Иван Кривобоков ВЕРА

ИВАН КРИВОБОКОВ               
Павел Явецкий

Роман

                Ах, зачем меня назвали Верою,
                Научили не стонать от боли.
                И не Верой я была, а вербою,
                Вербою, растущей в чистом поле.

                Зря блестела я порой несладкою
                Как слезинка посредине мира,
                И встречала я с улыбкой каждого,
                Встречного, кто шел куда-то мимо…
                Из песни


                Г л а в а  п е р в а я

   “Пеньки”, “Вы не замерзли?..” Трудовой ритм. Первое свидание. Кислород юности. Сельские вечера.

          Прыткий весенний дождь затихал на время, чтобы с новой силой обрушиться на мокрую землю, и промочить её, насколько это возможно. Вода пузырилась в придорожных лужах и потоками выплескивалась на асфальт, смывая с него  мусор и  жухлое крошево прошлогодней листвы.
          Кое-где на обочине бодро топорщилась зеленая щетинка молодой травки. Пашка Вербин стоял на Заречной остановке, дожидаясь автобуса, идущего последним рейсом в его деревню. Подняв воротник промокшей насквозь рубахи, он то и дело тряс головой, пытаясь убрать в сторону мокрый чуб, прилипший ко лбу и закрывающий глаза.
          Спрятаться от дождя было совершенно негде, остановка находилась за городом и, кроме пеньков, оставшихся от сосен, вокруг ничего не было. Эта не оборудованная, негласная остановка называлась в шутку селянами “Пеньки”, “на Пеньках” и чуть ли не “в Пенькове”, как в том одноименном фильме… В туфлях уже вовсю хлюпала вода, и Пашка, встав на пенек, с надеждой вглядывался в сторону поворота, откуда должен был вот-вот появиться автобус.
          В сумерках он наблюдал, как очередные огни  горящих фар проходили по прямой линии в сторону Текстильной фабрики, не сворачивая на повороте. Еще издалека он услышал знакомый басовитый рев двигателя, это был долгожданный звук автобуса ЛИАЗа. Остановившись и пискнув сжатым воздухом тормозной системы, водитель открыл двери. Пашка мигом вскочил на подножку задней двери, уткнувшись носом в спину стоявшего впереди пассажира. Со словами - “Дядя, позволь пройти…” и, отодвинув в сторону мужика, поднялся по ступенькам вверх, оказавшись лицом к лицу с молоденькой симпатичной девушкой.
          Она показалась ему очень знакомой, и теперь он с трудом пытался сообразить, где же он её мог видеть. Автобус был до отказа набит пассажирами и при каждом толчке  или торможении народ колыхался единой монолитной массой то взад, то вперед. В салоне от тесноты было душно, но форточки из-за дождя никто не открывал.
          Павел, несмотря на свои семнадцать лет совсем не выглядел хлюпиком. Высокий рост и длинные жилистые руки говорили о его незаурядной физической силе - не каждый взрослый мужик, мог бы при случае рискнуть сразиться с ним на кулаках. Чтобы как-то оградить девушку от болтанки, парень обеими руками взялся за верхние поручни, тем самым, избавив девушку от лишних хлопот.
          Проселочная дорога была никудышной, в ямах и колдобинах, и расстояние в тридцать километров автобус преодолевал за полтора-два часа. За городом сразу кончался асфальт, и начиналась глубокая разъезженная колея, из которой самостоятельно выбраться было почти невозможно. Промерзшая земля еще не успела впитать талые воды. Промокнув насквозь, Пашка все еще чувствовал легкий озноб, даже зубы начали выбивать мелкую дробь. Девушка, подняв на него глаза, с жалостью проговорила:
        - Вы не замерзли? Дрожите весь… Как ни странно, но этот ласковый девичий голос сразу успокоил и унял дрожь Павла.
        - Да нет, я ничуть не замерз, - приосанился он. Немного помолчав, словно что-то обдумывая, девушка заговорила вновь:
        - Вы ведь на гитаре играете, мы с девчонками часто слушали вас в роще…
Вас ведь Пашей зовут? - лукаво сузила она свои, с приятной раскосинкой и прыгучими искорками улыбчивые глаза. Мы ведь с вами соседи, наши дома через улицу стоят, и я вас часто вижу. А у колонки, тогда, не забыли, когда я набирала воду, вы метеором пролетели?
          Пашка вдруг отчетливо вспомнил, что много раз  видел эту соседскую девчонку, шагающую по утрам в школу и весело размахивающую портфелем. Тогда он не обращал на неё внимания, но как же она изменилась с тех пор! Из простой угловатой девчонки (словно бабочка из куколки) явилась прекрасная девушка, способная производить впечатление  на особей мужского пола.
          Чистое, белое, слегка продолговатое  лицо, аккуратно подобранные темно-русые волосы, брови вразлет и носик с едва заметной горбинкой зацепили Пашкину душу сразу и бесповоротно. Глаза зеленоватого цвета смотрели с какой-то наивной открытостью и веселой дикостью, невольно притягивая к себе и завораживая взор юноши.
        - Мне очень нравится, как вы играете на гитаре, особенно песни Жана Татляна. Слова в песне такие есть, про березы старые, свет осенний, в висках седина… А больше всего, как ты исполняешь “Уличные фонари”, - добавила она, незаметно для себя перейдя на “ты”.
          В разговорах очень быстро летит время, и молодые люди не сразу заметили, что автобус, в котором стало просторнее, поднявшись в гору, уже катил ровной лесной дорогой. Живительный кислород юности переполнял их души особым душевным подъемом, словно просвечивая рентгеном каждое сказанное слово и движение. До деревни оставалось совсем немного, около четырех километров. Девушка, словно боясь не успеть сказать самое главное, выпалила скороговоркой:
        - Меня зовут Вера, и я учусь в девятом классе. Павел ответил шутливым тоном:
        - Не могу обойти  непременный ритуал, поскольку даме известно мое имя,  как подобает в таких случаях - очень приятно, Павел.
        - Вера, может проще нам перейти на “ты”, а то как-то неудобно, соседи все-таки, - чуть смущаясь, проговорил он. Автобус, проехав ферму, затормозил у столовой, и молодежь с шумом и визгом высыпала из дверей под струи дождя.
        - Дай руку, - попросил Павел, и, взяв её ладонь в свою, они бросились бежать по знакомой улице в сторону дома, весело прыгая через лужи. Не добежав метров двадцать до своей калитки, Вера высвободила руку:
        - Не хочу, чтобы отец нас увидел. Ты иди, Паша…
        - Подожди, я буду ждать тебя завтра у школы ровно в 7 часов вечера, приходи обязательно, - крикнул Пашка, хлопнув воротцами и, обернувшись назад, увидел в окне напротив темный силуэт её отца.
       …Задолго до рассвета он был уже на ногах, что было довольно странным, ведь он всегда любил поспать. Иногда, мать по нескольку раз подходила его будить:
        - Сынок, вставай, на работу опоздаешь, - а он, повернувшись на другой бок, вновь сладко засыпал. Сегодня почему-то не спалось, и Пашка с нетерпением ждал рассвета, подгоняя время: “Скорее бы утро, да на работу бежать, там день быстро пролетит. Вечером надо успеть подобрать новую песню на гитаре”. Мать, заслышав, что он бодрствует, поднялась и стала готовить завтрак.
          Поев жареных ломтиков с яйцами и молоком и запив чаем, Пашка, с хрустом потянувшись на крыльце, вышел на улицу. Солнце медленно поднималось из-за темной гурьбы клокастых туч на востоке. Подувал легкий бодрящий ветерок. День обещал быть хорошим и нескупым на тепло. Пока еще слабые лучики солнца начинали приятно согревать тело. Мельком взглянув на окна Вериного дома, он поспешил на работу.               
          Тяжелая и опасная работа на пилораме нравилась ему, хотя на первых порах не все удачно складывалось; иногда прилагал избыточные усилия, где достаточно было одного движения ломом и, тяжеленное бревно покорно поддавалось и становилось на нужное место. Постепенно, втягиваясь с каждым днем в рабочий ритм и перенимая опыт, он утвердился рядом со зрелыми мужиками на этой нелегкой работе. В глубине души понимал, что это не его удел, что он создан для чего-то другого, а для чего - еще сам толком не знал, но выбора особого пока не было.
          На машинах-лесовозах ЗИС-150, шофера возили из горной тайги лиственницу и сосну, сваливая бревна у покатов, и вновь уходили в далекий и опасный рейс - в совхозе интенсивно строились новые жилые дома, и лесу требовалось много. Специальная бригада вальщиков и лесорубов была заброшена в Горный Алтай, где в суровых условиях заготавливала “кубы” где-то под Элекмонаром, а позднее, под Еландой, где будет запроектирована Катунская ГЭС.
          Паренек всегда восхищался, и по-доброму завидовал водителям лесовозов - людям суровой и опасной профессии, отправлявшимся в далекие рейсы, окутанные флером романтики трудных таежных дорог. Плата за возведенные совхозом новые дома  зашкаливала куда круче, чем в американском фильме "Адские водители", (там лихачи-драйверы дорог, боролись за обладание золотым портсигаром) и доставалась иногда ценой жизни и крови. Еще свежи были в памяти жителей села трагедии, когда два лесовоза не вернулись из рейса в село, а их шофера погибли…
          Пашку, в то время ученика пятого класса, до корней волос потряс вид исковерканной вдребезги машины, сорвавшейся в глубокую пропасть. От трудяги-лесовоза ЗиС-5, с квадратной зеленой кабиной и когда-то прямыми крыльями над передними колесами, осталась бесформенная груда искореженного металлического и фанерного хлама. Врезалась в память фамилия водителя - Дубровский. Этот человек вполне мог быть прообразом песенного Кольки Снегирева.      
          Подвезенные бревна сразу шли в дело, их табор быстро расходовался и тогда на лошадях-тяжеловозах, зацепив тросом, приходилось подтаскивать их по одному из соседних штабелей. Крепкие мужики, орудуя вертлюгами и тяжелыми ломами, в шутку называемыми “карандашами”, подкатывали бревна к грузовым тележкам. Нередко случались и производственные травмы - придавливало то руку, то ногу зазевавшимся работягам.
          Если комлистое бревно не вписывалось по размеру в раму, приходилось окантовывать и обрубать его с четырех сторон, что требовало немалых усилий и умения владеть топором. Шестерни-рябухи иногда начинали вхолостую скоблить по мерзлой лиственнице, не справляясь с подачей, натираемой мелом - перегревшиеся пилы быстро тупились. Невозмутимый и добродушный рамщик Андрей Буймов объявлял тогда недолгий перекур, и, расклинив, отправлялся с ними к наждаку.
          Широкий и длинный ленточный привод, идущий от шкива  двигателя к раме при перегрузках пробуксовывал, и начинал нещадно дымить - в воздухе  стояла отвратительная гарь жженой резины, которую не могли перебить даже острые запахи тюков с паклей, сложенных у стены под навесом.
          Тяжелые смолистые сердцевины укладывали пакетами, чтобы потом их распустить на брус и доски. Работа нелегкая, но деньги платили приличные, хватало не только на хлеб с маслом. Рабочие пилорамы, всех прочих, имеющих по роду занятий отношение к дереву, в шутливой форме называли "гроботесами", считая себя ни много ни мало, элитой строй-отдела совхоза. Получая достойное вознаграждение, высшим шиком они считали бросить небрежно на прилавок сельмага, при покупке литра "Столичной" четвертную, а то и пятидесятку.
          Они, хотя и вкалывали до седьмого пота, без показухи гордились своей работой. Их узловатых, бугристых рук, привыкших к ломам и вертлюгам, не без основания побаивались на гулянках даже особо задиристые во хмелю мужики. При зацепе мозолистым кулаком, наглец шел винтом и едва не курлыкал, улетая в глубокий аут.
          Время от времени Паша поглядывал на тропу, ведущую на конюшню, Вера почти каждый день пробегала по ней, неся отцу узелок с едой. Её знакомая фигурка, мелькая модно повязанным голубым платком, бросалась ему в глаза, заставляя от радости часто прыгать сердце. Окружающий мир тогда начинал лучиться светом и теплом, а душа переполнялась необъяснимым восторгом. Голубее становилось небо, ярче светило майское солнышко, громче щебетали на старом тополе ершистые воробьи.
          В обеденный перерыв, дома, он любил включать радио “Маяк”  и слушать передачу “Опять двадцать пять”, где передавали песни, новинки советской эстрады. Совсем недавно прозвучала песня “Гривастые львы”, в исполнении Марии Пахоменко, однажды он с удивлением узнал, что эта песня очень понравилась Вере.
          После работы усталость снимало как рукой, и тогда Пашка, поужинав и взяв гитару с красным бантом на грифе, уходил в березовую рощу к деревянной танцплощадке, где собиралась вся молодежь. Пели песни, пили в сторонке принесенное вино, обсуждали деревенские новости и нередко выясняли отношения на кулаках. Издалека, из-за густых зарослей черемух и высоченных задумчивых берез доносились переборы баяна, что сразу оживляло собравшихся, особенно девчат - значит, будут танцы!
          Вечером, в назначенный час Вера была около школьного крыльца, Паша терпеливо ждал её, привалившись спиной к стене “белокаменной” - так  любовно называли школу жители деревни. Двухэтажная школа с белыми стенами и островерхой крышей возвышалась среди огромных, в два обхвата берез, своими верхушками бороздящих синее небо.
          Словно исполинские стражи стояли полукругом деревья, охраняя покой и величие этого здания. Молодые люди, не скрывая радости от встречи, медленно пошли по тропинке в середину рощи, где находился стадион со множеством деревянных скамеек.
          Издали были слышны возгласы, хохот и разговоры, толпа парней и девчат с нетерпением ожидала своего кумира. Все сразу оживились, едва завидев его с девушкой, и "подругой жизни" - неразлучной гитарой. Сняв с плеча гитару с синей атласной лентой и поправив на ней бант, Пашка резко ударил по струнам:
         
         “В пустыне чахлой повстречался мне мираж,
          Его увидел я лишь в первый раз...”

          Стало весело, теснее смыкался круг, порознь и парами подходили все новые люди. Некоторые слушатели пытались подпевать, а кто-то просил не мешать слушать песню. Произвольный концерт зачастую затягивался, песни под гитару звучали далеко за полночь, пока слушатели не начинали расходиться… Сельская молодежь, не обходила вниманием хорошие кинофильмы и толпами ломилась в неказистый, но такой приветливый клуб-времянку.
          Особенной популярностью пользовались  индийские фильмы, и молодые девчонки, обливаясь слезами, не отрываясь, чуть ли не по три часа кряду внимали происходящему на экране. Сидя в последнем ряду, Пашка с Верой с интересом смотрели двухсерийный черно-белый индийский фильм “Любовь в Симле.” Многие из рядом сидящих зрителей лузгали семечки, некоторые восторженно охали-ахали и ерзали от переизбытка волнения на стульях.
          Видя, как слезы текут по щекам  девушки, Пашка впервые поцеловал Веру, едва коснувшись губами её щеки. Ничего не сказав, Вера взяла его руку и положила голову на его плечо. Так, постепенно, их дружба начинала перерастать в любовь, трогательную и чистую, словно первый пробившийся из под снеговой толщи, ручеек.
               
                Г л а в а  в т о р а я
 
    Данность свыше. “Теперь не уедет...” Письма Веры. “А я не боюсь!” “Пашке-разбойнику.”

         Первая любовь, как данность свыше всегда безошибочна и головокружительна в восприятии себя, и в памяти каждого человека, соприкоснувшегося с ней хотя бы однажды. Какую гармонию несет, и как невероятно много вмещает впервые прозвучавшая  фраза: "я тебя люблю!" Малейшая фальшивая интонация сразу с головой выдает лживого и неискреннего человека… 
         Ведь, следуя истине, что браки заключаются на небесах, то вполне закономерно, что и любовь человеческая находится под опекой и покровительством Высших сил. Вера училась в средней школе в соседней деревне, в своем селе была только восьмилетка. Жила она, вместе с другими девчонками в интернате, старом, изъеденном временем до черноты бревенчатом доме, но ездила домой почти каждый день на автобусе. Иногда, опоздав на рейс, не унывала и шла, пешком пересекая сосновый бор, лишь бы встретиться со своим любимым.
         Позднее, у Веры появился  дамский велосипед, на котором она без боязни ездила через весь лес в школу. Однажды Пашка, не желая чтобы она уезжала и зная, что собаку хозяин забрал на конюшню, тихо прокрался уже по темноте во двор, спустил оба колеса и вынул золотники: “Теперь, не уедет...” Проснувшись среди ночи, и поняв, что совершил глупость, в обратном порядке проделал тот же путь и накачал колеса.
          В один из её приездов, при встрече, они договорились начать переписку, чтобы не слишком скучать в разлуке. Девушка дала Павлу “секретный” адрес какой-то дальней родственницы в том же поселке где она училась. Получив от Веры первое письмо, он несказанно обрадовался и с нетерпением вскрыл его.
         “Здравствуй, Пашка! Вот и пишу тебе по обещанию длинное-предлинное письмо. А что писать, собственно и не знаю. Мне почему-то не верится, что ты ждешь моего письма, а может быть, и не ждешь? Не верится, что ты любишь меня, думаешь обо мне так, как думаю о тебе я. Пашка, а может быть я не такая уж и хорошая, как ты обо мне думаешь.
          И может быть, зря ты будешь терять время, ждать, пока я вырасту, а? Любишь ли ты меня настолько, чтобы жить со мной потом? Всю жизнь - ведь это не так просто! Да, а может быть, ты ходишь со мной просто по интуиции, желанию с кем-то провести время? Не знаю, может быть это не так, а может так, ведь ты не говоришь мне правду, или я просто напускаю лишнее на себя?
          Но хочется, очень хочется верить тебе.  Да, и еще один вопрос, и кончу эту “волынку”, ведь я понимаю, что эти вопросы глупы, и, возможно неприятны тебе? Будешь ли ты со мной вот так “нянькаться” два года? Можно ли тебе доверять совсем-совсем, чтобы не осталось ни капельки сомнения в тебе?   
          Только ты отвечай по совести, не держи камень за пазухой (твои слова). Говори все, что думаешь. Все, кончаю разговор на скучную тему. Знаешь, я сегодня на всех уроках спала, да думала быстрей бы прийти и написать тебе письмо (примеч. “спала” - не понимай в полном смысле слова).
          Домой хочу, скучно здесь. К тебе хочу. Но ничего. Кончится уборочная,  и ты будешь ездить ко мне на собственном транспорте. Помнишь тот разговор? Да, а ты мне написал письмо? Ведь мы договорились в субботу написать вместе, т.е. я пишу тебе, а ты - мне. Все, пришла пора кончать, как обычно ставится в письмах. До свиданья. Пиши. Вера”. 4. 09. 67 год. Следующее письмо датировано ноябрем:
         “Здравствуй, Пашка!  Вот видишь, я права, письмо пришло не в четверг, как ты говорил, а в пятницу. Вот сегодня пришла из школы, а письмо меня дожидается. Я не понимаю о какой “пустоте” идет речь. По моим, вот сейчас понятиям между нами не существует пустоты. Или ты под этим определением имеешь что-то другое? Ведь у каждого человека существует своя точка зрения. Правильно? Но все-таки, знаешь, ты больше не говори этого слова.
          Пустота - значит ничто. А нас разделяют всего-навсего семь километров (шучу). Почему тебе не нравится слово “привязанность?” Пашка, ведь ты понимаешь, что между нами нечто большее, чем привязанность. И вообще, мне кажется, что ты не очень-то уверен во мне. Какие-то глупости, подозрения, недоверия, да неужели ты ничего не видишь сам?
          Почему тебе нужно все объяснять? И опять отчет… Да что в самом деле, ты ничего не замечаешь? Для нас не существует НИКОГО и НИЧЕГО, будем бороться за свое “Я”. Ты меня считаешь какой-то ветреной девчонкой, но знаешь, если бы я действительно была такой, я бы тебя бросила давным-давно, а я, видишь, плюю на все и вся. Даже только поэтому ты можешь судить о том, люблю ли я тебя. Вот и все. Вопрос исчерпан. До встречи, Пашка”. 18. 11. 67 год. Вера. Вот еще одно письмо из того же ноября:
         “Здравствуй. Пашка! Пишу тебе письмо, правда, с опозданием, но раньше не было времени. Сейчас у нас в общежитии “час писем”. Уроки выучили, так что можно заниматься другими делами. Ты просил меня написать побольше о будущем, о тебе, т.е. что я думаю об этом. Начинаю: я с полной серьезностью все осознаю и обдумываю, так что ты не считай меня девчонкой, у которой “ветер в голове гуляет.”
          Я не знала, что любовь принесет столько счастья, что я буду совсем иными глазами смотреть на мир. Столько новых, неожиданных чувств… ощущений. Это так ново! Да, Паш, ты оставишь неизгладимый след в моей душе, если сделаешь, ну, вообще не в ту степь я подула… Я, люблю тебя, а ты меня любишь, мы верим друг другу, так что все остальное придет само собой. Я… так выражаюсь? Правильно думаю? Видишь ли, ты говорил, что у тебя такое предчувствие, что весной мы расстанемся.
          Я много думала об этом, и, вот что придумала: весна пора любви, да? И я кого ни будь, полюблю, да? Нет, и еще раз нет! Это же совсем не так. Я полюблю, но полюблю тебя, еще больше, родной мой! Я хочу тебе казаться лучше всех, чтобы ты не мог подумать: эта девчонка лучше Веры. Это глупо? Но… Вот видишь, сегодня я разоткровенничалась больше чем никогда. Вероятно больше чем надо? А Вы, Павел Павлович, этим же мне ответите? 
          Ты говоришь, что на тебя ляжет огромная нагрузка. Но я не пойму, в чем именно она состоит? В чем заключается тяжесть? А может быть, эта тяжесть перевешивает чувство любви? Знаешь, я не хочу быть ни для кого обузой. Ищи  другую тогда, если я для тебя кажусь непосильным грузом. Так послушай: и мне придется трудно, труднее даже чем тебе. Ты - уже немного тертый жизнью, а я? Только на маменькином, да на папенькиной шее. А здесь придется и работать и учиться, да к тому же… семья.
          А я не боюсь! Знаю к чему иду. А ты пасуешь! А еще говоришь, что у тебя хватает силы воли. Не уверена пока. Это сейчас, а что потом будет? И еще раз повторяю: обузой быть не хочу! И не буду! А… может быть нам лучше расстаться? Ну, мы еще поговорим… Напиши как можно быстрее ответ. До свиданья. Целую. Твоя… невеста Вера. 28. 11. 67 год. В январе Нового 1968 года Павел получил еще одно письмо:
         “Провинция “Светлое озеро”, Пашке - разбойнику. Здравствуй, Пашка!  Выполняю твою просьбу - пишу письмо. Надеюсь, (подчеркнуто) ты мне ответишь тем же.” А то ты, знаешь ли, в большинстве случаев не отвечаешь мне - я так не играю! Думаю, думаю: о чем писать? Я зашла в тупик - уже обо всем переговорено, переписано.
          Да, Павел, в последнее время я стала замечать, что ты считаешь меня за сущего ребенка. Ну, вообще твоих мнений о себе я не хочу менять, да и не в силах этого сделать. А, между прочим, ты уже подумываешь, не прекратить ли встречи со мной? Я угадала? (Впрочем, все это я строю на догадках).
          Ну а честно, откровенно, это так? Если это неправда, ты и во внимание не возьмешь. Ладно, хватит на эту тему. Как хочется домой, если бы ты знал! Ох, сегодня понедельник, политзанятия - целых 3 часа! Можешь посочувствовать.
Да, у меня еще доклад, на час добрый, так что язык отвалится. Знаешь, я,
вероятно, приеду только в четверг или вообще на неделе не смогу. Нет, в четверг все-таки как-нибудь отверчусь, но приеду на 107 маршруте. А в среду ты тоже ожидай, я пока точно не знаю, когда я смогу отсюда вырваться.
          Да-а, жизнь! Домой и то не отпускают, я уже, знаешь, втихомолку их всех разношу по кочкам. Трудно так… По привычке тянет домой. Сегодня опять реветь буду - факт! Покрепче усну, а проснусь во вторник - одним днем ближе к субботе. К встрече с тобой. Больше всего люблю вспоминать твои руки, сильные, ласковые… Тебе-то хорошо, ты хоть дома, а здесь без тебя, да еще не дома… Школа здесь сгорела хотя бы, что ли! Ничего, она скоро от моего гнева взлетит на воздух - я на неё такие испепеляющие взгляды бросаю.
          Была бы у меня волшебная палочка! Ну, да ладно, фантазирую сижу, как ребенок. Как ты там? Провожать-то пока никого не ходишь? А то смотри! Вот и все. Пора на политзанятия. Целую. Вера. 15.01.68 года. Пиши! Как хочется к тебе!

                Г л а в а  т р е т ь я

          Каноны послушания. “Отец не спит...”  Звезды и желания. Девичий дуэт.

         …Не единожды, загулявшись чуть ли не до утра, прощаясь, когда начинал брезжить рассвет, они разрывали свои объятия и шли по своей улице по противоположным сторонам - каждый по отдельности. Вера очень не хотела, чтобы её отец увидел, или застал их вместе. Он стал непреодолимым препятствием в их зародившейся любви.
          Теперь именно она - пробудившаяся любовь, толкнула душу без парашюта в свободный полет, паря и озирая далеко окрест, диктовала ему свои непременные условия и указывала на иные ориентиры и ценности жизни. С момента их первого знакомства, в её благодатном свете, уже под другим углом зрения он ощутил иное определение себя в мире - многое, казавшееся второстепенным обрело смысл и наполнилось содержанием. Она заполнила все пространство вокруг, не требуя ничего взамен и окрашивая мир в радужные тона, словно говоря: люби и запоминай - это твое, и другого не будет уже никогда… 
          Павел понимал, что подобными отлучками невольно ставит Веру под удар, но ничего поделать с собой не мог. Безотчетно отдавшись порыву, охваченная неутолимым чувством любви девушка, прекрасно сознавала, что ей грозит нешуточная выволочка и встряска, но не могла отказаться от встреч. Рушились вдребезги каноны дочернего послушания.
          Их часто соединяла Природа: то тенистая лавочка под кущей черемух в роще, то осенял одинокий раскидистый клен, прислонившийся к изгороди на задах огородов, то - звал крутой косогор за баней, где открывалась панорама притихшего молчуна-бора, над которым сияли крупные мерцающие звезды и распластался во всю необозримую длину Млечный путь.
          Сидя в обнимку на расстеленном пиджаке Павла, под неумолчный стрекот кузнечиков, они загадывали себе звезды и желания. Жизнь под этим небом казалась вечной, огромной и загадочной. Иногда, косым ярко-белым росчерком срывался метеорит, и угасал, не долетев до земли над зубцами сосен.
        - Наверное, чья-то жизнь оборвалась, - вздохнула, прислонясь головой к плечу кавалера, Вера.
        - Предрассудки… Просто блуждающий камень притянула земная атмосфера, - возразил, невольно поежившись, Пашка.
        - Не-е-ет, Павлик, - протянула она, - мне еще совсем маленькой, бабушка  про это сказывала, а ей - её мама, старые люди никогда не обманывают…
        - Вера, давай не будем о грустном, в нашем краю захолустном - скаламбурил Павел, притягивая девушку к себе и целуя в губы. Задохнувшись на миг, и слабо отбиваясь кулачком, Вера наконец выдохнула:
        - Все, Паша, мне пора - отец наверное, не спит, снова скандал закатит, да еще какой! А твое ведь дело - сторона…
        - Хорошо, идем, не возражаю - усовестился Пашка, сунув в угол рта “беломорину” и прикурив в горсти. Он бережно накинул пиджак Вере на плечи, и молодая пара медленно двинулась вдоль беленого забора в свою привычную сторону. Петушиное пение, и лай кем-то потревоженных собак на другом конце села, сопровождали их путь до самого дома.
          Как-то придя с работы, Павел застал дома чинно сидящих за накрытым столом и оживленно беседующих, мать, отчима, двоюродную сестренку Гальку - пигалицу лет двенадцати, и гостью из Томска Татьяну Воробьеву, девицу, ровесницу Веры, приехавшую в летние каникулы к ним погостить на недельку-другую. Городская, и  достаточно бойкая, с манерами горожанки, модно, фасонисто одетая, (не нам чета) она держалась с достоинством и мягким тактом.
          Выше среднего роста, и недурная собой, в яркой летней блузке и укороченной юбке-шифоне, с множеством отутюженных складок, она выглядела сногсшибательно для деревни, и без устали сыпала новостями о себе, о родне, и о жизни в своем студенческом, сибирском городе. На столе, что было в диковину, даже красовалась бутылка красного вина, купленная по такому случаю матерью.
          Поздоровались, перекинулись подобающими в таких случаях общими вежливыми фразами. Пашка знал её раньше, (отметив для себя - подросла!)
бывая в гостях пару-тройку раз в Томске, у дяди Афанасия. Она была сестрой
его жены, тети Раи, особенно дружной с матерью Павла, Надеждой Алексеевной. Наскоро переодевшись и взяв полотенце, Пашка вышел во двор к прикрепленному на стенке веранды умывальнику. Брякнув вхолостую железным соском, не обнаружил в нем ни капли воды.
          Прихватив в сенцах пустое ведерко, направился на колонку, находящуюся поблизости, чуть правее калитки. Бросив взгляд в противоположную сторону, увидел у распахнутого настежь окна Веру. Кровь моментально прихлынула к лицу - показалось, запылали уши.
          Сильным напором вода ударила в ведро, бурля, переливалась через край, подбираясь к подошвам туфель… Тряхнув головой, словно отгоняя наваждение, отпустил рычаг, распрямился и пошел к себе не оборачиваясь. Раздевшись по пояс, долго фыркал и плескался ледяной водой на лицо, шею и спину.
          Предвкушая воскресный день и имея на него некоторые виды, Пашка, за разговорами, затянувшимися далеко за полночь, лег спать поздно, тем невероятнее было его пробуждение. Кто-то нитяными кончиками шарфика щекотал его нос, прыская от смеха, затем звонкий девичий дуэт пропел:
        - Па-ашенька-а, вставай, соня-лежебока! Сколько можно спать, уже и обед остыл… Открыв глаза и резко обернувшись, Павел обомлел: перед ним стояли Вера и вчерашняя гостья из Томска, Татьяна. “И когда только они успели познакомиться?..” - вихрем пронеслось в голове у парня. Видно, словоохотливая горожанка быстро нашла общий язык с остроглазой сверстницей-соседкой. Павел не знал, куда себя девать, ведь жили они бедновато, хотя мать была большой аккуратисткой и соблюдала чистоту и порядок во всем.
          Она также была мастерицей и рукодельницей: искусно вышивала гладью и болгарским крестиком, вязала. Дом украшали вышитые покрывала и наволочки, накидки, и предметом особой материнской гордости был вышитый гладью ковер ручной работы с изображением пруда, девушки на берегу, с венком из цветов на головке,  плавающих белых лебедей. Это рукотворное чудо висело над одной из кроватей. Сложившаяся ситуация привела парня в крайнюю неловкость, и он не нашел ничего лучшего, чем сконфуженно пробормотать:
        - Отвернитесь, встаю и сдаюсь на милость победителей… Девушки, со смехом переглянувшись, вышли из комнаты. В этот солнечный и счастливый день Вере и Павлу выпало быть гидами, сопровождать гостью-томичку, показывать ей достопримечательности села и виды его окрестностей.
          Вере очень шло её непритязательное ситцевое платьице в горошину, подчеркивающее стройность её налитой фигурки. Павел не сводил с неё восторженных глаз, перехватывая понимающие взгляды проницательной Татьяны. Ему, не привыкшему влезать за словом в карман, сегодня никак не удавалось найти общий тон с их смешливым наигрышем-перепалкой, поэтому он больше отмалчивался, делая серьезный вид. Его попутчицы, переглянувшись, прыскали смехом, и он краснел.
          Робея и стесняясь, он часто курил и чувствовал себя не в своей тарелке, но, сбегая с косогора в молодой березняк, девчонки ухватили его под руки, и заливисто смеясь, чуть не устроили кучу малу, споткнувшись на совершенно ровном месте. Погуляв по роще, прошлись краем бора до озера, купаться, правда, не решились, будучи не готовы в плане переодевания. Утомленные, и изнывающие от жары, разошлись по домам, договорившись пойти вечером в кино.
          С веселой суматохой, гуляньями и провожаниями, долгими сидениями на скамьях, под соловьиное пение в темных кронах черемух и берез, с танцами под баян и радиолу на танцевальной площадке, промелькнули две недели тех неповторимых июльских деньков. Вот уже и сине-белый автобус навсегда увозит гостью, и Пашка с Верой, словно теряя малую частицу себя, машут ей прощально руками с легкой грустинкой на лицах.

                Г л а в а   ч е т в е р т а я

  “Ты не заждался?..” На “Маяках”. “Где двоим хорошо...” “Шекспира не обижать...”  Радуга.

         На другой день, в приподнятом настроении Павел поджидал Веру вдали от людских глаз, в одном из укромных уголков на южной окраине села. Они решили вместе прокатиться на велосипедах на “Маяки”, высокую горку в сторону бригадного стана. Договорились встретиться у пасеки и полевыми дорогами вдоль тополевых лесополос продолжить дальнейший путь. Парню было стыдно за свой обшарпанный, собранный, по сути, из утиля велосипед, хотя и вполне исправный.
         Подъехав в назначенное место первым, он то и дело поглядывал на часы, то на проселочную дорогу, на которой должна была показаться Вера. Наконец, вдалеке показалась её знакомая фигурка, постепенно приближаясь и вырастая в размере, виляя у обочины и накручивая педали. Звонко дзинькнул звонок. Сердце у парня радостно екнуло - она!
       - Павлик, ты не заждался? - со смехом спросила она, ступив одной ногой на землю и коснувшись губами его щеки. Пашка обомлел и чуть не потерял равновесие.
       - Не более пятнадцати минут, показавшихся мне вечностью, - уточнил он дрогнувшим голосом. В улыбке ослепительно сверкнули белые зубы, пахнуло дурманящей голову свежестью разгоряченного юного тела, тонким, головокружительным, напоминающим цветы подснежника или фиалки, запахом  волос, собранных на затылке аккуратным витым “шиньоном”. Она выглядела обворожительно в своей легкой, зеленой коротенькой курточке-ветровке, черном, в обтяжку, трико, соблазнительно подчеркивающем достоинства её стройной фигурки.
       - Паша, догоняй! - лукаво стрельнула взглядом девушка, налегая на педали и резво трогаясь с места. Ему ничего не оставалось, как оседлать своего видавшего виды “коня” и устремиться вдогон. Душа у парня пела от восторга за неё и юного задора, охватившего обоих. Гладко укатанная полевая дорога послушно выстилалась под колеса ровной лентой, обрамленной по краям вьюнком и васильками, звала в неоглядное море колыхающейся от легкого ветерка пшеницы, уже набравшей восковую спелость.
         Полуденный зной еще не начинал спадать, струясь зыбкой пеленой марева на пригорках, подсушивал губы и опахивал жаром, сухо шелестя усиками колосьев некошеной нивы. Никакой суховей уже был не страшен этому бескрайнему гуляющему волнами, золотящемуся морю хлебов.
         Высоко, в безмятежной синеве заливистой трелью пели жаворонки, поднимаясь на такую высоту, что лишь с трудом можно было увидеть эту небольшую птичку. То тут, то там перекликались перепела: “фить-пирю, фить-пирю”, звучал призыв молодых самцов, старающихся привлечь своей песней спутницу жизни.
         И тут же, услышав голос перепела, откуда ни возьмись, появлялся в синеве неба одиноко парящий коршун, зорко следивший с огромной высоты за всем, что происходит в его владениях, готовый не упустить свой шанс схватить зазевавшегося возбужденного любовной песней перепела-петушка.
       - Верунчик, да за тобой не угнаться! - едва перевел дух Пашка, смахивая со лба бисеринки пота, когда они одолели пологий раздвоенный подъем-петлю на вершину высотки.
       - Ей богу, правда не ожидал, - такой спринт выдала! Девушка, притворно встав в горделивую позу, победно улыбнулась. Отсюда, во всю необозримую ширь открывался простор знакомых с детства полей, и кое-где  разбросанных гривами и островками белоногих приветливых околков.
         Пытаясь скрыться от палящего солнца, Павел с Верой заехали в ближайшую к ним небольшую березовую рощицу-колок. Поставив велосипеды в тенёк, молодые, раскинув руки, стоя привалились  к только что сложенной небольшой копне сена.
         Духмяный запах свежего сена, медвяный - благоухающего цветистого ковра растущих повсюду полевых цветов, слегка одурманивал головы влюбленных. Под ногами одинокими кустиками выглядывала из травы недозрелая, красная с одного бочка клубника, а рядом, горя рубиновыми огоньками клонила тонкие кисточки до самой земли переспелая земляника.
          Шустрые муравьи бойко сновали туда-сюда, ползая по стебелькам, опережая друг друга, норовя отхватить первым лакомый кусочек этой запашистой ягоды. Павел обнял Веру, повернувшуюся к нему спиной, и подпирая стожок плечами. Закрыв глаза, молодая пара слушала несколько минут пение птиц, жужжание пчел в цветах, вдыхая полной грудью чудные запахи разнотравья.
          Чтобы не зазеленить и не испортить одежду, Вера расстелила на траве под раскидистой березкой взятое предусмотрительно покрывало. Перехватив удивленный взгляд юноши, она пояснила:
        - За меня не тревожься - домашних я предупредила, что еду с подругой купаться на озеро. Они, упав, как сумасшедшие, в едином порыве сомкнули объятия, и чуть не задохнулись в бурном море поцелуев. “Только быть вместе, только быть каждую секунду рядом”, - билось каждой клеточкой простое желание девушки. Магическая аура любви, незримо обволакивая их, дарила неизъяснимое блаженство. Павел совсем терял голову от её желанной близости, и почти не отдавал отчета действиям своих рук. Вера гасила его пылкие, неуемные порывы, мягко отстраняясь:
        - Еще не время, прекрати, Павлушенька - умерь немножко свой пыл. Пашка сразу мрачнел, замыкался, чувствуя себя обескураженным. Тогда, ослепляя его словно Мэрилин Монро, несравненной голливудской улыбкой, она бросилась ему на грудь и начала со смехом тормошить:
        - Ну, не дуйся, перестань, тебе не идет хмуриться - я ведь люблю тебя, и хочу только добра. Подожди. Мы будем обязательно вместе, но не сейчас. Кроме тебя, Павлик, мне никто на всем белом свете не нужен, в этом ты можешь быть уверен. Протянув руку, она сорвала со стебелька крупную земляничину и слегка надкусив, потянулась губами к нему. Намек был понят, уста их вновь слились в долгом жадном поцелуе, со сладкой ягодой…
        - Паша, вот отслужишь, поженимся,  и у нас будет с тобой много детей, не меньше пяти - три девочки и два мальчика, - мечтательно произнесла Вера, глядя в небо и слегка наклонив голову. У них будут хорошие, что и у нас имена.
Юноша на полном серьезе подхватил:
        - Нам собраться - только подпоясаться. Украду у твоего отца доброго коня, запряжем лучший ходок, и поминай нас как звали! Не побоишься сбежать со мной в горы? Укроемся в кержацких скитах, или махнем к десятнику Сарайкину в тайгу, или еще подальше - в Туву, там нас не отыщут. Думаю, не пропадем -  найдется и работа, руки и головы у нас на должном месте.
        - Вера, по всему, что нас сближает и связывает, наверное, так и должно быть, но... мир переполнен злобой и завистью и бросил нам вызов. В нем не позволено людям жить одинаково хорошо, тем более быть счастливыми без оглядки на окружающих. Нам здесь не  дают возможность выстроить свое счастье, чтобы ходить по селу не прячась, держать высоко голову, и глядеть открыто и прямо людям в глаза.
          Наша любовь и дружба встала многим поперек горла, и не только твоему отцу. Где двоим слишком хорошо, сразу образуется воронка, сродни болотной топи, из которой мудрено выбраться. Эту мерзкую силу невозможно победить - облапила со всех сторон. Я чувствую её… Не хочется быть заложниками и разменной монетой в чужой игре.
        - Павлуша, стоит ли залезать в такие дебри философии, - зябко повела плечами Вера от его слов, внутренне признавая их правоту, но остерегаясь подобных суждений.
        - Я скажу о другом: вот - мы, это - гора, с нами наша любовь, за хлебными полями наше с тобой село, и больше нам ничего не нужно.
        - Согласен, и вот в чем тут парадокс, Вера: среди всех произошедших невзгод и злоключений адресованных нам, наша любовь чувствуется намного острее, - смирился Павел, опять привлекая её к себе.
        - С тобой я готова убежать хоть сейчас на край света, - уклонилась от поцелуя Вера, но… тогда отец меня проклянет, люди обзовут беглянкой, а тебя…
        - А меня, - дезертиром и уклонистом со всеми вытекающими обстоятельствами, - заключил Павел. Словно в подтверждение его слов к “Маякам” набежала тучка, и брызнул небольшой реденький дождик.
        - Ой, как хорошо! - хоть пыль прибьет, вскочила девушка, пританцовывая от радости, - да и примета нам с тобой хорошая, я загадала. Слепой дождик их не напугал. Вера, доверительно положив ему голову на плечо, призналась, что ей давно понравился рослый, чубатый парнишка, живущий по соседству, и что незаметно следила за ним в школе - ненароком встречала его с охапкой книг под мышкой, спешащего из сельской библиотеки.
        - Па-ав-ли-ичек, - пропела она его имя, будто на чешский манер, - ты - мой, и только мой, ведь только вдумайся: если убрать одну букву в твоей фамилии, ты становишься Верин. Звучно и красиво - верба-Вера, весна, далее Надежда, Любовь - переиначила она известное словосочетание.
        - Действительно: “нет повести печальнее на свете,” - подыграл ей Павел. Тогда и наш поселок, давай назовем Верона, и поменяем фамилии на Монтекки и Капулетти, чтобы старика Шекспира не обижать.
        - Вера, полет твоей фантазии, в самом деле, неистощим - ему может позавидовать любой поэт, - улыбнулся парень, любуясь девушкой: её слова легли ему на душу приятным бальзамом. У Веры от бурной встречи и поцелуев припухли губы, под глазами у юноши легли едва заметные тени.
        - Помнишь, в прошлом году, на концерте посвященному Дню Советской Армии, ты стоял на сцене в центре хора, в плащ-палатке и каске, олицетворяя советского солдата и держа на руках спасенную девочку. Твой серебристый меч в правой руке рассекал фашистскую свастику. У меня тогда слезы на глаза навернулись… Потом, во второй части исполнил песни “Загадай желание” и “Море зовет”. А под самый занавес по просьбе зрителей спел песню “Московский парень”.
          Я тогда все руки оббила, аплодируя тебе. Только не заносись слишком - это я просто так, угодничаю… На тебе был тогда концертный костюм, который делал тебя взрослее  - ты выглядел в нем просто офигенно. Последняя фраза его слегка задела: Павел скромно умолчал о том, что костюм тогда одолжил ему товарищ по работе Володька Захаров. Себе на костюм, в то время он попросту еще не успел заработать.    
        - Вера, спасибо за комплимент, благодарю тебя как самого искушенного зрителя, жить бы да радоваться, только мы вынуждены прятаться от людей, точно прокаженные, и все по прихоти твоего добренького папаши. Выслушав последнее нелестное определение, девушка с холодком глянула на Павла, но ничего не сказала. Отсюда, с “Маяков”, верблюжьими горбами виднелись в сизой дымке далекие отроги Чергинского хребта, их открывшаяся панорама манила и притягивала к себе взоры.
          Они напрочь забыли о времени, сидя в обнимку и неся им одним понятный, присущий только молодым вздор, пока солнце не начало клониться на западе.  Перед тем как расстаться, притормозив, юноша окликнул её:
        - Вера, смотри! - и протянул руку. Девушка оглянулась и ойкнула в восхищении: в полнеба, огромным коромыслом, переливаясь влажными цветами спектра, и осыпая  бус мельчайших капелек, сияла радуга. Она была совсем рядом - одна из её невесомых столпов-опор точно обозначилась в том месте, где они только что побывали на “Маяках”.
          На спуске с горы они развили такую сумасшедшую скорость, что ветер засвистел в ушах и выжал из глаз невольные слезинки. Возвращаясь, и подъехав снова к пасеке, влюбленные разделились, покатив каждый своим путем, дабы не прознал грозный родитель об их тайной встрече.

                Г л а в а  п я т а я
 
        Петр Ильич. “Прошу сдать на мыло...” Фантазии балета. Фора Баркову. “Никогда, слышишь!..”

         Петр Ильич Сивков был настоящим феодалом и деспотом в своей семье. Разговаривал с женой и дочерью Верой только в приказном порядке. Доходило и до рукоприкладства - мог запросто в присутствии дочери ударить мать по лицу, или, наоборот, на глазах у матери, схватив дочь за волосы, лупить её ремнем или мокрой половой тряпкой. Мать Веры смирилась со своей участью и терпела, но в глазах дочери, он каждый раз видел отчаянный протест, и это выводило его из себя.
         Тяжелое сырое лицо с крупным носом совершенно не поддавалось загару, и было почти белым. Невыразительные, без определенного цвета глаза недоверчиво глядели из-под козырька видавшей виды, выгоревшей фуражки на окружающий мир. Петр Ильич работал главным конюхом и гордился своей должностью. Служба на конюшне, а именно так он и считал, приносила ему определенные плоды и выгоды, порой немалые. Многие из обращавшихся к нему жителей поселка, за лошадку, выделенную для частных нужд, несли ему, кто кошелку яиц, кто изрядный пласт сала или курицу, а кто и бутыль крепчайшего самогона.
         Со служебного хода магазина, в определенные часы доставались ему порой те вещи и продукты, которые и днем с огнем не доводилось видеть рядовому рабочему совхоза на прилавке. Мужики в деревне недолюбливали его, так же как он ненавидел всех, в том числе и некоторых подчиненных. На работе часто срывал злость на лошадях, стегая их собственноручно изготовленным кнутом, за что мужики не один раз собирались его, как следует проучить.
         Не имея образования, Петр Ильич всегда стремился сделать себе карьеру, за что однажды и поплатился. Директор совхоза Сеногноев, увидев рвение Петра Ильича, направил его управляющим Заозерным отделением. Забрав в руки бразды правления, и круто наводя свои порядки, Петр Ильич резко попер в гору.
         Наказывал рублем всех без разбору, и не стеснялся в выражениях даже с женщинами. Мужики, ошалев от такой новизны, подумав, отчебучили номер, надолго запомнившийся селянам. Однажды кто-то из них подсунул ему заранее заготовленное заявление на имя директора совхоза, зная, что новый управ подписывает, по сути,  не читая.
         Малограмотный, читающий по слогам Петр Ильич, недолго думая  поставил на нем свою подпись-закорючку, сунул в папку бумагу и поехал в совхозную контору. Директор, при посторонних людях принял заявление и, выдержав паузу, прочитал вслух: “Я, Сивков Петр Ильич, считаю себя утильсырьем и прошу сдать меня в утиль, на мыло.”
       - Ну, что же, Петр Ильич, вы сами подписали свое заявление. Я удовлетворяю вашу просьбу. В утилизацию вам пока  рановато, поэтому пойдете работать конюхом на центральное отделение, - с этими словами директор, едва сдерживая смех, бросил заявление в ящик стола. В кабинете грохнул взрыв хохота.
         Побагровевший от стыда бывший управляющий, словно ошпаренный кипятком выскочил из кабинета директора, вытирая шапкой пот, катившийся со лба. Петр Ильич Сивков давно состоял в членах КПСС, и очень гордился этим. Взносы платил исправно, но на партсобраниях предпочитал отмалчиваться сидя в уголке, с ораторскими способностями у него явно не ладилось.
         Выпивал он редко, и всегда знал свою меру. Шура, его жена и мать Веры всегда с ужасом ожидала того дня, когда муж придет с работы навеселе.
       - Шурка, идем в баню, - еще издали кричал грозный муж, едва успев закрыть калитку, и на ходу расстегивая ремень брюк. Предусмотрительно закрывал дверь дома на замок, чтобы случайно не вышла дочь, и, невзирая на сопротивление, и уговоры жены, валил её на пол и жестоко насиловал. После содеянного, мешком отваливался в сторону и сразу засыпал мертвым сном, громко всхрапывая.
         Шура, вытирая катившиеся слезы кончиком платка, молча, шла выпускать дочь из-под замка. Петр Ильич имел еще одну особенность, по одной из двух имеющихся в то время телепрограмм, он особо выделял и очень любил смотреть… балет. Тогда от небольшого черно-белого экрана его никакими силами было не оторвать.
         Глядя на порхающих на фоне декораций балерин, потирал бедра и расширяя зрачки, сглатывал слюну. Кхекал, хмыкал и с вожделением пялился на их стройные ножки, проделывающие замысловатые кабриоли, пируэты и экарте. Жена и дочь в такие минуты ходили на цыпочках, стараясь быть менее заметными. Иногда жену Шуру всерьез выводило из терпения:
       - И дался ему этот балет! Часами пучит зенки на этот срам… Старый охальник! Тьфу, на тебя, малохольный! Иди, хоть курам корма дай, срамник, бесстыдник!
       - Замолчи, Шурка, не мешай, - недовольно морщился домашний самодержец..  Супруга, рано располневшая и потерявшая былые формы от бытовой рутины и домашних неурядиц, уже мало привлекала его по мужской части, а лошади, коими он заведовал, окончательно стали его страстью и стихией.
         Свои необузданные фантазии он воплощал и внедрял у себя на конюшне, давая самые диковинные клички жеребцам, меринам и кобылам: например, одну норовистую кобылу он  нарек “Балерина”, на дальнейшие фантазии связанные с балетом, у него не хватило воображения. Прознав, что крохотная с пелеринкой белая юбочка балерины называется “пачка”, хотел употребить и её в дело, но прикинув так и сяк, выдал резюме:
       - Кобылку в пачку не обрядишь, в селе не поймут - не сигаретная же пачка… В его подчинении находилось пять человек: шорник, занимающийся пошивом и ремонтом  упряжи, и четыре сменных конюха, двое из которых мало его касались, работая на ферме, где имелось полтора десятка лошадей. Всю черновую работу - чистку стойл в конюшне и площадки выгула, подвоз фуража, уход за лошадьми выполняли они. Петр Ильич всегда самочинно уделял особое внимание... случке кобыл с племенными жеребцами - тут уж ему не было равных: дирижируя процедурой, сыпал такими красочными метафорами и эпитетами!
         В новую общественную баню, Петр Ильич был не ходок. После единственного посещения этого заведения заметил, что клиенты всех возрастов обращают пристальное внимание на его непомерно большое мужское достоинство, со смешками хихикая за спиной. “Вот бедолаги, у самих-то, осталось на раз помочиться…”- посочувствовал он завистникам. В парной, кто-то из облака густого пара и, не видя его, басовито пошутил:
       - Истинно, с таким хозяйством ему только на конюшне и заправлять… Кобылам! Раздался гомерический хохот. Сивков резко сменился с лица, и выскочил из парилки, раздумав париться. Больше в это гигиеническое заведение, дав фору известному персонажу Баркова - Луке, никогда не ступал ни ногой.
         По селу, склоняясь на все лады и обрастая скабрезными подробностями, поползли нездоровые слухи. На фоне всего этого, вызывая пристальное сочувствие товарок, супруга Шура часто болела по-женски, и ходила, с одышкой, тяжело переваливаясь.
         Петр Ильич очень любил свою дочь, но всегда старался не показывать свои чувства и даже на людях называл её только одним словом - “Верка”. Не любил с самого детства телячьи нежности - сюсюканье и улюлюканье, всю эту возню с детьми, поэтому хотел воспитать свою дочь подобной себе.
         Вера никогда не слышала ласкового слова от отца, а самое приветливое для неё было слово “дочь”. Узнав от сельских доброжелателей, что его любимая дочь встречается с живущим через дорогу Пашкой-гитаристом, Петр Ильич пришел в неописуемую ярость:
       - Никогда, слышишь, никогда, чтобы я тебя не видел вместе с этим неучем, не смей с ним встречаться! Еще раз подобное от кого-нибудь услышу, ты пожалеешь, что родилась на свет! Ты меня знаешь… Сбавив немного тон, продолжил, - он безотцовщина, злостный хулиган и обормот, из него никогда ничего путного не выйдет. И на счет тебя - у меня есть на примете хороший паренек, уважительный, часто помогает мне на конюшне, вот закончишь десятилетку, а там и время подойдет… Вера, подскочив к отцу и сжав кулачки, выкрикнула:
       - Никто мне не нужен кроме Паши, как ходила с ним, так и буду ходить! Твоих угроз я не боюсь, можешь хоть убить меня… Зарычав от бешенства, Петр Ильич ударил дочь наотмашь по лицу так, что она упала на пол, ударившись головой об угол печи. Тоненькая струйка крови потекла из её разбитых губ, а над левой бровью от удара о печку начал багроветь кровавый синяк.
         Вне себя от гнева, хлопнув дверью так, что зазвенела посуда, отец опрометью выскочил из дома. На конюшне он сноровисто запряг в телегу свою любимую  “Балерину”, и, сорвав её чуть ли не с места в галоп, поехал в лес за сухостоем, по пути заехав домой за топором и веревкой.
               
                Г л а в а  ш е с т а я

       “Кто тебя так?..” “Неужели не совестно?..” “Гром, фас!..” “Сцена” и зрители. “За одного битого...”

        Шагая под вечер с работы, и свернув на свою улицу, Павел увидел у колонки Веру в накинутом на голову шерстяном голубом платочке. Она набирала воду в стоящие рядом цинковые ведра. Странно, она никогда так не закрывала лицо платком, подумал он и тихо окликнул её. Негромко ойкнув, Вера с неловкостью, прикрывая платком лицо, смущенно отвернулась. Взглянув на неё и успев разглядеть под глазом огромный синяк, Пашка остолбенело замер, и от волнения едва смог произнести:
      - Кто тебя так? Опустив голову, девушка шепотом произнесла:
      - Отец, кто же еще…
На скулах у Павла заходили желваки, и он выдохнул:
      - Ничего, потерпи, я с ним разберусь!
        Для него будто разом померкло небо - оторопь в глазах юноши резко сменилась стальным оттенком негодования, а сжатые кулаки говорили сами за себя.
        На следующий день Пашка отправился гулять на свадьбу одного комсомольского активиста - пригласили жених с невестой, и он, прихватив свою “семиструнную”, решил повеселить народ. Однако ему было не до веселья, тревожило вонзившейся занозой и не давало покоя, неотступно стояло перед глазами избитое лицо любимой девушки. Будучи за столом, и изрядно отметившись не одним тостом, но, не утратив равновесия, в самый разгар веселья, Пашка пошел домой, передав гитару в надежные руки товарища.
        Еще издалека он услышал характерный звук - кто-то с придыханием и резким хаканьем  колол дрова. За воротами он увидел грузную фигуру Петра  Ильича,  словно играючи размахивающего топором. Рядом с ним росла гора березовых поленьев. Мгновенно кровь ударила в голову парня, и чувство обиды за любимую девушку затмило ему глаза. Павел решительно толкнул незапертую калитку и твердо ступая, вошел во двор. Подойдя вплотную к хозяину, спокойно произнес:
      - За что вы избили Веру, ведь она ваша дочь - неужели не совестно? Толстыми крепкими руками, покрытыми рыжими густыми волосами, Петр Ильич всадил топор в чурку и шагнул навстречу Пашке. В этот момент он был похож на разгоряченного циркового борца с кряжистой, почти квадратной фигурой и толстым животом, выпирающим из-под короткой майки. Ни один мускул не дрогнул на его взопревшем от  обильного пота рыхлом лице, лишь непроизвольно сжались огромные кулачищи:
      - Я тебя сюда звал? Ты еще будешь меня учить жизни?!  Ах ты, сопляк, а ну выйди из ограды, не то я на тебя кобеля спущу! Пришел со мной разбираться, молоко еще на губах не обсохло, щенок ты против меня, а ну пошел вон отсюда! Схватив Пашку за руку, Петр Ильич попытался вытащить его из ограды, но не тут-то было - крепкие жилистые руки парня неожиданно легко высвободились от мужицких объятий. Затем Пашка толкнул в грудь обидчика так, что тот отлетел от него в сторону метра на три.
      - Ну, сука, я тебя предупреждал, - с этими словами хозяин бросился к рвущейся от конуры собаке. Огромный пес с лохматой рыжей шерстью, ощерив зубастую пасть, стоя на задних лапах и перебирая в воздухе передними, рвался, грозя порвать цепь, броситься в сторону непрошеного гостя.
        Захлебываясь злобным лаем и оскалив большие желтые клыки, он готов был впиться в глотку любому. “Неужели отпустит?..” Парень до последнего не мог поверить словам соседа. Развязка последовала мгновенно: отстегнув с ошейника цепь, Петр Ильич дал команду псу:
      - Гром, взять его. Фас! Псина в два огромных прыжка оказалась рядом с парнем и вонзила клыки в ногу чуть ниже голени. Вгорячах, не ощутив боли и мотая головой, Павел тащил зверюгу на себе, в клочья порвав штанину. Стараясь удержаться на ногах, Пашка ухватился руками за забор. Кровь текла по дважды перехваченной зубами ноге, и пес, почуяв её вкус, все сильнее сжимал мощные челюсти, мотая башкой и стараясь вырвать кусок мяса.
        Тщетно пытался Петр Ильич, нанося удары, оторвать руки парня от забора, он намертво вцепился в изгородь. Упади он хотя бы на колени, и неминуемо бы клыки собаки сомкнулись на его горле, эта звериная хватка досталась ей еще от волков. Свободной ногой парень отбивал пса, но тот не ослаблял крепко сжатых челюстей. Дело зашло слишком далеко, и Петр Ильич позвал на помощь привлеченного шумом соседа, завопив:
      - Тихон, на помощь! - пьяный парень пришел меня убивать! На крики и возню, в переулке останавливались люди и с интересом наблюдали, чем же закончится эта нешуточная заварушка. Однако никто не решился зайти во двор, разъяренная собака была реальной угрозой для каждого.
        Сосед Петра Ильича, высокий худой мужик спешно прибежал на зов, и без лишних слов принялся дубасить парня кулаками по ребрам и голове. Вера стояла у окна и, заливаясь слезами, смотрела, как бьют её любимого человека. Мать, преградив путь, держала её за руки:
      - Верочка, успокойся, ну побьют немного, ничего страшного, может умнее станет, и подумает, как пьяному приходить разбираться. Девушка, глотая слезы и дрожа, словно в лихорадке, и еле выговаривая слова, спрашивала у матери:
      - Мама, за что они его так? Он же ничего им плохого не сделал. Ему же больно! Пашенька, родной мой… Судорожно всхлипывая, девушка просила мать:
      - Мамочка, иди, помоги Паше, выведи его скорей из ограды, иначе все добром не кончится, а он тебя послушается. Мать, тоже заревев от бессилия, не зная чем помочь парню, почти прошептала:
      - Доча, я ничего не могу сделать, он же захлестнет и меня… Вера, усадив мать на кровать и обняв за плечи, с дрожью тихо проговорила:
      - Ненавижу. Как же я его ненавижу!  Мать в испуге отшатнулась:
      - Окстись, побойся Бога, Верка, он же тебе отец… Во дворе, тем временем продолжалось возня и избиение молодого парня, принявшего решения вступиться за свою девушку в защиту от жестокого и деспотичного отца. Безобразная сцена подходила к своей кульминации. Совсем изнемогая таскать на себе троих и выбрав момент, Пашка левой рукой отмахнулся, угодив в челюсть не в меру агрессивному помощнику.
        Громко чакнули стальные зубы и сосед завалился на кучу только что наколотых дров. С кряхтением поднявшись и потрогав челюсть, он схватил тяжелое полено и ринулся, дико вращая глазами на обидчика. Больше Пашка ничего не помнил - свет померк в его глазах… Разбудил его отчим Василий Иванович:
      - Паша, вставай, на-ка выпей, легче будет. Кое-как удалось тебя отбить у соседей и привести домой. Надумал с кем идти разбираться. Здорово тебя отделали, ну да ничего, главное кости целы. За одного битого… Отчим держал в руке полный стакан водки и на вилке соленый огурец.
        Пашка с трудом разодрал пальцами слипшиеся от засохшей крови веки и, приняв стакан, залпом проглотил содержимое. Нога была забинтована по колено и на голове запеклась корка крови. Всклокоченные волосы не взяла бы ни одна расческа. Как он добрался до дома, он не знал, зато до мельчайших подробностей вспомнил все, что произошло во дворе Петра Ильича.

                Г л а в а  с е д ь м а я

     “Вот кого надо судить!..” Реванш не состоялся. “Не сдавайся!” “Нет здесь правды!” Подарок. Любимое местечко. Агитбригада. “Блошиная” помеха.

         Собачьи укусы долго не заживали и гноились -  рваные раны лечили, присыпая стрептоцидом. Рабочие с пилорамы нашли ему временную замену и отнеслись к парню с сочувствием. Через две недели ему пришла повестка из сельского совета, Павла вызывали на товарищеский суд. Удивило, (никак не мог он уразуметь), что его избитого, покусанного понадобилось еще и осудить. Очевидно, ситуация приняла для него дурной оборот…
         Но, поразмыслив, решил, что хотя бы тут есть шанс избежать уголовного дела, ведь наверняка Петр Ильич вооружился медицинскими справками о якобы нанесенных ему и соседу телесных повреждениях. Заодно с ним в тот же день судили мужика с фермы, укравшего комбикорма и попутно прихватившего поросенка. Выходило - хотя и через не охоту, а все-таки необходимо идти и попытаться отстоять свою правоту.
         Заседание суда происходило в местном поселковом клубе, и так как вход был свободным, народу поглазеть собралось много. Укрытый кумачом стол для заседателей стоял на сцене, а Пашку усадили на отдельную скамью перед ними, спиною к залу. Первым свидетелем выступил, облаченный в лучший костюм, Петр Ильич, он же считал себя потерпевшим. Много чего нагородил старый коммунист и бывший армейский тыловик против своего врага: во что бы то ни стало, он хотел добиться самого сурового наказания для молодого комсомольца.
         Председательствовали главный инженер совхоза Платонов со своей супругой, а в задних рядах зала собрались все Пашкины друзья. Несколько раз они освистывали речь Петра Ильича и выкрикивали не совсем лицеприятные слова в его адрес. Их несколько раз пытались утихомирить, и даже вывести из зала. Сивков был категоричен  и требовал исключения Павла из комсомола. Всерьез осознав, что дело зашло слишком далеко, Павел решил защищаться до конца.
         На месте посовещавшись, суд обязал Павла, как перед старшим по возрасту, первому принести извинения своему пострадавшему соседу. Петр Ильич стоял посередине зала, блестя потной лысиной, и выжидательно смотрел в Пашкину сторону. Это было бы его победой, и, наверное, полным уничтожением противника перед лицом односельчан.
         Вытирая обильный пот, Петр Ильич уже  предвкушал ухватить плод Фемиды в свои загребущие руки, кривил рот в ухмылке. Народ притих. Безмолвная пауза затягивалась. Не выдержав, в третьем ряду вскочила соседка  Петра Ильича, пожилая женщина и попросила слова:
       - Я не страдаю глухотой и часто слышу за стеной крики и стоны жены и дочери, этот изувер, - при этом она ткнула пальцем в сторону соседа, - терзает их без жалости. Эти бесплатные “концерты” нам уже надоели. От этих слов переполненный зал загудел как встревоженный улей. Поднялся ропот и возмущенные крики. Выждав, когда шум стихнет, она продолжила:
       - Вот кого надо судить, а вы парня выставили на позорище!..  Судить надо не избитого парня, а Петьку! Да какой он коммунист, когда избивает свою жену! Орет как блаженная… Достался же ей муженек, не дай бог никому. Люди, очнитесь!.. Вы сами-то, что, молодыми не были? Парнишка не побоялся родителя-мучителя, вступился за соседскую девчонку - хорошо хоть уцелел! Я видела, как его взяли в оборот - отлупили двое взрослых почем зря... Еще и собака на ноге висела.
         Переглянувшись с женой, председатель суда решил поспешно закрыть эту скользкую тему и свернуть заседание. Пашка, вскочив со скамьи, глянул в сторону Сивкова:
       - Вы все знаете, что только фашисты травили собаками людей в концлагерях, а он, коммунист, натравил на меня своего пса. Вы требуете извинений? Никогда! Если бы я не устоял на ногах, когда меня грызла собака, я бы сейчас не стоял перед вами, а был бы уже давно на погосте. Нет здесь правды!
       - Павлу-у-ха, не сдавайся, мы с тобой! - раздался из задних рядов бодрый голос слегка подвыпившего Лешки Ситникова, друга Павла. Закрыв рукой хлынувшие из глаз слезы, почти наугад, Пашка метнулся на выход в передние двери клуба. Он бросился в спасительную рощу, где долго не мог успокоиться, бродя знакомыми тропинками, ни в чем не находя отрады и выхода из сложившегося тупика.
         Дальнейшие события начали наслаиваться с какой-то необъяснимой чехардой, с каждым разом накладывая негативный отпечаток на неокрепшие судьбы влюбленных - встречи с той поры стали гораздо реже. Озлобившись на весь мир, сочтя суд личным поражением, Петр Ильич почти не позволял дочери выходить вечером на улицу. Он очень сожалел о своей оплошности - зря обратился в товарищеский суд: народный суд, точно бы упек этого хулигана, ему впаяли бы этак годика три, как миленькому! Но ничего, рано радуется - он ему еще устроит...
         Украдкой, в поздних сумерках, выждав момент, Вера вылезала в окно из своей комнаты, чтобы, хотя ненадолго увидеться с Павлом. На днях, Пашка, получив зарплату, купил  Вере простенький подарок: серебряное колечко с бирюзой, и недорогие сережки с красными камушками под рубин, чем несказанно обрадовал девушку.
         Вера начала от радости прыгать, словно маленькая девочка, затем повисла у него на шее, шаловливо болтая в воздухе ногами. Пашка, радуясь, что угодил любимой с выбором, вновь, на минуту предался мечтам об их совместном будущем. Но всякий раз его мечты разбивались о неприступную стену в личине её отца.
         В те немногие отпущенные судьбой счастливые миги, они уходили в рощу на свое заветное место - к обрывистому откосу, где отгорал неяркий закат, и где среди вековых берез стояли две удивительные сосны. Обнаженные корни деревьев, выпирающие на поверхность земли, были переплетены друг с другом. Казалось, будто навеки они соединились в объятиях, и даже злой ветер не способен разорвать их сросшуюся корневую основу.
       - Смотри, Вера, какая сила и любовь у них! Люди, наверное, так не могут - ведь если упадет одно дерево, то и второе тоже погибнет…
         Вечерами, деревенская молодежь поджидала прибытия последнего рейсового автобуса. Молодые парни - водители ЛИАЗа, с удовольствием забирали их и катались по ближайшим поселкам, благо бензин в то время стоил очень дешево. Иногда в поездке принимали участие местные музыканты из вокально-инструментального ансамбля “Озерки”. Совхозное руководство тоже не оставалось в стороне, и беспрепятственно выделяло для участников художественной самодеятельности свой автобус.
         Давали импровизированные концерты в сельских клубах и даже на бригадных станах. В пути в салоне автобуса царило несмолкаемое веселье:  не прекращались смех и шутки, всю дорогу пели эстрадные и народные песни. Любили эти выезды и Пашка с Верой, где неплохой гитарист, сочным баритоном бередил души зрителей и молодых поклонниц.
         Частым гостем к этой компании присоединялся некий большеротый парень по кличке “Блоха”. Конопатый и рыжеволосый, он  неотступно следовал за молодой парой, и, заметив недолгое Пашкино отсутствие, мигом оказывался рядом с Верой, стараясь произвести на неё впечатление. Увидев однажды его явные поползновения, Пашка поднес свой увесистый кулак к носу рыжего воздыхателя:
       - Еще раз замечу, пеняй на себя... “Блоха”, словно оправдывая прозвище, сразу отпрыгнул, и улетучился.

                Г л а в а  в о с ь м а я

     Бродячая капелла. Каюров. “Еще пару...” “А там, в углу…” Подлый удар. Навыки. С профилем Аполлона... “Кто из-под горы, терпит до поры." Уроки мужества.

        …Зима в этом году была очень морозная, январь месяц удивил даже стариков - от мороза трещали углы домов и нередко птицы не долетали до своих застрех. Мело тоже несусветно - снег укрыл землю огромным толстым покрывалом, иногда верхушки деревьев ломались, не выдерживая веса снежной массы.. Когда прореживались снеговые тучи и разведривалось, пузатая полная луна светила так ярко, что можно было вдевать нитку в иголку даже близорукому. После очередного киносеанса и окончания танцев, молодежи долго не хотелось расходиться по домам.   
         Не зная, куда приложить избыток сил, (начинали шкодничать, дружной ватагой, вытворяли в ночи на подворьях селян разные “чудеса”) - перекладывали поперек ворот поленницы дров, поднимали на крышу сарая сани, и отрывали хохму - обували коня в обрезанные старые валенки… Не последняя роль в подобных проделках принадлежала и Пашке.
         Необычно, не по времени весело становилось в деревне. Будоража первый сон людей, без устали булгачили большой оравой по улицам и глухим проулкам села, и взахлеб горланили популярные песни: “Морзянку”, “Седьмой этаж”, “Капель”, “11 маршрут”. Репертуар менялся: затягивали и Колымскую - про “Ванинский порт, и вид пароходов угрюмый…” Скрипы, поскрипы и скрипицы молодого снежка тоже согласно подпевали под каблуками шальной бродячей капеллы.   
         Ранним утром, стоя на расчищенной бульдозером от снега дороге, Петр Ильич, с нетерпением поджидал нужного ему человека. Полгода назад появился в деревне наглый и самоуверенный тип, приехавший откуда-то с Севера. Звали его Васька Каюров, и он представлялся всем как бывший боксер-разрядник.
         Почти сразу он выказал натуру и желание верховодить не с лучшей стороны, избивая безо всякого повода парней послабее или изрядно поддатых: чувствуя себя, по меньшей мере, негласно коронованным хозяином села. Парни, в большинстве своем побаивались дать ему отпор, некоторые льстили и унижались, не желая “за здорово живешь” получить зуботычину.
         При этом хитрец действовал выборочно - пальцем не трогал избалованных сынков совхозной интеллигенции, дабы не вызвать гнева их добропорядочных отцов. Цель была вполне очевидна: он стремился во чтобы то ни стало вырваться в лидеры, и подминая под себя непокорных, безраздельно властвовать над безропотными.
         Каюров, считая себя парнем не лишенным юмора, зачастую, и порою не к месту, с хохотом выдавал: "Уйди, дурак - нашел время лобзаться!.." Ему принадлежал еще один перл: "Ревела баба - муж побил, Во мраке кулаки мелькали, А дед на печке, злясь, сидел - Глаза его как молнии сверкали!"
         В его окружении угодливо и вынужденно улыбались. К своей дерзости и во взгляде, полном презрения к окружающим, этот человек действительно обладал хорошо поставленным мощным нокаутирующим ударом, способным замертво свалить любого парня или мужика.
         Не обошли его кулаки и блатняка местного пошиба Жору Гиенко, имевшего по его словам за плечами не то ходку, не то две, в места не столь отдаленные, и называвшего поселковую молодь и мужиков фраерами. Шальные цыганистые глаза, черные, сросшиеся на переносице брови вразлет, страдальческие напевы, без сомнения охмурили в деревне не одну девицу и вдовушку.
        Он посверкивал золоченой фиксой во рту, и металлическими перстнями ручной работы, поверх наколотых тушью на казанках пальцев. В его активе имелось с пяток аккордов на семиструнке, бацал и налегал в основном, на тюремную романтику:
        “А там, в углу поваленные нары, на них два шулера сидят. Они по штосу дружно мечут, мечут, мечут…” Здесь пропуск, и далее следовало: “А на столе стоит бутылка самогона, её по блату мент сюда принес. Чифир, баланда, лук, селедка, и пачка вшивых папирос.” В результате той стычки Жорик как-то сник, притих и перестал больше появляться с гитарой на улице.
         Именно Ваську Каюрова и поджидал у перекрестка отец Веры, решив сделать ему гнусное и подленькое предложение, прослышав от своего помощника Софонова о подвигах приезжего. Софонова, посмеиваясь, часто подначивали в деревне парни и шутницы-молодухи, навеличивая: "смотрите, вон идет старший помощник младшего конюха..." На незлобивую шутку, он, впрочем, не реагировал, отмахивался, пропуская её мимо ушей. Петр Ильич, как-то за выпивкой поделился с ним своим горем. Хитрый пронырливый мужичок с живостью дал совет (обтяпает в лучшем виде - любого угомонит) как усмирить назойливого кавалера.
        "Васька с ходу всю сельскую молодь под себя подгреб, вот они где у него!" - Софонов, для вящей убедительности загнул крючковатые пальцы с прокуренными желтыми ногтями в кулак. Сивков еще издали угадал по обрисованным приметам торопящегося в мастерскую Ваську. Настороженно поглядывая на расплывшегося в искусственной улыбке главного конюха, они обменялись приветствиями. Чуть отведя его в сторону, Петр Ильич без обиняков предложил парню проучить “хахаля” его дочери, на что Васек, увидев за поясом мужика две бутылки двадцатиградусного вина “Солнца дар”, сразу дал согласие.
       - Маловато, еще пару, - буркнул Васек.
       - Сразу после дела, - кивнул в знак согласия обрадованный заказчик. Ударив по рукам, они разошлись, каждый в свою сторону - сделка состоялась. В тот же зимний зимний вечер Пашка с Верой договорились вместе сходить в кино. Сегодня киномеханик дядя Леня демонстрировал новый фильм “Бей первым, Фредди!”. Мороз кучками и парами загонял молодежь под крышу дощатого клуба-времянки.
         Зайдя в калитку и оживленно беседуя, влюбленные направились к входным дверям. Вера была в стареньком пальто, а Павел в бобриковой “москвичке” с шалевым воротом и модной в ту пору, черной папахе на голове. Параллельно им шла молодая пара. Это был Каюров  со своей девушкой.
       - Привет, Васек! - дружелюбно произнес Павел, протянув ему руку для рукопожатия. Отступив на шаг назад, и сделав резкий выпад, Васька нанес парню сокрушительный удар в челюсть, сразу отправив в нокаут. Неожиданный и подлый удар исподтишка выбил Павла из сознания, навзничь опрокинул его в снег. Как ни в чем не бывало, щелкая жареные семечки, парочка  проследовала дальше. Через несколько секунд он пришел в себя, и, тряся головой, не мог сообразить, что же с ним только что произошло.
         Мимо него, поверженного, шли знакомые люди, и с недоумением и жалостью обходили. Вера стояла рядом с мокрыми от слез глазами и Павел, поднявшись, попросил её, куда-либо уйти. Двойной позор был невыносим… Мало того, что на глазах своей возлюбленной он был сбит с ног коварным ударом, еще  вдобавок, перед односельчанами, заезжим чужаком в своей родной деревне. Подошедшие, и выбежавшие из клуба друзья расспрашивали его, как это произошло, и что он теперь намерен делать.
         Многие негодовали, бурно выражая свое возмущение. Столь вопиющий случай, не входил ни в какие рамки даже по пацанским понятиям, и был до сих пор на селе делом неслыханным. Вопрос сохранения чести встал на ребро и настоятельно требовал решения. Каким-то образом нужно было остановить беспредельщика и пресечь в его лице зло. Договорились собрать сходку назавтра и обсудить некоторые детали.
         Скула припухла и ныла, в голове не проходил звон. Пашка понуро побрел домой, мучительно соображая, в чем же он провинился перед Каюровым -  слова плохого не сказал в его адрес, нигде, ни в чем не пересекались их интересы.    
Битый, поверженный в селе не нужен никому: ему уже не пройтись с гитарой в окружении поклонников и поклонниц, с брезгливой жалостью будет глядеть на него Вера, друзья-одноклассники. За уроненную честь пилорамы, теперь поедом съедят работяги, да и на клубную сцену ему, опозоренному, уже не выйти с новой песней.
         Автоматом, он превращался в тряпичную куклу с вынутым механизмом… В ту ночь Павлу не спалось - беспокойно ворочался, часто вставал, курил, изводя “Беломор”. Он припоминал те немногие навыки в боксе, приобретенные в поселке Многоозерном, еще в шестом кассе. При школе был интернат для учеников из других малых поселков, расположенных в Троицкой тайге, и Пашку Вербина как-то пригласили ребята потренироваться и побиться.
         У них имелись две пары настоящих боксерских перчаток, ринг был очерчен мелом на полу коридора, а гонгом служили две большие жестяные крышки от водяных баков. Хотя и не было тренера, лупили в пятиминутки друг друга от души, приучались держать болезненные удары и атаковать противника.
         На поединки бурно реагировали и поддерживали  бойцов болельщики. Те уроки не прошли даром: выковывали мужество и стойкость, умение не пасовать даже перед сильным противником. Готовность постоять за себя для него, росшего без отца, дорогого стоила, и, впоследствии не раз выручала.      
        …Кроме Пашки, пришли на сходку к Толяну Жданову еще  трое “корешей” из Подгоринки. У него была в ходу любимая поговорка, вот и сейчас, широко улыбнувшись, он применил её, несколько переиначив:
       - Не робей Павлуха, отмахнемся!.. Кто из-под горы, терпит до поры. Он довольно ревностно воспринял его сбивчивый рассказ. Похоже, действительно переживал за случившееся с Пашкой, понимая, что почва и у него уходит из - под ног. Жданов не исключал, что очередным, "под раздачу", может угодить и он.
         Красавец-парень, с профилем Аполлона, с непререкаемым авторитетом, и в непокорных колечках светлых кудрей был гораздо старше его. Редко кого из молодежи в деревне величали по отчеству - Степаныч, причем даже взрослые мужики. Позывов главенствовать, выпячивать себя, Анатолий никоим образом не выказывал, да это ему было и не нужно. Однако же многие парни к нему тянулись, зная, что всегда протянет руку помощи, обязательно вступится, и по чести рассудит любой конфликт.
         Крепко скроенный и сильный физически, он никогда не допускал в местных разборках нечестной схватки, тем паче подлых ударов из-за угла, и стоял всегда горой за обиженных и слабых. Донельзя возмущенный мерзким поступком Каюрова, он выразил свое твердое мнение:
       - Расклад такой: ты обязан той же звонкой монетой отплатить этому зарвавшемуся боксеру и выскочке. В противном случае я перестану тебя уважать и не подам руки. Взгляни на свои руки. С такими рычагами как твои, ты не должен сомневаться в исходе схватки.
         Васька давно перебрал лимит нашего терпения, колотит наших ребят где ни попадя… Как там, говоришь, фильм-то называется? Ну-ну… Так что усекай и бей первым, Фредди,- хохотнул он. Струсишь - пеняй на себя, ты меня знаешь, - добавил Толян, уже угрожающим тоном.
       - Прими на дорожку, за лучший исход, а рассолу потом саданем - с этими словами Анатолий, поощрительно кивнув, протянул Павлу граненый стакан забористой пенной браги. Чокнулись, выпили, не обошли и ребят. Немного погодя добавили еще.
       - А теперь, братцы, на выход - нас ждут великие дела.

                Г л а в а  д е в я т а я

      Бумеранг вернулся. Тихо "сделать ноги...” “Крот”. Раненный гладиатор. “Если и жив...” “Оглоблей не вылечишь...”

        …Встав загодя неподалеку от клуба, Павел с нетерпением  ждал своего противника, зная, что тот наверняка появится. Тот не заставил себя долго ждать и почти сразу, вальяжно, вразвалочку подошел. На сей раз, он был один. Парни, покуривая в сторонке, с интересом ожидали развязки. Выйдя навстречу "Каюру", Пашка без опаски тронул его за локоть и произнес:
       - Дело есть небольшое, отойдем, поговорить надо… Следуя за обидчиком, он машинально расстегнул “москвичку” и высвободил левую руку. Боксер, тоже вынув руки из карманов, и встав спиной к стене, совершил непростительную и глупую для себя ошибку.
         К такому обороту событий Васька оказался абсолютно не готов. Он и в мыслях не мог допустить что-либо подобное, ведь бил всегда первым и наверняка. На сей раз чрезмерная наглость и завышенная самооценка не сработали и подвели его в самый критический момент. Впрочем, и самого момента не было, а была доля секунды, которая все и решила…
         Сценка у западной стены клуба вышла будничной, и с точностью до наоборот. Следуя принципу: опередил - победил, Вербин мгновенно выбросил кулак в ненавистное лицо. Клацнули зубы. Васек затылком влип в стенку, и бесформенным кулем, полностью выключившись, сполз по ней к Пашкиным ногам.
       - Теперь и ты отдохни малость, - добавил он, выдохнув. Бумеранг вернулся к своему хозяину. Павел отомстил сторицей за тот подлый удар, начисто реабилитировал себя перед Верой и друзьями. Парни под руки притащили безвольного Ваську в фойе клуба и уложили на скамью.
         От трескучего мороза не отапливаемые стены фойе были сплошь покрыты  ледяным куржаком, с потолка с шуршанием осыпались мелкие льдинки-кристаллы. Роли поменялись - народ толпами валил на фильм, и все видели лежащего у стены “боксера-разрядника”. Подошел Толян Жданов, и одобрительно хлопнул Павла по плечу:
       - Молодцом, не подвел нашу краинку! Есть повод отметить… К ним подошли остальные ребята, наперебой поздравляя Павла.
       - Вот что, парни, после кино из клуба ни ногой, остаемся на танцах, и будьте начеку - есть вероятность, что к боксеру скоро подтянется подмога. Сам он, правда, еще не оклемался… Не очкуйте! Пока веселитесь, а дальше поглядим. Громко зазвучала музыка, вихрем закружились пары, затем, во всю мощь, собрав в круг пол-зала, грянул твист “На мосту”.
         Танцы были в самом разгаре, но нарастающая тревога, казалось, камнем повисла в воздухе. Большинство из ребят из ждановского окружения, поддавшись панике, под разными предлогами предпочли тихо “сделать ноги”, оставив Толяна и Павла одних в этой рискованной ситуации. Находился среди сбежавших и “крот - доброжелатель”, оповестивший и сдавший всех чохом, стану противника. (Впоследствии его имя вскроется).
         Трижды моргнул свет: так завклубом оповещал неугомонную молодежь об окончании танцев. Разгоряченные посетители очага культуры, оживленно переговариваясь, двумя потоками устремилась к выходам из зала. Пашка, ничего не подозревая, направился в ближние к сцене двери.
         В дальнем углу фойе раздавались дикие крики, возня и четкие звуки оплеух. Там, в одиночку, в неравной схватке, рыча по-звериному и катаясь в клубке тел, словно раненный гладиатор, отбивался от троих мужиков Толян Жданов. Ни один человек, прикинув риски, не сделал попытки их разнять.
         Все убыстряли шаги, втягивая головы в плечи и норовя поскорей убраться. Павел, понимая, что ему не пробиться, и никоим образом не помочь Жданову,  решительно рванулся на выручку, но тут за воротник его “москвички” крепеньким бычком, хватко вцепился сынок управляющего, Шипицин:
       - А-а-а, это ты тут затеял бучу!? Погоди, давно к тебе присматриваюсь, а ну выйдем на пару слов, - рывком потянул он Пашку на выход. На них согласно приналег народ и, закрутив, вынес обоих во двор. Легко отбив его цепкую руку, и щупая карман, Павел нажал на психику:
       - Пробуй, налетай, есть чем угостить! Шипицин быстро растворился в толпе. Павел медленно, не оборачиваясь, ожидая в любую секунду удара сзади, пошел по тропинке в сторону библиотеки. Убегать после одержанной победы было смерти подобно. “Вот-вот, сейчас, в сию минуту ахнут чем-нибудь по затылку и… конец! - пульсируя, билась мысль в его голове. Пусть убьют, умру без позора, не беглецом. Что они медлят, гады?! Скорей бы уж…” Мертвое оцепенение и тупое равнодушие сковало парня. Позади Павла послышался грузный топот нескольких пар ног.
       - Где он?! Не дайте ему уйти! - заорал кто-то истошно, набегая со спины…
         Последнее, что он почувствовал, полыхнувшая вспышка в глазах, и словно подрубленный под корень молодой дубок, не издав стона, рухнул в заветренный сугроб. Не видел он, как обошлись дальше с Толиком, как мимо него прошли взрослые заступники-мужики, очевидно думая, что он готов. Пашка лежал на снегу отрешенный от всего мира - не почувствовал даже сильнейшего пинка ногой под ребра, который с удовольствием продемонстрировал один из них:
      -  Ишь ты, разлегся как на перине, и не шелохнулся, сволочь… Будет знать на кого рыпаться! Это тебе за Васюху… Если и жив, то к утру точно, окочурится. Участковый мне знаком, замнет это дело. Двигаем по домам. Мало Жданову перепало, но и он свое огребет… Здоров, же вражина! Саданул так, что один глаз у меня совсем заплыл, придется жене примочки делать.
       - А мне, когда барахтались и ломали его, похоже, руку выставил. Плечо пухнет, и пальцами шевелю с трудом - в тон ему, болезненно кривясь, добавил другой… А потом изловчился, вырвался - схватил скамейку, а она под три метра, не меньше и начал ею махать, чуть не перекалечил.
       - Да-а, молодняк в селе стал борзой - оглоблей не вылечишь, заключил с горечью другой, - смена нам видно пришла, пора и угомониться.
       - Нет, ты послушай их - заныли как старухи у паперти, сами виноваты: влезли в пацаньи разборки из-за Васьки, вконец обнаглевшего, карты побросали, за колья схватились. И поделом он ему врезал. Идиоты конченые! Хороши… Связались с ребятней и рады, - вмешался высокий, рассудительным тоном. А ну, как не выживет малый?
         На верху объявлена борьба с хулиганством, там не посмотрят, что мы в дружинниках числимся… Могли бы просто морду начистить, зачем же поленом? Теперь, хоть в снег его закапывай, засветились мы по полной, и Кочетов вряд ли выручит. Четверо, уходя, проскрипели шагами по жесткому снегу и растворились в ночи.

                Г л а в а  д е с я т а я

      “Ты живой?..” Спасительница. “Ты совесть выпроводил!” “Крот” не подроет Победу.  На “ковре” у парторга.

        Поразительно людское равнодушие! Ведь столько людей прошло мимо него, едва не наступая, и никому из них не было, до него никакого дела… Павел, действительно был обречен замерзнуть, не приходя в сознание, если бы не сердобольная соседка Галина, дочь известного совхозного бригадира.
        Она, проходя мимо него тропкой, узнала Пашку, и с полдороги к дому вернулась к нему, замерзнет ведь парень! Очнулся он минут через сорок от того, что кто-то усиленно растирал ему виски и щеки снегом и варежкой. Перед ним, наклоняясь, стояла его спасительница, именно она и привела  его окончательно в чувство.
      - Паша, вставай, ты живой? Тебе помочь! Постарайся скорее отсюда уйти, вернутся - тогда точно добьют… Вставай, а то замерзнешь. Павел, морщась и ощупывая голову, поблагодарил её:
      - Спасибо, не надо, сам доберусь как-нибудь…
        Сильно ныло плечо, что-то было неладно с головой, болел ушибленный бок, саднил окровавленный, рассеченный до кости средний палец на левой руке. К волосам на голове примерз комок окровавленного снега. Папаха валялась неподалеку от брошенного лиственного полена. “Им-то меня, похоже, и угостили”, - сразу определил он.
        Удар, по счастью, пришелся вскользь, а меховая папаха смягчила его. Поднявшись, Пашка медленным шагом направился в рощу, ему сейчас хотелось побыть в одиночестве. Оглянувшись, увидел, что соседка смотрит ему вослед, очевидно определяя, сможет ли он самостоятельно передвигаться. Не сжалься над ним тогда Галина, он, в состоянии комы мог бы запросто замерзнуть.
        В роще над заснеженными березами и соснами мирно мерцало бесстрастное к людским страстям звездное небо, а сугробы вдоль тропинок искрились и отливали редкостной синевой. Нерушимое спокойствие и величие родной природы вливалось в него с каждым глотком чистого морозного воздуха. Сегодня, не униженный и не оскорбленный, отстоявший простое человеческое достоинство, он имел полное право быть с ней и людьми на равных. 
        На другой день, к шести часам вечера, как по уговору, все ядро ждановской команды собрались у своего вожака Анатолия. В дом, стоящий на горке, и выходящий окнами на рощу, подтягивались группами и поодиночке. Пашка, в числе первых переступил порог и поздоровался. Анатолий сидел за кухонным столом, рядом с тремя “подгоринцами” и, обернувшись, предложил ему присаживаться. Синяки и ссадины на его лице, полученные в ходе вчерашней схватки говорили о многом. Обменялись крепким рукопожатием.
      - Гляжу, нам с тобой после танцев малехи перепало, а некоторые тут сидят без единой царапинки и в ус не дуют. Ссыкуны!.. Нас вдвоем оставили - испарились из клуба “иже херувимы”. Проводим  разбор “полетов”, обсуждаем поведение некоторых штатских во вчерашней компании. Со мной вчера, - как в том анекдоте: "развязал мешок с кулаками, а обратно, завязать не успел..." Диковина: у одного неожиданно желудок расстроился, - сказал он, поджав губы трубочкой, что свидетельствовало о его крайней степени негодования, вперив ледяной взгляд на потупившегося парня, суетливо теребящего в руках шапку.
      - А у Мозгалева, оказывается внезапно, и так некстати мать заболела. “Любящий сын” заерзал на стуле и густо покраснел.
      - Давай и ты Кретов, вразуми нас сирых, куда ты-то подевался? - глянул он в сторону сидящего слева от него смуглого коренастого крепыша. Тот, от неожиданности дернулся, мотнул головой и пробормотал:
      - Толян, да я… понимаешь какое дело, напросилась там одна - чувиху пошел провожать.
      - Чувиху, говоришь? Ну-ну, хорошее дело, и главное, вовремя. Только ты не чувиху проводил, ты совесть свою, гаденыш, выпроводил! Удара никто не заметил, просто выше стола взметнулись задранные ноги, раздался грохот падающего тела и табурета, и, сделав два кувырка, "провожатый" отлетел к порогу. На шум вышла встревоженная мать.
      - Анатолий, что это вы тут разошлись?
      - Да пустяки, мама - ножка у стула подвернулась нечаянно,  и все дела.
        Ближе к восьми часам в дом и к усадьбе Ждановых собралось около тридцати человек. Молодежь горела одним желанием - восстановить попранную справедливость, отомстить за своего вожака и всерьез разобраться с обидчиками. К началу киносеанса, возбужденной разогретой толпой ввалились в клуб, и расселись, разделившись на две группы поближе к входным дверям.
        Напряжение было велико, но… никто из противной стороны так и не отважился прийти на фильм, и вдобавок покуражиться на танцах. “Крот” не подвел своих и опять четко сработал. Одержанная Победа вышла полной и бескровной. Через два дня Павлу было предложено заглянуть в кабинет парторга совхоза Гойдина, так называемый вызов “на ковер” не сулил для него ничего хорошего. Кабинет располагался на первом этаже двухэтажного здания конторы.
        Этот рослый, суровый и справедливый человек, в былом офицер-фронтовик частенько “снимал стружку” с каждого, кто попадал к нему по тем или иным причинам, да так, что виновник после проведенной беседы выскакивал за дверь с красным как после бани лицом и пылающими ушами. Павел уважал его за прямоту суждений и взвешенность каждого слова.
      - Проходи, проходи, садись, - предложил хозяин кабинета, стоя в облаке табачного дыма у окна. Парень, словно провинившийся школьник, присел на краешек стула. Сделав несколько шагов у окна, парторг неожиданно спросил:
      - Что у тебя с рукой, где поранился?
      - Так, мелочь, Михаил Яковлевич, - сконфузился Пашка, пряча руку с забинтованным пальцем под стол.
      - Хороша мелочь, а вот Василий Каюров, твой “крестник”, только что был у меня с медицинской бумагой, жаловался, сказал, что хочет подавать на тебя в народный суд за нападение и причинение тяжких телесных повреждений. Ты, что-то брат, развоевался… Не ожидал, не ожидал я подобных хулиганских выходок от комсомольца, одного из ведущих солистов хора и сольного исполнителя концертов на смотрах нашей самодеятельности, ну никак не ожидал!
        На тебя и товарищеский суд не повлиял?.. Обрадовался, что народ за тебя вступился тогда? Но такое бывает исключительно в редких случаях. Что скажешь, сынок?.. А теперь расскажи мне честно и открыто, как все было на самом деле. Да, требуется некоторое уточнение, часом не с дочкой Петра Ильича был, кавалер? Верно? Пашка согласно кивнул головой в ответ.
      - Хм-м... Так-так. Погоди, что-то тут определенно вырисовывается. Он же тебя и в товарищеский суд потянул. Достаточно интересный расклад получается, - произнес парторг, присев, и дробно перебрав пальцами по столешнице рядом с телефоном, пристально глядя на собеседника.
       - То-то, Каюров здесь полчаса назад мялся, да так и не ответил вразумительно на мой вопрос о причине стычки и конфликта... Утверждал, что ты был пьян и невменяем. Вижу, что вранье. Э-эх, молодость, вот и пойми вас! Несетесь, очертя голову по жизни. Повнимательнее нужно быть. Хотя...- не договорил хозяин кабинета, и припечатал ладонь к столу.
        Выслушав  Павла и закурив, принялся мерить, ходя туда-сюда неторопливыми шагами, кабинет. Остановившись и выдержав паузу, ненадолго задумался, очевидно, принимая для себя решение.
      - Ну, вот что, дорогой комсомолец, прекращай влезать в подобные истории, и не испытывай в дальнейшем мое расположение к тебе. Хватит махать кулаками, давай-ка берись за ум, и нажимай на образование - учителя жалуются,
что пропускаешь занятия в вечерней школе. Или я ошибаюсь? Все, можешь идти. На комсомольском собрании будем серьезно тебя разбирать. Делу я пока хода не дам, но это в первый и последний раз.
        Полагаю, ты сделал для себя выводы из нашей сегодняшней беседы. Пробор “на ковре” и встряска мозгов вышла основательной. От теплого слова “сынок” у приглашенного, несмотря на разнос, давно уже пощипывало в глазах и наворачивались слезы. Заверив, что все осознал и понял, с разогретым “румянцем” на лице, наспех пробормотав “до свидания”, Пашка пулей вылетел из кабинета Гойдина.
       …Очень долго болел и нарывал поврежденный палец - дело чуть не дошло до гангрены - стрептоцид помог и на сей раз. На работе отнеслись с понятием - его временно поставили на подвозку бревен с тяжеловозом Гашней, и на вывоз опилок. О гитаре тоже не могло быть и речи…               
               
                Г л а в а  о д и н н а д ц а т а я

      Порученец. Весна. За “Дунаем”. Между двух огней. Все на свеклу! Пограничник и “границы” Пашки Вербина. Последнее танго. Пролетела Жар-птицей...

         Близились выборы, и Сивков разъезжал с важным видом по селу и отделениям
совхоза в расписной, обшитой бордовым гобеленом директорской кошеве, выполняя мелкие поручения избирательной комиссии. Старательно начищенные медные кругляки  упряжи сверкали под солнцем нестерпимо для взора.
         Замыкала и придавала  праздничный вид, перевитая белыми и красными лентами дуга с латунным звонким колокольчиком. Горячий, недавно объезженный караковый жеребец - гордость хозяйства, перебирая стройными, в белых чулочках ногами, всхрапывал, пугливо косясь лиловым глазом на подошедших людей-зевак, галдящую ребятню и редкие машины.
         Привязав коня к стоящей у забора коновязи, возница, цыкнув на ребятишек, скорым шагом направился в магазин. На нем был выходной дубленый полушубок, на голове пышная собачья шапка, а на ногах белые украшенные затейливым шитьем бурки - мечта каждого состоятельного мужика.
         По случаю празднества, а выборы являлись таковыми, в сельпо завезли несколько дубовых бочек популярного в народе "жигулевского" пива, и сейчас рукастые мужики с шутками и оживлением сгружали и закатывали их в двери с тыльной стороны торговой точки.
         Огромный серебристый колокол-репродуктор закрепленный на столбе неподалеку, во всю мощь гремел "урожайными" и патриотическими песнями: "Знамя Ленина над нами, строить счастье мы пришли, строим нашими руками биографию земли..." Огромная страна в едином порыве готовилась голосовать за нерушимый блок коммунистов и беспартийных.
         Устоявшаяся однопартийная система десятилетиями не имела альтернативы, и от рядового избирателя, по сути, ничего не зависело - просто нужно было отдать свой голос за кого-то, выдвинутого где-то, и кем-то. Неучастие в выборах вызывало подозрение и грозило ослушникам многими неприятностями. Войдя в продмаг, грузно ступая, Петр Ильич подошел к прилавку и поздоровался:
       - Машенька, дорогуша, как твое настроеньице, ходко идет торговля? Дай мне, золотко, бутылочку "Московской", кружок полукопченой колбаски, и дочке чего-нибудь сладенького. Сивкову хотелось быть сегодня щедрым.
       - Есть у вас что-нибудь кроме подушечек и драже?
       - Как, для Вас не найдется, - вчера "киевскую помадку" завезли, "кавказские батончики" без оберток тоже очень вкусные, возьмите, порадуйте девочку.
       - Тогда свешай-ка, мне полкило помадки и этих, как их там... грузинских.
       - Спасибочки, уважила, - размягчился Сивков, сгребая волосатой пятерней бумажные кульки, и засовывая бутылку ядовито-зеленого стекла, в глубокий карман.
       - Да, чуть не забыл - буханочку белого, енисейского...
       - Расступитесь, не в цирке - окружили, эка невидаль! Еще чего доброго, изурочите мне Салюта, - на улице, раздвинул плечом он любопытных.
       - За погляд деньги не беру, и катать никого не собираюсь,- бросил хмуро, отвязав коня и влезая в кошевку. Укрыв кошмой ноги, и сложив губы куриной гузкой, причмокнул:
       - Н-но, Салют! Из под точеных копыт брызнул веером снег, и жеребец, всхрапнув и вытянувшись в струнку, с места резво взял рысью.
       ...Шло время, и вот уже суровая зима уступила место долгожданной весне. Во второй половине апреля на лугах и опушках леса появились первые проталины, четче обозначились на березах сережки и набухшие почки, ярче светило солнце и дни становились все длиннее и длиннее. В такие погожие дни дома не усидеть.
         Почти вся деревенская молодежь собиралась у кромки бора на большой поляне, только что освободившейся от снега, где по краям журчали веселые ручейки, а по низинам скапливалась талая вода. На приволье смолисто и остро запахло прогретой сосновой корой, оттаявшей землей и хвоей.
         Кое-где на припеках, пробиваясь из-под застарелого бурьяна, тянулись к солнцу первые зеленые травинки. Под снегом начинались пока робкие подвижки лога, под названием “Дунай”. Со смехом и шутками, радостными возгласами все без исключения - молодежь и путавшаяся под ногами ребятня, принимали участие в весенних игрищах и забавах.      
         Особенно популярной была игра в лапту, даже убеленные сединами старики, заслышав веселый гомон, приходили посмотреть на молодецкие потехи, поболеть за своих детей и внуков. Вместо мячиков использовали в игре скатанные из коровьей шерсти шары. Такой шерстяной мяч после падения в лужу становился намного тяжелее, и при попадании в игрока оставлял на его теле приличный синяк.
         Вечером, почти в темноте прикатывали списанные баллоны от автомашин и, поджигая их, спускали с высокого косогора. Подожженный баллон, набрав приличную скорость, осыпая тысячами искр свой путь, весело подпрыгивая на кочках, с фырканьем летел вниз, издавая громкий воющий звук. У боровой опушки жгли из хвороста большие костры, и с разбегу и с визгом прыгали через них. В выходные дни заливалась гармонь, и собравшиеся голосили занозистые частушки. Поодаль, в сторонке пели песни под гитару.
         Частенько приходили на опушку леса и Павел с Верой. Вдоволь повеселившись, и получив заряд положительной энергии, взявшись за руки, со смехом взбегали по извилистой тропинке на гребень косогора. Здесь они всякий раз неохотно расставались, чтобы словоохотливые кумушки и соседи-доброхоты не передали  её отцу, что снова видели их вместе. Однако, по приходу домой настроение Веры быстро угасало.
         Почти каждый день происходили скандалы и ссоры, и причина была одна - Павел. Отец умудрялся перевести любой разговор в нужное ему русло, стараясь как можно изощренней оскорбить Пашку. Мать, приставив к уголку рта и теребя конец старой шали, поджав обескровленные губы, сокрушенно помалкивала, боясь вставить мужу хотя бы слово.
         Вера устала находиться между двух огней - родным отцом и любимым человеком, и зачастую была морально подавлена. Все это походило на пытку и являлось для неё настоящим мучением - не находилось выхода из проклятого лабиринта. В такие минуты Вера замыкалась в себе: уже не пробегали в её глазах присущие только ей, и так красившие девушку живые искорки в глазах.
         Чтобы хоть как-то отвлечься, она брала томик стихов, но смысл поэтических откровений не усваивался, расползался и не доходил до сознания. Вторая девичья  весна, после их знакомства с Павлом мало радовала, одаривая не запретной любовью другие беззаботные пары. При погашенном свете, лежа с открытыми глазами в своей постели, она вглядывалась в ярко освещенное окно в доме любимого, всеми мыслями и чувствами незримо тянулась к нему.
         В промельках крыльев и птичьем щебете быстро пролетела весна, самое прекрасное время для влюбленных. Незаметно выветрился, улетучился из густых тенистых кущей заманчивый запах цветущей черемухи, и почти сразу же его заменил  свежий, тонкий аромат распускающейся сирени.
         У Веры с хорошими оценками закончился учебный год, и она с радостью вернулась домой, в родное село. “Теперь они с Пашей будут вместе все лето, за три месяца, может что-то изменится к лучшему” - думала она. Влюбленные по-прежнему искали малейшую возможность, чтобы побыть вместе. Еще издалека, с душевным замиранием и трепетом, Пашка в густеющих сумерках угадывал Веру, стоящую в белой блузке под черемухой. И не было их счастливее на всем белом свете! 
         Иногда, загулявшись до самых “петухов” Вера, пройдя через палисадник, осторожно залезала в окно, стараясь не разбудить родителей. Отец, увидев под окнами следы, намертво заколотил раму ржавыми гвоздями, саданув в сердцах молотком по пальцу, и с ругательствами “наградил” дочь двумя хлесткими пощечинами. С каждым днем все сильнее обострялись отношения между отцом и дочерью.
         На дворе стоял июнь-месяц, но погода пожаловала не совсем летняя. Каждый день вечерами накрапывал дождь, но утром ласково светило солнышко. Наконец-то установилось долгожданное вёдро, обрадовавшее сельчан: для посевов хорошо и травы будет много. Началась прополка сахарной свеклы и весь деревенский люд, высыпал от мала до велика в поле.
         Вера тоже ходила вместе со всеми, и без устали гнала, пропалывала свои рядки, к линии горизонта под палящим солнцем, с целью заработать денег на новое пальто. От работы в поле и безжалостного зноя, через некоторое время её руки и лицо так обгорели, что пришлось лечиться, смазывая их дома холодной сметаной и простоквашей. Сегодня впервые она отказалась выйти на работу, от отцовских пощечин оно, вдобавок, еще и распухло.
         В отношениях с Пашей появилась какая-то невидимая трещинка, которая день ото дня становилась все больше. Девушка потеряла аппетит, стало плохо спать, и часто, без причин её глаза увлажнялись от слез. Иногда, Пашка не приходил на место свидания, и Вера напрасно ожидала его, до последнего надеясь, что он вот-вот появится. Вот и сейчас, в который уже раз, она подходила к окну, которое насквозь проглядела - бросить лишний взгляд через дорогу...
         В этот день они договорились прогуляться в сторону Каменного лога и нарвать букеты огоньков. Пашка здорово изменился, стал чаще разгуливать с друзьями, стараясь избегать с нею встречи. Этой осенью ему предстояло идти на службу в армию, а он до сих пор не может решить, что же значит для него Вера…               
         Вербин не выстраивал себе никаких иллюзий, понимая, что глыбу, прозываемую отцом ни за что не свернуть с дороги, любимую никогда не назвать невестой, а всему виной этот страшный, ненавистный человек. Размышляя однажды, Павел поразился внезапно открывшейся догадке: Петр Ильич, и подобные ему напитаны не своим злом, а злом особого порядка, разбросанного повсюду.
         Сивков же, всего лишь покорный слуга чего-то неизмеримого страшного, что выше человеческих норм и морали, и творящего конкретный ад на земле. Почему, когда и как попадают такие люди в зависимость и кабалу деструктивных сил, и по чьей указке действуют, он не мог себе объяснить.
         Неделю тому назад Пашка впервые переступил порог её дома. Петр Ильич с женой уехали в соседнюю деревню хоронить родственницу, а дочь оставили одну хозяйничать в доме. Она с утра и весь день, напевая и пританцовывая, носилась по двору и по комнатам, хлопоча по хозяйству и готовя на стол.
         Вера пригласила на вечер Павла, и свою подругу с парнем, только что вернувшимся с пограничной службы из знойного пустынного гарнизона. Чтобы одному не засветиться перед соседями, Пашка в условленный час присоединился к молодой паре, и уже втроем они вошли в дом. Пса, старого знакомца по кличке Гром, Вера перед их приходом заперла в сарае.
         С шумом и оживлением радостно поздоровались, (подружки защебетали о своем) уселись за накрытый по такому случаю стол, пили молодую бражку предусмотрительно прихваченную с собой, закусывая малосольными огурчиками, деревенским копченым салом, яйцами вкрутую, батуном и молодой, посыпанной укропчиком картошкой. 
         Специально для дам сердца, возжелав сделать им приятное, парни водрузили на стол бутылку “Кофейного” ликера, купленную в складчину с Александром, пришедшим вместе с подружкой молодой хозяйки дома. Содержание емкости (сладкая противоза) было абсолютно не мужским, хотя крепость вполне соответствовала сорокаградусной. Девушки поддерживали кавалеров, отпивая  мелкими глоточками вязкий темный напиток из узких рюмок.
         Павел всякий раз перехватывал взглядом неприкрытую радость в глазах любимой, и поэтому чувствовал себя чуть ли не на седьмом небе. Потеребив струны гитары, спел несколько песен, в том числе и про “нейтральную полосу” только входящего тогда в моду Высоцкого. По просьбе Веры, Павел прочувственно исполнил песню “Горизонт”, где его особенно задевали за живое последние строки припева:

                “То ль станешь, то ль не станешь судьбой?
                Тревожно вдаль идти за тобой,
                Тревожно, словно перед грозой -
                Снова тучи, закрывают, горизонт, горизонт…”
         
          Вечер удался на славу. Пашка рассказал несколько интересных историй - страшилок, затем, до полуночи играли в карты в “подкидного”. Вера с Павлом уединились в Вериной спальне, а гостей оставили одних на кухне, пожелав им не самой спокойной ночи, благо там за цветной занавеской имелся раскладной диван. Лежа в одной постели, и разговаривая шепотом, молодые обнимались и безумно целовались, но чувство ответственности за Веру было сильнее бурных порывов страсти.
          Все теснее и теснее сжимались жаркие объятия, казалось, минута и они растворятся, друг в дружке… Горячее, прильнувшее к нему девичье тело сводило парня с ума, но он, превозмогая себя, твердо решил не искушать судьбу, отодвинуть безграничную готовность любимой отдаться ему без остатка тут, теперь и сейчас. 
          Это казалось безумием и выходило за рамки их прежних отношений, всего того, что довелось им испытать вместе. Только неимоверным усилием воли он заставлял себя отстраняться от её ласк... В углу комнаты, рядом с телевизором возвышалась этажерка с резными точеными ножками. Все четыре полки были заполнены какими-то книгами и брошюрами. Верин гость из любопытства подошел посмотреть. Бросились в глаза несколько томов вождя народов И.В. Сталина с позолотой тисненых корок обложек и корешков.
          На видном месте - красная книжица - Устав КПСС, “Блокноты агитатора” и несколько номеров журнала “Коневодство”. Художественной литературой тут и не пахло. Холодок незримого присутствия Петра Ильича не оставлял Павла и тут. Неожиданно вспыхнул разноцветными огоньками светильник. Послышался щелчок включенной радиолы, замерцал кошачий глазок индикатора, и негромко зазвучала музыка - это было танго Билаша “Серебряная гитара”.
          Нежные руки девушки обвили Павла сзади, он обернулся: Вера, в коротенькой полупрозрачной ночнушке, почти не скрывающей наготы, потянулась к нему. Юноша с душевным трепетом обнял её за талию, вновь близко ощутив пылкое упругое естество девушки. Танго соединило влюбленных в медленном кружении…
          "Ей только шестнадцать лет, а если узнает отец? Он её просто убьет, узнав о беременности. Тогда он меня засадит за решетку вместо армии, и надолго. Я не могу с ней так поступить, её совсем сживут со свету”, - эта мысль лихорадочно билась в его мозгу, подавляя другие желания.
          Ни свет - ни заря, они вместе с Александром, попрощались с Верой и её подружкой одноклассницей, торопясь по домам. Верины гости, наутро - всё переглядывались, глядя на Павла и Веру, и загадочно, со значением улыбались… Так, в одно мановение ока, озарив волшебным светом, пролетела Жар-птицей та единственная и неповторимая ночь проведенная влюбленными вместе.
          Быстро летело время, вот уже не за горами призыв в армию, куда он так рвался и горел желанием поскорее уйти, ведь через два с половиной месяца ему исполняется восемнадцать лет, а в ящике стола давно уже лежит приписное свидетельство.
          Это оно, времечко - думалось ему, расставит все по своим местам, упорядочит и отсеет лишнее, только оно может сулить надежды и окрылять мечтой. Пашке верилось только в лучшее, поскольку юность, подруга романтики и неизведанных путей не может обмануть его ожиданий. А сейчас надо гулять и веселиться, чтобы хорошо запомнить последние денечки на гражданке.               
               
                Г л а в а  д в е н а д ц а т а я

       Невероятная гроза. “Я устал за тебя бороться...” Больно резать по живому. “При чем тут Сильва...” “Будь по твоему...” Вердикт грозы.
       
         Золотом раннего листопада и шорохом опавшей листвы напомнила о себе осень. Цветники на подворьях и палисадах сельских улиц радовали и притягивали взоры прохожих изобилием и многоцветием георгинов, астр, флоксов и гладиолусов.  Капельки холодной росы в игре солнечных лучей, словно жемчуга и бриллианты дрожали, искрясь и сверкая на дышащих свежестью бутонах и листьях.
         Жаркими слитками благородного металла горели и полыхали повсюду золотые шары. Последние дни августа посылали знобящую прохладу, ночи стали заметно длиннее, и все чаще стали проноситься дождевые облака. Все реже слышались с опустевших полей звуки работающей техники. Павел, как обычно около школы, поджидал Веру, нетерпеливо поглядывая на часы.
         Был он слегка под градусом - отмечали на работе день рождения одного из рабочих. Еще издали увидевшая его Вера, подбежав, обрадовано чмокнула его в щеку и они, взявшись за руки, пошли на свое излюбленное местечко. Внезапным порывом налетел ветер и закапал крупный дождь.
       - Бежим скорей, предложил Павел, - я знаю, где укрыться. Сгустившиеся сумерки и дождь, обернувшийся бурным ливнем ускорили их бег к знакомому укрытию, тенистой крытой беседке неподалеку от детского садика. Тучи прорезала молния, чуть погодя с тяжким ударом, будто надвое раскололось небо: гром ударил с такой силой, что на секунду показалось - они оглохли. Запыхавшись, вбежали внутрь и в обнимку уселись на скамейку, рассмеявшись и переводя дух.
       - Ну, разошлась небесная канцелярия! - пошутил Павел, смахивая капли с лица и крепче прижимая к себе девушку.
       - Еще бы пара минут, и промокли бы до нитки.
       - Ничего, не сахарные, не растаяли бы… - в тон ему отозвалась Вера.
       - Паша, ты где-то выпил, а я не люблю, когда от тебя пахнет спиртным, добавила она, слегка отстраняясь. Сегодня отец заявился домой, закатил нам с матерью скандал, с трудом удалось его утихомирить, и ты, туда же… Пашке не понравилось такое сравнение, и он, не найдя что сказать в ответ, полез в карман
за папиросами. Заметив перемену в настроении, она тут же села к нему на колени и обняла:
       - Мой хороший, не дуйся, это я так, не всерьез -  для профилактики! И не кури много, вредно ведь...
       - Ну, начались нравоучения, так и до лекции дело дойдет, сыронизировал
Павел, поцеловав её.
       - Вот и женись на такой, - жизнь медом не покажется…
       - И даже медовый месяц, не в счет? А что, и женись, пойду за тебя, не веришь? - белозубо, даже во тьме сверкнула зубками Вера. Сердце парня сразу же зачастило от волнения. Дождь барабанил по крыше с нарастающей силой. Ветви и верхушки берез поблизости плескались во мраке и раскачивались все сильнее и сильнее.
         Вязкий от сырости, насыщенный озоном, наэлектризованный воздух сеялся мельчайшей водяной взвесью, густо напитался терпким запахом черемухи и березового листа. И казалось, не было в целом мире такой силы, способной разлучить молодые сердца…
       - Милый мой добрый ворчун, а помнишь ту нашу ночь у нас дома, - прошептала она, щекоча губами ухо Павла, - я тогда три дня не могла отдышаться, всю её вспоминала по частичкам и по минуточкам… Слушай, что скажу, продолжила Вера с жаром, выдыхая: у моей подружки, и у Саши намечается что-то серьезное - я вижу их вскоре мужем и женой.
       - Немудрено - он ведь уже отслужил. Этой осенью и меня труба позовет… Ждать-то хоть будешь? С Китаем у нас не первый год напряженка, почти все деревенские парни служат на Дальнем Востоке, вероятно, и мне им на смену в ту же сторону. Скорее всего, попаду в танковые…
       - Пашенька, милый, куда же я денусь - не мне одной такая участь, ждать - денечки считать, да письма писать. А если серьезно - хоть тысячу лет, правда, столько люди не живут, - рассмеялась она.
       - Счастливые… Везет же некоторым! Наверное, у Тамары более покладистый родитель, не чета твоему папаше, - с долей сарказма произнес Пашка. Одному мне, за тебя навязан “вечный путь из боя в бой”, как в той песне про Малую землю, и нет этому конца… Наверное, у Петра Ильича имеется на мой счет новая заготовка?
         Демоны гнева, выросшие с гадливой ухмылкой за спиной, всемогущи: колючий клубок лютой ненависти обращенный к её отцу, и вспыхнувшей сейчас точно порох, парень частично перенес на любимую. Эти необдуманные слова, словно ушатом ледяной воды окатили вскочившую и примолкшую Веру. Павел уже не мог остановиться:
       - Думаю, ты сможешь меня понять. На моей “бестолковке” скоро не останется живого места, (он имел в виду голову) впору каску носить - то клубным поленом огреют, то из вашей поленницы  выберут. Вера, послушай, я устал за тебя бороться. Меня в следующий раз просто убьют из-за угла, - ты приносишь мне беды. Видя, что словами об отце задел её за живое и чувствуя резкую смену настроения, позвал:
       - Вера, ты что, обиделась, иди ко мне, холодно ведь?.. Как там, у Есенина: “голова моя машет ушами как крыльями птица…” - пошел было на попятную он, решив не обострять и поменять тему разговора, понимая, что и так зашел слишком далеко…
         Тяжелейшие, почти непрерывные громовые раскаты и чередующиеся вспышки молний, будто бичами полосовали небо и землю, заставляя всякий раз вздрагивать девушку, но теперь она к нему не прижималась, сидя в уголке молча и отрешенно. Казалось, само мироздание, негодовало, противилось обрушению основы любви, видя наметившийся и резко очерченный разрыв  человеческих отношений. Павел сейчас, подобно Герострату, собственными руками сжигал последние мосты.
       - А твою любимую Сильву Капутикян, поэтессу, я и заочно не воспринимаю, хотя и не читал - не понимаю, что ты в ней нашла? Опереточная какая-то твоя Сильва, - даже имя звучит легковесно, да и фамилия её, обрати внимание, не очень-то благозвучна: первые два слога - капут.
         Но это я так, к слову, (относительно творчества и таланта, Павел, как выяснится позднее, глубоко ошибался). То ли дело у Сергея: “Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины…” - вот где сила образа и правда жизни! Или вот это: “Я хочу под эти взгляды слушать чувственную вьюгу…”
       - Причем, тут Сильва, Паша, - ты же не об этом. Знаю, ты горишь желанием расстаться со мной, я приношу тебе горе и стала, как понимаю твои слова, для тебя обузой. Пожалуй, так оно и есть. Долгие проводы - лишние слезы. Послушай одно из её стихотворений, правда, боюсь сбиться - сказала она, легким жестом откинув со лба нависшую челку:

                Не пришел ты… И ночь почернела в тоске.
                Вот и сердце моё как пустой переулок.
                Лишь клюет тишину чей-то шаг вдалеке,
                Чей-то шаг запоздалый тревожен и гулок.
                Я надеюсь еще. Я впиваюсь во тьму,
                Я ловлю как шаги нашу улицу мерят,
                Вот все громче, все ближе к крыльцу моему,
                Вот сейчас подойдут и затихнут у двери.
                Но шаги, удаляясь от двери моей,
                Раздаются в тиши все спокойней и строже…
                И болит мое сердце сильней и сильней,
                Будто топчет его сейчас каждый прохожий.
      
      - А Есенина я тоже люблю, правда, не всего. Без какого либо нажима и экспрессии стихотворение прозвучало из её уст сильно.
      - Да у тебя талант чтеца, - не ожидал, не ожидал, - поаплодировал Павел, стихи и впрямь хороши, почти про нас с тобой, чувствуется что-то пророческое, - одобрил он, - и главное, без выкрутас.
       …Отсекать и резать по живому всегда больно. Саднило, и обмирало сердце парня, но все же он сказал ей роковые слова:
      - Пойми меня правильно Вера: я вижу, как тебе трудно живется с отцом из-за меня, не хочу больше ставить тебя под удары и вызывать родительский гнев, не хочу, чтобы продолжались твои мучения, забудь меня и восстанови мир в семье. Не судьба, видно нам быть вместе… Может, что-то изменится в лучшую сторону, потом… когда отслужу. Обойдемся без бурных сцен, и с этого момента давай прекратим наши встречи. 
        До глубины потрясенная, Вера какое-то время пребывала в недолгом ступоре, все еще до конца не веря тому, что сейчас прозвучало из уст любимого человека. И это произнес он, которого она полюбила больше жизни!.. Тот, которым она восхищалась и безгранично доверяла! Как он посмел вдруг стать чужим и вызвать в сердце неприятный холодок? Да её ли это Пашка?! Только что, вдребезги, с этой чудовищной грозой разбился её мир, где главное место принадлежало только ему и никому больше!
      - Будь по твоему, Пашенька, - только и нашла она в себе силы вымолвить, уткнув лицо в колени, и горько зарыдав.
      - Вера, не надо плакать, успокойся, после очередного, режущего блика и громового раската, в полной растерянности проговорил Павел, понимая, что его слова потеряли какой-либо смысл. Не вымолвив слова, девушка резко вскочила и закрыв глаза ладонями, сорванным вихрем листочком пронеслась мимо него во тьму обезумевшей ночи.
        Она бежала под ледяным дождем, спотыкаясь и заходясь от плача, не видя пути и едва не падая, потеряв себя в пространстве и времени, прямиком через лужи. Ломаными слепящими зигзагами резали небо молнии, вынося свой беспощадный вердикт.
        Мокрые ветви черемух больно хлестали её по лицу, но она этого не чувствовала. А ливень все лил и лил, не переставая, слезы на глазах девушки, словно в утешение смывало дождем, и очень не хотелось возвращаться в разрушивший все надежды, постылый, с темными окнами родительский дом.
               
                Г л а в а  т р и н а д ц а т а я

     Сивков добился своего. Нечаянная встреча. “Солдат ребенка не обидит...” “Хватит на меня орать!” “Гармонист, поиграй...”
       
         Разлука Павла с Верой длилась больше двух месяцев. За все это время они ни разу не встречались. После долгих душевных метаний, осознав их бесплодность,   желая поскорее её забыть и вычеркнуть из сердца, парень начал встречаться с Лидкой Прохоровой, девушкой из соседнего поселка. Уходя туда с парой-тройкой друзей, и гитарой почти каждый вечер, ходил с ней в местный клуб и на танцы, провожал домой, целуя и обнимая.
      ...Малодушие и трусость сродни предательству и никогда не приводят к добру: дав слабину, будучи инициатором разрыва, несмотря на уколы совести, он на корню губил свою прежнюю любовь, с горечью сознавая, что сам теперь катится по наклонной.
         Дрогнув и выйдя из "полосы столкновений", оттолкнув от себя Веру, парень совершил непоправимую ошибку. Пашка был далек от понятия простой истины, что любовь никогда нельзя оставлять "про запас","на потом" - ибо неминуемо улетучится, растворится, или ею воспользуется кто-то другой. Неустанно отстаивать право любить, сражаться изо дня в день за даму сердца, ему, толком еще не обмятому жизнью, попросту не хватило духу. 
         Петр Ильич добился своего, и мог теперь торжествовать. Вера, неделями не приезжала домой, ночуя в интернате, перестала совсем ходить в кино и старалась обходить стороной шумные кампании, где мог ненароком повстречаться Павел. Вначале, подобные отлучки родители Веры объяснили излишним рвением к учебе, и, обсудив, немало порадовались и даже пожурили за редкие приезды.
         Пробуя ногтем рыжеватую щетину на подбородке, нутром догадываясь, что с Пашкой она прекратила встречи, Петр Ильич как-то раз, с ухмылкой применил расхожую пословицу: 
       - Правильно, Верка: с глаз долой, из сердца вон, оторвяжника-хулигана! - и получил такой леденящий взгляд, что обмер и остолбенел. После той злополучной грозовой ночи и разрыва отношений, для Веры будто померк белый свет - она наглухо замкнулась в себе, видя и слыша окружение, но не воспринимая в должной мере.
         Многие сочли такое поведение странностью. Её уже не манило и не влекло как раньше, родное село, где все напоминало и было пропитано так жестоко, и безрассудно порушенной любовью и дружбой. Они теперь порознь, старательно избегали друг друга, исключая любую вероятность столкнуться лицом к лицу.
         Но, даже осознав себя отвергнутой и отринутой, что у самой вызывало удивление - зла на Пашку она не держала, молчаливо негодуя на повеселевшего и ставшего вдруг чересчур добреньким, отца. Девушка, в глубине души все же тешила себя надеждой, что он образумится и непременно вернется к ней.
         И, тем не менее, такая встреча с ним однажды произошла. Как обычно, в клубе, в последнем ряду Пашка в толпе парней играл на гитаре. Далее в программе были танцы, и молодежь толпами вваливалась в двери. Павел сразу заметил Веру, она была в новом черном пальто с пышным воротником из чернобурки, и выглядела старше своих лет, став намного привлекательней, вызывая пристальные взгляды находящихся в зале.
         Черный цвет обновки выделял осанку, подчеркивал красоту и белизну её лица, а воротник словно поддерживал гордо посаженную голову статной девушки. Мельком встретившись глазами, они поспешно отвернулись, словно боясь еще раз напомнить взглядом о своей любви. Павел оборвал на полуслове песню, и направился в фойе, под предлогом перекурить. Друзья, догадываясь о мотивах разрыва, с сочувствием смотрели ему вслед.
        “Что же я дурачина, натворил!” - клял он себя последними словами, жадно затягиваясь табачным дымом, и с тоской поглядывая на двери, за которыми находилась Вера, его любимая, теперь уже недосягаемая Вера. Ему ужасно хотелось подойти к ней, протянуть руку и сказать: “давай, забудем нашу ссору как нелепую, глупую, легко поправимую ошибку”.Только бы снова слышать её неповторимый голос, видеть характерный поворот головы, ловить каждый вздох и движение! 
         Она же поймет и простит. Но… глубоко засевшая в добром молодце гордынюшка, так и не позволила в этот вечер осуществить ему это благое намерение. Именно она, являющаяся одним из смертных грехов гордыня, укоренилась и утвердила его в мысли, что нет пути назад, иначе ты можешь потерять лицо.
         По осени, на время уборки зерновых в деревню пригнали солдат срочной службы с целью оказания помощи труженикам села. Разместили их на окраине деревни, в наспех оборудованном общежитии, временно выделив для этой цели совхозную баню. Неподалеку от входа, на конструкции из пары  столбиков, с прибитой  к ним поперечной доской красовалось рукомойники на десяток сосков.
         На машинах ЗИЛ-157 с надшитыми бортами они, загрузившись, отвозили зерно от комбайнов на местный ток, а так же зеленую кукурузную массу на бурт под силос. Затем, чуть ли не до снегов эстафету принимала сахарная свекла, которую везли в город, на сахарный завод.
         Однажды, в центре села, обдав облаком пыли, перед Верой резко затормозила машина. Из открытого окна выглянул молодой симпатичный солдатик, и лихо сбив набекрень пилотку на голове, окликнул её:
       - Садись, красивая, подвезу куда хочешь, не бойся - солдат ребенка не обидит. Девушка от неожиданности сначала отшатнулась в сторону, затем чуть подумав, вспрыгнула на подножку. Она уже знала, что Пашка не теряет времени даром, и по вечерам ходит под ручку с другой.
         “Подумаешь, ну что ж такого - назло ему покатаюсь в машине с солдатом”, - решила Вера, устраиваясь поудобнее на сиденье. Они познакомились, служивого звали Сашей, и он оказался довольно порядочным и простодушным парнем, к тому же веселым - без устали сыпал шутками и анекдотами на грани приличия.
         С ветерком, прибавив скорость, укатили в поле, где работали комбайны, и Вера впервые увидела, как убирают зерно. Ей нравилась быстрая езда, она с интересом смотрела, как вдоль обочины стремительно убегает лента лесополосы, как ловко, с нарочитой небрежностью управляет машиной водитель. В пути, парень поправил зеркало над лобовым стеклом кабины, наведя его на девушку. Он откровенно залюбовался её красотой и свежестью светящегося радостью лица. Она, перехватив его взгляд, в смущении потупила глаза.
         Подогнав машину под бункер комбайна, Сашка ждал, пока кузов не
наполнится, затем закрыв его палаткой, они поехали разгружаться на зерновой ток. Грустный осенний запах потерянных, привядших ошметков измельченной кукурузы у обочин, оброненной свеклы гниющей в придорожной луже, и пузырящейся от брожения и сладости, подтверждали истину, что главные события села вершатся сейчас на полях.
         Поездка понравилась Вере, дорога разгоняла все негативные мысли, и на душе становилось теплее. Солдатику удалось уговорить понравившуюся ему девушку покататься и на последующие дни - Вера сначала отнекивалась, но потом дала согласие. Еще пару-тройку раз она прокатилась с Сашкой, но и этого оказалось достаточно - по селу поползли нехорошие слухи. Кто-то, якобы заметил, что машина, в которой видели Веру, и  ехавшая порожняком за зерном, сворачивала в один из многочисленных околков с вполне понятной целью…
         Одним из первых узнал отец и сразу закатил дикий скандал, многие соседи услышали его рев и всяческие оскорбления в адрес дочери:
       - Ты что, негодница, ополоумела! - орал, побагровев он, - хочешь матери и мне в подоле принести дитя безродное? Не нагуляла еще?! Кусты в роще трещат ночами от солдатни с шалавками разгульными!.. Ты хоть знаешь, что в деревне про тебя говорят? Осрамила! Нам с матерью теперь каково моргать!? Что, язык проглотила?.. Не желая слышать крики отца, Вера прервала его:
       - Да замолчи ты, наконец! Успокойся!.. Хватит на меня орать, больше не будет никаких поездок! Про катание Веры с солдатом узнал вскоре и Пашка. Кто-то шепнул ему на ухо, когда он играл на гитаре. Он так ударил по струнам от злости, что лопнули две струны, и едва не разбил инструмент об скамейку. Ему до слез было обидно, что Вера теперь не с ним, и виноват в этом только он.
       - Ну, все - хана тебе служивый. До дембеля будешь в больнице валяться! Надо Толику, пожалуй, сказать и как следует проучить его, будет знать, как завлекать наших местных девчонок - подумал он и  саданул кулаком по стволу березы. Боль от сорванной кожи на суставах пальцев вмиг остудила его горячую голову: “парень тут не причем. А-а, да гори оно все огнем, скоро на службу в армию идти, а там все забудется.”
         Как-то под вечер, прихватив по обыкновению гитару, на которую только что поставил новенький комплект купленных в городе посеребренных струн - предмет особой гордости, он направился в рощу. На знакомой скамейке уже сидели ребята, поджидая его. Они встретили его веселыми возгласами.
         Спев несколько коронных песен, в том числе - “Я лечу по огненной земле”, он ненадолго прервал пение и полез в карман за папиросой. Им навстречу из боковой аллеи высыпала веселая гурьба парней и девчат. Одна из них под переборы гармони, на манер “Подгорной”, и притопывая каблучками, тонко заголосила, глядя в его сторону:

                За твои красивы глазки,
                Дома держат на привязке.
                Только ходу, молодой -
                На колонку за водой.
       
Прыснув смехом, тотчас подхватила другая:               
               
                Тронет ветер лапой ветку,
                Поколышет и замрет.
                Я давно люблю соседку,
                А её солдат везет…
               
          Компания, вместе с гармонистом дружно рассмеялась. Павел, чернее тучи поднялся со скамьи, и словно оплеванный, ни слова не говоря, быстрым шагом, поспешил удалиться…
               
                Г л а в а  ч е т ы р н а д ц а т а я

      Команда “16”. Стрептококк и гланды. Ночь в клубе. “Я тебя ждала…” Лесовоз Пономарева, и “Кирпичики”. Проводы. Не провожайте в одиночку…

        В октябре Павлу Вербину исполнилось восемнадцать лет, и буквально через две недели ему принесли повестку. Датой призыва значилось 9 ноября 1968 года, от  руки, чернилами указана команда “16”.
        Промозглая дождливая погода последней декады месяца сменилась вкрадчивым затишьем и сумерками первых дней ноября. Природа будто замерла в ожидании. Пробудившись до рассвета, словно кто-то шепнул ему: - “надо вставать”, Пашка почувствовал, что за окном и стенами дома произошли какие-то изменения.
        Наспех одевшись, и сунув ноги в валенки, он вышел на крыльцо и оторопел.  Наголо оболваненную “под Котовского” отчимом голову сразу же обдало холодом. Увиденное поразило: пришедшая ночью зима, белой пуховой периной застелила все вокруг, снег продолжал падать - снежинки щекотали лицо и таяли на ресницах.
        Пахнуло дымком - это мать, растопив печь, хлопотала на кухне. Еще ни одного следа, ни одной тропинки не пролегло в этом волшебном безмолвии. Пройдя по глубокому уброду до угла веранды, не утерпел, глянул на ту сторону улицы - в Верином окне вспыхнул свет.
        До отправки в часть ему оставалось провести дома не более двух суток, и как назло у парня разболелось горло - болезнетворный стрептококк, возбудитель ангины коварно вцепился в гланды. Его стало знобить, поднялась температура. Испытанный рецепт - кипяченое молоко с медом и сливочным маслом, на сей раз не оказали своего благотворного воздействия. Все же молодость брала свое, и, несмотря на ангину, он под вечер отправился за три километра в соседний поселок на свидание.
        Вместе с Лидой Прохоровой, зайдя за ней, (так звали его новую подругу), отправились в кино, где посмотрели югославский боевик “Вальтер защищает Сараево”. Молодежи в этой деревушке было немного, но все равно не обошлось без танцев - местный баянист, кудрявый и чернявый паренек часа полтора развлекал публику, без устали наигрывая вальсы, фокстроты и танго. Остриженная наголо голова Пашки приковывала всеобщее внимание и  вызывала смех и шутливое обсуждение. С местными парнями у него были добрые отношения, и никогда не возникало каких либо конфликтов.
        После танцев, незадолго до закрытия клуба, они с Лидкой пошли к ней домой. Её мать, пожилая женщина, подобрев лицом с наметившейся сетью морщин, радушно усадила их за стол, предложив поужинать и почаевничать. Пашка вежливо отказывался, но вынужден был принять участие в беседе и чаепитии.
        В больное горло ничего не лезло кроме горячего чая, и он имитировал аппетит, усердно ковыряясь вилкой в предложенном ему блюде. Переглянувшись с матерью, Лидка вышла вместе с ней из-за стола в соседнюю комнату, где они  несколько минут о чем-то вполголоса переговаривались. Выйдя из комнаты и загадочно улыбаясь, Лидка сказала:
      - Ты, Паша посиди, а я мигом сбегаю к соседке - очень нужно. Павел согласно кивнул. Через пять минут она влетела в двери, с восторгом показывая на ладони ключ, как она пояснила, от клуба. Её округлое лицо со слегка вздернутым носиком-пуговкой, и серыми глазами с выщипанными бровками выражало неприкрытую радость.
      - Если ты не против, то собирайся, пойдем со мной на дежурство:  там нужно еще и печь протопить, я пообещала. Парню уже ничего не хотелось - горло давало знать о себе, он жалел, что в таком состоянии приплелся на отделение, имея целью хоть как-то убить время.
        Потом они долго сырыми дровами пытались растопить печь, которая нещадно дымила и наконец, им это кое-как удалось. Находясь на сцене за драпированной портьерой, Пашка горел от повышенной температуры, ощущая пустоту и вялость, никчемность происходящего. Лидка не слезала с его колен, щебетала какую-то ересь и несла абсолютную чепуху.
        Пашка, не находя в полу-бредовом состоянии ничего приятного для себя, беззастенчиво тискал и лапал её, заставляя повизгивать и шутливо отбиваться. Пол сцены, стены и потолок раскачивались и начинали пестро кружиться - его голова была осью вращения. Ему все время казалось, что за его спиной стоит, сокрушаясь, Вера.
        Она же будто окликает его, незримо вьется невесомыми снежинками на улице, смотрит на него из тьмы четой заснеженных берез. Несколько раз в эти сутки он даже назвал Лидку Верой, что она, впрочем, с понимающим смешком пропустила мимо ушей. Так, в сумбуре и болезненной невнятице происходящего, с нелюбимой девушкой, прошла его предпоследняя ночь перед отправкой в армию.
        На другой вечер, прополоскав дома содой и солью горло, несмотря на уговоры матери, и чувствуя себя уже отрезанным ломтем от дорогих сердцу мест, он опять направился к Лидке. Неожиданно, из соседнего заснеженного переулка, ему навстречу торопливо, и спотыкаясь на бегу, выбежала… Вера.
      - Павлик, а я тебя ждала, чуть совсем не замерзла, с трудом, переводя дыхание, выговорила она. Посиневшие от холода губы её подрагивали.
      - С уроков сегодня из-за этого удрала - знала, что ты обязательно придешь: до утра бы ждала! - жуткий мороз стоит, оделась тепло, но и валенки не спасают. Павел, распахнув без слов “москвичку”, укрыл полами озябшую девушку.
      - Я знаю, куда ты идешь, знаю, что с Лидкой проводишь последние деньки: во имя всего святого послушай меня, не ходи!.. Видишь, я все равно пришла - тебе ведь наутро в армию, да? “И откуда узнала”, - изумился Пашка, наверное на колонке  у матери выспросила…  Павел ошеломленно молчал, обнимая её, и с трудом веря в реальность происходящего.
      - Вот, Паша, возьми - сунула она ему в руку кольцо с серьгами - мне они теперь ни к чему… Парень долго не раздумывал:
      - Не тебе, так и никому! - весной может, кто и подберет, - и со всего размаха зашвырнул свой подарок подальше в наметенный сугроб. Вера оцепенела от  неожиданности:
      - Ну, зачем ты так? Они были мне дороги…
      - Выходит, что нет, - хмуро возразил Павел, да ты не горюй - если дождешься, будут тебе и сапфирные и колечко золотое.
      - Знаешь, не люблю я её, Верок, мне с ней даже, и поговорить-то не о чем. Настоящую любовь не обманешь, любая подмена боком выйдет. Так - время проводил, чтобы тебе досадить: как в той песне - её обнимаю, тебя вспоминаю… А тебе, водитель твой, что напрокат брал, хоть письма пишет? Или поматросил, да и бросил?
      - О чем ты, Павлик? - дрогнувшим от обиды и растерянности голосом отозвалась, сжавшись как от хлесткой пощечины Вера. По щекам девушки побежали два ручейка непрошенных слез.
      - Я пожалуй, пойду, - с обидой в голосе рванулась она, - как ты мог подумать такое?! И ты меня пойми: мне то, что оставалось, я ведь тоже тебе назло села в кабину к солдату - иначе чем тебя, неверного, больше проймешь? Зато нажила  сплетен - короб и маленькую тележку. Пол-деревни смотрят теперь как на гулящую: без вины, стыдно на людей глаза поднимать.
      - Прости меня, сгоряча ляпнул, - думаешь, мне просто было тогда? От такой новости я чуть было с катушек не съехал... И что мы с тобой мерзнем тут посреди улицы, предложил несколько сконфуженно Павел, - может, пойдем “на кирпичики”, там отогреемся? (так молодежь называла двухэтажные кирпичные дома). Вера, как и в былые дни, приняв приглашение, согласилась. Выйдя на дорогу, они вынуждены были отступить в сторону: в сгущающихся сумерках их ослепил свет фар и послышался натруженный гул приближающейся машины.
        Поравнявшись с молодой парой, водитель надавил на сигнал - это был лесовоз Николая Пономарева, с которым по осени Пашка ездил в Еланду на погрузку леса. Парень в ответ махнул ему рукой. Их обдало горячими  выхлопными газами и неистребимым запахом смолистой лиственницы не исчезающим даже зимой.
      - Я ведь чуть не влюбился тогда, признался Пашка, но это было до тебя, не обижайся: с нами в кабине ехала дочь десятника Сарайкина, примерно наших лет - таежная дикарка неописуемой красоты. Можешь представить мое состояние в том рейсе - этот Пономарев специально подстроил мне сюрприз. Ему-то что, всю дорогу поглядывал на нас, подмигивал, и вертел свою баранку… Он знает, что мне идти в армию, и сейчас, встанет под разгрузку. Не бойся, нас он не выдаст - не той породы человек.
      - Вот только когда выясняются твои предпочтения, Паша, - со вздохом вымолвила Вера, отворачиваясь, - не зря ты на “Маяках” предлагал еще летом уехать на лесозаготовки, неплохой любовный треугольник бы вышел!
      - Это не тот треугольник, Вера - у нас с тобой четырехугольник, а жизнь может заставить искать и “пятый угол…”
        Проследовав прямой широкой улицей спящего села до центральной площади с памятником Ленину, пара свернула к одному из двухэтажных домов. Минуя магазин, Пашка попутно подобрал из высившегося табора порожний ящик из-под вина, пояснив - “на чем-то же мы должны сидеть.” В облюбованном им подъезде было тепло и чисто - молодые обосновались на второй лестничной клетке у горячей ребристой батареи.
        Внизу у выхода тускло светила лампочка-сороковка, да им и не нужно было яркого света. Разговаривали вполголоса, Вера отогревала озябшие руки. О многом переговорили и вспомнили они в ту ночь - столько накопилось в их жизни за период вынужденной полугодовой разлуки. Сидя у него на коленях, Вера без умолку, со смехом рассказывала о своей учебе, о “спартанских” условиях проживания в интернате. Пашка, прервав её на полуслове, привлек к себе, решив поцеловать, но вовремя спохватился:
      - Боюсь тебя заразить, объяснил он неловкую ситуацию, у меня ведь ангина, а поцелуй - переносчик инфекции.
      - Спасибо, что предупредил, - Вера звонко рассмеялась и сама впилась ему в губы. И снова жаркие объятия, и поцелуи заставили их позабыть обо всем, что существует в мире, безоглядно соединив в единое целое. В третьем часу ночи
они покинули давший им приют подъезд, и Павел проводил Веру к её дому. На её  счастье в тот день отец уехал зачем-то в одно из соседних сел с ночевкой. У калитки остановились.
      - Паша, завтра тебе уезжать в армию, желаю хорошо отслужить и вернуться. К автобусу я не приду, а буду стоять у столовой - там, где наша улица начинается. Последним аккордом любви последовало объятие и долгий прощальный поцелуй.
        Уезжал Пашка первым девятичасовым рейсом автобуса. Народу проводить собралось немного: мать, Лидка, несколько лучших друзей. Мать, Надежда Алексеевна, угадывая, что путь предстоит неблизкий, расстаралась, приготовила ему в дорогу гуся, фаршированного рисом и яблоками, собрала увесистую сумку пирогов и прочей снеди. На вопрос Лидки, почему он вчера не пришел, Павел сослался на ангину. Она клятвенно заверяла, что будет ждать и засыпать письмами, пыталась виснуть у него на шее, но он мягко отстранялся, понимая наигранность происходящего.
        Зайдя накоротке за автобус, ребята приняли слегка “на грудь”, предложив  ему посошок на дорожку, наперебой желали доброго пути и хлопали по плечу. Шофер уже завел двигатель, мать второпях благословила, поцеловав сына. Лидка тоже неловко ткнулась ему в щеку, и он зашел в салон.
        Проезжая перекресток, Пашка прильнул к окну: Вера одиноко стояла в своем лучшем наряде у беленого здания, и, сорвав с головы платок, махала им вослед печально и трогательно.“И все-то, у нас не как у нормальных людей - даже проводить, избегая чужих глаз, украдкой приходится, и по-другому, наверное, уже не будет”, - подумалось ему с горечью.               
               
                Г л а в а  п я т н а д ц а т а я

      “Не отстать бы...” Всеобщий психоз. Волочаевка, малиновые погоны. “Твой портретик есть”. “Подшейте мне подворлотничок...”

         Несмотря на боль, повышенную температуру и обметенную страшной ангиной глотку парень решил скрыть болезнь - из опасения, что его могут вернуть и отсрочить призыв. Он с трудом разговаривал, боялся расслабиться, и изо всех сил мобилизовал свои внутренние ресурсы. Ему очень не хотелось отстать от своей команды и сверстников, с которыми ранее успел познакомиться в военкомате и на медкомиссии.
         А тут еще в городе, во дворе военкомата кто-то пустил слух, что 16 команде прямой путь в радиотехнические войска. Надо было держаться, и он держался, как мог. Суровые армейские начальники не обратили внимания на его неважное самочувствие, и Пашка через короткое время уже занял место в вагоне воинского эшелона, который набирая скорость, отстукивал версту за верстой на долгих перегонах, направляясь на Дальний Восток. На верхней полке гулял сквозняк, щели обметывало бахромой белого инея. 
         На целых восемь суток растянулся путь до Хабаровска. За это время горло его очистилось от гнойничков, помогло и полоскание… водкой, которую призывники ухитрялись добывать на станциях всякими неправдами. Фаршированного гуся, товарищи по купе помогли ему растерзать сразу же, как только отъехали, под тайком пронесенные горячительные напитки. В эшелоне была полевая кухня, штабной вагон с рацией и даже горнист. Павел впервые отведал блюдо из сушеного картофеля - на вид, студенистая серая размазня. Оставляли желать лучшего и приготовленные на ходу каши.
         Путь в неизвестность требовал, очевидно, какой-то разрядки для молодых парней. Где-то под Читой призывники превратились в сущих оборванцев: новобранцев в вагоне захватила эпидемия безумия - начали рвать в лоскуты друг на друге одежду и отплясывать в неописуемых лохмотьях.
         Общий психоз поразил всех поголовно - некоторым особое удовольствие доставляло обращать в клочья дорогие костюмы, в которые опрометчиво обрядились более состоятельные ребята, и прочие мало-мальски приличные вещи. Многие разгуливали по вагону в располосованных по швам брюках и рваном трико. Никто не обижался и не протестовал - вакханалия к вечеру сошла на нет.
         В морозный ветреный день их высадили в Хабаровске. Полураздетых, трясущихся от холода, и в немыслимом тряпье, усадили в крытые серым тентом трехосные автомобили и доставили в Волочаевский городок. Затем повели в баню, переодели в новенькую военную форму и разместили по казармам. Курсанты-выпускники в малиновых погонах, петлицах с эмблемой мотострелковых войск, сидя на кроватях, пришивали сержантские лычки к погонам, и умудренные нелегким опытом учебки, с жалостью поглядывали на молодое пополнение:
       - Салажня, хлебнете здесь горького под завязку, не только фунт лиха - небо
с овчинку покажется! Но ничего, обомнетесь, пороху понюхаете, настреляетесь вдоволь. Да, вот еще что: не бойтесь гранат - они ведь ручные... “Вот тебе и радиотехнические”, - разочарованно подумал Вербин. Пашке тогда бы и в голову не пришло, что некоторые из этих младших командиров, не сегодня-завтра полягут убитыми, или будут ранены в мартовских боях за остров Даманский.
          В проходе по центру казармы кто-то из служивых в окружении нескольких слушателей небрежно терзал струны и пел под гитару. Пашку невольно потянуло туда. Выдержав приличную паузу и прослушав для приличия гитариста, он попросил у него семиструнную. В окружении переглянулись с явным неодобрением. Но большинство поддержало - “пусть споет.”
         Ему протянули инструмент и потеснились на кровати. Пройдясь по струнам, Пашка подкрутил колки, настроив гитару на нужный лад, и опробовал несколько аккордов. Он всегда “подбирал” понравившиеся ему мелодии и песни на слух, считая нотную грамоту ахинеей. Заметное преимущество в манере исполнения вызывало сочетание ритма, соло и басовых струн одновременно, и, конечно же, собственная аранжировка.
         После того как он спел нескольких песен, вокруг почти на пол-казармы образовалась огромная толпа восхищенных слушателей, слышались одобрительные возгласы,  типа: “во, дает! Давай еще! А, можешь вот эту...” Он мог: особый фурор произвела песня “Сигнал” на  языке южных славян. В ней было два куплета и на русском: “Окончил жизнь солдатскую, и вот теперь я здесь, и до сих пор в карманчике твой портретик есть… Я жду тебя уж целый час, пою тебе сигнал, из песенки, что я тебе отдал…”
         Павел не знал, что за спиной его наперебой уже “делили” сержанты, каждый норовил видеть этого парня в своем взводе, а низкорослый старшина роты Агуреков сразу негласно определил в ротные запевалы. Романтика, идиллические представления о службе вскоре обратились в шелуху и вздор и  довольно быстро улетучились.
         В специфически казенном духе казармы довлели неистребимые запахи мастики для натирания полов, гуталина от сапог и “аромата” не просушенных портянок. Кто-то неподалеку причмокивал и храпел, доносилось тяжелое сонное бормотание. От постоянно хлопающих входных дверей, вдобавок, разило въевшимся резким запахом аммиака и нечистот из ротного, на десять посадочных мест, нужника.
         Капкан серого каменного мешка военного городка захлопнулся за вновь испеченным курсантом на долгих полгода, а точнее на пять с половиной месяцев. По росту Пашке достался РПК - ручной пулемет Калашникова, с фигурным деревянным прикладом, длинным стволом, металлическими рогами-сошками и магазином-рожком на сорок патронов.
         Жесточайший распорядок дня не давал времени расслабиться - каждая минута была на учете и неукоснительно регламентирована Уставом внутренней службы. На личное время отводился всего один час перед отбоем - побриться, у кого росла щетина, почистить сапоги, подшить свежий подворотничок, и успеть написать письмо.
         Белке в колесе было не в пример легче - та хоть могла иногда произвольно останавливаться: ранний подъем, зарядка, шагистика на плацу под барабанный бой, конспекты в учебном корпусе, тактика на местности при полной выкладке в ремнях амуниции, (теперь это зовется загрузка) и еще много чего на первых порах, страшно изматывали.
         Как-то раз перед отбоем к Вербину подошел помкомвзвода  старший сержант Федя Пионов. Он с первого появления произвел на Павла отталкивающее впечатление. Вот “губошлеп!”- отметил он для себя. Манера его речи была своеобразной, создавалось впечатление, что во рту у него постоянно перекатываются металлические или пластмассовые шарики: слова округло выкатывались из его рта, и казалось, долго еще подпрыгивали.
       - Товарлищ, курлсант, подшейте мне подворлотничок, можете пойти в Ленинскую комнату, там никого нет - шевеля толстыми губами и надувая одутловатые щеки произнес он, протягивая ему гимнастерку и белый лоскут подшивочного материала. Изначально, наживать отказом себе такого врага было бы опрометчиво, и Вербин согласился.
         Зайдя в помещение имени вождя пролетарской революции, увешанное всевозможной агитацией и включив свет, он с неохотой принялся за дело. Прежде он оторвал и выбросил в урну старый засаленный подворотничок. Придав нужную форму материи, и приложив по месту, сделал несколько стежек “игла в иглу”.
         В нагрудном кармане гимнастерки, рядом с комсомольским значком и другими регалиями, что-то оттопыривалось и мешало. Павел расстегнул карман и оторопел - оттуда вывалилась колода порнографических карт с голыми дамами в непристойных позах. Такие карты часто предлагали мнимые “немые” в вагонах пассажирских поездов. Заскорузлая от грязи форменная ткань показалась ему змеиной кожей. Его охватило липкое чувство гадливости и отвращения, словно он заглянул в выгребную яму.
               
                Г л а в а  ш е с т н а д ц а т а я
      
   Где вы, офицеры? Стон земли. Ночные стрельбы и обкатка танком. Куча мала. Старшина Агуреков. “Сгною до выпуска!”. “Чей скелет?” “И девушка наша...”

         Обжигающие ледяные ветры с Амура заставляли порой облачаться в подшлемники - при минус 17, ничего не стоило обморозить себе щеки, нос и уши, что неоднократно и происходило. Офицеры, командиры взводов  в расположении роты, как небожители почти не появлялись - Купринская история: видимо их поступки и умы, как и встарь, занимали место прозябание в “Доме офицеров”, легковесные флирты с дамами, покер, коньяк и шампанское. Командир третьего взвода, молодой “литер” Орешников за весь курс сподобился снизойти в его расположение не более трех раз.
         Дуэли в стране Советов были отменены… Лямку за них, с превеликим рвением и усердием, как и при последнем императоре, тянули урядники - “серая кобылка”, сержанты и старшины, что не скажешь о командире их седьмой роты, третьего УМСБ капитане Напальченко. Он, по крайней мере, полностью соответствовал должности офицера, пользовался уважением и редко отлучался из казармы. Через месяц, отстреляв по три патрона, приняли присягу на верность Родине.
         По периметру будущих траншей, надев телогрейки цвета хаки без воротников, жгли по ночам бурый уголь, мерзлая неподатливая земля несколько оттаивала: кайлили и выбухивали её на глубину (!) почти под четыре метра. Трудотерапия - одно слово! Пашке порой казалось, что земля стонет от боли и нанесенных ей глубоких ран. Находясь на дне траншеи, он услышал наверху скрипучий голос старшины.
       - Ну, как вы там, кроты - еще не докопались до центра земли, магма не обжигает? - с издевкой произнес он.
       - Нет, товарищ старшина, а вот скелет откопали, - вступил в словесную перепалку парень из Исиль-Куля, Володька Трофимов.
       - Чей скелет, курсант?
       - Неандертальца, кого же еще!.. С каменным топором. Череп пробит. Миллион лет тому назад, еще до Адама, держал здесь оборону. Потные, в заиндевелых телогрейках землекопы рассмеялись.
       - Ну, шутники, если не добьете норму, останетесь без ужина, - обрадовал он, уходя. Вербин поднял голову - увесистый кусок мерзлой глины, упав, рассек ему бровь и чуть не повредил глаз. Заструилась кровь. При помощи ремней-помочей курсанта извлекли из ямы-траншеи и отправили медсанчасть.
         Рану обработала женщина-медичка, и подав ему колбу с какой-то жидкостью, заставила окунать туда часть лица, чтобы из под глазного яблока выходила грязь. Процедура была неприятной и долгой. Караулы, чистка оружия, наряды по кухне и лыжные кроссы с оружием на 15 и более километров, стали для курсантов привычным делом.
         Однажды познакомили с техникой - это были устаревшие образцы - БТР-152, БРДМ, БТР-40, и совсем секретная! - в то время БМП - боевая машина пехоты, что вызвала особый восторг и оживление всего личного состава взвода. В ней находились реактивная, противотанковая установка ПТУРС, крупнокалиберный пулемет и кабина оператора. На двухосной “сороковке”, их поочередно стали обучать навыкам вождения.
         Вскоре последовали поездки на полигон-стрельбище Князе-Волконское на дневные и ночные стрельбы - стреляли по мишеням боевыми патронами из автоматов, ручного пулемета, гранатомета РПГ-7 “выстрелами” с инертным зарядом. Передвигаться на полигоне разрешалось только бегом, сержанты рвали и метали! - а вот погреться было совершенно негде, промерзшие заиндевелые блиндажи спасали только от ветра.
         Прорези прицельных планок и мушки оружия предварительно покрыли светящимся во тьме фосфорным составом. Во время ночных стрельб негнущиеся,
полуобмороженные Пашкины пальцы с превеликим трудом снаряжали из цинков магазин, чередуя: три обыкновенных патрона, один трассирующий.
         На огневом рубеже рядом с мишенью в кромешной тьме должна была мигать лампочка - её следовало погасить с одной очереди. Пулемет, с венчиком пламени дергался на сошках как припадочный, и подпрыгивал - пунктирный веер светящейся трассы выгибало эллипсом. Лампочек не напасешься, да и кто бы их вкручивал, поэтому палили в белый свет как в копеечку…
         Не без успеха, боясь обжечь пятки, стреляли из гранатомета инертным зарядом по движущемуся макету танка: позади, закручивало снег - сноп пламени вылетал из трубы метров на пятнадцать. Заряды, коснувшись промерзлой земли в рикошете, проделывали замысловатые скачки и кульбиты. Заряжающий гранатомета Фирюлин, обеспечивая “выстрелы”, хотя и завязал под подбородком шапку, и широко разевал рот - не помогло, он едва не оглох.
         Днем утюжили танком в одиночных мелких окопчиках - в бою они должны были преодолеть танкобоязнь. При приближении бронированной тяжелой громадины нужно было выстрелить по смотровой щели-триплексу, залечь, переждать его проход над собой, и бросить вслед гранату.
         От движения жирно чадящей выхлопными газами многотонной махины  вздрагивала и ходила ходуном  земля. На втором-третьем круге от страха не осталось и следа, ребята с шутками и хохотом встречали прибавивший скорость танк и успешно его “гасили”.
         На полигоне ждал ночлег в стылой, видавшей не одно поколение солдат, казарме - подушки и матрацы были набиты трухлявой измичканой соломой. Обмундирование не снимали. Наброшенные поверх тонких грязных одеял бушлаты и шинели не спасали от холода - зубы, наподобие кастаньет долго выбивали мелкую дробь. Удобства были на улице - еще та задачка, найти местечко среди глыб и сталактитов мерзлых человеческих испражнений.
         В обед в таком же холодном бараке-столовой кормили обедом: жидкой баландой с жалкими фрагментами капустных листьев и кусочков картофеля, недоваренной гречневой кашей с волокнистыми признаками баранины, чуть подслащенным остывшим чаем.
         По окончании стрельб подогнали БТР, похожий на стальной гроб со срезанной под конус верхней частью, и обтянутый поверху тентом. В его нутро, вповалку, с трудом уместились два взвода роты. Были рады и тому: все-таки ехать - не топать по морозу пешком.
         Набились до самого верха, будто селедки в бочку: образовалась, дикая куча мала. Моторизованная пехота подверглась жесткому прессу и утруске. Тем, кто влезли внутрь первыми, не повезло, они оказались внизу, им досталось больше всех. Бедолаги стонали и выли в голос, кто-то даже в пути обмочился.
         По приезду в автопарк городка, с охами и матюгами начали выгружаться - у многих оказались отдавленные разные части тела, а на ногах не было валенок, последний из “пассажиров”, выбрасывал их наружу.
       - ...Мать, царица полей, хвать тебя за ногу, через прясло! - замысловато выругался Володька Трофимов, морщась и растирая затекшее в давке бедро. На следующее утро после умывания и зарядки, как обычно старшина рявкнул:
       - Рр-ротта-а, выходи строиться на завтрак! Шевелись, пулей на выходе! С шумом и топотом рота выстроилась в колонну у дверей казармы. В сером свете зарождающегося дня закручивала метель - курсантов в одном х/б секло и пронизывало насквозь, они, чтобы сохранить тепло теснее жались друг к другу. Раздалась команда: - Рр-рот-та-а! Рр-няяйсь! Смирр-на-а! А-атставить! Рр-разговоррчики в стрр-ою-у! И снова: - Рр-рот-та-а!.. Старшина Агуреков, похожий на злобного мелкого карлика не преминул блеснуть красноречием и жестоко на сей раз поплатился:
       - Товарищи курсанты, что носы в ж - пы уткнули?! В столовую бе-его-ом, ма-арш! Кто-то из центра роты успел едко выкрикнуть:
       - Что, Огурец, накопил личный опыт? Заряд хохота содрогнул воздух. Агуреков дернулся как ужаленный, и заорал на срыве голосовых связок:
       - Выйти из строя, умник, я все равно выясню, кто кричал и сгною до выпуска в туалете! После завтрака пять кругов по плацу! Ему ответом было угрюмое молчание. Несмотря на хорошо поставленный командирский голос, на древнеримского центуриона, хотя лез из кожи вон, он никак не смахивал.
         Радикальных мер, сейчас наказать роту принять не мог, и от бессильной злобы вышел из себя - лицо перекосилось: вполне давал  отчет, что неукоснительный регламент завтрака не может отменить даже командующий округом.
         В фойе столовой духовой оркестр полка играл: “И девушка наша в походной шинели, горящей Каховкой идет…” Постылая рутина учебного подразделения напрочь выхолащивала все живые ростки былой гражданской жизни, корежила свободолюбивую Пашкину душу, обращала его в безропотный послушный механизм, в живого робота.
         Он, хотя и не был маменькиным сынком и пацифистом относительно армии, чувствовал, что его взгляды меняются - постепенно в нем нарастали внутренний протест и ожесточение. Его угнетала сама мысль быть бездушной марионеткой, пресловутым “пушечным мясом” во время реальных боевых действий, вызывало неприятие смириться с фатально-краткой жизнью пехотинца, рассчитанной, согласно суровой военной статистике всего лишь на восемь атак.
         Несмотря ни на что, общие испытания, дружба и взаимовыручка, невзирая на повседневные трудности, цементировали и сплачивали структуру роты в единый живой монолит, в боеспособное подразделение, готовое решать поставленные командованием боевые задачи.
               
                Г л а в а   с е м н а д ц а т а я
      
        С земляками в наряде. В самоход. Шаги водолаза. “За родной Алтай!”  Весточки-письма. “Убил двух зайцев”.

         С земляками всегда веселее, и дорогого стоит: в одном взводе с Павлом оказалось два земляка - Саня Трофименко из Бийска, ранее игравший на ударных инструментах в ансамбле “Любитта”, и Гена Сошников, уроженец одного из сел Зонального района. Бешеный ритм курсантской жизни, муштра и дикий произвол сержантов довели ребят за минувшую неделю чуть ли не до трясучки.
         И очень кстати помог им разрядиться его величество - Случай. У одного из ребят выдался день рождения. Отмечать “на сухую” не годилось, и, проявив инициативу, Вербин вызвался сбегать в самоход за водкой, благо обстоятельства к тому располагали. 
         В воскресенье, их третий взвод, отправили в заготовительный и варочный цеха полковой столовой. Чистили картошку в огромную помывочную ванну, по мешку на живую душу, и без конца с горчичным порошком отдраивали от жира кафельные полы у огромных варочных котлов, куда подавался пар.
         Ничуть не жалея эту острейшую приправу к блюдам, и подрывая государственные запасы, старшина-сверхсрочник то и дело вытряхивал её на пол из бумажных мешков. Из скудного денежного довольствия наскребли на один литр и сигареты. Друзья пожелали удачи, без особой уверенности в голосе. Решиться на подобное, учитывая риски и последствия, по складу характера мог только он. 
         Выбраться из военного городка, не зная лазеек, было почти невозможно - по огромному периметру возвышался высокий бетонный забор, с протянутой поверху колючей проволокой и замурованным вверх острием битым стеклом, не считая вышек с часовыми у складов. Удача, провидение, а может, благоприятное расположение звезд вели его к цели нужным курсом.
         В одном месте у стыка бетонной стены он нашел узкий лаз, и, протиснувшись сквозь снежное месиво, оказался на воле. Сердце возликовало - теперь в ближайший магазин! В одном из примыкавших частных кварталов, расспросив у пробегавшего мимо пацаненка, он его и отыскал. Купив то и другое, руководствуясь прежними ориентирами, скорым шагом направился в свое расположение. Теперь, одна сверхзадача - не попасться патрульным и часовым…
         Но как скрыть две бутылки под шинельным сукном - как ни втягивай тощий живот, а они выпирают? Пашка нашел оригинальный выход, ослабив брючной ремень, опустил в каждую штанину галифе по “белоголовой”, засунув их насколько можно, горлышками в сапоги, благо, длиннополая шинель первого срока надежно прикрывала то, что предательски оттопыривалось. Голени сдавило холодное стекло, и походка стала смахивать на шаги водолаза по дну.
         До казармы оставалось не более двадцати шагов, и он умолял небо - только бы не перехватили сержанты из его взвода! Но… из открывшихся дверей навстречу ему выбежал  сержант Яценко, из другого взвода. Он с удивлением, щуря раскосые монгольские глаза, посмотрел на курсанта, и прокудахтал:
       - Вы это откуда, и куда, товарищ курсант?
       - Из наряда по кухне, товарищ сержант, разжиться у кого-нибудь сигаретой.
Яценко недоверчиво хмыкнул:
       - Доложите по службе непосредственному командиру отделения, сержанту Зимину, что я делаю вам должное замечание - болтаетесь без разрешения по территории части. Я проверю.
       - Есть, доложить товарищ сержант, с облегчением в душе козырнул, вытянувшись Вербин. В пустой казарме, кроме дневального и каптера, похоже, никого не было. Рота находилась в карауле и на хоз. работах. Пашка для отвода глаз покопался в своей тумбочке, и спрятал бутылки под матрац, в изголовье. Ребята в столовой, видя по лицу, что дело увенчалось успехом, встретили его чуть ли не с распростертыми объятиями.
      -  Закусь на уровне:  мы тут селедкой, буханкой хлеба разжились,  картохи с лучком добыли, так что живем, - сказал Сошников, потрогав свой недавно прихваченный морозом “античный” нос и посмотрел на часы: - полтора часа тебя не было, думали, что напоролся на патруль. Хотели еще вареной баранины раздобыть, да старшина-кусок, не дал такой возможности - торчал неотлучно.
       - Им сегодня не светило, парни, - я везучий, - отшутился Пашка, - Новый год на сухую встретили, хоть теперь отыграемся: служить в Хабаровске, да местной казенки не испробовать! Друзья заулыбались. Завершив через час неотложные дела по кухне, и прихватив провизию, боевая троица отправилась  в казарму отмечать день рождения, не забыв и три граненных стакана.
         Водку перелили в две алюминиевые зачехленные фляжки, расстелили на полу под сдвинутыми кроватями три шинели, на чистые полотенца разложили, “что бог послал”, и принялись лежа пировать, поочередно поздравляя именинника.
         Еще выпили, бесшумно чокаясь, за родных и близких, за своих любимых и жен у кого они имелись, (у Трофименко дома осталась молодая жена) и, конечно же, за родной Алтай. Долго еще земляки на полевой тактике и полигоне, принюхивались к фляжкам и вожделенно вздыхали: - “па-ахнет!”.
         На второй или третий день после именин, когда рота была в сборе, командир роты Напальченко, привыкший заглядывать во все укромные уголки казармы, обнаружил водочную тару. Она находилась в закутке, где хранилися разный хозяйственный скарб: ведра, швабры, щетки и дородная “Маруся” - тяжелая чурка с шестом, обтянутая шинельным сукном и служившая для натирания полов.
         Негодованию его не было предела. Капитан, топая ногами,  на чем свет костерил старшину роты, грозя снять с должности и разжаловать. Бледный как полотно Агуреков, вытянув руки по швам, что-то жалко лепетал в свое оправдание. Писарь Плотников, носатый парень с квадратным лицом, оказался невольным свидетелем инцидента. Он и поведал о нем друзьям по секрету, копируя, комично изобразил эту сцену в лицах. Ребята, переглянувшись, расхохотались.
         Став легендой третьего взвода, был знаменит тем, что носил специально подобранные для него сапоги гигантского 47 размера. Случился курьез: найти этому “малышу” нестандартную обувку в полку долго не могли, и он становился в строй босым, вызывая коллективный хохот курсантов и нервную суету, и беготню командиров.
         Днем, нарушая распорядок, безучастно сидел этаким Ильей Муромцем на кровати - белые завязки кальсон украшали ступни. Чтобы убрать с глаз долой, и дабы сидел не зря, его, несмотря на корявый почерк, определили писарем роты. Наконец, сапоги нашлись. Товарищи шутили - “сначала в дверях появляются сапоги, а потом и сам Плотников”.
        “Скоты!” - сорвавшись с зарубок, кричал, всегда подтянутый, сухопарый, с лицом аскета капитан, - “Что за шалман и пьянку вы устроили в расположении?! Мало вам увольнений - скоро шлюх с Красной речки, начнете сюда приводить?!” - разошелся он. “Я вам устрою скорый дембель, в город больше носа не высунете, мерзавцы!..” - обрушивал на ошеломленного старшину все  новые кары, капитан.
         Ему и в голову не могло прийти, что кто-то из курсантов мог распивать спиртное в его образцовом подразделении. Опрос дневальных ничего не дал - всех проходящих мимо, они за давностью не могли упомнить, не видели и не слышали ничего подозрительного. Павла охватило чувство полного удовлетворения, ведь тем походом в самоволку он убил сразу двух зайцев - обеспечил друзьям праздник и отомстил за все про все ненавистнику-старшине; “клещ” опился крови и попал… в опалу.               
        …Письма, солдатские письма и весточки-письма из родимых мест! Как много вы значите и вмещаете в себе необъяснимо дорогого для сердца любого воина, заброшенного вынужденными обстоятельствами за тысячи километров от родного дома. Курсанты, точно дети, радовались каждому приходу письмоносца, и тянули к нему руки в надежде получить не одно, а два-три письма.
         Он произвольно выкликал фамилии, и каждый, с гулко бьющимся сердцем ожидал, когда и его назовут. Досадно: горькое разочарование охватывало несчастливца, который уходил ни с чем. Письма шли долго - в один конец дней десять по железной дороге, и лишь изредка авиапочтой за пять-семь дней.      
               
                Г л а в а   в о с е м н а д ц а т а я
   
    Еще о переписке. Свет любви. Соперницы. “Что, за день такой?..” Соперницы. Разговор по душам. “Я беременна...” Немаленькая Вера. Буря в душе. “Ты хуже зверя!..”    

         Мать писала Пашке часто, от двух и более страниц исписанных красивым убористым почерком: интересовалась его самочувствием, условиями службы,
климатом, очень подробно описывала семейные дела, делилась главными деревенские новостями. Каждая желанная весточка от неё придавала ему заряд силы и бодрости, дарила незримый покров оберега. Довольно часто приходили письма и от Лидки Прохоровой, но почему-то оставляли его равнодушным - её чахлой “беллетристики” едва хватало на один неполный листок.
         Куча грамматических ошибок в письме и коряво построенные предложения коробили и вызывали неприятие. Однажды прислала ему фотографию, где она в клетчатом коротком пальтеце стояла рядом с его матерью и своей собакой черно-белой масти, Пиратом, у ног. Улыбчивые лица: мать одета в поношенную искусственную шубейку, как помнилось ему - сиреневого цвета. “Ну вот, подумал он - сговорились, уже и визитами обмениваются…”
         Он, конечно не оставлял её без ответа, что-то присочинял и царапал без особого душевного подъема, не имея желания и считая необязательной рутиной. Времени вести обширную переписку не хватало, на послания родным, любимым и друзьям, курсанты чаще налегали по воскресеньям - в редкие свободные часы. О Вере, конечно, думал, заново вспоминая всю ту неурядицу, и те безобразия, чинимые её отцом, закономерно приведшие к разрыву их еще толком неокрепших отношений.    
          Всякий раз возникало жгучее чувство ревности, не давала покоя, неотступно мучила мысль о том солдате, который её раскатывал. Эта мысль резала без ножа и рвала его душу на части. Пашка по-прежнему любил Веру и не мог не думать о ней - её образ постоянно был рядом с ним, и отринуть его он был не в силах. В январе, через два месяца службы он решился написать Вере письмо, на которое быстро получил ответ.
          Вера с радостью сообщала, что все у неё нормально, учится уже в десятом классе, только вот с отцом совсем перестала разговаривать. “Очень скучаю по тебе, скорее возвращайся. Люблю и целую”, - так заканчивалось её письмо. На обратной стороне был отпечаток Вериных губ. Пашка сразу его поцеловал, обрадовавшись словно мальчишка.
          Бережно сложив, носил письмо в кармане гимнастерки и перечитывал вновь и вновь, лаская взглядом каждую букву. И опять, с этой весточкой от любимой между ними возник незримый мостик, вспыхнуло с новой силой то не угасшее чувство, день ото дня все ярче разгораясь, помогая скрашивать суровые будни и тяготы сержантской школы.
          Еще по зиме несколькими письмами обменялись Павел и Вера. В одном из них, он послал ей свою первую армейскую фотку: на лице воина остался отпечаток перенесенной в пути болезни - суровый взгляд запавших, в темных обводах глаз, как влитой сидящий на нем парадный мундир, и сдвинутая слегка на бок серая солдатская шапка. Этой фотографией она часто любовалась и даже брала её с собой в интернат - ведь у её одноклассниц ни у кого не было кавалера в армии.         
          Вера находилась на Новогодних каникулах, дома ей оставалось побыть еще два дня, и опять отправляться на занятия. Сегодня она по своим расчетам  ждала от Пашки долгожданного письма, но как назло почтальонка где-то задержалась. Через обмерзшее толстым слоем инея окно, она скорее почувствовала, чем увидела женщину с большой почтовой сумкой. Накинув второпях старенькое пальто, девушка опрометью выскочила на улицу.               
          В почтовом ящике уже лежал белый конверт с воинской треугольной печатью. Улыбаясь и подпрыгивая на бегу от прихлынувшей радости, Вера вихрем влетела к себе в комнату и спрятала письмо под подушку. Мать попросила сходить за водой, поэтому она решила прочесть письмо чуть позже.         
         …Снег крупными ватными хлопьями падал и падал, сыпал и сыпал, стирая очертания улиц, деревьев, домов: вился, кружась и оседая мягко и бесшумно. Слух человека не мог уловить тайного языка снежинок - царила оглушительная тишина, но этой девушке он был доступен, она проникалась чарующей мелодией снегопада, не ведая о том, что в этот злополучный день ей предстоит выдержать от судьбы не один удар.
         Вера, стоя на скользкой наледи у колонки набирала второе ведро воды, когда из-за поворота на улицу вывернулась из снежной кисеи рысящая, запряженная в сани-розвальни лошадка, и на них неясная в снегопаде, правящая стоя, по мужичьи, женская фигурка. Не возникло сомнения - это была Прохорова Лидка.
       - Приветик, сверстница-соперница, нарочито, с вызовом крикнула она, зло сощурив глаза, резко свернув у колонки и чуть не сбив санями с ног, Веру. Девушка, оторопев, едва успела отступить в сторону. Одно ведро упало и разлилось, оставив в снежной кашице темное пятно. Вера, снова набрав воды, собралась уходить, как к ней, успев привязать лошадь к столбу, подошла Лидка.
       - Давай с тобой по душам поговорим, подруга. Скажи мне честно - не пишет тебе Пашка, или уже забросал письмами?
       - А тебе так важно знать? - отпустила ведра Вера, - если через день бываешь у Надежды Алексеевны, то и Пашка думаешь, тебе принадлежит? Я ведь не бегаю по соседям, да и некогда мне.
      -  Ты то, не бегаешь?! Ха-ха! Зато ты ездила с солдатами, в деревне каждый знает, - зацепила она девушку за живое, - а строишь из себя царевну Несмеяну! Пишет тебе хоть твой “кузнечик?” Поди в Саратов, или в Пензу  зовет… А может, скоро за тобой прикатит?
         Так что не возникай, хотя и твой дом рядом. Молчишь? -  разрумянившись и округлив глазки, грудью напирала она, - а что тебе еще остается?.. Не зря вас с папашей с нашей фермы вытурили, а Павла из-за тебя собака чуть не загрызла, и в суд потащили - тоже из-за тебя, ни за что, ни про что…
       - Хорошо, есть кое-что для тебя - вышла из оцепенения перед такой наглостью и напором  Вера, я не стану с тобой прилюдно ругаться, ты подожди меня тут - я быстро, три минуты, воду только отнесу. Девушка вернулась, держа в руке письмо и фотографию Павла, сунув ей фото под самый нос.
       - В руки не дам, еще порвешь. Смотри, его рукой написано: “Дорогой, любимой Верочке от Паши - не забывай “Маяки” и наши встречи!” Февраль 1968. Хабаровск. Это не последняя, и к твоему сведению, писем у меня дома от него целая стопа, - слукавила она. Гонора у Лидки заметно поубавилось, но она снова перешла в решительное наступление, решив добить её окончательно некрасивым приемом:
       - А тебе известно, дорогая, что я от него беременна уже на третьем месяце?- лгала она напропалую. Так что с ребенком он меня ни за что не бросит, не имеет  права, поэтому засохни, телка яловая!.. Это был сознательный и коварный удар ниже пояса - девушке ничего не оставалось, как повернуться и уйти под насмешливым и победным взглядом Лидки.
       - И не смей ему больше писать, - крикнула она ей вслед, на что Вера даже не оглянулась. Она, по девичьей наивности  и неопытности приняла её слова за чистую монету, что вызвало крайнюю степень возмущения, не столько к беременности Лидки, сколько к “скрытному” Павлу. “Так вот он, оказывается, какой! Клялся в любви и столько времени морочил мне голову…”
         Мать, беспокоясь, конечно же, видела из протаявшего глазка окна эту неприглядную сцену, и догадывалась о серьезном разговоре на повышенных тонах. Вера вернулась домой на слезах, очень расстроенная и подавленная, и ни слова не говоря, уткнулась как в детстве, матери в грудь. Так, она еще девочкой всегда обретала спокойствие. Пашкина мать, из окна, выходящего на улицу, тоже наблюдала за дочерью соседки Шуры, и за своей будущей невесткой Лидой, как ей вначале казалось, мирно беседующими девчонками.
          А на дворе все так же лепил без устали снег, и вязла в глухой безнадеге с опасным креном, ведя обратный отсчет, коротенькая жизнь совсем не “Маленькой Веры”. Удивительное совпадение! - ведь именно так будет называться первый советский фильм с элементами эротики о юной “негоднице” Вере, пресыщенной большим городом и сексуально раскрепощенной, по тогдашним меркам СССР. Как ни странно, фамилия актрисы будет именно Негода.               
          Вынув письмо, она начала читать. Удивление на её лице резко сменилось гримасой отчаяния, и непрошеные слезы быстро-быстро закапали на бумагу. Судорожно скомкав письмо и зажав его в руках, девушка, упав на подушку вниз лицом, громко зарыдала. “Тот еще денек сегодня выпал, все стрелы в меня…” - с  отчуждением и горечью подумала она.
          Буря негодования в её душе постепенно сменилось полным безразличием ко всему окружающему. Проплакавшись, достала из школьной сумки тетради с учебниками - нужно было готовиться к новой четверти. Но, отшвырнув их от себя в беспорядке, прилегла и забылась спасительным сном. Финальный акт, вплотную приблизился к неотвратимой развязке.         
         …Тихо открылась входная дверь, и на пороге внезапно вырос отец.  Быстрым шагом он прошел вперед и словно хищник схватил со стола письмо вместе с Пашкиной фотокарточкой, опрометчиво оставленной ею на столе. Вера, замерев от ужаса, смотрела, как его большие толстые пальцы с остервенением рвут на мелкие кусочки фотографию любимого. Следом, та же плачевная участь постигла и письмо. Петр Ильич издевательски захохотал, радуясь своей маленькой победе.
        - Ах, ты так! - вскочив, вскрикнула Вера в бешенстве и, подбежав к портрету отца, висевшего на стене, схватила его и что есть силы, ударила им об угол стола. Брызнув осколками, зазвенело стекло, и сломанная рамка кусками свалилась на пол. Портрет отца порвался на три части, и дочь от злости пнула его от себя ногой. Донельзя обозленный неимоверным кощунством отец, схватил дочь за волосы и стал осыпать её ударами кулака по лицу. Вера в страхе закричала - таким злым и взбешенным она его еще никогда не видела.
          Вконец осатаневший Петр Ильич, потоками изрыгая на дочь площадную брань и хрипя, таскал её по полу за волосы по битому стеклу, не давая возможности подняться. Шура в это время, покормив кур, перебирала в сарае ящички для рассады, готовя их для посадки, и услышала крики Веры.
          Забыв обо всем, перепуганная насмерть мать бросилась в дом и кинулась на помощь дочери, повиснув на руке у мужа. Разгневанный Петр Ильич отвесил жене пару увесистых тумаков, отчего она, цепляясь руками за одежду, со стонами сползла на пол.
        - Ненавижу, ты мне всю жизнь испортил и мать извел! Ты хуже зверя, да будь ты проклят! - вне себя, в запале кричала Вера, колко и выстужено глядя в глаза отцу. На шум прибежал побледневший перепуганный сосед, и кое-как оторвал почти невменяемого Сивкова от дочери.
          Три дня Вера, не выходя из дома, лечила побои и замазывала синяки и порезы, чтобы вернуть возможность показаться на люди, затем собрала необходимые ей вещи и, не простившись, уехала в интернат. Чаша терпения девушки была переполнена: в родной дом, к отцу, нещадно избившему её, она поклялась больше не возвращаться.
               
                Г л а в а  д е в я т н а д ц а т а я   
 
      Разрыв с Лидкой. Таблетки в шапке. Чертов бумеранг. Отвергнутая Вера. “Трехгранный русский штык”. Прощание. Солдат страны Советов. “Зачищали тылы...” Напрасно, атеист...

          Через несколько дней курсант Вербин получил письмо от Лидки Прохоровой, которое в гневе порвал и отправил в мусорную урну. В нем, разобиженная после встречи и объяснения с Верой, “спустив всех собак” она в самой грубой и даже нецензурной форме ругала его, упирая на завязавшуюся переписку с Верой.
          Стерпеть оскорбления было ниже его достоинства - он твердо решил порвать с ней любые контакты, ведь у него восстановились отношения с любимой девушкой. Его ответ содержал всего несколько слов: “прекрати появляться у моей матери, больше мне не пиши, отвечать не буду. Ты свободна как ветер в поле. Забудь. Павел.”
          Но… беда не ходит одна, и приоткрытый “ящик Пандоры” подарил не только ему, а всей роте и воинской части новый сюрприз - эпидемию вирусного гриппа. Кто занес заразу в строго замкнутую территорию военного городка, то ли сержанты, ходившие в увольнения, то ли офицеры, имевшие связи с гражданскими лицами преимущественно женского пола, уже не имело значения. Подразделения полка, батальонов, рот, и взводов беспощадно “выкашивали” микроскопические бациллы, передающиеся воздушно-капельным путем.
          Почти вся рота легла вповалку - Пашка без движения лежал на двухъярусной койке с высокой температурой, под 40. Его бил озноб, трясло, грудь до рвоты терзал кашель: не проходило полу-бредовое состояние - день и ночь катились одним комом. Градусников никто не ставил, да их и не было, ему казалось, что от него как от угля в костре, можно было прикуривать.
          О принятии пищи не могло быть и речи. Хотя, на подоконниках сиротливо лежал нетронутый хлеб с порционными 20 граммовыми кусочками масла. Сержанты, кто был на ногах, в марлевых повязках, время от времени разносили какие-то таблетки между рядами кроватей, в доверху наполненных шапках. Он брал их и проглатывал, запивая из протянутой кружки. Сильно кружилась голова - слезть с верхотуры и сходить по надобности требовалась помощь.
          Болезнь у всех проходила тяжело, и был назначен постельный режим. Двух молодых солдат в срочном порядке с диагнозом пневмония отправили в госпиталь, в котором были, как и в медсанчасти забиты больными даже коридоры. Температура зашкаливала, Вербин метался в жару и что-то неразборчиво бормотал.
          На следующую ночь наступил кризис, под утро он обильно потел, и все-таки молодой организм справился с болезнью - постепенно наступало улучшение. На сей раз он впервые самостоятельно слез с кровати, и, взяв полотенце, покачиваясь, побрел по коридору, чтобы умыться и попить воды. На обратном пути его остановил стоящий со штык ножом на поясе, рядом с тумбочкой, дневальный:
        - Тут скопилось много писем, посмотри - все болеют, лежат, им не до чего… Пашка, порывшись в их ворохе, нашел письмо от Веры, отчего сразу расцвел душой. С трудом взобравшись на свою кровать, торопливо вскрыл его и начал читать. На него словно тучка набежала - так резко стало меняться выражение лица - в удивлении приподнялись брови, на лбу появились хмурые складки. Дочитав до конца, поднял над спинкой кровати руку с зажатым письмом, видимо что-то обдумывая и решая для себя, заново “переваривая” прочитанное.
          Вера, срываясь на резкость, укоряла его за обман, который он тщательно скрывал - о “беременности” Лидки Прохоровой, частично сообщив о встрече и ссоре с ней. Эта новость буквально ошеломила Павла, выбила его из привычной  колеи, ведь о постельных сценах с Лидкой не могло быть и речи.
          Вдвойне обиднее было осознавать, что его любимая девушка слепо поверила в подобную галиматью, и пошла у неё на поводу. Еще она писала, что Прохорова, чуть ли не каждый день открыто приезжает к его матери на лошади, и иногда ночует, очевидно, на правах невестки, а добро и “зеленый свет” дает именно он.
          От всего этого пахло клиникой и каким-то помрачением умов - чертов бумеранг злобы, ревности и зависти, вертясь со свистом и визгом, преодолев расстояние в четыре тысячи километров, наотмашь ударил по нему, еще толком не вставшему на ноги, по тому шаткому мостику, который они совсем недавно навели, начав переписку.
          Вербин был ошарашен и недоумевал, пытаясь осмыслить и найти какую либо логику слов и поступков, еще недавно близких ему людей, понимая, что повлиять на то, что не поддается исправлению, невозможно. Кордебалет, изначально затеянный Петром Ильичом, втягивал в свою орбиту все новые персонажи, сталкивая и накаляя обстановку, и уже никого не выпускал…
          Не изжитый, так называемый юношеский максимализм сработал, и проявил себя в полной мере. У Вербина снова взыграло ретивое: приступ дикой ревности подобно затмению, накрыл собой все светлое и чистое, что было в их любви. “Как она смеет, я ведь ни разу её не упрекнул, не вспомнил в переписке того солдатика!..” - не на шутку рассердился он.
          Параллельно опять подскочила температура, его подташнивало, окутывала противная слабость - от истощения кружилась голова, ведь уже шел пятый день, как во рту, кроме сладкого чая не было ни крошки. Удушливая атмосфера казармы мало располагала к лирике. Без сомнения, болезненный жар, плохое самочувствие подтолкнуло его на необдуманный поступок. Поддавшись губительному настроению, Пашка решил написать Вере прощальное письмо, которое вылилось в беспощадные строки:
         “Вера”, - писал Павел, - к твоему сведению, с Лидкой я совсем порвал переписку. То, что она находится в положении, довольно интересно - вот только от кого? Для меня это новость, во всяком случае, спасибо, что сообщила мне об этом.
          Знай, “недоверие” ко мне, ты ранее подкрепила еще тогда “защитником Родины”, с которым открыто, каталась во время уборки урожая, полями-околками и по селу, и помогала ему переключать передачи. Прочной семьи нам уже не создать. Этого солдата я не смогу тебе простить, он всегда будет стоять между нами. Мы не сможем быть вместе, твой папаша костьми ляжет, а не позволит. Мир настроен против нас. Пусть он будет доволен.
          Ты молодая и красивая, найдешь парня лучше меня. Забудь, если сможешь, в жизни все, что связано со мной. Так будет лучше для тебя и меня. Нам не суждено быть рядом. Я так решил, и другого выбора нет. Прощай, Вера. Целую тебя. Павел”. 
          Заклеив и надписав конверт, подошел к почтовому ящику. Дрогнула рука, помедлив на миг, и все же отпустила письмо. В груди остро шевельнулось запоздалое раскаяние, но было поздно. Теперь выход один - дождаться утра и перехватить почтальона, но удастся ли? Да и когда та злосчастная выемка? Что же я олух и остолоп, натворил? Что теперь будет, ответит ли она? - эти мысли прочно засели в  голове, и не давали ни на секунду покоя. 
         …Вера, всегда веселая и жизнерадостная, к удивлению подружек вернулась в поселковый интернат в плохом, угнетенном состоянии. Это могло бы насторожить - в ней мало что осталось от прежней Веры. Ходила, c потухшим взором, поникнув головой "точно в воду опущенная", погрузившись в нечто, ведомое только ей. Расспросы ничего не дали. В праздничной суматохе и шуточных розыгрышах не приняла никакого участия. Кто-то из подруг обратил внимание на её замкнутость и полную отстраненность.
          Даже Галя Буравлева, лучшая подруга не смогла её растормошить. Ближе к вечеру девчонки собрались на концерт художественной самодеятельности, после которого намечались танцы, и позвали с собой Веру, но она отказалась, сославшись на головную боль. На дворе была ранняя весна, 8 марта 1969 года.
          Оставшись совсем одна, открыла створку навесного шкафчика, где на полке стояла трехгранная, сродни русскому штыку, бутылка с концентрированной уксусной эссенцией. Вера, тупой стороной ножа торопливо сколола сургуч, и, открыв пробку, вылила почти все содержимое в стакан. Острый едкий запах наполнил девичью спальню. Ни на миг не задумавшись и не давая себе отчета, запрокинув голову, выпила крупными глотками ядовитое пойло, и легла на кровать, закрывшись одеялом.
          Она хотела умереть сразу и без мучений, имея целью отомстить своей смертью сразу всем, и отцу, и Пашке, который только что своим письмом подтвердил окончательный отказ от неё. Ей было нестерпимо больно и обидно уходить из жизни, она ведь еще такая молодая, и ей так хочется жить! Но дело сделано, случилось непоправимое - пусть теперь они поплачут на её могиле, она их уже никогда и ни за что не простит! Внутри  разгорался и полыхал, нет, не пожар - клокотал настоящий вулкан!
          Под утро от её стонов проснулись крепко спавшие подруги, Вера уже не могла сдерживаться - кричала от страшной боли, разбудив весь интернат. Обводы у глаз почернели и ввалились, а губы спеклись и были прокушены до крови. Приехала “скорая помощь” и девушку увезли в городскую больницу. Врачи, собрав консилиум и осмотрев девушку, отправили её сразу в Новокузнецк, (там находилось специализированное отделение) так как сами не надеялись на адекватное лечение.
          Лучшие врачи города всеми силами пытались спасти юную девушку, но внутренние ожоги были очень велики, и все усилия врачей оказались напрасными. Поражение слизистой желудка, пищевода, почек, печени не давали ей никаких шансов на спасение. Много горьких слез пролили медсестры, и сиделки, у её постели.
          Вера редко приходила в сознание, и в бредовом состоянии что-то бессвязно выкрикивала, словно кого-то ругала и кому-то угрожала.  Когда её крики становились невыносимы, ей вкалывали морфий, и тогда она ненадолго забывалась. Сильное сердце долго не сдавалось, отстукивая последние удары. Шестнадцатого марта, красивая девушка по имени Вера, тихо ушла из жизни, так и не приходя больше в сознание. В то самое мгновение над родным селом девушки, низринувшись с высоты, и озарив вечернее небо яркой вспышкой, погасла её звезда. 
          Напрасно атеист Петр Ильич, молил Бога о выздоровлении и помощи любимой дочери, Господь отступил от него. Приехав в город металлургов, он забрал свою единственную дочь, одетую в деревянный саван. На поезде в грузовом вагоне отправил гроб с Верой в Бийск, а сам, сидя в плацкарте всю дорогу пил водку и жаловался окружающим на жизнь. На конечной станции вагон с телом дочери затерялся где-то в тупиках и его долго искали.
          Родственники, с помощью добрых людей отправили скорбный груз в село. Что пережили встречающие тело родные - не передать словами… Её уход из жизни вызвал настоящий переполох: приняв роковое решение, она никого не винила, не оставила даже записки. Но даже мертвой девушке пришлось пройти еще одну унизительную процедуру. Учителя из средней школы, таким образом “зачищали тылы”, заподозрив Веру с кем-то в интимной близости, дабы снять “пятно” с коллектива перед районо.
          Они и настояли на том, чтобы провести медицинскую экспертизу. Тело девушки оказалось чистым и непорочным, и напрасно врачи глумились над  ней  мертвой, исполняя капризную волю нескольких ярых педагогов-пуритан. Они могли быть спокойны - с их умудренных голов не упал ни один волос. 
          Хоронили Веру, свою сельскую Джульетту и Офелию в одном лице, в весенний мартовский день: погода выдалась редкостной, будто сама Природа, преклонив колени, извинялась перед невинной девушкой. По-весеннему голубело небо, заветренные сугробы вовсю сочились капелью, снег под коркой льда податливо проседал и уже не скрипел под ногами.
          Пришли учителя в полном составе, школьники целыми классами подходили проститься с Верой. Полностью приехали и одноклассники вместе с подругами из интерната. На похоронах, на улицу высыпало от мала до велика все население деревни, в которой она родилась. Люди были потрясены: такую молодую девушку хоронить односельчанам приходилось впервые. Тело умершей было сплошь закрыто кружевами, открыто было лишь умиротворенное бледное лицо, казалось, что она просто спит.
          Многие на прощальной церемонии обратили внимание: её голову украшал красивый белый чепчик, но и он не мог скрыть -  волосы  девушки остригли наголо в реанимации. Не высыхали слезы у одноклассниц, у Вериных соседок по улице и у школьных подруг, казалось, они насквозь прожигают снег. Духового оркестра не было, но траурный марш Шопена как будто витал над толпой. По дороге на кладбище горестная процессия растянулась, чуть ли не на полкилометра.
          Мать Веры ревела белугой - с ней отваживались несколько раз. В стороне стоял Петр Ильич с мокрыми глазами, но никто из сельчан не подошел и не выразил ему сочувствие. Народ в деревне прекрасно знал о его жестокости и недобром нраве, и, проходя рядом, люди отворачивали в сторону головы, словно желая оставить его одного наедине со своим нешуточным горем.
          Он часто смаргивал белесыми ресницами, совсем не замечая катящихся крупными  горошинами слез, не чувствуя и малой толики вины за содеянное им в последний зимний день с дочерью. “Эх, Верка, Верка! - мысленно сокрушался он, - так и не удалось мне направить тебя на путь истинный. А теперь вот, выходит, что провожаем и в последний... Как была ты отцу ослушницей, такой и осталась”.               
          Петр Ильич охладел к работе, крепко запил, вышел из членов КПСС, и месяца через два  после похорон “заболел головой”. В конце марта Пашка от матери получил письмо, из которого узнал, что Веры больше нет. Мать в конце просила его - “Сынок, ты только держись. Не наделай глупостей, ты же сильный. Помни, что у тебя  есть мать, и она тебя ждет”.
          Лида по-прежнему тобой интересуется и передает тебе привет”. Слез не было, он точно окаменел и замкнулся изнутри, и это было недобрым знаком. Ночью, стиснув подушку, и лежа ничком, сорвался и трясся от беззвучных рыданий. Чувство потери любимой было настолько сильным, что не могло сравниться ни с каким горем на свете. В её гибели он винил только себя, без конца повторяя:
        - Я один виноват в том, что она умерла, только я, и больше никто. Я убил её своим письмом. Как же теперь жить? - клял себя Павел, сжимая кулаки до боли и хруста в суставах.
          Петр Ильич спал с лица, совсем обезумел, начал заговариваться. Он стал творить непотребство, и перестал узнавать даже свою жену Шуру. В конце концов, его отправили в психиатрическую больницу на принудительное лечение - разум покинул его навсегда. Приехав однажды к мужу, Шура еле его узнала: дикий взгляд, блуждающий по сторонам, и беспричинный смех напугали её до ужаса.
          Вышедший в белом халате врач объяснил ей, что её муж полностью потерял рассудок, и навещать его не имеет больше смысла. Увидев жену, Петр Ильич с прискоком, боком, по коршунячьи, подскочил к ней и выхватил из рук узелок с передачей. Достав батон хлеба, он, со словами: ”Цыпа-цыпа, куть-куть”, - с кривой ухмылкой начал крошить и разбрасывать на бегу булку, словно он кормил кур. Испуганная Шура выскочила из “психушки” со слезами отчаяния и больше не осмелилась приезжать к нему на свидание.
          Через год Петр Ильич умер. Шура схоронила мужа тихо и скромно, пригласив на похороны только несколько родственников. Она не смогла больше жить в этом доме, и переехала в однокомнатную квартиру в центре села. Слишком о многом напоминал ей этот дом, в котором она когда-то, будучи еще молодой, носила и нянчила на руках маленькую девочку по имени Вера.
          После страшной вести о гибели любимой Пашка резко изменился. Мир для него опустел. Из него как будто вынули стержень, и выкачали из груди воздух - жизнь потеряла смысл. В него вселилась раздражительность, и отношение его к службе кардинально изменилось. Кидало в крайности - то становился абсолютно бесшабашным и безалаберным, то действуя чисто механически, перевоплощался в оловянного солдатика, увязшего в рутине повседневного и почти монашеского курсантского быта.
          Был критический момент, когда Пашка хотел застрелиться, и тайком таскал в кармане шинели три 7,62мм. патрона - один его не устраивал. Что проще? Всего одно шевеление пальцем и все кончено. Жизнь повисла на волоске. Осечки быть не должно. Кроме того, бессонницей и нескончаемыми нарядами он уже был доведен до крайней степени отчаяния. Парню никак не удавалось выбраться из трясины “полосы препятствий”, в которую сам себя загнал. 
          Стреляться при-людно, во время чистки оружия не хотелось, некультурно, а в караул его боялся брать помкомвзвода Пионов, однажды прямо заявивший: “Весной мне на дембель, а ты меня вдрлуг, застрлелишь…” Вербина это рассмешило - никаких мотивов покушаться на жизнь помкомвзвода ему и в голову бы не пришло. Мысль о том, что же будет тогда с матерью,  и переживет ли она гибель единственного сына, образумила и остудила безрассудную горячую голову. Без материнской молитвы тут явно не обошлось.
          В тот день взводы занимались тактикой, разворачивались в цепь, и атаковали условного противника, дымно стреляя холостыми. На манекенах отрабатывали удары штыком и навыку владеть МСЛ - малой саперной лопаткой. В рукопашной схватке - неоценимое оружие! Наточенной до бритвенной остроты, ею вполне можно раскроить незащищенный череп врага, пробить ему горло, отсечь по локоть руку либо кисть.
          Хотя повод был, и помкомвзвода Пионов имел на то основание. К такому выводу он пришел на полигоне, когда после учений и стрельб, они взводом, брели по апрельскому болоту измотанные и усталые. Вдалеке на холмах и сухих островках маячил низкорослый дубнячок с жестяной, не облетевшей и в зиму листвой.
          Шли, увязая и сочно чавкая сапогами, будто в тоннеле: по бокам высились стеной сухой рогоз и остролистая пожухлая осока. В сапогах у Пашки хлюпала вода, мокрые портянки сбились и натерли до крови ноги. В магазине РПК оставался один неиспользованный патрон, и Вербин, сняв оружие с плеча, выстрелил в болотную кочку. От неожиданности Пионов подпрыгнул и остановил взвод.
        - Кто стрл-релял? - округлил он глаза, и увидел дымок, вьющийся от ствола пулемета курсанта.
        - Я, товарищ старший сержант, остался один в стволе, - признался курсант.
        - Боевым стрл-релял, и куда?
        - Холостым, откуда же боевые, - в этот болотный корч. Пионов подобрал и осмотрел гильзу и, встав на колени, поковырял пальцем в опаленной кочке. Павел успел выжать портянки и переобуться, да и взвод немного передохнул… Наказания, за проступок не последовало, а наоборот принесло избавление от караулов.   
          Служба в учебке, где время расписано до минуты, пошла на перекос: от балагура и ротного запевалы не осталось и следа. Трения со старшиной возникали, когда Вербин - запевала роты наотрез отказывался петь на строевом плацу. “Курсант Вербин, за-пе-вай!” - уже во второй раз подскакивал к нему серым воробышком старшина, выходя из себя, - на что, стиснув зубы, курсант никак не реагировал. Подразделения полка, выстроившись в “коробки”, рубили шаг мимо трибун с высоким начальством.
          Тогда, плюгавый, в короткой шинелишке, Агуреков забегая к нему, крайнему с левого фланга, и, подпрыгивая, начинал с левой руки, садить кулаком под ребра - удар за ударом. Деваться было некуда - рота, чеканя шаг, ждала его голос, и он, морщась от боли, запевал:
               
                Шагает ночь к рассвету,
                Труба зовет в поход,
                Солдат страны Советов
                О Родине поет.

Рота, в сотню молодых глоток подхватывала:               
               
                Безусые комбаты
                Ведут своих орля-ат,
                Когда поют солда-аты -
                Спокойно дети спя-ат…
         
         От содрогания воздуха огромная стая голубей, трепеща крыльями, взвивалась в небо с крыш соседних гражданских строений. Вполне естественно - рота получала высокий оценочный балл, а старшина и командир, благодарность в приказе.               
               
                Г л а в а  д в а д ц а т а я
   
      "Шамбо". Экзамен по огневой. Лили Иванова. “Хорь в норе”. От “а” до “я”. Выпуск. “Спори погоны и носи...” Домой! “Малинник и мученики науки”. “Знай, наших!..” Друзья и враги.

         Даже своим землякам он не открыл, что у него творилось на душе. Нервы были на пределе. Не проходили беспричинные стычки и драки из-за пустяков с товарищами по взводу, он начал дерзить и грубить командирам, за что не вылезал из штрафников, посылаемый на самые черные работы почти до утра. Времени на сон  оставалось с "гулькин нос". Старшина Агуреков изощрялся, лез из кожи вон, выдумывая для него все новые и новые виды наказаний. Он будто ждал своего часа и опять впился в курсанта, словно болотная пиявка.
         Ранним субботним утром, придравшись по обыкновению из-за пустяка,   “Авгур”, (так про себя называл его Пашка) влепил курсанту два наряда на работу:
       - Направляетесь на борьбу с нечистотами, вместе с Шестопаловым и Мухачевым  займетесь чисткой “шамбо”. Бак, санки, ведра с "кошкой" и веревкой возьмешь в углу, (старшина сбился на "ты") в туалете. По окончанию работ доложить! Не слышу ответа, товарищ курсант? - раздув ноздри, с помпой форсировал голос Агуреков.
       - Есть, товарищ старшина! - бодро отозвался Вербин. Чистить выгребную яму с фекалиями и на всю неделю отравить себя, и товарищей по несчастью, ему очень не хотелось. Пашкину голову озарила блистательная идея. Казарма, кроме штрафников была пуста - рота занималась на плацу.
         Курсант, погрузив на санки “запашистый” ассенизаторский скарб, вынес его из казармы и резво припустил к оврагу, где с чувством исполненного долга и облегчением выбросил в дальнем конце, среди кучи разного хлама. Вымыв тщательно руки, заявился в каптерку и, изобразив на лице недоумение, доложил:
       - Кто-то забрал инвентарь, там ничего нет.
       - Не может быть, - удивился Агуреков, - с вечера все было на месте. А ну, пойдем… Факт был налицо - кандейка оказалась пуста. Озадаченно хмыкнув, и изобразив морщинами на лбу мыслительный процесс, старшина через силу произнес:
       - До вечера можете быть свободны, а сейчас, марш - по своим взводам!   
         Подходило время выпуска и сдачи экзаменов по огневой подготовке. За душевными терзаниями и бесконечными мелкими пакостями Агурекова, Пашка почти не заметил прихода весны, сержанты лезли из кожи вон, подтягивая по всем дисциплинам вверенные им взводы и отделения “до надлежащего уровня”, гоняли курсантов до седьмого пота, въедливо и придирчиво. Все взводы роты отличились, успешно сдав экзамен и метко отстреляв на полигоне Князе-Волконское.
         Стрельбы из ручных и станковых пулеметов прошли днем - огонь по мишеням вели на ходу из открытых люков и круглых окошечек-бойниц, четырехосных БТР-60 П. Грохот забивал уши - горячие гильзы летели веером, вытяжная вентиляция не справлялась: в сжатом броневом чреве-отсеке выстрелы гремели особенно гулко, было нечем дышать от пороховых газов.
         Две поясные мишени и “корову”, Вербин удачно срезал двумя очередями. Отмечая результат, майор-экзаменатор лишь досадливо морщился. За отличные показатели роту поощрили культурным мероприятием, отправили в увольнение на концерт знаменитой болгарской певицы Лили Ивановой.
         Звезда мировой эстрады, вояжируя проездом из Токио, осчастливила своим выступлением краевой центр и Дальневосточный округ. Восторгу курсантов-выпускников не было границ! Гибкая, в облегающем платье с серебристыми блестками она выглядела восхитительно! Пела, что примечательно, в живую. О “фанере”, т. е. наложении голоса на музыку быть и речи не могло: собственное оркестровое сопровождение, инструменты и музыканты - высочайший класс!
         Бурные аплодисменты зала вызвало исполнение с приятным акцентом двух песен на русском языке. Вербина особенно тронуло исполнение молодой певицей песни “Море молодости”, её нежный голос и щемящие ноты заново всколыхнули в душе Павла болевое - недавнюю трагедию с Верой.
         Шквал рукоплесканий, казалось, обрушит люстры и потолок концертного зала!.. Сидя в удобных креслах обтянутых бархатом, молодые парни радовались как дети - их серый быт, хотя бы и на два часа, но развеялся от приобщения к таланту всемирно известной певицы. Но все хорошее когда-нибудь кончается…
         По возвращению в казарму, выстроив личный состав, командир роты зачитал приказ о присвоении курсантам сержантских званий и вручил военные билеты. У всех курсантов забрали “сверхсекретные” общие тетради с конспектами, и, облив горючим, сожгли под присмотром часового в логу под “суворовской горкой”. Предстояла скорая отправка в линейные части по всему самому обширному Дальневосточному военному округу.
         Новоиспеченные младшие командиры, как и их предшественники, спешно пришивали к погонам по две, реже - по три лычки, наводили полный марафет, готовясь к отъезду. Старшину и сержантов в подразделении как ветром сдуло: чувствуя за собой грешки и боясь эксцессов, ни один из них не пришел поздравить ребят с выпуском. Не обмолвившись ни с кем и одним словом, тихой сапой дембельнулся Федя Пионов. А о командире отделения сержанте Зимине было заявлено так - его сразила… дизентерия.
         Зайдя в помещение вещевой каптерки за вещмешком и положенной экипировкой, Вербин обнаружил, что его новый парадный мундир с фамильной биркой подменили, повесив вместо него ветхозаветное желто-зеленое тряпье - китель времен обороны Очакова и правления императрицы Анны Иоанновны. Позади, на двух фалдах-разрезах "камзола" красовались четыре латунные пуговицы.
         Мстительный старшина и тут подготовил “сюрприз”, не преминув поиздеваться над Павлом. Младшему сержанту очень хотелось поговорить с ним, по мужски, но “хорь” забился в одну из потайных нор и был недосягаем. Затхлая Система отбора агурековых не давала сбоя, и штамповала ему подобных, как на Монетном дворе.
         Сержантов распределили проще пареной репы, по алфавиту: выкликали от “а” до “я”, и, в отдельности указывали конечный пункт назначения. Двум друзьям и Володьке Трофимову повезло, - их ожидал Приморский край, Генка Сошников получил направление в Амурскую область. В ожидании поезда на железнодорожном вокзале Хабаровска, Павел заприметил рыжебородого, в обносках, дурно пахнущего бича - бродягу и отдал ему злополучный мундир со словами: “Дарю, спори погоны и носи.”
         Приняв “обнову”, и прошепелявив спасибо, бродяга тотчас удалился. Когда город остался позади, и колеса отстукивали бравый речитатив, ребята в окно увидели небо в белых точках парашютов, вырастающих по мере снижения - выбрасывали десант. Вербин не мог тогда предположить, что ему еще предстоит вернуться в этот город и полгода прослужить на одной из военных баз.
         Солдату трудно без писем - свято  место пусто не бывает, утратив Веру и перестав писать Лидке, уже в новой части Павел вступил в переписку с девушкой из Многоозерного, Галиной, знакомой ему по учебе в тамошней школе. Ему было до чертиков обидно за свою горькую нескладную любовь, разбирала досада, что ему никто не пишет, ведь у большинства есть невесты, жены, подруги, которым не успевают отвечать…
         К тому времени, боль и острота невосполнимой утраты постепенно притупились, оставив в душе не извлекаемую занозу. Вспомнилась школьная влюбленность, так - проводил пару раз, побывал на детском спектакле, где она играла роль матери Чука и Гека. Разочек посидели вместе на киносеансе, с обожанием переглядываясь…
         Демобилизовался Павел Вербин в самом конце декабря. Он возвращался на Родину уже не тем малоискушенным желторотым юнцом и робким новобранцем, каким был призван в армию. Старослужащего и дембеля по праву выделяло и красило новое, ладно подогнанное обмундирование. К демобилизации Павел, как и все его годки, готовился особенно тщательно: подготовил и отутюжил  новую, в меру укороченную шинель с серо-золотистым отливом ворса.
         Подобрал под свою ростовку отличный мундир, разжился кожаным ремнем, офицерской рубашкой и до зеркального блеска начистил еще толком не размятые  сапоги, без угрызений совести поменялся с молодым своей видавшей виды шапкой на почти еще не ношеную.С большим удовольствием сменил "былинные" портянки на теплые шерстяные носки связанные и присланные в посылке матерью. При таком неравноценном обмене никто из молодых не пытался протестовать и выражать возмущение - понимали, что это было бы расценено не в их пользу.
         Почти новые зимние перчатки, вручил ему каптер-сахалинец, которому Вербин преподал несколько уроков на гитаре и переписал в дембельский альбом с десяток хитовых песен. Дело святое: "дедушкам" положено носить самое лучшее, что есть в части. Правда, относительно мундира вышла небольшая накладка: его обладатель, младший сержант Смирнов слезно просил выслать его с гражданки, по приезду домой обратно в Розенгартовку.
         Дембель, весело поглядывая на “черпака” и снисходительно улыбаясь, заверил, что вышлет. В подарок матери, сын вез Дальневосточные гостинцы: три корня женьшеня, напоминающие человеческие фигурки, которые от широты душевной подарил ему шофер лесовоза из гражданских - Серега, с ним Павел сдружился находясь в таежной роте, а так же холщовый мешочек отборных кедровых орехов, с намерением посадить их на родной земле. Его отец сумел вырастить на своем участке из семян маленькую плантацию целебного "корня жизни", что редко кому удавалось. 
         Выбравшись из Уссурийских дебрей на глухой станции, поездом доехал до Хабаровска. В городе сразу же пересел в автобус, идущий в аэропорт, еще в пути сделав ставку на “крылья Родины”, всецело полагаясь на скорость и комфорт Аэрофлота, и ничуть не ошибся. Его терминалы и этажи были полны народа: среди немногочисленных гражданских лиц преобладали военнослужащие, в большинстве своем, солдаты и флотские в черных форменках.
         Они сидели, слонялись, толпились в очередях у касс, разгуливали за его стенами, гоношились на предмет спиртного. Все были охвачены одним стремлением, поскорее улететь, вырваться, добраться до дома, ведь до Нового года оставалось всего четыре дня. Людской водоворот кружил, то смыкаясь, то распадаясь на отдельные ручейки и группы. Объявления диктора, разговоры множества людей сливались воедино в сплошную невообразимую какофонию.
         Контингент служивых хлынул еще тот: многие имели провинности и нелады с командованием: самовольщики, лица отбывшие срок в дисбате, безвылазные “губари”, разжалованные, нарушители воинской дисциплины и самые отъявленные ухари. Таких, как правило, отпускали из своих частей и экипажей в самую последнюю очередь. Перепелицами и Бровкиными тут явно не пахло. Впрочем, были, наверное, исключения.
         Он чудом сумел не со своим авиарейсом в тот же день вылететь в Новосибирск, хотя билет у него был взят только на 4 января. Для него чарующей музыкой прозвучало название этого города, когда в аэропорту объявили о посадке в самолет, и он машинально, без особой надежды, с учащенным сердцебиением подошел к нужному сектору.
         Посадка уже заканчивалась, и миловидная девушка на контроле, видимо, прочитав в его глазах немую просьбу, произнесла: “Проходи, солдатик…” У парня от неожиданности чуть не подкосились ноги. Комбату, подполковнику Золотцеву, так неоправданно  устроившему задержку, и предполагавшему лишить Вербина возможности встретить Новый год у себя дома, наверное, в ту минуту сильно икалось.
         После отрыва от полосы и заново обретенной горизонтальной "палубы", его соседи, моряки-тихоокеанцы, ухитрившиеся пронести на борт грелку с крепчайшей чачей, пригласили: “Пехота, присоединяйся к нам, на полубак!” Вчетвером приложились к ней довольно основательно, закусывая черствыми пирожками, финиками и орешками миндаля. Служивые повеселели. В добром расположении духа Пашка выдал экспромт: “Будем дома, не иначе, Не убавить, не отнять, А без чачи, а без чачи - Нам удачи не видать…”
         Мощные турбины воздушного судна, подняв самолет и выйдя после взлета и набора высоты на заданный рабочий режим, окрасили крылья розоватой палитрой новорожденного утра; они почти остановили маятник часового пояса,обратив его вспять за те четыре с половиной часа полета, возвращая Вербина домой, к исходной и отправной (от рождения) сети координат.
         За бортом, на высоте девяти тысяч метров (передали по трансляции) было минус 53 по Цельсию. Флотских, и Вербина грела не столько вытяжка из ягод и косточек - дара виноградной лозы, сколько теплое чувство содружества и ожидание скорой встречи с Родиной. Через полчаса обворожительные стюардессы принесли пассажирам воду и легкий аэрофлотский ужин. 
         Новосибирский аэропорт Толмачево встретил сильнейшим бураном, порывистый ветер со снегом чуть не сбивал с ног, едва не унес шапку, рвал и заворачивал полы шинели. Экипаж ТУ-104, ведомый опытным пилотом пошел на громадный риск, и ему удалось посадить лайнер. Пересев на Томский ночной поезд, Павел добрался до Барнаула. На ближайшей от вокзала трамвайной остановке, спросил у одной женщины как ему проехать по адресу Горно-Алтайская дом номер 3. 159 комнату он прочно удерживал в памяти.
       - Выручу вас молодой человек, я знаю - это общежитие, прямиком в мою сторону, на Поток, остановка Северо-Западная, ждем с минуты на минуту свою "пятерочку", - понимающе улыбнулась она. Солдат поблагодарил попутчицу. Мороз крепчал, внесезонные сапоги стали точно жестяные, пальцы на ногах начало прищипывать и покалывать словно иголками.
         Народу все прибывало, люди толпились вдоль трамвайной линии: пар от дыхания вился над головами. Никто не унывал - слышались шутки и смех, предновогоднее настроение ничто не могло омрачить. Вскоре подкатил обтекаемой формы чешский трамвай с продышинками на обмерзших окнах, и пассажиры без ругани и толчеи, довольно вежливо вошли внутрь - краевая, все-таки, столица!
         Трамвай ощутимо уплотнился. Некоторые из них держал в руках наспех купленные елки, многие везли в объемистых сумках цитрусовые, шампанское и прочие гастрономические изыски, дабы порадовать своих близких в Новогодний праздник. Шебутной предпраздничный ералаш земляков невольно передался и Павлу.
        "Да-а, порядком я одичал и отвык в безвылазной таежной глухомани от вида городов, спешащих по своим делам людей, всего того, что банально называют благами цивилизации", - невольно подумалось ему. Пустяки, что в карманах гуляет ветер, и те жалкие 16 рублей с копейками, заработанные за... полтора года в рабочем батальоне, и выданные на дорогу замполитом, бестолково растранжирены в пути: главный нерастраченный капитал - молодость, шалый ветер обретенной свободы, и впереди - необозримое будущее. На крайний случай у него оставалась неприкосновенная заначка: два червонца с Лениным, денежный перевод, присланный матерью к дембелю.   
         Простые, самые заурядные человеческие ценности, коих он был лишен, вновь окружали Вербина, заново открываясь ему, дарили порядком подзабытый мир гражданской жизни. Теснясь в проходе, студентки с ямочками и румянцем на щеках давно уже весело поглядывали в его сторону.
      ...Он застрял в краевой столице на три дня, ночуя в студенческом общежитии у рабфаковки Галины Чиликовой, которая встретила и обрадовалась ему несказанно. Цок-цок-цок, - вначале едва слышно, по нарастающей, все громче ускоряясь, дробно застучали её быстрые каблучки по лестничным пролетам, затем из конца длинного коридора к выходу и вахте, где стоял солдат.
         Можно представить лица, и состояние молодых людей, ведь не виделись они всего-ничего... целых семь лет! Для неё, неожиданный приезд Павла оказался большим сюрпризом из разряда совсем невероятных, ведь в последнем письме из армии, он ни словом не обмолвился о времени и дате демобилизации, поскольку сам не знал тому сроков.
         Воин попал в “малинник”, ведь кроме неё в комнате проживали еще три симпатичные девушки. При его появлении девчонки суматошно бросились убирать с развешенных бельевых веревок интимные вещицы женского обихода. Солдат, свалившийся им как снег на голову, при этом стеснительно отвернулся. Галина, будучи старостой группы, сумела в тот же вечер договориться с комендантом и вахтой о его временном пребывании, что было в то время отнюдь не простым делом.
          Чтобы освободить для него место, одна из девушек на ночь убегала  в соседнюю комнату к подругам. Ворочаясь на узком ложе, он долго не мог уснуть. В таком окружении парню было очень волнительно. После душных выхолощенных казарм, находясь в тесной комнате среди трех молодых девушек, спокойно спать, могло бы только бесчувственное полено.
         Особенно выделялась потрясающая блондинка, с льющимися до плеч волосами, одетая в темно синий тонкий свитерок, и подчеркивающие идеальные формы гетры. Она все время бросала на него томные взгляды, и словно бы ненароком, норовила слегка задеть его то - рукой, то прикоснуться плечиком. От неё и на расстоянии приливными волнами исходили флюиды повышенной сексуальности.
         При каждом её появлении Пашка чувствовал себя, словно задел оголенный провод. Звали её Марина. Галина не без оснований рисковала, иногда утрами оставляя их одних, в комнате… Перед отъездом, блондинка, лукаво прищурившись, вложила ему в ладонь свой адресок. Ему казалось, что он оказался в волшебных садах Семирамиды - первые дни на Родине и на “гражданке” казались сном.
         С веселой кампанией будущих “мучеников науки”, за скромным столом, с музыкой танцами и гитарой они встретили Новый 1971 год. Пашка на секунду представил, как бы он отмечал его в Хабаровском аэропорту, и ему стало не по себе. Воздушная гавань кишела патрулями и на “губу”, таких как он, забирали пачками. Небольшого роста парень, с большими залысинами по фамилии Ильин, из её группы, все время очень неодобрительно смотрел на дембеля, и чуть не скрипел зубами, имея, очевидно к нему кое-какие претензии.
         Первого января, к его удивлению Галя изъявила желание поехать к нему домой, в село, которое он покинул, более чем на два долгих года. Отказ был бы неверно истолкован, и они выехали вместе. Отчасти это играло Павлу на руку - подобный маневр окончательно отталкивал от него Лидку, о которой он почти не вспоминал. Велико же было изумление матери и гостя из Томска, дяди Афанасия,  специально приехавшего встретить своего племянника, когда они ступили на порог!
         Воин представил гостью. Возражений не последовало, а Павел сбросил осточертевшую форму и переоделся в новый костюм, купленный заботливой матерью. Как водится, отметили возвращение - его ожидали со дня на день, и застолье удалось на славу. Пашка блеснул с первым тостом: попросил налить ему полный стакан водки, что и было исполнено. Сцепив руки за спиной, в наклон, стиснул за ободок зубами, и медленно поднимая голову, выпил.
      -  Силен - знай, наших!.. - одобрительно крякнул дядька Афанасий.
Ему зааплодировали. Повторять больше не стоило. За расспросами и разговорами быстро стемнело. Мать не отходила от сына, видя в нем перемены и возмужание, хлопотала у стола, без конца подкладывая ему в тарелку, и не зная, как и чем угодить.
         Галина чувствовала, что внимания ей уделяется меньше, и ей это не совсем нравилось. Дядя позвал Павла перекурить, и заговорщицки сообщил, что Лида, вся в слезах ждет его за воротами для объяснения, на что жестокосердный племяш, выдохнув дым, ответил:         
       - Афанасий Алексеевич, если не затруднит, передай ей - пусть не ждет, говорить с ней мне не о чем. Да, вот еще что, может, скажет кто же отец ребенка.
       - Какого еще, ребенка? - с удивлением отпрянул от племянника, дядя, - она о нем никому и ничего не говорила…
       - Вот она и прояснит.
         Под вечер они направились в клуб, где продолжалось Новогоднее празднество, и начинался молодежный бал-концерт художественной самодеятельности села. На улице стоял ядреный морозец, под ногами крахмально поскрипывал снег, небосвод щедро осыпали звезды, дышалось, на особицу, привольно и легко. Таяла душа: Павлу было все внове, не проходило чувство подобное эйфории, он сиял как новенький полтинник.
       - Паша, нравится мне твое село, хорошо у вас, душа просто отдыхает от беготни и городской сутолоки, да и люди здесь хорошие, прислонив к его плечу голову, сказала Галя, - а вот жить тут я бы не смогла, успела привыкнуть к городу - впереди  пять с хвостиком лет учебы, в политехе. Я со школы еще мечтала об институте. Ты-то как дальше думаешь, работать или учиться?
       - Серьезный вопрос, пока не решил, да и не задумывался на эту тему. Все-таки два года без отпуска - надо немного отдохнуть, оглядеться. Насчет учебы: образования у меня маловато -  восьмилетка, придется наверстывать в вечерней школе. Да что мы все о прозе жизни - Новый год, люди празднуют, надо веселиться, а эти вопросы пусть немного повременят.
         В темноте прохожие не обращали на них внимания, но когда они вошли в клуб, их появление вызвало бурю восторгов, друзья наперебой, хлопая по плечам, трясли его и тянули руки для рукопожатий.
       - Павлу-уха! - заорал, чуть не сбив его с ног, Леха Ситников, будучи уже слегка подшофе, тиская и обнимая, - когда прибыл? Я уже полгода как дембельнулся. На северах, в стройбате лямку тянул. А это кто с тобой, не жадничай, открой секрет, - наседал он, глядя масляным взором на Галину.
       - По такому поводу не худо бы вмазать - у меня с собой есть, вы не против? Правда, закусывать рукавом… Павлу стало неловко от такой фамильярности, и он, извинившись, повел Галю в дальний конец зала, где были свободные места. Пробираясь со спутницей между рядами, Павел неожиданно наткнулся на Ваську Каюрова. В его глазах на секунду мелькнуло заискивающее выражение. Он молча привстал, и протянул ему с натянутой улыбкой, руку.  Вербину ничего не оставалось, как поздороваться.

                Г л а в а   д в а д ц а т ь  п е р в а я

     “О, край Хабаровский...” Не пробились. В гостях. “Ждала, лисичка”. Шарфик. Прогулка с Громом. Вместо эпилога.

          Стены и потолок зала украшала Новогодняя бижутерия, в самом центре возвышалась, переливаясь разноцветными огоньками, увешанная игрушками и гирляндами пышная, приятно пахнущая смолой и хвоей елка. Открылся занавес, заиграла музыка и конферансье - парень с девушкой в праздничных нарядах, с юмором поздравив  публику, объявили первые номера.
          Вскоре, по просьбе коллектива ансабля “Озерки”, через микрофон, совершенно неожиданно вызвали на сцену, Павла. Зрители с одобрением захлопали. Галина, положив теплую ладонь ему на кисть руки, выразила согласие. Миновав весь зал, и быстро взбежав на сцену, он подошел к микрофону. К нему, поприветствовав, с гитарой наперевес вышел один из  музыкантов, с вопросом о номерах и нужной тональности.
        - Ребята, меня, как и раньше, устраивает - с фа-диез-минор… Ведущая назвала песню и объявила солиста. Зал притих в ожидании. Вербин, воодушевленный встречей с друзьями и земляками-односельчанами, спел для них песню “Дорогой длинною” на свои сочиненные в армии слова: “Счастье не могло так долго длиться, постучал ко мне военкомат. Ты в слезах пришла со мной проститься: Буду ждать тебя, родной солдат.
          О, край Хабаровский, дорога длинная. Желанных писем сладкий аромат. Где та старинная, та семиструнная, ведь на груди на взводе автомат…”  Он завершил выступление романсом “Твои глаза зеленые”, где были потрясающие слова: “Проглянет солнца луч сквозь запертые ставни, А все еще слегка кружится голова, В ушах еще звучит наш разговор недавний, Как струнный перебор, звучат любви слова.
          И ни к чему они, те вздохи сожалений. Покоя все равно мне больше не вернуть. Так хочется хоть раз, на несколько мгновений, В речную глубину бесстрашно заглянуть”. Этот романс он мысленно посвятил Вере, словно видя её присутствие в зале живой и здоровой… Публика, аплодируя, не пожалела ладоней, - исполнение нашло живой отклик, оно не могло не затронуть самого черствого сердца.
          Сразу после концерта, несмотря на уговоры друзей остаться на танцы, Павел с Галей  направились домой - им не терпелось побыть наедине. По дороге она похвально отозвалась о выборе песен и манере его исполнения:
        - Паша, да это же твой путь, с твоим талантом, голосовыми данными, советую поступить для начала в культпросвет-училище. А здесь дальше районных смотров не продвинешься - так и будешь прозябать.
        - На это трудно возразить - что верно, то верно, - согласился он, - пожалуй, стоит рискнуть, подать заявление в этом году. Хотя в двадцать лет, вроде, поздновато. За разговорами они не заметили, как подошли к дому. На следующий день молодые люди отправились на кладбище, навестить могилу Веры, о судьбе которой он прямо, без обиняков поведал Галине минувшей ночью.
          Шли гладко укатанной и расчищенной дорогой - морозец с ветерком не спадал, выжимал слезу и обжигал щеки. Обочины по бокам были завалены полутораметровым слоем снега. Несметное множество тончайших иголок инея, мерцая и колко взблескивая, прошивали навылет хрусткое морозное утро.
          Они тонким серебристым слоем устилали путь, скользкая дорога была осыпана им, словно сахарной пудрой. От стужи слипались ресницы. Расплывчатое, утратившее контуры солнце в дымчатом рдяном ореоле, нехотя, на пол-диска, еще только выглядывало в стороне заснеженной Ключевской грани. Пашка в солдатской шапке, на ходу растирал уши - держал форс. Рыжую лисью шапку с длинными ушками - головной убор Галины, от дыхания изукрасило пышным инеем.
          Разочарование было велико - за открытыми настежь воротами лежали огромные сугробы, все было занесено, лишь кое-где сиротливо торчали верхушки крестов и звездочки памятников. Пробиться в глубокую лощину не было никакой возможности. Они растерянно переглянулись - парень стянул шапку, Галя, держась  за руку, слегка сжала её, в своей. “Прости меня, Вера”, - с трудом, пересилив подступивший к горлу ком, вымолвил Павел, поклонившись. Немного постояв, повернули назад.
          Переночевав еще одну ночь, (гостья в тот день уезжала в Барнаул) Павел с Галей навестили школьного друга, Виктора Морозова, сына главного ветврача совхоза. Одноклассник, беловатый крепыш, по отцу и деду северного поморского рода-корня, встретил пару радушно и гостеприимно. Не обошлось без застолья - новогодние припасы еще не все были уничтожены.
          Виктор выставил на стол домашние настойки - кедровую и на жимолости, и вдобавок принес графин медовухи. Расторопная, небольшого росточка мать принесла блюдо с горячими пельменями. Под кедровую, за милую душу шли соленые арбузы - это было нечто! Галина пила мало - только пригубила.
          Разговорились. Виктор, оказалось, отслужил в танковой части по соседству, в Забайкалье, был механиком-водителем танка Т-55. Домой он вернулся на две недели раньше Павла, и уже подумывал нынешней осенью поступать в строительный институт. На этой почве у него с Галиной завязался оживленный разговор: рабфаковка и будущий студент весело балагурили, снисходительно поглядывая на Павла.
          Вербин, захмелев, уже  подумывал - “И дернула меня, нелегкая, шастать по гостям с дамой, более чем приятной наружности! Подошло время, пора и честь знать!" - автобус мог уйти и без них. Поблагодарив хозяев и попрощавшись, они поспешили к остановке. Виктор, сожалеющий и разгоряченный, провожая, вышел вместе с ними, дойдя до ворот в одной рубашке.
          Павел решил проводить Галину до железнодорожного вокзала. Он вполне давал себе отчет и прекрасно понимал, что той остроты ощущений  и влюбленности, что были у него с Верой, конечно же, у него ни с кем больше не может повториться. Поэтому, каких либо далеких планов выстраивать ему, попросту не стоило. Мысль о переезде в Барнаул и трудоустройстве в краевой столице Павел отмел сразу.  Стоя на обсыпанном серым шлаком перроне, говоря необязательные слова, они думали каждый о своем.
          Вербин прекрасно понимал, что отношения с Галиной лишь эпизод, небольшое звено в его судьбе, но он был бесконечно ей благодарен за теплые, очень душевные письма. Без их переписки, моральной поддержки с её стороны, его Дальневосточная эпопея была бы гораздо сложнее. Об этом и прозвучали сейчас  его слова благодарности.
          До тепловозного гудка, об их новой встрече они так и не условились. Павлу бы и в голову не пришло, что однажды она захочет его увидеть и через две недели неожиданно приедет, но не застанет дома. В розыски не бросится, будет курить одну, за одной сигареты “Новость”, сидя в кухне на стуле и нервно покачивая ногой. 
          Мать потом скажет: “Твоя рыжая лисичка целых четыре часа ожидала тебя, ходила будто на "цирлах": я сказала, что ты по каким-то делам уехал в город. Задымила мне кухню - хоть топор вешай. Напоследок, интересовалась - не женился ли ты. Уехала рассерженной и жутко расстроенной. Не обижайся, сынок - не по душе мне такие раскованные эмансипированные особы".
          Павла неприятно покоробили последние замечания матери, но он промолчал, понимая незавидное состояние Галины. “Ну, вот - могла бы написать письмо, а решила застать врасплох, поймать на чем-то нехорошем, странно все это”, - подумал про себя Вербин, - “очень трудно понять женскую логику…”
          Через полмесяца Павел устроился на работу в котельную, освоил профессию кочегара, где и проработал почти до весны. Долго на одном месте работать не смог, и ушел из дымной кочегарки в бригаду механизаторов. Не лежала у парня душа к постоянству, да и сам не знал, чего хотел. На пути к бригаде стволы березок в ближайших околках ослепляли белизной, словно приветствуя людей после долгой зимней разлуки.
          Шла подготовка к весеннему севу, и весь световой день труженики полей занимались ремонтом пропашных орудий, сцепок, и прочего сель.хоз. инвентаря. В один из вечеров решил зайти к тете Шуре, матери Веры.
          Она всегда относилась к нему хорошо и встретила его как родного. Перед уходом Пашка попросил у неё какую-нибудь вещь, на память о Вере. Тетя Шура,  вытирая платочком глаза, вынесла ему из комнаты и подала в руки шерстяной голубой шарфик и томик стихов её любимой Сильвы. От книги он вежливо отказался, а вещицу взял с благодарностью. С тех пор он не расставался с ним, положив во внутренний карман с левой стороны, поближе к сердцу.
          Угомонилась, вытряхнула последний снег зима, первые лучи весеннего солнца весело растапливали твердый наст, выжимая из оплывших сугробов остатки воды. Зажурчали ручейки, образуя огромные лужи,  На припеках обнажилась земля: сначала робко, небольшим потоком, постепенно набирая силу, глухо забурлил “Дунай”, подтачивая берега, произвольно меняя русло, и наполняя озера почти до самой боровой кромки.
          В один из поздних вечеров, Павлу, носившему шрамы-отметины от клыков Грома, и собравшемуся взглянуть на разлив лога, пришла в голову дерзкая мысль, зайти за собакой, которую натравил на него по приказу, Петр Ильич пару лет назад. Взяв с собой поводок, уже по темноте, он вошел в ворота Вериного дома. Света в окнах не было, тетя Шура уже спала. Пес спокойно сидел на цепи, и на подошедшего парня даже не среагировал.
          Что-то в нем было не так, куда-то исчезла его звериная агрессия, и он приветливо помахивал хвостом. Без боязни сняв цепь и пристегнув ошейник, Пашка повел послушного пса по дороге. Навстречу им, по противоположной стороне улицы двигалась молодая пара.
          Из кассетного портативного магнитофона раздавался хрипловатый голос опального, неуживчивого с властью певца: “дом хррустальный, на гор-ре - для неё, сам как пес бы так и ррос - в цепи, рродники мои серебрряные, зал-лат-тые мои ррос-сыпи…” Темный вздувшийся “Дунай” находился на самом пике половодья, и дохнул ему в лицо ледяной прохладой.   
          Он подошел с ним к обрывистому берегу и остановился в раздумье, глядя на бурлящую воду, и тут Гром, вскинувшись, по-приятельски положил человеку лапы на грудь и доверительно лизнул в щеку. От неожиданности парень опешил, и вся злость на собаку куда-то мгновенно испарилась.
          Затем, беспокойно поерзав, кобель уселся столбиком у его ног, выжидающе глядя на него, как бы спрашивая, зачем ты меня сюда привел? В разрывах туч показалась луна, и глаза собаки жутко, по-волчьи засветились, словно два желтых фонарика. Парню стало не по себе.
          Со словами, “Молодец, Гром, ты хороший пес - беги!” - потормошив ему загривок, он отстегнул поводок. Пес, почуяв свободу, радостно залаял и вмиг скрылся из виду. Оставшись один, Павел долго смотрел  на невидимую во тьме, куда-то стремящуюся извечным путем талую разбуженную воду, пытаясь понять и проникнуть в её непостижимую тайну.
          На пути к дому, он думал о том, что Грома, когда-то маленьким щенком поила из миски молоком Вера, трепала его за ушки и улыбалась. Еще думал о том, что осиротевший  пес, узнав его и повинившись, принял за полноправного хозяина, поскольку уже не было в живых ни Веры, ни Петра Ильича. О, если бы ему удалось повернуть время вспять! - он бы сумел найти иные ходы в ряду своих поступков, и переиначить канву событий, за это многое бы отдал, не пожалев и жизни…         
          Первые месяцы спокойный, размеренный домашний уклад даже несколько раздражал - ведь никто по утрам не вопил тошнотворным голосом “рота, подъем!”, и не загонял в строй. Зато ночами, бог сна Морфей устраивал с ним каверзы: его одолевали всегда одни и те же видения, что он снова в казарме, и трубить ему еще ого-го - как медному котелку! Он приходил в ужас и просыпался в липком поту, с огромным облегчением осознав, что это всего лишь, сон.
          Едва сошел снег, а полноводный лог обратился в небольшой ручей, грозя через день-другой иссякнуть и уйти в песок, Павел направился на кладбище. За его воротами, в ложбине еще лежал длинный язык крупнозернистого снежного наста, но он не проваливался и удерживал вес человека.
          Могилу Веры он нашел сразу, и, зайдя в оградку, присел на скамейку, но долго не усидел - упал на колени, обнял и до боли скреб пальцами поросший сухим сорняком холмик не успевшей еще толком оттаять земли: из горла вырывался хрип, плечи его вздрагивали.
         “Как же так? - думал он, - это же величайшая несправедливость, я живу, дышу, существую, а Веры нет. Есть вот эта оградка, могильный холмик, металлическая тумба со звездочкой, а Веры больше нет. Под ним все, чем он так восхищался, что так любил, что было её сутью.
         Слезы лились из его глаз, но он не замечал их, припав к могиле и содрогаясь в рыданиях. Немного придя в себя, и утерев тыльной стороной ладони не присущую мужчинам влагу, налил полстакана водки и выпил, не ощутив крепости. Затем достал из кармана пригоршню карамелек в ярких обертках и бережно положил их на плоскость тумбы.
       - Не чаял, не гадал я о подобной встрече, с тобой, дорогая Вера. Что же мне делать, и как дальше жить без тебя? - словно с живой разговаривал Павел с той, что была его любимой, которая могла одной лишь улыбкой расцветить его судьбу в немыслимо яркий окрас, и заставить биться сердце сильнее.
         Уже смеркалось, когда Вербин, поклонившись, и вымолвив, “прости”, покинул последнее пристанище Веры. Перед уходом, под корень выполол, убрал бурьян, приведя, место упокоения в порядок. Хмель совсем не подействовал на него.
         В последующие дни он зачастил на кладбище, едва ли не днюя там и ночуя, приходя домой с опухшим от слез лицом: односельчане, приходившие поминать родственников, часто видели его на Вериной могиле. Как-то раз на проволочную дугу выцветшего бумажного венка безбоязненно села необыкновенная птичка. Повертев головенкой с агатовыми глазками-бусинками, она уставилась на парня, издав переливчатую трель.
         Вербин от удивления замер. Своей необычайно яркой раскраской оперения она напоминала гостью из тропиков. Такие птицы в этих широтах не водились и были несвойственны климату Сибири. Она сидела на расстоянии протянутой руки и долго не улетала, умильно кося глазками на человека.
         Наконец, тронув клювиком цветок, будто поправив на нем складку, райская птичка упорхнула. По спине  прошел легкий озноб, парень подумал: не иначе, это душа любимой прилетала ему в утешение. Именно тогда, под вечер он как будто услышал голос Веры: “Паша, не уходи, побудь со мной…”
         Он, уже на грани психического расстройства, возликовал: “Простила, она меня, наконец-то простила!..” Вечером, сидя на кровати и уставившись в одну точку, теребил руками и гладил голубой шарфик Веры. Не на шутку обеспокоенная мать вызвала его на разговор:
       - Уехать бы тебе надо, сынок. Ты измучил себя и меня, нельзя так. Не спишь ночами, куришь помногу, а днем словом со мной не обмолвишься… Необходимо что-то менять. Собирайся, и завтра поезжай в город, - с этими словами мать забрала  из рук сына голубой шарфик Веры. Следующим утром Павел навсегда покинул родную деревню, но никогда не забывал навещать село и могилу любимой.
               
                Ушел…               
                Но знаю всей душою -
                Нам друг от друга не уйти.
                Я знаю, я всегда с тобою, -
                Я перекрою все пути!
                Я - дом твой, я - твоя дорога,
                Ты ходишь с именем моим.
                В тебе меня настолько много,
                Что нету места там другим.
                И сколько б женских глаз ни встретил -
                Мои глаза увидишь в них.
                Я для тебя одна на свете,
                И тут не может быть других.
                И чьи б ни слышал голоса ты -
                Услышишь в них меня одну.
                Коснусь тебя ветвями сада,
                Глазами полночи взгляну.
                Когда домой вернешься поздно,
                Ты снова вспомнишь обо мне.
                Я стану дымом папиросным,
                Я стану звездами в окне.
                Через любые километры
                До сердца  сердцем дотянусь.
                В окно влечу я нежным ветром.
                Закроешь - бурею ворвусь!
                Есть у любви своя отвага!
                Влетев в твой дом, в твой мир, в твой быт,
                Смешаю все твои бумаги,
                Всю жизнь смешаю, может быть…
                Не смеешь ты меня забыть!               


                В м е с т о  э п и л о г а

        Здесь, и выше приведены два стихотворения армянской поэтессы Сильвы Капутикян, столь горячо любимой и ценимой Верой. Её голос сливается в унисон с голосом главной героини романа, словно предопределяя краткую, вспыхнувшую подобно комете, судьбу девушки. Матрица времени стала иной: около полувека прошло с тех пор, как Вера ушла из жизни, но память о ней в его душе не угасла, а встречи запечатлелись до мельчайших подробностей.
            
        PS. Некоторые имена действующих лиц незначительно изменены, у многих героев подлинные имена и фамилии, иные вымышлены. Увы, большинство друзей и персонажей романа за минувшие годы ушли из жизни - время бесстрастно и не щадит никого. Право на вымысел и взгляд на подлинность событий и действий, происходящих в произведении, остаются за  авторами.
               
                К о н е ц
               
               
                Январь - август 2017 г.