Омела

Ей нравится воображать, что она умерла, и разглядывать своё остывающее тело.
Её имя Омела, и ей бы хотелось, чтобы голени дали корни на небе, как омела на дереве.
Но она не мечтает умереть, нет, вовсе нет. Не всякая гибель отзовётся во чреве щекоткой и приятным покалыванием. Омеле необходимо, чтобы её любили, уничтожая изгибистую плоть, удостоверившись, что хозяйка ещё живая. Омеле нужно, чтобы липы вдавили её в облако, чтобы сделали всё красивое в ней произведением искусства, распластав по небу и около неба. Омела не хочет ничего решать, хочет лишь быть сломанной в высоте, в высоте, которую ласкают новостройки своими языками, в высоте, до которой тянулись с детства туманы её глаз, покрытых слеповатой поволокой. 
Подобно растению паразиту, отражения одного лица опутывают столицу сетью неожиданного изящества и совершенства филигранных черт. Сейчас Омела ездит каждый день к восьми утра на работу, а из окна автобуса видит свой собственный взгляд, застывший над городом. Как будто умер кто-то, а она вросла в небо. Липы поломали её кости, ветви сгрызли ей руки, тело превратилось в корни. Цветы неизбежно красивее, когда кому-то посвящены.
Вся её жизнь в Москве была извивной в кроне и правильной в корне до неизбежности. Потому что пока изгибы омелы впиваются в стволы асфальтов и этажей, а изгибы ног тёзки колдовского растения влекут тело по мостовым где-то на земле, в голове их мечтательной владелицы прокручивается, не забыла ли она закрыть входную дверь, в то время как высоко её сестра-близнец, двойник, застывает в объятиях глубокого ветра над сиротеющей высотой.
Сестра подмигивает и улыбается лучами рассвета из её памяти о детстве.
Омела хочет увидеть себя мёртвой и насладиться зрелищем, потому что ищет любви и не верит любви этого мира, ей нужно прорасти выше. Выше, гораздо выше.
В темноте новостройки дышат, глубоким дыханием простуженного горла.
Каждую ночь обморок, каждую ночь сестра наклоняется с неба и говорит полушёпотом, тихо… на ушко, рассказывает во снах, каково быть выше, каково быть корнем, проросшим в кронах посреди зимы и бетона, как теплы холодные объятия воздуха, как сыры его поцелуи…
Утром Омела снова начнёт искать моменты, искать ситуации, в которых будет в опасности. По дороге на работу, по дороге с работы, по пути в магазин. Нужно флиртовать с опасными людьми, флиртовать на глазах у их жён, нужно переходить шоссе, глядя в пустоту. Не важны последствия, жаль пока у Омелы ещё не получается нарваться на что-то по-настоящему серьёзное. Впрочем, достаточно и одной трагедии, как драма свершится. Когда ты в таком не участвуешь, это кажется слишком скоротечным, а подробности унизительными. Но Омела любит быть униженной. Если ей грубят, это сладко напоминает телу о будущем изнасиловании… или побоях. Омела любит, когда от неё ничего не зависит. Да и вся ситуация с невинным флиртом крайне похожа на один комплимент из прошлого. Однажды ещё в школьные годы ей сказали, кажется, кто-то из учителей:
- Ты очень красивая.
- Все мы смертны, – с кокетливой улыбкой ответила Омела, но была где-то далеко-далеко, глядела в бетонные облака за окнами.
Когда ищешь опасности, важны нюансы, специи. Но специи там, где нет ничего важнее специй. Омела со школы помнит типаж: красивый, молодой и беспомощный юноша. Желательно похожий на девушку, но отважный. Когда Омела ищет опасности, то мечтает, что кто-то из них спасёт её жизнь, и она когда-нибудь увидит корни вместо спасителя, переломанные, обездвиженные и зовущие небо. Корни попадут под машину, под кулаки, под арматуру и будут медленно превращаться в тело её сестры. Ветер высот не может не прийти к зовущему.
Иногда Омеле слышится шёпот. Будто кто-то спрашивает, как её зовут. И она отвечает, но только ветер подхватывает эхо, только ветер доносит воздушный поцелуй до щеки какой-то усталой девушки, до ещё неизвестной щеки… и ничего не происходит, Омела смутно припоминает похожую историю с ветром.
Вот только теперь от его дуновение будто ясно, что это уже не её имя, а имя рока, прибой, имя судьбы, Омела. И сестра, и все юноши, что похожи так неуловимо на неё, всё это цветы, растения, что обвили, вгрызлись в годы пребывания в Москве без остатка. То дерево, что придавило их к небу – её придавит сильнее, и можно будет выдохнуть – спасибо! А пока она любит смотреть…
Она любит смотреть, потому что когда и её корни порвут облака, смотреть будет другая.
Её хочется любить и завидовать ей… дочь, ещё одна сестра, но для неё останется лишь мокрый поцелуй эха, имя Омела, слово омела. Ей никто не расскажет, сколько их было, ей не расскажут, что тот, кому нужна её жертва, плод воображения, нечто наподобие ветра.
Омела сама знает, что этого вполне достаточно. Если бы такие плоды росли на дереве, это были бы плоды граната. Говорят, самое интересное в жизни – неизвестное. Но исчезни терра инкогнита в принципе, Омела не сожалела бы. Ей ближе недосказанность. Её больше всего волнует то, чего на свете нет и ощущается на грани реальности, скользит ветром из-за границ мира, а иногда вспыхивает через Эрос. Несмотря ни на что, Омела научилась почти не зависеть от недостижимого и ускользающего. Увы, это никак не изменяло её потайных и самых далёких чувств. В глазах год от года всё больше и явственней отражается полный очень сложных оттенков «взгляд за край». Ни обыватель, ни она сама не заметят его за привычной, будто подслеповатой, поволокой.  Пропустят нюанс… как самого главного любовника всей её жизни. Кого она действительно любила, но не верила в это...
На поверхности же ей просто ближе недосказанность. В любых мёртвых структурах прорастало то, что достойно неги в цикличном мире, прорастали её собственные корни. Но это даже не был эгоизм, или выход из отчаяния, нет! Омела искренне любила сестёр, всё искусство жизни, ну, а особенно то, чему приносила свою извечную жертву, то, что ей самой никогда не являлось. Кто-то в небе умер, но цветы живы. Возможно, умер бог, но Омеле даже уютнее одной, уютнее, когда нет ничего выше красоты, и вся боль, спальный район, одиночество, автобус, всё имеет смысл. Боль – жертвоприношение.
Ущербным светом календари чаще и чаще напоминают… будто подмигивают памяти. Сегодня был удивительный день! Сегодня впервые с момента поиска опасностей тебя ударили за невинную улыбку… или за то, что стояла на проходе. Смотреть надо, смотреть! Ударил мужчина с сумками, или только толкнул на остановке… не важно, Омела упала, и ей понравилось, но не хватило. На губах выступила кровь, она их прикусила от незаконченности… и улыбнулась. Если зайти домой, можно переодеться и немножко поболеть. На работе ругали за опоздание, косметика растеклась, но был повод задуматься. То ли ещё будет! На губах полузабытый вкус. Так случалось и раньше, но обычно в фантазиях. Страдания тела, шрамы были ужасны, пока не удалось прозреть в них сексуальный подтекст. Красивая жертва идеальному…
На щеке слёзы, в груди тайна и терпение, но каждый шаг во вселенной всё выше, а корни касаются ветра. Умирание как музыка, ей нужно отдаваться, а не перематывать. Музыка, воспринимаемая не только на слух.
Омела любит смотреть на своё умирающее тело с высоты, но смотрит вверх, потому что в молитве принято быть ниже, глядеть со дна, а желательно через прутья железной решётки на окне первого этажа.
Глупые люди пытаются искоренить омелу, а совсем глупые даже считают, от неё нет пользы, говорят, есть много вреда липам и другим растениям, чуть ли не небу. Смешно, но неизбежно – элементы декорации никогда не понимают главных действующих лиц. Когда люди, как фото, как стулья и розы в горшках, становятся пылью и возрождаются из пыли, у людей уже не остаётся памяти, но не у Омелы.
Она улыбается им в лицо и будто не знает стыда, хотя это не правда. Просто ей не кажется, что стыд это только что-то плохое. Её обвиняют и в любви к излишним наслаждениям, но и здесь ошибка. Многое в Омеле посвящено эросу, а в чистом виде он ей не интересен. Секс всегда был нужен такому растению как средство для служения чему-то большему. Возможно, именно это что-то вело Омелу с завязанными глазами к опасности и влекло к совершенству форм, филигранности черт.
Секс она любила как элемент насилия над собой, как тень сострадания к себе. Так же Омела воспринимает и побои от обманутых или оскорблённых ей женщин, которые пока ещё возникали только в её воображении, так же и грубость наяву, и обязанность просыпаться в пять утра, чтобы приехать на работу к восьми. Во всём ей ощущаются руки, дающие нежность, присутствие смысла и забвения смерти.
Единственное истинное наслаждение Омелы – смерть, нет, то есть смотреть! Танатос её вообще не волнует, когда не является финальным аккордом прекрасной драмы, когда не притягивает чуть более длительной темнотой, чем чёрный бархат ночи. Но в сущности это всё кратковременно. Смотреть другое дело, это важнее… то есть нежнее. Особенно на женственных мальчиков, которым по её вине бывает хуже, чем ей. Пока только в её воображении. Белая зависть и сочувствие. В их облике и боли будто тонко, но неистово и ярко является её сестра, чтобы поласкать улыбкой и снова вернуться в небо. Увы, женщины, Омела помнит со школы по давним фантазиям и экспериментам, вмещают её сущность поверхностно и не кажутся достаточно красивыми и готовыми к жертве. У них как бы отсутствует стремление вверх, наоборот – ощущается вектор заземления, постепенное и мучительное принятие человечества. Она слышала, им даже соблазнительна глубина, даже мужчины! Когда же Омеле приходиться действовать, в моменты собственных мук она иногда приговаривает: «Ближе, ближе, высоко, ещё выше!» Конечно, не всё даётся ей легко, но она сильная. Все страдания – цветы её тела самодельному алтарю. Тяжёлые, но посильные для тонких рук.
Руки красивее, когда посвящены кому-то, или слиты с кем-то. Говорят, в конце жизни принято благодарить, а цветы и есть эта благодарность. Вот только когда растения тянутся к высоте, то уже не нуждаются в том, кому посвящены. Когда-нибудь из трамвая к крышам улыбнётся им та другая! Дочь пока ещё не до конца разобравшаяся в наростах на ветках и небе, но уже лелеющая спасибо. Та, что услышит имя не только на слух и поймёт даже эхо. Погода будет ветреная, и гул превратит столицу в ракушку.
Календари шепчут Омеле, что и сегодня погода такая же. Как чУдно! Ущербная луна, темнеет рано, но шёпот в раковине стен спального района громче: «Тшшш! не опережай музыку!» Омела почти религиозна и уж точно фаталистка, кланяется и разбивает колени. Кровь имеет приятный привкус, даже если пробовать её не языком. Иногда на улице приятно упасть и удариться в кровь губами. Лежать долго, не поднимаясь, пока кто-нибудь не заметит. Омела любит бетон, потому что в нём тепло. Ей нравится вспоминать, что её двойник не отрывает глаз, глядя на подобные зрелища из туч. По ночам сёстры расстаются, чтобы ощутить ласку чёрного бархата в одиночестве, а потом вместе видят остывающие корни. Если приглядеться, кажется, будто корни кричат: извиваются руки, доносятся стоны, где-то змеятся водоросли, экстаз или муки?
…Не узнать, и как удачно, что Омела любит просто смотреть! Перед очередным обмороком в чёрный бархат ещё слышен прибой… прибой, переходящий в бледное море без снов, потому что хорошо и здесь. Здесь, где бетон и тепло. Глаза и руки чуть-чуть отдохнут у той, что любит смотреть. А когда-нибудь, когда дыхание зданий станет и её дыханием, смотреть будет другая. И совершенно не важно, какой у неё в паспорте игрушечный псевдоним.
Кто-то спросит: «Как тебя зовут?» – и она всё поймёт. Ловя воздушный поцелуй на щеке, шевельнёт губами… Коснётся ветра, как не коснётся её ни один другой человек. Поймёт так, как понимает всё только Омела.