Сирийские рассказы продолжение

Сирийские рассказы

Клятва
Ее раскатали, раздавили, простую, припорошенную желто-красной пылью близлежащей пустыни, сельскую дорогу.
Она, иссеченная тысячами колес, раздалась вширь пыльно-песчаной полосой.
На обочинах дороги торчат колышки, с введённой на них надписями: "Объезд запрещен. Мины".
И все–таки многие сворачивают на обочину и идут мимо надписей, мимо обломков обезглавленного, с оторванной башней, танка на разбитых катках.
Что заставляет этих уставших, припорошенных пустынной пылью людей, пренебрегать смертельной опасностью? Усталость, пренебрежение к смерти или нетерпением скорой победы? Думается, всё вместе.
Саперы с миноискателями, похожие на краболовов с сачками, бродят по полю и шарят в пожухлой, высохшей без дождей траве. Они кричат на проходящих мимо бойцов правительственных войск. Те в ответ молчат - боятся, как бы саперы снова не погнали их на дорогу, где пыль, смешанная с мазутом, нефтяными лужами на песке, так и  липнет к истомленным ногам многокилограммовыми грязно-песчаными комьями.
Слева от дороги груда кирпича, ямы, наполненные кусками железа, размолотого взрывами дерева и пеплом.
На древесный бурьян похожи и высохшие, когда-то плодовые сады. Сухие, запорошенные песком и пылью трупы деревьев с обугленными, черными от пожаров ветвями, выглядят печально и сурово. Кажется, тысячи этих апельсиновых и мандариновых деревьев покончили с собой, чтобы ни аромата своего, ни красоты цветения, ни нежного тела своих плодов не отдать жестокому врагу.
Полоса игиловских укреплений разбита снарядами.
Всюду валяются какие–то ящики, чехлы, футляры. Прорытые траншеи напоминают канавы -  арыки и поперек канавы лежат мостки для пешеходов, а канава узенькая.
Впереди окопов - рогатки, обмотанные спиралями колючей проволоки Бруно, бесконечными, волнистыми рядами уходят они к горизонту.
Белый, меловой свет луны освещает возникающие то тут, то там развалины каких-то строений.
Солдаты правительственных войск антиигиловской коалиции готовятся к ночлегу, короткому ночлегу после тяжелого боя. С брезгливым отвращением обходят они тряпичный хлам, лежащий возле брошенных игиловцами землянок: женские пальто с оторванными воротниками, юбки вместо наволочек, набитые песком.
Сержант Мустафа Джевад сидит у костра и зашивает прореху на бушлате. Морщинистое, сухое лицо его с густыми бровями скорбно–озабоченно.
- Миной? - спрашивает Кудрат Ахмед.
- Нет, так зацепился.
- А мне прямо в ноги плюхнулась, - возбужденно говорит Кудрат. - Все железо через голову переплюнуло и не задело. Вот счастье! - И засмеялся.
Воткнув иголку в подкладку пилотки, Мустафа поднял лицо и тихо спросил:
- Это правда, говорят, на тебя двое бандитов навалились?
- Один, - обрадованно пояснил Кудрат. - Второго мы вместе с Ремизом Амином завалили. Если считать, так вроде полбандита. - И радостно добавил: - У меня перед братьями  совесть чистая.
Мустафа Джевад  молча протянул руку, поправил котелок с водой, висящий над костром, потом задумчиво сказал:
- А меня, Кудрат, совесть все мучает. Вот и дрался я сегодня аккуратно…
- Куда больше, штук пять накидали, - почтительно поддакнул Кудрат. - Прямо как лев!
- Мне, Кудрат, их кидать по большому счету надо. Ты того не знаешь, что я знаю.
Мустафа замолчал, глядя в живое пламя костра, потом снова сказал:
- Сегодня Абдурауфа хоронили. Ребята плакали, а я с сухими глазами стоял. Ты слушай, что на моей душе.
- Я слушаю, - сказал Кудрат Ахмед и перестал размешивать в котелке щепкой.
- У меня два друга были, - сказал Мустафа, -  Абдулла Адел  и Видад Габир. С ними я три года в окопах просидел, и стали мы от этого как братья. В двенадцатом году нас делегатами в Дамаск к Асаду послали. Не к нему лично, а на конференцию. А вышло - пришлось для ;ашей победы первое здание выполнить - Пальмиру штурмовали, комплекс такой исторический. Экскурсантам его всегда показывают. Убили там Абдуллу игиловцы на входе в комплекс. Остались мы с Видадом вдвоем. Немного погодя игиловцы Пальмиру опять взяли, к самому Дамаску придвинулись. Пошли мы с Видадом на них. Ранили меня. Так он меня на себе тащил. Убили Видада. Осиротел я. Ну, там еще разные бои были. В общем, вернулся я раненный и начал семьи погибших своих братьев разыскивать. У нас клятва была: если кто погибнет, так заботу о семье товарища берет тот, кто живой останется. Нашел я их семьи. Плохо жили. Прямо сказать - в голоде.
Чего я только не делал, чтобы жизнь им поправить! Нанимался на всякую тяжелую работу. Стыдно сказать, на толкучке барахлом торговал. Это я, боец с весны одиннадцатого года! Вот, брат, дело какое. Вызвали в комендатуру. Рассказал все без утайки. Пускай, думаю, что хотят, то и делают. Но не плакал, не жаловался на судьбу. А комендант Кемаль - он у нас когда-то артиллеристами раньше командовал - ходит по кабинету, на меня не смотрит, и молчит. Потом сказал: "Ты, уважаемый Мустафа, что думаешь? У тебя у одного только совесть? А у нас всех совести нету?" - "Нет, - сказал я, - я так не думаю". - "Не думаешь, так выполняй свою воинскую клятву тоже. Ты не подачки людям давай, а ты добудь им обещанное счастье. Ты слово свое, слово мужчины, выполни".
И послал меня Кемаль на строительство - землекопом. Землекопы - трудный народ, но все сознательные. Потом я уже на экскаваторе машинистом работал. Сколько я земли вынул - сосчитать трудно. Много по нашей стране поездил. И хоть помогать сильно семьям своих товарищей не мог, но письма получал от них часто. Что ж ты думаешь? Ведь по–настоящему люди зажили. Ребята школы окончили, кто-то даже в институт поступил. Семья Видада - так те в новый дом переехали, в Алеппо, на пятый этаж. Погостить зовут. Приезжаю. Сулейман, старший сын Видада, на такси за мной на вокзал приехал. Обнимают меня все, целуют. Словно счастье все это я им из своих рук выдал. А я всего-то техник–строитель, даже до инженера не дотянул. Вот, Кудрат, какое дело. Хорошо мне было у них. Радостно. Когда уезжал – расстроился немного. Подал я руку Фатиме, жене, теперь уже вдове Видада, и сказал немного развязно, и мне теперь так стыдно перед ней - если бы не расстроился, никогда не сказал бы так: "Ну, как, Фатима, выполнил я свою клятву, какую Видаду дал?" Вот так и сказал.
Мустафа протянул руку к костру, вынул из него горящую ветку, прикурил от нее и, пристально глядя, как меркнут угольки, покрываются нежным, как пыльца на крыльях бабочки, пеплом, медленно произнес:
- Теперь тебе, Кудрат, понятно, какая мера моей совести, сколько с меня причитается за все. И хоть дрался я сегодня в бою с бандитами достойно, а все кажется - мало, и все меня мучает: может, какого из бандитов я упустил, а он, этот упущенный, детей Абдуллы Адела или Видада Габира убьет. Ведь они сейчас тоже на фронте борьбы с игиловцами. Я с ними по–прежнему переписку имею. Или кого из вас, моих бойцов. Разве я за всех вас перед семьями вашими и Аллахом не в ответе буду? В ответе. Я обязан снова обещанную хорошую жизнь вернуть. Вот по какому счету я с этими головорезами игиловцами драться должен, - сказал Мустафа и, выхватив дрожащими пальцами уголек из костра, снова стал раскуривать погасшую уже сигарету.
Белая луна катилась сквозь пенистые тучи. Голые черные ветки деревьев роняли на землю свои железные тени.
В небо на узких белых стеблях подымались осветительные ракеты.
Снова мерно и часто начали вздыхать артиллерийские и танковые орудия, участилась перестрелка. Значит, враги снова пошли в контратаку.
Мустафа затянулся, выпустил из ноздрей густой дым и участливо сказал притихшему Кудрату:
- Ты бы прилег, Кудрат, пока есть время. Поспать нам, видно, сегодня опять не придется.
Костер угасал, угли седели и меркли.


. . .

                Прозрение
Первый раз я увидел Рамиза Ахмеда в бинокль из окопа.
Зигзаги проволочных заграждений, потрепанный взрывами кустарник, ямы, заполненные размолотыми в щебень каменистыми, бетонными осколками, восемьсот метров изуродованной боями земли отделяли наши траншеи от игиловских. Эта полоса земли была заряжена двумя минными полями. Каждая свободная пядь утыкана косыми кольями, и, как валы верблюжьей колючки, лежали на ней ржавые пряди всклокоченных рулонов тончайшей проволоки-путанки, попасть в которую легко, а выпутаться очень трудно.
- Вы не очень–то высовывайтесь, - лейтенант Мухаммед Эль Дин пригнул мою голову. - Вы думаете, только у нас снайперы? У них тоже есть.
И словно в подтверждение его слов раздались два выстрела. Я присел. Эль Дин сказал:
- Это же сейчас не по нас. Это по Рамизу Ахмеду.
Я снова поднес к глазам бинокль, но разглядеть Рамиза Ахмеда на увитом железом пространстве не смог.
- Позвольте, - сказал Эль Дин. Потом, передавая мне бинокль обратно, посоветовал: - Правее сгоревшего танка берите.
- Ничего нет.
- А кустик?
- Ну, кустик вижу.
- Это и есть наш Рамиз. Сначала он в воронке лежал, потом дополз до впадины. Здесь у него ветки заготовлены, он их натыкал в петли маскхалата и стал вроде кустом. Сейчас он отдыхает. Отдохнет, доберется до окраины кустарника, сбросит ветки и по арыку - там высохшее русло ручья - заползет в ровик. Сидеть ему теперь там дотемна. Раз игиловцы его приметили, долго не отпустят. Они его знают.
Наступили сумерки. Ноябрьский ветер выдул из луж воду недавно прошедшего дождя и оставил вместо нее пластины черной грязи, хрустевшей под ногами.
Потом мы с Эль Дином сидели в ротном блиндаже, глубоком, чистом, с удивительно белой мебелью и стенами, обитыми клеенкой из американских пакетов для боеприпасов. Горела крохотная автомобильная лампочка у потолка, а в печурке гудело пламя. Мы пили чай из жестяных кружек.
- Знаете, - сказал мне Эль Дин, - вот вы не поверите, а я так сильно сейчас в свою жену влюблен, что просто не могу сказать. - И, словно смутившись от этого неожиданного заявления, лейтенант стал старательно рыться в папке с боевыми донесениями, как будто ему там что–то понадобилось.
- Вы что, ее недавно видели?
- Какое там! - Мухаммед сунул папку под подушку и раздраженно сказал: - Вот в газетах у нас писали: какие замечательные люди в стране живут! А я только сейчас, на этой проклятой войне, понял, какие они все замечательные. И вообще я жил неправильно. Вот подождите, выгоним к чертовой матери гадов, я покажу, как надо жить. Чаю хотите?
Наливая мне в кружку кипяток, Эль Дин продолжал говорить тем же взволнованным тоном:
- Мне сорок лет, а меня недавно вместе с этим вот Рамизом отметили. Вот история!
- Разве Рамиз плохой человек?
- А разве я говорю - плохой? Он сейчас самую тяжелую боевую работу ведет. Надо участок в шесть тысяч мин к зиме подготовить. Из каждой лунки мину извлечь, поставить на колышки, обновить и проверить взрыватели. И все это под носом у врага, а главное - ночью.
- А зачем он сегодня днем по полю ползал?
- Да ведь ночью место, где мины зарыты, разве найдешь? Он днем вешки ставит, а ночью работает.
- Говорят, он первоклассный мастер?
- Ну, первоклассный… Выдающийся! Без миноискателя работает. Прямо зрячие пальцы имеет. – лейтенант поднял растопыренные пальцы, пытаясь объяснить жестом, какие особенные руки у Рамиза Ахмеда. - Ведь он раньше на скрипке играл, когда слепым был.
- Что значит - слепым был?
- Очень просто, с рождения. А потом ему операцию сделали.
- Почему же он раньше к врачам не обратился?
- Кто его знает. Может, не верил, не хотел зря мучиться… - И, задумчиво трогая крышку на чайнике, Мухаммед тихо проговорил: - Смешной он человек. До сих пор удивляется, когда незнакомые предметы увидит. Он ведь, кроме госпиталя и войны, ничего не видел. Сначала в ополчение пошел, радистом работал, другое ему делать было трудно. Он ходить по–настоящему не умел, все на что–нибудь натыкался.
- Как это страшно! Прозреть только для того, чтобы увидеть войну!
- Конечно, неприятно. Если бы пораньше операцию сделал, ему лучше было бы. Но знаете, что я вам скажу? Как он начнет с бойцами говорить, чудно как–то получается, словно сказку какую красивую рассказывает. А в сущности, про обыкновенные вещи говорит. И на парадах мы бывали, и на отдых ездили. А у него и правда и вместе с тем черт знает как здорово получается. Интересный человек, восторженный. Недавно с ним снова несчастье произошло. Мина подорвалась. Подорвалась оттого, что по мине осколком стукнуло, когда Рамиза игиловцы обстреливали. Ранило его, но не сильно. А вот от контузии снова слепота произошла. Он так и шел с поля напрямик. Голову поднял и шел, а в него стреляли. Что мы пережили - сказать невозможно. Прибежал я к нему в санбат, взял его за руку, а рука дрожит. Я говорю: "Как же теперь, Рамиз?" - "Никак, - сказал он. - Снова радистом буду".
А из–под повязки у него слезы текут.
Но ничего, выздоровел он. Только теперь очки велели носить. Но они ему не мешают.
Помолчав, Эль Дин сказал медленно и вовсе не для меня:
- А жена у меня очень хорошая, такая хорошая…
На следующий день я шагал по лесу к узлу связи.
За ночь прошел дождь. Кое-где блестели чистой синевой лужи. И в этой чистоте, в свежести дышалось легко и мягко.
На бревнах, приготовленных для настила блиндажа, сидели бойцы и курили. Один воин стоял со склоненной головой и глядел на свою руку в перчатке. Он восторженно говорил:
- Глядите, братья, маленькая, а до чего здорово сделана! Такая мягкая…
Голос этого человека, тон, каким он произносил слова, заставили меня остановиться. Повернувшись ко мне улыбающимся лицом, боец сбросил что–то невидимое с рукавицы и опустил руки по швам.
- Вы Рамиз Ахмед?
- Точно.
Я не знал, что сказать ему: растерялся от волнения и нежности к этому человеку. Не зная, как начать, я спросил:
- Ну как, нравится погода?
- Очень красивая, - ответил, помолчав, Рамиз. - Вот уже второй раз вижу и все надивиться не могу.
- Обожди, Рамиз, - пообещал кто–то из бойцов, - мы тебе еще такие штуки покажем - закачаешься. Ты, брат, ничего путного толком еще не видел.
А сержант Иса Ибрагим, внушительно перебивая бойца, заявил:
- У нас Рамиза на десять лет расписали. Его каждый погостить, похвастаться к себе зазвал. – После чего решительно объявил: - Но я его к себе заберу. После моих родных мест он ничего смотреть не захочет.
- А вы у нас в Хомсе были?
- Я все знаю, - сказал Иса и, увидев, что бойцы смеются, добавил уже мягче: - Я, конечно, тогда начальником над ним уже не буду. Пусть сам чего хочет выбирает. - И обиженно замолчал.
А Рамиз, смущенно улыбаясь, ответил:
- Самое хорошее я уже сегодня видел.
- Это чего еще? - строго спросил Иса.
- А вас, - живо сказал Рамиз, - когда вы меня от игиловских разведчиков отбивали. Как увидел вас с ручным пулеметом рядышком, сразу понял, что нет ничего лучшего на свете, да еще вовремя.
Все стали снова смеяться.
Я глядел на Рамиза Ахмеда, на его живое лицо, на его глаза с еще не смытой печалью. И мне тоже очень захотелось после войны позвать этого немолодого уже человека с собой и показать ему свою любимую, холодную и очень сильную горную реку, такую необыкновенную и самую красивую на свете. А какой город стоит на этой реке! Хотя, в сущности, городишко, в котором я родился, мелкий, и, конечно, не из мрамора там здания. Но я увидел свою родину сейчас такой ослепительной, такой красивой. Да разве в мраморе тут дело! Разве не человек наш украшает землю, наш сказочный, необыкновенный человек!

. . .

                Рота Ахмеда Туркана

Вражеским солдатам удалось прорваться к железнодорожному вокзалу города Латакия.
У вокзала двенадцать дней шли жестокие бои. Бойцы роты лейтенанта Ахмеда Туркана стояли насмерть, отбивая все новые и новые атаки врага.
Армейское командование держало связь с ротой Туркана сначала по телефону, а когда игиловцы окружили вокзал, то по рации.
Но вот Туркан не стал отвечать на позывные штаба. Целый день вызывали его, а он молчит. Решили, что все бойцы роты погибли. Настало утро, и над разбитой крышей одного из домов увидели — развевается сирийский триколор. Значит, живы воины Туркана и продолжают биться с кровавым врагом!
Командующий правительственной армией генерал Ашур Варда велел доставить приказ лейтенанту Туркану, чтобы он с бойцами отошел на новые позиции.
Послали связным сержанта Вахида Маккхала. Добрался сержант кое-как до развалин вокзала и узнал, что от роты осталось всего десять человек. Погиб и командир, лейтенант Туркан.
Спрашивает связной: «Что молчите? Почему не отвечаете на позывные штаба?»
Оказалось, что снарядом разбило рацию. Убило радиста.
Стали воины дожидаться ночи, чтобы отойти на новые позиции. А в это время бандиты-игиловцы снова начали атаку.
Впереди танки, а за ними автоматчики.
Залегли солдаты в развалинах.
Ждут.
Вражеские силы наступают.
Всё ближе. Ближе.
Солдаты роты Туркана молчат.
Ждут.
Решили игиловцы, что погибли все бойцы... И, поднявшись во весь рост, устремились к вокзалу.
— Огонь! — раздалась команда.
Застрочили автоматы и пулеметы.
В танки полетели гранаты и бутылки с горючей смесью.
Загорелся один танк, забуксовал другой, остановился третий, назад повернул четвертый, а за ним и игиловские автоматчики...
Воспользовались бойцы паникой противника, сняли пробитое осколками знамя и подвалами вышли к своим, на новые позиции.
Дорого заплатили бандиты за вокзал.
Но в середине сентября игиловские бандформирования снова усилили атаки.
С огромными потерями им все же удалось прорваться в центр города. Бои шли за каждую улицу, за каждый дом, за каждый этаж...