Беседа девятая. Уединённый защитник

                Беседа девятая
 
Уединённый защитник
                Пускайся в путь –
                И в нём себя настигни.
                А. Битов.
                Монах — значит уединенный:
                кто не уединился в самом себе,
                тот еще не уединён, тот ещё не монах.
                Брянчанинов Игнатий,
                «Правильное состояние духа», 1860 г.

Значительное по своим размерам помещение. Что-то среднее между огромной комнатой и залом средней величины. В центре -  массивный приличных размеров овальный стол цветом под морёный дуб. Столешница его покоится на  четырёх причудливо изогнутых основательных ножках, напоминающих скорее конечности какого-то доисторического исполинского существа. Так и кажется, что вот-вот за ними вернётся  их хозяин, и содрогнётся всё от грозных и страшных рыков, наподобие тех, что мы слышали «В парке Юрского периода». И содрогаться здесь было чему. Вокруг стола были расставлены  стулья, сиденья и спинки которых были оббиты зелёным велюром. И на каждой спинке можно было прочесть золотистую вышитую надпись: клуЗав. Такая же надпись   была на всех предметах сервиза на двенадцать персон, а также на салфетках и пепельницах. Она же украшала изящные головные уборы и симпатичные фартучки двух молодых очаровательных официанток, что торопились накрыть и украсить стол к приходу членов клуба. В бликах настенных подсвечников тускло мерцали  в тяжелых рамах изображения каких-то персон. При ближайшем их  рассмотрении  все сомнения исчезали. Это была галерея героев. Но не тех, кто на поле брани сыскал себе славу и право на память благородных потомков. Это были и не отважные путешественники,  и не  прославленные мореходы, и не первопроходцы далёкого космоса, и  не ….  Да они вообще никогда не жили среди людей. Но в них  всегда нуждалось человечество. Это были художественные изображения литературных героев, властителей дум многих поколений, некие высокие нравственные эталоны, явленные миру выдающимися писателями и поэтов разных времён и народов. Были здесь и портреты антигероев, которые потрясли умы и души читателей невероятной степенью зла, сотворённого ими. На  посетителей со стен смотрели князь Игорь и вещий Олег, Чацкий и Онегин, Обломов и Рахметов, Чичиков и Остап Бендер, Жан Греннуй и Морриати, Фродо и Гарри Поттер, Дон-Кихот и д,Артаньян, Анна Каренина и Татьяна Ларина, Анжелика и Скарлетт ОХара, и многие другие. При этом надо заметить, что они  так нерасторжимо были связаны с судьбами многих людей, что лирическому  герою  одного изстихотворений Михаила Светлова, тревожась за судьбы своих любимцев, пришлось обратиться к писателям с такой  настоятельной просьбой.


Товарищи классики!
Бросьте чудить!
Что это вы, в самом деле,
Героев своих
Порешили убить
На рельсах,
В петле,
На дуэли?..

Прозвучал протяжный удар гонга,  и двое служащих   медленно раздвинули тяжёлые портьеры высоких дверей, приглашая гостей пройти вовнутрь.
 Не спеша, обмениваясь какими-то фразами на ходу, приглашённые стали заходить, при этом кто-то сразу отправлялся к столу и занимал место за ним, а кто-то  располагался в уютных креслах, то тут, то там стояли у стен, а между ними можно было увидеть  медные  скульптуры древнеримских и древнегреческих писателей: Катулла, Плиния, Тертуллиана, Тибулла, Ксенофонта, Лукиана, Анакреона, Аристофана, Гомера, Софокла.
И если присмотреться, то и присутствующих здесь  было  столько, сколько  смотрело на них изваяний великих классиков мировой литературы – десять. Да и по роду своей деятельности они были собратьями этим  величественным мужам. Все вошедшие были знаменитыми писателями, и их слава  перешагнула все мыслимые пределы.
   Я думаю, что сейчас мне надо остановиться и объяснить тебе, мой молодой друг, о чём собственно идёт речь. Я попытался себе представить событие, которое в реальной жизни никак не может произойти – заседание Клуба Знаменитых  Авторов, то есть заседание клуЗава. Ты спросишь: «А что тут необычного, чего бы писателям, даже если они и суперзнамениты, не организовать свой клуб и не собираться? Чем они хуже любителей почтовых марок?». Всё это так. Но дело в том, что некоторые из них давно ушли в мир иной, а другие, хоть и живы, находятся так далеко друг от друга, что  вряд ли могут быть членами одного клуба. Но они  всё же здесь собрались, и вот-вот начнётся заседание этого странного клуба. Зачем  мне нужно было придумывать такое немыслимое? А вот зачем. Когда бы ни жили писатели,  в какой бы стране они ни творили, предметом их рассмотрения была жизнь отдельного  человека или какой-то части общества в обстоятельствах выбираемого авторами исторического времени. И это изучение выбираемого объекта было связано с общими для большинства писателей проблемами. Это были попытки ответа, скажем, на такие актуальные вопросы, как «Что такое счастье?», „Что такое любовь?», «В чём суть отношений Бога и человека?». Именно  ответы на такие  и многие другие вопросы искали читатели   в популярных книгах.  И мне представилось интересным собрать несколько писателей за овальным столом  и предложить им порассуждать на один общий для них всех вопрос. И этот вопрос был  сформулирован следующим образом. Отчего зависит судьба человека? При этом было поставлено единственное условие, что каждому автору при ответе на этот вопрос надо исходить из рассмотрения жизни отдельного человека, описанной на страницах  одного  своего известного произведения. И вот приглашённые писатели собрались, маленькое чудо совершилось, и я тебя приглашаю присесть вместе со мной где-нибудь в некотором отдалении в этом зале и внимательно понаблюдать за беседой именитых гостей, которая скоро начнётся.

Только мы с тобой незаметно расположились, как прозвучал второй гонг, и не успели стихнуть его басовитые переливы, как все знаменитости уже сидели за овальным  столом и ждали третьего удара гонга. Он не заставил себя долго ждать, и в момент его затухания  в помещение энергичной походкой вошёл ещё один знаменитый автор и сел за председательское место во главе стола, а за его спиной на стене висело изображение любопытного литературного героя, полностью соответствующее авторскому описанию.
 "Два глаза упирались в лицо смотрящего на этот на портрет. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый - пустой и чёрный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо …было скошено на сторону, правый угол рта оттянут к низу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице …как будто навеки сжёг загар" Под этим жутковатым портретом можно было прочесть надпись: «Воланд»
А теперь позволь мне представить тебе только что вошедшего господина. Это был Михаил Афанасьевич Булгаков, человек с удивительной судьбой и с не менее удивительным литературным талантом. «Необыкновенно элегантный, подтянутый, со все видящими, все замечающими глазами, с нервным, очень часто меняющимся лицом»,  он появился «в лихо отглаженной черной паре, черном галстуке-бабочке на крахмальном воротничке, в лакированных, сверкающих туфлях, и ко всему прочему еще и с моноклем, который он иногда грациозно выкидывал из глазницы и, поиграв некоторое время шнурком, вставлял вновь, но, по рассеянности, уже в другой глаз…». Многие из присутствующих его хорошо знали и приветствовали дружелюбными улыбками и шутливыми репликами. Через некоторое  время Михаил Афанасьевич попросил тишины и обратился к сидящим за овальным столом:

- Господа. Я рад нашей новой встрече в этом уютном клубе. Надеюсь, что вы уже заметили  удивительное изобилие всяких вкусностей на столе перед вами. Хочу выразить личную признательность нашим очаровательным хозяйкам и надеюсь, что вы все присоединитесь к этой моей благодарности, выразив её не только изящным слогом, но и отдав должное  этим манящим яствам. Хотя гастрономические изыски всё  же не являются целью нашего  нынешнего сбора. Всё это так, между прочим. А если переходить к теме нашего сегодняшнего заседания, то она, как вам уже было сообщено заранее, формулируется следующим образом «Жизнь человека как предмет художественного исследования». И перед началом дискуссии я хотел бы вот на что обратить ваше внимание... В моём  романе  «Мастер и Маргарита» состоялся такой диалог между Иешуа Га-Ноцри, он же Иисус Христос,  и Понтием Пилатом, прокуратором Иудеи:
- Не думаешь ли ты, что ты её подвесил, игемон? - спросил арестант, - если это так, ты очень ошибаешься.
    Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
    - Я могу перерезать этот волосок.
    - И в этом ты ошибаешься, - светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, - согласись, что перерезать волосок уж, наверно, может лишь тот, кто подвесил?
 Помолчав и проделав очередную манипуляцию с  моноклем, и в очередной раз перепутав глаз, куда его надо было вернуть, Булгаков продолжил:
- Многое разделяет этих двух так не похожих друг на друга собеседников, но понимание, что жизнь, судьба человека подвешена на нити, то есть нечто такое, что им управляет, их сближает... И хотя многие читают этот мой роман как некую сатиру на советскую систему, или как авантюрно-плутовскую историю, или даже как  мистический опус, мне  же он мыслился, как попытка ответить на только что поставленный в этой аудитории вопрос: «Так кто же подвесил человека? Кто же имеет власть над его судьбой». И многие персонажи и коллизии моего романа являются иллюстрациями к ответам на этот вопрос. Скажем, к таким, как власть, рок, Бог, случай, любовь, страсть, сам человек.
И в начале нашей дискуссии я бы хотел предложить  её участникам   рассматривать предложенную тему под углом только что предложенной проблематики: так кто же подвесил ваших героев на дорогах его жизни?
И для затравки, я хочу напомнить строки из письма одного из вас, здесь присутствующего, к Корнею Чуковскому, написанные в 1902 году. Прошу внимания, господа.

    Мне не важно, кто он, герой моих произведений. Мне важно только одно – что он человек и как таковой несёт одни и те же тяготы жизни.
- Леонид Николаевич, после прочтения такого вашего заявления я почувствовал себя как та юная барышня, кажется, Катенька Одинцова из тургеневских «Отцов и детей», когда она услышала от этого невообразимого чудака Базарова, что деревья все одинаковы. Ужели и вы  с ним согласны, что и человеки все  одинаковы, и  управляют  ими только тяготы земного бремени?
   Человек средних лет, «с красивым смуглым, точеным, декоративным  лицом, поражающим сочетанием правильности, энергии и напряженной выразительности своих резких черт, с небольшой бородкой и черными длинными волосами», «лишь в немногих местах прорезанных белыми нитями“ одетый, «в пиджак табачного цвета», мягко, «просто и доброжелательно», заговорил в ответ:
- Милейший Михаил Афанасьевич, стоит ли делать такие обобщения на основании нескольких строчек из  моего письма. А вот что касается затронутой вами проблемы, я думаю, что по ней я со всей откровенностью высказался в своей пьесе «Жизнь человека». Дайте мне немножечко времени: я хочу процитировать кое-что из вступления к ней, которое там произносит некто в Сером.  Извините, минуточку, пожалуйста…
   Пока автор вспоминает, я хочу его тебе представить. Это Леонид Андреев -  очень популярный  в России писатель начала двадцатого века.
 Надеюсь, моё молчание было для вас всех не очень утомительным? Вот этот текст.
В ночи небытия вспыхнет светильник, зажженный неведомой рукою,— это жизнь Человека. Смотрите на пламень его — это жизнь Человека.

Родившись, он примет образ и имя человека и во всем станет подобен другим людям, уже живущим на земле. И их жестокая судьба станет его судьбою, и его жестокая судьба станет судьбою всех людей. Неудержимо влекомый временем, он непреложно пройдет все ступени человеческой жизни, от низу к верху, от верху к низу. Ограниченный зрением, он никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимается нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несет ему грядущий день, грядущий час — минута. И в слепом неведении своем, томимый предчувствиями, волнуемый надеждами и страхом, он покорно совершит круг железного предначертания.
Вот он — счастливый юноша. Смотрите, как ярко пылает свеча! Ледяной ветер безграничных пространств бессильно кружится и рыскает, колебля пламя,— светло и ярко горит свеча. Но убывает воск, съедаемый огнем.— Но убывает воск.
Вот он — счастливый муж и отец. Но посмотрите, как тускло и странно мерцает свеча: точно морщится желтеющее пламя, точно от холода дрожит и прячется оно. Ибо тает воск, съедаемый огнем.— Ибо тает воск.
Вот он — старик, больной и слабый. Уже кончились ступени жизни, и черный провал на месте их,— но все еще тянется вперед дрожащая нога. Пригибаясь к земле, бессильно стелется синеющее пламя, дрожит и падает, дрожит и падает — и гаснет тихо. Так умрёт Человек.

- И, на мой взгляд,  есть только одна сила, которая властна над ним – это природа, её неотложный и неумолимый закон – закон смертности всего живущего под солнцем, закон конечности бытия рождённого для жизни. Суровость этого закона вызывает у человека желание бунтовать. Вот как сам Человек говорит об этом:
«...Я смел и силен, я зову Тебя на бой. Поблестим мечами, позвеним щитами, обрушим на головы удары, от которых задрожит земля! Эй, выходи на бой! <...> Побеждая, я буду петь песни, на которые откликнется вся земля: молча падая под Твоим ударом, я буду думать лишь о том, чтоб снова встать и ринуться на бой! В моей броне есть слабые места, я знаю это. Но, покрытый ранами, истекающий алой кровью, я силы соберу, чтобы крикнуть: «Ты еще не победил, злой недруг человека!»
 Но природа не отвечает на эти призывы человека. Этот её закон вечен и неодолим.
- Я бы хотел несколько разрядить напряжение, которое было создано предыдущим коллегой, - осторожно промолвил пожилой автор, лет шестидесяти, европейской внешности. Я зачту вам пародию на моего «Парфюмера», найденную мною в сетях интернета. Весьма забавная, смею вас всех заверить.
Запах Волка был омерзителен. Он пах, как пахнет каморка дубильщика, в которой разлагались трупы. От его грязной, серой шкуры, исходил непередаваемый запах мертвечины, сладко-горький, вызывавшей тошноту и омерзение. Сам Волк не чувствовал этого, он был полностью сосредоточен, он любовался Красной Шапочкой. Она пахла фиалкой на рассвете, тем непередаваемым запахом, который бывает у цветов лишь за пару минут до рассвета, когда еще бутон не полностью раскрылся.
- Хотя уже  почти тридцать летя известен в мире читателей, как автор романа «Парфюмер», всё же хочу представиться. Патрик Зюскинд, проживаю то в Германии,  на своей родине, то в Париже. Веду достаточно непроницаемую жизнь: избегаю всяких встреч и не даю интервью, и, мне кажется, что  поклонникам известны только три  моих изображения.
 А что касается темы нашего заседания, то я категорически не согласен Леонидом Николаевичем. Мне думается, что трагичность бытия человека в связи с его смертностью  не столь актуальна  и не она определяет бегущий день его бытия. Трудно представить человека, который каждодневно об этом думал бы и страдал. И если это так было, то это был путь к душевной болезни, к шизофрении. Я полагаю, что человек находиться под сильным диктатом той или иной страсти, страсти, не знающей меры и границ дозволенного.  Вот  именно такая страсть овладела с детства моим героем Жаном-Батистом Гренуем, подчинила, изломала, обрекла на одиночество и уничтожила физически. Его страстью был аромат, запах, еще один мощный язык, на котором говорит человечество. Именно из-за неё он совершил  многочисленные убийства и насилия.

 Вот несколько выдержек из романа, характеризующих объект страсти моего героя-выродка рода человеческого, жившего во Франции восемнадцатого века.
Аромат проникает в самую глубину, прямо в сердце, и там выносит категорическое суждение о симпатии и презрении, об отвращении и влечении, о любви и ненависти. Кто владеет запахом, тот владеет сердцами людей.

В аромате есть убедительность, которая сильнее слов, очевидности, чувств и воли. Убедительность аромата неопровержима, необратима, она входит в нас  подобно тому, как входит в наши лёгкие воздух, которым мы дышим, она наполняет, заполняет нас до отказа.

Он научиться сохранять запахи, чтобы никогда впредь не упустить столь совершенную красоту.

Запах – душа существа.

Эта страсть подчинила  главного персонажа, исковеркала его жизнь, обрекла на одиночество и уничтожила физически, приведя к  гибели в страшных мучениях при фантастических обстоятельствах.

Они кинулись к этому ангелу, набросились на него, опрокинули его наземь. Каждый хотел коснуться его, каждый хотел урвать от него кусок, перышко, крылышко, искорку его волшебного огня. Они сорвали с него одежду, волосы, кожу с тела, они ощипали, разодрали его, они вонзили свои когти и зубы в его плоть, накинувшись на него, как гиены.
     Но ведь человеческая плоть отличается прочностью, и её не так-то просто разорвать; когда четвертуют преступника, даже лошадям приходится тянуть из всех сил. И вот засверкали ножи, кромсая мышцы, и топоры, и мечи со свистом опустились на суставы, с хрустом дробя кости. В кратчайшее время ангел был разделён на тридцать частей, и каждый член этой дикой своры ухватил себе кусок, отбежал в сторону, гонимый похотливой алчностью, и сожрал его. Через полчаса Жан-Батист Гренуй до последней косточки исчез с лица земли.

Одна порочная человеческая страсть породила другую, не менее ужасную.

- Как я пОгляжу, гОразды вы,  сОвременныеавтОры,  стращатьсвОих читателей, - раздался сразу по окончанию  чтения жутковатого отрывка  низкий глуховатый голос с характерным оканьем. Голос принадлежал высокому, сутуловатому, худощавому   человеку средних лет. «Огромные кисти  /его/ рук были в полном несоответствии с узкими плечами и легким станом».  Он сразу привлекал к себе внимание и другими подробностями своей внешности. Притягивали к себе и «одухотворенное лицо простолюдина с широким ртом, и морщинистый высокий лоб с зачесом коротких волос, и нахмуренные клочковатые брови над глубоко запавшими глазами и колючие рыжеватые моржевидные усы. Все это делало /его/ лицо  сосредоточенным, даже угрюмым. Глаза, цепкие, острые, все схватывающие, светлые и сияющие, как бы изнутри освещённые  и способные плакать от радости...».
- Надо же, и насколько кусков разорвали беднягу, подсчитал, на тридцать, не больше и не меньше... Автор пугает, но меня это как-то не забирает. Видно, толстокож стал… Да, страсти дело не шуточное. Ещё старик Шекспир ими пугал: в пятых актах его трагедий вся сцена в крови. Так и хочется вспомнить по случаю пушкинские строки из его «Цыган»:
    И всюду страсти роковые,
 И от судеб защиты нет.
- Mein Got, прости, сорвалось. Мой Бог!  Здесь сам великий Максим Горький присутствует! Вот так встреча с одной из высочайших вершин русской литературы двадцатого века!  Весьма рад, но не могу согласиться с вашим выводом, метр. Разве не страстями живёт главный персонаж романа“ Жизнь Клима Самгина»? Ведь если изъять из четырёхтомной эпопеи всего любовные истории вашего Клима Ивановича и издать отдельной книгой, то получится потрясающий любовно-романтический бестселлер с такой вакханалией страстей, что он и дня не продержится на прилавках.  Как до такого ещё никто не додумался?
- Нет, батенька, не страсти любовные занимали Клима, хотя они и изрядно его потрепали.  Вам, наверно, известны такие строки из «Мцырей» Лермонтова?

Я знал одной лишь думы власть.
Одну, но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.

Многие годы из своей сорокалетней жизни  он «чувствовал, что он живёт накануне  открытия новой, своей историко-философской истины,  которая  пересоздаст его, твердо поставит над действительностью  и  вне всех старых, книжных истин. Ему  постоянно мешали домыслить,  дочувствовать  себя и  своё  до  конца.  Всегда  тот или другой человек  забегал  вперед, формулировал настроение Самгина  своими  словами».
   Клим Иванович, осознающий себя русским интеллигентом, полагал, что в мире есть только одна власть над человеком: мысли, идеи, слова. И человеку нужно только правильно выбрать истинное из них и подчинить этому выбранному свою жизнь и судьбу.
 Если вас, господа присутствующие, не утомит, то вот несколько иллюстраций из моего романа  к такому бесконечному и драматичному для него поиску:

-Нередко  казалось, что он до того засыпан чужими словами, что  уже  не видит себя.  Каждый  человек, как бы  чего-то  боясь, ища  в  нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то своё; все считают его приемником своих мнений,  зарывают его в песок слов.
- Но,  просматривая идеи,  знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не  мог найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о  фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они - чужие, не говоря о том, что многие из них были органически враждебны, а иные - наивны
до смешного.
- Самгин утверждался в своем взгляде:  человек есть система фраз.
- В него извне механически вторгается множество острых, равноценных мыслей... Он чувствовал, что в нем кружится медленный вихрь различных мнений, идей, теорий, но этот вихрь только расслабляет его, ничего не давая, не всасываясь в душу, в разум. Иногда его уже страшило это ощущение самого себя как пустоты, в которой непрерывно кипят слова и мысли — кипят, но не согревают.
- Зачем ему эти … бесконечные, бесплодные думы, в которых  так легко исчезает сознание внутренней свободы и права  жить по  своим законам, теряется  ощущение своей  самости, оригинальности  и  думаешь как бы тенями чужих мыслей?
- Он не доверял случайным мыслям, которые изредка являлись у него откуда-то со стороны.
- У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык.

Он, как Моисей, водил себя сорок лет по перекрёсткам идей и мнений. Пытался даже написать об этом книгу под названием «Жизнь и мысль». Но книга не была написана, путеводные идеи не были найдены. А в душе образовалась огромная пустота. Ведь недаром, первоначально я этот роман хотел назвать, как «История пустой души».  И всё это усугубляет тот факт, что, будучи бездарным в поисках направляющих его жизнь идей, он был совершенно бездарен в любви, в отношениях  с людьми, в жизни в целом, демонстрируя при этом подчас моральные качества весьма сомнительного толка.
- И так, господа, - сразу после того, как Максим Горький закончил своё выступление и, откинувшись в кресле и тепло улыбаясь, окинул всех взглядом, как бы говоря, что ещё много чего мог поведать, но, мол, пора и честь знать, - я могу подвести некоторые итоги очень полезному,  на мой взгляд, состоявшемуся уже обмену мнениями. Всем выступавшим очевидно ясно, что есть много сил, которые определяют жизнь человека. Ими в этом плане были уже названы и  законы  природы, и страсть, и идеи. Последующие авторы ещё добавят в этот список, но сейчас я хочу объявить перерыв: нам надо  немного отдохнуть, расправить косточки и несколько  погурманичать.
Я думаю, что нам пора покинуть эту очень любопытную компанию и приступить к нашим обязанностям – начать анализировать новое авторское проявление, которое находится в произведении, очень связанным с только что обсуждаемой проблемой. Речь идёт о романе «Улетающий Монахов» Андрея Битова, одного из самых загадочных современных авторов России.
  Прочитай предложенный текст и сформулируй вопросы для организации понимающего диалогового чтения этого авторского проявления.

Итак, слава второстепенному персонажу! Это именно он хоть что-то делает за героев — чувствующих и живущих. Это он приносит им телеграмму, довозит до дому и оказывает первую помощь. Обслуженные со всех сторон, подключенные проводами разного рода к свету, воде и информации, они получают время и силу на те мысли и чувства, которые годятся в прозу. Прозаик мог бы и впрямь полагать себя взобравшимся на пирамиду жизни, властвуя уже и над самими героями, если бы в своей жизни бывал бы так же хорошо и невидимо обслужен, как его герои. Но ему, в жизни, все время приходится заниматься именно тем, от чего он освобождает героев, — в жизни он перегружен функцией второстепенного персонажа; для себя он далеко не так свободен, чтобы успеть ощутить жизнь, доступную его героям. Все закругляется, замыкаясь в кольцо: властвуя над героями, он для них напишет книгу, которую они возьмут в руки или захлопнут или забудут в такси, — напишет на правах того же, кто их довез или принес телеграмму. И прозаик устает, и его симпатии все более располагаются к случайно упомянутым вскользь и тут же пропавшим со страницы тетушкам и возницам, пьяным водопроводчикам и даже милиционерам, его начинает раздражать настойчивая и эгоистическая жизнь героев: с чего это они взяли, что именно они живут, а я что,  и жить не должен?! Денег у меня нет, семьи распались, и мне, не хуже чем Иисусу, «некуда прислонить голову». Хуже, чем Иисусу, потому что я еще, к тому же, и не Иисус, а — смертен! На кого же потратил я жизнь свою? Второстепенные птицы имеют гнезда, второстепенные лисы имеют норы… Герой мой входит и выходит из своей квартиры, теряет, подлец, от нее ключи! Так ведь придет второстепенный, пусть пьяный и неумелый, слесарь и впустит его, и вот он снова у себя дома… А ведь и я мог бы проводить свое время с кем-нибудь, кто мне дороже моего героя, так мне — негде.

 Раньше я оберегал героев от смерти, теперь мне понятна великая традиция их изничтожения: нельзя оставлять их после себя, развращенных тою свободою, которая возможна лишь на страницах. И то сказать, что же это за конец романа?.. Герой идет по утреннему городу, розовый от рассвета, блуждающая улыбка идиота, символизирующая начало новой жизни, отражается в асфальтовой луже (потому что непременно проезжает на этой странице поливальная машина, ведомая второстепенным персонажем…) — куда он выйдет, перешагнув мелкое и не всегда даже встречающееся препятствие из дат и мест написания? Правильные герои умирают на последней странице, ибо, изнеженные в книжном пространстве, они просто не выдержат выхода за ограду обложки: там им некому будет подать и поднести, там их решительное социальное падение из главных во второстепенные на уровень живой жизни совершенно не устроит. Так что смертельный исход на страницах для них даже, в каком-то смысле, гуманен.
Не-ет, убивать!.. только убивать их в конце. Пусть читатель пожалеет, но зато подражать не станет. И дай Бог ему счастья в его живой, второстепенной жизни. Но если вы не сторонник кровожадного романтизма, а, так сказать, уже поддавшись демократическим тенденциям и симпатиям к второстепенному персонажу, отдаете предпочтение натуральной школе, то и тогда есть способ выпустить вашего героя, выращенного вами из второстепенных, за пределы художественности и обложки: … тогда — снова свергнуть его на уровень второстепенного, унизить его, после недолгой центральности, так довести, до такого ничтожества и праха, чтобы убивать, право, и рука не поднялась. … Такие хоть, выйдя за пределы, не выйдут из ничтожества, не возьмутся и за перо. Потому что взяться за перо — это уже быть героем. … Ибо та свобода, которой награждает своих героев автор, рождается из той, которую он героически отвоюет у собственной жизни, и то — лишь в акте творения, лишь в акте творения!.. Но ведь — и нет другой свободы. Герой и свобода — нет нерасторжимей понятий! А если достиг, а если испытал, а если убедился, что она таки есть (свобода!), — то пусть и гибнет, на то и герой. Ибо что это за герой, который не погиб? что это за участь, самому себе не веря, доказывать в очереди за пивом, что ведь — было! было! вон про меня даже написано… доставать пьяные разлохмленные документы (все мое ношу с собой…) и среди них сквозящую на сгибах газетную вырезку… Ибо что это за герой, который выжил?… А ведь и не выжил — а опять же погиб, только уже не как герой. Мало совершить подвиг, надо красиво погибнуть, чтобы стать героем. Тот и герой, кто красиво гибнет. То есть решительно и окончательно даря свой триумф людям, не получив «награду свою». Ибо что делать, когда и подвиг уже совершен, и почести возданы? Свобода лепит героя, но свобода — это не то, чем можно воспользоваться. Ее дело ощутить. Ой, не мало! Но что делать потом с этим уплощившимся остатком жизни? куда его девать? На новый подвиг? Но подвиги — не заготовленная впрок форма, для которой требуется лишь смелость и решительность, чтобы войти. Смелых и решительных куда больше, чем свободных. А свободу после свободы не обретешь… Поэты — певцы свободы не потому, что воспевают ее, а потому, что — гибнут. Оттого с ними и носятся как с героями, что они удерживают свободу дольше всех и сохраняют за собой ценой гибели. Поэты — это герои самой литературы. Они уже не люди, но и не персонажи. Они — граница жизни и слова. Свободным, им ничто не грозит, кроме успеха, слова, равного слову «выжить». Но успех — это не слава.
Куда проще на второстепенных ролях…

 И что за писатели нам с тобой попадаются? То Гоголь в сороковых годах девятнадцатого века жалуется на несладкую судьбу авторов, из-под пера которых не выходят жизнеописания героических натур, то через   почти сто пятьдесят лет спустя Битов заявляет, что не хочет живописать героев и их подвиги. Видите ли,  нужна «слава второстепенному персонажу».
Вспоминается, как писал Иван Бунин о замысле своего романа «Жизнь Арсеньева» в конце сороковых годов уже двадцатого века:

Я хотел показать жизнь одного человека в узком кругу вокруг него. Человек приходит в мир и ищет в нем место, как и миллионы ему подобных: он работает, страдает, мучается, проливает кровь, борется за свое счастье и, в конце концов, или добивается своего, или, разбитый, падает на колени перед жизнью.
Не кажется ли тебе, что эту точку зрения разделил  бы и Максим Горький, имея в виду свой роман «Жизнь Клима Самгина. Сорок лет» И оба эти писателя, Бунин и Горький, я думаю, с пониманием отнеслись бы к попытке Битова изобразить жизнь незадачливого субъекта, который на страницах его произведения, почему-то пунктирного, прожил что-то около пятидесяти лет.  И что это была за жизнь? Кто или что «подвесил» Андрея Монахова, основного персонажа этого романа?
Нет, ни природа,  ни страсть, ни идеи не определяли его жизнь. Они, конечно, были в его жизни, но всё определял случай. Эти всегда внезапные  - Вдруг, Но тут, Неожиданно. И со Случаем, надо заметить, у Андрея сложились своеобразные отношения.
Как же случай хозяйничал в жизни этого битовского «второстепенного» действующего лица?  И что это были за отношения? Чтобы ответить на эти вопросы, мне надо кратко пересказать содержание романа «Улетающий Монахов» и, кроме того, подготовить тебя, мой юный читатель, к понимающему диалоговому прочтению уже знакомого тебе авторского проявления из него.
  Роман, в целом, представляет собой шесть глав, не связанных  между собой. Это шесть эпизодов из жизни главного персонажа. Шесть эпизодов, отстоящие друг от друга на значительные промежутки времени. И во всех этих фрагментах есть событие, которое, вмешиваясь в жизнь Монахова, меняет ход событий и  вовлекает его в водоворот неожиданных обстоятельств.  Название, как первой главы, так и последующих, весьма символично.  «Дверь». По прочтению этой главы понимаешь, что это дверь в предстоящую  взрослую жизнь. Жизнь, где постоянно ждёшь, где каждый день есть обещание  последующих дней, где живёшь в неодолимом ощущении сладости собственного бытия, где постигаешь тайнопись любви, где сокрушающе действует обман, где пронзительное чувство  вины постоянно возвращает к самому себе, к тем скрыто существующим в тебе чувствам: совести, добра и любви к матери. Где поступки чаще разрушают, чем создают будущее.

 И Монахов, которого в этом эпизоде  автор именует просто как «мальчик», совершает  именно такой поступок. Он отчаянно влюблён в ту, которая старше его на пять лет, в ту,  на которой сошлись для него все смыслы его ещё столь короткой жизни. Эпизод длится недолго, не более полусуток. Но проживает его подросток  в стоическом ожидании,  которое вместило   в себя калейдоскоп чувств:  нетерпение, злость, томление, раздражение, ревность, усталость, вину и предчувствие любви и нежности. Он хотел, как обычно, мимолётной встречи с ней, кратковременного лицезрения этого объекта его тайной влюблённости.  Но она не пришла в ожидаемое время, и ждал её у дверей, на лестнице, в подъезде. Ждал вечер, всю ночь и утро... И это был тот самый случай, который уготовил для него дальнейшие испытания женщинами, а для той, которую он ждал, открыл в этом юном и бестолковом поклоннике всё то, что она в нём будет потом любить: жертвенность, преданность, незащищённость, нежелание  и неспособность его замечать её нравственные изъяны.
  Второй эпизод, под названием «Сад», описывает события, которые произойдут почти через полгода после уже знакомого тебе, юный читатель, ночного бдения главного персонажа. Действие в нём происходит так же, как в и первом эпизоде, в Ленинграде и охватывает пять суток: три последних дня декабря и начало января.
И их всех объединяют ожидания и приготовления к Новому году и послевкусие после него. Монахова автор уже не называет  мальчиком, он теперь только Андрей. Являясь студентом, он накопил проблемы с учёбой, так как не может уделять ей должного внимания по одной очень простой причине: у него роман с Асей, с той, которую он так безуспешно ждал в первом эпизоде. Это мучительный роман: им негде встречаться, на улице стоит зима, она снимает комнату вместе с подругой, да и мама его с молчаливой враждебностью за всем этим наблюдает, не одобряя эту связь своего бестолкового сына.  Ася в состоянии развода со своим мужем. Она бедна, и ей нужны деньги. Андрей добывает их, совершив неблаговидный поступок. Но всё остаётся неопределённым: неизвестно смогут ли они встречать Новый год только вдвоём. Но за несколько часов до рубежной полуночи всё как-то образуется самым лучшим образом. Они вдвоём, очарованные предстоящими радостями и удовольствиями. Но тут опять вмешивается Случай. Асины подруги внезапно вернулись: их выгнали из компании. Они пришли, и все надежды на счастье  в одночасье рухнули. И возникли злость, раздражение,  пошлый скандал Аси с подругой  и бегство незадачливо влюблённых в зиму, в снежный сад, в холод, в  недолгие объятия на промёрзшей скамейке. Поверженные случаем, они разошлись, и последующие дни ничего не изменили: отчуждённость между ними всё нарастала.  Но сад ещё долго казался Андрею  наваждением, состоянием счастливости, таким далёким  и таким пронзительным. Сад «случился с ними – счастье», так пишет об этом автор.

  Третий эпизод происходит десять лет спустя после торжества сада в душе Андрея. Тот же город, северная столица России, тот же главный персонаж. Правда, автор именует его теперь только Монаховым, солидно и несколько официозно. Но это соответствует его новому образу. Глава так и называется – «Образ».  Он успешный и талантливый работник, получивший только что значительное повышение на службе.  Женат, жена находится в роддоме в ожидании ребёнка.  И Монахов вошёл в роль отца, тоже ждущего  рождения своего первенца: письма жене, передачи, стояние под окнами, бестолковые и случайные вопросы той, что украдкой появляется в окне. Всё происходило в его жизни налаженным и должным образом, узнаваемым и обыденным.   И вдруг оклик: «Господи, Алексей!».  И снова  коварный Случай взбаламутил трясину дней Монахова.  И тот же запах духов «Пиковая дама». И та же  роковая, пиковая, дама вновь объявилась на его жизненном пути. Это была   Ася. «Как же так…- бормотал он. - Ася… может ли быть?...» Она замужем, у неё дочь, поступающая в первый класс. Но брак её разрушен, она разводится, и неё уже есть жених. Подхваченные внезапностью встречи  и взаимной узнаваемостью, они пускаются без оглядки в такую привычную затею: найти место, где можно было остаться
наедине вдвоём.  Инициатива в поиске опять принадлежит ей при его покорном следовании. Но все их действия в этот раз лишь слабый образ той любовной неистовости, которую они проявляли десять лет тому назад  в  те новогодние дни и ночи. И в этот раз они потерпели полное фиаско. Но Монахова это совсем не расстроило. И более того: «Какое счастье,- подумал он, - что ничего не произошло». Придя домой, он узнал, что у него родился сын.

  Прошло ещё десять лет. И мы вновь встречаемся с Монаховым, ему уже где-то под сорок лет. Он в Ташкенте.  У него три причины быть в этой среднеазиатской столице. Служебная командировка, желание увидеть стареющих родителей и Наташа, девица возрастом чуть более двадцати лет, объект одного из его романтических увлечений, с которой он расстался не очень благородным способом уже как три года. Он повторно женат,  у него молодая ревнивая жена, престижное место работы в Москве в солидной фирме, кандидат каких-то инженерных наук и профессионал высокой пробы. Первую задачу он решил с некоторыми издержками, так как не учёл восточной специфики взаимоотношений.  У родителей прожил несколько дней, отдаваясь материнским заботам и неуклюжим отцовским проявления любви к сыну. С горечью сознавая, что всё похоже на окончательное прощание с ними, он тоже время очертя голову бросается в любовное приключение с Наташей, которое и впрямь оказалось неожиданно чувственным и радостным. И ты, конечно, юный читатель ждешь, что сейчас вмешается вездесущий Случай. Верно, он вмешался. Наташа внезапно получает телеграмму  о том, что приезжает её тётка, и Монахов не может  более жить в Наташином гнёздышке. Следуют случайные бестолковые встречи. Но тут  стал приближаться  её день рождения, и Монахов под видом приглашённого знакомого  вновь приезжает к ней на несколько дней, чтобы принять участие в праздновании. Плутоватый обман, казалось бы, снял многие проблемы на неопределённое время. Если бы не опять не  Случай. Так уж случилось, что он  в этих обстоятельствах познакомился с юным поклонником Наташи. Это был Лёня, молодой человек призывного возраста, который был младше своей возлюбленной на четыре года.  Он, несуразный и страшненький, был навязчиво внимателен и заботлив   всё то время, когда  был с ней. А быть он старался всегда, немало досаждая этим Монахову и Наташе. И тут Монахову вдруг открылось нечто такое, связанное с ним и Лёней, что  он счёл необходимым сделать всё, чтобы скорее вернуться домой, к жене, к своему привычному образу жизни. Его отец как-то  попытался рассказать о том, что он понял, посмотрев телевизионную передачу. Ему почему-то было очень важно это поведать сыну.  Монахов тогда  отнесся иронически к тому, что так настойчиво внушал ему отец. Но наблюдая за Лёней, за его безответной влюблённостью,  он внезапно понял, как важно для него сейчас то, что так взволновало тогда отца.

-   Представляешь, - говорил  отец, - лес!.. - В лесу, окaзывaется, не просто много деревьев, a лес - это сообщество!
- Так вот, -  продолжал отец, - Они все корнями связаны, перепутаны и представляют единую систему. Именно - систему.
- Вот, нaпример, дерево умирает, умирaет, a кaк умрет - нa следующий день сухое стоит. Загадка, думают ученые. А оказывается, как только оно умрет - лес сразу из него все соки в свою систему забирает. Потому и сухое срaзу же… Вот и выходит, - скaзaл отец, прослушав молчaние сынa, - лес- это не много деревьев, a коллектив, общество, и кaждое дерево - не сaмо по себе, a только вместе со всеми, и во всех нуждaется…

И вдумываясь в эти, казалось бы, чудноватые соображения отца, Монахов осознал сейчас для себя, что людское сообщество тоже система и отдельный человек  не может быть сам по себе. Он связан с другими людьми если не корнями, то чем-то очень важным. Но вот чем? Может каким-то совпадением судеб. Ведь этот большегубый и редкозубый юнец так напоминает его самого в те  давние года, когда он только что увлёкся своей Асей. Вспомнился оттуда и какой-то  основательный мужчина, которого  он как-то неожиданно встретил у неё дома в то время, когда она не ждала его.  Вспомнил и то, как незнакомец быстро ушёл, оставив его на некоторое время с ней. И водоворот мыслей захватил его:
- И если я ради него откажусь, разве не сыграю ровно ту же роль в отношении его, если не хуже?... Хороший мальчик, я полюбил его. ...  И я был хороший мальчик. Так что же, тот мужик, увидев мою как бы святую пустоту, должен был перекреститься и бежать? Он и так поступил по справедливости, по-братски…
И Монахов бежит,  приезжает в Москву.  Разыгрывает для жены слезливый фарс, который странным образом перетёк в ужас осознания смерти своего отца, в  понимание того, что что-то при этом перешло от отца  в него. А это означало, что в конце  этой, четвертой, главы под названием «Сад»  он ещё раз удостоверился, что люди между собой связаны таинством жизни и смерти.

 Следующий, пятый, эпизод называется «Вкус».  И смерть станет и фоном, и обстоятельством, и смыслосодержанием основных размышлений и переживаний  Монахова в этой главе. Ею она  и закончится. От неё едет он  в поезде из Ленинграда, приняв участие в похоронах  родственницы своей первой жены, с которой он расстался десять лет тому назад. В этом поезде, на пути Москву, он встречает Светочку, юную студентку, очень похожую на   давно им оставленную жену,  которая  только что исчезала за окнами вагона, прощаясь и опять уходя в прошлое.  Эта неожиданная схожесть явилась очередным  подтверждением  его теории жизненной рифмы. Вот какие любопытные ощущения возникали порой  у Монахова.

 И конечно же, довольно часто Монахов замирал на полуслове, на полужесте, вдруг застигнув прозрачное это мгновение за пробуксовкой: оно уже было, не припомнить когда, но точно в такой вот точке времени и пространства, на том же полуслове, он уже бывал! он это точно помнил, он узнавал этот текущий миг, как уже бывший… Время делaло полный оборот, попaдaя в ту же точку со случaйно налипшим нa его обод Монaховым
Возник лёгкий флирт, который перетёк в долговременный роман в обстоятельствах распада   второго, уже московского, брака.
  И тут Алексей решает начать новую жизнь.  Он  поселяется в Подмосковье, в Переделкино, недалеко от места захоронения Б. Пастернака, гордости русской поэзии.  «Я живу напротив могилы поэта», - так Монахов говорит о новом местожительстве, «нажимая на живу».  Он искал  там одиночества и не находил. Он размышлял о смерти, она была одной из форм одиночества, когда человек не хочет и не может быть с людьми.  Но естественные формы бытия неожиданно преодолевают этот  поток его сознания.

Окружaющий мир вдруг подступил вплотную, подставляя глaзу все живое, из чего состоял: то листок выворaчивaл ему свою бaрхaтную нaсекомую изнaнку, то трaвкa перед ним выгнулaсь, то ветерок от шевельнувшейся в дреме ветки прикaсaлся к его щеке, то тень от прошмыгнувшего поверху облaкa прогулялaсь вокруг, зaглянув во все освещенные уголки… и ни зa что не хотелось бы уйти из этого мирa! Ах, не готов. Нa секунду показaлось Монaхову, что мир опрокинут, хотя он и не зaдирaл голову; что будто он лежит нa спине, и вечно все это нaд ним - отведеннaя ему лужицa мирa…
Но в эту, «отведенную  ему лужицу мира», опять вмешивается  случай,  и не один раз, а дважды.     В случайном разговоре он узнаёт, что его Ася давно умерла. Почти тут же оказалось, что ему надо бросить всё  и ехать, чтобы организовать похороны бабушки. И похороны дальней родственницы превратились в тройные похороны. Собственно,  похороны старушки, прощание с Асей, неким стержнем всей его жизни, а после прощального поцелуя в лоб пожилой покойницы осознания собственной омертвелости.  Об этом поведал ему вкус этого поцелуя.  Он ничего не различал. Одинаков вкус был для него и аккумулятора,  и Светочкиного тела, и хладного лба усопшей. «Не слышу, не вижу, не понимаю, не чувствую… один вкус!», вот что «поразило помутневшее и ороговевшее сознание Монахова».
 «Умерла…», - подумал он» в конце главы, имея в виду Асю, а может быть и свою столь незамысловатую судьбу.

  Последняя глава называется «Лестница». При этом надо отметить, что автор в этом случае прибегает к своеобразному обрамлению. Действие этого романа начинается на лестнице, на которой  монахов, будучи ещё мальчиком, ждёт объект своего подросткового воздыхания – Асю. Ждёт  на лестнице, которая ведёт к двери, за которой его любовь. И эта дверь вскоре для него откроется. В последней главе некто, имени у него нет, нет у него и личного местоимения «он», тоже на лестнице. Он по ней поднимается тоже к любви. Но теперь нуждаясь в любви Бога после земного своего существования. Но зачем она ему. И восходящий по лестнице отвечает с обескураживающей прямотой и простотой:    «Я искал дорогу к Богу…лишь в подмогу». И если была у всевышнего претензия к Монахову,  уже потерявшему все свои отличительные свойства, то только та, что была четко сформулированная автором в эпиграфе к этой главе: «Но имею против тебя то, что ты оставил первую  любовь твою». Жизнь Монахова – это цепь предательств тех, кто его любил: родителей, жён, случайных спутниц и … самого себя. Но Бог в своей любви к человеку принял и такого.
                Бог сказал: твои печали…
                и сказал: все так кончали…
                и сказал: все так вначале…
                проходи.
Этими строками заканчивается роман «Улетающий Монахов».  И теперь очевидно, что  случай «подвесил» Монахова, именно он в каждой главе дирижировал ходом жизни  Монахова. Во всех, но не в последней.  Бог и его действия не случай, а самодовлеющая сила, приходящая только в конце человеческой жизни. Во всяком случае, в жизни Алексея это было так.
  Теперь нам пора переходить к уже знакомому тебе авторскому проявлению из этого романа. Кстати, оно проявляется в конце   главы «Сад». Но прежде чем приступить к диалоговому понимающему прочтению этого отрывка, предлагаю тебе ознакомиться с  моими вопросами к нему.
1. Являются ли имя и фамилия главного персонажа говорящими?
2. Если да, то,  каким образом их скрытое значение связано со смыслами романа.
3. Куда улетает Монахов?
4. В чём особенности романа в новеллах?
5. Роман – пунктир. Что это такое?
6. Почему второстепенный герой «перегружен функцией второстепенного персонажа; для себя он далеко не так свободен, чтобы успеть ощутить жизнь»?
7. Проще ли  быть на второстепенных ролях? И есть ли они в жизни?
8. Пафос дегероизации литературы – это примета нашего времени?
9. Чем обусловлено размещение этого авторского проявления перед предпоследней главой романа?
   Меня с давних пор удивляет древнегреческий язык. Древний-то   древний, но какая сила в нём, что до сих пор  он определяет смыслы слов языка столь далёкого от него как во времени, так и в пространстве. Вот два слов: Алексей Монахов. Имя как имя, фамилия как фамилия.  Но если принять во внимание, что корни у этих  слов древнегреческие, то возникает весьма любопытное словосочетание. Алексей в таком случае имеет значения: защитник, защищать. А слово Монахов восходит к слову монах, имеющему значения:  одинокий, уединённый, затворник.  Иными словами, Алексей Монахов – это  уединённый защитник. Какой оксюморон опять объявился!  Ну, нельзя, будучи уединённым, кому – либо чем-то помогать. Но как это объясняет сущность главного персонажа этого романа! Он живёт в своём собственном мире, как в келье, поэтому не хочет,  да и не может участвовать ни  в чей жизни по свой инициативе. Попросят - и  тогда на некоторое время нарушается затворничество: участвует в похоронах, идёт на базар…, а потом снова возвращение в герметичный мир его сознания и воли. Это не есть ни хорошо, ни плохо. Это его данность. И  ещё одна его особенность зашифрована в названии романа. Вот как пишет сам автор в главе «Лес»:

 - Улетающий Монахов  отличался от остающегося особой предупредительностью и снисходительной смелостью всех движений, мужественный род ласкового обращения.
   То есть в  преддверии расставания Монахов обострённо чувствовал и переживал чувство вины или какого-то личного неудобства за нечто не очень благовидное,  совершённое им за  некий период до  своего отлёта. «Его несправедливо …обвиняли в выборе и воле. А он не мог иначе. Вовсе не потому, что ему так хотелось. А – не мог». Река жизни его несла, и он был заложником этого течения, испытывая в моменты каких-то приостановок-поворотов приливы вины и внимания к другим, кратковременные и не очень обременительные по сути.
Да и форма романа  немало способствует тому, что мы встречаемся с главным персонажем в шести эпизодах- новеллах, которые происходят тогда, когда в его жизни случается очередной поворот. Речь идёт о форме романа в новеллах, или, как автор называет её, «роман – пунктир».  Именно такая форма позволила выдающемуся писателю русской литературы М. Лермонтову в своём романе «Герой нашего времени» показать своего главного персонажа – Григория Печорина во всей его многогранности. Так что «Улетающий Монахов», используя терминологию Алексея, очень удачная рифма, правда,  не жизненная, а литературная. Такое уже было в литературе, что, конечно, никак не умаляет достоинств этого произведения Битова. Ведь отсутствие сюжета, фрагментарность текста  позволили автору,  пунктиром обозначив жизненный путь основного персонажа, целокупно представить его личность в разных обстоятельствах его судьбы.
   И вот только сейчас, вооружившись всем этим знанием о Монахове и нашим понимаем всего узнанного, можно перейти непосредственно к авторскому проявлению писателя Андрея Битова в  этом его романе-пунктире.
   Уже в полной связи с этим проявлением мне вспомнился один пассаж из выступления   в Пекине перед китайскими писателями петербурского писателя и публициста Михаила Веллера. Он там выступил с докладом «Дегероизация в литературе и кризис цивилизации». И в нём этот «посол» русской словесности в каком-то запале выдал следующее соображение:
- И вот такой всемирно знаменитый роман, как «Преступление и наказание». И вот, значит, чиновник-алкоголик Мармеладов. В принципе этого алкоголика, который пропил все деньги, собранные ему на начало новой жизни, работы, несчастной работящей женой, – такого алкоголика хорошо бы высечь розгами на площади, отправить в ЛТП с жестким режимом содержания, простите, в лечебно-трудовой профилакторий, а потом взять с него подписку о том, что пить он не будет. Вшить ему под кожу «торпеду», то есть ампулу, где выпьешь стакан водки – и умрешь на месте, и чтобы хорошо это знал. И, в общем, за что же мы будем уважать такого алкоголика? А вот Федор Михайлович Достоевский ту идею проповедует, что ну не виноват он, потому что он просто маленький человек, потому что жизнь тяжелая, объясняют нам литературоведы, поэтому он алкоголик.

  В этой яростной атаке на известный литературный персонаж  мы можем увидеть подтверждение следующей мысли из  анализируемого авторского проявления:
- тогда есть способ выпустить вашего героя, выращенного вами из второстепенных, за пределы художественности и обложки: … тогда — снова свергнуть его на уровень второстепенного, унизить его, после недолгой центральности, так довести, до такого ничтожества и праха, чтобы убивать, право, и рука не поднялась.
 Да, Веллер попытался развенчать и унизить одного из многочисленных героев натуральной школы русской литературы девятнадцатого, так называемого «маленького человека», изменив принципу историзма в понимании законов литературного процесса. «Маленький человек», второстепенный герой, появился как свидетельство демократизации русской литературы девятнадцатого века, её поворота к простому человеку в его жизненной повседневной драме. Это произошло в произведениях  писателей натуральной школы,  на которую и намекает Битов в своём проявлении.  Персонажи этих авторов взывали к пониманию, к сочувствию, к жалости, к соучастию в их бедах и находили  самые разнообразные отклики в читающей публике российского общества: от сопереживания до решительных действий, чтобы облегчить судьбу этих страдальцев в реальной жизни.
 Но не такой второстепенный персонаж видится Битову. Он не поставлен им ни в какие исключительные рамки: ни бедности, ни ущербности, ни обездоленности. Он обыкновенен и повседневен, как пассажир в общественном транспорте.
 И прозаик устает, и его симпатии все более располагаются к случайно упомянутым вскользь и тут же пропавшим со страницы тетушкам и возницам, пьяным водопроводчикам и даже милиционерам.
 И как тут не вспомнить повесть известных писателей-фантастов братьев Стругацких «Стажёр», а точнее вот этот отрывок из неё.

  Это было в Карелии, на берегу лесного озера. Его кровать стояла на застекленной веранде, и я сидел рядом и видел сразу и его небритое темное лицо… мертвое лицо… и огромную синюю тучу над лесом на той стороне озера. Врач сказал: «Умер». И тотчас же ударил гром невиданной силы, и разразилась такая гроза, какие на редкость даже на южных морях. Ветер ломал деревья и кидал их на мокрые розовые скалы, так что они разлетались в щепки, но даже их треска не было слышно в реве ветра. Озеро стеной шло на берег, и в эту стену били не по-северному яркие молнии. С домов срывало крыши. Повсюду остановились часы — никто не знает почему. Животные умирали с разорванными легкими. Это была неистовая, зверская буря, словно весь неживой мир встал на дыбы. А он лежал тихий, обыкновенный, и, как всегда, это его не касалось. — Жилин снова прислушался. — Я, Юрик, человек не трусливый, спокойный, но тогда мне было страшно. Я вдруг подумал: «Так вот ты какой был, наш маленький скучный Толик. Ты тихо и незаметно, сам не подозревая ни о чем, держал на плечах равновесие Мира. Умер и равновесие рухнуло, и Мир встал дыбом».
 Вот какой гимн маленькому человеку. И он был весьма знаменателен для литературы тех лет, мучительно рвущей установки официальной идеологии  на создание образов положительных героев с позиции социалистического строительства общества. Происходила тогда очередная дегероизация литературы. И Битов был в числе тех писателей, чьим идеалом стал второстепенный герой.  И причины этого своего выбора он и аргументирует в  этом своём авторском проявлении: он сам живёт жизнью второстепенного героя, герои живут только на страницах романов, а в жизни они перегружены функциями второстепенными, далеко не героическими, им нужно не мужество победить, а мужество жить в обстоятельствах российской повседневности, той свободы, что они урвали у  своей жизни. И роман «Улетающий Монахов» рассказ о том, как сокращалась, уменьшалась «шагреневая кожа» свободы, урванная у жизни Алексеем в результате творческого акта. В каком творчестве, по мысли автора, был силён его персонаж? И ответ очевиден – в  отношениях с женщиной. И когда пришла пора  автору описывать уход жизненных сил из Монахова, он предъявляет читателю это своё проявление, предвидя некоторую обескураженность последнего после прочтения всего произведения, так как он привык находить в читаемых текстах если уж не образцы для подражания, то, по крайне мере, симпатичные личности. А Монахов ни на то, ни на другое явно не тянет.

Проблемы дегероизации современной литературы не есть только проблема самой литературы. Она серьёзным образом затрагивает основы повседневной жизни людей. В этом плане сошлюсь на мнение некой Ольги Голубь, высказанное в одном из интернет - обсуждений:
- В литературе давно дегероизация, Робин Гудов нет, никто не торопится рисковать жизнью за идеалы. Надличностные ценности исчезают, даже материнский инстинкт слабеет, только и слышишь: выкинула в мусор, задушила и т.д. Литература отражает процессы общества, а в обществе, сами понимаете, ничего хорошего.
 С пониманием и грустью читаешь эти строки. Но вот что любопытно, оказывается, герои-то из литературы не исчезли. Они, правда, перекочевали в, так называемую, коммерческую литературу, в литературу повышенного продажного качества и спроса. Это криминальное чтиво, фентезийное творчество, любовно-альковное сочинительство. Все эти Поттеры, Фандорины, Пелагеи, Лампы,  Человек - Паук и  Железный человек и другие. Их популярность состоит в том, что как бы писатели не пытались дегероизировать литературу, но второстепенный персонаж в реальной своей жизни постоянно испытывает потребность в героях. И прав был «наше начало всех начал» - А. С. Пушкин, говоря:
                Да будет проклят правды свет,
                Когда посредственности хладной,
                Завистливой, к соблазну жадной,
                Он угождает праздно! – Нет!
                Тьмы низких истин мне дороже
                Нас возвышающий обман...
Сколько бы современные писатели не старались возвеличить второстепенного, маленького, персонажа, последний же жаждет окунуться в «возвышающий обман»: ему нужны и герой, и то героическое, что связано с ним. И встречаясь с эрзац-героями  на страницах коммерческой литературы, второстепенный персонаж всё ещё ждёт встречи со своим героическим идеалом, во многом похожим на себя и малостью, и обыкновенностью, на страницах  литературы, означенной высокой художественной пробой. С таким, как, например, герой известного стихотворения Р. Рождественского, популярного поэта шестидесятых годов прошлого века.

На Земле безжалостно маленькой
 жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую...

И однажды — прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая, казалось, война...

 Автомат ему выдали маленький.
 Сапоги ему выдали маленькие.
 Каску выдали маленькую
 и маленькую — по размерам — шинель.

 ...А когда он упал — некрасиво, неправильно,
 в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
 чтобы вырубить парня в полный рост!