О чем молчала Лидия?

Я, Панина  Татьяна  Николаевна, рождена  в  1955  году, спустя  10  лет  со  Дня  Победы. О  войне  и  военных  годах  в  тылу  я  знаю  из  рассказов  моей  матери  Аболиной  Ольги  Ефремовны, родственницы  мужа  Мозжериной  Валентины  Григорьевны, которая  была  и  в  оккупации. Вот  эти  воспоминания  и  легли  в  основу  написания  этой  повести.
Эту  повесть  я  написала  для  своих  внуков  Екатерины  и  Кирилла. Хочу, чтоб  они  знали  хоть  мизерную  часть  того, что  испытали  их  прабабушки  и  прадедушки  и  знали  цену  мира  на  земле.
Т.Панина


I. Глава
Свадьба.
- Горько! – орали  пьяные  мужики!
- Горько! – вторили им подвыпившие бабы. – Горько! – выкрикивала  из-за  занавески  у  печки  ребятня. Жених  с  невестой  встали.
- Господи, как  стыдно, - думала  невеста. – Мы  же  с  Романом  ещё  ни  разу  не  целовались. Не  получилось, не  дошло  до  этого. Ещё  до  армии  Рома  засматривался  на  Лиду. У  неё  щемило  и  бухало  сердце, когда  с  девочками  играли  в  «Классики», начертив  на  земле  веткой «классы», а  парнишки  шли  на  рыбалку  и  ногами  специально  затаптывали  их. Рома  тоже  топтал, но  как-то  неохотно, а  сам  смотрел  на  Лиду, будто  говоря: «Не  хочу  тебя  обижать, но  заметят  и  смеяться  будут». Лидочка  понимала  его  взгляд  и  не  обижалась. Однажды  осенью, перед  самой  армией, Рома  подошёл  к  ней  с  вилами  на  поле  и  помог  заворотить  большой  пласт  соломы, с  которым  она  никак  не  могла  справиться. И  сразу  все  колхозники  это  заметили  и  прямо  с  обеда  начали  дразнить: «Жених  и  невеста, тили-тили  тесто!» Неужели  по  глазам  Лиды  можно  было  что-то  прочитать? Она  же  всё-всё  тщательно  скрывала.  Скрывала  то, что  хотела  смотреть  на  него, стоять  рядом, слышать  только  его  голос, хотелось  ему  лить  из  ковша  на  широкую  спину  воду  при  умывании  на  поле, после  работы. А  когда  всей  деревней  провожали  романа  в  армию, то  хотелось  выпрыгнуть  из  стайки  девчонок  и  повиснуть  у  него  на  шее. Здесь  она  уже  не  отводила  глаз, смотрела, смотрела, и он  смотрел  только  на  неё. Его  окликали, дёргали  за  рукава, даже  голову  разворачивали. Глаза  говорили  всё, что  не  посмели  сказать  друг  другу  Рома  и  Лида.. Не  принято  было.  В  деревне  таких  вольностей  не  позволял  никто. А  потом  из  армии  за  три  года  Лида  получила  три  письма, и  тоже  очень  скромных: «Как живёшь, что  делаете  в  колхозе, как  здоровье  у  тётки  Ефросиньи  и  Макара  Фёдоровича?» И  только  последнее  предложение: «Ты  дождись  меня»  было  умоляющим, и  многообещающим, и нежным, и  любовным… От  этих  трёх  слов  у  Лидочки  в  ушах  звенело, ей  одновременно  хотелось  и  смеяться, и  плакать, у  неё  горело  лицо, и  на  всём  белом  свете  не  было  прекраснее  имени, чем  Роман, Рома, Ромашечка, Ромушка…Она  ответила   на  все  три  письма.  Описала  про  всех  колхозников, про  нелёгкую  уборку, про  то, что  его  друг  Тимофей  пришёл  из  армии  и  через  две  недели  пошли  сватать Алевтину. Сейчас  они  строят  избу, а  после  уборки - свадьба. А  в  конце  Лида  написала  фразу  ещё  короче, чем он: «Я  жду».
Всё  промелькнуло  за  секунду, пока  она  стыдливо  закрывала  глаза, а  Роман  целовал  её  в  губы  лёгким, нежным, еле  ощутимым  поцелуем, будто  бабочка притронулась  крылышками  к  губам. Жених  и  невеста, пунцовые  от  смущения, сели. Тимофей  рванул  гармонь, и  полилась  частушка. Бабы  повыскакивали  с  лавок, подхватили  деда  Захара  и  пустились  в  пляс. А  молодёжь  не  унималась: «Горько! Горько! Горько!». Роман  взял  Лиду  под  столом  за  руку  и  сказал: «Не  бойся. Видишь, всем  уже  не  до  нас». И  Лида встала, теперь  она  сосредоточилась  на  поцелуе, о  котором  мечтала  три – четыре, а  может, и  целых  пять  лет. Такой  нежности  она  не  испытывала  никогда. Рома  больше  не  выпускал  её  руку  из  своей.
- Боже!, - думал  он. – Неужели  случилось, и  она  моя. Сколько  лет  я   представлял  этот  день?  Три  года  в  армии  и  полтора  года, пока  строил  эту  пятистенку».
Отличный  получился  дом: просторный, высокий, с  большими  окнами. Вон  сколько  света, бабы  даже  занавесили  окна  тряпками, чтобы  не  пекло. Положено  было  дождаться  осени  до  свадьбы, но  не  было  больше  мочи  ждать, проходить  мимо  её  окон, замечать  её  косынку  в  огороде, в  поле. И  Роман  решительно  сказал  отцу: «Буду  жениться!»
- А  к  кому  пойдём ? – спросил  Павел  Романович.
- К  Лидочке, - ответила  мать, Татьяна  Егоровна.
- Ты  что, мать, сдурела! У  Лидки  сестра  Нюрка  не  просватана. Не  отдадут Лидку  вперёд  Нюрки. Если  идти  свататься, так  к  Нюрке. Девки – то  обе  хороши, работящие.
У  Романа  перехватило  дыхание, глаза  округлились  и  застыли. Как  сказать  отцу, что  свет  не  мил  без  Лиды, что  просыпается  с  её  именем, рьяно  ведёт  стройку  дома  только  для  неё, каждый  шаг  на  службе  выбивал  её  имя…
« Мама, выручай » - в мыслях  взмолился  он.
- Ну, что  уж  там, на  два  года  и  помлаже  Лидочка. Да  и  Нюра  вон  женихается  с  Ляксеем. Глядишь, осенью  и  сосватаються. Можа  и  ты, сынок, погодишь до  осени, дом  огородишь, печку  сложим…
- Мама, - сказал  Роман.
Мать  в  голосе  сына  почувствовала  такую  безысходность, что  по  спине  побежали  мураши.
- Давай, отец, завтра в  первый  день  лета, вот  и  пойдём  до  Лидки, авось, отдадут. Я  Мироновне  скажу, чтоб  передала, пусть  завтра  ждут. Да  и  не  было  такое  на  моём  веку, чтоб  Мироновна  не  сосватала.
У  Романа  посветлело  в  глазах, расслабились  скулы, и  пот  обильно  полил  лицо.
- Горько! – визжала  ребятня  на  полатях, хихикая  и  подглядывая  развеселую, разухабистую  свадьбу.
Дед  Захар  ложкой  бил  по  графину.
- Стойте, стойте! Передохните,  бабоньки, а  то  у  всех  вона  плечи  мокрые,  небось, вчера  на  посевной  так  не  пропотели. Дайте  молодым  себя  показать. Танец  их  первый, супружный  посмотреть. Ну-ка, Тимоха, заведи  что-нибудь  такое, душевное.
И  все  стихли. Тимофей  перебрал  пальцами  по  трехрядке  и  повёл. Молодыё  встали. Роман  так    и  не  выпустил  руку  невесты, хотя  ладонь  была  вся  мокрая. Надо  было  вечерком  начать  гулять. А  в  сельском  Совете  расписали  с  утра, не  расходиться  же! Все  нарядные, вся  деревня  приглашена  от  мала  до  велика. Закуски  все  готовы, а  вот  насчёт  жары  и  солнцепёка  не  подумали. Свадьбу  назначали  на  растущую  луну, на  22  июня.
- Да, наверное, правы  те, кто  свадьбы  осенью  гуляет. Посвободнее, а  мне  вот  завтра  на  трактор  опять. Один  ведь  трактор  в  колхозе.
Жених вывел  невесту  на  круг. Они  стали  танцевать медленный  вальс. Хорошо, что  в  армии  был  один  парень  из  ансамбля  песни  пляски  откуда-то  с  Украины, и  желающие  могли  поупражняться  в  танцевальных  движениях. Танцуя  тогда  со  стулом  на  вытянутых  руках, Роман  представлял  её, Лиду. А  вот  оно  и  счастье! У  него  в  руках  не  стул, она, она, она… А  сколько  пережито  на  этом  сватовстве? Романа  кидало  то  в  холод, то  в жар, когда  его  сваха  Мироновна  перекрикивала  всю  Лидину  родню: «Не  правда, это! Нет  такого  закона  ни  в  партии, ни  в  храме, чтоб  младшей  девки  не  пойти  замуж  поперёд  старшей. Я  вон  в  третьем  годе  Аннушку  сосватала, а  поперед  её  остались  две  сестры. И  ничего, у  Аннушки  с  Андреем  уже  двое, третьим  брюхата.»
- И  что! -  кричала  Лидина  крёстная.- А  старшие-то  так  и  сидят! Не  гоже  так! Коль  хочешь, Роман, бери  Анну. Нюра  тоже  работящая, рукастая, всё  в  руках  горит.
- Лёлька! – кричит  Нюра. – Я  за  Романа  не  пойду, на  мне  Ляксей  обещал  жениться  осенью. Пусть  и  Лидка  осени  дожидается, сразу  две  свадьбы  и  сыграем.
Лида  молчала, как  воды  в  рот  набрала. Она  мысленно  читала  в  сотый  раз «Отче  наш». Как  на  грех, больше  никакой  молитвы  наизусть  не  знала.
«Вот  сейчас  Роман  уйдёт, и  я  умру», -  думала  она. –Господи  помоги!» - отчаянно  неслось  в голове. Она  не  слышала, как  ругаются  лёля, родители, Мироновна. Она  молчала,  и  Роман  молчал. Он  прилип  к  скамейки  самым  настоящим  образом, так  как  потел  весь, и  если  он  сейчас  встанет, то  все  штаны  на  заднице  будут  мокрые.
-Ну, что, Роман, молчишь, берёшь  Нюрку  в  жены?
- Нет! – Роман  встал. – Я  пришёл  за  Лидой!
Он  подошёл  к  ней, взял  за  руку и, ничего  не  говоря, пошёл  к  двери. В  туже  секунду  все  закричали  в  один  голос. Но  этот «лай» остался  позади. Они  с  Лидой  стояли  уже  на  крыльце, Рома  держал  её  вот  также, как  сейчас, за  руку.
- Я  тебя  никому  не  отдам! – хрипло  произнёс  он.
А  она, потеряв  весь  стыд, подняла  глаза,  уставилась  на  него  и  молчала. Так  они  стояли,  глядя  друг  на  друга. Больше  они  никогда  не  разлучаться! Они  навеки  вместе!
- Господи, ты  услышал  меня, спасибо. 
Вот  также  они  смотрят  друг  на  друга,  танцуя. Все  преграды  закончились, они  вместе  навсегда.
Свадьба  понеслась  на  улицу, перевалило  за  полдень. На  улице  посвежело. Молодые  остались  сидеть  на  месте, чтобы  его  не  заняли. Да  им  и  не хотелось  никуда  идти. Они  смотрели  друг  другу  в  глаза, как  будто  пили  и  никак  не  могли  напиться.


II. Война.
         Враз  пляс  остановился, как по команде. Все  сразу  вдруг  увидели
Нинку. Она  бежала  по  пыльной  дороге, и все  поняли, что  что-то  у  Нинки  случилось. В  толпе  кто-то  тихо,  то ли  спросил, то ли  подтвердил: «Пожар?»
Толпа  стояла. Нинка  бежала  нескончаемо  долго! Наконец  все  четко  услышали:
- Караул! Война!
Толпа  молчала, но  все  сразу  стали  трезвыми. Нинка  подбежала, тоже  встала  молча. И  лишь  через  минуты  полторы  губами  сказала: «Война!»
- Не  ори! – сказал  дед  Захар, первым  отошедшим  от  шока. – Чай, не  глухие.
Нинка,  после  основной  работы  на  полях,  вечерами  прибиралась  в  конторе. Вот  и  сейчас, после  обеда, решила  убраться, чтобы  потом  спокойно  догуливать  со  всеми  вместе  на  свадьбе  и  не  пропустить  букет  невесты  и  момент, когда  молодых  отправят  на  первую  брачную  ночь. Там  из  репродуктора  она  и  услышала  Левитана  и  понеслась  к  своим.
Толпа  была  в  ступоре. Все  молчали. Только  самый  старый  дед  Захар  уже  был  в  состоянии  говорить.
-Вот  что, бабоньки, идите  мужиков  собирайте  в  дорогу. Ты, Митрофанович, ступай  к  себе  в  контору, вникай. А   молодым  ни гу-гу. Мы  их  сейчас  отправим  на  первую  брачную  ночь.
Опомнившийся  бригадир  совета  сказал:
- Через  два  часа, то есть  в  восемнадцать  ноль-ноль, сбор  всех  военнообязанных  на  крыльце  конторы.
В  окошко  выглядывали  молодые: «Что  случилось? Что  свадьба  так  затихла?»
- Бабоньки, за  мной! – скомандовал  дед  Захар.
Все  двинулись  в  дом. Дед Захар  бодрился  и  плохо  поставленным  актерским  голосом  сказал: «Молодые! Вместо  брачной ночи, мы  объявляем  вам  брачный  час. А  ещё  через  час  Роман  должен  явиться  на  призывной  пункт».
- Дед, - заулыбался  роман. – я  своё  оттопал, всё  отдал: и  долг, и  в  долг.
Но  глядя  на  толпу, Роман  понимал, что-то  не  так. Подошла  мать, Татьяна  Егоровна.
- Сынок, война. Снимите  подружки  с  невесты  фату. Ступайте, молодые. У  вас – час- полтора.
Все  тихо  стали  выходить  из  дома. Первой  не  сдержалась Аграфена, крёстная  у  Нюры  и  Лиды:
- Вот! А  я  говорила! Быть  беде! Это  всё  Лидка! Не  дождалась  решения  старших! Прыг  замуж  поперед  Нюрки! Я  вам  всем  говорила – быть  беде. Вот! Это  всё  из-за  Лидки!
И  всех  сразу  прорвало. Стопр  отпустил. Все  заорали, запричитали, кинулись  к  своим  мужьям  и  сыновьям. Проклятья  полетели  в  сторону  Германии, вероломно  напавшей  на  нашу  страну, и  в  сторону  Лиды, в  одночасье  накликавшей  войну, своим  внеочередным  выходом  замуж. Постепенно  улица  деревни  Хрусталёво  опустела.
Татьяна  Егоровна  сразу собирала  троих  сыновей: Романа, только  что  отслужившего, Ивана  и  младшего  Алексея. Ему  месяц  назад  исполнилось  восемнадцать, ждали  повестку. Вот  и  дождались. Самому  Павлу  Романовичу  было  шестьдесят  шесть  лет. Он  тоже  собирался. Татьяна  не  причитала, сухо  давала  наказы: « Ноги  в  тепле, голову  в  разуме! Думайте, мы  с  Лидкой  и  Нюркой  управимся, только  от  пуль  хоронитесь».
Роман  и  Лида  сели  на  прежнее место  жениха  и  невесты. Столы  были  накрыты  и  пусты. Они  напоминали  теперь  скорее  поминальные. Лида  и  Роман  ещё  не  разжимали  рук, но  они  уже  были  не  мокрые, и  не  влажные, а  сухие  и  бесчувственные. Они  просидели  молча  эти  отведённые  полтора  часа, глядя  друг  другу  в  глаза. Нет, они  разговаривали, но  молча. Каждый  задавал  вопрос  и  сам  отвечал  на  него. Так  же, не  разжимая  рук, они  встали  и  пошли  к  дому  родителей  романа. Там  уже  стояли  с  котомками  Павел  Романович, Иван, Алексей. Мать  накинула  котомку  на  плечо  Роману, сунула  в  руки  военный  билет  и сложенный  вчетверо  листок  с  молитвой. Все  двинулись  к  конторе.  По  улице  стайками тянулись  к  конторе  люди. Голосили  бабы. Татьяна  Егоровна, Лида  и  Нюра  молчали. И  что  было  труднее: голосить, плакать, рыдать  или  молчать – неизвестно. Когда  прощались  с  мужьями, сыновьями – стоял  рёв. Заплакала  и  Татьяна  Егоровна, и  Нюра, а  Лида  молчала. Роман  разжал  руку  и  сказал: «Дождись  меня». Как  тогда  в  письме. Лида  подумала: «Как  давно я не  говорила. Я  замолчала  тогда  на  крыльце, когда  Роман  сказал: «Никому  я  тебя  не  отдам».
- Я  жду, - ответила  она. И  это  были  её  последние  слова  в  этой  жизни.


III. Хрусталёво.
       Возвращаясь  домой, когда мужчин  увезли  на  трёх  грузовиках, Татьяна  Егоровна  беззвучно  плакала. Нюра  рыдала  по  своему  жениху  Ляксею, Лида  молчала. Ефросинья  Игнатьевна  держалась  за  своего  мужа  Макара  Фёдоровича, его  не  забрали, ему  шестьдесят  шесть. Из  мужчин  в  деревне  остались  дед  Захар- ему  семьдесят  девять  скоро, Макар  Фёдорович  и  Лукашка – инвалид – божий  человек.
Подходя  к  дому, Ефросинья  сказала  дочери: « Пойдём, Лида, домой. Что  ты  там  одна  будешь  делать. Вот  вернётся  Роман  и  заживёте. Дом-то  вон  какой  завидный  получился, хоть  и  на  краю, а  виден  с  любого  места».
Лида  прошла  мимо  дома  отца  и  матери, а  Нюрка  вслед  зло  крикнула: «Иди, у  тебя  теперь  свой  дом  есть. Замуж  было  невтерпёж, вот  и  живи  замужем  за  домом».
Лида  прошла  до  своего  дома. Теперь это  был  её  дом. Её  родная  деревня  Хрусталёво  расположилась  одной  широкой, ровной, длинной  улицей. Ещё  маленькая  заимка, которая  образовалась, когда  построили  контору  на  отшибе. И  ещё  потом  четыре  хаты  были  построены. А  Роман  не  захотел  ставить  сою  избу  на  заимке. Он  поставил  её  впереди  всей  деревни. Вот  только  мост  через Хрустальную  речку  перейдёшь, сразу  направо  и  изба: высокая, бревенчатая, с  высокими  большими  окнами, как  на картинке. Люди  говаривали, что  краше  избы  во  всей  Калининской  области  и  не  видывали. В соседней  деревне  Дудорово, где  располагался  сельский  совет, были  крепкие  избы, но  всё  же  уступали  по  красе  и  основательности  Романовой.  Лида  и  сама  не  раз  бывала  в  деревнях  Дудоровского  сельского  совета6 в  Лугуново, Нестово, Еленково, Исаково. Но  её родная  деревня  Хрусталёво  казалась  ей  самой   красивой. С  двух  сторон  окружённая  речкой  в  виде  буквы «Г», в  которой  вода  была  хрустальной  чистоты. Вот  отсюда, наверное, и её  название  Хрустальная, а  деревня  Хрусталёво. А дальше  своего  района  Высоковского, Лида  никогда  не  была, хотя  до  областного  города   Калинина  шестьдесят  километров, а  до  Москвы  по  железной  дороге- двести  километров.
Прямо  за  огородом  Романово  дома  начинались  колхозные  поля  с  пшеницей, овсом, ячменем  и  льном. А  дальше  шёл  смешанный  лес  с  голубицей (здесь  её  называли  пьянка), брусникой, морошкой, а  на  болотах – клюква. Все  ягодные  места  Лида  знала, сама  ходила  и  малышню  деревенскую  с  собой  брала. А  потом  весь  день  только  и  глядела  за  ними, как  бы  кто  не  заплутал, каялась, что  взяла, но  следующим  разом  детворы  становилось  ещё  больше. А  что, гнать  их? Так  вырастут  белоручками, а  то, глядишь,  бидончик  брусники  в  дом  принесут. Этой  ягоде  не  надо  сахар. Так  хранится, залитая  водой, а  лучше, пропаренная  в  печке. Её  саму, Лиду, приучил  к  лесу  дядька  Петро  с  заимки, когда  жив  был. Они  с  ним  в  лес  уходили  вместе  с  проснувшимся  солнцем, ещё  по  росе, а  возвращались  к  полудню  уже  сухие  и  с  полной  посудой. Какую  бы  ни  взяли  посуду, набирали  полную. Домой  с  недобранной, тем  паче  пустой, никогда  не  возвращались. Родителям  некогда  было  за  ягодой  идти, колхозная  работа  не   пускала. Братья  по  дому  работали, а  летом  тоже  на  полях  да  сенокосах. Нюрка  лес  не  любила, всё  больше  дома  по  хозяйству  оставалась. А  она  с  дядькой  Петро  и  наговорится, да  с  ним  и  молчать  было  хорошо. Всё  о  лесе  и  его  обитателях знал  старик, одну  историю  мог  рассказывать  три  дня,  всё  с новыми  подробностями. А  прошедшей  зимой  Петро  умер. И  хорошо, что  не  дожил  до  этого  ужасного  события, которое  заставило   разлучиться  им  с  Романом, едва-едва  сблизившись.

IV. Немцы  в  деревне.
     Через  четыре  дня  после  проводов   мужского  населения  в  дом  к  Лиде  пришёл  отец.
- Лидка, чего  дожидаешься? Когда  Роман  возвратится? Надо  печку  делать, зима-то  всё  равно  придёт, её  что  война, что  нет. Благо  у  хозяина  всё  припасено. Где  класть-то  будем: посередь  избы  или  к  стене? Ты  что, язык  проглотила? Чего  молчишь? Где  класть  печь  будем? Вот, зараза! Молчит! Будет  тебе. Счас  наши  мужики  немцу  покажут, где раки  зимуют. Вмиг  обернутся.  Не  успеем  и  дым  пустить.  Ну, ты  тут  давай  щи  поставь на  керосинке, а  я  за  Захаром  схожу, вдвоем  ловчее  будет.
И  будь  не  ладен  тот  день, когда  Лида  кивком  головы  согласилась, чтобы  печь  делали  не  по  середине  избы, как  у  крестной  её, Аграфены  с  заимки, а  у   стены,  в  углу. Потому  что  в  середине  сентября  в  их  родную  Хрусталёвку  зашли  немцы  и  к  Аграфене  не  заселились, так  как  хоть  изба  и  была  просторная, а  печь  посередь  избы  не  давала  сделать  нары. А  в  других  избах  немцы  делали  нары, выгоняли  хозяев  с  детьми  и  заселялись. В  избах, что  похуже, селились  по  пять-шесть  человек. А  в  Лидкину  избу  заселился  один  немец – офицер. Немцы  стояли  в  городе  Клине. В  бинокль  оттуда  была  видна Москва  и  отряд, расположившийся  в  деревне  Хрусталёво, уезжал  туда  на  неделю, а  затем  возвращался  и  бесчинствовал  в  деревне. Резали  скотину, топили  печи, собирались  в  избах: пили, орали, а  к  утру  засыпали.  Однажды  под  утро  загорелась  изба  Ляксея, который  вместе  с  отцом  был  на  фронте, а  мать  с  двумя  дочерьми, Ефросиньей  и  Татьяной, вынуждены  были  уйти  через  дорогу  к  Мироновне, где  обитались  ещё  две  семьи. Непроспавшийся  немец  прибежал  и  закричал:
- Матка, матка – пух! Бух!
И  все  поняли, что  произошёл  какой-то  хлопок, после  чего  загорелось  в  доме. Побежали  все  в  дом, затушили, после  чего  мать, Полина  Глебовна (мать  Ляксея)  осталась  жить  в  доме, в  каморке, где  возник  пожар.  Возле  печки  была  широкая  лавка, где  она  спала  и  приглядывала  за  печкой. И  немцы, напуганные  пожаром, её  не  трогали. Объяснялись  с  нем  с  помощью  русско-немецкого  словаря, которые  были  почти  у  каждого  немца. Немцы  перебили  всех  её  кур, а  когда  вывели  корову, Глебовна  бросилась  на  защиту. Её  испинали  сапогами  так, что  ни  помнила  она  ни  корову, ни  пира, устроенного  немцами. Очнулась  на  лавке  с  запеченной  во  рту  кровью  и  лишь  открыла  глаза, услышала:
- Матка, матка, шнель! – показывал  немец  на  печку.
«Надо  топить  печку», - поняла  Глебовна  и, превозмогая  боль  во  всем  теле, начала  вставать.

V. Бесчинства  немцев.
        Два  дня  после  заселения  немецкого  офицера  к  Лидии  в  избу  она  сама  не  выходила  на  работу. И  злые  бабьи  языки  судачили: «Теперь  Лидка  работать  не  будет. Ромке  не  стала  женой, а  офицеру  досталась».
Но  когда  на  третий  день  Лидка  пришла  на  работу  в  поле, все  прикусили  языки.  Лидка  шла  тихо, не  как  обычно,  иногда  её  заносило. Голова  была  повязана  тёмным  платком, но  и  на  нём  виднелись  пятна. Без  труда  можно  было  догадаться, что  это  были  пятна  крови, и  засохшие, и  свежие. Платком  было  закрыто  всё  лицо, виден  был  только  один  глаз, если  это  можно  было  назвать  глазом. Это  был  чёрный  кусок  мяса, выпирающий  наружу. Как  Лидка  смотрела  этим  глазом, было  непонятно. Даже  на  руках  в  тёплый  сентябрьский  день  были  надеты  шерстяные  рукавицы.  Всем  сразу  всё стало  понятно. Но  всё  же  Верка, старая  дева,  зло  спросила: «Это  ты  после  брачной  ночи  два  дня  на  работу  не  выходила?»
Лида  молча  взяла  лопату  и  начала  чистить  площадку  под  зерно  на  току. А  женщины  зашикали  на  Верку: «Змея ты  подколодная. Не  видишь, на  ней  места  живёхонького  нет. Ох, и  злая  же  ты, Верка!»
К  обеду  все  наглотались  пыли, хоть  и  завязывали нос  и  рот  платками, и  после  перекуса побежали  к  речке, немного  освежиться. Лидка  шла  последней  и  не  стала  мыться  рядом  со  всеми. Отошла  вниз  по  течению, зашла  в  воду  по  пояс, и  вода  рядом с ней  стала  вся  красная. Сняла  рукавицы – руки  были  тоже  все  черные  и  распухшие. Этими  руками  она  прополоскала  подол  юбки, кое-как  отжала, затем  тоже  проделала  с  платком: крови  в  платке  было  не  меньше, чем  в  юбке.
- Шла  бы  ты  домой, отлежалась, - заметили  сердобольные  женщины, возвращаясь  на  ток. Но  Лида  промолчала  и  принялась  за  работу.
К  вечеру  немцы  засуетились, начали  собираться  к  отъезду  в  город  Клин, где  стояла  их  часть. Но  прежде  согнали  всех  жителей на  вычищенный  ток  и  устроили  страшилище  для  них. Лаяли  на  поводках  овчарки, стреляли  в  воздух,  орали  на  своём  языке  и  офицер  по  словарю  сказал: «Никакой  самодеятельности! Все  подчиняетесь  часовым!»
Четыре  немецких  солдата проверили  каждый  дом, пытались  пригнать  к  общему  сборищу  Лукашку, но  он  идти  не  мог, передвигался  только  сидя, отталкиваясь  руками. Им  надоело, видно, ждать  такого  пешехода  и  они  выстрелили  Лукашке  прямо  в  лоб. Лидку, не  пришедшую  со  всеми  вместе  на  ток,  немцы  не  тронули  и  не  пригнали. Затем  немце  колонной  отправились  в  Клин. Офицер  на  мотоцикле  поехал  позади  колонны, к  мотоциклу  были  привязаны  собаки. А  эти  четыре  немца  остались  держать  под  прицелом  население. Мать  Лукашки  было  заорала, увидев, что  сына  убили, но  немец  засунул  автомат  её  в  рот, и  она  стихла. Затем  немцы  заставили  всех  бежать  вокруг   тока  колонной  по  четыре  человека, и  взрослых, и  детей. Совсем  маленьких  детей  женщины  держали  на  руках  и  бегали  с  ними. Натешившись, немцы  пошли  в  деревню  и  застрелили  свинью  на  подворье  у  Митрофановича, местного  бригадира, и  занялись  ею: стали  обдирать  со  свиньи  шкуру, а  потом  ночь  гуляли. Одумавшись, народ  начал  обмывать  Лукашку. Мать  Лукашки  рвала  на  себе  волосы, голосили  младшие  дети. Похоронили  Лукашку  рано  утром, пока  немцы  ещё  спали. Вот  жил  Лукашка, Божий  человек, никому  не  мешал, почти  не  выходил  на  улицу. Знай  себе, рукодельничал- кошёлки  плёл; мужикам  для  охоты  уток – приманок  выстрагивал  ножичком  из  куска  древесины  и  раскрашивал  химическим  карандашом  так, что  от  живой  не  отличишь; сбрую  для  коней  из  сыромятины шил, украшая   заклёпками; ребятишкам свистульки  мастерил. Был  необходим  всем  и  каждому  в  деревне. Мастеровой  парень, только  что  не  ходячий  с  рождения. И  чем  он  немцам  помешал? От  него  ведь  никакой  угрозы  для  них  не  исходило. И  вот  осталась  теперь  деревня  без  рук  Лукашки.
А  немцы (они  оказались  финнами) бесчинствовали  всю  неделю, пока  остальные  не  вернулись.  И  народ  уже  понял, что  румыны, болгары  и  даже  сами  немцы  были  как-то  добрее  с  населением. Особо  издевались  над  людьми  финны.
Уже  в  ноябре, когда выпал  снег, они  заявились  в  дом  к  Макару  Фёдоровичу, где  вместе  с  ним  ещё  четыре  семьи  жили. К  тому  времени  у  них  на  подворье  осталась  одна  корова. Овец, поросят, кур порешили  немцы  ещё  в  октябре. Из  подпола  выгребли  всё: и  бочки  со  свежепосоленной  капустой  и  огурцами, и  свежий  урожай  картошки, моркови, свеклы. В уже морозный денек  согнали  всех  жителей  к  дому  Макара  Фёдоровича  и  Ефросиньи  Игнатьевны. Пришла  и  Лида  к  родительскому  дому. Но  немцы  о  чём-то  посовещались  и  привязали  Лидку  за  обе  руки  к  мотоциклу  и  волоком  оттащили  домой. Женщина  офицера  не  должна  подчиняться  командам  рядовых, она  должна  служить  только  господину  офицеру.  Макар  Фёдорович  и Ефросинья  смотрели, как  тело  дочери, как  полено,  тащат  на  веревке по  запорошенное  земле, на  которой  остаются  кровавые  пятна. Но  ничего  поделать  они  не  могли. Только  издай  звук  и  получишь  пулю  в  лоб, как  Лукашка.
Но  когда  со  двора  вывели  корову, Макар  ошалело  бросился  наперерез.  Тогда  его  автоматом  приперли  к  калитке. Людям  приказали  встать  плотно  в  круг, на  середину  вывели  корову  и  спустили  на  неё  штук  семь  овчарок. Немцы  кричали, натравливая  собак  на  корову – овчарки  рвали  корову  в  клочья. Сначала  корова  оборонялась  и  копытами, и  рогами, но  собаки  зверели, отдирая  ещё  от  живой  животины  куски  живого  мяса, глотали  на  ходу  и  с  новой  силой  набрасывались  на  животное. Обезумевший  Макар  оттолкнул  автомат  и  бросился  к  животине. Немец  вскинул  автомат, но  офицер  подал  знак  не  стрелять. Макар  оказался  в  той  же  мясорубке, что  и  корова.  Зрелище  было  жутким, а  немцы,  наставляя  автомат  на  людей, кричали:
-Глядите! Смотрите! Шнель!
Ефросинья  в  толпе  упала. Её  оттащили  и  оставили  лежать  на  снегу. Когда  Макар  и  обглоданная  корова  остались  полежать  посреди  окровавленного  снега  бездыханно, людей  распустили. Собаки уже  мирно  драли  куски  от  коровы, а  некоторые, насытившись, лежали  здесь  же, вылизывая  шерсть.  Вот  такой  у  них  сегодня  пир. Никто  не  мог  посмотреть, жива  ли  Ефросинья, или  она  скончалась  от  разрыва  сердца.  Оставшиеся  в  их  доме  люди  затащили  тела  в  дом. Ефросинья  дышала  и  только.  Хоронили  Макара  без  Ефросиньи  и  Лиды. Только  обезумевшая  Нюрка  вела  себя  странно: начинала  разговаривать  с  родителями, как  с  живыми, или  вдруг  брала  подойник  и  собиралась  доить  Марту. Что  было  с  Лидкой, никто  не  знал, туда  даже  рядовым  немцам  вход  был  запрещён. День  и  ночь  возле  её  избы  стояли  патрульные, охранявшие  офицера. Как  он  обращался  с  Лидией, можно  было  только  догадываться, особенно  после  того, как  он  сам  лично  оттащил  её  на  верёвке  по  замёрзшей  земле. Опять  Лидка  не  выходила  на  работу  около  недели, и  никто  не  знал, жива  ли  она. А  когда  женщины  пилили  дрова  ручной  пилой  возле  кузницы, Лидка  пришла  с  пилой. Лицо  её  было  открыто, уже  подернуто  желтизной, только  один  глаз  не  смотрел: кровавый  синяк  ещё  не  сошел  и  не  давал  смотреть. Женщины  было  начали  её  жалеть, но  она  одна  спокойно  пилила  берёзу, держа  пилу  за  одну  ручку. И  даже  когда  Аграфена, её  крестная, сказала, что отец  её  похоронен, а  мать  лежит  в  полузабытье, Лида  никак  не  отреагировала.
И  всё  та  же  Верка  возмутилась:
- Что  ты, Лидка, не живая  совсем? Каменная, что  ли?
С  тех  пор  к  Лидке  и  привязалось  это  прозвище «каменная Лидка», и  звучало  оно, как  фамилия  Лидка  Каменная.

VI. Первая похоронка

Нинку  в  деревне  не  любили. Называли, кто  колдуньей, кто  бедой  ходячей, кто  Нинкой  лихо. А  всё  потому, что  она  объявила  в  деревне  на  свадьбе  Романа  и  Лиды  войну. Она  всем  принесла  новость: «Немцы  в  деревне!» просто  Нинка  сейчас  правит  колхозом, хоть  её  в  этом  никто  не  уполномочивал. Когда  ушёл  на  фронт  Митрофанович, бригадир  колхоза, его  место  занял  Макар  Фёдорович, единственно  крепкий  мужик. В  правление  колхозом  вошёл  и  дед  Захар, ну  и  Нинка  из  уборщицы  стала  как  бы  секретарем, помощницей  этим  двум  немолодым  мужчинам. Она  и  нехитрую  документацию  вела, и  с  женщинами  договаривалась, и  почту  получала  и разносила, и  частенько  в  район  и  область  ездила  с  каким - нибудь  отчётом. Вот  и  сейчас  она  спрыгнула  с  полуторки, отряхнулась, поскакала  на  одной  ноге, выгоняя  холод  их  фуфайки  и  направилась  к  кузнеце, где  женщины  пилили  дрова  для  конторы, и  для  родильного  отделения, ведь  скоро  начнётся  отёл  колхозных  коров, а  телята  в  неотапливаемом  помещении  не  выживут.
- Смотри! Беда  ходячая  идёт!, - сказала  розовощёкая  Татьяна, сестра  Ляксея.
И  Нинка  услышала.
- Ну, бабоньки, я  же  не  виновата, что  узнаю  обо  всём  плохом  первая. Думаете, мне  легко? А  где  Аннушка? Что-то  я  её  не  вижу.
- Ну  говори  уж. Что  на  этот  раз?
А  Аннушка  третьего  дня  родила. Насмотрелась  на  травлю  Макара  и  его  коровы  и  вечером  разродилась, хотя  говорила, что  ещё  до  Нового  года  доходит. Но ничего, хоть  и  семимесячный  мальчик  родился, а  всё  же  человек. Вот  Андрей  обрадуется, что  сын, а  то  ведь  две  девочки  подрастают.
- Не  обрадуется  Андрей, - кК-то  особенно  тихи  сказала  Нинка  и  заплакала.
- Не  томи  душу. Говори.
- Похоронку  вот  на  Андрея  привезла  с  района.
Бабы  плакали, как  умели. Кому  было  жалко  Андрея, кому  Аннушку, только  что  родившую  третьего  ребёнка, кому  своих  мужей, братьев, которые  вот  сейчас  под  пулями  и  неизвестно, пролетит  ли  она, пуля, сегодня  мимо. Горе  было  общее, и  плакали  сообща. Не  плакала  только  Лида: она  не  умела  сейчас  ни  плакать, ни  улыбаться, ни  говорить. Интересно, а  чувствовать  она  что-либо  могла? На  немую  она  была  не  похожа, немые ведь  жестами, мимикой  объясняются, а  она  как  каменная, по  ней  не  поймёшь, больно  ей, сладко  ли  ей. Проплакавшись, стали  думать, кто  к  Аннушке  пойдёт  с  известием. Решили: пойдут все  вместе, вот  допилят  последние  две  березы  и  пойдут. Пришли, с  морозца  ввалились  в  натопленную  хату. Аннушка  такая радостная, подумавши, что  женщины  пришли  проведать  роженицу, засуетилась, поставила  алюминиевый  чайник  на  железку, подкинула  полено. Девчонки  четырёх  и  двух  лет сидели  на  полатях. Закипел  чайник, разлили  кипяток  по  кружкам. И  все  женщины  нацепили  маски  радости  за  успешные  роды, так  и  не  смогла  ни  одна  сказать  про  похоронку. Так  и  ушли, оставив  миссию  на  тех,  кто  жил  у  Аннушки  в  доме, семью  Ивашевых  и  Маланиных.
Не  прошло  и  месяца, как  деревня  получила  вторую  похоронку, на  отца  Лукашки. Он  на  фронт  ушёл  со  старшим  сыном, а  дома  остались  жена, Лукашка  и  двое  младших. Вот  теперь  жена  оплакивала  мужа, а  рана  от  безвременной  утраты  Лукашки  ещё  не  зажила. Одна  с  двумя  малыми, ей  бы  теперь  умолить  Бога, чтоб  со  старшим  на фронте  ничего  не  случилось. И  опять  помогали  те, кто  жил  в  доме, так  как  в  их  избах  бесчинствовали  фашисты. Когда  они  уезжали  на  неделю  на  линию  фронта, хозяева  присматривали  за  своими  домами, но  не  жили  там. Боялись  внезапно  возвращения  немцев.
Получила  похоронку  на  своего  сына  Ляксея  и  Полина  Глебова.  Оплакивали  его  сестры  Ефросинья  с  Татьяной, девки  на  выданье, и  Нюрка, невеста  Ляксея. Но  с  Нюркой  творилось  что-то  неладное  после  случая  с  коровой, отцом  и  матерью. Она  часто  заговаривалась. Вот  и  сейчас  она  держала  в  руках  похоронку  и  чётко  читала:
«Милая  Анютка, я  жив, здоров, чего  и  тебе  желаю. Мы  пока  что  отступаем, но  это  ненадолго. Вот  подгонят  технику, боеприпасы  поступят, вот  тогда  фрицы  узнают  Алексея. Не  печалься, мы  быстро  очистим  нашу  землю  от  нелюдей.  Жди  меня  и  ничего  не  бойся».
Это  письмо  Нюра  получила  две  недели  назад. Она  пересказывала  его  по два – три  раза  в  день, и  все его  знали  наизусть.
В  конце  Лидкиного  огорода, почти  на  самом  берегу  речки, росла  стройная, величественная сосна. Вокруг  чисто, а  она  одна, словно  от  стаи  отбилась. Вот  сюда  понесли  женщины  немудреный, сделанный  из  крашенной  бумаги венок. На  сосне  висел  венок Лукашке, Макару  Фёдоровичу, Андрею. Вот  теперь  несут  венок  Ляксею, а Нюрка  надела  его  на  голову. Подошла  к  ней  Лида и  сняла  венок  с  головы  сестры. И  тут  Нюрку  прорвало. Она  накинулась  на  Лидку, стащила  с  неё  платок, рвала  на  ней  волосы  и  кричала: «Ты, ведьма, во  всем  виновата. Ты  захотела  замуж  поперёд  меня. Вот  и  накликала  войну! Ты  погубила  отца, мать  ума  лишилась. Ляксея  убили! А  теперь  с  немцем  живёшь, горя  не  знаешь! И  Ромка  твой  жив! А  у  меня? Что  осталось  у  меня? Тронутая  мать, которая  не  понимает когда  утро, когда  ночь!»
Нюрка  ещё долго  кричала, её  оттащили  от  Лидки. У  Нюрки  пошла  пена  изо  рта, её  положили  на  снег  и  стали  на  лицо  сыпать  снег. Она  потихоньку  умолкала, только  сильно  и  часто  икала.
Все  увидели  непокрытую  голову  Лидки, так  как  Нюрка  в  приступе  ярости изорвала  её  платок  на  ленты. Вся  голова  и  коса, касавшаяся  пояса, были  седыми. Всего  пять  месяцев  назад, в  июне, на  свадьбе, эта  коса  отливала   каштаном, волосы  вились  на  висках и  в  конце  косы. А  сейчас  это  был  тощий, серый, бледный, длинный  крысиный  хвост.
- Лучше  б  ты, Лидка, что-нибудь  говорила. Всё  бы  легче  было. Вон  Нюрка  выплеснула  всё, и  полегчает  ей. Неужто  ты  и  в  самом  деле  каменная? – сказала  Нинка  и  попыталась  взять  Лидку  под  руку. Но  та  отмахнулась  и  пошла  домой. Повели  домой  и  Нюрку, а  остальные  молча  повесили  венок  на  сосну, постояли  и  разошлись.
 
VII. Еще один венок

После  увиденной  Лидкиной  косы, женщины  стали  относится  к  ней
подобрее. Да  и  старшие  женщины  попонятливее  стали. Ну  что  могла  Лидка  сделать  один  на  один  с  немецким  офицером, вооружённым  и  охраняемым  четырьмя  часовым. Её  по  возвращению  с  работы  обыскивали, запускали  во  двор, и  больше  никто  её не  видел. Не  видели, как  ей  жилось  с  тем  извергом, не  зря  же  Лидка  никогда  не  поднимала  глаз. А  вот  сверстницы  нет-нет, да и  бросали  жестокие  фразы  в  её  сторону. А  тут  все  начали  замечать, что  Лидка  болеет. Мутит  её  часто, а то и  рвёт  желчью. Советовали  и  приносили  ей  пучки  трав  пижмы, которую  в народе  называли  надсадком. А  потом  вдруг  баб  осенило: Лидка  беременна  от  немца! Вот  тебе  и  вся  болезнь! Новые  бури  негодований  понеслись  на  Лидкину  голову, после  Михайлова  дня  и  эти  страсти  мало-помалу  улеглись. Случилось  так, что  в  деревне  остались  опять  те  четверо  финн, которые  отличались  особой  жестокостью. Как-то  ночью  стрельбой  выгнали  они  всех  голых, босых (кто  в  чём  спал)  на  улицу  и  отобрали  четырёх  девок: Фросю  и  Таню (дочек  Глебовых), Арину – шестнадцатилетнюю  девчонку, и  вдову  Аннушку, расцветшую  после родов, несмотря  на  похоронку  на  мужа. Они  забрали их  с  собой  и  развлекались  с  ними  всю  ночь. Что  и  как  с  ними  было, никто  не  рассказывал. Утром  девчонки  явились  домой  избитые, потухшие, только  у  Аннушки  были  незначительные  побои. Она  и  сказала: «Я  им  говорила, девчонки, не  сопротивляйтесь, хуже  будет».
К  вечеру  узнали, что  Арина, самая  младшая  из них, повесилась. Похоронили  девушку  на  общем  кладбище  и  повесили  венок  на  сосну, как  погибшей  от  рук  фашистов.

VIII. Весть об освобождении

Под  самый  Новый  1942  год  Нинка  принесла, наконец-то, хорошую  новость:
-Наши  в  районе. Гонят  немцев. Идут  в  Хрусталёво.
Вот  уж  Нинку  целовали. Даже  хотели  подбросить, но  она  девка  с  пышными  формами, а  они  все  вымотанные  колхозной  работой, фронту  ведь  надо  помогать. Добежали  до  конторы, а  там  и  правда  две  машины  наших  солдатиков  и  ещё  пять  пушек  на  колесах  и  одна  «Катюша». Боже, сколько  радости  было!   Обнимали, целовали  молоденьких  солдат, седых  и  грязных  мужиков  в  военной  форме. Мигом  нанесли  в  контору, невесть  где  взятых  продуктов: капусты, картошки  и  даже  две  круглых  булки  хлеба, а  дед  Захар  принёс  кусок  жёлтого, покрытого  плесенью, сала. Сказал, что  в  амбаре  было  спрятано  в  аккурат  для  этого  случая.
Радость  смешивалась  с  большой  тревогой:  а  правда  ли  нас  освободили  от  немца, не  вернутся  ли  они  через  неделю  назад.
Немного  перекусив, наши  войска  двинулись  дальше, а  люди  остались  в  недоумении: верить  ли  в  чудо, возвращаться  ли  в  свои  дома, к  чему  возвращаться? На  подворьях  не  осталось  ни  одной  живой  души.  Спаслись  только  семь  колхозных  лошадей, которые  дожидались  своей  очереди  в  желудки  немцев.
Похоронки  пока  больше  не  приходили, и  Нинку  уже  не  так  боялись: ведь  весть  об  освобождении  принесла  тоже  она.

IX. Раненый немец
У  Лидки  рос  живот. И  теперь  ни  у  кого  не  было  сомнения  в  беременности. Но  некоторые  сомневались: а  может, это  ребёнок  Романа. А  как  узнать? Лидка  Каменная  так  и  не  заговорила и  радости  от  освобождения  от  немцев  не  выражала.
- Если  от  Ромки  забрюхатила, то  разродится  в  конце  марта,- говорила  Мироновна.
- Ну, а  ежели  попозжа, то  немца  родит. Немец  к  нам  зашёл  в  середине  сентября, вот  и  жди  в  июне. Что ж  будет-то, если  немец  родится? Утопить  его  сразу, с нами  они  не  церемонились, пошто  мы  будем  его  растить? Нам  так  немцев  этих  и  их  зверство  никогда  не  забыть. Надо, чтоб  Лидка сбросила, пусть  пошибче  работает, тяжестей  на  пузе  таскает.
Деревенская  зимняя  тишина  пугала. По  ночам  люди  вскакивали, как  при  лае  собак, и  казалось, что  затишье – это  сон, а  вот  сейчас  погонят  на  мороз. И  люди  по-прежнему  ложились  спать  одетыми, особенно  одевали  детей. А  зима  дала  послабление, всего -5 градусов, вот  ребятня  и  высыпала  на  улицу. У  кого  санки, у  кого  просто  берестинка, и  айда  на  берег  кататься. За  Лидкиным  домом  горка  с  трамплином   получается, вот  ребята  туда  и  рванули. Ослабевшие и не  очень  сытые мальчишки  быстро  устали  и  замёрзли.
- Айда  к  Лидке  Каменной, погреемся!
- А  она  же  не  разговаривает.
- Ну  и  что, мы  же  не  разговаривать  будем. Погреемся  и  опять  кататься  будем.
Ребятишки  несмелой  стайкой  зашли  в  ограду.
- Ого! Смотри, немец  мотоцикл  не  успел  схватить. Смотри  и  ящиков  много. Что  в  них?
Дверь  оказалась  не  закрыта, малышня  ввалилась  в  избу  и  обступила  печку-буржуйку. За  занавеской  кто-то  мычал, а  может  стонал. Матвей- самый  старший, дёрнул  занавеску, глянул  и  опрометью  кинулся  в  дверь. Перепуганные  парнишки  вслед  за  ним.
-Немец! – кричал  Матвей. – Немец! Я его  видел! Лежит, весь  замотанный.
Из  под  навеса  вышла  Лидка  с  охапкой дров  и  малышня  помчалась  прочь  из  ограды.  Каждый, прибежавший  домой  ребёнок, с  порога оповещал:
- Немцы  вернулись! – приводя  этим  в  ступор  родителей, то  есть   матерей, так  как  отцы  воевали. Кое-как  добившись  от  своих  чад  вразумительных  рассказов, где  и  когда  они  видели  немцев, женщины  просидели  всю  ночь, прислушиваясь  к  тишине, к  лаю  собак. Не  поверить  детям  они  не  могли. Все  как  один  говорили, что  у  Лидки  Каменной  в  ограде  немецкий  мотоцикл  и  за  занавеской  закутанный  в  тряпки  немец.  Ждали  немцев  два  дня, потом  терпение  лопнуло: от  Лидки  они  всё  равно  ничего  не  добьются, и  женская  делегация  во  главе  с  дедом  Захаром  пошла  к  Лидке.
- Матерь  Божья, - схватился  за  голову  Захар. – Тут  же  целый  склад  оружия!
В  избе обнаружили  раненого, еле  живого  немца. Лидка  делала  ему  примочки.  В   этот  раз  она  получила  полный  расклад  от  деда  Захара. Бабы  прокляли  немца нерождённого  и  этого, полуживого, и  Лидку, которая  не  выкинет  его, как  паршивую  собаку, подыхать  на  улицу. Напомнили  ей  и  рассказали  в  красках, как  погиб  её  отец  и  почему  её  мать  превратилась  в  ребёнка: крутит  из  тряпок  дочек, нянчится  с  ними, рассказывает, что  Макар  пошёл  Марту  искать, да, наверное, заплутал. Марту  доить  уже  надо, а  он, поди, на  ягоду  напал  и  не  гонит  её  домой. Вот  вернётся, и  она  ему  покажет. Высказались  все  и  ушли.  Лидка  не  подняла глаз.
Теперь  сидели  женщины  ночью  и  решали, что  делать. Ясно, что раненый  немец  не  причинит  им  горя. Ну, а  как  за  ним  вернутся? А  ежели  не  за  ним, так  за  боеприпасами? Кто-то  предложил  «рвануть»  разом  всё  добро: и  оружие, и  Лидку  с  немцем  внутри, и  немца, который  авось  поправится. Но  дед  Захар  был  категорически  против  взрыва.
- Вы  что, бабоньки, забыли, как  нас  бомбили? Вон  у  девчушки  Новосельцевых  осколок  так  в  виске  и  торчит. Не  живёт  девчушка  и  не  помирает. Это не решение. А  решение  будет  таким: как-то  надо  с  партизанами  связываться  и  передавать  в  их  руки  оружие  и  немца. Они  пускай  и  разбираются. А  у  нас, бабоньки, работа, фронт  от  нас  и  пропитание  и  обмундирование  ждёт. Вяжите  носки, портянки  мастерите, махорку  по  сусекам  поскребите. Неужто  судьба  немца  волнует  вас  больше, чем  голодные  и  холодные  ваши  сынки  и  мужики?
На  том  и  порешили: дед   Захар, единственный   мужчина  деревни займётся  этим  вопросом.   

X. Труд в тылу
Дед  Захар  с  Нинкой, то  есть  всё  правление  колхоза, засобирались  в  областной  город  Калинин  решать  вопрос  с  раненым  немцем  и  оружием. Не  было  их  с  неделю. Ребятня, осмелев, бегала  смотреть  на  немца, но  к  ящикам  с  оружием  не  подходили: взрослые  настрощали. Бывало, пока  Лидка  весь  день  на  работе, ребятня  пыталась  ухаживать  и  кормить  немца. Размачивали  в  воде  травяную  лепешку  и  ложкой  подносили  ко  рту, и  немец  жадно  ел. Он  уже  пришёл  в  себя, но  ни  сидеть, ни  ходить  не  мог, иногда  просил  что-то  у  детей, но  они  его  не  понимали. Матвей  хорошо  читал  русско-немецкий  словарь, и  дети  уже  знали  десятка  полтора  немецких  слов  и  кое-как  объясняли  немцу, что  их  уже  догнали  до  Ржева  и  что  его  соотечественники  отступают.
Нинка  с  Захаром  вернулись  поздно  ночью, а  утром  пришла  полуторка, и  двое  партизан  погрузили  оружие  и  боеприпасы  на  машину. Хотели  забрать  и  немца. Но  в  кузов  его  не  положить, а  в  кабине  места  нет, да  и  не  сидит  он. Решили: пусть  отлёживается  здесь, всё  равно  ничего  плохого  никому  он  не  сделает  в  таком виде, а  когда  оклемается, через  месяц-два, за  ним  придут  и  заберут  его  в  плен.
Лидка  е  немцу  почти  не  подходила. Нанашивала  в  избу  дров,   стирала  тряпки  и  на  работу, избу  не  запирала. А  ребятишки  целыми  днями  хозяйничали. И  плечо  немцу  перевязывали, и  кипятком  с  буржуйки  поили, и  общались. А  общаться  получалось  уже  всё  лучше  и  лучше. Вот  они  его  уже  и  посадили.
Дед  Захар  с  Нинкой  принесли  из  областного  Калинина  такое  постановление: всю  молодёжь  от  восемнадцати  до  тридцати (а  это  только  женщины) отправить  военным  эшелоном  в  ФЗО  в город  Молотов, так  как боялись, что  немец  вернется. Из  деревни  поехали  двадцать  один  человек. Из  молодых  девушек  и  женщин  остались  только  Валя  с  осколком  в  виске  и  Аннушка  с  грудным  ребёнком. Поехали  и  Лидка, и  Нинка, и  Нюрка. Привезли  их  в  тюремный  городок, расселили в пустые  тюремные  камеры, но  вскоре  из  дома  пришло  письмо.
«Девки, бегите! – писал Захар. – Вам  ничего  не  будет. Здесь  у  нас  открылись  торфяные  разработки, будете  работать».
И  все  дружненько  вернулись. Работа была  тяжёлой: резали  торф  резаками. Карьеры  были  глубиной  по  три  метра, вытаскивали  торф  на  поверхность, сушили  и  складывали  в  штабеля. Затем  обжигали  на  бурый  уголь  и  отправляли  в  госпитали. А  женщины  постарше  тянули  на  себе  всю  колхозную  работу: и  на  посевную, и  на  уборочную. Пахали, сеяли, убирали  вручную, так  как  оставшихся  от  немцев  лошадей  забрали  якобы  партизаны. А  в  деревню  дали  четыре  быка  и  четыре  коровы. Вот  на  них  и  пахали. Когда  они  падали  от  непосильной  работы, женщины  сами  тянули  плуг, пахали  на  себе.
В  один  из  майских  дней, когда  женщины  сеяли  вручную  лён, а  девки  работали  на  торфяных  разработках, в  деревне  хозяйничала  одна  ребятня. У  них  тоже  по  хозяйству  было  много  дел.  Приехали  два  партизана  верхом  на  лошадях  и  прямиком  к  Лидкиному  дому. Ребятня  быстро  сбежалась. К  тому  времени  немец  уже  выходил  с  палочкой  и  подолгу  сидел  на  крыльце. Там  его  и  увидели  партизаны. Всё  тот  же  Матвей ( он  был  самым  старшим  десятилетним  мальчиком)  вступил  в  разговоры  со  взрослыми.  И  все  узнали, что  партизаны  приехали  выполнить  приказ  расстрелять  немца. Дети  начали  плакать и просить, чтобы  немца  не  расстреливали, что  им  его  жалко, что  он  стал  добрым  немцем, и они  с  ним  подружились. Пришлось  партизанам  посадить  немца  на  лошадь  и  увезти  с  собой. Ребятишки  далеко  бежали  за  лошадьми, провожали  немца  тепло, со  слезами. Дальнейшая  судьба  немца  никому  не  известна.

XI. Лидка родила
В  конце  июня  после  тяжёлого  трудового  дня  в  карьере, когда  все  женщины  повалились  на  нары, даже  не  умывшись, Лидка  собралась  сходить  в  деревню, которая  по  прямой  лесной  дороге  находилась  в  двенадцати  километрах. Все  уже  догадывались, что  она  на  последних  днях  и  советовали:
-Не  ходи, ещё  родишь  в  лесу.
Но  Лидка  по- прежнему  молчала  и  работала  наравне  со  всеми, только  что  теперь  её  немец  не  бил, и  она  не  так  прятала  лицо  и  руки. Утром  в  карьере  Лидка  работала  со всеми  вместе, но  была  без  живота. Сколько  не  бились  молодые  женщины, выспрашивая, где  она  родила, где  ребёнок, в  ответ  так  ничего  и  не  услышали.  Сошлись  на  своих догадках: родила  в  лесу  и  закопала.
-А  что, если  ребеночек  живой  был?
-Да  какой  живой  при  таком  питании, и  сами  видите: работает  она  как  лошадь. Мёртвого  родила  и  закопала.
- И  правильно  сделала. Немцев  в  деревне  нам  не  надо.
Но  Лидка  каждый  вечер  по  окончании  работы  уходила  в  деревню, а  к  началу  была  уже  на  месте. Она  была  очень  худа, под  глазами  огромная  синева, а  на  груди  кофта  всегда  была  мокрая.
-Молоко  прибывает  после  родов, - судили  женщины.
-Но  почему  оно  розового, даже  красного   цвета?
На  все  вопросы  принесла  ответ  Нюрка, Лидкина  сестра, которая  сходила  попроведовать  больную  мать. Она  жила  теперь  одна. Иногда  приходила  к  женщинам  на  поля  и  работала  вместе  со  всеми, иногда  уходила  в  лес  и  по  два-три  дня  не  возвращалась, иногда  орала  песни  на  всю  деревню. Вообще, вела  себя  странно.
Так  вот  Нюрка  выяснила, что  Лидка  родила  в  погребе  у  матери.  Приходит  ночью  и  кормит  дитё, а весь  день  он ( родился  мальчик)  орёт  в  погребе. И  мать, услышав  странные  звуки, все-таки  нашла  младенца  и  достала  его  из  погреба. Лидка, приходя  глубокой  ночью  и  уходя  до  рассвета, кормит  грудью  младенца. Но  молока  у  Лидки  нет, и  она  каждый раз  надрезает  грудь  и  кормит  его  кровью. Нюрка  сказала  матери, что  ноги  её  не  будет  в  доме, пока  этот  немец  там.
Никто  не  интересовался  теперь  обезумевшей  старухой  с  немецким  дитём. Но  всё  иногда  утром  Ефросинья  находила  на  крыльце  кружку  молока, прикрытую  лопухом. Корова  к  тому  времени  была  только  у  Новосельцевых. Им  позволили  держать  у  себя  одну из  четырёх  коров,  выделенных  в  районе  на  колхоз, так  как  у  них  лежала  раненая  осколком  Валя. Как  и  чем  кормила  Ефросинья  маленького  немца, никто  не  знал, но  уже  глубокой  осенью  Лидка  не  стала  ходить  на    ночь  в  деревню.

XII. Кончина деда Захара

Нинку, идущую  со  стороны  района, уже  не  боялись: все  смирились  с безысходностью  того, что  она  несёт  похоронку. Сжимались  сердца  разу  у  всех  женщин, даже  у  тех, кто  уже  получил  их  и  повесил  венок  на  сосну. Дети  и  мужья, воевавшие  на  фронте, стали  в  деревне  общими, оплакивали  их  сообща. На  сосне  уже  висели  выгоревшие  на  солнце  двадцать  два  венка. С  последовательностью  в  месяц  пришли  похоронки  на  Павла  Романовича, и  его  сыновей  Ивана  и  Алексея. Татьяна  Егоровна  приняла  их  стойко  и  даже  чем-то  стала  похожа  на  сноху  Лидку: чаще  всего  молчала. А  вот  от  Романа  на  Лидкино  имя  пришло  письмо. Но  что  в  том  письме, никто  не  узнал, так  как  Лидка  ни  кому  его  не  показала.
От  голода  и  зимних  холодов  люди  стали  болеть, старые  часто  умирали. Хлебные  пайки  уменьшились, и  зимой  было  невыносимо  голодно. Летом  спасал  и  кормил  лес. Дети  целыми  днями  собирали  лебеду, кислицу, пучки, медунки, крапиву. Траву  сушили, мяли, добавляли  туда  картофельные  сушенные  очистки  и  пекли  лепешки.
Нюрка  перешла  жить  к  Нинке  и  её  родителям, так  как  не  могла  выносить, что  по  их  хате  ползает  рыжий  немчонок, а  мать  его  называет  Ромкой. На  улице  никто  этого  ребёнка  не  видел. Зато  видели, что  Лидка  готовит  топливо  на  два  дома: себе  и  матери. Садит  весной  огород  тоже  у  себя  и  у  матери, носит  матери  воду, стирает, но  на  ребёнка, говорили, даже  и  не  взглянет.
Зимой  1944  года хоронили  деда Захара. Повёз  он  в  район  на  лошади  пятерых  добровольцев  16-17  лет, а оттуда  привезла  его  замёрзшего  лошадь  в  санях. Было  ему  на  тот  момент  уже восемьдесят  три  года, вымотался  он, голодал  как  все, да и  ответственность  нёс  за  колхоз, и  за  всех  деревенских  баб. Вот, наверное,  и  решил  вздремнуть, а  мороз  под  тридцать  градусов  был. Плакала  на  похоронах  только  Нинка. Только  у  неё  были  ещё  силы  плакать. Ей  не  так, может, и  Захара  жаль  было, как  себя. Что  она  будет  делать  без  него  с  колхозом. Хоть  и  пожилой  был, но  всё  же  мужик, где  надо, своё  твёрдое  слово  сказать  мог.

XIII. Победа

Быки  после  голодной  зимы  44  года  были  тощие  и  поэтому  часто  уставали, падали  прямо  в  борозды. Женщины  плакали, били  быков  прутом, распрягали  их, снова  запрягали  в  плуг. Не  столько  пахали, сколько  мучились. В  конце  концов  быков  привязали.  Они, отлежавшись, стали  щипать  еле  пробившуюся  зелень. Начало  мая 1945  года  было  не  очень  тёплым, и  зеленой  травы  было  недостаточно, чтобы  животным  поесть  досыта.
На  поле  к  женщинам  бежала  Нинка.
-Не  похоже, что  похоронка, - сказала  Нинкина  мать  Евдокия.
- С  похоронкой  Нинка  идёт  медленно, а  тут  галопом.
Нинка  плакала  как-то  не  так. Больно  радостно  плакала. А  когда  что-то  кричала, даже  смеялась. Женщины  невольно  прижались  друг  к  другу.
- Бабоньки, война  кончилась!
Никто  не  шевелился. Нинка  тормошила  бабёнок, пыталась  закружить  их, но  толпа  окаменела. До  сознания  не  доходили  слова  Нинки: «Победа! Наши  победили! Конец  войне!»
-Да  что  же  вы  не  рады? – заплакала  Нинка. И  тогда  женщин  прорвало, все  заголосили. Они давно  не  радовались, они  разучились  радоваться, а  вот  плакать, голосить, рвать  душу – это  в  последние  годы  стало  привычкой.  Нинка  долго  вдалбливала  бабам  в  головы: «Победили  фашиста, войне  конец, мужики  домой  вернутся!»
-А  кому  возвращаться, если уже  на  ушедших  добровольцев и то две  похоронки  пришло?
Постепенно  в  головы  женщин  слова  Нинки  достучались И  в  хоре  плача  послышалась  радость  и  умиление.
-Милые  мои, неужели  дожили, неужели  дождались, неужели  победа!?
Нинка  повернула  к  деревне, и  все  кинулись  за  ней. У  конторы  уже  бегали  ребятишки  и  шевелилось  несколько  старушек. Нинку  стали  подкидывать, она  хоть  изрядно  исхудала  за  годы  войны, но  всё  же  была  крупная. И  откуда  только  сила  бралась  у  этих  измождённых  баб? Нинка  казалась  теперь  пушинкой. У Каменной  Лидки  и  то  светились  глаза  и  по  впалым  щекам  бежали  ручьём  слёзы: она  даже  плакала  молча.  От  конторы  она  побежала  к  дому  матери  и  оттуда  тянула  её  за  руку  к  ликующей  толпе. Женщины  подхватили  Ефросинью  Игнатьевну, которой  передалось  всеобщее  ликование, и  начали  её  подбрасывать  в  воздух, забыв, что  она  растит  маленького  немца, которому  в  следующем  месяце  будет  уже  три  года. Из конторы  вынесли  деревянный  стол  и  две  лавки, из  дома  тащили  нехитрые  продукты, а  Полина  Глебовна  несла  две  чекушки  мутной   самогонки. Расселись, налили  грамм  по  двадцать, выпили  молча  за  помин  души  погибших, всех  назвали  по  имени  отчеству, а  затем  ещё  по  двадцать  грамм  за  Победу.
От  дома  Ефросиньи  бежал  маленький  ребёнок: Лидка  с  матерью  поторопились, не  закрыли  плотно  калитку, и  малец  выскочил  на  улицу. До  сегодняшнего  дня  его  никто  никогда  не  видел, а  тут  перепуганный  пацаненок  с  рёвом  бежал  к  ликующим  и  привлёк  к  себе  внимание  всех.  Лидка  подхватилась, побежала  навстречу, схватила  мальчонку  за  шиворот  и  так  на  вытянутой  руке  понесла  задыхающегося  ребятёнка  назад  в  ограду  матери. Она  больше  оттуда  не  вышла. А  Ефросинья  взахлёб  рассказывала, какой  у  неё  Ромка ( она  его  так  назвала)  смышленый, как  ей  уже  помогает  и  как  его  любит  Макар.
Весть  о  победе  придала  всем  сил. На  следующий  день  женщины  засеяли  поле  овсом, которое  рассчитывали  засеять  за  неделю. Одиннадцатого  мая  в  деревню  вернулся  Фрол, муж  Акулины, что  жила  напротив  Лидки. Он  был  без  правой  руки. Фрол  уходил  на  фронт  с  сыном, но  на  сына  ещё  в 43-м  пришла  похоронка, а  от  самого  Фрола  не  было  писем  вот  уже  два  года. Каждая  женщина  встречала  Фрола  как  своего  родного. И  откуда  только  у  женщин  брались  слёзы?  Их  уже  можно  было  мерить  литрами.
Тринадцатого  мая  Нинка  прошла  по  улице  от  конторы  до  Лидкиного  дома  в  сумерках, но  её  увидела  Акулина, живущая  напротив. Она  дождалась, когда  Нинка  выйдет, и  спросила:
-Что  ты  к  ней?
-Похоронку  на  Романа  отдала. Ещё  днем  привезли  из  района. Да  не  решилась  я  днем  при  всех  вручить  её  Лидке  Каменной.
-Господи! – сказала  Акулина.- Война –то  кончилась.
-Так  погиб  он, пишется, ещё  тридцатого  апреля, а  сегодня  тринадцатое  мая. Пока  похоронка  пришла.
-А  матери, Егоровне –то, сказала?
-Да  не. Сейчас  зайду. Похоронка  на  Лидку, вот  ей и  унесла.
Акулина  не  спускала  глаз  с  окон  Лидки, но  никаких  признаков  жизни  там  не  увидела. Постой, а  вот  баня  затопилась. «Господи! – подумала  Акулина, -ей  похоронку  принесли, а  она  мыться  надумала. Неужто  и  правда, сердце  каменное  стало. Ведь  как  сказала  Роману  у  конторы «Я  жду», так  больше  за  четыре  года  ни  звука  не  проронила. Сходить  бы  к  ней, Фрол, надо. Авось  отойдёт, поплачет. Ведь  в  день  победы, пять  дней  назад, сама  видела, как  слёзы  лились  по  Лидкиным  щекам».
Утром  Акулина  не  выдержала и, прихватив  с  собой  однорукого  мужа, пошла  через  дорогу  к  Лидке.
Дома  всё  было  прибрано, но  никого  не  было. Вышли  на  крыльцо, покричали. На  работу  уйти  ещё  рано, может, в  огороде  копает. Когда  проходили  мимо  навеса, мелькнуло  что-то  красивое, белое. Лидка  висела  в  петле. На  ней  было  белое  свадебное  платье, которое  было  на  три-четыре  размера  больше, чем  сама  Лидка. Волосы  чистые, распущенные  до  пояса, седые  от  висков  до  самых  кончиков. В  петле  висела  молодая  старуха, но  довольная, чуть-чуть  с  улыбочкой. На  похороны  Лидки  пришли  не  все. Её  сняли  из  петли  и  сразу  унесли  на  самодельных  носилках  на  кладбище. Но  пожилые  женщины  запретили  хоронить  самоубийцу  на  общем  кладбище.  За  оградой, поваленной  изгородью, выкопали  яму  глубиной  60-80  сантиметров   и  без  гроба  положили  тело.  Лицо  Лидки  посинело, а  улыбка  с  губ  так  и  не  сошла. Закопали  быстро, креста  не  ставили, не  поминали. Пока  закапывали, Акулина  одна  подала  голос:
-Вот  такая  любовь. Пока  жив  был  Роман, и  она  крепилась. Кто  его знает, кому  легче-то. Тому, кто  плачет, или  тому, кто  молчит.
Ещё  Егоровна, свекровь  Лидкина  сказала:
-Вот  и  ладно. Не  один  Ромашечка  там  будет, вдвоем  они. Любил  он  её  пуще  жизни. Вот  вам  и  Лидка! Вот  вам  и  Каменная!

XIV. Жизнь послевоенная

После  победы  жить  стало  нелегче. Разруха, голод. В деревню, кроме  однорукого  Фрола, вернулись  восемь  человек  на  всю  деревню. А  ушли  на  фронт  сто  семнадцать  человек, значит  сто  восемь  братьев, сыновей, мужей  сложили  жизни, защищая  свою  землю, свою  страну, свою  речку  Хрустальную  и  свою  деревню  Хрусталёво. Поднимать  колхоз  с  девятью  не  очень  здоровыми  мужчинами  было  не  легко: не  было  техники, не  было  семян,  не  было  скота  и  не  было сил.
Бригадира  прислали  из  Дудорова, одноногого  Григория  Яковлевича, мужчину  лет  пятидесяти. Местные  были  недовольны: «У  нас  и  свои  однорукие  есть, и  мы  их  знаем, и  они  нас». Но  потом  прошёл  слух,  что  у  Григория  немцы  замучили  всю  семью, и  он  не  хочет  жить  в  своей  деревне, вроде  и  успокоились. Лишний  мужик  в  деревне  сгодится, хотя  бы  осчастливит  какую  бабу: одна  нога, о  руки-то  две, и не  старый  ещё. Вон  сколько  девок – переростков  не  рожавших  после  войны  осталось. От  кого  ещё  рожать, как  не  от  Григория.
Колхозники  вроде  разживаться  стали. У  кого  курица  появится, у  кого  ягненок, у  кого  поросенок или  даже  корова. Но  душили  налоги. Государство  надо  было  поднимать  после  такой  разрухи. Денег  не  было, вот  и  сдавали  молоко, яйца, мясо, а  если овцу  держишь – полторы  овчины  с  головы  сдай. Вот  до  такого  абсурда  даже  доходило.
 Но  все  были  рады, что  война  закончилась, что  не  бомбят, не  убивают, не  выгоняют  немцы  на  мороз. А  остальное  все  можно  было  пережить. Вале  Новосельцевой  в  Москве  сделали  операцию, достали  осколок, который  неглубоко  сидел, но  жить  нормально  не  давал. Она  быстро  пошла  на  поправку.
В  1948  году, в  середине  лета, умерла Ефросинья  Игнатьевна. Она  до  последних  дней  жила  с  немчонком. Ему уже  исполнилось  шесть  лет, и  он  выходил  за  ворота, но  местные  дети  все  были   старше  и  с  ним  не  играли, да  и  родители  твердили, что  он  немец. У  него-то  и  имени  не было, немец  и  немец.
Нинку  к  тому  времени  все-таки вместе  с  другими  забрали  в  ФЗО, и  хоронить Ефросинью  было  не  кому. Похоронили  колхозом  скромно  и  тихо. А  с  кем  будет  жить  теперь  мальчишка-немец  - вроде  как  всем  было  безразлично. И  лето  он  жил  один. Чем  и  как  питался, никто  не  знал. Замечали, что  ходит  он  в  лес  и  на  речку. На  речке  сидит  в  сторонке  и  смотрит, как  местные  мальчишки  ловят  карасей, вьюнов, щурят. Вьюнов  ловили  корзиной, тут  же  поджаривали  на  костре, ели, давали  и  ему. Однажды, уже  вечером, ребятишки  спрятали  корзинки  в  кустах, собрали  рыбу  и  ушли. Утром  приходят, а  на  берегу  кучка  вьюнов, ведра  полтора  будет, и  немец  валяется. Его  и  рвет, и  колотит. Наловил  он  вьюнов  и  наелся  от  души, видно  сырых, вот  его  и  мутит. Разговаривал  немец  плохо, но  мальчишкам  раздал  всю  рыбу, и  они  помчались  домой. Через  час  принесли  кринку  скисшего  обрата  и  отпоили  немца.  После  такой  щедрости, мальчишки  стали  терпимее  относиться  к  немцу: подкармливали  его, брали  в  ночное. А  он  оказался  очень  старательным: что  хворост  собирать, что  вскопать  грядку, видно, бабка  его  ко  всей  домашней  работе  приучила.
Зимой  немцу  пришлось  худо: дров  в  запасе  не  было. Он  переносил, что  мог, из  Лидкиного  дома, разобрал  там  даже  крыльцо. Сжёг  все  изгороди, перерубая  жерди топором. Так  зиму  и  пережил. Иногда  утром  на  крыльце  он  находил  краюшку  мерзлого  хлеба  или  две-три  мерзлых  картофелины. Видно, кто-то  так  и  не  смог  видеть  в  нем  немца, а  видел  просто  одинокого  ребенка. Мальчишки  деревенские  бывали  у  него, звали  его  с  собой  петли  ставить  на  зайцев, но  ему  не  в  чем  было  выйти: ни  обуви, ни  одежды. И  тогда  они  натащили  ему  обносков  таких, в  каких  ходили  и  сами. Научили  делать  и  ставить  петли. Пойманных  зайцев, немец  всегда  отдавал  парнишкам, а  они  ему  за  это  приносили  сюрпу – бульон  на  заячьем  мясе, а  иногда  и  мясо. На  следующую  зиму   топиться  немце  совсем  было  не чем  и  он  ночевал  у  соседей  в  сарае  с  овцами. Соседи  знали  об  этом , но  его  не  прогоняли. А  днём  он  снова  уходил  в  нетопленный  дом. Осенью  49  года  немец  начал  было  ходить  в  школу  и  проходил  два  месяца, научился  читать, считать  до  двадцати  и  в  пределах  двадцати  решать  примеры. Но  потом  стало  холодно, и  в  школу  ходить  стало  не  в  чем. В  сентябре  50  года  его  забрали  и  увезли  в  приют г.Калинин.

XV. Приют
Когда  в  приюте  взрослые  спросили, как  меня  зовут, я  ответил: «Немец». Но  мне  сказали, что  это  моя  фамилия, а  имя какое  тебе  нравится?
-Ваня,- сказал  я.
-Вот  и  будешь  Ваней. А  фамилия  будет  Немцов  тебе  восемь  лет. Ты  будешь жить  здесь. Здесь  много  детей, у  всех  родители  погибли  на  войне. А  твои  родители  где?
-а  кто  такие  родители? –спросил  я.
-Мама  и  папа.
-У  меня  не  было  родителей. Меня  родила  бабушка Фрося, но  она  умерла.
Так  я  стал  жить  в  приюте. Мне  очень  там  нравилось. Давали  одежду, кормили, я  учился, со  мной  дружили  другие  дети. Никто  меня  не  называл  больше  немцем. Только  когда  звучала  моя  фамилия  Немцов, я  вздрагивал. Я  закончил  семь  классов, и  в  пятнадцать  лет  стал учиться  на  токаря, затем  работал  на  заводе.
Сейчас  заканчивается  2014  год, мне  73  года. Я  живу  один  у  хрущевском  бараке  на  окраине  Калинина. У  меня  никогда  не  было  семьи. Прошлым  летом  я  ездил  в  Хрусталево. Я  помню  эту  деревню. Я  хорошо  помню  себя  с  шести  лет, когда  умерла  моя  мама-бабушка  Фрося. До  этого  времени  я  тоже  помню  некоторые  события, например, когда  мы  подолгу  ходили  с  бабушкой  по  лесу, на  болота  за  клюквой, помню, она  меня  часто  называла  Ромой. С  ужасом  вспоминаю, как  жил  один  в  холодной избе. Приехав  в  Хрусталево, я  беседовал  со  старыми  жителями  и  расспрашивал  их  о  Лидке  Каменной, не  представляясь  им. Разговаривал  с  Валентиной , в  девичестве  Новосельцевой. Её  уже  90-й  год  идёт. Ходит  совсем  плохо, а  голова  ясная. Очень  интересно  обо  всем  рассказывает. Ещё  жива  баба  Фрося, сестра  Ляксея, дочь Глебовны, но  её  рассказы  уже  путанные, отрывчатые. Историю  о  Лидке  Каменной  знают  здесь  все. На  вопрос: «А  где  сейчас  тот  немец?» - никто  не  ответил. Ну  и  я  не  стал  представляться. Сказал, что  пишу  книгу  о  войне  и  собираю  материал.
За  оградой  кладбища  я  нашёл  еле  заметный  бугорок, по  всей  вероятности, могила  Лидки  Каменной. Назвать  её  матерью  я  даже  в  мыслях  не  могу.
Вот  это  всё, что  я  помню  и  что  я  смог  узнать  о  Лидке  и  о  своем  детстве. Лидка  меня  ненавидела  все  девять  месяцев, что  носила  в  утробе, не  любила  и потом, но  позволила  мне  жить. А  нужна  ли  мне  такая  жизнь?
 Я – дитё, рождённое  войной  и  на  войне. Про  отца  я  ничего  не  знаю. Какой  он  был  человек? Его  знали  мои  земляки  как  немца, фашиста, который  пришёл  завоёвывать  чужую  землю, который  ненавидел чужой  народ, обращался  с ним хуже, чем  со  скотом. Сам  он этого  хотел? Или  его  заставили? Зачем  ему  дана  была жизнь?  Были  ли  у  него  родители, любили  ли  они  его? Вот  что  делает  война с людьми!
Я, рождённый  войной, никогда  не  испытывал  радости  от  того, что  я  жил, живу. Я  до  сих  пор  мечтаю  и  жду  хоть  на  миг  познать  любовь  и  материнскую  ласку. У  меня  нет  семьи, нет  детей, я  не  умею  любить.
Я  человек, рождённый  войной.
Моя  мать – война.
Отец – война.
Кто  же  тогда я?
1-7 декабря 2014 года.