Из книги виталия максимова бремя добрых надежд 201

Виталий Максимов
Режиссёр, сценарист, актёр театра и кино, тележурна-
лист, продюсер, заслуженный деятель искусств России, лау-
реат международных кинофестивалей, руководитель видео-
отдела «Студии «ТРИТЭ» Никиты Михалкова», автор книги
«Мне не спится», сборников: «Андрей Попов», «Самый главный великан» и др.
«Тем, кому довелось прочитать мою предыдущую книгу
«Мне не спится», должно быть понятно, почему я её так назвал.
Писал во время бессонницы, вызванной непомерным трудом,
и длившейся полтора года. Пришлось заполнять ночи чем-то,
отвлекающим от тревожных мыслей и бесполезных попыток
призвать Морфея, принимая снотворные зелья или пересчи-
тывая сотнями баранов. Именно ночью, в тишине, можно пре-
даться воспоминаниям и, прокручивая внутреннюю киноленту
памяти, погрузиться в атмосферу прошлого, удаляющегося
всё дальше и дальше. Захотелось вспомнить тех дорогих, о ко-
торых теперь вспоминают всё реже и реже, поскольку жизнь
летит уже со скоростью «Сапсана», а «Покровских ворот»
моего поколения снять, может, уже и не придётся. Поэтому
в этой книге я продолжу начатое, так же форматируя главы
под сериал, пытаясь не упускать самого важного – благодарно-
сти к тем, с кем сводила судьба в разные годы моей, надеюсь,
ещё до конца не подытоженной жизни».
Автор


Первая Серия.

Заканчивался год 1979.
Москвичи и гости столицы, как всегда, штурмовали продо-
вольственные и промтоварные магазины, готовясь к встрече
Нового года.
Я вместе со своим однокурсником, коллегой по театру
Мишей Колесниковым, после дневных детских спектаклей
(а их в зимние каникулы было по два каждый день плюс ещё
вечерний для взрослых) отправился в ближайший гастроном
на Большой Бронной, не осознавая, что мною движет само
Провидение.
В торговом зале, где толпился народ в надежде прихватить
что-нибудь дефицитное, мы неожиданно увидели знакомую
нам фигуру в пальто и нахлобученной меховой шапке-ушанке,
кажется, серого цвета.
Явно пытаясь быть неузнанным, в очереди в кассу стоял… Он!
В его доме – в конце Суворовского бульвара, у Никитских
ворот, был подобный гастроном, прозванный в театральных
кругах «ефремовским», поскольку в доме этом проживал ещё
и Олег Николаевич Ефремов.
Видимо, не найдя в своём магазине чего-то необходимого,
Иннокентий Михайлович заглянул на Бронную и был нами там
обнаружен, несмотря на камуфляж из надвинутой до самых
глаз шапки.
Упустить эту уникальную возможность подойти к нему
близко и засвидетельствовать свой восторг, искреннее почте-
ние или Бог знает что мы не смогли.
Выйдя первыми из магазина, встали у входа в терпеливом
ожидании своей «жертвы». Через некоторое время она появилась.
Мы решительно подошли и довольно громко представи-
лись:
– Иннокентий Михайлович, здрасьте! Мы, – артисты из пуш-
кинского театра… Хотим поблагодарить вас за книгу, с удо-
вольствием прочитали, и она нам очень понравилась. Вот,
пользуясь случаем, решили к вам подойти…
– Спасибо, друзья… – смущённо улыбаясь, произнёс он,
при этом озираясь по сторонам, чтобы понять, много ли по-
сторонних ушей и глаз нам удалось привлечь к этому неожи-
данному для него признанию. Но народ был увлечён покупка-
ми и сновал мимо нас, особенно не любопытствуя.
И тут воцарилась мхатовская пауза, после которой было не-
обходимо либо откланяться, либо его чем-то заинтересовать.
– Иннокентий Михайлович, мы недавно зачислены в труппу
театра, вместе учились в ГИТИСе…
– У кого?
– У Андрея Алексеевича Попова…
На этих словах произошло чудо: он улыбнулся своей фир-
менной широкой улыбкой и предложил его немного прово-
дить.
Мой друг-приятель, извинившись, ретировался, а я с огром-
ным удовольствием принял приглашение.
– Андрюша… Это – мой друг сердечный. Так вы с его кур-
са? Которому он целый театр подарил? Васильев, Морозов,
Райхельгауз?.. Как же, как же…
– Да нет, это – наши режиссёры-педагоги, а мы немного
помладше, – его актёрский курс.
– Ах вот как? Ну? И что же вы играете в театре?
– Я ввёлся на роль князя Долгорукова в булгаковские «По-
следние дни», а сейчас репетирую Алексея в «Оптимистиче-
ской трагедии»…
В этот момент посыпался мокрый снег, обильно, большими
хлопьями. Мы неторопливо шли по улице в направлении Ни-
китских ворот мимо театра на Малой Бронной. Я без умолку
рассказывал о том, что нашёл в спецхране «ленинки» первый
вариант пьесы Вишневского, где погибает в финале не только
комиссар, но и весь полк, что трагическая основа произведе-
ния от этого расширяется. Описал, на каком этапе проходят
репетиции, кто занят в будущем спектакле и т. д.
Он, как мне казалось тогда, слушал и мило улыбался, на са-
мом деле, не очень вникая в мой бодрый и болтливый рассказ.
Не останавливаясь, на ходу, он неожиданно попросил меня
снять с головы шапку. Я мгновенно подчинился, не очень пони-
мая, зачем ему это понадобилось. Мы остановились. Помню,
как большие мокрые снежинки сверху падали мне на волосы
и лицо. Помню и его в момент ставшие серьёзными глаза…
Пауза. Конечно же, – мхатовская.
– Молодой человек, как вы сказали, вас зовут?
– Виталий… Виталий Максимов.
– Ах, да! Виталий!.. Так вот, Виталий, вам нужно играть
не матроса…
– А кого? – пытаясь уловить смысл, наивно спросил я.
– Князя… князя Мышкина. Эта роль вам подошла бы лучше.
И опять «фирменная» улыбка коснулась его глаз.
– С этой роли начинался и я…
Мы расстались у «ефремовского» гастронома, что был
в доме № 17 на теперь уже не Суворовском, а Никитском буль-
варе, точнее, у подъезда через арку, направо, во дворе.
Я рассказываю о «своём» Смоктуновском, о том, как мы
впервые встретились и каким я его узнал, а «из песни слов
не выкинешь».
Он любил своих партнёров, сходился с ними всерьёз
и надолго. Его связывала настоящая дружба с моим Учите-
лем – Андреем Алексеевичем Поповым, которого он любил
и очень страдал от его безвременной потери. Об этом я ещё
расскажу, а здесь мне хочется процитировать фрагмент его
статьи, вошедшей не без моего участия в книгу, изданную
«СТД» РСФСР в 1989 году, которую мы вместе написали годом
раньше – к 70-летию А.А. Попова, увы, к несчастью, уже без
юбиляра. Он описывает похожую ситуацию взаимного непо-
нимания _______лучших побуждений:
«…Он был лёгким человеком, с ним было просто даже тог-
да, когда обстоятельства не сулили этой простоты.
Где-то на третьем году нашей совместной работы во
МХАТе он вдруг, без всяких комплексных недомолвок, психо-
логических пристроек, чисто и честно признался, что не толь-
ко не ожидал встретить во мне товарища, но что я вообще
не входил в сферу его даже предполагаемых интересов.
Я говорю Ирине (Ирина Македонская-Попова – жена, прим.
автора):
– Вот странно… как ты думаешь, с кем я больше всего со-
шёлся во МХАТе?
– Ну, не знаю, – отвечает, – судя по тому, кто тебя взял
не только в театр, но и сразу же в свою работу, – с Ефремо-
вым, наверное?
– Это всё так… но это в работе. А вот по-человечески?.. По-
разительно!.. Cо Смоктуновским!»
Далее следовало несколько определений того, что так нео-
жиданно удачно открыл во мне. Определений не то чтобы там
в каких-то повышенных, превосходных степенях, нет, – про-
стая оценка того, чем, или всё-таки лучше сказать «кем», соб-
ственно, я и являюсь. И тем не менее слышать о себе самом
эти высказанные серьёзно, даже с оттенком удивления, при-
знания, что ты, оказывается, никакой не укушенный, не про-
кажённый и уж совсем даже не гадина, – согласитесь, даже
от друга несколько неуютно. (Быть может, он был отвлечён
дорогой, – мы ехали в машине, он сидел за рулём, подвозил
меня к дому). Подобное выявление вдруг так славно зародив-
шегося доброго отношения ко мне, помню, не очень обрадо-
вало меня, и, подавив всколыхнувшееся, недобро заворочав-
шееся чувство обычной человеческой обиды, я спросил:
– Андрей, погоди… почему, собственно, я должен был бы
быть каким-то недоноском, одноклеточным, да ещё и мер-
завцем… не понимаю?
– Ну, как… ты же знаешь, что о тебе такое идёт… что под-
час и не выговорить…
– Да?
– Можно подумать, что ты в первый раз слышишь или не до-
гадывался…
– !?!?
Трудно представить себе, как ты выглядишь со стороны,
а в такие редкие минуты «самопознания» – тем более.
Но на этот раз я, наверное, был похож на человека, только
что узнавшего наконец конечную цель мироздания.
– Ну, вижу, – я огорчил тебя… Вот всегда так – хочешь сде-
лать хорошо – получается плохо!
…Неловко, что в воспоминаниях об Андрее Алексеевиче
Попове мне приходится довольно часто и немало говорить
о самом себе. Однако, как же иначе рассказать о нём, о тех
встречах, разговорах, которые сопровождали нашу жизнь,
работу, взаимоотношения коллег, товарищей, партнёров
и просто собеседников?
Чувство дружбы, обычного человеческого доверия, ду-
шевной расположенности в нашем возрасте приходит далеко
не часто, и, что говорить, он, тем своим непосредственным
признанием так неуклюже ошарашив меня, сам был смущён.
Смущён настолько, что несколькими днями позже, встретив
меня в театре, схватив за рукав, серьёзно, тихо и проникно-
венно заговорил:
– Послушай, Иннокеша, я что-то явно давеча наплёл, хотел
сказать о своей радости, что мы вместе во МХАТе, а получи-
лось, что ты едва ли не чудовище.
– Андрюхин, всё в порядке, я понимаю. И ты прав, я дей-
ствительно… немного звероящер».
Их дружба выглядела очень трогательно. Они вместе уезжа-
ли на одном автомобиле после совместных спектаклей. Попов
всегда терпеливо ждал в салоне театральной «Волги» уставше-
го и психологически растраченного друга. Ехали молча, пере-
варивая внутри ход своих ролей, как будто два спортсмена-тяжеловеса
возвращались после соревнования на звание
чемпиона и не понимали – выиграли они или нет? Сначала выса-
живался «Иннокеша», а «Андрюшанчика» везли на Смоленскую
набережную, где, кстати, по соседству с его домом, под метро-
мостом, когда-то снимался эпизод из «Берегись автомобиля».
Помню, как я провожал Андрея Алексеевича (Попова)
на Киевский вокзал, к поезду на летние гастроли, и поинтере-
совался, не взял ли он что-нибудь с собой в дорогу поесть? Он
улыбнулся и сказал: «Ты знаешь, я еду в одном купе с Кешей
Смоктуновским, а его «Соломка» (жена Соломифь – прим. ав-
тора) всегда в дорогу обильно снабжает разными яствами.
Так что – не пропаду».
Спектакль «Иванов» я смотрел во МХАТе несколько раз.
Невозможно было оторвать глаз от их трогательного обще-
ния и на сцене, особенно, когда Лебедев – Попов, предлагал
Иванову – Смоктуновскому, деньги из своего загашника. Это
была из;за отсутствия реплик для исполнителя роли Иванова
огромная «зона молчания». Говорил, не умолкая, только Ле-
бедев, уговаривая по-дружески взять у него деньги, о кото-
рых не знает жена.
Я обратил внимание, что каждый раз Смоктуновский
во время этого поповского монолога менял мизансцены, при-
кладывал откуда-то взявшийся револьвер к лицу, используя
его как кусок металла, дабы охладить свою разгорячённую
спорами и переживаниями голову.
Помню, как он благодарил своего партнёра за терпимость
к этим внешним изменениям рисунка мизансцен после одно-
го из спектаклей.
Мы ехали в автомобиле, они взяли меня на «развоз» вме-
сте с собой, и И.М. хвалил А.А. за то, что тот не обижается
на его мизансценические импровизации.
В этот момент я ехал со своим Учителем и его гениальным
другом, держа в руках охапку подаренных им зрителями цве-
тов, и выглядел, наверное, таким же счастливым и глупым,
как Юрий Деточкин в милицейской машине после премьеры
самодеятельного «Гамлета».
Как ни странно, Смоктуновский боролся с этим чеховским
образом, играл нестабильно, пренебрежительно называл пье-
су с ударением на последний слог – «Иван;в», часто «тишил», –
тихо и неразборчиво произносил свои реплики. Но внезапно,
через раз, вдруг выкладывался так, что вызывал бурю апло-
дисментов и абсолютное обожание со стороны зрителей –
свидетелей этих невероятных творческих всплесков. Чем его
не удовлетворяла эта роль, осталось лично для меня тайной.
Когда Ирине Владимировне Македонской предложили из-
дать книгу о муже и быть одним из её составителей, она обра-
тилась ко мне с просьбой написать свою статью и помочь ей
в организации написания статей другими авторами.
Естественно, откликнулся мгновенно. Стал писать, а также
вместе с ней и редактором Ириной Силиной договариваться
с другими авторами. Их оказалось много, и каких! Смотришь
теперь и глазам своим не веришь, что сам попал в такой
список:
Ростислав Плятт, Андрей Петров, Мария Кнебель, Люд-
мила Касаткина, Татьяна Лиознова, Борис Васильев, Эмиль
Брагинский, Леонид Хейфец, Ия Саввина, Олег Табаков, Ники-
та Михалков, Александр Адабашьян, Марк Розовский, Мари-
этта Шагинян, Борис Морозов, Борис Эрин, Виталий Макси-
мов, Иннокентий Смоктуновский...
Мне посчастливилось периодически беспокоить часть
из них, напоминая о сроках сдачи рукописей и т. д.
Однажды, в очередной раз прогуливаясь по Тверскому
бульвару с женой и дочерью, мы случайно встретили И.М.С.
Он шёл из театра пешком. Погода была летняя, солнечная,
на нём был светлый, кажется, белый костюм.
Увидев впервые нашу маленькую Ирочку, он ещё издали
будто весь засиял. Поздоровались, взял обеими ладонями её
личико и со словами «какая прелесть!» нежно поцеловал в ло-
бик. Мы двинулись все вместе, провожая его до дома.
По дороге он пожаловался мне, что статья не очень полу-
чилась, он недоволен, но отправил её Иринушке.
На следующий день я поделился его сомнениями с Ири-
ной Владимировной по телефону. Она в свою очередь пе-
резвонила ему, чтобы поблагодарить и успокоить, так как
его статья ей понравилась. В общем, политес был соблюдён,
но неожиданность поджидала меня во время нашей следую-
щей встречи.
После дневной репетиции зашёл в тот самый «ефремов-
ский» гастроном. Набрав бумажные пакеты с картошкой
и свёклой, вышел на улицу и наткнулся на выезжающую
из подворотни знакомую «Волгу». Она резко затормозила, от-
крылась дверь, а её «водитель» встретил меня впервые без
«фирменной» улыбки.
– Ты куда? – как-то озабоченно спросил он.
– Домой, на Гоголевский…
– Садись, я подвезу.
Не заставляя ждать, я со своими пакетами сел рядом. Ма-
шина тронулась.__

– Скажи, пожалуйста, – заговорил он сразу, – какого хрена
ты передал Ирине наш разговор? Кто тебя просил об этом?
(«мать-перемать» – это, порой, им употреблялось – прим. ав-
тора).
– А что в нём было секретного, Иннокентий Михайлович? –
недоумённо парировал я.
– А то, дорогой, что я с тобой поделился по-приятельски,
а ты взял и растрепался!
Пауза. Моё покаяние и извинение. Его прощение и отпуще-
ние. Дом мой на Гоголевском мы уже проехали.
И тут я заметил, что улыбаться-то ему было, собственно,
почти и нечем. Половины зубов во рту не было, и ехал он, как
выяснилось, как раз к дантисту, в поликлинику, что в Хамов-
никах у храма.
– А как ты теперь доберёшься? – спросил он уже виновато,
поняв, что завёз меня, нагруженного пакетами, довольно да-
леко.
– Не волнуйтесь, не впервой! – браво ответил я и стал наивно
рассуждать на тему, что отсутствие части зубов – это вре-
менный повод, чтобы использовать его для какой-нибудь ха-
рактерной роли в кино, и т. д., и т.п…
Слушая меня и думая о своём, он отключил зажигание, вы-
нул ключ, запер руль на противоугонный замок, достал сбоку
«костыль» для запора руля и педали, защёлкнул, затем дру-
гим ключом замкнул блокиратор ручки переключения ско-
ростей, вышел из машины, захлопнул дверь и закрыл её ещё
одним ключом. Всё это действо параллельно вызвало у меня
невольную ассоциацию, сами догадываетесь, с каким филь-
мом. Только это была, скорее, одна из жертв того милого,
но принципиального и где-то коварного агента Госстраха –
Юрия Деточкина.
– Мне не надо сниматься без зубов, Вита! – обратился
ко мне так, как называл меня только А.А. Попов. – …Мне хо-
чется просто жить… – и положил ключи от автомобиля в свой
портмоне, в котором я заметил довольно толстую пачку сто-
рублёвых купюр.
«Берегись автомобиля». Именно благодаря этому фильму
началась дружба И.М.С. с Олегом Ефремовым.
Через десять лет после съёмок в этой замечательной кар-
тине Смоктуновский оказался во МХАТе, который возглавлял
Олег Николаевич Ефремов.
Анатолий Смелянский рассказывал, как однажды артисты
МХАТа летели с гастролей из Греции.
Перед вылетом сыграли чеховского «Дядю Ваню». Самого
дядю Ваню играл Смоктуновский, Астрова – Ефремов. В само-
лёте они сидели рядом, уставшие, но довольные успешным
окончанием гастролей. Молчали. Вдруг Олег Николаевич
мрачно спрашивает Смоктуновского:
– Ну, как я играл, какой я артист, Кеша?
– Ты, Олег, – хороший артист! Очень хороший артист!
Ефремов довольно кивнул, но не отставал:
– Ну, правильно, я – хороший. А про себя ты что думаешь,
какой тогда ты артист?
– Олежка, ты – хороший… А я, брат, – космический…
Ефремов с удивлением уставился на «Кешку». Пауза. Есте-
ственно, – чеховско- мхатовская. Оба прыснули от смеха.
Есть ещё одно свидетельство того, как И.М.С. умел ценить
чужой талант.
Январь 1988 г. Во МХАТе отмечали 125-летие К.С. Станиславского.
По телевидению шла трансляция. На сцену вышел
популярный и любимый многими зрителями Геннадий Вик-
торович Хазанов в самом расцвете своих творческих сил. Он
стал играть монолог «Дармоеды» о том, как можно послать
человек 200 наших «дармоедов» за границу с целью развала
экономики «проклятых империалистов».
На сцене под портретом Станиславского сидел цвет тог-
дашнего МХАТа: Олег Николаевич Ефремов, Ия Сергеевна
Саввина, Владлен Давыдов, Евгений Александрович Евстигне-
ев и сам Иннокентий Михайлович – все в парадных костюмах,
во фраках с «бабочками».
Номер Хазанова длился около 10 минут, и всё это время хо-
хот зала и тех, кто сидел на сцене, не останавливался. Громче
всех было слышно Смоктуновского. Он смеялся до слёз, выти-
рал их платком, – до того весело было ему…
С тех пор я не видел этого «хазановского» монолога,
но в воспоминании он возникает неразрывно с мальчишеским__
гоготом именно Смоктуновского. Так довести до «смехослёз»
своих мхатовских коллег подвластно только настоящему та-
ланту. И.М.С. умел искренне это оценить.
И опять случайная встреча на Суворовском бульваре. Год
1983. В июне не стало Андрея Алексеевича Попова – «Андрю-
шанчика». Я осиротел. Это была одна из самых первых и не-
выносимых потерь, которую пришлось пережить. Вдобавок
в день его похорон мне пришлось играть тех самых шилле-
ровских «Разбойников» на гастролях в Архангельске. Беспо-
щадная профессия: улететь в другой город и играть четыре
спектакля подряд. Все билеты были проданы, заменить репер-
туар никто не позволил. На нервной почве на первом сорвал
голос, на четвёртом в финале упал с шестиметровой высоты,
отбил, что только можно. Профессиональный долг был испол-
нен, а попрощаться с Учителем не довелось.
Наступила зима. Москва. Поздно вечером возвращаюсь
на своих «Жигулях» из театра после очередного спектакля.
Мокрый снег, на дороге слякоть. Улицы плохо освещены
и пустынны.
В это теперь поверить сложно, но было именно
так, – после полуночи прохожих не встретишь, а по улицам
сновали только одинокие «зеленоглазые» такси.
Через Никитские ворота выезжаю к уже вам знакомому
«ефремовскому» гастроному. Впереди в свете фар вижу фи-
гуру человека, стоящего посредине проезжей части и глядя-
щего вверх на окна дома. Резко торможу, чтобы не сбить.
Машину протаскивает юзом вправо, едва не задев странного
субъекта, она останавливается. Опускаю стекло, чтобы «об-
лаять» этого мужика в ушанке, которого чёрт вынес посреди
дороги, и не верю своим глазам – Смоктуновский.
– Вы что здесь, Иннокентий Михайлович?!?
– Ой!.. Виталий… Привет! Ты откуда так поздно?
– Да я-то из театра, а вы что тут делаете? Я же вас чуть не сбил!
– Извини, друг! Ты знаешь, я тоже из театра… Смотрел се-
годня спектакль словацкого театра из Братиславы… И, зна-
ешь, он на меня так подействовал…
– …Что вам неохота домой? – подхватил я, догадываясь,
что он стоял и раздумывал, подниматься в квартиру или ещё
побыть в своих мыслях? Заглядывал в свои окна, чтобы по-
нять, спят ли домашние.
– Ты проницателен, мой друг Горацио!
– …
– А знаете, давайте покатаемся по ночной Москве! – озву-
чил я внезапно пришедшую идею. Он на мгновение поколе-
бался, взглянул ещё раз на окна, затем решительно открыл
дверь и сел ко мне справа.
– Куда едем?
– Да куда глаза глядят, – был его ответ, и мы тронулись.
После нескольких реплик речь, конечно же, зашла о Попо-
ве. Я ехал неспешно по Садовому кольцу и рассказывал ему
о последних днях Андрея Алексеевича в военном госпитале
Мандрыка в Серебряном переулке на Арбате и в госпитале
в Лефортове, куда его перевели после неудачной операции
по пустяковому поводу, приведшей к катастрофе.
Всё это время МХАТ был на гастролях, потом съёмки
в кино, и И.М. подробностей происшедшего не знал. Не знал,
с каким мужеством его друг уходил из жизни, как до послед-
него не терял надежду на поправку. Как остановилось серд-
це на повторной операции. Как нас с Иринушкой и Евгением
Александровичем Евстигнеевым пустили к нему в реанима-
ционную палату. Как я видел его в последний раз. Как ездил
в морг, умолял анатома пустить попрощаться с телом, пони-
мая, что обязан лететь в Архангельск…
В основном, это был мой тяжкий, искренний монолог, а Он
являлся его вольным и внимательным слушателем. Я выгова-
ривался, пожалуй, впервые за прошедшие несколько месяцев,
не пропуская жестоких медицинских подробностей и обви-
нений в адрес эскулапов, по сути, «зарезавших» такого уни-
кального пациента с достаточно заурядным диагнозом. Вы-
кладывал всё, не задумываясь, что посыпаю сидящему рядом
со мной близкому другу Учителя «соль» на так же, как и у меня,
ещё не зажившие раны.
В какой-то момент стало понятно, что мы в третий раз едем
по кругу Садового кольца. Время перестало для нас суще-
ствовать. Снег успокоился. Мы поравнялись со зданием Ми-
нистерства иностранных дел. И.М. тихо попросил остановить__
машину. Я притормозил и выключил двигатель. Он отвернулся
в сторону и, прислонившись к стеклу окна, стал тихо плакать.
Не смея на него смотреть, отвернувшись так же в другую сто-
рону, я только слышал его всхлипы и слово «Андрюшенька»,
которое он произнёс с такой жалостью, что у меня самого на-
вернулись слёзы.
В этот момент он был самим собой, без масок, без грима,
наедине с той бедой, которая пришла так внезапно, так ве-
роломно, и ты не способен ни помочь, ни что-либо изменить.
Судьба жестоко выполнила свой план, предначертанный свы-
ше. Рядом сидел человек и искренне оплакивал уход своего
близкого друга и те страдания, которые ему выпали напосле-
док. Вот оно – бремя. Оно порой сметает добрые надежды
независимо от твоих желаний. Можно перешагнуть через лю-
бые обстоятельства и идти дальше своей дорогой навстречу
мечте, как принято очень многими успешными, самодоста-
точными особями из мира «человеков». А есть другие, кото-
рым личные успехи не застят глаза и не очерствляют душу. Их
собственное бремя заставляет пройти жизненные испытания
и не «расчеловечиться». Быть способным любить не абстрак-
тно и декларативно всё человечество, а конкретного близко-
го – друга, товарища, сына, как бы он ни усугублял это бремя
твоих добрых надежд.
Он терял товарищей на фронте в самом начале своей жиз-
ни. Ему было знакомо это щемящее душу чувство безвозврат-
ной утраты с молодых его ногтей. Как и благодарность, ко-
торую он испытывал к поддержавшим его в трудную минуту
людям, таким, как та самая Василиса Шевчук из украинского
села, выходившая его после побега из плена. Или к Георгию
Жжёнову, Леониду и Римме Марковым, первым из разглядев-
ших его актёрское дарование ещё там, в глубинке.
Бог, которому он верил и о котором думал всю свою зем-
ную жизнь, подарил ему удивительный, уникальный талант, су-
мевший пробиться к самым значительным творческим дости-
жениям. А за него, за этот талант, посылал испытания. Смерть
близкого друга была одним из них. А ему самому Богом было
отмерено с этого момента всего лишь десять лет его не такой
уж долгой жизни.
После этого мы чаще всего встречались в доме Попо-
вых на Смоленской набережной, где у подъезда на здании
с его же помощью была установлена памятная доска двум
выдающимся людям – Алексею Дмитриевичу и Андрею Алек-
сеевичу Поповым.
Любителя сочной редиски «Иннокешу» вдова Андрея Алек-
сеевича – Ирина Владимировна потчевала всякий раз, когда
мы садились за стол. Потом он заходил в «Андрюшин» каби-
нет и подолгу сидел там один, в своих мыслях, напитываясь
атмосферой, где на стенах висели портреты с дарственными
надписями от Станиславского и Михаила Чехова, Вахтангова
и многих других, работавших и общавшихся с отцом и сы-
ном Поповыми. Это – старая традиция, возникшая с появле-
нием фотографии как таковой. В одну из совместных встреч
в этом благословенном доме возникла дарственная надпись,
которая была адресована и мне на той самой книге, первона-
чальным названием которой, как вы поняли, я решил восполь-
зоваться, рассказывая о бремени добрых надежд всех своих
любимых героев:
«Виталий, дорогой, как хорошо, что есть столь постоян-
ные и верные «Горацио»!
Спасибо, друг!
Иннокентий Смоктуновский, 1989 г.»
Последний раз я встретил его опять у Никитских ворот,
хотя к тому времени он вместе с семьёй переехал, если
не ошибаюсь, на Тверскую.
Мне было известно, что он недавно перенес очередной ин-
фаркт. Сидел он на заднем сиденье, его вёз водитель. На крас-
ном светофоре я случайно остановился позади его автомоби-
ля и увидел знакомые очертания со спины. Минуту мы стояли
в ожидании зелёного света. Я заметил, как, перекрестившись,
он разглядывал храм «Большого Вознесения», в котором ав-
тор «Моцарта и Сальери» – его любимый Пушкин, венчался
с Натальей Гончаровой. Потом повернул голову в сторону
своего уже бывшего дома. Минута пролетела мгновенно, мы
тронулись и разъехались, даже не встретившись взглядами.
Мне довелось стать невольным свидетелем его прощания
с родными местами.__
Перед кончиной он оставил рукопись своей незакончен-
ной автобиографической повести «Меня оставили жить». Она
была опубликована вдовой и любимой его дочерью Машей,
в которой он души не чаял. В этой повести он обратил свой
взор на воспоминание из детства, когда отец взял его на «са-
мостийный» сенокос на военном полигоне. Заканчивая эту
главу, хочется поделиться фрагментом из этой повести, что-
бы ещё раз убедиться в уникальности Его дарований:
«...Нет! Нет! Я был здоровым ребёнком, и если болел золо-
тухой и годами меня донимали лишаи – неминуемая, должно
быть, дань любви ко всяким бездомным и своим кошкам, со-
бакам и телятам, – то эти недуги не могли служить основани-
ем для душевных изъянов, рефлексии и слабого самочувствия.
Но я, очевидно, был так подавлен и атмосферой полигона,
и страшно долгим путём к этому высокому месту, и загадкой
полыхающего света в глубинах тех ворот, и общим настроем
позднего вечера уходящего лета, что находился в состоянии
какого-то страшного возбуждения. Глядя в этот зияющий
провал, я вдруг чётко осознал крохотность человека, времен-
ность нашей жизни, отчётливо ощутил её краткость, что все
мы, как это прерывающееся стрекотание кузнечика в траве:
сегодня живём – стрекочем, а завтра навсегда замолчим и ни-
когда, никогда уже… никогда…
В страхе и исступлении я метался, катаясь по траве у теле-
ги, и стонал, кричал, не согласный с законами природы, с их
вечными проявлениями. На мои вопли спешил отец, загоро-
див своим силуэтом уже исчезающий, оказавшийся тоже вре-
менным и коротким вход в загадочную, зловеще-красивую
вечную даль неизвестного. Задохшийся в бессильной истери-
ке, на простую, вечно живую заботу отца – что со мной, что
испугало меня, – к великому сожалению сейчас, не мог ска-
зать правды тогда: открытие раздавило, но было страшным,
явным и неотвратимым. Дальше предстояло жить с ним. Наив
и детство кончились навсегда!»__