2. Маркс и Герцен

2. Маркс и Герцен.

В октябре 1843 года Женни и Карл покидают Германию, и уезжают в добровольное изгнание в Париж
В 1845 году чета Марксов была выслана из Парижа и переехала в Брюссель. После начала Февральской революции 1848 году Марксы был высланы из Бельгии. Марксы отправились в Париж, но после демонстрации 13 июня 1849 году были высланы и оттуда. В конечном итоге Женни с тремя детьми и Карлом переезжают в Лондон.
Белутти, подруга детских лет Женни, посетившая её в Англии в первые годы эмиграции, в 1853 году, пишет: «С дрожью в голосе она рассказывала о своём изгнании из родной страны, о разлуке с одинокой старухой-матерью, о бегстве в Бельгию и высылке оттуда, о бегстве во Францию, из которой она вновь была изгнана… О том, как она каждый раз была вынуждена, как Агасфер, в 48 часов по бесчеловечному приказу вместе с мужем и детьми бросать свой дом и скарб, пока, наконец, после долгих странствий они не пристали к берегам Англии.»

Тоже самое приходилось испытывать в России и Герцену, когда ему с маленьким ребёнком и женой приходилось в 24 часа покидать Петербург.
Удивительная похожесть судеб Маркса и Герцена наводит на мысль о том, что - как разумно всё движимое, энергичное и как неразумно всё закостеневшее, абсолютирующее: В начале 1840 года Герцену было разрешено возвратиться в Москву. В мае 1840 года он переехал в Петербург, где по настоянию отца стал служить в канцелярии министерства внутренних дел. Но в июле 1841 года за резкий отзыв в одном письме о деятельности полиции Герцен был выслан в Новгород, где служил в губернском правлении до июля 1842 года, после чего он поселился в Москве.
Здесь ему пришлось столкнуться со знаменитым кружком гегельянцев, своих старых знакомых Станкевича и Белинского, защищавших тезис полной разумности всякой действительности.
Изгнанником стал  и Герцен, вернее , его не выгнали, но сделали невыносимой его жизнь и после смерти отца в 1847 году он навсегда покинул Родину, обуянную чиновничьим беспределом и монархическим истуканством.

Однако в философском аспекте воззрения Маркса и Герцена глубоко расходились. Сознание их формировалось в разных бытийственных средах: Маркс жил в Европе, где вовсю уже шагал капитализм и вставал пролетарий, а Герцен был из России, где всё ещё царил чиновничий феодализм ,  абсолютная монархия и крепостное право.  Распространенным в советской литературе оказался вывод о том, что народнические взгляды Герцена создали "теоретический барьер между ним и основоположниками марксизма" исследователь Герцена - А. И. Володин посчитал достаточным объяснить их "обоюдную неприязнь" "глубоким различием между теорией научного социализма Маркса и теорией "русского социализма" Герцена".
Герцен и Маркс не поняли друг друга. И не понятие это было следствием цивилизационных различий.

Кто же из них оказался прав? Прав оказался их общий учитель Гегель: Всё живое находится в вечном движении развития, отрицании отжившего и становлении нового; всё существующее разумно, всё неразумное отмирает.
Поэтому лишь время и опыт могут быть критериями истины.

Окунувшись в атмосферу бурлящей революциями Европу, Герцен с горечью замечает:: «Мещанство — идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Работник всех стран — будущий мещанин… Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме». Так и случилось: мещанство и закон своей рубашки возобладал на современными пролетариями.  Им доступны кредиты, дешёвенькие тачки, съёмное жильё, кое-какая работа – и море свободы ото всего, что так тяготит жиреющего капиталиста. Зато он любитель побузить и попраздновать по всякому поводу, лишь бы требования были не слишком серьёзны, ведь ни чего святее свободы всё-таки нет.

И вот она европейская революция глазами Герцена 1848 года: обманутый пролетарий, которому, как достойному симпатизирует Герцен, и лживый буржуа, который в 21 веке уже не скрывает своих намерений, а только совершенствует технику подчинения. Герцен пишет:  «Либералы всех стран, со времени Реформации, звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя слёз несчастного, во имя страданий притеснённого, во имя голода неимущего… Явился — не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле — пролетарий, работник с топором и чёрными руками… спросил… где же его доля во всех благах, в чём его свобода, его равенство, его братство. Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались… за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок!» («С того берега»).

Маркс – логик. В этой революции он видит логическое построение развития общества. Он видит здесь движение базиса и смещение надстроек. Он пишет:
« 10 декабря 1848 г. было днем крестьянского восстания. Лишь с этого дня начался февраль для французских крестьян. Символ, выразивший их вступление в революционное движение, неуклюже-лукавый, плутовато-наивный, несуразно-возвышенный, расчетливое суеверие, патетический фарс, гениально-нелепый анахронизм, озорная шутка всемирной истории, непонятный иероглиф для цивилизованного ума, — этот символ явно носил печать того класса, который является представителем варварства внутри цивилизации. Республика заявила ему о своем существовании фигурой сборщика налогов, он заявил ей о своем существовании фигурой императора. Наполеон был единственным человеком, в котором нашли себе исчерпывающее выражение интересы и фантазия новообразованного в 1789г. крестьянского класса. Написав его имя на фронтоне республики, крестьянство этим самым объявляло войну иностранным государствам и борьбу за свои классовые интересы внутри страны. Наполеон был для крестьян не личностью, а программой. Со знаменами, с музыкой шли они к избирательным урнам, восклицая: «Plus d'imp?ts, a bas les riches, a bas la r?publigue, vive Гетрегешг!" — «Долой налоги, долой богачей, долой республику, да здравствует император!» За спиной императора скрывалась крестьянская война. Республика, ими забаллотированная, была республикой богачей» (Маркс и Энгельс, Соч., т. 7, с. 42 — 43).

История не смеётся, она насмехается над обречёнными народами, которые безграничны силой, но ограничены в виденье будущего. Так было с восставшими крестьянами в Англии в 1381 году, когда под предводительством  Уота Тайлера они шли искать правды к королю, который многих же и казнил за это. Такой же кровавый выход нашли крестьяне Франции. С такими же надеждами спасения от капиталистов и помещиков-мироедов шли русские рабочие и интеллигенты в январе 1905 года к царю.

То, что Маркс видел, как логическое завершение капитализма, Герцен видел в фатально-философском преломлении:  «Действительная борьба богатого меньшинства и бедного большинства будет иметь характер резко коммунистический… Пролетарий будет мерить ту же меру, в которую ему мерили. Коммунизм пронесётся бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Середь грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест — явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры… Современный государственный быт с своей цивилизацией погибнут — будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль её и мне. Но её не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слёз, нужды, невежества и унижения» («Письма из Франции и Италии»). Но так случится в России, и Герцен чувствовал это.  Европа была уже неспособна на кардинальные изменения в своей жизни, и даже притянутая за уши к социализму, вырвалась и заковыляла обратно в капиталистическое рабство буржуазной демократии. Главными ценностями европейцев по-прежнему остаются республика и свобода, которые оказываются несовместимыми со справедливостью, равенством и братством.
«Эта исполнительная власть с ее громадной бюрократической и военной организацией, с ее многосложной и искусственной государственной машиной, с этим войском чиновников в полмиллиона человек рядом с армией еще в полмиллиона, этот ужасный организм-паразит, обвивающий точно сетью все тело французского общества и затыкающий все его поры, возник в эпоху абсолютной монархии, при упадке феодализма, упадке, который этот организм помогал ускорять. Сеньориальные привилегии земельных собственников и городов превратились в столь же многочисленные атрибуты государственной власти, феодальные сановники — в получающих жалованье чиновников, а пестрая, как набор образчиков, карта перекрещивающихся средневековых суверенных прав — в точно установленный план государственной власти, где господствует такое же разделение труда и такая же централизация, как на фабрике. Первая французская революция, поставившая себе задачу уничтожить все местные, территориальные, городские и провинциальные особые власти, чтобы создать гражданское единство нации, должна была развить далее то, что было начато абсолютной монархией, — централизацию, но вместе с тем она расширила объем, атрибуты и число пособников правительственной власти. Наполеон завершил эту государственную машину. Легитимная монархия и Июльская монархия не прибавили ничего нового, кроме большего разделения труда, увеличивающегося по мере того, как разделение труда внутри буржуазного общества создавало новые группы интересов, следовательно — новые объекты государственного управления. Всякий общий интерес немедленно отрывался от общества, противопоставлялся ему как высший, всеобщий интерес, вырывался из сферы самодеятельности членов общества и делался предметом правительственной деятельности, — начиная от моста, школьного здания и коммунального имущества какой-нибудь сельской общины и кончая железными дорогами, национальным имуществом и государственными университетами Франции. Наконец, парламентарная республика оказалась в своей борьбе против революции вынужденной усилить, вместе с мерами репрессии, средства и централизацию правительственной власти. Все перевороты усовершенствовали эту машину вместо того, чтобы сломать ее. Партии, которые, сменяя друг друга, боролись за господство, рассматривали захват этого огромного государственного здания, как главную добычу при своей победе» (Маркс и Энгельс, Соч., т. 8, с. 205 —206).

Маркс предвидел и восхищался сломом старого миропорядка, старой цивилизации. Герцен ужасался этому.
Ясно одно: общество бывает подвержено социальным болезням, и чем старее, чем неразумнее общество – тем опаснее становится болезнь , сильнее распространяется гангрена, и если вовремя не сделать хирургическое вмешательство , можно его потерять.

А. С.

На фото: Герцен и Огарёв