В омуте страстей. Часть 1

В душном маленьком помещении, загроможденном картинами, Огюст Моруа выводил последние штрихи на холсте. Мужчина спешил. Он покрылся испариной, но не хотел отвлекаться, чтобы открыть окно. Натурщица, не знающая, что ее рисуют, могла в любой момент проснуться или сменить позу. Малейшее движение - и заострятся плавные линии, и тени расползутся, залягут совершенно не там, где следует, и исчезнет то неосязаемое, трогательное, что есть в облике спящей женщины. Конечно, если попросить, Роземари согласится попозировать. Но работать с ней зачастую было трудно – мимика ее менялась быстрее, чем художник успевал обмакнуть кисть в краску.

Мари, так он ее называл, была немкой по происхождению. Родилась в Риквире – эльзасской деревушке, издавна славящейся виноделием. Потеряв родителей, девушка воспитывалась бабушкой и дедушкой. Огюст знал, что Мари рано вышла замуж, но брак распался, а дети остались с отцом. Полгода назад она устроилась в кабаре и успела снискать популярность среди посетителей заведения. Природная гибкость, обаяние и чарующая редкостная красота женщины, словно магнитом, притягивали к ней всеобщее внимание.

Триумфом она гордилась и нежилась в лучах славы, вычеркнув из жизни недавнее прошлое. Хотя после развода приходилось торговать своим телом прямо на улице и принимать мужчин в известном борделе. В этой обители порока художник с ней и познакомился.

Огюст возвратился мысленно в тот вечер. Было около полуночи, когда, проклиная свою затею, они с приятелем нашли на окраине Марселя нужный им дом без вывески, выделяющийся среди других зданий на улице номером на голубой табличке.

Узнав о предпочтениях и подав стаканчик абсента, дама в белом переднике проводила их в зал с мягкими красными коврами. Несмотря на массивность свисающей с потолка люстры из богемского хрусталя, свет ее казался рассеянным и приглушенным, будто поглощался пурпуром на полу, переходящим в разные оттенки кармина на занавесях и обивке мебели. На стенах в золоченых резных рамах висели картины с изображениями обнаженных богинь. Столики украшали букеты цветов в расписных вазах в стиле ампир. У зеркал на шифоньерках из красного дерева были расставлены бронзовые канделябры и высокие подсвечники с зажжёнными свечами. Мраморные колонны венчали зал, а высеченные из гранита статуи обрамляли широкую лестницу, ведущую наверх. В воздухе витали запахи свечей и примешивающихся к ним женских духов, не резкие, а какие-то притягательные, тонкие, нежные, точно благоухание в саду душистой резеды. Посреди комнаты стоял рояль, на котором играла одна из обитательниц этого закрытого дома.  И приятные звуки музыки разносились по залу. А сами жрицы любви, точно те самые богини с картин, одна краше другой, одетые и полуодетые в шелка, расхаживали с бокалами вина, шурша тканями своих одеяний, или сидели на диванах и креслах, смеясь и перешептываясь друг с дружкой. Захотелось оказаться в объятиях этих милых, раскрепощенных дам, окунуться в приветливую, теплую роскошь, как в море, манящее своей прохладой в знойный день. Заведение мадам Бенар не было похоже на пристанище проституток. Скорее, это было царство наслаждений, мир божественной любви, в который ему разрешили попасть.

С дальних диванов, скрытых тяжелыми бархатными портьерами, донеслись мужские голоса, и тут же последовал дружный смех.
Возле самого уха прозвучал вкрадчивый женский голос, который принадлежал, как он понял через некоторое время, хозяйке борделя. Она советовала обратить внимание на ту или иную девушку, перечисляя их достоинства. И когда мадам Бенар, выглядевшая ненамного старше своих подопечных, уже собиралась жестом подозвать одну из красавиц, он ее остановил.

Каждая из девушек была интересна и привлекательна по-своему. Однако взгляд мужчины был прикован  к куртизанке в многослойной батистовой юбке, приподнятой так, что виднелись кружева панталон. Соблазнительно вытянувшись на оттоманке, она с видимым увлечением читала книгу. В девушке ощущалась смесь противоречивых черт, которые просто не могут оставить равнодушными. Сколько в ней было порочности и дерзости, столько же, казалось, присутствует нежности и покорности. Смоляные завивающиеся волосы были убраны в высокую прическу, а молодое лицо чаровницы светилось здоровьем. Мужчина с дикой ненасытностью рассматривал шикарный бюст в обрамлении муслинового камисоля, скользил взглядом от округлых плеч к тонким запястьям, улавливал плавные движения рук, перебегал на туго затянутый в корсет стан и устремлялся дальше - по длинным ногам в черных чулках. Куртизанка отложила книгу и посмотрела на него с вызовом.

- Ее зовут Розали, - представила ему девушку мадам Бенар, по всей видимости, назвав не настоящее имя. – А можно, Роза.

- Роза, - задумчиво повторил он.

Легкой, танцующей походкой девушка приблизилась. Коснулась пальцами его ладони, устремилась рукой к плечу и заскользила дальше по спине. Обошла, будто играючи, улыбнулась и, слегка сжав руку, повела за собой по лестнице…

В памяти всплывали некоторые мгновения того вечера, и так ярко, живо, точно все случилось вчера. Куртизанка не спешила - предложила выпить и пообщаться. Потом дразнила медленным раздеванием возле большого зеркала, в котором отражалась ее роскошная фигура. Он не знал, как правильно нужно раздевать женщину – начинать ли сверху или с туфель и чулок, и помог лишь развязать корсет. Впрочем, художнику не хотелось, чтобы она раздевалась полностью – ему казалось, что с каждой сброшенной вещью приоткрывается тайна, и если женщина полностью обнажится, этой загадочности не останется. Однако когда куртизанка, освободившись от всей одежды, распласталась на большой кованой кровати с забранным пологом, он понял, что таинственность не исчезла. В глубине ее темных глаз было столько огня, что художник неоднократно рисовал их по памяти. А в ее манерах проскальзывало изящество, даже благородство  - отчего он задавался вопросом, как она вообще оказалась в публичном доме. Тогда он решил - пташка недавно попала в клетку борделя, и за внешней дерзкой оболочкой скрывается неопытная девушка. Она как будто позволяла то или иное прикосновение к своему телу, раздумывая, позволить ли следующее.

Стоя у мольберта, он улыбался прежним мыслям. Нет, Мари была далеко не наивной. Скорее, коварная искусительница. В тот вечер, как девушка позже призналась, она просто устала. Почувствовав его волнение, и подумав, что такой клиент не будет выказывать возмущение, она решила немного расслабиться. Огюст, по обыкновению, пытался найти глубокое объяснение поступкам, тогда как все лежало на поверхности.

Он знал, что Мари не по своей воле стала заниматься древним ремеслом: девушка оказалась в публичном доме после обвинения мужем в измене, лишившись работы, имущества и детей. По ее словам, для старого прохвоста это был лишь повод, чтобы расстаться с ней. После чего он сошелся с другой женщиной, готовой, в отличие от нее, терпеть его пристрастие к алкоголю и постоянные вылазки в поисках удовольствий. Чем же руководствовалась его новая пассия – непонятно, но, скорее всего, жаждой наживы. Муж Роземари был обеспеченным. Действительно ли было именно так, а учитывая склонность девушки к преувеличению и тяге обманывать даже в мелочах – оставалось только догадываться. Мари же продолжала рассказывать время от времени о прежней жизни, снабжая свою историю новыми подробностями. И уверяла, что ни о чем не жалела, когда  оказалась чуть ли не на самом дне порочной ямы, ни тем более сейчас, когда знает, что большинство мужчин приходят в кабаре только ради нее. К мужу, унижающему и избивающему ее похлеще самого извращенного клиента, что ей попадались, она возвращаться не хотела. А дети - о них Мари практически никогда не говорила. Однажды, когда Огюст спросил, верит ли она в Бога, девушка ответила, что верит, и что часто молится, но просит об одном – о благополучии своих детей, о сохранении их чистого, доброго имени.

Мари было около тридцати лет, и она по-прежнему оставалась кокетливой, задорной и привлекательной. Казалось, что особенные, пленительные черты только-только в ней раскрылись. Он-то, художник в третьем поколении, в красоте умел разбираться. Лицо ее излучало молодость, мелкие морщинки были заметны разве что при дневном свете, в то время как многие женщины с грустью рассматривают свое отражение, вздыхая по юным годам.

Единственное, что изменилось в ней - так это некогда притягательная пышность форм. Мари сильно исхудала. Временами он находил ее даже изможденной.
 
Но сейчас казалось, что изгибы ее фигуры, окутанной мягкими складками покрывала, стали плавнее, а кожа под мерцающим приглушенным светом отливала золотом и бронзой.

Огюст долго смотрел на спящую женщину: на ее прелестное, умиротворенное лицо со вздернутым носиком и четкой изогнутой линией губ, и оголенное тело - гибкое, хрупкое, и оттого соблазнительное. По спине и плечам этого бескрылого ангела рассыпались черные завитки волос. Мари казалась такой беззащитной, трогательной и невинной. В комнате художника, которая также была творческой мастерской, воцарилась непривычная идиллия. Хотелось продлить эти счастливые мгновения. Еще больше хотелось запечатлеть их на холсте и тем самым увековечить.

Сосредоточив внимание на чертах лица, а также особенно прорисовав розовую ореолу соска и полукружия золотистых ягодиц, он неосознанно переносил на изображение и свое вожделение. Огюст в лихорадочной спешке хотел закончить с некоторыми, важными на его взгляд деталями и вновь оказаться рядом со спящей музой.

В его голове возникали причудливые образы. То она представлялась лежащей на мраморном одре рабой, униженной и обесчещенной, вокруг которой парили демонические существа, явно намеревающиеся лишить ее последней капли жизни. То она была самой вакханкой, царицей вакханок, отдыхающей в тени пальм, в окружении нагих темнокожих прислужниц и прислужников, помахивающих большими веерами из павлиньих перьев. То она казалась богиней Психеей, распластавшейся на золотой шкуре льва в своем величественном Пантеоне.


Шагнув назад, художник вытер рукой пот со лба и придирчиво осмотрел изображение. Затем приблизился, смешал несколько цветов на палитре, и, обмакнув кисть в краску, последний раз коснулся холста.

Мужчина готов был ликовать. После долгих трудов и скитаний в поисках собственного предназначения Огюст Моруа осознал, что тяготеет только к живописи. Оглядываясь назад, он понимал – рука Всевышнего давно вела к этой цели. Но каждая новая картина приносила вместе с радостью и разочарование.

"Все не то, не то", - повторял он из раза в раз.

Ощущение, что в его душе таится нечто ужасное и вместе с тем прекрасное, требующее своего воплощения на холсте, не покидало художника. Изводило. Заставляло вновь и вновь начинать заново. Начинать и бросать, так и не дорисовав произведение. Сколько уже неоконченных картин пылится в комнате? Огюст посмотрел на груды своих трудов. И не испытал сожаления о потраченных силах и времени. Все это не напрасно, если он сможет преодолеть невидимый барьер внутри себя, вытащить наружу искомую суть.

"Неужели, удалось?", - мелькнуло в его мыслях, но тут же исчезло вместе с радостью.

Огюст понял, что в очередной раз нужной гармонии так и не достиг. Сорвав холст с подрамника, художник в бешенстве пытался его разорвать, однако лишь размазал не засохшие краски. Откинул полотно в сторону. И повернулся к Мари.

Облокотившись, женщина лежала уже на боку и с насмешливым спокойствием наблюдала за ним, точно врач за душевнобольным. На ее губах играла полуулыбка. А глаза ничего не выражали – может, действительно насмехалась, или жалела, или еще не освободилась от крепких пут сна.

- Почему ты раздет? – спросила Мари, пробежав масленым взглядом по нагой жилистой фигуре художника. – Хотя, знаешь, в этом что-то есть. Да, правда. Если станешь знаменит, сделай это своей особенностью, исключительной, необычной особенностью. Твори всегда так – обнаженным.

- Просто душно, - пояснил Огюст.

- И поэтому ты возбужден, - Мари не сводила взгляда с его набухшего члена.

Огюсту стало почему-то стыдно, и он прикрылся руками.

- Я хотел передать всю свою энергию на холст, - продолжал художник оправдываться.

- Передай энергию мне. Иди же сюда, мальчик мой.

- Не смей называть меня мальчиком!

В несколько шагов Огюст преодолел комнату и, сжав кулаки, склонился над женщиной. Мари тут же вскочила, кинулась к его ногам, обвила их руками и стала покрывать поцелуями.

- Думала, что ты вообще не умеешь злиться, - между поцелуями зашептала она. – Зачем же ты пытался уничтожить свою картину? Никогда за тобой не замечала такой вспыльчивости.

- Мне все омерзительно, и ты омерзительна, - посыпал оскорбления Огюст.

А Мари с большей частотой одаривала его поцелуями, будто благодарила за прекрасные слова. Влажные губы распутницы плавно поднимались по его ногам, вслед за ее теплыми ладонями. Казалось, что всю нежность и любовь, на которые только была способна, она передавала через свои прикосновения. И вот губы сомкнулись на его трепещущей плоти, со сладострастием впились, как впиваются при самом пылком поцелуе. А руки потянулись дальше - к выемке пупка, крепкому торсу, твердым пружинкам сосков, и вновь опустились, обхватили ягодицы мужчины.

Огюст стоял неподвижно, перебирая, слегка накручивая пальцами шелковистые волосы женщины.

Несмотря на то что Мари казалась вульгарной, как может быть вульгарна падшая, уличная девка, в этот момент ее власть над ним была чуть ли не безграничной.

Он чувствовал ее дрожь, и эта дрожь передавалась ему. Истома, пронизывающая женщину, питала его, насыщала еще большей энергией. Однако подумав о том, что так же неистово Мари ублажает мужчин из кабаре, да пусть даже делает это без какой-либо страсти, художник преисполнился ревности. Подавшись необъяснимому порыву, он схватил женщину за волосы, притянул ближе. Закрыл глаза. И ощутил падение, будто проваливался в самое сопло захлестнувших его чувств. В своем видении он пытался дотянуться, ударить конкурента, скрывающегося в темноте, но образ закружился, потускнел и исчез. А темнота продолжала его пленить и затягивать, все глубже и глубже.

Через мгновение бурный поток страсти уволок его в чертоги наивысшего блаженства.

- Скажи. Нет, поклянись. Поклянись самым святым – своими детьми, - произнес он иссохшими губами чуть позже, - что ни с кем, кроме меня, не спишь, что не оказываешь никаких услуг в кабаре, что твоя работа ограничивается лишь исполнением канкана на сцене.

- Клянусь.

Огюст улыбнулся ее словам, не видя, как женщина скрестила два пальца. Не зная, что про себя она клялась лишь собственной честью.

- Почему ты не хочешь принадлежать мне одному, оставить все эти гнусности? Не хочешь вести нормальную, достойную жизнь?

- Гнусности?! – воскликнула Мари, поднявшись с колен и начав собирать одежду с пола. – Да, только вы, мужчины, почему-то не можете без этих гнусностей. Еще скажи, что тебе не понравилось, как я сейчас ласкала тебя. Да и что значит нормальную? Нищенская жизнь – для тебя нормально? Нет, я не хочу прозябать в нищете. Пусть моя жизнь закончится под забором через пять или десять лет, но эти годы я буду жить, как хочу, - женщина старалась не показывать своей нервозности, но голос ее срывался, - Я не буду беречь сосуд жизни, как многие это делают, трясясь над ним, точно безумцы, боясь, как бы его не испортить, не запятнать, я буду вливать в него все, что мне заблагорассудится, и испивать из него до самой последней капли. Да, я не хочу ничего менять по той же причине, по которой ты не хочешь свернуть с намеченного пути. Продал ли ты хоть одну свою картину?

- Хотя нет, причины у нас разные, - добавила она уже спокойным, ровным голосом.

- Подожди, Мари, - схватив ее за руку, сказал Огюст. - Не уходи. Останься со мной.

Оттолкнув его, она продолжила одеваться. И когда оделась, уже в дверях выпалила:
- А хочешь знать правду? Да, я ублажаю других мужчин, так же, как ублажала тебя. И они мне платят.

- Ты шлюха! – выкрикнул Огюст ей вслед. – Ну и убирайся, жалкая шлюха.

- Это ты жалок, - презрительно произнесла Мари. Как же ей осточертело его притворное благородство!

Хлопнула наружная дверь, давно исчезло эхо ее быстрых шагов, когда спускалась вниз по скрипучей деревянной лестнице. А перед взором художника все еще стоял ее облик – самоуверенное, надменное лицо и холодный стальной блеск глаз.

«Злость обезображивает лица, но эта женщина восхитительна в гневе. И зад у нее отличный», - восторгался мысленно Огюст.

Он знал, где ее можно найти, был уверен в их примирении, а потому не печалился из-за ссоры.


Огюст поднял холст. Осторожно поставил на мольберт. Отошел на несколько шагов назад. Взглянул на смазанное изображение. И заговорил так громко, как если бы в комнате был еще кто-то, помимо него.

- Да, да, - повторял мужчина. - Я пытался усмирить, облагородить ее облик, когда нужно было вытаскивать наружу ее порочность и злость.

Мари не была его идеалом женщины, скорее она была воплощением страсти, наваждением, безумством. Она была его музой. Еще недавно Огюст хотел соединить с ней свою жизнь, но последние ее слова заставили изменить эти планы.

Его мысли прервали напевы и причитания, донесшиеся из соседней комнаты, где жили пожилая женщина с больным сыном. Звуки почему-то напоминали отпевание при похоронах. Но поскольку художник не слышал о смерти соседа, то вероятно, проводившийся обряд был связан с ухудшением его самочувствия. В любом случае это повергало в уныние. Насыщенный запах ладана проник сквозь щель двери. Мужчине стало трудно дышать. Он распахнул окно и, закрыв глаза, подставил лицо свежему воздуху.

Пыль, поднятая ветром с подоконника, собралась в небольшое облачко вокруг него – художник этого не заметил. Огюст Моруа размышлял о том, как короток момент счастья - мелькнет призрачной вспышкой, разбередит душу и ускользнет от своего обладателя, спрячется в альковах недосягаемого бытия. А так хочется к нему прикоснуться, удержать. Ведь вот оно, счастье – всегда окружает.

Из окна виднелся кусочек светлого бирюзового неба, озаряемый лиловым светом, но узкий переулок еще утопал в темноте и тишине. Несмотря на раннее время, народ уже покидал дома и заполнял улицы. Из трубы харчевни валил густой дым, скрывая чернотой небосвод с его неописуемой, божественной палитрой. Запахло свежеиспеченным хлебом из пекарни. А со стороны бульвара донесся стук колес первых экипажей...



Продолжение следует.