Посолонь Глава8

8
В эти мгновения Светлана была далеко и от женщины, и от ее рассуждений. Каждая клеточка ее тела пульсировала вос-поминаниями, навеянными грязным шепотом, притязаниями продавца киоска. Почему-то стычка с ним всколыхнуло нут-ро. Она хотела бы отбросить, забыть прошлое, но оно напо-минало вновь теми же прожитыми ощущениями, болью.
Довлело ощущение ненужности в этом однообразном мире, где целью было добывание средств к существованию, где ру-тина обыденности разъедала. Мир, окружавший ее, был невы-разителен и бесцветен. Она не различала полутонов: белое и черное, горячее и холодное. Одни люди были на одном уровне, другие на другом, и все они существовали незави-симо друг от друга.
Происходила какая-то странная пульсация, чередующиеся вспышки высвечивали и оттеняли прошлое, но они были настолько короткими, что Светлана толком не успевала схватить все разом, провалы же темноты опрокидывали ее в беспамятство забывчивости. Она находилась как бы в подве-шенном состоянии, была подобна поплавку, плавала, не спо-собная зацепиться ни за берег, ни стать твердо на дно. Вместо дна была затягивающая ниша. Всюду обволакивающая чернота, липкая, холодная, омерзительно холодная, ощуще-ние было таково, если бы она прикасалась к лягушке. Чернь сверху, внизу, сбоку, внутри.
Жизнь высвечивалась лишь короткими вспышками, и эти вспышки, каждая, несли свою правду, короткую, болючую, которую совсем не хотелось знать. Это правда раздирала ее на мелкие кусочки. Эти вспышки - как уколы раскаленным гвоздем, после них чернота небытия становилась гуще.
Погружаясь все сильнее и сильнее в эту черноту, где успокоительная пустота обнимала, Светлана теряла пред-ставление об окружающем ее мире с его страстями, закона-ми. Этого мира для нее просто не было. Она видела то, что окружало ее в этот момент, и другого не существовало. Да-же, когда она слушала соседку по скамейке, она все равно находилась в черноте, до нее не доходил смысл слов женщи-ны, она не понимала, что волнует ее, почему сердится, лишь короткие вспышки возвращали ее в реальную человече-скую жизнь. Тогда проходило оцепенение. У женщины рядом она видела лишь открытый рот, откуда извергалось неприя-тие.
Во время просветлений она не могла унять сумбурных, тревожащих душу мыслей, которые были сами по себе. Шла прокачка: мелькали картинки из детства, люди, образы – все это плыло бесконечной лентой, без остановки, без ком-ментариев. Эти картинки что-то напоминали, куда-то звали и, главное, она мучительно хотела понять это все. Навяз-чивые, они раздирали ее изнутри, вызывали головокружение  и тошноту.
Светлана не противилась ничему этому. Погружалась ли в темноту – она безвольно падала ниже и ниже, с каждым ра-зом зачерпывала все больше и больше колеблющейся вокруг нее гнили, давилась ею, находя ощущение падения в этой темноте удобным и желанным. Она даже хотела этого паде-ния, и неведомый ею восторг, или, скорее умиротворение, вводили ее в оцепенение. Вспышки света ослепляли мозг, поднимали наверх.
– Это ты всему виной, ты, – кричала старшая сестра Га-лина, когда они, может, в последний раз собрались вместе и, как всегда, выясняли отношения. У сестры раздувались ноздри, от возмущения кривились губы. – Не сделали б тебя по-воровски, отец не ушел бы от матери. Ничего бы такого не случилось. Мать не наложила б на себя руки... Ты вино-вата, из-за тебя жизнь у всех пошла наперекосяк... Невин-ное дитя любви, – саркастически возносила руки к потолку Галина. – Как заноза... И тащить больно и внутри от тебя гниет... Светик-цветик... Лучший кусочек Светику... Нам тычки, а Светику пряник... Из-за тебя отец раньше времени сник... эгоистка, тихим сапом...
– Отца не трогай! – тихо прохрипела в ответ Светлана, и хрип ее был настолько страшен, что Галина осеклась, ото-ропела и все ее упреки иссякли. – Неправда! – кричала возмущенно Светлана. – Это вы меня всегда подставляли. Мне больше доставалось... И обноски после вас я донашива-ла, всю жизнь в старье проходила, рохманье ваше таскала, учебники затертые, все в чернилах... А что мне, не  хоте-лось в новом походить? Еще как хотелось... Новое вам, вы – большие... И били вы меня, били...
– Ее били, – фыркнула Галина, – а меня твоя мамочка ни разу по голове не погладила. Ни разу! Она даже нас не удочерила... Ты понимаешь это? При матери жить без мате-ри... Это хуже чем детдом... И в доме мы все делали, все! Воду таскали, огород копали, стирали, и отчитывались за все. А думаешь, побегать нам не хотелось? Еще как хоте-лось... Мы завидовали тебе, когда мать тебя ласкала...
– Ну я же в этом не виновата? – вытаращила глаза Свет-лана. – Я-то при чем? Я жила, как и вы... Меня отдельно не кормили... Сколько лет прошло, а ты успокоиться не мо-жешь... Опомнись... Детские обиды огромные, но они не ту-пики... Теперь ты свою жизнь живешь, я – свою... Да ваши дети старше матери, когда она замуж выходила. Чего свое недоделанное на нее вешать... У всех проблем выше голо-вы... «Ах, – заломила руки Светлана, – пожалейте меня... Я такая замордованная...» А мне до фени... Это твоя жизнь, вот и разгребай свое дерьмо сама. Мне это неинте-ресно. У меня своих проблем полно, меня никто не жалеет, все в чем-то обвиняют, только в чем, понять не могу, – Светлана заводилась, издевка слышалась в голосе. Она ни в чем не хотела уступать старшей сестре. – Мне плевать и на твои проблемы, ты у нас богатая, за папочку вышла, чтобы его деньгами ворочать. По санаториям два раза в год езди-те, лечитесь бесплатно. Ты мне хоть раз копейку предложи-ла, а знаешь, как я живу... Стонешь, что денег нет, а на базаре торгуешь... На базаре больные не стоят... Бара-хольщица... От тебя у меня ни одного подарка нет...
– Ух ты какая, – пробормотала сквозь зубы Галина. – Ну-ка налей... – она внимательно смотрела, как Светлана наполняла рюмки, не чокаясь, опрокинула свою в рот. – В торговки меня записала... А ты кто есть? При родной мате-ри ни образования, ни специальности, ни работы путевой, всю жизнь у плохого мужа на шее просидела... Пустышка, для тебя родители палец о палец не ударили, что про нас говорить... Ты ж завралась, врешь мужу, матери, сыну... Я не понимаю, как можно жить с человеком, которого ненави-дишь, а ты берешь его деньги, спишь с ним и поливаешь его грязью... И ты меня после этого попрекаешь? – издеватель-ски-ехидно коротко хохотнула истерично-пьяным смехом Га-лина. – Забыла, как истерично плакала у меня на плече, когда до свадьбы тебя уделал твой Репьев, когда опозорил перед всеми, не я ли прочехвон ему дала, не я ли всех на дыбы поставила, тебя, невинную душу, спасала. Дурочкой прикинулась и живешь  дурочкой, все ищешь не  положенное тобою. Кладоискатель... Не ты ли в петлю собиралась лезть? Ты с детства порченная. Родилась во лжи и живешь все это время так. Не ты ли сына в детдом отдать хотела, не ты ли отказывалась от него, не по любви сделали, не ты ли искалечила жизнь мальчишке, затурканный, озлоблен-ный... – судорога сотрясала полное тело Галины. – Ах вы, пока я вам была нужна – все ползали, плакались, помощи просили, а как оперились, так стала я не нужна, можно и грязью поливать. Передо мной не нужно выделываться... Ба-зар, видите ли, застил ей глаза, становись и ты рядом, кто тебе не дает, все равно не работаешь... Я свое про-даю, выращенное вот этими руками, – Галина потрясла перед лицом Светланы скрюченными пальцами. – Ты не видишь, как я сутками вверх задницей стою над теми же грядками... За-висть гложет, – Галина уставилась тупо куда-то в даль, в пространство. Молчание сделалось невыносимым, потом ее глаза наполнились слезами. – Ты, Свет, грязная тварь, ядовитая стала, как поганка, озлобилась на всех, – в гла-зах сверкнула неприкрытая издевка и презрение. – Дрянь, дрянь! – утвердительно качнула головой. – Ты подлая баба, сиюминутную выгоду ищешь, а я ж с тобой маленькой таска-лась, нянчила...
– Чего ты меня подлишь? – находясь вся в черном водово-роте дурноты от выпитого, от услышанного прервала ее Светлана. Она тоже, не дожидаясь, выпила налитую стопку водки. Лицо ее было искажено странной мукой.
Выражение глаз постоянно менялось, то они темнели, не-естественно блестя, тускнели, то в них застывала такая боль, от вида которой пробивала дрожь.
– Разве чужую жизнь поймешь? Ее не надо на себя приме-ривать, она не твоя... Хоть бы кто хоть раз просто выслу-шал, нет, все учат, учат... Что ты понимаешь в моей жиз-ни? Да! Да! Да! – кричит Светлана. – Он взял меня силой. Все об этом знают, а я с ним живу, ненавижу и живу. Вам это не понять, – она топает ногами, брызжет слюной. – Мо-жет, я этого хотела... Может, это была возможность уехать из дома, ты ж не знаешь, как мне там было тошно. Да! Да! Я сделала от него десять абортов, да, не будет больше де-тей, они и ни к чему... Да, у меня нет денег, нет ни руб-ля. Я – нищая. Я прошу у него копейку на мороженое, на трусы, на лифчик... Ну и что! Я отчитываюсь, сколько ку-пила и где, я выслушиваю его стоноту, я ложусь с ним спать и он лезет ко мне, хотя знает, что я не люблю его, может, от этого и лезет, я хочу, чтобы он меня трахал, – Светлана снова топает ногами, брызжет слюной. – Я его ненавижу. Я себя ненавижу, сына... Тебя ненавижу, такую довольную всем. Мне никто не запретит ненавидеть... Это целая наука ненавидеть, я бы тебе многое рассказала, как надо ненавидеть зло и не зло, ненавидеть, домогаясь люб-ви, желая смерти и ненависти, которая тебя поддерживает в ненависти... Да, я подлая, я – сволочь, жестокая... Мо-жешь называть меня какими угодно словами и это будет правдой, но никто не казнит себя больше чем я... Я пропа-ла, мне нельзя жить, я всем мешаю. Я не хочу жить, – она желчно расхохоталась, закашлялась. Лицо Светланы побеле-ло. Потом она навалилась локтями на стол, выговорила со зловещим спокойствием. – Ты права, мне не нужно было ро-диться... Наливай... Хорошо сидим, хорошо поговорили... Сколь я тебя не видела? Три года? Ну и все, жизнь про-шла... Финиш... Сын вырос, чужой... Заснуть бы и умереть, только без боли, без мучений, сразу...
– Да ладно, поживем еще... И правда, чего нам неймет-ся... Старые, седые, а все в детство назад толкаемся, – Галина подперла голову рукой, закрыла глаза. “Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю...” даже не пропела, а выкрикнула, провыла она с надрывом, обхватила голову двумя ладонями и в каком-то изнемождении завыла, кривя рот в первобытном пещерном оскале. Бесстрастная ту-пая маска, застывшая, стянула лицо, и только черный про-вал рта, эта дыра, откуда вылетали звуки, притягивал к себе взгляд и Светлана, тупо уставившись туда, тоже нача-ла подтягивать, завороженная мелодией ли, страстью, с ка-кой Галина отгораживалась от мира с его проблемами, или своей подпершей горло болью.
Их разговор, оборванный так, что было непонятно: или они закончили выяснять отношения, или даже не начинали, оставил нехороший осадок в душе, отчего разгоралась злость, песня не могла примирить, да и песню каждый пел свою, хотя слова были одинаковыми.
– Вот сидим мы, вроде родные люди, сестры, а совершенно разные, – проговорила Галина, кончики губ вздрогнули. – И отец у нас один. Чу-жи-е, – раздельно по складам произ-несла она. – Собачимся, завидуем... Дурачье. Радоваться надо, что плохо, от этого умнеешь, пелена с глаз спада-ет... А мы все выясняем, кто кому должен... И жизнь, счи-тай, прошла, а до родных не докричишься, помощи ждать не-откуда. Только и умеем, что попрекать да завидовать... Долго не видишься - и увидеть охота, а встретились, кроме упреков, и слов хороших не сказали. С чужими доброжела-тельнее, большим делишься... Раз, в душу наплюют - и все. Все с возрастом собирается... Ты, Свет, не держи зло на меня, и дурь из головы выкинь, задумала что-то... Брось, брось...
Светлану из транса видений внезапно вывел парень, кото-рый шел по противоположной стороне площади. Издали он по-ходил на Дениса. У Светланы что-то дернулось внутри. Она съежилась на скамейке, с волнением наблюдала, как там, вроде как из тумана появившийся молодой человек, исчезает за полосой деревьев. Светлана подхватилась, с криком: “Денис...” побежала через площадь.
За полосой деревьев никого не было. Никого не было и на аллее, обсаженной тополями да липами, никого не было и на дороге, ведущей от станции.
Светлана в недоумении остановилась, озираясь по сторо-нам, сжав подбородок ладонями, горестно прошептала: “Да куда ж ты делся?”,- и пошла по аллее, влекомая потребно-стью идти.
Проносились рядом машины, обдавая ее гарью выхлопа. Она шла - и вроде оставалась на месте. От себя уйти нельзя. Все проносилось мимо, и ни догнать, ни остановить это она не могла. Она и хотела бы обогнать и машины, и воздух, и ветер, и облака на небе, но и так шла на пределе, порой задыхалась от нехватки воздуха. На душе было обычное ту-пое отвращение ко всему...
Со стороны она казалось смешной, шла с закрытыми глаза-ми, казалось, на ощупь, медленно, обходила лужи, грязь, отводила рукой низко расположенные над тротуаром ветки.
Чуть впереди остановилась машина. Как только Светлана поравнялась с ней, открылась передняя дверца и чья-то сильная рука рывком схватила ее и втащила внутрь. Светла-на сразу и не поняла, что произошло, даже не сделала по-пытки сопротивляться, даже наоборот, поддалась чужому по-рыву. Ее рот мгновенно был зажат вонючей ладонью. Горло сдавила рука. Опешив, она попыталась вырваться. Ее охва-тила злость, она начала бить ногой по днищу, щитку.
– Эта вот сифиличка вздумала плевать на стекло, – ска-зал кто-то сзади, придавливая ее голову к спинке. – Шиза мокрохвостая, думает, что я это так оставлю... Вонючка... Бутылку купила для Репьева и харкать... Ну-ка обшмонай, что в сумочке... Может, поучим? Ее никто не пасет, я наблюдал за ней возле автобусной.... Бабец ничего, уши и все остальное на месте... Чего там в паспорте, маманька или по наводке? Сиди, не дергайся, а то шею сверну, – крикнул сидевший сзади.
Светлана через стекло рассмотрела на заднем сиденье продавца из киоска, это он одной рукой сдавил ее шею, а вторую запустил за пазуху. Рядом круглолицый губастый крепыш сосал из банки пиво и лениво рассматривал содержи-мое сумочки. Открыл паспорт, сморщил гримасу.
– Старуха... На кой черт она нужна... Выкинуть, что ли, сумку, – сделал жест, кивая на опущенное стекло. – Зачем нам лишнее. Пусть здесь ищут... Не знаю, что шеф с нее возьмет, сразу видно, что нищета, я б к таким поостерегся приближаться, вони от них...
– Остерегайся мелкой тарелки да большой лопаты, – хо-хотнул продавец. – Отбирай молодок у таких, кто на пере-док не больно лих, – продекламировал он. – Кстати, зна-ешь, почему у курицы нет грудей? Потому что у петуха нет рук, – заржал довольно. – Эту тетю поучим...
– Пусти, больно, – прохрипела Светлана.
Губастый ткнул ее банкой пива в плечо.
– Сидеть... Нам твои шмутки не нужны... Утухни, тетя. Тебя разве не предупредили, что разговор имеется?
Светлана никак не отреагировала на это. Приглядываясь к отражению лиц в зеркале, она видела лишь тупые одноцвет-ные маски, лишь шевелившиеся губы на этих лицах были жи-выми, из этих губ, словно  из пещерного провала на обры-вистом склоне, который они обрамляли, тек зловонный ру-чей, черный ручей слов.
Светлана видела, как вода растекалась, клубились пары. Слова сами по себе, как бульканье воды, безвредны. Она с трудом улавливала, о чем ее спрашивали, она только чув-ствовала, как их мысли больно ударяли ее, и она не могла защищаться, руки держал продавец.
– Вот, сучка... Не боится... С чего она храбрая та-кая... И слез нет, удивительно... Ты проси, проси, умаляй пощадить. Проси взахлеб, до истерики...
Продавец повернул голову Светланы пальцем к себе. Свет-лана видела его широкий мясистый нос, темные дыры нозд-рей, заросшие у входа шерстью, видела глаз, холодный, острый, ускользающий. Она словно заглянула в чужое окно и, увидев там что-то непристойное, ужасающее, замерла, скукожилась, сразу же сделала попытку отвернуться, на ху-дой конец, зажмуриться.
Узкие, вырубленные бороздки губ и мясистый нос не со-ставляли целого, жили отдельно. Казалось, в машине была гулкая тишина, режущая и тяжелая.
Светлана отвела в сторону руку продавца, медленно от-вернулась. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Широко раскрытые глаза, застывшие, были проницательны. Но взгляд их ничего не выражал.
Губастый раскрыл ошарашено рот, отвалилась челюсть.
– Да она шизонутая, – повертел он у виска пальцем... Ты что... С дурой связываться... Она такое отчебучит... Вы-кидывай ее из машины коленом под зад... Телку нашел... – он осекся.
– Много понимаешь, – усмехнулся продавец. – Да это са-мый ценный товар, учить ничему не надо, языком болтать не станет, вышколена... Да и вообще баба стоящая... Баба не лужа, хватит и для мужа... Ее только завести надо... Я теперь из принципа...
Машина меж тем проскочила Западное шоссе, свернула к дачному поселку. Мимо построенных и строящихся дач, одно-этажных, двухэтажных, а кое-где уподобившихся курятнику, наскоро сколоченному из досок и толи, мимо куч песка, ми-мо бетонных блоков, груд кирпича, машина ползла к участ-ку, где высился брусчатый, похожий на фанзу особняк. За-бор из сетки-рабицы огораживал участок. У закрытых метал-лических ворот стоял “жигуль”.
На автомобильный сигнал на крыльцо из сеней, пошатыва-ясь, вывалился мужчина, который, по-видимому, проветри-вался на холодке. Рубаха у него была расстегнута, одна пола выехала из штанов. Волосы на голове всклокочены. По-хмельное серое лицо с одутловатыми подглазьями было неза-поминающимся. Мужчина какое-то время вглядывался в маши-ну, в людей, которые из нее выходили, потом издал радост-ный крик:
– О!! Васек, – сбегая с крыльца, потянулся он к губа-стому, расплылся в улыбке, развел руки на уровне груди. – Вас же только и не хватает... Нюх, мужики, у вас соба-чий... И Колян тут... Заходи, пойла вволю... А это что за мать-Мария? – напыжился он, уставившись на Светлану, за-шарил руками по груди, поправил рубаху. – Ее что ли от-лавливали, никак крючок заглотала? Шеф доволен будет... Наш контингент... Заходи, мужики, заходи...
В доме гремела музыка. И когда, подталкиваемая сзади Светлана вслед за пошатывавшимся мужчиной зашла в комна-ту, она опешила. В дымном, пропитанном острыми ароматами помещении стоял смрад. Она осмотрелась по сторонам, наде-ясь зацепиться взглядом за что-нибудь. Трое играли в кар-ты, нисколько не обращая внимание не вошедших. Чуть в стороне сидели еще двое.
– Принимай пополнение, – крикнул, раззявив радостно рот, встречавший. – Петрович, – обратился он к одному из сидевших отдельно, – Васек кошелек привез, королевский кошелек. Давай разыграем.
Светлана же уставилась на парня, который сидел рядом с Петровичем. Ее ожгло. Он был без рук. Безрукий, с культя-ми по локоть, он потянулся к стакану с вином, услужливо налитому заранее. Парень сжал стакан культями и понес ко рту, вытягивая при этом шею. Выражение лица у него стало подобно пьющей лошади с дрожащими, напряженными губами, с оскалом редких крупных зубов. Глаза, по мере приближения стакана ко рту, выпучивались, тело начала колотить мелкая дрожь. Крупные капли пота заблестели на висках. Он сделал один глоток, второй.
– Привет, Афчес, – весело поднял в приветствии руку продавец киоска. – За что пьешь? За баб-с, за Родину или просто так?
– За тебя пью, такого веселого,  – не поворачивая голо-вы, с придыхом, проговорил инвалид. – За благодетелей пью, которые нас предали, за Родину, для которой мы – по-прошайки...
– Афчес, успокойся ты наконец, кто вас предал? Воевать надо было, крошить всех подряд, – откликнулся белокурый, игравший в карты. Партнеры звали его Алексеем. – Писаки раздули про какой-то синдром, про мучеников... Чего ж в Отечественную не было никаких синдромов, там дрались, а не водку жрали да «колеса» глотали... Ну, не повезло те-бе, ты живой – радуйся... Может, я на твоем месте был бы... Сталин за неделю с Чечней справился и без потерь, тот не болтал...
– Сталин, власть... На хрен надо. Что-то грамотных я там не видел, на убой сермяжников гнали, – инвалид опу-стил стакан на стол, голос его осекся, лицо перекосилось, и, наклонившись над столом, он без звука, без стона стал вздрагивать всем своим телом. Стало тихо, так тихо, что ощутимо пополз страх.
– Много понимаете козлы... Афчес, Афчес, – проговорил, почти прокричал инвалид, – да, я – Афчес, а не человек, афгано-чеченский синдром... Ну и что!? Я пока человек, я – человек... Меня Михаилом зовут, повторяю: Михаилом...
– Ты, Миш, геройство свое, как триппер неси, гордо, – не отставал Алексей. – У Горького как сказано – жалость унижает человека... Это классик сказал... Плюнь... На еду и бухало для тебя всегда будет...
Лицо инвалида побледнело, щеки запали, глаза враз про-валились, как огромные карстовые пещеры. Эти узкие, как будто прищуренные глаза, гнусоватый, будто из-под земли, голос вызвали озноб у Светланы. За столом сидел обломок человека, неуклюжий, искалеченный обломок.
– Хозяева... Гнилье... Торгаши... Говенная перестрой-ка... А это во сколько оцените? – потряс инвалид культя-ми, – ведь в стоимости ваших товаров и руки мои заложены, и жизни тех, кто вместо вас воевал, это вы их убили, рав-нодушием убили, никто не возмутился бойней. Обогащались все, власть делили, воровали, а мы...
Инвалид на полуслове оборвал речь, помотал обречено го-ловой. Съежился, сник.
– Заляг в окоп... Нервный ты, право... Счас мы, Михай-ло, тебе успокоительную выпишем, – сощуренный взгляд хо-зяина дачи, как величал его продавец киоска, Петровича, оскользился по инвалиду, была в нем и жалость, и состра-дание здорового к больному, и снисходительное равнодушие. – Чего бухтеть без толку, принимай жизнь, какая она есть... Одинаковой для всех она не может быть, бог так захотел...
– А он не дурак, твой бог... Тебе он и дачу, и все дал, – проговорил инвалид надтреснутым от волнения голосом, и непостижимая ненависть проглядывала в глазах, взгляд ца-рапнул Светлану, про которую, казалось, все забыли в этот момент, – почему-то бог отмечает нахрапистых, тех, кто с ним поделиться может...
– Афчес, успокойся, все путем... Чо беситься, руки не вырастут, а в другом мы тебя не оставим... Вон Нинель пусть подтвердит, да мы для тебя... Родной ты наш...
В углу соседней комнаты, согнувшись в пояснице, моло-денькая девчонка доставала что-то из-под кровати. Она стояла нараскоряку. Слишком тонкие для широких бедер ноги были длинны. На таких ногах раз плюнуть было оскользнуть-ся, отчего, может быть, длинноногие так часто падают, бы-вает и под кого-то. Икры, ляжки напряженных ног белели, и без того короткая юбчонка задралась, оголив то, что и так едва было прикрыто.
– У, заголилась, – замахнулся добродушно Петрович. – Выставилась...
Девица распрямилась, полоснула Петровича ненавидящим взглядом за нечувствительность к ее обаянию, за отказ лю-боваться ею в таком положении.
– Если не ослышалась, то кто-то о подцепе здесь вякал, – вскинулась задиристо она, огляделась, сморщила нос, вы-шла к столу, касаясь рукой стены. Она явно была в подпи-тии. – Разобраться надо, кто кого подцепил... Может он, или он, – тыкала пальцем по направлению к игравшим в кар-ты парням, – а, может, этот? – указала он на продавца ки-оска.
Белокурый и голубоглазый Алексей перегнулся через стол, стал в упор разглядывать Нинель. Девица остановилась пе-ред ним, подбоченилась.
– Где ж ты раньше был, целовался с кем? Вылупился... Нравлюсь? Где больше? Здесь, здесь, а, может, здесь? – сказала она, показывая рукой сначала на обтянутые блузкой задорно торчащие груди,  провела рукой по бедрам, сделала попытку задрать юбчонку. – Я сама от себя другой раз та-щусь... Воще, нечего бесплатно пялиться... Наливай, трубы горят... Не хило живете парниши, стол ломится...
– Ух ты, – кхекнул Алексей.  У нее трубы горят... Ка-кие, верхние или нижние? Пить когда научилась? От тебя молочком попахивает... У мамы спросись, детка...
– Я у папы спросилась, – засмеялась Нинель, усмешка на лице повисла криво, как покосившаяся картина на стене. – Я как себя помню, пью... И никто не указ, что я делаю... Хочу – пью, хочу, – помедлила, поглядела вокруг, сморщила нос, – тоже пью...
– Кто это чудо привел? – спросил Алексей. – Эту кошку замызганную небось на любой  завалинке трахают... Ее про-верить надо...
– Ты себя сначала проверь... Никого не касается, где кого трахают... Это мое личное дело,  огрызнулась Нинель.
– Как твое, как твое! Тушенка вонючая, счас промеж глаз врежу, чтоб место знала...
– Что на вас сегодня нашло, опять завелись, – посетовал Петрович. – Ну, дети малые, сразу петушиться...
– Сикалка... Да на рубль связку таких на базаре...
Нинель, держась двумя руками за стол, наклонилась в сторону Алексея.
– Ну ты, свинья, поговори... Козлы вонючие... Только троньте, своим скажу... Достали...
Несколько секунд в помещении повисла мертвая тишина. Заявление Нинель не вязалось к обстановке... Потом, не вставая, Алексей через стол двинул Нинель по физиономии, она откачнулась назад. Привстав, он поднес кулак к ее ли-цу, Нинель отодвинулась, потом примиряюще лизнула кулак языком.
– Ему дашь, – указал Алексей пальцем на Афчеса. – Дашь, говорю...
Нинель повернула голову в сторону Афчеса, ленивый взгляд сменила растерянность. В узких, прищуренных глазах ее промелькнули и сгорели какие-то непонятые мысли. Она вздрогнула. Выпрямилась, и лицо ее побелело.
У Афчеса от этого взгляда потемнело в глазах, и, чув-ствуя, видя жалость к себе, он обхватил культями голову. Тонкие губы его исказила жестокая усмешка.
– Ему я дам, – проговорила Нинель, взвизгнула истерич-но. – Налейте, ему я за всех дам... Вы все сволочи... И ты, и ты, и ты, – Нинель выкрикивала это, тыча пальцем в каждого присутствующего.
На углу стола грудились стопка грязных тарелок, в банке из-под консервов торчал окурок. Петрович, чтоб разрядить обстановку, небрежно сгреб пустые бутылки в сторону, одна из бутылок упала на пол, покатилась, звеня.