Посолонь. Глава11

11
Лесной, недавно раскорчеванный проселок, соединявший дачные участки с шоссе, под льдистым светом луны пред-ставлял собой жуткую картину. Завалы сдвинутых в сторону пней, обломки, кусты в сумерках были похожи не то на раз-бойничьи гнезда, не то на затаившихся, поджидающих свою жертву монстров.
Наезженная колея, вдавленная в песчаную насыпь, чернела двумя бороздами, ползла и ползла вперед, и так же медлен-но брела по ней Светлана. Порой спотыкалась о торчащие из песка палки. Далеко вверху мерцали похожие на собачьи глаза звезды, и вытекающий из них нутряной свет пронзал какой-то тоскливостью. Голо шептались, подрагивали под ветерком кусты вдоль дороги. Отбрасываемые тени черными пятнами были разлиты на песке.
Светлана совсем не помнила, как очутилась на этой доро-ге, привез ли кто ее или она сама пришла сюда, с кем была и отчего так неспокойно внутри. Было холодно. Она зябко ежилась в куртке. Мерзли колени. Укрыв ладони рук под мышками, Светлана шла, равнодушно уставившись в землю. Кроссовки от росы промокли.
Без мыслей в голове, повинуясь одному неудержимому же-ланию бежать как можно дальше, как можно скорее от черно-го пятна, оставшегося сзади, от безликих, неразличимых, теней ли людей или призраков, боль которых она несла внутри, Светлана не осознавала, что с ней произошло. Было неуютно.
Животный страх зацарапал тело, пробежал с головы до пят, когда догнавшая ее на дороге блудливая собака ткну-лась холодным носом в ногу. Светлана шагнула на обочину, оглянулась, какое-то время непонимающе смотрела на нее, словно увидела в образе собаки что-то другое, потом при-села на корточки. Собака доверчиво села напротив, понюха-ла воздух, вильнула хвостом, поощряя к продолжению зна-комства. И Светлане захотелось ответно вильнуть хвостом. Она почувствовала родственную душу. Может быть, в одной из ее прошлых жизней такая же бродячая собака укусила ее, занесла вирус бродяжничества, который все эти годы мирно дремал, а теперь выгнал ее из дома.
Женщины и собаки в чем-то родственны. Они привязаны к дому, к хозяину, они постоянно нуждаются в участии, в разговорах, в ласке, их необходимо время от времени гла-дить, они требуют, чтобы их время от времени задаривали подарками, и не столь важно какими, это их еще больше привязывает к дому, успокаивает, покоряет. Цепь ли, ошей-ник, украшение или что-то съестное – все это до поры до времени. Им нужно излить на кого-то свою любовь, они должны показать любовь, не просто показать, а какое-то время, если позволяют обстоятельства, быть в этой любви.
Но время от времени и у этих родственных душ возникают такие моменты, когда ничто не может удержать их в рамках ими же принятых правил. Ни цепь, ни подарки. Шлея подпа-дает под хвост. И тогда приходит непонятное, все рушится, все, что копилось, создавалось годами, все связи, все обязательства. Происходит обвал. И тогда в собачьих гла-зах и глазах женщины поселяется тоска, корежащая душу. Начинается маета дурью. Собака исчезает из дома. Уходит. И где она мотается, где рыщет – одному богу известно. А женщина...
Вглядываясь в глаза собаки, Светлана притихла. Навали-лась усталость. Собачьи глаза странно мерцали, то ли в них играли отсветы далеких звезд, то ли свечение шло из-нутри, при этом изливалось спокойствие, разум, вечность, что нельзя описать словами, это надо чувствовать, это идет от сердца.
Светлана не ощущала сумерек, темени для нее просто не существовало, она все видела даже лучше, чем днем. Чем больше Светлана вглядывалась в собачьи глаза, тем зрачки их все больше и больше расширялись, превращались в одну большую воронку, имеющую гладкие края. Верх этой воронки причудливо мерцал, гипнотизировал, завораживал, и  спи-ральный нарез, след чего-то, по которому тускло пробегали голубоватые блики, заканчивался внизу чернотой. У родив-шегося ребенка, когда он сосет, глаза голубые и зрачков не видно, и у умирающего, умершего человека зрачков нет. Зрачки – экран жизни, экран разума, дорога, связующая нить с космосом. Эта дорога меняет цвет на протяжении жизни.
Внезапно Светлана почувствовала, что с ней начало что-то происходить, она начала распадаться на составляющие, замелькали ипостаси ее былых жизней, в них она была и де-ревом, и собакой, и камнем, и боль, и холод, и тяжесть времени, тяжесть былых поколений, наложенных одно на дру-гое, создавали пирог разнообразных ощущений. Она не про-тивилась этому, напротив, почувствовала странную лег-кость. Захотелось невыносимо спать.
Она засыпала. Она осела на песок, согнулась в пояснице, ссутулив плечи, сведя руки на груди. Холод входил в нее... Он как бы выдавливал, замещал то, что было ею. Она выходила из своего тела. Ее тело съеживалось, она, как змея, проползшая сквозь рогатки, вылезала из собственной оболочки. И  с каждым мгновением состояние покоя, невыра-зимое, наполняло ее. Это было состояние божественной не-весомости, блаженства. Она потеряла все, она ничего не хотела в эти мгновения.
Менялась она, менялись ощущения, и вокруг тоже все ме-нялось. И краски ночи стали другими, чудными. Разлилось свечение, и под лунным ли светом, или, может, каким дру-гим, вдруг стали различаться все цвета. И уходящий волна-ми вдаль свет, натыкаясь на деревья и кусты, высвечивал листья, хотя их и не было, цветы, даже какие-то плоды.
Светлана стремительно уменьшалась в размерах, как будто ее относило вдаль, и, отдаляясь от этой дороги, уменьша-ясь, она неведомой силой затягивалась внутрь собаки. Ма-шинально, изумившись тому, что превратилась в небольшой белый шарик, вернее, не превратилась, а вышла белым шари-ком из собственного тела, которое распласталось на песке, отметила, что удобно и покойно устраивается внутри, она слилась с собакой и ее сердце перешло в сердце собаки, стало одним целым, превратилось в одно большое сердце, в одно большое ухо, в один большой глаз. В сотни и тысячи раз она стала лучше слышать, видеть, осязать. Она слышала то, что раньше никогда бы не услышала. Видела то, что находилось за многие метры от нее. Она как бы была везде.
– Слышь, Петро, там баба...
– Да не, какая баба... Собаки...
– Да не собаки... Баба...
– Ну и что, если баба? Подбирать всех? Твоя дома, моя тоже дома... Путевая одна шастать по лесу в эту пору не станет... Прохиндеек полно... Баба... Да на промысел вы-шла, а за кустами пастухи с берданой сидят, только оста-новись... И машины, и жизни лишишься... А если и не так, то пьянь какая-нибудь, охота после нее машину мыть...
– Может, случилось чего? Может, помощь нужна?
– Бог поможет... Он к обездоленным милостлив... Га-зуй...
– Я тебе говорю, баба лежит... Может, остановимся?
– Один остановился, до сих пор в милиции объяснительные пишет. Да они на тебя и эту бабу повесят, и еще сто дел, будешь объяснительные писать да оправдываться... Затаска-ют... Мы никого не видели и нас никто...
На большой скорости мимо лежащей на песке Светланы про-скочила легковая машина.
– Из ближайшего автомата позвоним... Десять минут де-лов-то...
Напуганная машиной сука метнулась с дороги в кусты. Оглянувшись на неподвижно застывшее на обочине тело жен-щины, она помедлила, потянула ноздрями воздух, коротко взлаяла, словно приглашала Светлану за собой и потрусила по натоптанной тропинке.
Светлана уносилась, уходила сама от себя. Ее уносила большая бродячая собака, внутри которой она удобно устро-илась. Ей было тепло и покойно, как будто она находилась в теле матери до своего рождения. Она могла наблюдать все, что происходило снаружи. Ей казалось, что она разго-варивала с этой собакой, она понимала, она читала ее мыс-ли. Согревшись, успокоившись, она почувствовала настоящий голод. С ночи во рту ничего не было. Там на даче, откуда она несла боль унижения, она то ли ела, то ли не ела, только болела, раздираемая непонятной болью голова, мути-ло от выпитого, да и запахи и шорохи той дачи преследова-ли.
Чувство голода передалось и собаке. Она обнюхала пожух-лую траву, покопалась у ольхового куста, где вкусно пахло куропаткой. Замерла, к чему-то прислушиваясь. Светлане показалось, что наконец-то собака поняла, что у нее внут-ри кто-то другой, потому что она как-то странно выгну-лась, широко расставила лапы, задрала хвост. Она не по-шла, а запарила над тропинкой, едва касаясь земли лапами, и этот плавный шаг действовал убаюкивающе.
Впервые за последние несколько месяцев Светлана почув-ствовала себя спокойной. Она была одна, исчезли страхи, исчезло чувство брошенности в этом мире. Все осталось там, вдали, в смутной темени прошлого, что прошло, уже не довлело и не воспринималось болью. Прошлого просто не бы-ло, его заволокла пелена, она от него оторвалась, отдали-лась вместе с теми переживаниями, обидами, но не было и будущего. Это было состояние “нечто”. Оно оберегало ее. Находясь между прошлым и будущим, Светлана была пуста.
Она никогда не была любимой ни в детстве, ни теперь, да и сама, наверное, никогда толком не любила. Она не знала этого чувства. Ее всегда ставили на место окриком в дет-стве, словом ли, взглядом теперь, это было, как ковш хо-лодной воды, который окружающие, не церемонясь, выплески-вали в самый неподходящий момент, вроде они делали доброе дело, пеклись о ней, ограждали ее от разочарований.
Но... Все тянулось из детства, все обрастало новым смыслом, все теперь помнилось и вспоминалось не так, как прежде. Теперь она научилась все раскладывать по полочкам и выхваченное памятью событие, несло совсем другую нагрузку, резонировало с другим, открывало потай. В их семье не было связующего звена. Жизнь все измяла. Жалость была только в мыслях, в душе давно угнездилось брезгливое презрение друг к другу, к достатку.
Взрослея, они все больше и больше отдалялись друг от друга, привязанность уменьшалась, и в конце концов они вообще перестали общаться. Раз в год, да и то если сестра вспомнит, звонил телефон и чей-нибудь голос, пожаловав-шись на безденежье, поздравлял ее с днем рождения... И то если вспомнят...
В этой жизни Светлана давно как-то остановилась. Может быть, тогда, когда поняла, что не может заставить себя не только любить, но и уважать мужа, когда поняла, что внут-ри угнездилась ненависть, переносясь на все, что ее окру-жало: на дом, на ребенка, на все, все... Жизнь была  не в радость, да ее, по сути, и не было этой жизни. Маета.
Из детства она вынесла: все, что касалось семьи, взаи-моотношений – на всем висела завеса секретности. Гово-рить, тем более выносить сор из избы, нельзя, позорно.  Этой темы не касались. Внешне все должно быть хорошо, а внутри...
Внутри Светлана каменела. Остановилась. Зациклившись на непонимании, обвиняя в этом родных, знакомых, она жила одной только этой мыслью, эта мысль стала единственной. И эта единственность ее убивала, медленно, целенаправленно. Она подтачивала изнутри.
Камень на одном месте обрастает мхом... Про человека другой раз говорят – закаменел. Но человек не может весь закаменеть, он состоит из множества частиц, и эти части-цы-песчинки, каждая, живет своей отдельной жизнью, там все: и боль, и радость, они все непохожи. Эти частицы несут свои знания, свой опыт, они даже могут принадлежать разным людям. Человек многолик, разве его поймешь или охватишь сразу! Он должен и может разрываться, распадать-ся на бесчисленное множество, он может жить в разных лю-дях, понятиях. Человек, как песок в пустыне, и как пусты-ню все формирует: ветер, зной, дождь, время, так и чело-века обтесывает и возвышает время, оно же превращает его и в ничто, тлен.
Закаменевший человек боится принимать решения, боится бродить один, страх становится его вторым «я». Он, по су-ти, увечен.
Светлана переступила какую-то грань, за которой должна начаться другая ее жизнь, настоящая, для которой она была предназначена судьбой, рождена. Может, годы назад душа перепутала тела и вселилась не в ту Светлану, по ошибке, и все эти годы металась в поиске самой себе? Все время что-то искала. А сил, умения, способностей у этой Светла-ны, из этой жизни, чтобы изменить себя не хватило. Она слепила себя из того, что было...
Почему ей так покойно в этом чужом поджаром теле? Меж тем собака уселась посреди тропинки, втянула ноздрями воздух, потопталась передними лапами, что-то сбивало ее с толку, и это что-то было не то внутри, не то снаружи. Она обнюхалась, непонимающе коротко взлаяла, уставилась в просвет между деревьями, над которыми висело желтое блюд-це луны, взвизгнув, не сумев с первого раза набрать нуж-ную тональность, сбившись несколько раз, завыла.
Эти клокочущие, кажется, вылетающие вместе с кусками нутра звуки, внушали суеверный ужас. Мольба ли, крик, плач, просьба ли в них, но они несли боль, никого не оставляли равнодушными. Они, как тьма, они беспросветны, они не оставляют места для размышления. Их хочется оста-новить. Они сгибают, зовут, они рождают ответную нена-висть. Запрессовывается тьма, обволакивает, окутывает, подступает удушье.
Находясь внутри собачьего тела, Светлана ясно увидела открывшийся небесный канал, пучок лучей с каждым вырвав-шимся звуком, как бы вибрируя, какими-то толчками опус-кался с неба. Ближе, ближе, этот пучок надвигался, гото-вый пронзить зрачок. Показалось, что вой, вознесшийся на небеса, нашел там отклик, и оттуда был послан сигнал, от-туда шло возмездие. Ужас охватывает Светлану, этот ужас передается собаке, она срывается с места и бежит, поджав хвост. Каким-то боковым зрением Светлана видит, как луч ударяет в землю, где они стояли, неестественный голубова-тый свет от которого вздрогнула земля, и какое-то марево расплылось облачком.
Тропинка выводит к мосту через речку. Там идет ремонт, содрано асфальтированное покрытие, обнажены ребра балок, въезд перегораживает поставленный поперек трактор. Тре-вожно алеет красный фонарь.
На берегу заводи у кустов горит костер. Около него два человека, может, это сторожа, может рыбаки, чуть в сто-роне, вытянув морду к огню, лежит собака. Люди разговари-вают.
Почему-то Светлана остро почувствовала потребность быть ближе к этим людям, у них все было просто и ясно. Ночь, костер, река. Обыкновенные житейские разговоры, которые не оставляют царапин, которые наоборот сближают. Она устала от карусели, которая никак не может остановиться, она устала от муторного падения в бездну.
“Ты вот за жизнь говоришь, – говорил один, уставившись на огонь. Был он в накинутой на плече телогрейке, застег-нутой на верхнюю пуговицу. – Я со своей четвертак прожил. Все, как у всех. И ругались, и мирились, а бес, видать, вокруг нас, вокруг каждого ошивается... Мою в больницу положили, я каждый день после работы к ней ходил. И каж-дый раз мне попадалась навстречу лечащая ее врачиха, сим-патевая такая женщина, ядреная, как увидит меня – улыба-ется: “Идешь? Ждет, ждет...”. Ну и я между делом вверну что-нибудь, комплимент какой про прическу, про погоду и про свое тоскливое одиночество. Она посмеется, посочув-ствует, мне больше и не надо, лишь бы лечила лучше. А раз возьми, я ее пригласил домой. Шутя...
Рассказывавший подбросил в огонь дров. Пламя хлестнуло в небо на какой-то миг сделало ночь чернее.
Врачиха моя вечером и заявилась ко мне. Я – обалдел. Разодетая, благоухающая. От этого конь на дыбы встанет, а уж про меня и говорить нечего. Все, что было на стол вы-метнул,  слова из меня, как из динамика поперли, без остановки. Завела она меня. Распили бутылочку, поговорили за жизнь... Она без стеснения осталась, без упрашивания, без уговора. Да еще такая жадная оказалась, голодная по мужику. Умотала, что и не помнил, как заснул, провалился как в яму, и все. Пушкой не разбудишь. Утром продрал гла-за, автомат внутри сработал, на работу пора. Врачиха моя спит сном праведницы. Я на кухню.., а на столе завтрак приготовлен. Картошка пожарена. Посреди бутылка стоит. Понял, жена из больницы приходила. Видать чутье сработа-ло, а, может, заложили соседи... И вот ведь сучка, не разбудила... Молча... С горя, что влип, налил стакан из бутылки, глотнул – обожгло горло, рот. В бутылке кислота была, что ванну моют. Стою с открытым ртом, ни крикнуть, ни глотнуть... Спасибо врачихе, не растерялась, промыла желудок, отпоила молоком... Язык теперь весь в шрамах... Обоих, дура, хотела отравить. Я накануне зарплату полу-чил, в шкафу под бельем лежала, так моя поделила ее на три части, двести себе взяла, двести мне оставила, а сто врачихе за усладу положила отдельно... Вот и не знаю, что теперь делать, как вечер, так на рыбалку ухожу...
– Не бери в голову, – успокоил напарник. – Чего в жизни не бывает... Ты ж не для себя, для нее старался, чтоб ле-чила лучше, бей на это. Блат теперь у тебя есть, лекар-ства достать можно...
– Дочке телеграмму отправила, та судить меня едет... Дожил...
– С кем греха не бывает, посопит, посопит, да на ту же задницу и сядет...
У костра завозилась собака, коротко залаяла, заскулила, уставившись в темноту, где за кустами скрывалась серая сука.
– Бродит, что ли, кто? – оглядываясь по сторонам, ска-зал говоривший. – Жутко все-таки ночью, мерещится чертов-щина. Хоть и знаешь, что никого кругом нет, а жутко...
Искры, выхваченные языком пламя, растворялись в темно-те, чтобы снова возникнуть звездочками на небе. Огонь с трудом справлялся с тьмой, которая наползала и наползала, прессовалась, придавливала пламя, оно то разгоралось, то никло. И разговор то затихал, то, повинуясь потребности говорить, тек дальше.
– А мне сосед рассказывал про свою жену, – после непро-должительного молчания, чтобы разрядить возникшую пусто-ту, стал говорить второй у костра. – Эксперимент он про-водил... Чудак мужик. Знаешь, как он отучил свою из дома бегать? У баб, чуть что не так, фыр, и полетела, то к по-друге, то к родителям выкладывать наболевшее. Вот и у не-го женушка из таких, поцапались, она сумку собрала и за дверь. “Живи, как знаешь. Надоел...”. Ну, ушла и ушла, сосед не долго горевал, на другой день привел другую, да гостей по этому поводу решил собрать. Летом это было. Надумал в саду отпраздновать. Новая его зазноба целый день готовила, угощений – стол ломился. И носит, и носит из дома. В самый разгар застолья распахивается калитка и залетает бывшая. Видать тоже сердоболы донесли. Что тут поднялось! Ругань, крики. А сосед отвалился на скамейке, поднял кверху палец и витийствует: “Жить с той буду, кто в честном бою победит, в честной схватке...”. Ты б видел, как бабы схватились. Битва насмерть пошла, за волосы друг дружку таскают, царапаются, пинаются, шипят, как кошки. Куда молодой тягаться со старой, ни злости той нет, ни опыта, да и драться не за что, все не ее. Старая до крови ее уделала, выгнала... И хоть бы что, не стесняясь села за стол... А сосед регочет довольный...
Собака снова заскулила, потянулась в сторону кустов.
– Никак сука бегает? Спусти Джона, пусть поиграется, разговеется, поди, вкус забыл... Никуда не сбежит...
– Заразу еще какую подцепит...
– Не боись, у собак СПИДа нет...
Пес с шумом подбежал к серой суке, обнюхал. Сука, при-жав хвост, отскочила. Пес начал заигрывать, прыгал, при-падал к земле, увертывался от зубов, подставляя зад. Са-мое ужасное, Светлана чувствовала, что сука шла навстречу этим ухаживаниям, млела, и готова была отдаться. И когда наступил этот момент, Светлана с ужасом опомнилась...
Светало. На кустах блестками висела роса. Песок отсы-рел. И вокруг никого. Пусто. Лишь шелестел ветер в придо-рожных голых кустах. В эту утреннюю минуту просветления она вспомнила весь стыд, и боль снова скорежила ее.