Посолонь Глава3

3
Острый тонкий луч с неба бил в глаз, прямо в зрачок. Луч пронзал. Просквозило необъяснимое волнение, казалось, кто-то сверху в упор смотрел на нее.
Светлана села на постели. Луч исчез. Вроде как ничего и не было. Легла. Луч снова проявился, ударил в другой глаз. Встала, подошла к двери. Вдруг в конце коридора яс-но увидела сына. Ее Денис в военной форме, какой-то испу-ганный, грязный, смотрел на нее с мольбой. Когда Светлана в порыве сделала к нему шаг, то Денис или тень его отшат-нулись, зыбко заколебались и исчезли.
Светлана в каком-то бреду, отгоняя видения, несколько раз вяло качнула рукой перед лицом, держась за стену, протащилась к тому месту, где только что видела сына, по-трогала стену, словно она могла хранить его тепло, тупо уставившись, какое-то мгновение, смотрела на пол. Никого.
Медленно сползла по стенке на пол. Опершись на руки, кулем, уронив голову на грудь, завыла, выпятив лопатки, сгорбив спину.
Было тошно. Это состояние, когда все не мило, когда слезы давят изнутри, сами наползают и ничего не хочется, ну просто ничего, все пусто и омерзительно, и даже нет желания жалеть себя. А ведь когда не до себя – это конец.
Из кухни несло подгоревшим молоком, слышалось, как ка-пала из крана вода и по стояку в туалете с шумом проноси-лись человеческие потуги.
Она ненавидела себя за то, что не могла заснуть, за не-оправданную маяту, за то, что она баба. И еще много за что. Ненавидела мужа, который в последнее время в упор ее не видел, жил, как постоялец, ходил на работу, возвращал-ся, ел молчком, косясь в проклятый телевизор. Мужу было нужно лишь то, что было и у резиновой куклы: ее грудь, ее рот, зад – все то, что ценилось у женщины. За последнее время они ни разу не поговорили по душам, он ни разу не сделал попытки проникнуть в ее внутренний мир.
Раздражение, тоска подступали изнутри, они как бы холо-дили все внутри, делали свинцовым, налитым, отчего она чувствовала себя  раздавленной. Предчувствие, что что-то должно случиться и уже случилось, полнили ее. Что-то да-вило, угнетало. Она не понимала происходившее. Чувство страха неотвратимо сжимало. Сна не было. Была лишь одна усталость.
Она уже не помнила, когда перебралась на кухню, она за-была. Просто она сейчас все время была, жила на кухне, лишь изредка заглядывала в комнаты. Маленький диванчик давно заменил ей кровать. Она не расстилала простынь, до-статочно было бросить в изголовье маленькую подушку и лечь, свернувшись калачиком.
Она спала зыбко, то проваливалась в сон, то всплывала. Сна, по сути давно не было, она позабыла, как спят спо-койно, сон давно перерос в нечто иное, сон и не был сном, скорее, был дремотным  кошмаром, так как там она вылезала то из ямы, то из какого-то провала, то ее затягивало бо-лото, за ней гнались, мучили. Ее выворачивали до боли в костях, вытягивали жилы, отчего хотелось кричать, выть. Боль раздирала.
Находясь в полудреме, она тупо разглядывала обои на стене кухни. Видела на них странные знаки. Смотрела под разными углами, видела мерцание, то скалящиеся морды чер-тей, то расшеперенные паучьи телеса. Все это настолько завораживало, что хотелось неотрывно смотреть. Обои вво-дили в другой мир. Они топили ее в чем-то липком, теплом. Тени вращались, перемещались. Этот круговорот заглатывал. От этого было просто и хорошо.
Просыпаясь, она с трудом приходила в себя, осознавала и снова проваливалась в пучину. Она была поплавком на вод-ной поверхности: вверх-вниз, вверх-вниз...
В те мгновения, когда она летела вниз, она успевала, лишенная воздуха, почти умереть. Странно, в те мгновения она не боялась, не думала о смерти, это было не больно. Поднимаясь вверх, жадно хватала ртом живительную струю, запоздало ужасалась.
В эти мгновения ей некому было помочь. Никто не мог по-дать ей руку. Ей казалось, что она дико кричит, кричит так, что, кажется, проснулся бы мертвый, но почему-то ее не слышали. Или не хотели слышать. Порой она беззвучно плакала, не искажая лицо. Слезы сами ползли по щекам.
С головой наверняка что-то случилось. Кровь в висках бухала. Подступавшая тупая боль, тяжесть, набухание, по-стоянное гнетущее ощущение безысходности, беспросветно-сти, ожидание несчастья – угнетали.
Этот ежеминутный страх... Она боялась почтальонов, те-лефонных звонков, боялась открывать дверь, боялась стука, шороха. Хотя сегодня, сейчас она мучительно пыталась вспомнить, с кем и о чем недавно говорила по телефону. Помнила одно, что нужно куда-то идти... Куда?
Ей сейчас никто не был нужен, тот мир, в котором она жила, мешал ей, он был слишком ясен, прозрачен, и все, кто находились в нем, словно качались на весах из света в темень. Ей куда-то нужно было идти... Нужно идти...
Она боялась закрыть глаза. Сразу же проваливалась в темноту, летела вниз, захватывал страх, сжимало, сдавли-вало. И этот детский плач... Тонкий, жалобный... Всхлипы-вание и шепоток ребенка... Он все время что-то просил... Чей этот ребенок, почему он плачет, почему плач привязал-ся к ней... Она не знает никакого ребенка, не хочет ниче-го знать...
Она с кем-то разговаривала, спорила, доказывала. Все это не приносило облегчения, наоборот, опустошало. И главное, ее преследовал страх, она боялась получить то, что неотвратимо должна была получить.
С каждым днем, с каждым часом минутная движущаяся стрелка неотвратимо приближала ее к чему-то. Все мыслимые сроки, когда на что-то можно было надеяться, прошли. Про-шли...
Воля внезапно оставляла ее, сердце захлестывала невыра-зимая тоска. Все потеряно, все.
Она крутилась на диванчике. Натягивала на голову одея-ло, поджимала к груди колени, переворачивала подушку, прижималась щекой к холодной стороне, это на какое-то мгновение приносило облегчение, а потом все повторялось. Подушка практически сразу нагревалась.
Кто предложил ей руку помощи? На кого можно было поло-житься, кроме себя? Никто. Она была все эти месяцы одна.
Муж вызывал какое-то необъяснимое озлобление, когда го-ворил нравоучения, неуместные, безрассудные речи. Его за-травленный взгляд, беспокойные руки, которые вечно были в непрерывном движении. Когда он злился, то словно индюк переступал с ноги на ногу, вытягивал шею, раздувал щеки и махал руками, потом начинал орать визгливым голосом, брызгал слюной, краснел. Он, как пиявка, высасывал ее, жадно, взахлеб.
Где-то там, далеко внутри, подспудно зрела мысль, Свет-лана почему-то была уверена, что ее настоящая жизнь и не начиналась. Она даже не очень расстроилась, когда ее со-кратили на работе. Это, в общем, ничего не прибавило и не убавило. Она привыкла обходиться малым, тем, что есть. По сути, опустошенная, не верила, что можно жить как-то ина-че. Она себя жалела. Жалела свою робость, неспособность нормально относиться к себе. Холодной личиной она прикры-вала накатывавшие порой приступы жестокости.
Может быть, кто-то и находил Светлану красивой, наверняка так оно и было, с первого взгляда, расхожее определение красоты под-ходило к ней, если ж попытаться было приглядеться повниматель-нее, пристальнее, найти ту точку, наблюдая с которой, все виде-лось иначе - все у нее было на грани. Может, тот, кто лепил ее, только-только обозначал для себя красоту, подступался к ней, но что-то отвлекло и он, заканчивая, поторопился, не удержал грань, сорвался на типаж, или наоборот, вначале любовно доводя и шли-фуя, он переборщил, и не зная, как исправить, оставил все как есть, взяв отовсюду понемножку. И разрез губ, глаз, и лоб, и мочки ушей, и нос, по отдельности, были великолепны, но сложен-ные вместе утрачивали изюминку. Правда, она всегда казалось за-стегнутой наглухо.
Года подбирались к сорока, но годы пока мало тронули ее. Словно время берегло ее для чего-то. Штрихов увяда-ния, если только не приглядываться, не виделось зримо. Большие зеленовато-карие глаза, крупные, ласковые, зову-щие губы, чуть вздернутый нос, пышная грива пепельно-рыжих волос, и талия, и бедра, и все еще  не утратившая былой крепости грудь – все не лишено было привлекательно-сти. Одного не было – счастья. Хотя толком никто не отве-тил, что такое счастье. Сиюминутно оно,  обманчиво, ускользающе. Поэтому она считала: все, что случилось с нею до этого времени – прелюдия к чему-то, а вот к чему – она не знала.
Ей давно надоело однообразие мира, скучная, серая, опо-стылевшая семейная жизнь с нелюбимым. Даже несчастье не сблизило. Оно наоборот высветило их чуждость. Ощущение унижения иногда сменялось приступами ярости, пожирающей ее, заставляющей трепетать каждую клеточку. В те минуты она готова была ударить мужа, готова была вцепиться в не-го, рвать за волосы, царапать. Она ненавидела его за без-участность, за сухость, за неумение жалеть. Он ее не по-нимал, чем больше она вкладывала себя в квартиру, кухню, тем больше отдалялась. Облизывая кухню, она на время за-гораживала себя, уходила в себя. Одиночество давно было для Светланы естественным. Когда возникшее равнодушие стараются не замечать, оно незаметно изо дня в день пере-растает в пустоту.
Она давно не испытывала ощущения, когда ночью в дреме, в постели, бывало, протянешь руку, и ощущение чужой род-ной теплоты, мужней теплоты, прохватывало желанием. Так когда-то было, было. Все теперь ушло, все.
Глаза ее потеряли всякое выражение. Она словно увидела наяву надвигающуюся черноту. Что-то черное, липкое, вяз-кое затягивало. Сделалось дурно.
Светлана встала, набросила на плечи халат. Зацепив за дверной косяк плечом, пошатнулась. Все перед глазами плы-ло, колебалось. Глаза словно заволокла дымка. Она прова-ливалась в другой мир.
Светлана сплела пальцы на затылке, откинула голову назад, дернула ею. Потом погрузила пальцы в рыжую гриву. Это движение как-то успокоило ее.
За окном впервые медленно сыпал снег. Хлопья, тяжелые, наволгнувшие, падали на крышу стоящей на обочине дороги напротив окна машины, тут же таяли в свете фонаря, бле-стели растекающимися лужицами.
И воздух за окном был плотным и тяжелым, застоявшимся, оттепельным. Этот ли снег и был причиной сегодняшней су-мятицы? Снежинки наталкивались на оконное стекло, делали замысловатые зигзаги, слышался вроде бы шорох и треск от бесчисленных толчков. В тишине кухни скребущиеся звуки за окном отдавались в голове тупой, ноющей болью.
Тусклый, белый фонарный свет, присыпанные снегом кучи неубранных опавших листьев, нелепо подстриженные вдоль дороги заросли кустарника – ночью все это было не только многозначительно, но и зловеще. В темени ночи мусорные кучи у обочины дороги подрагивали, шевелились, и Светлане казалось, что кто-то пытается вылезти из-под земли.
Она раздвоилась стеклом. Раздвоилась сознание, тело. Стекло отражало ее, и раздвоенное ее сознание, раздвоен-ная плоть, там ли, за стеклом, здесь ли, в затихшей ноч-ной кухне, разбухали и наполнялись ужасом.
Четыре глаза смотрели друг на друга, пальцы рук пыта-лись через стекло прикоснуться друг к другу в холодном мертвом прикосновении, каком-то лягушечьем, скользком, противном, омерзительном и, главное, та женщина за стек-лом, отраженный двойник, повторяла все ужимки, все движе-ния. Полурастегнутый халат, надетый на голое тело, все еще упругая грудь, родинка, растрепанные волосы были и у той за стеклом, что расплывчатым контуром маячила перед глазами.
Оттуда из темноты, из могильной темноты ночи, та женщи-на тянула к стеклу руки, и холод ее рук, переданный стек-лу, холод стекла почему-то возбуждал. Что-то перетекало через стекло. От этого Светлане сделалось жарко. Она при-жалась лбом к настывшему стеклу. И та женщина из стекла тоже прижалась  лбом, тоже вытаращила глаза, ухмылка ее рта с черным провалом меж губ была отвратительна, пещер-на, цинична. Светлана почувствовала даже запах исходивший от той женщины, запах ладана, горящей свечи, запах со-превшей земли.
Тень от той женщины стремительно разрасталась, заполня-ла все пространство за окном, где все начало вязнуть и тонуть в непроглядной тени. Кособочились дома, странно подмаргивали редкие освещенные окна. Ломаная линия этих светящихся окон, будто сигнализация на пульте таинствен-ной настройки, которой управлял неизвестно кто, возникнув в темноте, как на экране, ползла мимо ее окна и поглоща-лась опять же темнотой.
Ритмичные глухие звуки, не то удары, не то вздохи чего-то непомерно большого, от которых вибрировал воздух, и колебания от них передавались через стекло, заставляя зябко передергивать плечами. Убыстряющееся мелькание, проскакивание вспышек света, черноты в свете вызывали мельтешение черных точек в глазах – все это рождало в го-лове какой-то хаос из мыслей. Хотя как раз мыслей-то и не было.
Все плыло безостановочно. Она просто схватывала какие-то моменты, и только они фиксировались, хотя в каждый раз она видела и ощущала все по-другому, и не могла уловить, с чем все это связано. Они не запоминались.
– Бу-бу-бу, – глухо колотилось, билось то ли внутри, то ли снаружи. Ее распирали предчувствия.
Вдруг почудилось, что из плотной темноты, из-под куч на обочине кто-то пытается выбраться.
Светлана торопливо зашарила рукой по подоконнику, на котором лежали сигареты, порывисто вытащила из пачки од-ну, поднесла ко рту. Щелкнула зажигалкой. Вспышка ослепи-ла, отбросила. Она сразу куда-то перенеслась.
Она не отрывала взгляд от места, где, как ей показа-лось, шевелилась куча мусора. Возбужденно затянулась си-гаретой, напрягла зрение, протерла рукой стекло, хотя со стороны кухни оно было сухим.
Струйки воды вертляво сползали снаружи. Она водила ру-кой по стеклу. Этот машинально выписываемый полукруг, за-медленное движение, механическое, этим движением она как бы расчленяла себя,  потому что за окном женщина проделы-вала те же движения. Время в этот момент остановилось, оно утекло, может, все это было месяц назад,  может, оно перекатилось на месяц вперед. Спроси у нее, какой сегодня день и час, Светлана наверняка сразу и не вспомнила бы. Времени не было. Было просто ощущение чего-то. Просто она была разобрана на части, разобрана случившимся.
Произошло расчленение сознания. Что происходит с нею, объяснить ей никто не мог, она бы просто не поняла, не попыталась бы понять. Однобокость ее сознания была настроена только на одну волну: ей плохо, ей и... сыну. Ее сын пропал. Почему-то это случилось с ней, не с кем-нибудь, а с ней. Что это? Наваждение, случай, судьба? Мо-жет, происки или расплата за обман? Все ее части тела жи-ли отдельно.
Она предчувствовала это случившееся гораздо раньше, чем пришло сообщение. Во сне кто-то больно ударил ее, и она проснулась с мыслью: что-то случилось. Несколько дней ждала сообщение, готовая к самому худшему. А когда в во-енкомате сказали, что ее Денис сбежал из части – это со-общение вылилось в заторможенное состояние. Весь ужас этого сообщения пришелся на первые дни. Она сразу почув-ствовала свою вину. Она не знала, куда бежать, куда пи-сать. Она куда-то писала, звонила в военкоматы, в комите-ты солдатских матерей и еще бог знает в какие комитеты, которых смутное время породило бессчетно и где вроде бы могли выслушивать и выслушивали.
Сбежал – это не убили, не ранили, это даже не пропал без вести... и, находясь среди тех матерей, у которых сы-новей забрала Чечня, Светлана чувствовала себя раздавлен-ной. Ее горе меркло на фоне настоящей беды, беды других. Ей в какой-то мере было даже стыдно, стыдно за то, что ее балбес сбежал из,  в общем-то, благополучной части, что он жив, где-то болтается, принося ей страдания. Ее даже обвиняли, что вырастила, воспитала плохого сына. Хотя эти обвинения для нее ничего не стоили. Это была ее боль.
В эти дни она воспылала запоздалой любовью к сыну. Это было то проявление любви, когда себя жалеешь больше, ко-гда сама себе задаешь вопрос: “Почему у других все не так, почему ей эти мучения?” Досада и непонятная злость на сына полнили ее, слезы лились сами собой. Муж вроде бы сразу успокоился, когда сказали, что сбежал. По крайней мере внешне поведение его не поменялось, он только один раз раздраженно заявил, что сын его опозорил и после все-го видеть его будет противно. После этого он совсем пере-стал упоминать сына. Отгородился молчанием, зашорился.
А она ждала неизвестно чего. Ругала себя, близких, оправдывала и снова ругала. Невыносимое состояние. Она подолгу возилась на кухне, что-то мыла, переставляла, пе-рекладывала, лишь бы чем-то занять себя. Она закутала се-бя в одиночество. Обрекла. Сутками одно и тоже. Она не осознавала, как тяжело ей было дома, не понимала, насколько она бесправна, ранима, одинока. Ей не с кем бы-ло посоветоваться. Некому поплакаться. Ей было дико стыд-но, она не знала, что там случилось, почему. Никто ничего толком не объяснял. Она и своей матери ничего не писала. Думала, недели две пройдет и все выясниться, но прошли две недели, месяц. Все глаза, казалось, высохли. Глаза стали пустые. Странно, она не любила сына настолько, что-бы потерять голову. Она никогда не любила сына. Она поня-ла это. Осознала. И в том, что случилось, была виновата она. Эта нелюбовь вернулась к ней случившимся. Она всегда заталкивала эту нелюбовь далеко внутрь, заменяла ее стро-гостью, придирками. Она всегда стремилась подчинить сына себе полностью. Может, Денис и чувствовал эту нелюбовь, наверняка чувствовал, может, этот поступок и был проявле-нием этой нелюбви.
Тоска, угрызение совести и еще бог знает что давно толкнули Светлану к одиночеству. У нее не было подруги, которой можно было выговориться. Она считала, что подруги выгоду ищут, лицемерят.
Оглядываясь с опаской на дверь, Светлана пошарила рукой в мойке за трубой. Среди запылившихся банки с краской, парой пустых бутылок, мешка с побелкой, пакета клея, нащупала припрятанную еще с вечера наполовину опорожнен-ную бутылку. Из уголка шкафчика достала в целлофановом мешочке упаковки с белыми таблетками, отсчитала три шту-ки, потом добавила к ним еще одну, подержала на ладони, закрыв глаза, словно готовясь к какому-то ритуалу, пока-чалась всем телом, проглотила одну за одной таблетки. Налила из бутылки, запила.
Облегчение наступало после выпитого. Она успокоилась, отмякла. Вся тошнота, что копилась внутри, исчезла, и вместе с ней исчезал страх. Становилось легко и просто.
Нет, то, что происходило с ней в тот момент, простым назвать было нельзя. Она впадала в транс, она начинала видеть сына и именно этого момента она всегда ждала.
Отвернув зашторенную половинку окна, она глядела на улицу. Она представляла сына, и почему-то он всегда ви-делся мертвым. Убитым. Лежит на земле и на белое лицо па-дает снег и не тает. Это изматывало.
Который день она не помнила, спала или не спала. Разго-варивала, доказывала, спорила. Вроде бы это было наяву. Голова не отдыхала. С каждым днем возрастала потребность забыться. Облегчение наступало после таблеток и выпитого.
Внутри что-то расслаблялось, что-то с треском лопалось в голове, и тоска лезла наружу. Лицо ее вмиг старело, глаза мутнели. Порой она обхватывала руками стол, падала головой на клеенку и выла, качая головой из стороны в сторону. Выла, беззвучно, безобразно расшеперив рот. Хрипловатые, бессмысленные звуки воя, из, по-волчьи напруженной глотки, вопли боли, неизлившейся тоски, вопли страсти и животной любви растекались по кухне.
Разлохмаченные волосы, остекленелые, остановившиеся глаза, взгляд которых пуст и бессмыслен.
Если бы этот вой, беззвучный вой можно было перевести на человеческий язык, звуки, издаваемые Светланой, навер-няка были бы созвучные и вою ветра, и скрипу двери в за-брошенном доме, и стону вырываемого гвоздя из доски, и немому крику убиваемого животного.
За окном другая женщина тоже катала в безумии голову по столу. И вой той волчицы за стеклом будоражил округу. Не-правда, когда говорят, что мы ничем не связаны друг с другом. Связаны, да еще как. Непонятно откуда нахлынувшая тревога поднимает из теплой постели, заставляет метаться. Засветилось одно окно, другое, силуэты людей зачернели в освещенных проемах. Люди смотрели на небо, словно оттуда шли связующие нити, словно оттуда наваливалась тяжесть маеты. Хотя чужие окна беду не осветят.
Обрывая вой, Светлана потянулась к недопитой бутылке, налила в чашку, залпом выпила, зашарила по столу в поис-ках сигареты. Закурила. Нервно раздувались губы, ноздри, она порывисто дышала.
– Сволочи... Ненавижу... всех ненавижу...
Может быть, это она бросала в темноту за окно, может быть, ее проклятья относились к мужу и сыну, но это “сво-лочи”, как воздушный шар раздувалось и раздувалось, оно переполняло ее, разрывало. Началось какое-то верчение: поплыло все перед глазами, она закрутилась, мельтешение теней, света, красных и зеленых полос. Она обхватила го-лову руками. Эта фраза, это состояние, это невнятное бор-мотание – все составляло уже единое целое: и кухня, и воздух, и стол – все переплелось.
– Сволочи... Ненавижу...
Сегодня ей позвонили. Звонок касался ее сына. Ей сказа-ли, что если хочет его увидеть, пусть придет к автобусной станции, а там ее найдут. Для этого нужно купить бутылку водки в ларьке. Всего лишь бутылку и сказать: “Для Репье-ва”. А потом они договорятся.
Из сплетения, из тишины, что окружала ее, из остановив-шихся зрачков серых глаз вытекала осязаемо серая пелена. Сын! Что-то сродни поднимающегося тумана, эта холодная пелена и наполняла тот воздушный шар, раздувала его. Сын... Раздвигала стены, делала человека бестелесным, ши-роким, как космос, вмещающим все. Человек даже не вмещал все, он заполнял собой все, он был, становился одним це-лым.
– Сволочи... – шипел выпускаемый из шарика воздух...