Питер

Посвящается мечтам и людям 90-х.






«И отправились сыны Израилевы из Раамсеса в Сокхф до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей. И множество разноплеменных людей вышли с ними и мелкий и крупный скот, -- стадо весьма большое».
«Детская Библия».

 



Мы дотянули до Питера. Хотя с самого начала это было полным сумасшествием. Просто потому, что ЭТО летать не может. А если полетит, то сразу и свалится. Со страшным грохотом, ломая деревья и потрясая округу. Или собьют, есть кому. Граница на замке несмотря ни на что! Но даже если не собьют и не свалится, всё равно ни за что не дотянет до Питера…

Вместо «Привет!» при встрече со знакомыми картинно удивлялись: «Ты ещё в этой стране?»; слово «виза» запорхало в разговорах, подобно мотыльку над лампой, выставленной на подоконник душным вечером на границе пустыни Негев. Ветер гонял по пыльному асфальту среди заколоченных крест-накрест витрин и расколотых гипсовых статуй обрывки листовок и просроченные продовольственные талоны, катал стреляные гильзы и пивные бутылки, кружился смерчами среди афишных тумб и баррикад из мешков с песком и  канцелярской мебели. На рыночной площади простреленный в трёх местах репродуктор хрипло ругал Лаврентия Цанаву. Потрясающе пахло весной!

Кое-кто и вправду свалил. Миша Абрамович присылал оптимистичные письма из потонувшей в солнце и благоденствии Хайфы, звал к себе, хвалил климат и цены и клятвенно обещал каждому новоприбывшему по три метра пропитанного божественной благодатью средиземноморского пляжа. О, земля его предков!

Толстый и бородатый режиссёр Андрюша Смирнов трудился где-то в Италии мальчиком при бензоколонке, в поте лица своего зарабатывая на подержанный «фиат». Про Гальку Ушакову из нашего двора, ябеду и старую деву, начали говорить на почтительных полуцыпочках: «У них родс-с-с-ственники в Америке!»
 
Тогда Леннон и нашёл ЭТО. В сотне метров от конечной остановки. Упавший столб с обращённой к небу жестяной табличкой: «Низ-з-зя!», ржавая колючая проволока и большущий, поросший поверху юными берёзками ангар скорее сельскохозяйственного, чем военно-засекреченного вида. А в ангаре, в который Леннон проник, отогнув заменяющую замок железку, оказалось…
 
-- Так ведь это... -- сказал я, заглядывая в ангар. Леннон сразу позвал народ, и не менее десяти человек рассматривали, толпясь, выкрашенный в камуфляжные цвета огромный фюзеляж с красоткой на борту, могучие крылья, лопасти пропеллеров. Операции в Нормандии. Фокстрот «Лунная долина». Зарево над Дрезденом. Дина Дурбин. Воздушный бой с «мессершмиттами» под огнём последних зениток рейха. «На честном слове, на одном крыле // Летим, летим, кувыркаясь в мгле…». Вынужденная посадка под обалделыми взглядами нестроевых красноармейцев. Большая Военная Тайна. «…есть почётная обязанность…»

-- Да, это ЭТО, -- объявил Леннон крайне веско. И добавил прежде, чем я успел сказать ещё что-нибудь: – Но только никаких Копенгагенов.

Тут-то и всплыл Питер. Конечно, это было сплошное сумасшествие – лететь. Особенно в Питер. Потому, что до Питера получалось дальше и опаснее, чем до других подходящих мест. До Копенгагена, например.

Но Леннон упёрся. Он вещал, сидя в штурманском кресле и воздевая длинный бледный палец к клёпаному потолку. В процессе речи Леннон помогал себе не только руками и подбородком, но даже ногой делая решительные жесты.

-- Здесь цивилизация закончилась, -- говорил Леннон. – В конце концов Система пожрёт саму себя. Уцелевших добьют радиация и налоговый гнёт.

И без него понятно. Далее следовало в том смысле, что покидая разрушенный дом, необходимо подумать о новом жилище. Женева?.. Цюрих?.. Барселона?.. Ага, разбежались! Разве везде там получится весело, как прежде? Поэтому – никаких Барселон! Питер! Исключительно Питер!


Немедленно распространился слух, и к ангару протоптали тропинку. Поглазеть на находку приходили целыми семьями, с парализованными стариками в креслах на колёсиках и с грудными младенцами, орущими в колясках. Полетит?.. Не полетит! Не полетит? Полетит…

Пришли инженеры братья Бобровы и одинаковым жестом покрутили пальцами у виска. Пришёл спортсмен Лукашевич и пожал плечами. Пришёл мой однокурсник Даллес и развыступался, что он, Даллес, полетит, как подобает белому человеку, в нормальном современном авиалайнере, а не будет рисковать здоровьем в сомнительном предприятии. Словно его кто-то приглашает. Пришла бабушка Ева и ничего не сказала, только посмотрела очень печально и вздохнула.

Но пришёл, отдельно от остальных, Антон Ростовцев, не расстававшийся с акустической гитарой, как чеченец с автоматом, и молча полез в кабину. Антон вообще почти не разговаривал, а только пел вполголоса длинные туманные баллады.

Пришёл бродячий проповедник Папа Иннокентий.

Пришёл монархист Кривошеин в чёрном пальто и в фуражке Марковского полка.

Пришёл предприниматель Карен с абсолютно неконтактной женой-ливанкой, тремя детьми и попугаем. Дети Карена тут же рассыпались по отсекам и стало казаться, что их не трое (два мальчика и девочка), а десяток.

Пришла маленькая хиппушка Ида Рубинштейн. Ида много путешествовала автостопом и имела кучу друзей.  Ей всегда все помогали. Вернувшись из странствий, Ида вечно болталась на “плешке”, так что можно было подумать, что она там живёт, курила длинные импортные папиросы и воспитывала крысу. Ещё Ида плела из кожаных ремешков, верёвочек и стекляшек фенечки и дарила их знакомым на счастье.

Прежде, чем залезть в люк, Ида взобралась на стремянку и нарисовала баллончиком с синей краской на пятнистом борту по соседству с голой красоткой большой магендовид.

На что с ворчанием вылез монархист Кривошеин, и, поскольку стереть магендовид не представилось возможным, принялся рисовать рядом, прямо поверх заколоченного фанерой пулемётного окна, двуглавого орла. Орёл получился похожим на двухголовую ворону, и Кривошеин почёл за благо скрыть своё произведение  под  трёхцветным кругом – дореволюционной эмблемой русской авиации. Едва он отвернулся, как Папа Иннокентий, обликом своим смахивающий на перекормленного гнома, пририсовал в середину круга «пацифик» и спешно кинулся обратно в недра машины, пока не заняли место.

Тут как раз вовремя появилась Ёлкина, чтобы приписать снизу:   «I LOVE BEATLES».

Ёлкина явилась в зелёном плаще до земли, в круглых очках, с хвостом, двумя детьми (мальчиком и девочкой), белой собакой на поводке и автоматическим пистолетом «магнум» в корзинке с рукоделием. Во время вечерних прогулок Ёлкина использовала пистолет по прямому назначению, а кроме того, им обычно кололись орехи. Для этого «магнум» брался за ствол и однажды курок соскочил и девятимиллиметровая пуля погнула палладиевый медальон у Ёлкиной на груди, после чего, отскочив, вдребезги разнесла  стоявшую на серванте вазочку эпохи Хань.

После этого случая Ёлкина прежде, чем колоть орехи, взяла за обыкновение ставить пистолет на предохранитель.

Пришёл длинный и тонкий Модерновский мальчик с хорошими манерами. Он пять раз сказал: «Извините», пробираясь среди турелей и бомболюков. Модерновский мальчик имел бабушку-француженку, так что манеры у Модерновского мальчика были наследственными, а не приобретёнными в процессе жизни.

Пришла восьмиклассница Сабина и тоже взяла баллончик (красный) и написала: «НЕ ЗАБУДЕМ ВИТЮ ЦОЯ!»  Потом вскарабкалась на сиденье стрелка-радиста и объявила, что хочет в Питер. В школе тоска, училки – дуры, одноклассники – дебилы, с предками отношения так себе, да и ва-а-аще…

Мини-юбка на Сабине была самая мини из всех, какие только бывают.

И Сабина хотела лететь в Питер. На ЭТОМ. Слово было сказано. Устами младенца…

Все переглянулись. Пять секунд тишины. Пауза. Окурок, отщёлкнутый через форточку, плывёт по бесконечно длинной параболе в багровом свете заходящего солнца прежде, чем навсегда пропасть в короткой аэродромной травке. Потом Леннон садится в кресло к левому штурвалу.

Щёлкнуло, зажглось, загудело. Один за другим взревели все четыре мотора. Закрутились винты. Предприятие началось.

Именно в этот торжественный момент прибежал букинист Сёма с звучной фамилией Армавиров-Кацнельсон и с двумя чемоданами. Сёма как раз надумал. Открыли люк, втащили Армавирова-Кацнельсона и его чемоданы, закрыли люк. Разгон. Отрыв. Набор высоты.

В далёкой и уже легендарной юности Леннон учился в военно-авиационном училище. И едва не стал настоящим пилотом. Под самый выпуск перепутал Плеханова с Каутским. Оно и к лучшему. А то никогда не сделался бы Ленноном, а шагал бы теперь взад-вперёд по плацу: ать-два, ать-два... И так до самой пенсии.

Летит! И не падает! И нормально летит…

Первая ракета не взорвалась. Скорее всего, бойцы толкнули боеголовку анархо-синдикалистам на подрыв Дома политпроса, так что ракета вполне безопасно проследовала, шипя и дымясь, сначала снизу вверх, потом сверху вниз. При этом она тщетно пыталась взорваться и только разбрасывала в стороны стартовые ускорители.

Взорвалась вторая ракета. Грохнуло. И ещё вспыхнуло.  И сразу появилось как-то слишком много отверстий. Зазвенело, разбилось, погасло. Редкие берёзки среди болотец сбесились, встали на дыбы и понеслись прямо в лобовое стекло.

Сейчас превратимся в огромный огненный шар. Включая детей, собаку, крысу и попугая. И я наконец узнаю, что там, По Ту Сторону. И как отделяется душа – сразу или постепенно.

Сейчас…

Зажмурил глаза и приготовился отделяться.

Но берёзки и болотца помаячили впереди  и стали понемногу отползать обратно под брюхо, успев значительно увеличиться в размере. Ну и ладно. Повременим.

Леннон за штурвалом совершенно мокрый, очки сползли на кончик носа, хаер висит сосульками. Через дыры в фюзеляже неимоверно дует. Потом в них стали заглядывать звёзды.

Слева во тьме Вена (Штраус, Климт, Отто Вагнер), справа Париж ( Альфонс Муха, Гена Хацкевич, Праздник, который всегда с тобой). Радиопереговоры по-английски со словарём, и как награда за бесстрашие – воздушный коридор. «Yesterday» -- мелодия, заблудившаяся в эфире. Огни Европы под крылом. Объединённая Германия, крыши Триеста, океан. «Мы передавали сводку погоды…»

Снова рассвело. Перепугал кусок обшивки, до того хлопавший на ветру и наконец оторвавшийся вовсе и пропавший в серой пустоте. Показалось, что разваливаемся. У пилотов «Челлинджера» едва не оторвалось полкрыла, и всё равно они вернулись в родную Калифорнию с обратной стороны. А тут всего-то до Питера…

Потом лопнул маслопровод крайнего мотора, масло полетело во все стороны и мы едва не задели за волны. Совсем близко внизу я увидел могучие свинцовые валы, катящиеся от горизонта до горизонта. Господи, Ты всё ещё на нашей стороне?..
Изредка опять что-нибудь ломалось и выходило из строя, но Леннон мёртво вцепился в штурвал, заставляя машину держаться в воздухе. Одиночество над океаном. Время, застывшее льдистым островом.

Дети на бомболюке построили дом из чемоданов и одеял, поселились в нём сами и поселили собаку. Дом назывался «Питер» и имел флажок над входом.

Довольно далеко от берега нас встретил патрульный истребитель. Обалдело потыкался туда и сюда, потом сообразил и ушёл вперёд показывать дорогу. Следом появился большой самолёт, обвешенный репортёрами, как воскресный трамвай – выходными трудящимися. Наконец открылся берег. Изумрудная толща воды, сахарная полоса прибоя, зелёная роскошь джунглей.

После взрыва зенитной ракеты заклинило правое шасси, и мы шлёпнулись прямо на брюхо на раскалённую, как утюг, аэродромную бетонку. 

Когда перестало трясти и разворачивать, я взглянул через расколотый плекс и увидел поле, бегущих по нему людей, истрёпанные пальмы и вдалеке под солнцем белое здание с флажком над входом.

Мы дотянули до Питера…



Санкт-Петербург. Флорида.                1999.