше интересовал конец шнура, торчащего из той самой басухи. Оказывается, Павкина юрисдикция доминировала именно в той области, где находился невидимой мной, но весьма существовавший главный созидательный орган нашего столь желанного и только начавшего оформляться электробарахла. Он умел починить усилитель.
- Павка, - тут возник еще и Гришка, как известно, любивший бывать всюду, где ему хотелось побывать, - ты расскажи Видаку, чего нам тут досталось.
- А, да, - как-то безразличненько произнес поименованный Павка. – Значит, есть бас-гитара, не работает, но починим; есть два усилителя, из них ватт сто пятьдесят выжать можно; есть штук семь колонок, но на них еще смотреть надо; потом куча хлама, я там еще не копался; ну и вроде как, по-моему, комплект электронных барабанов.
Вслед за произнесением последних слов Хомяк заурчал так, как не урчал еще ни один хомяк.
И, как говорится, всё заверте…
То есть оно, конечно, заверте. Но не так быстро, как хотелось бы, а вы что думаете. Вот ребенок в кондитерском: будет он терпеливо ждать, пока ему испекут тортик через полдня по заказу, если перед носом на витрине стоит вполне себе готовый и на вид вроде даже вкусный? Умному-то дитятку будет ясно, что на витрине, как правило, находится выставочное говно за редким исключением, и поэтому надо подождать, чтобы было в натуре вкусно. Но, повторяю в который раз, мы не отличались особым умом. А - терпеливостью? – скажите, вы когда-нибудь видели терпеливого подростка?
Однако пришлось терпеть. А Павка дымил паяльником.
Глубоко потом я понял, чтО означает, если рядом есть человек, способный держать в руках паяльник и умеющий отличить транзистор от конденсатора. Видите ли, великий Павка по малопонятной причине существовал в целом особняком от наших музыкальных дел, появляясь лишь эпизодически, для того, например, чтобы в очередной раз облагородить какой-нибудь не вовремя отвалившийся шланг или каркалыгу. В музыку он не лез принципиально – на наших глазах по крайней мере. Ходили таинственные слухи, что где-то в недрах некоего дома (я ни малейшего представления не имел, где живет Павка) у него находятся соломоновы копи разномузыкального стаффа, над которым он перманентно колдует. Ходили также слухи, что известный мерзавец Гришка на самом деле только притворяется, что всё так просто, а на самом деле регулярно пасется у Павки и именно оттуда растут ноги у его басистского скилла. А распускал эти слухи Хомяк.

-//-

Итак, не достаточно ли я уже внедрил восторгов, чтобы по-прежнему на них размениваться? Будет еще вам, всё будет – и первые пьянки, и первые девочки (хотя еще надо посмотреть, хватит ли у меня на это бесстыдства), и разная прочая фигня типа высшего образования. А посему остановимся на подробном – подробнейшем, простите меня! – описании невероятных конструкций, воздвигнутых непревзойденным Павкой. Я не могу не описать их, потому что именно через ЭТО я впервые услышал себя с рок-сцены.
Кстати, здесь будут даже диалоги.

-//-

Безусловно, нельзя сказать, что всё как-то неожиданно и в один момент заиграло. О нет, что вы, мои маленькие радиослушатели. Любой говнодевайс был протестирован более чем серьезным образом. Пусть даже и представлял из себя распоследнюю свистоперделку. К разряду последних можно было отнести все найденное нами, за исключением одного ДЕЙСТВИТЕЛЬНО работающего усилителя. Хрен с ним, что у второго всего лишь перегорел предохранитель – раз ты не Павка, то нажимай не нажимай на кнопку питания, а фиг вам.
Хотя, конечно, надо начинать с типичных баранов. Если мне будет позволено и я сам не забуду это сделать, то отдельно опишу покупку электрогитары «Стелла» ростовского производства в мои очень собственные руки и как я при этом затупил. Факт в том, что на момент явления Павки народу сей чудный инструмент у меня уже имелся. Еще один факт, не лишенный любопытства: несмотря на ништяколишенность, хомяковские родители, посмотрев на вышеупомянутую «Стеллу», почему-то решили, что Андрею тоже очень не помешает такая раскрасивая перламутровая лопата с органами управления, достойными геликоптера. Ну да, пять переменников и восемь переключаталей. Конечно же, никакая балалайка Хомяку нужна не была, он сразу сделал стойку в сторону двух огромных ящиков, в которых хранились разрозненные электронные барабаны. Но не забыли уж вы про Леху?
О нем будет немного дальше. Не будем, как говорится, ломать друг другу кайф.
Нда-с, два электровесла с шестью струнами на душу их инструментального населения имелись. Упоминалась ранее также басуха, именно басуха, а не бас-гитара, потому что по степени раздолбанности она могла сравниться разве что с технологиями планеты Плюк. Она даже просто не работала, пока Павка не сочинил очередное реаниматорское колдунство. Вдобавок он худо-бедно присобачил на место треснувшую накладку, выкрашенную в черно-белую шахматную клетку.
Вообще, чего я тут гоню на басуху? Она же была «Музимой де люкс»! Вы что, ребята? Дальше начинались экшены-лидстары, но таких ругательств в то время поведать нам было некому. А вот «Музиму» знали почти все.
Стало быть, электрогитары, то есть самые необходимые рок-н-ролльные инструменты, в хозяйстве наличествовали. И вот что с ними сотворилось.

-//-


Павка неожиданно сделал паузу и задумался.
Мы офигели с этого и принялись наблюдать за Павкой, бросив всё. Но он сидел, молчал, смотрел на усилитель и вращал паяльником.
- Дело в том, - наконец произнес он, - что инструментов много, а дырок в усилителе мало. Точнее, ОЧЕНЬ мало. Еще точнее – дырок там одна.
И опять задумался. Потом сказал:
- Но все-таки усилителей два.
Обвел нас всех взглядом и опять замолчал.
Самое время было начать драку за усилители, которых, как уже упоминалось, было два. Но драться мы не стали: до всех как-то сразу дошло, что никакого проку этим мы не добьемся, пустая трата времени. Гораздо сильнее хочется зазвучать, а тут, изволите ли видеть, дырок на всех не хватает.
Но Павка не стал долго играть на наших нервах.
- Дырок-то мы наделаем, - сказал он так запросто, как будто речь шла о протыкании пальцем кефирной пробки из фольги. – Это достаточно просто. Спаять пару разъемчиков, один на три входа, другой на два. Хватит вам?
И опять наступило чистилище перед раем, потому что Павка засел делать разъемы.
Мы в это время шушукались с горящими глазами. Хоть и маловато мозгов водилось в наших головах, но даже им было понятно: дырок много, но это просто дырки, нету у них самостоятельной громкости, например. Но! У нас же есть мощные-премощные почтигеликоптерные гитары! На них очень до фига крутушек (Павкино словцо, кстати) и переключателей! Значит – вопрос с громкостью решаемый. Простите меня, люди, которые в 1990 году знали, что такое микшерский пульт.
Для того, чтобы на живую нитку наделать дырок в усилителях, Павке потребовалось минут двадцать. Однако вместо того, чтобы испытать эти самые разъемы, он втыкает напрямик в усилок мою гитару и предлагает:
- Вот у вас есть еще проигрыватель. Давайте используем его как отдельный усилитель для басухи.
- А что, так можно? – изумляемся мы с Хомяком. А Гришка стоит и делает вид, что он очень серьезный. Вот только когда он СЛИШКОМ серьезный, любой гришковед сразу скажет: да ржет он про себя, ухохатывается, упадет сейчас. Этот басюган знал, что почти в каждом проигрывателе сидит усилитель.
Павка усмехается, легонько так, уголком рта. Берет басовый шнур и втыкает его в эту вертушку размером с тазик в бане. Рядом стоит родная вертушечная колонка, деревянный полированный ящичек трогательно-умилительного вида и с написанным фломастером каким-то матюком на задней стенке. Потом нажимает «вкл» и кивает Гришке. И мы вместе дергаем струны. Раздается дичайший и прекраснейший звук…

Гришкина колонка начинает прыгать.

-//-

Прыгала она пару секунд. Потом она умерла, воскресла и снова умерла. Потом было еще множество колонок. Но до конца дней моих я запомнил этот наш первый самостоятельный электромузыкальный БДЫЩЬ.