ВИКТОР СМОКТИЙ
ЯДЕРНЫЙ РЭП,
или
са;тан поезды;
Москва, 2015 г
ПРОЛОГ
Новости дня:
1966.02.21 Президент Франции де Голль призывает распустить блок НАТО.
1966.03.10 Франция требует вывода военных баз НАТО со своей территории.
1966.07.01 Франция выводит свои войска из военной организации НАТО.
1966.07.06 50 пленных американских летчиков проведены по улицам Ханоя.
1966.07.31 В Великобритании упразднено Министерство по делам колоний. Часть сотрудников переведена в Министерство по делам Содружеств.
1966.09.27 После убийства молодого чернокожего американца в Сан-Франциско вспыхивают расовые волнения.
Отец мой удивился, когда я ему показал номер «Комсомолки» с большой, на целую полосу, статьей о комсомольских диверсионных группах, действовавших под Москвой осенью 41 года.
– Наш ротный, - обрадовался он, увидев там фамилию какого – то майора, которая соседствовала рядом с Берией и Судоплатовым. – Это что же, теперь об этом можно говорить?
- Как же ты попал в такую компанию?- удивился я.
- Обыкновенно: добровольцы – два шага вперед! Отобрали самых крепких и грамотных. Я был радистом. А чем тебе компания не нравится? Зоя Космодемьянская в одной из таких групп была.
- Я читал, немцы в лес боялись заходить.
- Ага, боялись, такие засады устраивали, любо - дорого… Однажды мы поперлись в лунную ночь через речку, думали, откуда тут немцам быть – лес, зима, мороз. Только зашли на середину, они три мины бросили, лед покрошили и даже стрелять не стали, потому что по их понятиям человек в мокрой одежде по такому морозу не выживет.
- А вы костер развели? – догадался я.
- Какой костер? – возмутился отец моему легкомыслию. – Спичку в лесу зажечь нельзя было. Под елкой залегли в снегу – и просохли. Никто даже чихать не начал, вот удивительное дело, - мечтательно вспомнил он, уже обремененный многими болезнями.
- Немцы в лесу нашем лазили так же, как и мы. Помню, отошли как – то утром от ночевки, ну, минут пять, наверное. И один из нас вдруг вспомнил, что ножик оставил, которым банку открывал. Упросил командира одному вернуться. Тот долго не соглашался, но потом разрешил. Ждем десять минут, двадцать, а того нет. Решили все вместе вернуться. Через пять минут вышли на место ночевки – следы борьбы, кровь на снегу. А ведь было тихо, ни стрельбы, ни криков. Но самое страшное, это оказаться раненым в отряде…
- Ну, что, свои добьют, что ли? – спросил я.
- Разное бывало – и свои, и сам, но не в нашей группе, - отмел отец возможные расспросы.
- Но ты же был ранен? – настырно допытывался я.
- Это уже на выходе из рейда, - оправдался он, - меня рация спасла, спину прикрыла, а поясницу осколками посекло.
Следы этого ранения я видел на его спине - ближе к пояснице кожа была покрыта бугорками, которые не брал загар.
- Я в госпитале лежал, когда немца уже от Москвы погнали. А мне это даже в солдатскую книжку не записали. Они встречаются, наверное, - сказал он, глядя на статью.
Желая сделать отцу подарок, от большого ума, я написал в военкомат и довольно скоро получил ответ, что Смоктий Петр Трофимович, 1919 года рождения, в списках бойцов, воевавших под Москвой в специальных комсомольских диверсионных отрядах в октябре – ноябре 1941 года, не числится.
Отец был смущен и подавлен этой новостью, ведь получалось, что он мне все врал. Я – то верил и знал, что все было так, как он мне рассказывал, а он не понимал, почему государство от него отреклось и не хочет подтвердить очевидные факты.
Я вспомнил эту историю, когда узнал, что некоторых солдат, погибших в Чечне, официально считали пропавшими без вести во время самовольной отлучки из воинской части около Свердловска. Потом было еще много разных скандальных эпизодов, ставших достоянием гласности, по поводу участников войн Советского Союза, которые это государство, само приказавшее долго жить, как бы, не вело – в Африке, на Ближнем Востоке, в Латинской Америке. Какие еще участники, если войн не было!
Поэтому я не очень удивился, когда на просьбу подтвердить мое участие в ядерных испытаниях на Семипалатинском полигоне, получил однозначный ответ, что я там не служил.
Так вот, господа захватчики и агрессоры, прежде чем напасть на Российскую Федерацию, хорошенько проверьте, где ее солдаты, Очень велика вероятность, что они совсем не там, где вы ожидаете их встретить.
А я, как и мой отец, попробую рассказать обо всем, чего не было и не могло быть.
Обо всем по порядку.
ПРОВОДЫ
Новости дня:
1967.01.25 Около 70 китайских студентов, возвращавшихся из Европы в КНР, блокировали мавзолей Ленина на Красной площади в Москве. После подавления беспорядков они были высланы в Китай];
1967.01.26… Хунвэйбины («Красные стражи») начали осаду здания советского посольства в Пекине как ответный шаг на высылку китайских студентов из Москвы;
Когда мой отец, сорока шестилетний мужик, прошедший войну, глядя на меня на проводах, вдруг заплакал, я впервые понял, что буду чувствовать на собственных похоронах: все слова уже сказаны, все объятия и поцелуи совершены, пора заколачивать крышку и уносить…
Всех призывников загнали в дам культуры имени кого – то и на дармовщину запустили фильмы о Великой Октябрьской революции. И вот, сидим мы в холодном темном зале, как непротрезвевшие души в ожидании Харона, перевозящего умерших через Стикс, а на том берегу, на белой саване экрана, вовсю уже резвится Владимир Ильич Ленин, про которого я знал, что он –то уж умер.
Харон куда – то запропастился, а в это время нас построили в фойе на фоне фотографий ударников социалистического труда, и команда военкома начала привычный шмон для отжатия водки призывников.
Первую бутылку они отняли довльно безболезненно под вялые протесты «не имеете права», но военных чиновников подвело желание придать этому произволу воспитательный характер, и они завели речь о том, что каждая утаенная от них бутылка может стать источником преступления и пробивает брешь в обороноспособности страны, а поэтому лучше будет, если мы добровольно отдадим подрывной продукт в их надежные руки.
Речь эта, с фальшивым пафосом произнесенная нетрезвым капитаном, задела за живое, и один парень, до которого еще даже очередь не дошла, достал из сумки бутылку «Столичной» и со словами:
- Да, подавитесь вы, ****и! – шарахнул ее об пол.
Повисла напряженная тишина.
- А вот за это мы тебя, - начал было сурово капитан, но все только развеселились.
- Что, в армию заберете? – под общий хохот спросил толстый языкастый парень.
Капитану хватило мозгов не усугублять ситуацию, и дальнейший отбор водки проходил уже в кабинете директора клуба в индивидуальном порядке, и с гуманным откатом хозяину бутылки. Ребята выходили оттуда, жуя бутерброды или просто куски колбасы, отрезанные нетвердой мужской рукой.
- А у тебя водки нет? – разочарованно спросил капитан, основательно перерыв мою сумку.
- Не хочу подрывать обороноспособность государства, - браво ответил я.
Капитан посмотрел на меня со смертельной скукой и сказал:
- Запомни первое армейское правило – меньше пиз..ишь, дольше живешь. Зови следующего.
В клубе мы прокуковали с шести утра до пяти часов вечера, потом нас отвезли на станцию и посадили в электричку «Щелково – Москва». Эта станция «Щелково» до сих пор сохранилась такой, как будто на дворе сорок первый год, и немцы уже у самой Москвы. Когда там случается бывать, все время вспоминается картина Дейнеки «Оборона Петрограда», где люди с винтовками решительно шагают по переходу над желдорпутями.
Для киношников на этой станции и придумывать ничего не надо - дорисовать на компьютере тревожный малиновый закат и летящие бомбить Москву юнкерсы, а по переходу пустить переодетых солдатами студентов театральных вузов, только проследить, чтобы на ногах у них не было кроссовок, а на плечах были трехлинейки, а не АКМы. Ведь если верить авторитетным военным историкам, черпающим свои сведения из бездонных сверхсекретных ведомственных архивов, в ту войну АКМы были только у трех человек: у Сталина – золотой, у Жукова – серебряный, и у Берии (две штуки), склепанные в курчатовских шарашках из обломков НЛО, похищенных до кучи с ядерными материалами с секретной базы ЦРУ в Лос – Аламосе.
В Москве мы стройной гурьбой перешли Комсомольскую площадь, с Ярославского вокзала на Казанский, и, спустя три часа, уже ехали в январскую ночь на поезде «Москва – Алма – Ата».
Время от времени возникали споры, куда нас везут, но сержанты сопровождения только улыбались как Будды и ничего не говорили. Это было наше первое соприкосновение с военной тайной.
В вагоне быстро установились армейские порядки: в первом и последнем купе назначили дневальных, которые не должны были никого впускать и выпускать из вагона, и наши бывшие товарищи моментально превратились в держиморд.
- Куда идешь?
- А тебя это колышет?
- Сержант не велел выходить.
- А пошел он.
Но в это время появлялся сержант и начинал демонстрировать нам систему армейского подавления, состоящую пока из глухих угроз – взять на заметку, а по прибытии в часть, «посадить на губу» и «устроить райскую жизнь». У одного сержанта это получалось убедительно, у другого – не получалось совсем, видно было, что врать он не умел и не получал удовольствия даже от притворного нашего испуга. Но второго как раз слушались, а первого опасались, но не повиновались.
К вечеру второго дня у всех стало иссякать курево, сигареты кончились даже в буфете вагона – ресторана, и все вынуждено перешли на кубинские сигары, которые в то время считались чем -то вроде махры, такие же дешевые и крепкие. И вот все призывники задымили тонкими сигарами «Romeo y Julita», «Partagas», «Montecristo», а у «плохого» сержанта появился металлический пенал толстенной, с палец, сигары «H.Upmann», который он всем демонстрировал как намек, надо понимать, на кратчайший путь к его сердцу.
Перекуры с сигарами стали долгими, а за окном тянулось бесконечное белое пространство, не обезображенное следами человеческой деятельности, и только появлявшиеся изредка рядом с железной дорогой домики обходчика или обходчицы, судя по детским вещам, деревянно, словно они вырезаны из фанеры, раскачивающимися после стирки на провисших веревках, намекали нам о том, что в СССР люди могут жить везде.
Я был доволен, что нас везут в глушь, очень не хотелось служить даже рядом с каким – нибудь поселком городского типа и испытывать его соблазны, но за Волгой они же тоже были, и мы снова и снова начинали играть в города.
В вагоне откуда – то появились две гитары. Все перепробовали свои силы, но охотно слушали только Серегу, Серого, как его все сразу стали звать. Песен он знал, наверное, миллион, за все время, пока мы ехали он почти ни разу не повторился, но одну песню его постоянно просили исполнить, несмотря даже на его сопротивление, так она ему, в конце концов, обрыдла.
- Мама ты спи- ишь, а тебя одевают,
В тот самый чужой незнакомый наряд,
И люди чужие над мамой рыдают,
И свечи воскОвые тускло горят, - тоскливо выводил он, и все затихали, перебирая нехитрые воспоминания или пытаясь заглянуть в свое будущее, показывавшее из рукава пока только три карты, три года непонятной солдатской службы. Шестерка, семерка, а дальше ничего не видно, рябит в глазах от сигарного дыма.
Серый мастерски исполнял любую песню на заказ - хоть Окуджаву, хоть Высоцкого, правда Высоцкий у него звучал чисто конкретно как лагерный бард, а у Окуджавы появился очень органичный цыганский надрыв, но он пел и какие – то незнакомые песни. Даже в передаче Эдуарда Успенского «В нашу гавань заходили корабли», куда писатель затаскивал песни, рожденные без ведома Главлита, я не слышал ничего подобного. Но, странное дело, Серега ничего не слышал о Галиче и Киме, которые были уже популярны в то время. Я пытался напеть ему что – то, чтобы он вспомнил, и ничего, как будто он жил в другое время в другой стране.
В Семипалатинске мы пересели на другой поезд, составленный из вагонов пригородных электричек невиданной тогда комфортности – с мягкими сиденьями. Часа через три проехали станцию со сказочным названием «Половинка».
- Половинка чего? – стали мы приставать к сержантам. – Это значит, скоро приедем?
Они только загадочно улыбались, и все поняли, что у этой веревочки, которая вилась четыре дня, скоро будет конец. Всех вдруг охватило дикое возбуждение, даже нашлась какая – то выпивка с пробуждающейся солдатской сноровкой приобретенная при пересадке. Выпили все и, прощаясь с прежней жизнью, начали рвать на себе одежду, сначала кто – то для смеху оторвал карман рубахи, потом воротник…
Подъезжая к станции с кладбищенским названием «Конечная» мы уже были готовы к реинкарнации в солдатской оболочке, на многих вместо гражданской одежды висели лохмотья.
Обходя наш оборванный строй, встречающий нас капитан громко пожалел:
- Жалко, вы на один день опоздали. Вам бы вчера в таком виде приехать.
- А почему, товарищ капитан?
- Вчера здесь минус сорок было. В баню, - приказал он
И вот здесь – то, в бане, судьба, пожалевшая и не заморозившая наши полуголые тела, одетые в ошметки, наказала нас за то, что мы, дав волю чувствам не лучшего разбора, бездумно порвали то, что котировалось среди дембелей 66 года выше всего – нейлоновые рубахи. А ведь даже за нейлоновые носки давали одну, а то и две пачки сигарет. Мы как бы вернулись в СССР 61 года, когда всего этого почти не было, и нейлоновые рубахи дарили на свадьбы и юбилеи, как самые дорогие вещи, которые просто так не купишь.
Дембели смотрели на нас, как на придурков, которые совершенно не знают цену настоящим вещам, и нам нечего было возразить, придурки и есть. Сколько курева и чая можно было бы получить за здорово живешь, просто за то, что становится мусором, когда сбрасывается гражданская оболочка и вместо нее появляется солдатская.
Конечно, можно было свою одежду отослать домой, но течение армейской жизни очень сильно этому препятствовало. Я обещал отцу отправить обратно его драповое пальто и поэтому, когда перед строем в ШМС, куда нас всех определили, объявили, что желающие отослать гражданские вещи домой могут выйти из строя, я с готовностью остался в казарме, ожидая дальнейших указаний. И дальнейшие указания скоро последовали. Пришел прапорщик, построил нас и повел на улицу. Там нам предложили рукавицы, кирки, ломы, лопаты, носилки, и мы два часа долбили старую кирпичную кладку, намертво схваченную хорошим старым бетоном. Потом дробили добытый кирпич кувалдами, и этим молотым кирпичем драили сортир, чуть не написал – мужской, но ы армии тогда других не было.
Так повторилось еще два раза, на четвертое предложение отослать вещи домой я уже выйти из строя мужества не нашел. А мой земляк отправил – таки, с пятого или шестого раза. Отец на меня обиделся, и я, в оправдание, рассказал ему всю эту историю, но она даже мне уже не показалась убедительной. Слабость для своего оправдания требует гораздо больших усилий, чем необходимо для ее преодоления.
ПЕРВЫЙ РАЗВОД
Новости дня:
1967.01. На космодроме мыса Канаверал при проведении наземных испытаний ракеты-носителя «Сатурн-1Б» и космического корабля «Аполлон-1» произошёл пожар в кабине корабля. В этот момент в ней находились американские астронавты Вирджил Гриссом, Эдвард Уайт и Роджер Чаффи, которые погибли.
1967.03.31 Верховное командование НАТО переезжает из Франции в Касто, Бельгия.
Первый развод был уже на следующий день после прибытия на полигон. Когда все побежали на улицу строиться, внизу в подъезде, с непривычки, случилась давка, потому что дневальные, по заведенному порядку, вымыли лестницу, и нижний марш перед выходной дверью успел покрыться ледяной коркой. Потом мы уже знали об этой засаде, но в первый раз шишек набили, хорошо еще, что обошлось без переломов.
Наши казармы были в четырехэтажных зданиях рядом с плацем, большим выметенным асфальтовым полем с монументальной трибуной на краю. Каким – то чудом мы довольно быстро построились лицом к этой трибуне под презрительными взглядами взгромоздившегося на нее начальства.
Светло фиолетовым морозным утром над плацем поднимался легкий парок от дыхания тысячи солдат. Матово поблескивали медные трубы военного оркестра. Казалось, что сейчас объявят о чем – то роком и значительном, о вероломном нападении Тамерлана, например, и мы прямо с плаца, не вооруженные, не жрамши, под звуки военного марша двинемся навстречу врагу.
Но жизнь оказалась мудрее и проще. Для начала нам объяснили, что мы попали в Школу младших специалистов, военное учебное заведение, которое за несколько месяцев готовит из гражданского раздолбая солдата, который сможет чего – то, без большого ущерба для Родины, включать, и с которого хоть что – то, в случае ущерба, можно спросить. Под конец командир части рассказал о вчерашней самоволке троих солдат из разных рот, которые, встретившись у женского общежития и распив спиртные напитки, затеяли драку, в результате которой одному из них проломили голову штакетиной.
Над строем словно пробежал ветерок сомнения, да и позади командира части офицеры тоже что – то стали оживленно обсуждать. Он полуобернулся назад, прислушался к разговорам и скомандовал:
- Отставить! Поясняю: конечно, штакетиной невозможно проломить голову в зимней шапке, но в этой штакетине был гвоздь!
Это объяснение моментально примирило всех спорящих, а новобранцы узнали, что в самоволку уйти здесь просто, выпивку достать можно, где – то здесь рядом есть женское общежитие, и все может кончиться благополучно, если не хватать первую попавшуюся штакетину с гвоздем.
Всюду – жизнь.
В предпоследней войне из- за женщины
Развевающимся ножом
Был один человек покалечен,
Неизвестный ни до, ни потом.
Он ругался, от ран кончаясь,
Но, отталкивая врачей,
Все смотрел, как вдали качались
Пары созревавших щей.
Я попал в роту «засовцев», операторов засекречивающих устройств, превращающих человеческую речь в голубиное воркование. Через три месяца учебы я должен был работать на этом аппарате, напоминающем пишущую машинку, со скоростью 120 знаков в минуту. У меня был потом, на гражданке, начальник, который в армии был сержантом учебной роты, готовившей «засовцев», только в Харькове. Так вот, особо важные бумаге по работе он печатал сам, и все машбюро сбегалось посмотреть, как легко, с какой скоростью и артистизмом он это делает. Он читал страницу и печатал, не глядя на клавиатуру всеми десятью пальцами. На всю печать он тратил ровно столько времени, сколько нужно было, чтобы прочесть текст. И я мог бы стать таким сверхчеловеком, но фатум, фортуна, жребий, карта, фишка, рука провидения и десница рока, - все вместе поднатужились и перевели уже начинавшую ржаветь стрелку на линии моей судьбы.
После принятия присяги, где – то на пятый день занятий по специальности, во время перерыва, я пошел в читальный зал, где были довольно свежие подшивки журналов. Я листал «Совтский экран», когда в зал вбежал мой земляк, мой однокашник по техникуму, служивший со мной в одном взводе Боря Грушевин и стал тянуть меня к выходу.
- Что случилось? – спросил я, испугавшись, что, может быть, из дома пришла какая-нибудь плохая весть.
- Там пришел «покупатель», - не разжимая губ, прошипел он.
- А я здесь при чем?
- Ты же сам говорил, что хочешь остаться здесь, на полигоне.
Я действительно это говорил. Мне не нравилось, что в ШМС все делается по команде и строем. Где – то я это уже видел. У психиатров это навязчивое ощущение называется дежавю. Потом, когда увидел на плацу портреты героев войны, вспомнил, где это было – в пионерском лагере, там тоже вокруг стадиона стояли портреты героев войны, только юных диверсантов и подпольщиков. А потом, когда я уже служил на площадке «Г», к нам в команду вернулся дослуживать один парень из дисбата. Там то же самое, сказал он, когда я поделился с ним этим наблюдением. Конечно, это большая роскошь служить в армии и не ходить строем, но помечтать – то можно, тем более, что я видел, марширует только ШМС, остальные заняты какими – то другими делами, полигон, все – таки.
Кроме того, после окончания ШМС нас должны были еще куда – то послать, а здесь я уже начал привыкать, и вечером, когда наши занятия кончались, и мы строились на улице, чтобы идти на ужин, с городского катка, как во Фрязино, доносилась музыка и девичьи голоса.
Когда мы с Грушевиным подошли к дверям нашей учебной аудитории, то увидели человек десять, окруживших высокого богатырского вида старлея.
- Вот он, - сказал кто – то, и я оказался перед офицером – «покупателем». Это был не первый случай переманивания из нашей ШМС в местные службы, но наши ребята шли на это неохотно, опасаясь стариковского гнета, от которого в ШМС были защищены, поэтому капитан, приглашая меня, постарался придать этому моменту некоторую торжественность.
- Вы любите радио? – спросил он меня, как в фильме «Старшая сестра» спрашивает актриса Доронина – «Вы любите театр?».
- Я без ума от него, - ответил я, не удержавшись, так же фальшиво.
- А вы хотели бы работать на метеостанции?
- Да он радиолокационный факультет закончил, - вступились за меня оскорбленные никчемностью предложения товарищи.
- Вы, наверное, представляете себе метеостанцию по старинке, как деревянную будочку с термометром, а наша метеостанция – это подразделение, вооруженное современнейшим оборудованием. Хотели бы вы стать командиром радиолокационной станции?- старлей одним махом разметал ряды моих защитников.
Я посмотрел на своих техникумовских и боевых друзей, и мне показалось, что между нами уже пробежала какая – то отделяющая нас трещинка. Я уже почувствовал себя отдельно от них:
- Согласен, - сказал решительно я, - заявление надо писать?
- Нет, просто назовите свою фамилию.
- Смоктий, рядовой, 3-я рота
- Это я знаю, - небрежно бросил старлей.
- Вить, скажи и за меня, - прошептал Боря Грушевин.
- Товарищ старший лейтенант, а вам не нужен еще один специалист того же профиля, выпускник техникума? – спросил я уже почти панибратски.
- Посмотрим, - уже вполне обыденно сказал капитан. - Фамилия?
- Рядовой Грушевин, - рявкнул Боря, как будто он стоял в строю лейб – гусар, а перед ним был Император Павел.
Старший лейтенант удивленно повел бровью, но, как оказалось потом, подобные аттракционы он любил.
- Зря ты за Грушевина хлопотал, - сказал мне вечером парень, который учился с ним в одной группе.
- А что, большое говно?
- Сам посмотришь, - не стал он вдаваться в подробности.
Настроение от того, что я, выручая товарища, свалял дурака, было скверное, но вдруг мне в голову пришла мысль, что я все равно сделал ход в правильном направлении, ведь не зря же мне вдогонку послан такой, как Боря Грушевин. В природе должно сохраняться равновесие везения и невезения.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Новости дня:
1967.03.02 Проходит 9-я церемония вручения «Грэмми». Запись года: Фрэнк Синатра (Frank Sinatra) — Stangers in the Night из альбома Sinatra, a Man and His Music. В числе номинантов были Джон Леннон и Пол Маккартни с песней Michelle
1967.03.06 Светлана Аллилуева, дочь Сталина, обратилась в американское посольство в Дели с просьбой предоставить ей политическое убежище.
На следующий день за мной явился каптёрщик третьей команды инженерной группы испытательного полигона Полыгалов, бойкий разговорчивый малый с ухватками современного менеджера. Он моментально выправил аттестат, сказал, что я имею право взять с собой (это был последний шанс спасти отцовское пальто, но я предательски даже не вспомнил про него), и я вышел из казармы ШМС свободным человеком. Я это почувствовал по взглядам, которыми меня провожали земляки.
Проходя мимо солдатского кафе, я угостил Полыгалова чаем с пирожным и затарился двумя пачками сигарет «Стюардесса». Все это время Полыгалов рассказывал мне о том, что такое метеотделение. Третья команда, а не рота, уточнил он, это главное подразделение испытательного полигона, многие солдаты которого работают (меня очень порадовало это слово) в исследовательском центре за пределами военного городка, поэтому у них двойное подчинение – в казарме одни офицеры – старлеи и капитаны, а на работе другие – майоры и полковники. У многих солдат допуск такого уровня, что и не всякий офицер из третьей команды туда попадет.
Казарма третьей команды размещалась в двухэтажном насыпном бараке, но он был более обжитой и уютный, чем кирпичные блоки ШМС, забитые внутри под завязку двухэтажными железными кроватями, застеленными так, как будто на них никто никогда и не ложился. Здесь кровати были похуже, некоторые заметно продавленные, застеленные аккуратно, но без армейского психоза. Оказывается, во время подготовки к взрыву, «работе», как здесь говорят, состав команды сильно меняется, увеличивается или уменьшается за счет командируемых в степь, поэтому количество коек не совпадает с личным составом. В углу казармы был оборудован уголок культуриста с разными самодельными снарядами, изготовленными из свинцовых кирпичей и блинов разных размеров, которые насаживались на гриф тяжелоатлетической штанги. Над всем этим висел плакат, посвященный 20- летию победы над немецко – фашистскими войсками. Полыгалов приподнял край плаката, и под ним я увидел вырезанные страницы из журнала американских культуристов «Muscle builder»,обложки польских, венгерских, югославских журналов со звездами бодибилдинга – «Белым бомбардировщиком» Дэйвом Дрейпером, Гарольдом Пулом, симпатягой Дэном Ларри, «Звездой звезд» Фрэнком Зейном, и еще десятком улыбающихся крепышей.
И таких же крепышей я увидел в каптерке старшины Ширкунова, но не на плакатиках, а вживую: все «старики», а их там было человек шесть, еле помещались в не тесном в общем – то помещении из – за своих бицепсов, трицепсов и дельтовидных мышц, отчего казалось, что именно здесь находится международный центр здорового тела. Это были заслуженные матерые старики 44 и даже 43 года рождения, переслуживавшие уже почти по полгода.
- Вот привел радиста на метео, - представил меня Полыгалов.
- Откуда будешь? – приветливо спросил меня старшина.
- Из – под Москвы, город Фрязино.
- Вить, в твое отделение бойца привели, - показал на меня старшина вошедшему сержанту, высокому атлету, похожему на Олега Даля. - Вот твой командир, сержант Виктор Собчук, - представил его мне старшина.- Знаешь, он откуда? Фрязино, где – то под Москвой.
- Елки – палки, - изумился мой новый командир, - а я из Щелкова.
Тут я чуть не упал.
- Земляки, что ли? – спросил Ширкунов.
- Ближе не бывает, - подтвердил Собчук, - пять километров.
- Наш военкомат в Щелкове, я оттуда и призывался, - радостно сказал я, доставая сигареты и протягивая моим новым собратьям по ядерному оружию.
Все посмотрели на старшину. Он вначале замялся:
- Вообще – то в каптерке не положено курить. А,- решился он, увидев мою растерянность, - давай за знакомство, но потом здесь ни – ни, - показал он на пачку.
Все взяли по сигарете, закурили.
- Хе, - продолжал удивляться Собчук, - хрен знает куда уехать, чтоб земляка из Фрязино в отделение получить.
Чтобы попасть на метеостанцию, нужно было выйти из военного городка по специальной записке. От КПП шло три дороги. Налево - в городок Курчатов, похожий на обычный районный центр, где были магазины, женские общежития и офицерской дом культуры, перед которым мы однажды маршировали в какой – то праздник. Прямо в ста метрах находился другой КПП, через который можно было попасть в научно – исследовательскую, лабораторную воинскую часть, где проводились таинственные опыты, о которых никто друг другу ничего не рассказывал. Я только однажды побывал там. После ахового солдатского ремонта мы соскабливали безопасными лезвиями краску со стекол на окнах и скоблили осколками стекла заляпанный красным лаком паркет в комнате, где посередине, за толстой грубо покрашенной, с потеками, кубовой краской решеткой мертво серела какая – то металлическая громада, похожая на вырванную из шахты кабину лифта, с множеством разноцветных лампочек на фасаде.
- Это электронно – вычислительная машина, - со значением произнес тогда старший лейтенант Белоглазов, давая понять, что мы находимся у алтаря новой веры в животворящую созидательную мощь ядерного оружия.
Если же, выйдя из КПП, взять сразу вправо и пройти метров четыреста между глухими бетонными заборами нашего городка и научной части, то окажешься лицом к лицу с открытой степью, исполосованной следами машин, вывернувших из – под неглубокого снежного покрова песок и суглинистую пыль. Эти четыреста метров я вполне прочувствовал, когда мы с Володей Гилевым ночью перли на себе теннисный стол, украденный у стройбатовцев. Операция лихая и дерзкая, нам даже пришлось прислонить его к бетонному забору и спрятаться за ним, когда посередине этого проезда нам повстречалась патрульная машина. Лист фанеры, брошенный кем – то у забора патруль не заинтересовал, а то хороши бы мы были. Здесь до метеостанции уже совсем близко, только свернуть за угол прямо под …
- Это еще что за табор? – остановил нас молодой лейтенант, когда мы свернули у караульной вышки.
Он командовал сменой часовых, которые по уставу, из рукава в рукав, передавали друг другу караульный тулуп.
Сержант Собчук козырнул лейтенанту и доложил, что метеотделение следует на метеостанцию для несения службы.
- Они всегда здесь ходят, - поддержал Собчука разводящий сержант, - вон оно, метео, - показал он вдоль забора научно – исследовательской части, где ровно посередине, метрах в ста пятидесяти от угла и находилась огороженная колючей проволокой территория метеостанции с еще незнакомыми мне постройками.
- Так вот этот бардак надо заканчивать. Давайте, радиус пятьдесят метров, в обход вышки – шагом марш, - решительно скомандовал лейтенант.
Я видел, как у Собчука заходили желваки на скулах:
- Отделение, в обход вышки, - с угрозой скомандовал он, переглянувшись с караульным сержантом, который, извиняясь, пожал плечами, - бегом марш.
Когда мы прибежали на метео, смена караула у вышки уже закончилась, и весь наряд шел вдоль забора в нашу сторону, чтобы пройти через метео к вышке на другом углу. Когда они подошли к нашей калитке, Виктор как раз запирал ее на большой амбарный замок.
- Что это значит? – возмутился лейтенант.- Откройте калитку.
- Это значит, - ответил ему сержант Собчук, - что проход через территорию метеостанции закрыт. У нас тут приборы, техника, материальные ценности, - указал он на зиловские колеса, накрытые куском брезента.- Хотите, я начальника позову, полковника Воропаева, он это вам по – другому объяснит. Ему давно не нравится, что по его территории чужие шастают.
Лейтенант тоскливо взглянул на целинные сугробы, которые у изгороди были заметно глубже, чем в степи, на огромное, с футбольное поле, пространство метеостанции, которое они могли бы пересечь, как раньше, по расчищенной дорожке у домика, но делать было нечего, отступать ему было нельзя:
- Наряд, левое плечо вперед, шагом марш! – остервенело скомандовал он, и первый шагнул с протоптанной тропы в снег.
- Молодой еще, мудак, мы с ним поговорим, - вполголоса извинился за начальника сержант, чуть задержавшись у калитки. – Следующий наряд пропустишь? – спросил он.
- Конечно, - легко согласился Собчук, снимая декоративный незапертый замок с калитки.
Караульный сержант кивнул и побежал за своими, которые, благодаря ретивости своего начальника, торили новую тропинку в степи, уж точно матеря его в душе, кто же попрет против устава, но мозги хоть иногда тоже включать надо.
Меня и Грушевина Собчук представил офицерам метео, потом показал две радиолокационные станции орудийной наводки, переоборудованные для запуска метеорологических радиозондов - РМС -1. Тут же рядом стоял огромный сарай для хранения баллонов с водородом и подготовки зондов к запуску, ведь для подъема в воздух зонда с батареей нужно было не меньше полутора кубических метров газа. С тыльной стороны сарая, невидимой офицерам из домика, был оборудован уголок культуриста с качалками, турником и стойкой для штанги. Возле традиционной метеобудки, в которой размещалось два термометра – нормальный и минимальный, а также барограф, фиксирующий изменения давления в течение недели, был, судя по замерзшим гороховым стеблям, небольшой огородик.
Пока нам с Борисом показывали хозяйство, все разобрали лопаты и стали чистить дорожки. Через два часа через двор метео прошагал очередной караул. Сержант - разводящий и Собчук обменялись приветствиями.
Ближе к обеду привезли свежие баллоны с водородом, их надо было сгрузить, а пустые забросить в кузов. Когда мы сгрузили полные, в кузове обнаружился большой посылочный ящик с воблой.
- Слышь, командир, ты в кузове ничего не оставлял? – спросил водителя Гилев.
- Ничего, - раздраженно ответил тот. – грузите быстрей, на обед опаздываю.
Мы унесли ящик с воблой и накидали ему полный кузов пустых баллонов. В первый раз это далось с непривычки тяжело, потом, насобачившись, я их действительно кидал, как кирпичи, а в кузове вообще в одиночку справлялся.
И пока мы делали эту нехитрую работу, я все время прикидывал, а в ШМС уже третий урок идет, четвертый, и так чего – то радостно было на душе, что я не там.
После обеда мне выдали личные валенки, в которых можно было ходить на метео, старый полушубок, это если холода ударят, и показали место, где можно хранить личные вещи и письма. Кто служил или сидел, знают, что это такое.
Итак, служба покатилась.
МЕТЕОРОЛОГ - ВОЕННАЯ ПРОФЕССИЯ
Новости дня:
1967.03.31 Джими Хендрикс впервые сжёг свою гитару во время концерта. Зрители, собравшиеся в лондонском Финсбери Парк, обезумели, а Джими пришлось впоследствии регулярно завершать свои выступления подобным образом.
1967.03.23 Стартовал советский космический корабль «Союз-1» пилотируемый Владимиром Комаровым. При возвращении на Землю из-за аварии корабля Владимир Комаров погиб.
12 апреля — Министром обороны СССР назначен Маршал Советского Союза А. А. Гречко.
В «Записной книжке пионера «Товарищ» в далеком 1957 или 58 году я прочел описание универсального прибора для определения погоды. Это был ослик, выпиленный из фанеры и прикрепленный к палочке. Действовал этот прибор безотказно: если пеньковый хвостик ослика качался, это говорило о том, что дул ветер, если с хвостика капало - на улице шел дождь, если же хвостика и ослика не было видно, значит, стоял густой туман. Мне и сейчас иногда кажется, что некоторые телевизионные прогнозы добыты именно с помощью того ослика, но вообще – то работа метеоролога гораздо сложнее и ответственней.
Через каждые два часа метеоролог должен заглянуть в метеобудку и записать все, что он там увидит на термометре, на термометре - психрометре, термометре максимальной температуры и термометре минимальной, на барографе, на термографе. Направление и сила ветра можно определить, не выходя из домика, достаточно включить циферблат стационарного аэрометра, который стоит на открытом месте. Этот процесс ничто не должно остановить, даже если на Землю упадет метеорит и ранит или контузит метеоролога, тот должен сначала записать показания приборов и только после этого он, умирая, может звать на помощь. Но следующий метеоролог, который придет ему на смену, тоже сначала посмотрит на приборы, а уж потом приложит ухо к груди коллеги, бьется ли его сердце. И здесь не бывает исключений - сначала показания приборов, потом все остальное.
Братство метеорологов не знает границ; на всех метеостанциях земного шара, в одно и то же время, метеорологи записывают показания приборов, потом передают их в свои Центры, где эти данные кодируются и передаются дальше. В конце концов, погода на земном шаре предстает в виде шпионской криптограммы, где данные с метеостанций зашифрованы пятистрочными и пятизначными группами цифр. На основании этих данных аналитики и составляют свои прогнозы по законам метеорологии, кто как их понимает и чувствует. Сейчас, наверное, собирает данные спутник, анализирует суперкомпьютер, он предсказывает погоду на два дня, на пять, десять, даже на год и больше, а раньше за каждой цифрой были люди, за каждый показатель термометра шла нешуточная борьба. Особенно ценились градусы, добытые в глухомани, в тайге, тундре, на заполярных островах, где обычные люди не живут, только метеорологи.
Известен случай, когда на остров Нордостланд, что тупо лежит, согласно названию, северо – восточнее Шпицбергена, в августе 1944 года гитлеровская субмарина высадила 11 человек метеорологов, восемь из которых имели воинские звания. Они оборудовали там метеостанцию, которая должна была обслуживать авиацию и военный флот Германии, но 12 мая 1945 года из передачи норвежской радиостанции они узнали о капитуляции их фатерлянда.
Только 4 августа начальник метеостанции - майор вермахта и профессор Вильгельм Деге смог подписать безоговорочную капитуляцию, поданyю ему на клочке бумаги английским офицером. Часть сложила табельное метеорологическое оружие гарнизона: один пистолет, один пулемет и девять винтовок. Эта метеостанция оказалась последним подразделением, где дольше всех билось живое сердце вермахта, сдача этой части произошла даже на два дня позже капитуляции Японии.
Все материалы экспедиции, дневники и кинопленки профессор закопал на острове, где спустя тридцать лет их нашел его сын, тоже ученый, что говорит о том, что метеоданные могут иметь не только научную ценность, но и выступать в качестве полезных ископаемых.
Но стойкость и упорство германских метеорологов не спасла их армию от столкновения с русским «генералом Морозом», думаю, и Наполеон, называвший метеорологию «бессмысленной», смог к концу жизни оценить и роковую роль для его армии русского холода, пробирающего до костей, и гибельное для его здоровья тропическое ненастье острова Святая Елена, когда он становился вялым и подавленным, как во время битвы при Ватерлоо…
Когда приближалось время «Работы», полковник Воропаев мечтательно говорил:
- Нам бы хорошую реальную метеокарту, - и пренебрежительно сбрасывал со своего стола фотокарты с размытыми синюшными изотермами и изобарами.
Эти слова воспринимались как приказ. В каждой смене метеоотделения были выпускники Качинского летного училища, радисты – слухачи, которые слушая морзянку, за четыре часа заполняли метеоданными полторы тысячи точек, расположенных на большой немой карте Советского Союза, где не было никаких названий, только берег Ледовитого океана и нитки рек. Это могли делать все наши метеорологи с лётческими петлицами, но доверяли такую работу только асам. В нашей смене эту работу виртуозно делал замкомвзвода старшина Василий Николенко. Еще вечером он начинал готовиться к ритуалу составления карты: пил кофе, раскладывал на столе проверенные перьевые ручки, чернильницу – непроливайку с тушью, сигареты, спички, печенье и кружку воды. В полночь он надевал наушники и начинал священнодействовать. Каллиграфическим почерком он быстро выписывал микроскопические цифры и буквы рядом с точками, обозначавшими метеостанции, и эта работа продолжалась три или четыре часа. Потом он разгибался и давал нам полюбоваться территорией СССР, испещренной иероглифами, в которых, при внимательном прочтении, можно было разглядеть и температуры, и направления и скорость ветра, и облачность. Сейчас такую работу делают машины, но тогда это выглядело как акт искусства.
- Ну, это совсем другое дело, - удовлетворенно говорил утром полковник Воропает, разворачивая эту карту на своем столе, - теперь есть что докладывать, и он решительными твердыми движениями художника соединял изотермы и изобары, отчего даже нам становилось понятно, куда ветер задует.
Однажды на его столе я увидел похожую карту с направлениями господствующих ветров и радиационным следом в атмосфере после неудачного взрыва в штате Невада.
- А у нас есть карты наших неудачных взрывов? – спросил я майора Муравьева.
- Ты что, - засмеялся он, - они же засекречены. У нас открыты только американские взрывы, у них – наши.
ЗИП
Новости дня:
1967.05.18 Председателем КГБ назначен Ю. В. Андропов.
1967.05.09 Мухаммед Али (Mohammed Ali) лишился титула чемпиона мира в тяжёлом весе среди профессионалов советом ВБА (Всемирной боксёрской ассоциации) после выдвинутого против него обвинения в отказе служить в армии США.
- Пора, Смоктий, вам познакомиться с боевой машиной, - сказал старший лейтенант Белоглазов, отомкнув висячий замок и впустив нас с Грушевиным внутрь радиолокационной станции, которая сейчас, в зимнее время, обогревалась небольшим электрокамином - а через две недели, когда после сессии из Академии вернется старший лейтенант Титов, вы покажете себя в запусках радиозондов.
Значит, Белоглазов тоже в этой технике ничего не смыслит, с облегчением подумал я, оглядывая панель, утыканную пока еще незнакомыми ручками, тумблерами, оснащенную индикаторами и экранами осцилографов. Первое впечатление было такое, что попал в кабину самолета, столько тут всего должно быть включено в каком – то неведомом еще порядке, который надо будет, похоже, запомнить наизусть.
- Вот инструкции и описание, - показал Белоглазов на два толстых тома в серых картонных обложках, - проверьте ЗИП. Знаете, что такое ЗИП?
Я кивнул, что, по – болгарски, означало – нет.
- Ну, вот и хорошо, а мы с Грушевиным пройдем в другую станцию, они одинаковые.
Я остался один в теплой уютной рубке, дружелюбно потрогал механизм подачи на рабочий стол ленты, на которой еще остались напечатанные метки предыдущей работы – время, угловые координаты. Открыл инструкцию, там было четко обозначено – повернуть рубильник семь, подождать 10 – 15 секунд, пока не прогреются катоды ламп, затем последовательно включить тумблер шестнадцать, и так далее. Первый страх перед незнакомой техникой прошел. Если она будет работать, как – нибудь справлюсь, а вот если чего – то не заладится…Но об этом сейчас думать не хотелось. Дошел до описи ЗИПа, который оказался, всего-навсего, перечнем запасных частей, инструментов, принадлежностей. В ящиках, один над другим, в несколько этажей, помещались плоские фанерные пеналы, в которых в специальных ячейках, где – то на войлоке, где – то просто на гофрированной бумаге лежали запасные лампочки – триоды, тетроды, пентоды, был даже запасной клистрон, работающий в усилителе электро- магнитных колебаний СВЧ.
Про него я, к счастью, тоже знал, так как в техникуме у меня была на эту тему курсовая: я должен был нарисовать электронную схему блока импульсного модулятора системы наведения американского бомбардировщика. Внешне он выглядел как металлическая полусфера радиусом сантиметров тридцать, которая прикрывала саму электронную начинку. Вся сложность восстановления электрической схемы заключалась в том, что когда крышка приподнималась, срабатывала защита, и схема механически разрывалась в двадцати местах. Я нашел штук десять разомкнутых контактов, но схема все равно не вытанцовывалась, и тогда пришлось позвать на помощь отца. У него было какое – то чутье на все эти электронные секретки, и мы за два часа разгадали этот американский секрет.
В другом ящике оказались вещи, указывающие на то, что станция должна работать не только вблизи города, но и в лесу, в поле: там была пила, топор, примус, брезентовая палатка с алюминиевыми колышками, ведро, сделанное из автомобильной камеры, большая фляга, даже коробка охотничьих спичек. Я понюхал, во фляге было когда – то что – то хмельное. Да с таким вооружением - с клистроном, топором, палаткой, флягой, где угодно не пропадешь, можно хоть на Марс высаживаться.
И вдруг, на самом дне ящика, я увидел вещь явно нештатную для этой станции. Это была книга, тщательно завернутая в синюю, как на почте, упаковочную бумагу. Когда – то она была тщательно заклеена, везде были застекленевшие от времени, как застывшие слезы, потеки канцелярского клея, но книгу часто разворачивали, и она сразу привычно обнажилась. Называлась она романтично, что - то вроде «Весенних далей». На форзаце округлым женским почерком было написано «Дорогому Ванечке в память о …», дальше, честное слово, не запомнилось. Мне только этого не хватало, стать хранителем сердечных тайн кардинала Ришелье, от которого три года я буду зависеть и душой и телом.
Я быстро закрыл все ящики и снова стал читать перечень регламентных работ, которые всегда надо знать, как отченаш. И вдруг я вижу отчеркнутую строчку, что раз в квартал я обязан промывать волновод, длина которого составляла больше трех метров, этиловым спиртом, и для этого мне полагается три на четыре – двенадцать (!) литров этого продукта в год. Я сразу осознал, почему горизонты и темпы развития радиолокации стремительно растут. Мне даже стало понятно, почему станций – две. Непонятно – почему не три?
Мог ли я пренебречь этим откровением свыше? Вдруг волновод засорится, забьется некачественными импульсами, и на трибунале выяснится, что это произошло только потому, что рядовой Смоктий, вопреки требованиям эксплуатации, не промывал этот чувствительнейший элемент СВЧ – системы спиртом.
На вопрос неумолимого судьи, почему же это стало возможно в рядах Советской Армии, бывалый служака старший лейтенант Белоглазов тут же ответит:
- А Смоктий меня про спирт не спрашивал.
Я просто не имел права дать ему шанс выйти сухим из истории со спиртом. Когда в станции снова появился Белоглазов, он пристально посмотрел мне в глаза, и, наверное, что – то там увидел:
- ЗИП осмотрели?
- Так точно, - ответил я.
- Книгу видели? – спросил он после некоторой паузы.
- Так точно, - ответил я, стараясь не добавлять никаких эмоций.
- Представляете, Смоктий, восемь раз за ночь, - с неожиданной для меня гордостью и азартом воскликнул он.
Я восхищенно помотал головой и почувствовал, что настал момент для серьезного разговора об условиях эксплуатации станции:
- Товарищ капитан, я тут прорабатывал регламентные работы и увидел, что раз в квартал волноводы надо промывать, - я не стал говорить – чем. – А когда это было в последний раз? Мы не опаздываем?
Он пожевал губами и нехотя произнес:
- Не опоздаем.
Дня через три, в ближайшее воскресенье, он забрал меня из казармы и повел в городок. Но шли мы не по главным улицам, где я мог бы, вполне по военному, козырять, отдавая честь солдатским и офицерским патрулям, а по задворкам, которые выглядели точно так же, как и в военном городке, только здесь было очень много заборов и штакетин с гвоздями.
Скоро мы оказались среди индивидуальных сараев и гаражей, в которых офицеры и сверхсрочники хранили свой благоприобретенный скарб. Эти сарайчики тянулись строгими рядами вдоль высокого бетонного забора, верх которого ощетинился колючей проволокой на изоляторах. На вышке прямо над нами на перилах сидел часовой и читал толстенную книгу. Тогда это могли быть только «Три мушкетера», «Королева Марго» или «Граф Монте - Кристо». Я не думаю, что он читал юбилейный подарочный том Сервантеса. Автомат его мирно висел на гвоздике, вбитом в столб.
- Часовой, что вы себе позволяете, читать на посту?- возмутился старший лейтенант Белоглазов.
Далее произошло для меня невероятное. Часовой внимательно взглянул на нас с пятиметровой высоты, аккуратно закрыл книгу, заложив страницу, на которой его прервали, клочком газеты. Снял с гвоздя автомат, направил на нас и передернул затвор:
- Ты, б…ь, меньше шлепай, дольше жить будешь, - с холодной яростью произнес он. – Топай отсюда, а то обоих положу за покушение на объект.
Больше всего меня испугали не эти угрозы, которые мне показались театральными, а реакция моего командира, он сник, побледнел и, прошептав:
- Ну, наглецы, - быстро провел меня к своему сарайчику.
Тогда я не придал значения цвету погон солдата на вышке, а она говорила о том, что он служит в КГБ. Когда я потом со смехом рассказал этот случай Володе Грамматикову, который служил в этих войсках на полигоне и охранял разные ядерные заряды и всякие другие «изделия», он не засмеялся:
- Если бы этот дурак застрелил вас там, ему бы, скорей всего, ничего серьезного не сделали, таковы были у нас инструкции по охране гостайны. Ему бы поверили, что вы среди бела дня полезли на забор.
И тогда я понял страх старшего лейтенанта Белоглазова, он, все – таки, лучше разбирался, где может шарахнуть.
Он вынул из петель большой амбарный замок и открыл дверь сарая. За пыльными коробками, полосками дюралюминия и горой поломанной мебели, на мощных стеллажах, сбитых из упаковочных транспортных рам наших радиолокационных станций, стояли трехлитровые банки со спиртом, запечатанные, как березовый сок в магазине, жестяными крышками. Как же я понесу эти бутыли, еще подумал я, но жизнь, как всегда, внесла свои коррективы. Белоглазов открыл одну из банок, взял со стелажа большую воронку и наполнил спиртом маленькую двухсотграммовую аптечную бутылочку с градуировкой для детского питания.
Я, конечно, для проверки снял на станции одно звено волновода и погонял внутри него грамм десять спирта. Никаких положительных изменений я не обнаружил, но зато, когда попытался привинтить эту часть волновода на место, раздался свист утечки СВЧ энергии. С трудом согласовав этот участок, чтоб он хоть не свистел так громко, я подумал, что если развинчу весь волновод, с поворотами и уголками, я его ни в жизнь не соберу, как надо, поэтому мы просто развели этот спирт и выпили с сержантом Витей Собчуком и взводным старшим сержантом Васей Николенко.
После чего Витя рассказал о тайне книги.
- Ты книгу там видел в ящике?- спросил он, прикуривая после спирта.
- Да, была там какая – то.
- Вот! – многозначительно сказал он. – Дня за два перед Новым годом, где – то часов в одиннадцать, заявляется на метео Белоглазов. Я еще подумал, что это ему дома не сидится, инспектировать пришел, а он радостный такой, взял ключи от станции и ушел. Валера Фокин вышел вслед за ним, как бы покурить, а у станции Белоглазова девушка ждет, в белой шубке.
- И чего? – спросил я.
- И ничего, утром ключи забрали, а станция уже пустая была.
- А я тебе скажу, восемь раз за ночь, - не удержался и тоже похвалился я, это оказалась заразная болезнь.
- А ты - то откуда знаешь?- спросил Николенко.
- Белоглазов признался.
Старики с подозрением посмотрели на меня, если старлей Белоглазов пускается со мной в такие откровения, то, что я ему в ответ рассказываю?
Обуреваемый желаньем и тоской,
Один из айсбергов – немолодой, но крупный,
Используя Борея бег попутный,
Порвал с бесчувственной своей средой.
Полярной ночью бросил он свой пост,
Взломал торосы, оборвал заструги,
И так, навстречу - другу иль подруге,
Неторопливый рок его понес…
О, айсберг, но скажи, кто твой избранник?
И он ответил, как вздохнул:
- Тита- а - аник.
РУС, ПЕСНЯ, ЛА-ЛА-ЛА!
Новости дня:
1967.05.11 Великобритания, Дания и Ирландия официально заявили о своём желании присоединиться к ЕЭС.
1967.05.16. На пресс-конференции президент Франции де Голль фактически заявляет о наложении французской стороной вето на вступление Великобритании в Европейское экономическое сообщество.
- Рус, песня, ла-ла-ла! – скомандовал старшина третьей команды инженерной группы Ширкунов, когда мы строем шагали из клуба после очередного военно – патриотического фильма про подпольную борьбу в фашистском концентрационном лагере.
- Товарищи, передайте по «струне» - петь не будем! – тихо прошелестело по строю.
- Значит, не будете? – угрожающе спросил старшина.
- Нет! – звонко выкрикнули из рядов сопротивления.
- Ну, и дураки, - неожиданно весело крикнул Ширкунов и запел чистым тенором. – Распрягайте, хлопци, коней, тай лягайте почивать, а я пиду в сад зеленый, в сад кирниченьку копать.
- Копай, копай…, - не выдержав взятого непосильного обета молчания, подхватило несколько голосов, и старшина рассмеялся, одержав очередную бескровную гуманитарную победу.
До службы он работал прорабом на стройках Свердловской области, и свои отношения с подчиненными строил не на основе беспрекословного произвола, что пропитал не только армию, но и жизнь всего нашего общества, а с учетом психологии солдата, срока службы и, обязательно, национальности. При организации работ он чаще всего использовал форму социалистического соревнования, и обязательно награждал победителя – сигаретами, печеньем, конфетами, лоскутом для подворотничка или гуталином для сапог. сам впрягался и показывал. Если видел, что солдат старается, но у него не получается, сам впрягался и показывал, а чаще всего сам и доделывал, потому что ему это было интересно, особенно любил чего – нибудь красить. И кисти, и краска у него всегда были отменного качества.
В мире было тревожно, все время где – то чего – то происходило, кто – то с кем – то воевал, и в нашей армии, чтобы мы не чувствовали себя на обочине истории, постоянно объявляли повышенную боевую готовность. Кто - то по этой директиве мог передернуть затвор и дослать патрон в ствол, кто – то - переключить красный тумблер или нажать зеленую кнопку. У нас ничего этого не было, не было даже личного оружия. За мной, например, долгое время числилась ракетница, которую я время от времени мыл с мылом.
Старшина Ширкунов при объявлении повышенной боевой готовности усиливал внутренний наряд, выдавал дополнительные ведра, и мы мыли казарму сверху донизу.
Увидев это в очередной раз начальник штаба майор Серегин, прошедший Отечественную войну в автобате, откуда у него на всю жизнь осталась шоферская привычка машинально подтягивать штаны локтями, сердито выговорил Ширкунову:
- Старшина, ты мне своим повышением боевой готовности казарму сгноишь.
- А что делать, товарищ майор, у нас ведь даже оружия нет, которое я мог бы заставить чистить.
- Бардак, как в сорок первом, солдаты без оружия, - подтянул Серегин штаны и ушел, а через день Ширкунов притащил от строителей сварочный аппарат и сам варил решетку для ружкомнаты.
Где-то недели через две нам выдали новенькие, в заводской смазке, АКаэМы. Неумело разбирая его в первый раз, я уронил затвор, и от него отскочила какая – то деталь. Все замерли, потому что найти в огромной казарме деталь величиной со спичечную головку было нереально, но я не успел как следует попереживать, как ко мне подошел старик из другого отделения и, держась за лоб, бросил мне на кровать боек:
- С тебя мазон, - лаконично обозначил он цену своей услуги.
Дочистив автомат, я тут же побежал в солдатскую чайную и приволок оттуда пачку чая и большой кулек свежих ватрушек.
- Чая бы хватило, - поблагодарил меня старик, но ватрушки тоже взял и жестом патриция, раздающего серебряные сестерции верной гвардии, стал угощать друзей. На лбу у него была заметна боевая ссадина от меткого попадания бойком с двадцати пяти метров.
ПОЛИГОННЫЕ ГАДЖЕТЫ
Новости дня:
1967.04.10 Апреля 1967 года. Первый полет истребителя МиГ-23, советского самолета с изменяемой в полете стреловидностью крыла.
1967.04.30 В эксплуатацию сдана Останкинская телебашня в Москве
Шестидесятые годы были временем расцвета фантастики. Причем не мрачной, как Средневековье, какой она, вслед за жизнью, стала сейчас, в ХХI-ом веке, а радостной и победоносной. Даже произведения братьев Стругацких еще не приобрели багровых тонов социальной безнадеги. Именно тогда появился веселый и грустный фильм «Его звали Роберт» о создании биохимического робота, который страдал от того, что не мог стать полноценным советским человеком. А советский человек беззаботно боролся с природой, Вселенной и даже побеждал ее, но без глобальных катастрофических последствий. Природа просто покорялась ему, даже если он в дерзновенном инженерном порыве совершал такое безумство как перегораживание Берингова пролива. Законы природы казались преодолимыми, особенно если этот человек вооружен всесильным марксистско – ленинским мировоззрением. Даже атом от его прикосновения становился «мирным», и у него появлялось такое качество как коэффициент полезного действия. Мы засмеялись, когда это услышали:
- Как это, коэффициент полезного действия? Ядерного взрыва, что ли?
- Ваш смех от дремучего незнания, - назидательно произнес старлей Титов, учившийся на втором курсе Академии и потому щелкавший все проблемы, хоть технические, хоть политические, как орехи. – Ядерный взрыв можно разделить на поражающие факторы – световая вспышка, проникающая радиация, ударная волна и остаточная радиация. В идеале хорошо было бы, если б вся энергия ядерного заряда переходила в ударную волну, чтобы сразу после взрыва можно было бы входить в зону и работать. Это стопроцентный КПД, но, к сожалению, во время взрыва реагирует не все вещество, и несработавшее разбрасывается взрывом и разносится ветром. Вот тут и начинается наша работа, метеорологов.
Хорошо хоть, что ядерные взрывы в атмосфере с 63 года запрещены, мелькнула трусливая радостная мысль, что на нашу службу этого хрупкого перемирия, может, и хватит.
- Но тут и с подземными взрывами бывают проблемы, - без труда прочел старлей Титов наши мысли, поскольку они совпадали с его.
- А тут – то что может случиться? – беззаботно спросили мы.
- Вариантов немного, но они есть. Например, не рассчитают толщину заглушки в тоннеле или строители схалтурят, и ее вышибает взрывом, если заряд окажется мощнее, чем планировали, или через трещину какую – нибудь в земле начинает после взрыва сочиться в атмосферу радиация. Поэтому мы все время обязаны давать командованию точную розу ветров на поверхности земли и на высотах до работы, во время работы и после работы, если пошло что – то не так.
- Это для этого висит там эта штука? – показал я на окно, через которое виден был большой дирижабль, неделями висевший на непонятном расстоянии и непонятной высоте, привязанный где – то у горизонта к земле канатом.
- Нет, это не наше хозяйство, - как от ночного кошмара отмахнулся от него Титов, - нам только этого не хватало. Однажды во время урагана его не успели опустить, и он оторвался. Так за ним истребитель погнали.
- Поймали?
- Сбили, почти у границы. Представляю, сколько там внутри всякого добра наворочено, если боевой самолет в сторону китайской границы послали.
Титов был младшим офицером на метеостанции, но единственным, кому подчинялась вся техника, все эти - телетайп, телекс и бильдтелеграф, напоминавший аппарат с подводной лодки капитана Немо. Титову подлежали и две радиолокационные станции. Его первый урок для нас с Грушевиным был коротким:
- Вы кончили техникум, - сказал он ревниво, - сами должны разбираться. Вот вам инструкция, через два часа проверю включение и выключение.
Порядок включения станции, несмотря на большое количество тумблеров и кнопок, был несложен, и через два часа я продемонстрировал зачаточное понимание электронных процессов, происходящих в станции, правда, при этом забыл включить сердце станции – клистрон.
Грушевин с улыбкой наблюдал за моими не очень уверенными блужданиями по пульту, и, когда наступила его очередь, он молниеносно, артистично пробежал пальцами по ручкам и тумблерам и победно заключил:
- Рядовой Грушевин включение станции закончил, - ожидая за свою уверенную мастерскую работу одобрения.
- Хорошо, что станция обесточена, ты бы ее в клочья разнес на хер, - озабоченно сказал Титов. – Надо же паузы соблюдать, чтобы успевали прогреться катоды ламп, и поворотные двигатели антенны получали правильные сигналы. Если бы ты по – настоящему так включил, станция тебе бы крышу пробила параболой. Ладно, иди, готовься к обеду, - отослал он Бориса.
- Разрешите идти, - умудрился козырнуть Грушевин в тесной кабине РМС, где свободного места оставалось не больше, чем в башне танка, где помещается только зад командира, приветствующего освобожденное от фашистов население.
- Иди, иди, - отпустил его Титов и, когда Грушевин молодцевато соскочил со ступенек и захлопнул за собой дверь, спросил меня. – Вы друзья?
- Нет, в техникуме вместе учились, а познакомились только здесь в ШМС.
- Чего он тут передо мной ваньку валял?
- Недавно фильм про ракетчиков показывали «Ключи от неба», я тоже думал, что надо так работать – четко, быстро. Просто у меня не получилось с первого раза.
- И со второго тоже не надо. Эта техника, знаешь сколько стоит? Мне за всю жизнь не расплатиться. В кино они видели, лоботрясы.
Титов проверил положение всех тумблеров, мы вышли, и он закрыл обе станции на висячие замки.
Недели через три он взял меня на спецсклад, где мы забрали двадцать рулонов обычной бумаги для телетайпа, несколько рулонов химической бумаги для телекса, два барографа и метровый пластмассовый круг на дюралевом основании в брезентовом плоском конверте, назначение которого я еще не знал.
- Петро, давай через лабораторный корпус проедем, - сказал Титов нашему водителю Астафьеву.
- Это ж крюк, - меланхолически возразил Петя.
- Надо, - настоял Титов.
Петя пожал плечами, развернул машину, и мы поехали в степь. Скоро посреди степи я увидел высокий забор, который опоясывал большое овальное пространство, как будто огораживал футбольное поле. За забором мерно поднималась и опускалась гигантская серая туша, как будто там лежала выброшенная на берег сказочная рыба – кит.
- Что это? – не выдержав, спросил я.
- Тот самый дирижабль, - сказал Титов, - который из окна видели. Здесь его гнездо.
И действительно, на краю «стадиона» возвышалась гигантская катушка, к которой он был прикован.
Титов приказал тормознуться неподалеку от небольшого, стоявшего особняком, ярко - белого здания в виде повернутой влево буквы L. Из основания и высокой ножки, друг дружке навстречу, были устремлены электрические изоляторы, напоминающие детские сборные пирамидки, уменьшающиеся от основания к вершине. Титов ушел по своим делам, а мы от нечего делать закурили и заговорили о несправедливостях судьбы:
Служба моя началась с сумасшедшего фарта: нам, выпускникам техникумов Москвы, Ленинграда и областей, нескольким тысячам человек призыва 1966 года, дали защитить дипломы в декабре, а в армию стали забирать только в январе 1967 года.
- Это выходит, я уже полгода портянки наматывал, пока тебя призвали? – философски спросил меня водитель из Чирчика Петя Астафьев, чем – то неуловимо напоминавший Юрия Никулина, но при этом ни на секунду не верящий в существование справедливости. Случай с моим призывом служил тому убедительным подтверждением; нас привезли на полигон в январе 1967 года год, а Петю в июне 1966, хотя год призыва у нас значился один и тот же – 66-ой.
– Махрово устроились, - усмехнулся он, когда я ему объяснил, что это был спец призыв для тех, кто заканчивал техникум. Просто нам дали защитить диплом в декабре, какая уж тут хитрость. – Да, да, - многозначительно хмыкал Петя.
Тут я вдруг увидел, что внизу белой эмалевой буквы L открылась маленькая дверца, и из нее вышел маленький – маленький, как муравей, солдат и стал выбивать о стену веник. И внезапно стало понятно, что это не игрушечное здание, а огромный небоскреб. В степи всегда трудно определить размеры, если не с чем сравнивать: вот открылась дверка, вышел человек, и стал понятен масштаб этой галлюцинации.
- Петь, что это там? – указал я на гигантское здание с маленькой дверцей внизу. - Вот где интересно было бы служить.
- Вот этого только не надо.
- А ты знаешь, чем они там занимаются?
- Чего тут знать? Раз в неделю у них там внутри шарахает молния.
- Это, наверное, конденсатор атмосферного электричества, - предположил я, начитавшись в свое время журнала «Наука и жизнь». – Может быть, даже Ковчег Завета! А? – восторженно воскликнул я.
- Может быть, - не спешил меня разочаровать Петя, - только потом они дней пять сажу выскребают.
- Товарищ старший лейтенант, а что делают в этом здании? – спросил я Титова, указав на конические изоляторы.
- Это интересная работа, - начал было Титов, укладывая на заднее сиденье новенькие барографы, но больше так ничего и не сказал.
ТЕЛЕВИЗОР
Новости дня:
1967.05.16 В Ленинграде на заводе им. Козицкого изготовлена первая партия цветных телевизоров «Радуга».
Перед чемпионатом мира по хоккею 67 года в казарме, ко всеобщей радости, установили большой телевизор, ребята даже картинки сносной добились, но через некоторое время я понял, что телевизор в казарме это все равно, что увольнение в степи, которое тебе вроде бы положено, только идти особо некуда, а просто сидящий без дела солдат и так уже вызывает у начальства тихую ненависть, тем более, если он сидит перед телевизором. Если у солдата есть свободное время, он найдет, чем заняться, но ни за что не будет мозолить глаза начальству. Поэтому в казарме у солдата не то что часа, минуты свободной нет, чтобы рассиживаться у телевизора.
Могут быть, конечно, какие – то запредельные ситуации, например, фильм про Ленина из какой – нибудь «Золотой серии» истории Коммунистической партии, тут старшина шесть раз подумает, прежде чем выключателем щелкнуть. Но такие фильмы барнаульскому телевидению показывать не доверяли из – за запредельно низкого качества студийной работы. Мы иногда перед построением на вечернюю поверку ради смеха включали голубой экран. Почему – то запомнился один вечер. Сначала шел нормальный фильм «Большая семья», потом он внезапно оборвался, и на экране появилась красивая рисованная заставка с зимним лесом и указательным пальцем, который этот лес долго поправлял. За кадром раздался испуганный возглас – «Что вы делаете? Вам за это попадет!», и палец исчез, а на заставке началась песня – «Нарьян Мар мой, Нарьян Мар. Городок не велик и не мал, у Печоры у реки, где живут оленеводы и рыбачат рыбаки…». Песня кончилась так же внезапно, как и возникла, уступив место на экране лысым злобным марсианам из телеспектакля «Аэлита», которые пытались помешать светлой любви советского инженера Лося и марсианской принцессы Аэлиты. Потом, опять же, без всякого предупреждения марсиан сменили казаки легендарного красного атамана Вани Кочубея. Вот такие кошмары у нас были вместо колыбельной.
А чемпионат мира по хоккею никто толком не увидел из разницы во времени, где – то часов шесть или семь, а смотреть, когда знаешь счет, охотников мало. Я, например, помню только один раз в своей жизни, когда мне сказали счет – 6-0, а я смотрел матч даже с еще большим интересом. Это был Кубок Вызова 1979 год, а в ворота Тихонов поставил необстрелянного Мышкина. И, зная счет, как раз интересно было смотреть, как шайба никак не может попасть даже в пустые ворота.
Убрать телевизор было нельзя, он все – таки олицетворял достигнутый материальный уровень и цивилизованность, но я не помню, чтобы его кто – нибудь зачем – нибудь включал: программы телестудии напоминали русскую рулетку, никогда не ожидаешь, чем они выстрелят тебе в голову в следующую минуту.
ЛЫЖНЫЕ ГОНКИ
Новости дня:
1967.04.01 Премьера фильма «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика»
Снега зимой 67 года в Казахской степи было немного, поэтому ближе к концу февраля в инженерной группе поспешили сдать лыжные нормативы, чтобы не влететь в раннюю весну. Прямо в степи поставили стол и четыре стула для комиссии. Стол накрыли кумачовой скатертью, прижав ее, чтоб не унесло ветром, пустым графином, а папку с протоколами – двумя стаканами.
Участники сдачи норматива стартовали прямо перед столом, и потом, сделав за спиной комиссии двухкилометровую дугу, снова должны были появиться и отметиться здесь. Чтобы набрать десять зачетных километров, таких кругов нужно было нарезать пять штук.
Лыжи были вполне сносные, и по хорошей лыжне докатили бы, но степь была вся испоганена следами автомобильных колес, то есть, песчаными полосами препятствия. Кто ехал на дровах, это было безразлично, хуже пришлось тому, кто, как и я, додумались смазать лыжи мазью; через две колеи они уже не ехали от налипшей земли и песка, они превратились в рашпили. После первого круга снега вообще не осталось, и лыжня шириной метров в пятьдесят стала похожа на рассыпанный какао с сахаром, в который надо было добавить только воды, чтобы земля покрылась непролазной грязью.
Когда первые лыжники шаркающим стариковским шагом прошли перед столом через двадцать минут после старта, ситуация была уже ясна всем, и тем, кто шел по стезе страданий, и тем, кто сидел за столом под кумачовой скатертью: такими темпами можно сдавать зачет хоть до завтра. Замполит стал отбегать от стола и за спиной комиссии стал подавать лыжникам не очень понятные, поначалу, сигналы, как будто он приглашал солдат к столу. Потом по цепочке передали, что не нужно придерживаться разметки из синих тряпочек, а можно проезжать ближе к столу,.. еще ближе,.. как можно ближе…
Последний круг все проходили в трех метрах от стульев комиссии, которая была поглощена своими бумагами и на то, что творилось сзади, внимания не обращала, а некоторые лыжники, чтобы сбросить напряжение, даже курили, не сбавляя черепашьего хода. Когда побежал второй час, а на лыжне еще оставалось человек двадцать, за членами комиссии приехал штабной газик и увез их, скорей всего, к настоящему столу, с полным графином, а армейские спортсмены, с чувством выполненного долга, сбросили спортивные вериги и без всякого строя потянулись домой, в казарму.
Лыжи не были самым любимым видом спорта, впрочем, как и многие другие спортивные дисциплины. А вот самым распространенным увлечением в инженерной группе (не поручусь за весь полигон) был культуризм, по – нынешнему, бодибилдинг. Какой – то единой методики не было, и все занимались им как бог на душу положит. Наделенный природой недюжинной силой дозиметрист Саша Сошников делал флажок, базовый элемент силовой гимнастики, когда, держась за стойки турника, тело располагают параллельно земле, вообще не вынимая сигареты изо рта.
Зато мой командир сержант Виктор Собчук вел себя во время занятий как настоящий культуртрегер, то есть, распространитель просвещения, способствующего духовному развитию.
Перед занятиями рядом с наклонной доской для накачивания пресса и лавкой для жима лежа он ставил табурет с трехлитровой банкой сока (всегда томатного), рядом с которой лежал томик стихов. Я застал период, когда он увлекался Есениным. Занятия состояли из циклов: подход к снаряду, после чего, когда восстанавливалось дыхание, Виктор выпивал стакан сока и читал одно стихотворение. За стихотворением следовал подход к снаряду. Он утверждал, что под воздействием стихов мышечная масса формируется совсем по – другому, более органично.
Он сам был блестящим подтверждением этой теории, рельефной фактурой загорелого тела он напоминал богов или победителя древнегреческих олимпиад работы Праксителя, Фидия, Лисиппа на худой конец.
В порядке эксперимента я попробовал всучить Виктору стихи Бунина. Он их взял, но уже после второго подхода вернулся к привычному Есенину.
- Чего – то как – то он не лег на душу, - извиняясь, вернул мне Собчук второй том собрания сочинений Ивана Бунина.
Бунин гармоничному росту мышечной массы не способствует. Я потом проверил это на себе. Есенин идеально вливается в цикл: снаряд – сок- поэзия, а вот Бунин – нет. Он что – то не то в мозгах включает, короче, не способствует.
И.Бунину
Бысть некое пещеристое тело,
Натруженное,
Смерзшееся в ком,
Утраченное частью
В прошлой жизни.
Как ржавчиной,
Побито сединой
И все ж,
Отверстое порокам и страстям,
Влекомое к забрезжившему телу
Сулимым счастьем
Снег ли,
Мор ли,
Глад.
«ВОЙНА И МИР»
Новости дня:
1967.04.24 Пришедшая к власти в Греции хунта запретила ношение мини-юбок.
Ясный морозный январский воскресный день. Во всех клубах воинских частей «Берега» идут фильмы. Из – за дежурства на метео я пропустил третью серию «Войны и мира», и ее надо было где – то «поймать». Хорошо, что клубы стояли, как все в армии, строем, один за другим, а не как в Москве, поэтому, начав с крайнего, через пять минут я уже открывал дверь того зала, где киномеханик, куривший у входа, обещал мне «1812 год».
В дверях я столкнулся с лейтенантом, наверное, моим ровесником:
- Вы из какой части? – строго спросил он меня, увидев связистские эмблемы с молниями, вместо автобатовских, какие были у него.
- 55760, - ответил я.
- Здесь другая часть, - сделал он вялое движение, чтобы меня остановить.
- Товарищ лейтенант, - пошел я на унизительное объяснение, понимая, что выгнать меня он может, как щенка, - я был на дежурстве, и пропустил это кино, когда его смотрели в нашем клубе. Следующий фильм я видел, а этот нет.
- Аллё, кинозритель, - раздался за спиной лейтенанта хамоватый голос, - калитку прикрой, не лето, по ногам тянет.
Поняв, что разрешение на вход получено, закрыв за собой дверь, подбитую для тепла старым солдатским одеялом, я, по чьим –то ногам, ничего толком не видя после яркого солнечного света, пошел наудачу в темноту, пока меня не затолкали на свободное место. Когда глаза отошли от куриной слепоты, я увидел, что до фильма еще очень далеко: на тускло освещенной сцене высился стол, за которым сидели двое –майор и ефрейтор, который что – то писал, а сбоку от стола, полуобернувшись к залу, стоял старший сержант, в парадном мундире, при всех солдатских значках, розовощекий и красивый той красотой, какую любят демонстрировать в парикмахерских на рекламе затейливых и не совсем мужских «молодежных» причесок.
- Товарищеский суд, что ли? – спросил я в полутьму.
- Если бы, а рекомендацию в партию от комсомольской организации не хочешь?- ответили оттуда.
- Это, наверное, долго, - прикинул я, успею ли на метео к шести, как обещал.
- Заканчивают уже, куда дальше – то хвалить?
- Может быть, кто – то еще хочет сказать о старшем сержанте Дерябине? – постучав карандашом по графину, хотя никто и не шумел, для порядка спросил майор, вставая.
Он, кажется, хотел уже подвести черту, но неожиданно для него в зале поднялась рука. Майор пригляделся и удивленно спросил:
- Это ты, Проценко?
- Извините, товарищ майор, можно ли мне, ведь я не комсомолец?
- Ну, давай, интересно, что ты скажешь про своего товарища? – нетерпеливо поторопил его майор, кажется, сам желающий послушать, как оказалось, записного краснобая.
- Извините за каламбур, товарищ майор, но с этим товарищем я бы, как говорится, даже в поле рядом не сел.
В зале оживились.
- Ну, ты выбирай выражения, это все – таки комсомольское собрание, - притворно возмутился майор.
- Это я еще выбираю, - предупредил рядовой Проценко.- Кто тут Дерябина хвалил? Молодежь, народ зависимый, а он ведь злопамятный, и если кто чего не так бы сказал, сгноил бы в нарядах. А он и так сгноит, он ведь без этого не может. Я старослужащий, «старик», многократный нарушитель дисциплины, поэтому вы можете меня посадить …
В зале засмеялись.
- На место, - уточнил Проценко, - и не слушать, хотя как после этого будет выглядеть принцип демократического централизма в нашей комсомольской организации? Хреново он будет выглядеть.
- Проценко! – одернул его ведущий.
- Извините, товарищ майор, накипело, - с хорошим актерским надрывом простонал солдат и ударил себя в грудь кулаком. – Программу Коммунистической партии Советского Союза можно вызубрить, я не говорю понять, тут все – таки мозги хоть какие – то нужны, но вызубрить можно, устав он и есть устав, а вот как быть с личными качествами кандидата, ведь, насколько я помню, слова товарища Ленина, «коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество», ну, и там дальше… Короче, учиться, учиться и еще раз учиться. И не какой – нибудь ерунде, а коммунизму!
В какой – то момент даже показалось, что это Проценко ведет собрание, а не майор. Тот никак не мог остановить поток из ленинских цитат, а Проценко говорил в хорошей демагогической манере, советской, которая десятилетиями вырабатывалась в нашем обществе и выковала человека, способного одновременно аплодировать начальству, кричать «Ура!» партийным лозунгам, в душе посылая их всех в задницу. Надо отдать должное, что и начальство не оставалось в долгу, выйдя из народа и обладая той же психологией, оно ласково улыбалось, слушая здравицы и овации, и всех нас в гробу видело.
Мне казалось, что кандидат в кандидаты в партию был уничтожен шутовской речью Проценко, но когда вопрос был поставлен на голосование, поднялся лес рук – за.
- Кто против? – даже не считая голоса, автоматически завершал собрание майор. – Кто воздержался?
И тут я не выдержал, меня как черт толкнул под руку. Весь зал оглянулся на меня, а те, что сидели рядом, отпрянули, показывая, что не имеют ко мне никакого отношения.
- Один воздержался? – удивился майор. – Это можно, это можно, - стал он успокаивать зал, который почему – то возбудился от факта, что кто – то, сучара, воздержался, когда все - за.
Он быстро пожал руку новоиспеченному кандидату. В зале погасили свет, и все комсомольцы, которые только что проголосовали за прием в партию проныры и карьериста (кто еще будет вступать в партию в армии?), уставились на экран, где разворачивалась героическая народная эпопея 1812 года.
Я смотрел фильм и во мне постепенно росло и крепло недоумение, да наша ли это героическая история, а если наша, то почему мы теперь такие? Можно ли, например, представить, что благородный Болконский воздерживается от утверждения Курагина кандидатом в коммунистическую партию от дворянства Московской губернской организации только потому, что тот увел у него невесту? Для этого должны быть более высокие, идейные мотивы – расхождение во взглядах на прогрессивную роль крепостного права, например.
Светает на Святой Руси.
Еще закрыт кабак,
И добрый молодец грустит,
Зажав в руке ясак.
Он тут ограбил кой- кого,
А кой – кого убил,
И два огромных пятака
На пиво раздобыл…
Народ подтягиваться стал,
Скопился у ворот.
Давно светает на Руси,
Никак не рассветет.
ПУЛЯ - ДУРА
Новости дня:
1967.05.01… Свадьба Элвиса и Присциллы Пресли.
1967.05.08 Открытие мемориального архитектурного ансамбля «Могила Неизвестного Солдата»
Всем известен драматургический закон – если в первом действии спектакля на стене висит ружье, оно должно непременно выстрелить. Наконец – то, настало время выстрелить ста пятидесяти акаэмам, которые в смазке дожидались своего часа в тишине новой ружкомнаты нашей команды…
Что – то пошло не так, и взрыв был отменен, то есть, по нашей основной РАБОТЕ дали отбой. Вечером, когда из степи, со штольни, вернулись дозиметристы, я спросил Сашу Сошникова, что там случилось.
- А черт его знает, - сказал он, качая бицепс гантелей, сделанной из двух свинцовых кирпичей, соединенных железной ручкой, выпиленной из спинки кровати. – Дали команду для взрыва по штатному радиоканалу, ну, там разные импульсы посылаются, а на канале турецкая мелодия. Дали команду по резервному каналу, а там та же мелодия. Ну, и на третьем та же самая история. Сейчас чекисты разбираются. Это же хрен знает что получается, наглая такая демонстрация, выходит, если бы они знали радиокод, то сами могли бы и взорвать. Дождемся, и радиокод за бабки сольют.
На полигоне наступила пауза, а когда в испытаниях возникает затишье, в военных частях, обслуживающих взрывы ядерных устройств, оживлялась военно – политическая подготовка. Мы бегали кроссы, подтягивались на турнике, маршировали, слушали лекции, а когда снег сошел почти совсем, нас повели на стрельбище, чтобы доподлинно узнать, какие из нас воины.
Мы шагали с новенькими автоматами, вызывая зависть у отстрелявшихся уже и шедших назад автобатовцев, у них – то было старье, карабины Симонова. У нас карабины был почему – то только у старшины и каптерщика, хотя, казалось бы, уж кому как не им, по не демократичной армейской традиции, полагалось иметь какое – нибудь индивидуальное оружие, например, офицерский парабеллум и подогнанную по руке шашку.
Впрочем, на стрельбище все эти странности разъяснились моментально. Начальник штаба Серегин выразился, как всегда, коротко и ясно:
- Времени освоить автомат у вас не было, поэтому стрелять будете из карабина, - и на наш недовольный вой пояснил, - Автомат, он штука норовистая, еще поубиваете друг друга.
Но освоить карабин у нас времени не было тоже. Я вставил обойму, но, нетвердо и не совсем туда, патрон у меня перекосило и заклинило. Я пихал патроны внутрь, пытался выковырять их, но они, паскуды, как приварились. А случись это в бою, мелькнула у меня мысль, вот они темные силуэты американских пехотинцев, уже в пятидесяти метрах, эх, была бы граната…
- Рядовой Смоктий, что там у вас? – раздраженно окликнул меня мой командир Белоглазов.
- Да вот, товарищ старший лейтенант, заело, - сказал я. поворачиваясь с карабином наперевес, и увидел, что все шарахнулись от меня, как от чумы.
- Проверьте, что у него, - негромко приказал Белоглазову Серегин, - солдаты, мать их.
Мой командир одним движением вынул кассету, вставил ее снова, неуловимым движением престидижитатора загнал все пять патронов в магазин и вручил мне теперь уже смертоносное оружие.
Я прыгнул в окопчик, передернул затвор и начал целиться. Дыхание от волнения я никак не мог утихомирить, глаза заливал пот, и мишени, покрашенные в хаки, сливались с весенней степью. Когда я передавал карабин следующему, Белоглазов с укором мне сказал:
- Два попадания, стыдно.
- Нормально, Иван, - успокоил его Серегин, - если еще пару раз сводим их на стрельбище. Только вот когда?
Когда все отстрелялись, майор Серегин приказал снарядить ему полный рожок автомата. Он снял шинель, вышел на огневой рубеж и первую очередь дал стоя. Потом упал, перекатился и выпустил еще две короткие очереди, мишени падали одна за другой, и когда осталась последняя, он с азартом засадил в нее длиннющую очередь из оставшихся патронов. Зная, что он прошел всю войну, мы почувствовали в его резких хищных движениях ее смертельную пластику.
- Мда, - удовлетворенно сказал он, - только патроны надо беречь, - наставительно добавил он для нас. - Вот такой бы у нас на войне был, - мечтательно сказал он, отдавая автомат старшине.
На обратной дороге, чтобы не было скучно, начальство решило поупражнять нас в тактике и стало бросать на землю командами «Вспышка справа!», «Вспышка слева!», потом приказало развернуться цепью и наступать с криками «Ура!», но это уже в противогазах. Стекла противогаза моментально запотели, и через них отчетливо видно было только ствол автомата. Когда нам приказали двигаться перебежками, то есть, через пять – десять метров надо было падать на землю, чтобы не попасть под встречный огонь условного противника, я разглядел в мутное стекло противогаза какую – то кочку и со всего маху грохнулся на нее. Кочка эта оказалась кучей застывшего бетона, и я еле встал после своего лихого маневра.
- А Смоктий у нас даже ранен, - под добродушный смех товарищей сказал старшина.
Я посмотрел, действительно, рукав гимнастерки ниже локтя был распорот и края даже пропитались кровью.
- Главное, кость не задета, - попытался, по – киношному, браво пошутить я, хотя как раз кости досталось больше всего.
А кто – то, вроде меня, так хорошо приложился, но не на руки, а на автомат, что у него отскочила ствольная коробка и куда – то улетел боек. Противогазы нам приказали снять, выстроили цепью и стали гонять туда – сюда по степи, чтобы найти этот ….ый боек, «без которого современное оружие превращается в палку». Боек так и не обнаружили, но зато наш Петя Астафьев нашел человеческий череп с простреленной лобной костью. Он спрятал его в вещмешок и после обеда принес на метеостанцию, где мы его спрятали в коробках с резиновыми гондолами для зондов, а потом стали с ним фотографироваться, как будто мы рейнджеры, а это череп нашей очередной жертвы.
За этим неумным занятием нас застукал майор Муравьев, отобрал череп и, матерясь, унес его в домик. Дальнейшая судьба этого загадочного черепа теряется в тумане. Не думаю, что наш командир по научной части полковник Воропаев вдруг ни с того ни с сего заявит, что у него на метео обнаружился беcхозный человеческий череп с красноречивым пулевым отверстием. Хотя история, конечно же, трагическая и интригующая, тем более, что земля эта с 49 года закрыта для случайных людей, значит, это какая – то полигонная мокруха.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Новости дня:
1967.06.01 Вышел альбом «Битлз» «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» — лучший альбом всех времён и народов по версии журнала «Rolling Stone».
Ближе ко дню рождения стали приходить подарки. Питер (Юрка Петренко), к тому времени устроившийся на московский Главпочтампт в отдел зарубежной почты, прислал мне большую литровую солдатскую флягу с ромом, на которой была фирменная пластмассовая наклейка – «To privet Smokty from 1400 Defense PentagonWashington, DC 20301-1400» («Рядовому Смоктию из Пентагона»).
Из дома мне прислали кофе, два блока сигарет, трубочный табак, всевозможный шоколад и два номера чехословацкого журнала «For You», чудо журнальной полиграфии для изучающих английский язык, сто двадцать страниц упаднических фотографий старой Праги, обнаженной натуры, портретов некрасивых людей с умными глазами, чередовались с очерками об аристократических видах спорта – конном поло или лаун – теннисе. Журнал был чехословацкий и рассказывал только о Чехословакии, но под таким тонким англизированным соусом, что эта республика, к тому времени уже сильно тяготившаяся своим бэджиком «социалистическая», выглядела как какое – нибудь графство Нортгемптоншир старой доброй Англии. Этот журнал представлял собой полную противоположность советской периодической иллюстрированной пропаганде, вроде нашего идеологического ледокола «Советский Союз», заставлявшего любоваться хороводами народов СССР, индустриальными пейзажами, укладкой рельсов, расточкой многометровых турбин, струями нефти и космическими пейзажами угольных и алмазных карьеров, которые тогда воспринимались как символ победа над природой, а сейчас, как хищническое и безголовое государственное хозяйствование.
А в самый день рождения я получил необычный подарок от своей Девушки – бандероль, в которой был деревянный пенал от микрометра. Я еле – еле удержался, чтобы его сразу не открыть. Пока мы шли на метео, все гадали, что же это может быть? Хотя мне и самому было очень интересно, но я выдержал, пока закончили все утренние дела, перетащили кое – какие приборы, подмели перед домиком, помыли полы и, наконец, заварили утренний кофе и закурили. Дольше испытывать солдатское терпение уже было нельзя, и я медленно потянул крышку пенала.
В коконе из ваты, бережно обернутом полиэтиленом, там лежали часы «Полет» в золотом корпусе, самые дорогие по тем временам котлы.
- Б…дь!!- выдохнули все.
- Сколько же они стоят? – спросил Лева Буйняков, любящий конкретные цифры уроженец Западной Украины.
- Сорок рублей, - сказал кто – то, поворачивая ценник, привязанный к часам шелковым шнурком.
- Ну, ни хрена себе. Вот это любовь!
Вдохновленная этими восторгами, память начала вытаскивать на свет один эпизод нашей любви за другим и тыкать меня носом:
- Вспоминай, вспоминай, наслаждайся.
А чего там вспоминать, стыдно признаться…Познакомились мы без малого год назад, на пикнике на реке Воря, куда очень часто отправляются компании молодых жителей Фрязино, чтобы выпить в живописном месте, а перед выпивкой пройти пешком необременительные семь – десять километров. Через полчаса после начала, когда тормозные колодки достаточно ослабли, мы разговорились, и проговорили всю ночь. Несколько раз начинался летний дождик, а мы все говорили. Я все хотел ее спросить, с кем она пришла, но стеснялся, а потом подумал, а какая разница?
В начале июня ночи короткие. Ребята начали вылезать из палаток, и, чтобы не видеть их помятые лица, мы пошли куда – то. Когда мы вышли из леса на покатый берег Вори, солнце вот – вот должно было подняться над деревьями на том берегу. И вдруг в пяти метрах от себя мы увидели двух красноармейцев без погон с ромбиками и треугольниками в петлицах. Один от слабости еле сидел на лошади, другой волочил небрежно замотанную каким – то окровавленным тряпьем ногу, одной рукой опираясь на винтовку, как на костыль, а другой рукой держась за стремя. Пеший красноармеец обернулся к нам и прошептали спекшимися губами:
- Ребята, закурить есть?
Я протянул ему пачку болгарского «Аэрофлота».
- Сто – оп!! – раздался, казалось с неба, громовой крик. – Что за посторонние на площадке?
Метрах в пятнадцати от нас обосновалась киногруппа. Они снимали наших красноармейцев с высоко поднятого крана, на котором взгромоздились два человека с черной кинокамерой. Они уже были освещены восходящим солнцем.
- За вторым планом мне прикажете следить? – продолжал скандалить человек с мегафоном.
- Через две секунды солнце взойдет, режим уходит, бляха муха! – интеллигентно выругался оператор
- Эй, вы, засуньтесь обратно в лес! – крикнул нам громовой голос в мегафон. – Дымы! – скомандовал он, и рядом с красноармейцами забегал мужик с фанеркой, на которой густо дымилась какая – то дрянь со знакомым запахом канифоли, превращаясь в легкий утренний туман. - Приготовились, мотор, начали!
Мы стояли за елками и смотрели, как тяжело, из последних сил, наши бойцы выбирались из окружения. Когда мы рассказали про съемки ребятам, и они побежали смотреть, на том месте уже никого не было, только несколько пустых бутылок, десяток окурков да несколько воронок вывернутой наизнанку земли, изображавших взрывы мин или снарядов. Берег был обезображен, как будто здесь и вправду шел тяжелый бой. Это я потом узнал, что у кинематографистов есть поговорка – где кино прошло, там три года трава не растет.
Через несколько недель я пригласил ее в театр на Таганке на спектакль «Десять дней, которые потрясли мир». В кассах билетов не было никогда, они приобретались с рук у театральных жучков – спекулянтов, но в этот раз билетов не было даже у них.
Приближалось время начала спектакля, а я безуспешно метался в толпе театралов и актеров, изображавших революционных матросов и солдат. Золотухин с гармошкой и Высоцкий с гитарой пели ставшие потом классикой: «Ах, рятуйте, граждане хорошие, из кармана вытащили грош. Так табе и надо, не будь такой болван и нечего табе глазеть на ероплан». На этом спектакле было заведено, что вместо билетеров на дверях стояли матросы с винтовками и накалывали контроль от билета на штык, как это было в первые месяцы Октябрьской революции.
В этот вечер вахту на дверях нес матрос крейсера «Верный» Вениамин Смехов. Почувствовав мою растерянность, что я нахожусь на грани катастрофы, он, совершенно не зная меня, ободряюще подмигнул и подсказал:
- Нет билета? Возьми любую бумажку из урны, я наколю на штык, и проходи.
- Да я не один, с девушкой.
- Веди девушку, - деловито поторопил Смехов.
- Она еще не пришла.
- Смотрите, ребята, а то за десять минут до спектакля нас сменят настоящие билетеры, и тогда, - он пожал плечами, показывая, что будет бессилен нам помочь.
Она появилась, когда Смехов еще стоял «на часах». Я ему дал старые билеты из урны. К ее удивлению, он серьезно наколол их на штык и ободряюще улыбнулся мне, давая понять, что такая девушка стоит моих трудов.
Но войти в театр было только полдела. В зале моталось еще человек тридцать, которые тоже неизвестно (вернее, известно), как сюда попали. Мне удалось выпросить у женщины капельдинера венский стул для девушки только на условии, что сам я исчезну из партера.
Бельэтаж был набит людьми, которых не вместил партер, и весь спектакль я видел через чьи – то затылки и уши. Когда в перерыве я спустился вниз, чтобы выслушать восторги, девушки на месте не оказалось, а женщина, пожертвовавшая нам стул, сказала, что из – за жары ей стало плохо, и ее отвели в директорскую ложу. Я не решился испортить ей зрительскую карьеру и не стал рваться за кулисы, предложить ей что – нибудь более достойное, чем директорская ложа, я не мог.
Но после спектакля я все – таки проник за кулисы и увидел ее в окружении актеров, которые наперебой приглашали мою девушку на спектакли.
- Ну, милая моя, как вы себя чувствуете? – участливо спросил ее проходивший мимо Юрий Петрович Любимов.
Я был раздавлен осознанием ценности сокровища, которое свалилось на меня совершено случайно и незаслуженно.
Второй раз за кулисами этого театра я оказался уже по своей воле с письмом от руководства клубного «Устного журнала», редакция которого устраивала встречи фрязинцев с разными интересными людьми – журналистами, режиссерами, художниками, актерами. Мы хотели пригласить на вечер открытия осенне – зимнего сезона 1966 – 67 года звезд театра на Таганке – Высоцкого, Шацкую, Золотухина, Васильева, Смехова, Хмельницкого.
Размахивая письмом, я, в конце – концов, попал в кабинет Любимова со знаменитыми надписями на стенах «Все богини как поганки перед бабами с Таганки» и др. Любимов прочел письмо и сказал:
- Это вам с самими ребятами надо договариваться, я же не могу им приказать выступить, - он мельком заглянул в письмо, - во Фрязино.
Но генеральное «одобряю» было уже как бы получено, и я договорился с Золотухиным, что он организует какую – то программу на полтора – два часа в конце ноября, чтобы нам не помешали новогодние праздники.
Когда настал день выпуска устного журнала, объявленные в афише актеры театра на Таганке на связь не вышли и в театре в этот день не появлялись. Назревал скандал, и меня, хоть я к этому моменту, почивая на лаврах блестящего организатора, уже успел набраться пива, послали на поиски потерявшихся актеров. Пока на сцене клуба выступали первые номера программы – журналист из «Комсомольской правды» рассказывал про удивительный мир Фарерских островов, а фрязинский йог, обучавшийся этому дела в Индии, показывал чудеса медитации, я мотался по темным, уже заснеженным, улицам Москвы на самом народном автобусе ПАЗике с выбитым стеклом. В театре мне сказали, что они выступают в Доме Ученых на Крапоткинской, и я, как мне казалось, в мгновение ока перенесся туда. Без всякого ученого звания, без пригласительного билета, даже без паспорта, на одном административном нахрапе через две секунды я уже проник через проходную и разговаривал с Золотухиным, который, задумчиво матерясь, стал вспоминать, что действительно обещал быть со товарищи сегодня вечером во Фрязино.
- На чем поедем? – деловито осведомился он.
- Спецавтобус.
- А где это, Фрязино? – спросила Шацкая.
- Здесь, недалеко, - кивнул я на каминный экран, выполненный из венецианского стекла, за которым маняще поблескивала стойка бара.
- Сейчас Володя допоет, и мы спустимся, - решительно сказал Золотухин. – Подожди нас в автобусе.
- А Хмельницкого нет? – спросил я.
- Он это, - Золотухин звонко щелкнул себе по горлу, - приболел. Мы Васильева вместо него пригласили.
Я поспешил уйти, чтобы не слышать, как ругаются мои любимые актеры, узнавшие, что им еще надо ехать в какую – то глухомань. Войдя в настуженный салон, куда заметало через прикрытое фанерой разбитое окно, я небрежно бросил шоферу, что актеры сейчас будут и прошел на заднее сиденье, потому что от холода начал безостановочно икать. Минут через двадцать в автобус ввалилась шумная компания – Высоцкий, Шацкая, Золотухин и еще этот рыжий, Васильев. Золотухин приветственно махнул мне рукой и скомандовал:
- Поехали!
Высоцкий тоже взглянул в мою сторону:
- Привет, Валер.
Я кивнул и икнул. Все мои силы были направлены на подавление икоты, отчего она только усиливалась. С передних сидений до меня доносились обрывки разговора.
- Снимали, снимали, вдруг затык – не хватает какой – то забойной реплики, - рассказывал Высоцкий. – И так сходу получилось– а если бы он вез патроны?
Все засмеялись.
- Валер, а ты чего там сидишь в одиночестве? Давай к нам, - позвал меня Высоцкий.
Я подавил приступ икоты, дошел до середины салона и сказал:
- Я, ик, – не Валера, ик, - и, под хохот всей компании, вернулся на свое место.
- Ну, посмотри, - никак не мог успокоиться Высоцкий, обращаясь к Золотухину, - вылитый Валерка, а я смотрю, чего он там один сидит.
И всю дорогу, пока ехали во Фрязино, он, вглядываясь в меня в темном салоне в призрачном бегущем свете уличных фонарей, время от времени повторял:
- Вот ведь похож …
Когда все актеры уже были на сцене, Девушка спросила меня:
- А где Хмельницкий? Ты говорил, что будет Хмельницкий.
- Заболел, - хотел я лихо щелкнуть себя по горлу, как Золотухин, но подумал, что в данном состоянии не имею на это права, не судья я Хмельницкому.- Вместо него вон тот, Васильев, напросился.
В часы «Полет», подаренные в день рождения, через три недели просочилась вода, и они стали чудить, а потом вообще остановились. И тут вдруг до меня дошло, время любви, которое отсчитывали эти часы, исчерпав все внутренние резервы, закончилось.
Да, больше мы не бросимся безрассудно, без всяких слов, друг другу в объятия. Я – не единственный, вот какая унылая мысль поселилась в моей голове, и от нее трудно было избавиться в степном гарнизоне, основное население которого составляли люди в зеленой военной форме. Но ведь есть же случаи, когда девушки влюбляются даже в солдат, а вот это уж совсем непонятно – мы ведь такие все одинаковые, как они разбираются, печально размышлял я, шагая с пачками печенья и банкой сгущенки на дежурство.
Самое странное, что я испытал огромное облегчение, что все разрешилось таким образом, я не хотел оказаться в положении, когда тебя ждут из ложно понятого чувства долга, уже имея какие – то другие сердечные привязанности. Подобную ситуацию я потом увидел в фильме «Единственная»: Золотухин возвращается из армии к Елене Прокловой, а там креативный и брутальный Высоцкий с гитарой. В результате – душевный разлад и психологический срыв. Надо мужественно признаться: для того, чтобы моя любовь завершилась триумфом, я сделал ничтожно мало.
На краешек глазного яблока
Вдруг набежало грусти облако,
Куда теперь поплыть кораблику,
А, может, проще будет волоком?
Не грозен он своими пушками,
Командою своей пропащею,
И днище обросло ракушками ,
И умерли впередсмотрящие…
Он потерял надежду в поисках
Необитаемого острова.
Остался счет лишь дням непрожитым
Да дух житья – бытья матросского.
МАРШ - БРОСОК
Новости дня:
1967.06.05 Начало Шестидневной войны.
1967.06.08 Президент Египта Гамаль Абдель Насер заявил по телевидению о своей отставке и передаче власти Закарии Мохиэддину. Отставка не была принята.
1967.06.10 Конец Шестидневной войны. СССР заявил о разрыве дипломатических отношений с Израилем.
Где – то в июне, пока еще было не очень жарко, команда готовилась к марш – броску, что для нас было в диковинку. Нам выдали наши личные вещмешки, солдатские «сидоры», дали по пакету дневного рациона, велели сделать из шинелей «скатки», взять личные противогазы, на которых уже было переписано три или четыре фамилии. Какое – то время начальство обсуждало – брать оружие или ну его на фик; решили – брать.
Офицеры пришли на построение c маленькими чемоданчиками, как в то время ходили спортсмены.
- Слушай, Вань, а чего ты такой хмурый? – весело спросил Белоглазова, который действительно был какой – то смурной, командир первого отделения капитан Щукин. – Валька, что ли не дала? А моя вон, пока перелезал, яблочко подарила, - с аппетитом надкусил он желто – зеленый плод.
Белоглазов ничего ему не ответил и как – то неловко отвернулся, хотя куда тут перед строем денешься?
- Или ты за своих переживаешь? – не отставал Щукин.
- За каких своих? – насторожился Белоглазов.
- За египтян насеровских. Как им евреи вломили – шесть дней и кирдык, - он хотел развить свою теорию, но скомандовали начать движение.
И все же он не утерпел и на бегу сказал:
- Я думаю, война такой и должна быть – короткой и победоносной, а, Вань?
Белоглазов молча бежал по всем стайерским правилам – вдох, выдох, он даже не бежал, а священнодействовал. Почти всегда утром он прибегал во время зарядки к казарме, даже зимой в специальных легкоатлетических трусах, вызывая у нас ужас своей неистовостью в деле укрепления здоровья. Нас он, наверное, презирал, за то, что мы зябко делали зарядку в одежде - бриджах и в исподней рубахе, а то и в гимнастерке.
Он не настаивал, чтобы мы повторяли его спартанский подвиг, но вирус этот оказался заразным. Так однажды, летом, это уже на площадке «Г», после обеда, вместо того, чтобы спокойно посидеть, не рыпаясь в жару, мы с Гилевым вдруг заспорили, кто из нас выносливее, одели полукеды и побежали. Мы бежали по дороге, проложенный у подножия гряды сопок, а бежать в Казахстанской степи очень тяжело, бежишь – бежишь, а пейзаж не меняется. Мы бежали с ним минут сорок под полуденным солнцем…
Я мог бы жить и будучи козлом,
Что может быть естественней и проще.
Я мог бы жить и в соловьиной роще,
Когда б случилось быть мне соловьем.
А будь я рыбой, жил бы я в пруду,
Скакал бы в поле зайцем белобоким,
Орлом парил бы в небесах высоких,
А гусеницей- ползал бы в саду.
Я мог бы жить,
Но тут, хоть волком вой,
Не просто жить хочу,
А жить с тобой.
…потом мне это надоело, и я остановился. Гилев пробежал еще метров тридцать, чтобы окончательно утвердить победу надо мной и спросил:
- Ты чего, устал?
Я помотал головой:
- Просто надоело.
-Бежать?
- Нет, быть оптимистом, во всем находить пользу. Вот на кой черт мы с тобой бежали?
- Я проверял себя, - миролюбиво сказал Володя.
- Ну, и как, проверил?
- Не до конца, - ответил он, чуть прислушавшись к себе.
- Я знаю, что тебе нужно, как ты сможешь проверить себя на все сто.
- Как?
- Спартанским способом. Там была такая история: мальчик поймал лисенка и нес его домой, чтобы съесть, и тут его встретил завуч их спартанской начальной школы. Мальчик лисенка и сунул за пазуху, чтобы не получить нахлобучку хоть за это. Поздоровались, то да се, как родители, как вообще дела, а лисенок, под туникой, начал заживо жрать мальчика. Жрет и жрет, а тот же спартанец, он и бровью не ведет. Наконец, завуч попрощался с мальчиком, тот сделал два шага и упал замертво. Вот тут завуч и восхитился мужеством мальчика и воспел его в школьных эпиллиях* (Эпиллий – малый эпический стихотворный жанр, утвердившийся в греческой литературе эпохи эллинизма).
- Понятно, только где я тебе возьму лису?
- Никакой лисы не надо, положи в кеды маленький камешек, вот этот, например, - подал я ему кусочек гранитного гравия, потерянного грузовиком, - и в добрый путь.
- Я могу терпеть очень сильную боль, - заверил меня Гилев.
- Ты умрешь не от боли..
- А от чего же?
- От кровопотери. Сколько ее у тебя? Три с половиной литра, тут очень легко посчитать, если ты будешь терять пять грамм в минуту, это до начала кровотечения, то тебе ее хватит часов на десять, но смерть наступит гораздо раньше, где – то на середине второго литра.
Рассуждая на тему «героизма во что бы то ни стало», мы неторопливо пошли к метео напрямик через степь, под недовольный свист и улюлюканье сусликов, мимо сопки, у подножия которой располагалась площадка «Г», и оказались на армейской помойке, уютно расположенной как раз за поворотом от площадки, невидимая глазу проверяющих комиссий. Только отсутствием любознательности и хронической ленью можно объяснить, что мы не знали, какое богатство лежит у нас под носом.
Честно говоря, даже язык не поворачивается назвать это место помойкой. Думаю, что Стругацкие, описывая зону в романе «Пикник на обочине», имели в виду как раз армейскую помойку, где можно найти все, что хочешь – от нержавеющего дюралевого крепежа до загадочных сельсинов или абсолютно целого импульсного осциллографа, единственным изъяном которого является перегоревший предохранитель. Правда, с такими вещами на площадке надо быть очень осторожным, мало ли где они стояли, могут и фонить. Но, кто об этом думает, когда видит перегоревший электрокамин, у которого еще осталось метра полтора нихромовой спирали, из которой можно изготовить три или даже четыре электрокамина с поддувом, которые очень здорово выручают зимой в разных дежурках вроде метео.
Побывав первый раз в этой сокровищнице, мы отметили для себя доски, фанеру, но взяли восемь полуторалитровых чугунных балончика от огнетушителя, еще не очень понимая, как и зачем они нам пригодятся. Попив кофе и выкурив сигареты мы решили попробовать сделать из них что – то вроде фугасного снаряда.
Сказано-сделано, через пятнадцать минут заряд был снаряжен. Я всех загнал, на всякий случай, в наш непробиваемый домик, и мы стали ждать, когда он рванет. Комасин от нетерпения, все хотел выскочить и посмотреть, все ли там на месте, но мы его удержали.
Наконец, чугунный корпус огнетушителя с сухим треском разорвало, и он исчез. Мы не выкурили еще и полсигареты, как увидели, что от штаба в нашу сторону бежит дежурный наряд – сержант и два солдата со штыками на поясе.
- Это у вас рвануло? – спросил, запыхавшись, сержант, шаря глазами по метеоплощадке и ища хоть какие – то следы взрыва.
- Нет, - сказал я, - мы тоже слышали, но это, кажется, вон за поворотом. На помойке.
- На помойке, - сказал сержант солдатам, словно я подтвердил его предположение.
- А что случилось?- с невинным нахальством спросил я.
- Там крышу штаба пробило, - сказал сержант, махнув рукой назад, и они побежали за сопку, где еще надеялись найти злоумышленников.
Мы посмотрели друг на друга, словно впервые увидели подобных кретинов: если мы были уверены, что эта штука взорвется, и даже спрятались в домике, то как же мы не предусмотрели, что она взорвется с таким эффектом? Но, с другой стороны, опыт же удался, и у нас осталось еще семь баллонов, их же как – то надо использовать, но уж без такого хипиша. Идея, как оказалось, лежала на поверхности, вернее, под ней, нам ее подсказала методика ядерных взрывов, которыми мы занимались: взрывать надо под землей. Но в этом все-равно должен быть какой – то смысл, и мы придумали построить подземный склад для всякой нашей всячины, для зондов, батарей, оболочек и прочего, чем у нас под завязку был набит большой сарай.
Дело в том, что казахская земля твердая, как гранит, и копать ее каторжный и бесполезный труд, лезвие лопаты очень быстро сворачивается в трубку, как будто оно из пластилина. Не берет эту землю и лом. Какого – то результата можно достичь при помощи воды, верхний слой земли, сантиметра три, при этом превращается в грязь, и ее можно просто соскрести, но для такой технологии нужно очень много воды, которая льется из шланга, мы же свою воду носили вручную с Юриной насосной. Но с появлением у нас «Изделия» работа с землей становилась удовольствием, а не каторжной обузой.
Ребята наперегонки спешили из столовой, чтобы скорее начать рыть шурфы для зарядов. Мы присмотрели на свалке у автопарка железный гараж два с половиной на четыре метра, который надо было утопить в землю по крышу, то есть, на два метра, но с огнетушителями работа спорилась. За неделю мы вынули, худо – бедно, двадцать кубов, и в свой следующий приезд Белоглазов с удивлением обнаружил на территории метео подземный склад, где весь наш инвентарь лежал в идеальном порядке. Он не знал, хвалить нас или как, ведь сделано без его приказа, но сделано-то хорошо? Представляя, каково было копать эту землю, он посмотрел на лопаты, которые стояли тут же у двери: лезвия у них были сбиты и свернуты в трубочку.
- Как же вы их заставили? – спросил он меня с недоверием, понимая, что что – то здесь не так.
- Где – то собственным примером, где приказом. А куда они денутся? – спросил я его.
- Хорошо, - оценил он пробуждающийся во мне командирский нахрап и одобрительно осмотрел стеллажи. – Благодарю за службу, - сказал дожидавшимся его появления из – под земли солдатам. – Молодцы.
ЭКСТЕРНЫ
Новости дня:
1967.08.05 Вышел дебютный альбом группы Pink Floyd The Piper at the Gates of Dawn.
1967.09.03 Швеция последней из стран континентальной Европы перешла на правостороннее автомобильное движение.
Когда пришла пора демобилизовать разом призывников 44 и 45 годов, на полигоне сложилась острая кадровая ситуация – на сержантские и старшинские должности пришли рядовые из моего призыва, без должного солдатского образования в Школах сержантского состава или Школах младших специалистов. Это давало бы право нашим командирам безболезненно двигать нас по служебной солдатской лестнице – от ефрейтора к заоблачным высотам старшинского Олимпа, а без среднего солдатского образование процесс этот был затруднен.
Поэтому и возникла в штабе здравая идея пропустить всех рядовых, кто практически уже заполнил сержантские и старшинские строчки в ведомостях, экстерном через Школу сержантского состава. По этому случаю на «Берег» (город Курчатов) со всей степи, со всех площадок полигона, собрали представителей солдатской элиты, чтобы в течение трех дней, демонстрируя теоретические и политические знания, а также отличную физическую подготовку и боевые навыки, они могли завоевать право и дальше числиться на должностях, которые уже и так занимали.
Первым номером аттестационной сессии был строевой смотр. И вот, перед офицерами ШСС, сухопарыми, загорелыми и даже красивыми в своей выгоревшей на солнца ладно подогнанной форме, (такими обычно изображают в кино белогвардейцев, радеющих за Царя и Отечество), на плацу выстроились настоящие бойцы армии Махно.
Новоиспеченные каптерщики и завскладами демонстрировали свое могущественное презрительное отношение к уставу, одев, как на свадьбу в Малиновке, элегантные офицерские полушерстяные галифе, хромовые сапоги с высоченными ковбойскими каблуками, выточенными из вечной резины танковых траков, внутрь которых загонялись большие стальные шарики из подшипников, извлекающие при ходьбе снопы искр. В строю не хватало только флигель – адъютантских аксельбантов и плюмажей с перьями. Даже погоны и эмблемы отличались экзотическим разнообразием.
- Это что же за род войск? – спросил старший лейтенант из команды экзаменаторов, заинтересовавшись причудливой эмблемой, объединившей в замысловатой композиции артиллерийские стволы, колеса, связистские молнии и чашу со змеей медицинской службы.
- Это хлеборезы, - гордо сказал малый с одутловатым сонным лицом.
- Такого рода войск нет, - попытался урезонить его офицер.
- Ошибаетесь, Вячеслав Григорьевич, хлеборезы – это становой хребет армии, - с усмешкой возразил ему майор с щеголеватыми пшеничного цвета усами. – Может не быть военной доктрины, толкового генштаба, отомрут старые воинские специальности, появятся какие – то новые, но хлеборезы пребудут всегда. Но эмблема неуставная, и ее придется снять и заменить. В каком подразделении вы служите? .– спросил он хлебореза.
- Автобат на площадке «Шэ».
- «Ша», надо говорить - ша - автоматически поправил его придирчивый старлей.
- Эмблемы заменить! У вас пять минут, - приказал майор.
Солдат растерянно оглядел плац, на котором было много солдат, у которых он мог бы позаимствовать эти злосчастные железяки, но все были при деле, кто – то уже даже маршировал, демонстрируя сержантам, ревнивым и строгим выпускникам Школы сержантского состава, свое видение красоты строевого шага, которое сильно отличалось от прусского эталона.
- Время пошло, - подстегнул его майор.
Но солдат никуда не побежал, он моментально снял гимнастерку и пальцами оторвал и открутил все лишние элементы со своих автобатских эмблем. Через тридцать секунд он уже был одет по форме, правда, пальцы у него были в крови. Майор удовлетворенно кивнул головой.
Отшагав строевую на хилую тройку, я был допущен к следующему экзамену – по уставам, который должен был состояться завтра.
Мне мяли голову в роддоме,
Мурыжил в школе педагог.
И все, что было в хромосоме,
Я растерял, где только мог…
Во мне погиб конкистадор,
Правдоискатель - забияка,
За принципы готовый в драку,
А, может быть, багдадский вор;
Шеф – повар ресторана «Лужники»,
Прозектор спецмертвецкой на Лубянке,
От трупов отлученный из – за пьянки
И вынужденный чистить нужники…
Когда я встал к плечу плечом
Со всеми, кто не состоялся,
Я посмотрел и рассмеялся…
- Рядовой Смоктий, отставить смех в строю,
Два шага вперед. Кру- угом!
Весь день я потратил на чтение этих логичных и простых текстов, регулирующих службу и жизнь в армии. Казалось бы, что сложного запомнить действия дневального, когда это происходит каждый день на наших глазах. Да и сами мы ими бывали не раз, но простые вопросы экзаменатора застали меня врасплох. Я начал путаться и совсем растерялся.
- Ну, ладно, а что должен делать дневальный после того, как подразделение покинет помещение? – подкинул мне тот самый майор, с пшеничными усами, спасительный, как он думал, вопрос.
- Начать уборку, - сказал я, по себе зная, что все для дневального начинается и кончается мытьем полов.
- А форточки вы не забыли открыть? – напомнил мне он.
- Ах, форточки, - как бы вспомнил я, - конечно.
- А сколько они должны быть открыты? – попытался он добить меня одним вопросом.
- Минут двадцать, - не сдавался я.
- Минут двадцать? – переспросил он.
- Так точно, - вспомнил я, что нахожусь в армии, и стал вести себя, как бравый солдат Швейк.
- Ладно, - нехотя согласился майор. – Что у вас дальше?
- Действия часового на посту, - бодро прочел я следующий вопрос из экзаменационного билета и надолго замолчал. Часовым я, честно говоря, был всего один раз, и, кроме того, что в четыре утра даже летом на посту охватывает озноб, ничего про это дело не знал.
- Хорошо, - видя мою растерянность, пришел мне на помощь майор, - возьмем конкретный случай. Ночь. Вы стоите на посту. К посту приближается группа из двух человек. Ваши действия.
- Стой! Кто идет! – вспомнил я то, что видел в фильме «Чапаев» и еще каких – то.
- А они продолжают движение, - с интересом смотрел на меня майор.
- Стой! Стрелять буду! – выскреб я с самого дна памяти.
- А они продолжают движение, - майор не оставил мне вариантов.
- Стреляю, - осторожно произнес я.
- Вон отсюда, - не повышая голоса сказал майор и даже не посмотрел на меня с презрением.
- Ничего страшного, - не скрывая радости по поводу такого оглушительного провала, утешал меня мой командир Белоглазов, уверенно ставший нашими стараниями, за показатели метеоотделения, уже капитаном. После того, как я ему сделал контрольные по английскому для военной академии, он не знал, как ко мне относиться, но теперь, после того, как я продемонстрировал полное невежество в его кровном военном деле, меня снова можно было учить и строить.- Мы что – нибудь придумаем.
И, действительно, уже через неделю мне дали следующее звание – ефрейтор, поскольку было неудобно, что у рядового в подчинении две радиолокационных станции.
КУПАНИЕ НА ИРТЫШЕ
Новости дня:
1967.05. 20 BBC запретила транслировать песню «Битлз» «A Day in the Life» из-за имеющихся в словах песни намеков на использование наркотиков
- Всем взять полотенца, идем на Иртыш, - скомандовал старшина Ширкунов.
- Зачем? – спросил кто – то из недогадливых.
- Купаться, - зловеще сказал он.
Несмотря на жару, желающих лезть в темную холодную воду Иртыша было мало. Гражданская молодежь, жены офицеров и сверхсрочников с детьми нежились на нешироком грязном песчаном пляже и с любопытством, которое всегда сопровождает экзекуции и казни, глазели на наш унылый строй с полотенцами.
- Кто не умеет плавать, два шага вперед, - скомандовал старшина.
Из строя вышло человек семь, в основном корейцы из узбекского Чирчика.
- Остальные будут сдавать норматив по плаванию.
Из строя поспешно вышло еще четверо. Старшина Ширкунов недобро усмехнулся.
- Всем раздеться и подойти к стартовой отметке.
Плавательная дорожка шириной три метра была отмечена бревнами, скованными между собой цепью и скрепленными на углах строительными скобами. Чтобы эту «дорожку» не унесло быстрым течением, на углах ее удерживали якоря.
- Сдается норматив по плаванию на пятьдесят метров, - пояснил Ширкунов, - длина дорожки, с учетом попутной скорости течения полтора метра в секунду, семьдесят пять метров. В конце дистанции берегите голову, это ничего, если в бревно угадаете, хуже, если попадете на цепь или скобу. В любом случае, мат недопустим, здесь дети, женщины. Будьте внимательней. Разминка пять минут, - скомандовал он тем, кто собирался испытать себя на смертельно опасной дистанции. – А вы, - обратился старшина к тем, кто заявил о неумении плавать и собирался уже, насмехаясь над товарищами, спокойно позагорать, - будете отрабатывать на берегу движения стиля «брасс».
- На земле? – ужаснулись сачки.
- Зачем же? На лавке, - показал Ширкунов на длинную двадцатиметровую лавку, тянувшуюся вдоль пляжа, которая, наверное, и была для этого предназначена.
Меня поставили в пятую пару. Ну, уж я – то успею поднырнуть на финише под бревно, азартно думал я, слыша стуки головой моих соратников, но, то ли скорость воды была выше полутора метров в секунду, то ли на бревнах сэкономили, и дистанция оказалась короче, но, опустив лицо в воду за четыре метра до бревна, я саданул об него затылком, успев заметить только, что скобы и цепи были заботливо обвязаны облохматившимися автомобильными камерами. Гуманисты хреновы, подумал я, ощущая, что чуть не остался без скальпа.
- Хорошее время, - похвалил меня Ширкунов, - занимался на гражданке плаванием?
- Второе место в пионерском лагере брал, - ответил я, потирая ушибленный затылок.
- А чего не первое?
- Там из Москвы один приезжал, настоящий Ихтиандр. А чего мы по течению плывем? – спросил я.
- А как же еще? – заинтересовался Ширкунов. – Поперек, что ли надо?
– А если против течения, во – первых, безопасней будет, во – вторых, дистанцию можно короче сделать, бревен меньше пойдет.
- Самое хреновое, что ты прав. С предложением согласятся, но нас же и заставят корячиться, так что ну его на фиг. Хотя, постой, - Ширкунов быстро загорался новыми идеями. – Ничего переделывать не будем, просто поменяем место старта.
- А как же мы нужную длину узнаем? – теперь уже не понял я. – Скорость течения замерить надо и еще…
- Ничего мерять не надо. Ты еще раз проплывешь, по твоему времени и отобъем дистанцию. Ну, чего, согласен? Сам ведь предложил.
Я кивнул и пошел к финишному створу.
- Только в ту же силу плыви, чтобы точнее получилось, - Ширкунов махнул секундомером, и я заработал руками и ногами, как пароход.
- Сто – оп! – скомандовал он мне, когда я повторил время своего заплыва, и меня снова понесло на бревна.
Мне не изжить той пережитой ночи след,
Но душу все в ловушку эту манит,
Где омут из созвездий и планет
Без плеска место гибели затянет…
И, может, ты, когда – нибудь потом,
Увидишь труп, плывущий под мостом,
Ожогами попорченное тело
Там, где твоя рука меня задела.
Вечером в курилке я слышал разговор:
- Ширкунов поспорил чего – то со Смоктием и проиграл.
- Ширкунов, проиграл? Да ладно врать.
- А чего он со злости пустил нас задом наперед, против течения?
- Ну и сука же этот Смоктий.
- Да они все там, на метео, чокнутые от безделья.
Больше на Иртыше мне побывать не довелось. Через несколько недель меня услали на площадку «Г», вглубь степи, к отрогам Казахского мелкосопочника, где вода была только артезианская, но по дороге мне повезло увидеть удивительную реку. Там автобус сделал небольшую остановку, и все, кто хотел, могли искупаться в водяном потоке глубиной всего в два пальца. Прозрачная как стекло вода струилась сверкающей широкой, метров в десять, полосой по степи. Кто – то врыл посреди этого потока несколько железных бочек, и получились японские ванны, некоторые из которых были заняты, невдалеке стояли несколько машин. Посреди искрящегося потока, под отвесными лучами полуденного солнца, головы купальщиков выглядели, как срезанные зловещие черные арбузы.
Именно эта сцена возникла у меня перед глазами, когда в декабре семьдесят девятого года я услышал, что наши войска вошли в Афганистан.
ПЛОЩАДКА «Г»
Новости дня:
1967.03.14 В СССР введена пятидневная рабочая неделя с двумя выходными днями
На площадке «Г» метеостанция была оборудована, как и везде, на отшибе, метрах в двухстах за свалкой автопарка, на небольшом уклоне в сторону сопок, метрах в тридцати от дороги на площадку «Ш». Ниже метео, на пересечении дорог находилась только насосная станция, где день и ночь, в сторожке четыре шага на четыре, сколько я себя там помнил, дежурил один и тот же солдат – Юра, радушно угощавший чаем и кофе всякого, кто заходил к нему в гости.
Метеостанция представляла огороженную колючей проволокой площадку метров тридцать на двадцать. Она могла бы быть и побольше, но когда ее огораживали, здесь еще не стояли две радиолокационные станции, дизель - генератор к ним и преобразователь. Посредине площадки был небольшой жилой блок. По легенде, в этом домике, сваренном из полуторасантиметрового металла, с окнами - иллюминаторами, стекло в которых было толщиной с кулак, прятались раньше на полигоне государственные комиссии, которым хотелось увидеть своими глазами, как ядерный наземный взрыв расхерачивает натуральные макеты городов, настоящие танки, машины, самолеты, живых коров, овец, лошадей, которых тоже ставили под взрывы. Но было это в другом месте, да и было ли, домик радиации вроде бы не излучал.
Вокруг него, там, где земля вымывается стекающей с крыши дождевой водой, видны были мелкие ракушки и разные окаменевшие морские твари, оставшиеся еще с того времени, когда здесь был океан, и окрашенный охрой наш домик, со своими иллюминаторами, на бывшем морском дне выглядел вполне как Желтая подводная лодка Битлов после войны с «мирниками».
В юго- западном углу площадки высился несоразмерно большой сарай. В нем наполнялись водородом большие шары, которые должны были поднимать радиозонды с тяжелой электрической батареей. Во время сильного ветра, а такие ветры чаще всего и задували во время нашей работы, надо было исхитриться выскочить из сарая и так метнуть радиозонд вверх, чтобы он не ударился о сарай, не ударился о землю, и чтобы ему не распорола брюхо колючая проволока. Я несколько раз пытался доказать, что колючая проволока в наших условиях не нужна, она затрудняет выпуск зондов, и ни от чего не защищает, только собирает перекати поле в пожароопасных количествах. Однажды Боря Грушевин, подчиняясь какому – то негодяйскому импульсу, поджег это богатство. Пламя подскочило метров на десять, и в мгновение вся площадка оказалось в огне. К счастью, перекати – поле сгорает, как порох, и Боря так и застыл со своей кривой ухмылкой школьного хулигана.
Капитан Белоглазов мягко мне доказывал, что без колючей проволоки невозможно обозначить территорию. Добился я только того, что он разрешил срезать два верхних ряда, но наш колючий забор и из – за этого потерял изрядную долю своей зондофилии.
За этим сараем, отгороженные его стенами от северных ветров, мы начинали загорать уже с марта. Плохо то, что начальство могло подобраться к станции только с севера, и поэтому дежурный не мог расслабиться за сараем со всеми, а должен был без дураков нести вахту. Увидев однажды за сараем на дощатом помосте лежащий матрас и бушлаты, а также раскрытую книгу, начальник инженерной группы полковник Кузнецов, завернувший к нам на политзанятия, спросил:
- Что это?
- Сушим одежду и постель, - бесхитростно ответил я.
- Она уже высохла, - констатировал начальник и пошел в домик, где у нас, на все случаи жизни, всегда висела политическая карта мира с отмеченными флажками горячими точками.
Надо ли говорить, что «высохшая» одежда моментально исчезла. Этот подпольный солярий работал только в апреле, в мае солнца хватало уже везде, а северный ветер становился таким же горячим, как и южный.
С тыльной стороны нашего домика была небольшая пристройка, которую я, поначалу, принял за туалет, но это оказалась кладовка, а туалет был на положенном месте, в самом глухом углу за сараем.
В кладовке лежало все, что когда – либо пригодилось в жизни метеоплощадки: три паяльника, которые надо было еще проверять на годность, полотна для ножовки, вольтметр с разбитым стеклом, хорошие и гнутые шурупы и гвозди в литровой банке, напильники, тупые и сбитые долота, обрезки жести и прочий мусор, который хороший хозяин никогда не решится выбросить – а вдруг пригодится. Но тут же лежали и вещи экзотические, занесенные к нам из другого мира – американский военный автотрансформатор на двадцать четыре напряжения от полутора вольт до трехсот восьмидесяти и американский же восьмиполосный армейский коротковолновый приемник.
- А чего он здесь делает? Не работает, что ли? – спросил я, доставая приемник из картонной коробки из – под утюга, как будто его продали из – под прилавка в военторговской лавке.
- Вроде работает, только здесь ловить нечего, - ответил мне старожил, которого мы приехали менять.
Я не поверил и поволок приемник в дом, где, повозившись с американской вилкой, нетерпеливо подключил к сети. По всем восьми каналам была тишина, кроме двух или трех мест, где звучала восточная музыка или немецкая речь.
- До Германии даже достает, - обрадовался я.
- Это казахстанские немцы, переселенные сюда до войны. У них здесь и газеты на немецком языке есть, и вот – радиостанция имени Тельмана, что ли.
Я был убит, обладая таким сокровищем и не слышать Битлз, Ролинг Стоун, Бетховена, в конце концов, немца - то есть:
- Может, антенну какую – нибудь помощнее?
- Пробовали, запускали на шаре на семьдесят метров – тишина.
Да, было такое время, что на дециметровом диапазоне нечего было слушать, или мы просто были в такой глубокой или, точнее, далекой заднице.
Недаром капитан Белоглазов, благословляя меня на службу на площадке «Г», проникновенно сказал:
- Смоктий, вы будете служить на территории, лишенной постоянного контроля начальства, так что, если что случится – не пощажу.
Шкаф этот со своим загадочным содержимым мне вспомнился, когда я прочел роман «Пикник на обочине». Там посетившие землю представители инопланетной цивилизации оставили после себя, как после пикника, много всякого мусора, поражавшего землян своими неожиданными и таинственными качествами. И еще вспомнился отъезд в 1953 году из города Фрязино семей немецких специалистов, восстанавливавших, а точнее, создававших после войны у нас производство электронных радиоламп. Они жили в двух домах по Институтской улице, и когда им разрешили вернуться в Германию, они выбросили на помойку очень много с нашей точки зрения ценных вещей. Дороже всего среди ребят ценился военный фонарь, работавший от нашей батарейки КБСЛ, со сменными цветными стеклами и передвижным рефлектором для фокусирования луча. Его можно было повесить на куртку за специальную кожаную петлю, чтобы он не мешал командовать или стрелять. Хорошая была штука, мечта.
Став новыми хозяевами метеостанции на площадке «Г», мы, естественно, начали с ремонта: у строителей на рулоны сероватой бумажной ленты для телетайпов, которая хорошо годилась для писем, предприимчивые белорус Комасин и львовянин Буйняков выменяли несколько банок белил, которые, хочешь не хочешь, заставили нас красить все подряд, табуретки, стол, даже бачок для воды. Белые стены заставили выкинуть все случайное в этой комнате, чужое. Белая стена провоцировала что – то на ней изобразить, но это я оставил до поры, когда у нас появится какая – то иная краска, кроме белой.
- Какая нужна? – спросил меня Лева Буйняков, доставая очередной рулон бумаги.
- Контрастная, коричневая, - подумав, ответил я и оглядел наше белоснежное обиталище.
Американская техника здесь не работала, зато прекрасно принимал наш ламповый приемник старенький «Пионер», чуть ли не пятидесятого года, который стоял на рабочем столе, сообщая этому казенному помещению домашний уют.
И однажды я услышал во время ночного дежурства исторический разговор Генриха Боровика с Александром Федоровичем Керенским. Я, конечно, не помню диалог дословно, какие – то простые вопросы и ответы: «Здравствуйте, Александр Федорович! С вами говорит советский журналист Генрих Боровик», «Журналист? что вам нужно?», «Хотел бы с вами встретиться, взять у вас интервью», «Да? А в связи с чем?», «Ну как же? Скоро февраль». Имелся в виду февраль 1967 года. Керенский как – то озадаченно замялся: «Да, скоро февраль. Ну и что?». Боровик ему напомнил про Февральскую революцию, и тот очень удивился и, кажется, обрадовался, что кто – то еще помнит о тех событиях.
Меня поразило, что известный журналист, который никак не мог восприниматься в советское время как некий вольный стрелок информации, уважительно разговаривает с исторической личностью, униженной и осмеянной нашей историей, которая в тот момент слилась с историей коммунистической партии СССР. Это звучало дико, как будто политическая карикатура в газете «Правда» заговорила человеческим языком, и мне стало стыдно, что я ни черта не знаю про этого человека. Даже медленная хрипловатая речь этого человека со старой русской орфоэпией перечеркнула для меня все роли Керенского в советском кино. Мне было непонятно и захотелось разобраться, почему Керенский вызывает такую ненависть у советской власти, какая обычно возникает к тем, кого обманули, унизили, обокрали или убили. Потом я понял, что это тот же самый механизм, который срабатывает при насильственной смене власти: когда свергают царя, народу объясняют, что убитый был выродок, деспот, идиот и т.д., и страна с ним, скорей всего, хлебнула бы горя. Достаточно вспомнить убитых Николая Второго и Петра Третьего. После каждого такого свержения история переписывалась заново. Тогда я этого еще не знал, но тот же каток проехал и по персонам советского и постсоветского периода – Хрущев, Брежнев, Горбачев, Ельцин, у каждого нашли, за что его можно презирать и ненавидеть.
Вообще наш учебник истории, если по уму, должен выпускаться в виде общей тетради со сменными блоками; изменилась оценка событий и исторических личностей, обменял в магазине старый блок на новый, и все. Найдутся, конечно, чудаки, которые будут хранить эти старые блоки, любовно их перелистывать, купаться в несоответствиях старой точки зрения и новой, выступать и обличать, наподобие известного персонажа Сервантеса дона Кихота, чуть что начинавшего сражаться с ветряными мельницами. Как военный метеоролог могу сказать, горькая их ждет судьба.
Дуют ветры для того,
Чтоб вращался флюгер,
Чтоб за плугом
Вдоль межи
Шел усталый плугер,
Чтобы солнце не взошло,
Раньше, чем положено,
Чтоб не вскрикивал во сне
Наш король встревожено,
Чтоб солдаты шли и шли
По дорогам пыльным.
Кого надо, чтоб нашли
И переловили.
Посадили бы вовнутрь
И причин искали –
Почему они живут
В грусти и печали.
……
«РАБОТА»
Новости дня:
1967.07.15. В СССР на Семипалатинском полигоне успешно произведены ядерные подземные испытания.
О приближении испытаний, «Работы», мы узнавали недели за две; сначала шли приказы о запуске одного радиозонда в день, потом двух – утром и вечером, попутно нас просили провести ревизию – сколько полных баллонов водорода, сколько порожних, сколько маленьких резиновых оболочек для визуальных зондов, сколько больших – для двухкилограммовых радиозондов, сколько самих радиозондов, батарей к ним. И если в чем ощущалось отсутствие изобилия, привозилось в течение суток.
Мы заправляли и проверяли на вшивость дизель – генератор, а также преобразователь, ротор которого кто – то до нас довел до жуткого состояния, приходилось все время проверять щетки, он их просто грыз, и полировать ротор вручную.
Для ночных выпусков малых зондов с батарейкой и электрической лампочкой тоже приходилось делать свою оснастку, чтобы не ковыряться с проволочками ночью, а то и под дождем, что несколько раз, из – за нашей нерадивости, случалось. Старались все предусмотреть, но каждый раз все равно что – то вылезало; проверяли на работоспособность зонды, чтобы не тратить на это драгоценное время выпуска, когда на счету каждая секунда, а на телефоне с «Берега» висит майор Муравьев, ожидающий от нас данных по ветрам и температурам на высотах, а у нас на двадцатой секунде полета вырубается передатчик – или закрепили небрежно буксу питания, или просто сам по себе хреновый попался. И вот бегу к телефону, что – то рассказываю про сложности, а он мне, совершенно правильно, отвечает:
- Знаю я ваши сложности, Смоктий, работать надо все время, а не только, когда «Работа». Даю пятнадцать минут.
При таком режиме мы довольно быстро насобачились обрабатывать данные во время полета зонда, а не после, как это делали до нас, так что, когда кончался сеанс связи, через три секунды мы могли уже передавать данные. Это на «Берегу» знали и, судя по всему, ценили.
Ближе к «Работе» напряжение нарастало, режим дня на всей площадке, не только на метео, приобретал условные очертания – обед растягивался на два часа, кто – то уезжал до подъема, кто – то приезжал после отбоя, состав команды менялся каждый день, появлялись и пропадали в степи знакомые ребята из других команд. Как - то во время работы со своим теодолитом для выпуска небольших шаров я попал на далекую площадку, где вообще было всего две казармы, но зато нормальная хоккейная площадка и вполне приличная форма, а благодаря тому, что капитаном хоккейной команды там был Женька Шульга, усланный из второй команды с «Берега» в степь за недисциплинированность, мне даже удалось сыграть один период – до ужина.
Один раз на какой – то работе я увидел с десяток танков непривычной конфигурации. Не знаю даже , наши ли это были машины.
Случались и форс – мажорные обстоятельства. Однажды прошла команда «отбой», и только в казарме я узнал, что там случилось. Взрыв не просто отменили, пришлось срочно доставать заряд из уже забетонированной штольни. Этим – то и занимался шофер из нашей команды Бондаренко, работавший на автокране. «Изделие» висело уже у него на крюке, когда какой – то силовой кабель из бухты системы питания, которая всегда клалась по самой похабной временной схеме, на козлах, веревочных растяжках, пробил на корпус. Опустить назад «Изделие» категорически запретили. Кинули нашему Валере резиновые монтерские перчатки, костюм ПХЗ, еще какую – то резину, и он на искрящемся автокране выдернул бомбу из штольни. Рассказывая это с улыбкой, он мазал опухшие, фиолетовые от мороза руки вазелином.
Наконец, наступала ночь перед «Работой». Даже в самый лютый мороз дверь в наш домик не закрывалась, все бегали туда – сюда - то с зондом, то с батареей, кто – то проверял зонды еще раз, кто – то бежал надувать водородом баллон. Если был сильный ветер, а он, скотина, во время пуска все время был сильный, зонд запускали даже втроем. В это время на электрокамине поджаривались гренки из черного хлеба, чтобы их можно было съесть с салом, на входе постоянно дымил окурок, который подхватывал тот, у кого в этот момент была свободная рука.
После пуска наступала пауза, как у боксера, которому уже насовали и в челюсть, и под дых. Кто – то пил чай или кофе, кто – то ел, что у нас там могло быть, а потом – звонок с «Берега» и новые распоряжения.
Когда из – под задницы мягким качком уходит табуретка, мы знаем, что взрыв произведен, но для нас это просто сигнал для нового пуска.
ПОТЕНЦИАЛЬНЫЙ ПРОТИВНИК
Новости дня:
1967.06.17 Китайская Народная Республика объявила об успешном испытании своей первой водородной бомбы.
1967.06.25 Первый показ телепередачи в прямом эфире во всемирном масштабе. Программа «Наш мир» передавалась в 24 страны на пяти континентах, и 400 миллионов телезрителей наблюдали за выступлением группы «The Beatles», впервые исполнившей песню «All You Need is Love».
На площадке «Г» шла ежегодная проверка. Нас построили на площадке перед штабом, и вдоль строя пошли проверяющие.
Я почувствовал, что кто- то тянет меня сзади за гимнастерку. Не оборачиваясь, я в сердцах отмахнулся и попал по руке. Обернувшись, увидел, что это майор из инспекции. Почесывая ушибленную мной руку, он отчитывал нашего старшину:
- Вот тоже гимнастерка без меток, - не обращая на меня внимания, словно я манекен, он вывернул на поясе брюки, - и бриджи не промаркированы.
- Так точно, - браво ответил старшина, весело покосившись на меня.
То, что на гимнастерке и бриджах не было маркировки, написанной спичкой, обмакнутой в хлорку, не самое страшное, не знаю, что случилось бы с этим майором, если бы он увидел мои маркированные брюки, в которых я ходил последние два месяца: от частой стирки прочная военная диагональ на заднице распалась на нитки, так что зашивать уже там было нечего. Увидев на зарядной базе у Федора метровой высоты рулон скотча, наклеенного на картон, я понял, что меня может выручить. Разогнув с помощью Леши Репинского упругий как жесть рулон, я сел на него и обвел свое седалище химическим карандашом. Вырезав силуэт своего зада, похожий на сердце, я отодрал скотч от картонной подложки и наклеил его изнутри на распадающуюся ткань.
- Ну – ка, ну – ка, - остановил меня вечером старшина, - чем это ты сделал? – восхитился он, рассматривая мой бронебойный зад.
- Скотчем, - лаконично ответил я.
- Охренеть можно. Где ты его взял?
- На зарядной базе.
- А зачем он им?
- Не знаю, месяц уж стоит.
- Чего стоит? – не понял старшина.
- Рулон. Он в рулоне, наклеен на картон.
- Понятно, - задумался старшина. – Ну – ка, повернись, - попросил он меня еще раз. – Нашим водителям может пригодиться, у них брюки на ж… просто горят, - и ушел.
Через полчаса он приволок кусок того рулона, отдав за него что – то из своих старшинских сокровищ.
После обеда проверяющий нашу команду майор пришел в казарму и, когда все направились в курилку, он тихо прошептал:
- Тревога.
- Что? – не расслышав, переспросил его командир нашей команды капитан Шатера.
Инспектирующий вместо ответа, засекая время, демонстративно взглянул на свои командирские часы, и тогда капитан крикнул:
- Тревога!
Матерясь, что приходится забычковывать только что закуренную сигарету, солдаты построились перед казармой.
- На площадку «Г» движется противник, - объявил всем майор. – Ваши действия, - передал он бразды правления капитану Шатере. – У вас ведь есть план действий на случай боевой тревоги?
- Всем отделениям, для выполнения мероприятий по боевой тревоге, по рабочим местам шагом марш.
- Товарищ капитан, а нам на метео что делать? – спросил я, когда майор ушел за нашими водителями в автопарк.
- А вам? – задумался капитан. – Заберитесь на сопку напротив метеостанции и кураульте, как увидите противника, дайте знать.
- Как?
- Зажгите чего – нибудь?
- А если…
- Кругом, шагом марш, - скомандовал он, давая понять, что уж со мной, как с майором, он в «казаки – разбойники» играть не намерен.
Мы захватили с собой четыре дымовых шашки и полезли на сопку. Погода, на наше счастье, была хоть куда – солнце не жарко светило сквозь полупрозрачные слоистые облака, дул ветерок. Курева было завались, и мы заговорили о том, что самое безопасное место в грядущей войне – это ядерный полигон, уж он – то, наверное, должен охраняться как следует.
Где – то через час с дороги на площадку «Ш» свернул ГАЗик и стал взбираться по склону сопки в нашу сторону. Забравшись до середины, машина выдохлась и остановилась. Из нее вышел начальник штаба инженерной группы майор Серегин и стал подниматься к нам на своих двоих.
- Метеоотделение находится в дозоре. Ждем появления противника, - браво, как мог, доложил я.
- Хорошо устроились, - одобрил он наш наблюдательный пункт с чайником и бутербродами.
- Чаю хотите, товарищ майор?
- Нет, спасибо. Вы внимательней смотрите, а то подкрадутся супостаты, а вы даже без оружия, как мы в начале войны, - он, по шоферской привычке, приобретенной еще на фронте, локтями машинально подтянул галифе и присел на ящик. – На «Берегу» есть, а здесь, можно сказать на передовой, - хохотнул он, - нет.
- Товарищ майор, а кто у нас сейчас потенциальный противник? – спросил я, почувствовав, что служебный ледок чуть – чуть начал таять. – Кого мы ждем?
- И думать нечего, конечно,.. - начал он, но тут вдруг из – за сопки козлом выскочил вертолет, он пролетел прямо над нами, и я смог услышать только окончание фразы майора, -…цы, кто же еще, - убежденно сказал он.
ПОДРЫВНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Новости дня:
1967.09….- Теракт на Красной площади. В сообщении в «Вечерней Москве» говорилось, что взрыв самодельного взрывного устройства совершил литовец, страдающий психическим расстройством.
Подаренные мне журналы «For You» и «Америка», увидел у меня на столе начальник штаба майор Серегин, любивший внезапно заехать на метео, чтобы увидеть, чем на самом деле занимаются солдаты, предоставленные сами себе. На этот раз он застал меня за рисованием – на белоснежной стене, которая так и провоцировала ее чем – нибудь испачкать, я рисовал коричневой масляной краской мосластую фигуру.
- Что это будет? – деловито осведомился он, кивком ответив на мое уставное приветствие.
- Это метеоролог, товарищ майор, он раздвигает руками облака, чтобы прорваться к солнцу.
- Понятно, - согласился Серегин, - только он у тебя какой – то изможденный.
- Скорее, жилистый, - мягко возразил я начальнику.
- Согласен, - опять охотно принял мою поправку к своим словам майор Серегин, с любопытством листая чехословацкие журналы. – Слушай, ты не дашь мне эти два журнальчика на вечер, а то в гостинице скучновато? И там еще женщина одна есть, - зачем – то добавил он.
- Но они на английском языке, - предупредил я его.
- Разберемся, все это вранье и пропаганда, - наставительно сказал он, кивнув на журналы «Америка» и бережно заворачивая чехословацкие в лист миллиметровки.
- Товарищ майор, - решил я качнуть один вопрос, который Белоглазов не мог, как утверждал, решить своей властью, - разрешите поставить здесь кровать для второго вахтенного метеоролога.
- Куда ж это вы ее хотите поставить? – с сомнением оглядел он неполных шесть метров наблюдательного пункта с полигона, сваренного из стального листа.
- Вот к этой стене, - показал я на свою настенную фреску.
- Тогда метеоролога не будет видно, - лукаво улыбнулся Серегин. – Нет, это ведь у вас дежурство? Вот и дежурьте, а отдыхать будете в казарме, как положено. А эти завтра отдам, - махнул он на прощание журналами.
На следующий день ближе к обеду на метео не пришел, прибежал, сержант - помощник дежурного по части, со штыком у пояса, с красной повязкой на рукаве и с большим конвертом, опечатанным сургучной печатью войсковой части.
- Конверт ефрейтору Смоктию от майора Серегина, - торжественно провозгласил он тоном флигель – адъютанта, вручающего послание Императора Наполеона Императору Александру Первому.
Но каково же было его удивление, когда из штабного послания я достал скабрезные чехословацкие журналы и положил их в стопку, где лежали еще несколько номеров журнала "Америка».
- Все в порядке, спасибо, - успокоил я его, и он ушел, кажется, уверившись, что под вывеской «Метео» на площадке «Г» осуществляет свою деятельность какая – то гэбэшная контора, в обязанности которой входит ознакомление командного состава с подрывной литературой.
У Бога
Убого,
Над скромной постелью
Висит пейзажный набросок пастелью,
На серой бумажке
Пыльца от ромашки,
Шесть мух в летаргии,
Да текст литургии.
Под коркою льда
В лохани вода,
На пепле в камине
Нетающий иней,
Здесь главы погибли
Не принятых Библий.
Какие же приняты ныне?
НОЧНОЙ ЗВОНОК
Новости дня:
1967.10.01 Во Франции, РСФСР и БССР началось цветное вещание в формате SECAM.
1967.10.08 В Боливии был схвачен Че Гевара.
1967.10.09 В Боливии убит партизан-революционер Че Гевара[33].
Стучится моль из темноты в стекло,
Как это мне меня напоминает,
И разница лишь в том, что моль летает,
А мне вот и без крыльев тяжело.
В час ночи телефонный звонок, неожиданный и противный, а голос веселый:
- Метео? Арбузика хочешь?
- А то.
- Подгребай к овощной базе, только захвати чего – нибудь, в чем понесешь.
Я разбудил Грушевина, ничего не объясняя, посадил его, недовольного нарушением графика дежурств, за телефон и побежал на овощехранилище, на ходу вытряхнув из джутового мешка с надписью «Montekatini kabel» какой – то многожильный провод. Утром разберусь, никуда он не денется.
Около базы, в свете трех или четырех уцелевших у входа лампочек шла лихорадочная разгрузка КРАЗа, длинный кузов которого терялся в кипящей страстями темноте. Там – то и шло главное ненормированное отоваривание всех тех, кто на площадке «Г» даже ночью не смыкает глаз. Таких оказалось довольно много, и мне пришлось потолкаться, пока я добрался до борта и сдавленно крикнул:
- Мне, мне давай!
- Привет, Вить, - крикнул кто – то из темноты.
Тут же в меня полетели небольшие, как волейбольные мячи, казахстанские арбузята. Не успел я наполнить небольшой, как оказалось, мешок, как в нашу толпу расхитителей с проникновенными матерными словами влетел прапорщик и стал выбивать у всех подряд лишние арбузы, оставляя только по одному. Я метнулся в сторону и неосмотрительно попал в свет лампы.
- Блять, а этот с мешком приперся! – возмутился прапорщик и погнался за мной.
Я бежал, пока он мертво не схватил меня за телогрейку.
- Отдай мешок, - задыхаясь, потребовал он.
- А что я начальству про мешок скажу? – заканючил я.
- Скажешь, что его отобрал прапорщик Никифоров, когда ты воровал арбузы.
Он был прав кругом. Я протянул ему мешок с пятью или шестью арбузами. Они были хоть и небольшие, но увесистые.
- Нет уж, - отстранился от меня прапорщик, - где взял, туда и отнеси.
Когда я вытряхнул у входа арбузы, некоторые из которых оказались дынями, мешок он у меня забрал:
- На себе неси, сколько сможешь, а с мешком не дам, - решительно сказал прапорщик и ушел в темноту, где снова началась какая – то гонка.
Я расстегнул телогрейку и затянул ее внизу ремнем так, что на груди у меня образовалась огромная пазуха, как у голубя – дутыша.
- Давай мне дыни, - попросил я кого – то в кузове.
- Как я тебе их в темноте отличу? – сердито спросили меня.
- Они шершавые, - подсказал я, и тут же начал ловить то, что мне кидали.
- Да они зеленые еще, - предостерегли меня.
- Давай, давай.
Под телогрейкой уместилось четыре штуки, остальные три я покатил ногами, рассудив, раз они зеленые, их невредно чуть – чуть помять.
Грушевин искренне обрадовался, увидев меня с дынями и арбузами.
- Кто тебе позвонил? – спросил он по своей стукаческой привычке.
- Понятия не имею. Мне только приятно, что про нас не забывают и в такую минуту.
Когда после завтрака на метео пришли остальные, мы устроили пир горой, и, хотя дыни оказались зеленоваты, но смели все.
- Спасибо, Вить, - сказал Камасин, доедая последний ломоть дыни.
- А мне – то за что, это все Боб: я дрыхнул без задних ног, а он сбегал на базу, и вот, приволок для товарищей, - солгал я, чтобы проверить одно библейское утверждение насчет испытания медными трубами.
Оно оказалась справедливо на все сто. Боб Грушевин сначала хотел было возразить мне, но когда друзья взахлеб стали хвалить его, не смог пересилить себя и он, (а не я), безвольно поплыл в потоках тщеславия.
Се человек – поэзия беды.
В нем, несмотря на все проблемы роста,
Как в огурце, три четверти воды
И атрофированный хвостик.
БРАГА
Новости дня:
1967.10.20 На севере штата Калифорния (США) заснят на видеоплёнку гигантский снежный человек.
В СССР принят Указ Президиума Верховного совета РСФСР «О принудительном лечении и трудовом перевоспитании злостных пьяниц (алкоголиков)».
Брагу на полигоне варили не из преступного удальства, а поневоле. Браговарение было органично встроено в процедуру ядерных испытаний так же, как проходка штольни, закладывание заряда и сам взрыв «изделия».
Во время испытаний всем, кто работал в непосредственной близости от заряда и около штольни, выдавались радиационные индикаторы, напоминающие серебристую авторучку, которую надо было носить в нагрудном кармане. Никакого окошка, где можно было увидеть, сколько чего радиационного ты получил, на нем не было, и я спросил капитана Белоглазова, какие существуют нормы облучения.
- Для вас, ефрейтор Смоктий, норма – это мой приказ. Я говорю – вперед! - и вы идете. Ясно?
Но, независимо от того, что там показывали эти индикаторы, всем, кому они выдавались, а выдавались они по спискам, был положен доппаек – масло, тушенка, югославская баночная ветчина, болгарские конфитюры, печенье и прочие деликатесы, редкие даже на гражданке. Можно себе только представить, какие масштабные хищения творились под прикрытием этих списков, хотя учет, по видимости, был строгий, но уж больно быстро и тайно происходило отоваривание, слух о котором передавался скрытно и только тем, кто был в списке.
На выдачу доппайка собирались, как террористы на убийство государя Императора, по тайным знакам старшины, который, не говоря лишних слов, молча проводил группу счастливцев, включенных в списки, на склад. Там я впервые увидел и осознал, что такое реальный коммунизм – полки ломились от ящиков с банками тушенки в коричневой смазке, обеспечивающей ей вечное хранение, трехлитровых банок венгерских маринованных овощей, коробок с польским печеньем, блестящих, как гильзы зенитного снаряда, трехлитровых банок со сгущенкой, кругов семипалатинской копченой колбасы, пудовых оковалков сыра и брусков сливочного масла. И все это выдавалось бесплатно, но только тем, кто был в списке потенциально облученных.
Съестные сокровища выкладывались на широкий лабазный прилавок, все пересчитывалось, отрезалось, взвешивалось и выдавалось пропорционально количеству дней. Когда я впервые увидел гору сливочного масла килограмма в три, которое мне полагалось, я был озадачен: хранить его было негде, сожрать даже всем метеоотделением в пять ртов без риска подхватить понос тоже не представлялось реальным. Прапорщик – кладовщик молча смотрел на меня. Очередь, почувствовав задержку, заволновалась:
- Не спи, ефрейтор, забирай бациллу.
- Куда мне столько масла?- спросил я бесстрастного как Будда, прапорщика.
- Меняй на сахар, - подсказал мне стоявший за мной шустрый гражданский в самодельном утеплительном жилете, выкроенном из упаковочного поролона и склеенном скотчем.
- На сахар можно поменять? – не ожидая ответа, робко спросил я прапорщика.
- Можно, - без выражения ответил он. – Меняем?
- Да, - обрадовался я.
- И дрожжи возьми, - подсказал гражданский.
- А это не ко мне, - демонстративно открестился прапорщик от безобидных одноклеточных грибов, как от самого тяжкого греха. – Они в пекарне, - подсказал он, тщательно избегая называть предмет своим именем.
- Грамотно страхуются, - вполголоса мне на ухо оценил гражданский, - хрен прихватишь.
Сахар я отнес на зарядную аккумуляторную базу к своему другу сержанту Толику Денисову, которого все звали почему – то Федором. Брагой у него там занимался Леша Репинский, выгнанный из Менделеевского института тонких химических технологий, скорей всего, за пристрастие к алхимии и поискам философского камня, превращающего свинец в золото. У Леши была мечта сварить тридцатиградусную брагу, хотя теоретически это было также невозможно, как построить вечный двигатель. Но Леха не унывал, действуя по антинаучной методике – не мытьем, так катаньем: он смешивал трехдневную брагу с семидневной, пятидневную – с десятидневной. А однажды приволок из медсанчасти десять больших картонных коробок и, надев, для чистоты эксперимента, резиновые перчатки и противогаз, замесил брагу на глюкозе.
- Лех, ну это же полный бред, у глюкозы другая формула, чем у сахарозы. У тебя ничего не выйдет, - попытался вернуть ему чувство реальности Федор, но Леша только предостерегающе поднял палец в резиновой перчатке и что – то нечленораздельно пробурчал в противогаз.
Тридцатиградусная брага была его идеей фикс. Когда он появлялся в курилке, кто – нибудь обязательно ронял, что не верит в реальность тридцатиградусной браги, и тогда Леха доставал из нагрудного кармана гимнастерки толстенную распадающуюся на страницы записную книжку, стянутую резиновым кольцом, вырезанным из транспортного аммортизатора, находил засаленную вырезку из журнала «Техника – молодежи», например, и начинал лекцию, всякий раз одинаково:
- В любой аптеке вы можете купить…
Но особенно всем нравились исторические сообщения Лехи о скандинавском боге Браги:
- Браги, в скандинавской мифологии бог-скальд, сын Одина и великанши Гуннхольд, муж Идунн, хранительницы молодильных яблок. Браги родился в сталактитовой пещере, где его мать Гуннхольд хранила мед поэзии. Карлики-цверги подарили божественному ребенку волшебную арфу и отправили в плавание на одном из своих чудесных кораблей. В пути Браги пел трогательную "Песню жизни", которая была услышана на небесах и боги пригласили его в свою обитель Асгард. Возможно, Браги, бог поэзии и красноречия, является богом более позднего происхождения, что связано с обожествлением поэтического вдохновения, ведь скальдов при скандинавских королевских дворах почитали почти так же, как и правителей. Браги обычно изображали бородатым стариком с арфой, а его именем скрепляли торжественные клятвы, произносимые над так называемой Чашей Браги.
А узнал я про фабрику браги на зарядной станции случайно. Во время обзорного светского разговора о том, кто и где ставит брагу вообще, Федор вдруг сказал:
- Да у нас здесь можно поставить хоть двести литров.
Я взглянул на зал, в котором кроме стеллажей с аккумуляторами ничего не было; он просматривался весь насквозь, и усомнился:
- Только не надо мне ля – ля – бу – бу.
- Ладно, - завелся Федор, - пойдем.
Мы вошли в небольшую комнату, в которой вообще не было ничего, кроме небольшой ванны с электролитом. – Это здесь, - загадочно сказал он, жестом Али – бабы, знакомящего экскурсантов с пещерой сокровищ, обведя рукой голые грязные серо черные стены.
Я на всякий случай заглянул в щель за ванну, туда можно было уронить газету, но пары сотни литров браги там не поставишь:
- Не знаю, - с готовностью сдался я, мне уже было самому интересно.
- Вот, - поднял он с пола какую – то ржавую железку, к которой был приварен шестимиллиметровый болт, - это ключ.
Я уже начал догадываться, где тут собака зарыта, когда он выложил в сторону две части расколотой напольной плитки и вставил в едва заметной отверстие болт. Три – четыре раза повернув его, он вынул из пола плиту полметра на полметра, открывавшую люк в подпол. Спрыгнув туда и встав в полный рост, я увидел коридоры вентиляционной системы. Недалеко от люка, в углу шинелями и одеялами было выгорожено небольшое пространство, где стояли две двадцатилитровые бутыли с сизо серым напитком. Рядом с ними трудился небольшой электрокамин с терморегулятором. Мы открыли люк и температура в подполе чуть – чуть упала, поэтому он сердито защелкал и включил обогрев.
Такие камины с терморегулятором использовались на полигоне везде, где надо было уберечь аппаратуру от перепадов температур, особенно в сараях, вагончиках и кунгах. У меня в радиолокационных станциях тоже стояли электрокамины, правда, без терморегулятора. Они оказались идеальным инструментом и для поддержания постоянной температуры при брожении.
Я принес свой сахар на зарядную базу, Леша Репинский достал дрожжи, потому что абы кому их не продавали, «моя» брага заняла свое место в тайном схроне, и я стал терпеливо ждать, когда до нее дойдет очередь.
Но до того, как мне предстояло ступить на борт чудесного корабля бога Браги, склониться над чашей и услышать волшебные звуки его арфы, случилось нечто такое, что вообще поставило под вопрос существование отработанного как часы производства браги на зарядной станции. Дня через четыре, как поставили мою брагу, поспела предыдущая. Распитие, как всегда, было назначено на пятницу, после просмотра художественного фильма «Я – Куба», когда на площадке «Г» уж точно почти не останется офицеров, потому что они еще с четверга начинают линять на «Берег», то есть в город Курчатов.
Но в этот роковой вечер что – то пошло не так, хотя реставрация событий показала, что, поначалу, все шло заведенным порядком: была пожарена картошка и мясо, открыты банки с венгерскими маринадами, но когда стали резать колбасу, кто – то поранился и залил кровью картошку. Вид крови, что ли, вызвал вспышку агрессии, и внезапно началась драка, после которой все (трое рядовых) в панике с криками разбежались, причем не вышли с зарядной базы в дверь, а выскочили в окно. Это видел проходивший на ГСМ караульный наряд. Через стекло они увидели накрытый для ужина стол, залитый кровью…
Федора, начальника зарядной базы, вызвали на место происшествия прямо из клуба, не дав досмотреть кино. У себя на базе он нашел своих солдат, участников драки, и дежурного по площадке какого – то лейтенанта. Все молча сидели вокруг злополучного стола с яствами, политыми солдатской кровью. Зрелище было такое, как будто здесь гуляли людоеды. Федор разыграл перед дежурным офицером сержантскую свирепость и влепил своим придуркам по три наряда, чтобы их хотя бы не упекли на губу. Но, конечно, дело замять не удалось. Поскольку урона особого не произошло, и на ЧП событие не тянуло, Виталию Семаку, старшине третьей команды , куда входило отделение Федора, поручили расследовать происхождение браги. Вот тут все репу и зачесали. Для начала Виталий показал начальнику штаба небольшую нишу, куда поставили большой армейский чайник с брагой, но майор Серегин на эту туфту не повелся:
- Дурят тебя, старшина, это они для отвода глаз этот чайник поставили. Главное, чтобы не в алюминии брагу варили, не в металле, а то ведь потравятся, идиоты. На площадке «Ш» даже в огнетушителях ставили.
Ну, не сдавать же такое налаженное хозяйство, которое было под полом зарядной базы, этого нам никто бы не простил. Так бы и передавалось из призыва в призыв, что, дескать, варили брагу, горя не знали, пока москвичи такую малину не просрали. Надо было срочно что – то предпринимать, и придумали. За углом базы стоял автомобильный грузовой контейнер, который использовался как сарай для пустых бутылей из – под дистиллированной воды, для фанерных ящиков и прочего хлама, который было проще хранить, чем выкинуть. Федор привел туда провинившихся солдат, приказал для начала опорожнить этот контейнер, а потом вырезать в металлическом дне квадрат метр на метр и вырыть в этом месте яму, чтобы там поместилась двадцатилитровая бутыль и электрокамин. Для такого дела не пожалели даже терморегулятор.
Старшина осмотрел схрон, который он «обнаружил» и остался доволен, только надо было убрать свежую землю, налить в бутыль хотя бы литров пять, что было сделано с натугой, и снова завалить контейнер хламом для правдоподобия.
- Вон как исхитрились, - даже восхитился майор Серегин.
Офицеры охотно согласились с вариантом, предложенным им старшиной.
Провинившийся рядовой Хабибулин достал из ямы бутыль и, под осуждающими взглядами командиров и товарищей, вылил тут же на землю. Казахстанская земля, жадная до влаги, не сразу сообразила, чем ее хотят напоить, и впитывала брагу с трудом.
– А все это от безделья. Старшина, больше гонять надо солдат.
- Есть, товарищ майор, - устало согласился старшина Семак, у него, как гора свалилась с плеч, и офицеры довольны, и бражный заводик уцелел, и после баньки можно будет, как говорил генералиссимус Суворов – «штык продай, а выпей».
В урочный срок я выпил своей браги, но ожидаемого удовольствия не получил. Может, она не добродила, и, когда я выпил кружку, брага надавила на диафрагму, и меня начало корежить и плющить. Согревало только чувство, что я жесточайшим образом нарушал воинскую дисциплину.
После дембеля я как – то рассказал рецепт браги своему товарищу Мордану, который тут же, в пять минут достал все ингредиенты и замешал брагу в большом трехлитровом бидоне, из которого вылил варенье. Весь день он нетерпеливо пробовал свою брагу, а вечером к нему пришли братья Гвоздевы – Игорь и Вася. Они прослышали, что Мордан поставил брагу, и тоже горели желанием ее попробовать. В подъезде они высадили бутылку водки, а потом позвонили Мордану. Тот гостеприимно угостил их однодневной брагой, после чего они тут же отключились. С тех пор по Фрязино бродит легенда, что Смоктий с ядерного полигона привез потрясающий рецепт экспресс-браги.
СТУК
Новости дня:
1967.10.12 В СССР принят Закон о всеобщей воинской обязанности, который устанавливал новый срок службы в Советской армии — 2 года вместо 3-х (в ВМФ СССР — 3 года вместо 4-х).
После дневного развода на работу Белоглазов, отведя меня в Ленинскую комнату, специальное помещение для повышения культурного уровня личного состава, где были подшивки центральных газет и висела политическая карта мира с четким обозначением политических лагерей (где наши, где ихние), радостно сделал мне замечание:
- Что же, Смоктий, вы одеты не по форме?
Я оглядел себя, хотя чего там было оглядывать, и не нашел очень уж грубых нарушений, ну, может быть, валенки не были начищены до зеркального блеска.
- А где лычки? – подсказал мне Белоглазов.
- Какие лычки? – совсем растерялся я.
- Сержантские, - тоном Деда Мороза, раздающего подарки, торжественно и радостно произнес он.
- А я и не знал, - попробовал оправдаться я.
- Как не знали, а ведомость на денежное содержание? А, - досадливо вспомнил он, - это будет со следующего месяца. Все равно поздравляю, - он пожал мне руку.
В это время в Ленкомнату заглянул начштаба майор Серегин.
- Ну, как, с машинами, нормально выделяют, без осечек? – спросил он меня, вспомнив тот скандальный случай, когда мне пришлось звонить на «Берег», на метео полковнику Воропаеву, чтобы мне дали машину съездить к «Устью» для измерения температуры внутри шахты после взрыва.
- Спасибо, товарищ майор, после вашего распоряжения вообще никаких вопросов.
- Вот так – то, - сказал он удовлетворенно.
В это время в Ленкомнату заглянул Борис Грушевин. Одним быстрым взглядом он оценил ситуацию, и я увидел, как у него созрел план.
- Товарищ майор, - откозырял он Серегину, - разрешите обратиться к товарищу капитану.
- Обратитесь, - сказал мигом напрягшийся Серегин.
- Товарищ капитан, - обратился Борис к Белоглазову, которому тоже стало не по себе, - докладываю вам, что ефрейтор Смоктий допускает распитие на радиолокационной станции…
Все смотрели на него, как на готовую взорваться бомбу. Грушевин замялся:
… кофе, - закончил он, разочаровав всех.
Белоглазов не получил необходимого компромата на меня, а Серегин понял, что на метео те еще черти водятся, но в армии, как и везде, не пойман, не вор.
- Слушай, Вань, - с яростью человека, не выносящего стукачей, прорычал Серегин, - да посади ты этого…, - в сердцах хлопнул он дверью и ушел, чтобы не видеть финала этой грязной истории.
Белоглазов долго молчал, переводя взгляд с моей каменной морды на Бориса и, наконец, произнес:
- Грушевин, вы все – таки должны соображать, где и что говорить. А Смоктий – не ефрейтор, а сержант.
У Бори физиономия поехала набок.
- Вот так – то, - сказал Белоглазов, довольный, что хоть кого – то удалось уесть. – А с вами мы еще поговорим, - многозначительно пообещал он мне.
СМЕРТЬ НА ПОСТУ
Новости дня:
1967.10.13 В Гонконге коммунисты закладывают свыше 100 взрывных устройств.
1967.10.03 В госпитале Грут Шут (Кейптаун, (ЮАР) проведена первая в истории медицины операция по пересадке сердца; её провёл профессор Кристиан Барнард, трансплантировав сердце смертельно раненой 25-летней женщины 55-летнему больному.
1967.10.05 Массовое убийство в Дакшон: в ходе Вьетнамской войны партизаны Национального фронта освобождения Южного Вьетнама убили более 250 мирных жителей.
Мне сказали, что почта откроется сразу после развода караула, и я пошел переждать оставшиеся двадцать минут в музкоманду, благо, на площадке все это рядом: тут тебе штаб, десять метров – лабораторный корпус, еще десять – клуб, где и обретались музыканты, руководил которыми Леха, саксофонист из Орехово – Зуева.
Когда я вошел, Леха сидел с тромбоном перед пюпитром и пытался репетировать, но ему мешал их замполит:
- Я видел, к третьей казарме линолеум привезли, целый рулон, - нудел он.
- Ну, и что? Это ведь для солдатской чайной подполковник Огольцов выбил, как для народной стройки, - терпеливо объяснял ему Леха, поскольку не мог сразу послать старшего по званию.
- Да, ладно, народная стройка, - пренебрежительно отмахнулся рукой замполит комендантской части, - там этого линолеума и на одну дорожку не хватит, а мне надо – то всего метров пять. На кухню. Я уж и жене рассказал.
- А чего вы от меня хотите? Чтобы я своровал эти пять метров и на себе притащил? Мне на дембель через полгода, а тут я запросто сесть могу.
- Что ж я, не понимаю? Сержанта посылать линолеум таскать. А ты прикажи какому – нибудь салаге. Какой с него спрос, если поймают? Скажет, мне приказали…
- Кто приказал? – спросил Леха, оглянувшись на меня и подмигнув.
Я старательно изображал нежелание влезать в дела чужой службы и внимательно просматривал журнал «Юность».
- Товарищ майор, если спросят салагу, кто ему приказал? – не отставал от замполита Леха.
- Ты, конечно, ты же его командир. Да не бойся ты, никто этого не заметит. Сейчас сразу после развода и сходим, а я машину к чайной подгоню. Я знаю, что у вас у каждого на дембель рога архара заготовлены, я же молчу. Я с пониманием к вам отношусь.
- Вить, позвони в штаб, узнай сколько времени, - попросил меня Леха.
Я крутанул ручки и сказал:
- Штаб
- Помощник дежурного по части сержант Асташев.
- Привет, это Смоктий с метео, сколько сейчас времени, не скажешь?
- Без пяти пять.
- Спасибо, - я положил трубку. – Без пяти пять, - повторил я для Лехи.
- Команда, на развод строиться! – обрадованно скомандовал Леха и выскочил вслед за своими музыкантами на улицу.
- Ну, мы договорились? – крикнул ему вслед ихний замполит.
Леха только досадливо махнул рукой.
Замполит, ожидая Леху, от нечего делать стал прохаживаться по комнате и, как бы ненароком, заглянул в мой журнал, где была воспроизведена яркая картина Мартироса Сарьяна, состоящая только из желтых бликов и синих теней:
- Мой сынок вот так же рисовать может, помазком, - доверительно сообщил он мне. – Чего – то они задерживаются, - через некоторое время произнес он, нетерпеливо поглядывая на часы. – Развод – то десять минут, и хана, чего там еще делать?
Я тоже был заинтересован, чтобы развод закончился побыстрее, но нетерпения не проявлял, даже было приятно, что все не так быстро происходит, ведь на почте меня ждала посылка из дома.
Когда музыканты вернулись, они были мрачны и неразговорчивы.
- Помнишь, ты спрашивал время у помощника дежурного? – спросил меня Леха.
Я кивнул.
- Убили его.
- Когда? Это ведь было пятнадцать минут назад?
- А вот сразу, как он ответил тебе, его и убили. Дежурный по части сдавал пистолет, но контрольный спуск сделал не в сектор под потолком, а прямо напротив себя. И через стенку прямо в лоб сержанту.
- Асташеву, - вспомнил я фамилию совершенно незнакомого мне человека, с которым я разговаривал в последнюю минуту его жизни.
- Лейтенант застрелиться хотел, но его удержали.
- Куда его, на губу? – деловито спросил замполит.
- Нет, в гостиницу отвели, с ним там все сейчас сидят, чтоб чего с собой не сделал. До суда дожил.
- Тут не судом, трибуналом пахнет, - поправил Леху замполит. – Ну, так слушай, если все сейчас в гостинице, может, это? Самое время. Я подгоню машину и …
- Трибунал, - сказал, как отрезал Леха.
- Думаешь? – вдруг в голосе замполита промелькнула человеческая интонация. – Эх, жалко, как удачно все складывается, и такой случай упускаем, - человеческая интонация из его голоса опять исчезла.
НОВЫЙ ЗАМПОЛИТ
Новости дня:
1967.12.13 Король Греции Константинос II бежал из страны в Рим после предпринятой им неудачной попытки свергнуть хунту «Чёрных полковников».
1967. Детройтская конференция «чёрного правительства» провозгласила цель создания республики Новая Африка на территории южных штатов США.
Однажды, когда мы, в ожидании построения на ужин, перебрасывались пятикилограммовым чугунным ядром (обязательно целясь в голову, а иначе неинтересно кидать), к курилке подошел офицер в необычной для степи черной морской форме. Первым делом он спросил, не скучно ли нам служить на площадке, интересны ли фильмы, которые мы смотрим, что еще можно сделать, чтобы разнообразить наш досуг, повысить политический уровень и расширить культурный горизонт?
Поначалу этот подполковник вызвал недоверие своей доброжелательностью, которая показалась нам наигранной, и мы начали предлагать разные бредовые идеи, призванные как – то разнообразить нашу жизнь на площадке «Г»: построить солдатскую чайную, организовать КВН, вырыть бассейн, но на этом мы иссякли.
- Хорошо, - сказал подполковник, представившись нашим новым заместителем командира инженерной группы по политической части, и уже через два дня нам отдали пустующую казарму для учреждения там солдатской чайной.
С организацией общественных работ поначалу ничего не получалось, поскольку старшины не отпускали людей на работу в чайную, видя в этом баловство, но когда их, как следует, сориентировали, коммунистический общественный труд в солдатской чайной приобрел свой должный статус, уступая только приоритету ядерных испытаний.
Довольно быстро всех охватил азарт сделать что – то для будущих салаг, которые, сидя зимними вьюжными вечерами в уютном кафе, которое только для отвода глаз скромно называется «солдатская чайная», будут вспоминать нас с благодарностью. Верилось в это с трудом, но во что – то обязательно надо верить. Со всех площадок ребята тянули все, что можно, оправдывая это высокими целями; гвозди, шурупы, монтажный провод, с площадки «Ш» привезли восемь штук непарных бра, но их решили повесить в шахматном порядке, и получилось даже как – то стильно. Столов было катастрофически мало – со всей площадки наскребли только четыре штуки, и поэтому между стойкой – прилавком и столиками, которые всегда были заняты, возник танцпол. Подполковник Огольцов привез как – то большой рулон линолеума, но его хватило только на узкую дорожку от входа до прилавка. Остальную площадь, доски, выщербленные и отмытые добела за годы, пока этот барак был казармой, хотели сначала покрасить, но краски надо было килограммов двести, и, решив, что природная красота фактуры дерева сама по себе уже есть украшение, плюнули на это дело.
У меня на метео был солдат Трудолюбов, редкий сачок, но обладавший художественным талантом, которым тяготился. У него, что редкость, был даже свой узнаваемый художественный почерк, он рисовал в манере этакого дотошного примитивизма. Я долго уговаривал его что – нибудь нарисовать в солдатской чайной, но он как – то лениво отказывался, и я, грешным делом, списывал это на лень, но потом оказалось, что он просто не мог придумать, что там можно было нарисовать, не еду же, в самом деле. Его неожиданно выручил майор Серегин, принесший большую папку с двенадцатью офортами, посвященными геологам - покорителям Севера.
- Подарили когда – то, - смущенно сказал он, отдавая нам, - а где мне это, в кабинете, что ли вешать?
Но зато, когда я уговорил Трудолюбова расписать стенку в библиотеке у Жени Паперного, тридцать квадратных метров ровной невзрачной поверхности, и нафантазировали ему сюжет фрески, который его увлек, он сутками оттуда не вылезал. Дело дошло до того, что однажды, идя на метеостанцию после фильма и зайдя к Папернову, я застал там подполковника Огольцова, который, распивая чаи с бессменным библиотекарем, с интересом наблюдал за работой Трудолюбова.
- А что это вообще будет? – спросил он, глядя, как Трудолюбов артистически разбрасывает какие – то загадочные штрихи.
- Это, такая вот идея, - Трудолюбов помесил перед собой руками, но, как настоящий художник, объяснить словами толком ничего не смог.
- Интересно, - сказал Огольцов, - а хватит этой идеи на всю стену?
- Хватит, - убежденно сказал художник.
- Любопытно будет взглянуть. Когда вы планируете завершить работу?
Трудолюбов затравленно взглянул на меня, он – то работал бы здесь хоть целый год, без нарядов, без распорядка дня:
- Недели за две управлюсь, - сказал он больше мне, чем подполковнику, и, как всегда, солгал.
Этот труд был закончен через месяц: Трудолюбов рисовал и покрикивал на нас, а мы бегали и, где могли, выклянчивали краски, потому что эта фреска высосала красящий материал из всей площадки «Г», но зато результат было не стыдно показать.
На голубом небе присутствовали наиболее распространенные виды облаков: праздничное ощущение создавали кучевые облака хорошей погоды, как на панно вокзально - железнодорожного жанра «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», высоту небу сообщали перисто – слоистые облака. Справа налево к горизонту уходили, как это было в реальной жизни, если просто выглянуть в окно, аккуратные горки Казахского мелкосопочника, в недрах которого проходили ядерные испытания. К сопкам тянулись машины, которые везли ядерный заряд, некоторые сопки, в которых взрыв уже был произведен, были черные от перетряхнутой породы. Сопки соединялись высоковольтной линией, это как раз и выражало главную идею, энергия ядерного взрыва непосредственно перерабатывалась в электрическую мирную энергию, которая передавалась куда – то за горизонт для работающих заводов, для освещения школ, детских садов и студенческих общежитий. Опасность ядерных испытаний подчеркивала группа из трех дозиметристов в ПХЗ на переднем плане. Они сидели около костра, на котором закипал чайник, из носика которого тонкой струйкой вырывался пар (вспоминая эту деталь сейчас, я думаю, а не предсказание ли это Чернобыля?). Один из дозиметристов, сняв противогаз, курил и играл на гитаре, двое других оставались в противогазах и держали в руках дозиметры, словно ожидая атаки смертельного излучения. По степи параллельно сопкам уходил к горизонту ряд флажков со знаком радиационной опасности.
- Похоже, - сказал Огольцов, увидев почти законченную работу, когда в очередной раз заглянул в библиотеку на полуночный чай, - это вы изобразили случай с прорывом заглушки в октябре?
- Меня здесь в октябре еще не было, - отмел все подозрения в причастности к ЧП Трудолюбов.
А я был здесь и запомнил на всю жизнь. Тогда была полная срочная эвакуация, и, в спешке, на площадке «Ш» забыли двух солдат, бессменных стариков – кочегаров. Они напились и проспали эвакуацию. Подчиняясь инстинкту, очнулись к ужину, вышли, а кругом никого, все открыто… Они еще одеколона добавили и залегли. Их только ночью хватились, когда по всем площадкам провели по телефону поверку. И послали за ним дозиметристов, чтобы вытащить их из пекла.
- Из соцреализма не выскочишь, - легко согласился Огольцов, - нарисовал верно, и получилось правдиво. Как там у Ленина, Женя? - обратился он за помощью к всезнающему Папернову, - Верно, верно…
- Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, - подсказал Папернов, смачно дымя «Беломором».
- Вот бред, - восхитился он, - учим, забиваем голову этой ахинеей, вместо того, чтобы учить того же Омара Хайяма. Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно не мало, Два важных правила запомни для начала: Ты лучше голодай, чем что попало есть, И лучше будь один, чем вместе с кем попало. Ленина, я смотрю, полно, а вот Хайяма в твоей библиотеке нет.
- Зато дома есть, - как – то загадочно произнес Папернов, - издание 1891 года в переводах Нирузам.
- Мазурина?! – глаза Огольцова азартно загорелись. – Не продашь, ведь?
- Не продам, - подтвердил Папернов, - так отдам, но его надо привезти из Москвы.
- Понял, - Огольцов подумал секунду, - а вы были в отпуске? – неожиданно спросил он меня.
- Был, - кратко ответил я.
- За что, если не секрет?
- Мерял температуру какого – то устройства в штольне после работы, потом построил график, и тот понравился, - пояснил я.
- Вот что, тебе надо будет на время оставить библиотеку и быть поближе к взрывам, тогда я легко организую тебе отпуск, а отсюда, - он обвел взглядом полки, - только по семейным обстоятельствам, не дай, конечно, Бог.
Разговор начинал приобретать очень уж личный характер, и я попросил разрешения уйти, тем более, что в двенадцать ночи начиналась моя смена.
- Жень, дай чего – нибудь на ночь почитать, - попросил я перед уходом.
Папернов на секунду задумался.
- А вы Бродским интересуетесь? – спросил меня Огольцов. – Я тут забавный роман нашел, - достал он из портфеля номер журнала «Москва», - «Необыкновенные москвичи». Так вот, одна из сюжетных линий – это суд над Бродским, разумеется, под другой фамилией, но содержание почти точно по известной стенограмме.
- Как это? – удивился Папернов. – В столичном литературном журнале? Они что, с дуба рухнули.
- Может быть и рухнули, но я думаю, что это тенденция. Оттепель продолжается, - с воодушевлением произнес подполковник. – Но условие, завтра к трем часам журнал мне отдать, я уезжаю на «Берег», а журнал не мой. Читается быстро, - обнадежил он меня.
- К обеду журнал верну, - пообещал я.
- А я как же? – обиженно спросил Папернов. – Я тоже хочу роман про суд над Бродским..
- А ты выпиши его, - Огольцов показал ему обложку с номером, - по межбиблиотечному абонементу.
Когда я возвращал прочитанный роман у штабного автобуса, Огольцов попросил меня подумать к его возвращению, как можно поднять интерес к нашему основному пособию по политической работе «На страже Родины», состоящему из цитат о военном деле основоположников марксизма – ленинизма, суворовских поговорок, воспоминаний живых и скончавшихся советских маршалов и прочих полезных сведений, которые надо было скорее чувствовать, чем знать.
Мы с Федором посидели на зарядной базе за чайником браги, веселясь и балагуря полистали этот толстенный патриотический катехизис, и задумались, а действительно, где и как можно читать этот вырубленный топором текст, чтобы солдат не убежал, не заснул, чтобы чего – то запомнил, там ведь были и какие – то здравые мысли. До конца чайника концепция родилась. Мы предложили Огольцову, чтобы отрывки из книги звучали не со сцены в исполнении кого – то, кого солдаты знают и, может быть, не все уважают, а чтобы это был Голос в темноте.
- Какие – то масонские штучки, - насторожился замполит.
- Никаких масонских дел. Голос будет звучать перед киносеансом, вместо мульфильма или «Новостей дня». Сначала будет какой – то узнаваемый музыкальный позывной, как на радио «Юность», а потом голос читает то, что вы отметите. Политическая пятиминутка.
- А кто будет читать?
- Это не имеет значения, чем естественней, тем лучше.
- Хорошо, кино послезавтра, текст я вам дам сегодня же. Успеете?
Какие могут быть сомнения, изобразили мы.
Получив том с отмеченными фрагментами, мы приступили к записи. Музыкальной заставкой сразу без обсуждения стали первые такты песни «С чего начинается Родин?».
- А ты можешь еще жалостливее? – попросили мы аккордеониста. – И не надо с аккордами играть, как на танцах. Это должна быть мелодия – молитва. Есть у тебя какая – нибудь особенно жалостливая тональность, си – бемоль минор, каакой - нибудь?
Он сыграл, и нам понравилось. Потом мы начали читать отрывки из Ленина, маршала Малиновского, что – то из Суворова про штык – молодец. После каждого записанного отрывка мы делали паузу, чтобы нахохотаться.
Мы думали, что готовим идеологическую бомбу, что наши интонационные намеки и многозначительные паузы будут расшифрованы чуткими солдатскими душами как надо, что вся эта многозначительная фальш станет очевидной, и вызовет в зале такой же гомерический смех, как у нас во время записи.
Мы с напряжением следили за Огольцовым, когда он принимал у нас работу. Он внимательно слушал, потом кратко оценил:
- Хорошо.
Ого, думали мы, левака - политрука не проведешь; привычный к политическим штампам, он заметил и наши подводные камни, и фиги в кармане, или, точнее, на магнитной пленке, и одобрил.
Мы с волнением стали ждать своего дебюта в политическом эфире.
В полной тишине зазвучали пронзительно жалостливые ноты «С чего начинается Родина?», потом послышались наши задавленные от волнения голоса, которые с пафосом выкрикивали мертвые бессмысленные цитаты. После нас в зале воцарилась напряженная тишина. Вдруг кто – то хлопнул в ладоши, и прорвало. Овация длилась минуты две. Таким оглушительным провалом кончилась наша антисоветская вылазка.
- Молодцы, - горячо похвалил нас Огольцов, - как вы тонко почувствовали и передали патриотическое звучание этих скучноватых, как мне казалось, текстов. Все вроде просто, а за душу берет. Молодцы.
Следующие выпуски тоже пользовались успехом, их, оказывается, ждали, а потом цитировали в курилке. Задача, поставленная замполитом Огольцовым, была решена, но я чувствовал себя одураченным революционером из последователей Че Гевары, который на поверку оказался пошлейшим ура – патриотом.
Ладно, думали мы, отыграемся на КВНе, но Огольцов даже не стал утверждать конкурсы и просматривать вопросы, и сам больше всех смеялся на конкурсе «Популярные советские песни «в исполнении» Битлз», где первое место взяла песня «Широка страна моя родная», исполненная на русском языке на мотив «Облади – облада».
Исчез Огольцов из нашей части так же внезапно, как и появился, оставив из всех первоначальных планов, намеченных во время первой встречи в курилке, не реализованной только идею бассейна, против которой категорически возразили медики. Несменяемая вода в жарком климате могла стать источником всяких чесоток.
После того, как Огольцов испарился, кто – то из ребят, стоявших на часах при знамени в штабе и разглядывавших от нечего делать фотографии высоких военных совещаний в Москве, разглядел среди участников какой – то военно – партийной конференции нашего подполковника в окружении генералов. Каким же ветром его занесло к нам? Мы решили, что это было сделано либо в порядке наказания подполковника за его левизну, что – то вроде ссылки, либо для усиления военно – политической подготовки в инженерной части, главном подразделении полигона. Как ни смотри, он выделялся среди наших офицеров, даже своей черной формой, как белая ворона. У него явно были какие – то полномочия или связи, очень уж независимо он держался, очень по – человечески отрыто реагировал на все. К счастью, такие люди в армии исключение, а то ее б разнесло в клочья. Но нам с ним было здорово.
ЧЕХОСЛОВАКИЯ - 68
Новости дня:
1968.08.21 Ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию, положивший конец реформам Пражской весны. В тот же день представители группы стран (США, Великобритания, Франция, Канада, Дания и Парагвай) выступили в Совете Безопасности ООН с требованием вынести «чехословацкий вопрос» на заседание Генеральной Ассамблеи ООН. Представители Венгрии и СССР проголосовали против. Затем и представитель ЧССР потребовал снять этот вопрос с рассмотрения ООН. С осуждением военного вмешательства пяти государств выступили правительства четырёх социалистических стран — Югославии, Румынии, Албании, КНР, а также ряд коммунистических партий стран Запада.
1968.08.23 Ринго Старр ушёл из группы «The Beatles».
1968.08.24 Франция провела первые испытания ядерного оружия.
1968.08.25 Демонстрация 25 августа 1968 года советских диссидентов на Красной площади (Москва, СССР) против ввода войск в Чехословакию.
1968.09.11 Советские танки покинули Прагу.
Придя в казарму после ночной смены на метеостанции часам к одиннадцати утра, я почувствовал некоторое нездоровое оживление в районе Ленкомнаты. На столах лежало штук шесть обложек потрошеных школьных тетрадей, а последнюю тетрадь рвали на страницы дневальные, забыв про ведра и швабры.
- Это что тут происходит? – спросил я рядового Мунтяна, из нашего метеоотделения.
- Мы заявления пишем, товарищ сержант, - как – то значительно сказал он, не отрываясь от образца, который прижимал к столу ладонью, чтоб не утащили другие писцы.
- Прошу отправить меня в Чехословакию, - прочел я начало его заявления. – Коль, ты чего, стреляешь очень хорошо?
- Нормально стреляю, как все, - ответил он, не придавая значения тому факту, что стреляли мы один раз в год.
- Или ты чехов не любишь?
- Мне они по барабану,- откровенно признался он, - хоть есть, хоть нет.
- А зачем же ты пишешь?
Коля замялся с ответом.
- Ты что, думаешь отпуск дадут вне очереди? Или наградят за твое стремление?
- Нет, конечно, - он с сомнением покачал головой, но с надеждой добавил, - может, на дембель раньше отпустят.
- Коль, ты же умный хитрый сачок, сколько таких заявлений сегодня здесь написано? – я посмотрел на пустые обложки.
- Полкоманды написали, - согласился он.
- Это кто – то приказал? Подполковник Огольцов?
- Нет, нет, - поспешил разуверить меня Мунтян.
- А кто же вам тетради дал?
- Старшина.
- Но он – то не мог приказать писать такие заявления.
- Так он и не приказывал, он тетрадки положил и все, - хитро прищурившись, сказал Мунтян. – Вы бы тоже написали, товарищ сержант. Вот у меня и страничка чистая есть, - достал он откуда – то из – под себя двойной тетрадочный лист.
Я протянул было руку к чистому листу, но мгновенно представил себе, как мое заявление прочтет в штабе подполковник Огольцов и с брезгливой усмешкой скажет:
- А еще левака из себя корчил, Че Гевару, а на поверку карьерист и расчетливая сволочь, ведь знает, что ни в какую Чехословакию не пошлют, а пишет, чтобы быть отмеченным за лояльность и патриотизм. Я с ним чаи распивал, Галича пели, а он, верно, на меня доносы строчил. Жалко, что дальше площадки «Г» сослать его нельзя.
- Почему же, - подскажет ему кто – нибудь из офицеров, капитан Можара, например, начальник зарядной базы Федора, который подозрительно присматривался к нашей дружбе, - на площадку «Ша» можно загнать.
- Там метеослужбы нет, - с сожалением возразит ему Огольцов.
Представил я в мгновение весь этот разговор и отдернул руку от тетрадного листа, как от ядовитой гадюки.
Дня два прошло, пока заявления добровольцев площадки «Г» с аккумулировались в штабе, и там оценили угрожающую массовость и активность этого движения, и вот, на утреннем разводе появляется перед нами начальник штаба майор Серегин, дергая, по – шоферски, локтями вверх галифе, что выдавало крайнюю степень раздражения. Все притихли.
- Я вижу, многим из вас скучно на ядерном полигоне, работы вам по плечу здесь не находится. Хочется в настоящем деле поучаствовать, в котором вы, кстати, ни хе…, ни уха, ни рыла. Служат там, где Родина приказала! – выкрикнул он, Серегин был фронтовиком, начинал в автобате под Сталинградом и имел право на такие слова. – Я понимаю, - вдруг смягчился начштаба, допуская, что некоторые писали эти заявления от чистого сердца, - хочется вернуться домой героем, но ведь и здесь, - его голос зазвенел мужской обидой, - не богадельня, здесь тоже можно геройски… шею свернуть. Короче, если я увижу еще одно заявление, автор его пойдет прямиком в хозяйство к капитану Бабичу, - так майор Серегин поэтично назвал стройбатовскую гауптвахту, о которой у нас ходили мрачные легенды, как о советском Освенциме.
Благоприобретенную агрессивность по отношению к Чехословакии после этой речи как рукой сняло, а вот встречу с капитаном Бабичем он мне напророчил.
Где – то в октябре, после одного из испытательных взрывов («работы»), позвонил мне с «Берега» главный метеоролог над всеми нами полковник Воропаев и спросил, знаю ли я, что такое электрический мост? Это прибор для точного измерения сопротивления, емкости и… Нам достаточно будет измерения сопротивления, по – сталински, перебил меня Воропаев.
И уже через три часа у ворот метеостанции остановилась машина, отдаленно напоминавшая наши ГАЗики, но с клепаным дюралевым корпусом, с небольшой лебедкой на переднем бампере и площадкой на крыше, на которую из кабины можно было попасть через люк или по лесенке, которая была пристегнута к задней стенке кабины специальными кронштейнами. Еще на задней стенке, в специальных гнездах, были размещены две саперные лопаты, кайло и армейское заземление, выполненное в виде метрового штопора. Были на грязных боках машины еще зажимы, приспособления, металлические манжеты и скобы, намекавшие, что были там еще какие – то механизмы, безвозвратно утерянные в борьбе с природой.
В машине сидели два человека, оба с бородами, в меховых жилетах и в полярных унтах.
Открыв дверь и не выходя из машины, один из них спросил меня:
- Смоктий?
Я кивнул.
- Поехали.
Я сел в машину позади них. В салоне оказалось неожиданно чисто и просторно, заднюю его часть занимал удобный откидной столик, на котором стоял пристегнутый ремнем деревянный квадратный ящик с медными уголками и ручками и даже позеленевшей от времени табличкой с неразборчивой надписью. Такой ящик не стыдно было бы иметь и капитану Немо на своей подлодке.
- Электрический мост, - многозначительно констатировал я.
Мужики кивнули:
- Угу.
- А что я с ним должен делать?
- Сейчас приедем, все покажем и расскажем.
Минут через тридцать, мчась по ровной как стол степи, мы подъехали к устью, замурованному входу в штольню, в которой недавно взорвали заряд. Работа прошла удачно, поэтому охраны у штольни почти никакой не было. Прямо из бетонной пробки, словно там был замурован гигантский спрут, извившись, торчали несколько многожильных кабелей. По каким – то неведомым мне признакам мужики нашли свой кабель и, среди сотни жил, два своих проводка. Присоединив их к контактам моста, они подождали, пока чуткая стрелка остановится, и записали показания прибора – 0.65.
- Вот, собственно, и все, - весело сказал один из них, с желто – серой бородой. – Тебе надо будет только один раз в день мерять сопротивление, записывать его и передавать показания полковнику Воропаеву.
- Как вы определили свои провода? – спросил я, как обычно спрашивают фокусника, куда делись часы.
- По цвету, - пояснил один из них, - видишь, этот чуть сероватый, а этот скорее коричневый,
Среди сотни проводков, защищенных цветным кембриком «сероватых» и «скорее коричневых» было штук тридцать, поэтому я, для верности, связал их узлом:
- Сколько дней мерять? – деловито спросил я.
Они переглянулись.
- Недели две, - сказал второй.
- Думаю, три, на всякий случай, - поправил его коллега. - В общем, меряй, пока не будет команды – отбой, Петр Трофимович тебе скажет.
Я вздрогнул, это было удивительно, полковник Воропаев был моему отцу почти полным тезкой, но, честно говоря, это простецкое крестьянское имя и отчество ему как – то не шли. Никто бы не удивился, если бы его звали, например, как – нибудь, Джейк Аллисон Кэмпбэлл старший, настолько он был похож на моложавого американского сенатора или генерала.
Приехав на площадку, я зашел в штаб и заказал машину на завтра, но придя на следующий день на развод с тяжеленным и неудобным электрическим мостом, никакой машины не нашел. В штабе выяснилось, что машина выделена, но она не вышла из парка. Оставив злополучный мост у помощника дежурного, я пошел в парк, благо на площадке «Г» до всего рукой подать. Выделенная мне машина, без колес, стояла на деревянных брусках. Открыв кабину, я увидел, что за фибровыми перегородками двери перекатывается какой – то воздушный пузырь, я протянул руку и вытащил за горлышко бутылку водки. Судя по всему, за перегородкой двери было еще штуки четыре. Я оглянулся и увидел, что почти из каждой машины за мной напряженно наблюдали. Положив бутылку обратно, я пошел к дежурному по парку, чтобы выяснить, почему в наряд была поставлена неисправная машина. Выяснилось, что машина, конечно, исправна, но ночью она выполнила спецрейс.
- За водкой? – огорошил я сержанта.
- Кто сказал? – с угрозой спросил он.
- Никто, я сам увидел. Водку – то прятать надо.
- Не успели.
- Короче, машина сегодня поедет? – спросил я, не желая вдаваться в чужие секреты, тем более, связанные с таким интимным моментом, как водка.
- Завтра точно, можешь заказывать, а сегодня она как бы неисправна.
По дороге я зашел на зарядную базу к Федору, покурили, и я решил пожаловаться на «Берег» полковнику Петру Трофимовичу Воропаеву. Но день сегодня был, определенно, невезучий.
Я крутанул ручку полевого телефона и попросил:
- Гранит, Метео.
- Очень нужно? – участливо спросил телефонист.
- Очень.
- Перебьешься, салабон, - хамски ответил он, и на станции заржали.
Я беспомощно посмотрел вокруг, и увидел шесть заряженных танковых аккумуляторов, которые ожидали заказчика, мирно прислонившись к стене. Решение о дьявольской мести созрело мгновенно. Подсоединив один аккумулятор к телефону и крутнув ручку, мы закурили, ожидая реакции телефонной станции. Не успели мы один раз затянуться, как раздался пронзительный звонок:
- Что у вас там происходит? – крикнул тот же хамский голос, но уже панически.
- А что такое? – поинтересовался я.
- Да у нас всю стойку заварило.
- Не знаем, у нас вроде все нормально, - весело переглянулись мы с Федором.
- А куда тебе нужно было?
- На «Берег», на метео срочно надо кое - что передать.
- Соединяю.
Я объяснил полковнику Воропаеву, что выделенная мне на сегодня машина сломалась, а замену не дают.
- Ждите на станции, - жестко приказал Воропаев, и я почувствовал, что на «Берегу» рождается цунами.
Таща неудобный квадратный деревянный ящик, я вернулся на метеостанцию в полном унынии, с ощущением, что день пропал, измерения не произведены, приказ не выполнен, а времени уже почти нет. И тут к метеостанции подъезжает новенький «козел», и из него выходит щеголеватый офицер.
- Ты должен был ехать на штольню? – спросил он меня.
- Так точно. Сержант Смоктий, - представился я.
- Капитан Бабич, - охотно представился он и рассмеялся, увидев мою окаменевшую рожу, как будто я увидел привидение.
Вероятно, он знал, как действует на солдат его фамилия, и развлекался подобным образом.
- Мне все – равно в ту сторону ехать, - пояснил он, чтобы я не понял это так, как будто он выполняет чей – то приказ. – Там случилось что – нибудь? – озабоченно спросил он.
- Нет, просто надо делать кое – какие замеры, - загадочно ответил я, поскольку сам ни черта точно не знал, что я там должен мерить.
Когда мы приехали на место, я с ужасом увидел, что нужный мне кабель укоротился метра на два, и мой узелок на память тоже отрезан. Дело в том, что в этих многожильных кабелях применялся разноцветный кембрик, из которого армейские умельцы стали мастерить наборные узорчатые ремешки для часов и браслеты для своих девушек. И хорошо бы, если б для этого использовался только кабель, оставшийся от монтажа, но ведь, выходит, его отрезают и прямо на выходе из штольни, где произведен взрыв. Я с трудом, методом тыка, нашел нужные мне концы и сунул их в зажимы.
- Ну, что там? – спросил капитан Бабич, расстегнул штаны и стал ссать, стараясь попасть на кабель в метре от меня.
- Хреново, - озабоченно сказал я.
- Что такое? – быстро спрятал он свое хозяйство.
- Ну, вон, - указал я на прибор, - опять ноль шестьдесят пять.
- Хреново? – спросил он с беспокойством.
- Чего уж хорошего, - озабоченно пробормотал я, отделяя свои два проводка от жилы и заваливая их, чтобы не обрезали к следующему разу, землей и камнями, которые Бабич не оросил своей начальственной струей. Когда я приехал к устью последний раз, из бетона торчал жалкий огрызок когда – то четырехметрового итальянского кабеля, а мои два проводка, кем – то найденные, лежали на поверхности, но уцелели, не имея товарной ценности.
После трех недель ежедневных поездок и замеров, получив приказ шабашить, я начертил на миллиметровке странноватую кривую, как в фильме «Тайна двух океанов», которая там кончалась у острова, где находили свою таинственную погибель корабли. Моя кривая обрывалась, ни о чем мне не говоря. Я даже не знал, хорошо или плохо, что она загибается именно таким невыразительным образом.
ОТПУСК
Новости дня:
1967.12.25 В Москве на улице Осипенко рухнул пятиэтажный дом, похоронив под развалинами 147 человек.
1967.12.25 Пол Маккартни объявляет о своей помолвке с Джейн Эшер. В июле следующего года Джейн в одном из интервью заявит об ее отмене. Причина очевидна: в Голливуде Пол познакомился с Линдой Истмен.
Отпуск я помню плохо, только отдельными вспышками из – за того, что в это время в Советский Союз завезли чудовищное количество алжирского красного сухого вина, поставленного нам, вероятно, за какие – нибудь танки и другое стреляющее железо. Навезли его столько, что продавали везде, даже в киосках и отделах газированной воды в «Гастрономах».
Прилетев домой, я увидел, что все мужики города Фрязино, и подростки, ходят, как домовитые семьянины с бидонами, чайниками и стеклянными трехлитровыми банками в авоськах, радушно потчуя друг друга этим легким, кислым, неправдоподобно дешевым напитком, который по крепости уступал даже пятидневной браге.
У меня на отпуск набежали некоторые обязательства, и самым трудноисполнимым из них было посещение подруги моего земляка-фрязинца Бори Грушевина с целью, как сказал Боря, выяснить, верна ли она ему.
- Как ты себе это представляешь? – озадаченно спросил я.
- Спроси ее и все, - простодушно ответил он.
- Если так просто, то я тебе прямо сейчас могу сказать – верна и ждет тебя. Что она мне еще может ответить на такой дурацкий вопрос? Боб, пойми меня правильно, очень не хочется выглядеть в ее глазах идиотом и гинекологом – самозванцем.
- Если бы меня отправили в отпуск вместо тебя, а ты бы меня о чем-нибудь попросил, я бы сделал все, - уколол он в который уже раз, что мой отпуск заработан им.
- Ладно, хрен с тобой, Золотая рыбка, спрошу я, верна ли она тебе. Представляю ее физиономию. Как ее хоть зовут?
- Надей.
Так вот, в первый же вечер по прибытии домой, чтобы не держать это обременительное обещание в памяти, я зашел к Наде и передал ей привет от Бори. Так и не решившись спросить насчет верности, я немного посидел и хотел идти дальше по друзьям, как она меня остановила:
- Ты что же, так и пойдешь? – как – то по – свойски, по – семейному, спросила она меня.
- Да, - настороженно ответил я, думая, что наступает момент икс для испытания верности, - а что меня может остановить?
- Но у тебя же нет бидона, - нанесла она мне сокрушительный удар.
- А на фиг он мне сдался? – легкомысленно парировал я.
И тогда она рассказала мне о том, как страну захлестнуло цунами красного сухого алжирского вина, и я понял, что, явившись на встречу с друзьями без бидона, я буду выглядеть невеждой, провинциалом, приехавшим из глухомани и отставшим от времени с его новыми веяниями и традициями. Видя мою растерянность, Надя сжалилась над сослуживцем суженого и дала мне эмалированный бидон с большими лохматыми цветами на боку и крышке неопределенного сиреневого цвета, словно они уже успели впитать через металл жизненные соки многострадальной алжирской земли.
- Спасибо, я сегодня отдам, - пообещал я, но она, не поверив, мотнула головой и тоже стала одеваться, чтобы идти со мной.
Разговор поначалу не клеился, все хорошее про Борю я выдавил из себя за двадцать секунд, а врать за здорово живешь душа не лежала. Но когда мы затарились в магазине вином, да еще выпили по маленькой квасной кружке, я, вспомнив фильмы про бравых солдат Максима Перепелицу и Ивана Бровкина, стал выстраивать довольно героическую легенду про службу Бориса на метеостанции площадки «Г»: и выручал он нас, когда под напором стихии выходили из строя одна за другой радиолокационные станции, которых у нас, вместо двух реальных, стало восемь, а в мороз вдруг лопнула ось дизель – генератора, так Боря склеил ее специальным скотчем, который остался нам от пленных американцев.
- А откуда у вас там пленные американцы? – резонно спросила она меня.
- Да черт его знает, из Вьетнама, наверное. У них разве спросишь? Полигон – то закрытый, заповедник КГБ, там такие дела лихие творятся. Их потом из барака всех за сопку отвезли, и два часа оттуда слышались выстрелы и крики. Нам туда запретили ходить, а вот Боря там был. Ночью прокрался. Страшно, говорит, земля шевелится. Он даже поседел чуть – чуть, а вообще отважный парень, и на все руки мастер. Я даже не знаю, как бы мы без него служили, - восхищенно выдохнул я.
- А в отпуск – то тебя послали, а не его, - уколола меня Надя.
- Да, - горестно вздохнул я, - он правдивый очень, а в армии этого не любят.
- Это нигде не любят, - мудро подтвердила она, - взять хоть у нас на почтовом ящике, то же самое, кто правду говорит, того и гнобят, а кто задницу начальству лижет, тот в почете, - многозначительно посмотрела она на меня.
- Я не лизал, - решительно отмел я инсинуации не совсем трезвой женщины, у которой на языке было уже то, что на уме.
- Я не про тебя, - солгала она, - а так, вообще. Ты – то видно, что парень нормальный.
Сегодня, по случаю моего приезда из армии, все собрались у Володи Кудрина (Мордана). Ни разу в жизни я не видел столько бидонов и чайников в одном месте. В нашу компанию Надя вписалась вполне и даже бегала вместе с нами искать в снегу выброшенную нечаянно в окно фамильную хрустальную пепельницу.
- Ты в носках, - меланхолически констатировала она, когда я с победным криком выволок пепельницу из сугроба на чищеный тротуар.
Я ее проводил до подъезда. На втором этаже горела хилая лампочка, создавая внизу, у почтовых ящиков, романтический полумрак. Без близости это выглядело довольно глупо, и я пошел на абордаж, но тут же был отброшен девичьим щелчком, как отвратительная мускулистая небритая гусеница.
- Я верна Боре, - твердо сказала она.
- Хорошо, так и передам, - покорно согласился я, злорадно думая, что на самом деле верность, измеряемая в пьяных смоктиях, ни черта не стоит, и на страшном суде не будет приниматься как искупление грехов из – за микроскопической малости и безобидности.
Второй и последний раз я увидел Надю на ее свадьбе с Борей, куда был приглашен как друг, с которым он делил тяготы и лишения в общем – то беззаботной службы на метеостанции.
* * *
Когда я в очередной раз наполнял алжирским вином бидон, ставший уже неотъемлемым аксессуаром моего светского существования, меня окликнули.
- Вить, это ты?
- Да, - ответил я не очень уверенный, что я – тот Витя, который нужен.
Бог мой, это оказалась Лена Лебедева, с которой я сидел за одной партой с первого по четвертый класс, и сейчас это ощущалось, как родственная связь. Мы легко и весело вспоминали эпизоды школьного детства, кому что запомнилось. Меня, например, потрясло, что школьной воровкой, которую долго не могли поймать, оказалась дочь представительного историка, похожего на разоблаченного и свергнутого Хрущевым Булганина. А она мне рассказала о судьбе девушек, в которых я был влюблен в школе. Оказывается, Лена все про меня знала, слегка ревновала, но, как умная женщина, не подавала виду.
Я передал привет ее отцу, Борису Ивановичу, ставившему мне по сольфеджио твердые тройки во Фрязинской музыкальной школе, где я три года учился играть на виолончели под руководством Натальи Григорьевны Гутман. Учеником я был вполне нормальным, даже катался на виолончели с небольшой ледяной горки во дворе школы, возле помойки, где однажды нашли мой дневник, выпавший из футляра инструмента. Но больше трех лет проучиться не получилось, потому что с третьего класса надо было одновременно учиться и на фортепиано, а в нашей коммунальной квартире ставить его было негде. На этом мое музыкальное образование завершилось. Впрочем, с музыкальной школой произошло то же самое, что и с полигоном. Когда я сейчас позвонил туда, чтобы уточнить, с какого года я учился у Гутман, мне сказали, что такого преподавателя там не было. Я уже начинаю привыкать к тому, что мир за моей спиной куда – то исчезает, но я хотел бы заверить Наталью Григорьевну, что я ничем не опорочил высокое посвящение в виолончелисты. Я не проводил несанкционированные турне с виолончелью по подмосковным электричкам, не участвовал в концертах в саунах, деньги от которых надо было еще отмывать и отмывать. Никто не может меня упрекнуть в том, что я был не тем, кем казался. Мне, например, за всю жизнь никто не сказал: «Что ж ты так напился, а еще виолончелист?», упреки были, но они касались только меня, инструмент был вне подозрений.
Мы расчувствовались, и я даже поведал Лене историю, которая мучила меня своей мрачной греховностью. Пятый класс завершался практикой на школьном участке, которую проводила наша ботаничка, одинокая пожилая женщина, удивлявшаяся, почему нас не интересует увлекательная наука о растениях. В ходе практики две недели мы должны были перекапывать землю, удобрять ее и сажать всевозможные корнеплоды, бобовые, зерновые, луковичные, пасленовые и ягодные культуры. Но перед этим ботаничка сказала, что если у кого – то из нас есть фотоаппарат, и он снимет, как работают ребята, она освободит фотографа от практики. А мне, в связи с окончанием пятого класса, отец буквально только что подарил фотоаппарат «Смена», и я сказал об этом учительнице, честно предупредив, что еще не очень хорошо им владею. Она успокоила меня, что никто не рождается сразу мастером, и выразила надежду, что все у меня получится. Если бы она знала, чем все это кончится...
Я тут же купил самую чувствительную пленку, какую производила наша фотопромышленность – 180 единиц по ГОСТу, зарядил аппарат и пришел в первый же рабочий день на школьный огород. Это были сладкие мгновения превосходства творческой личности над рабочим плебсом. Я останавливал несущих тяжелые носилки и просил постоять, пока я не найду подходящий ракурс, копавших землю я просил поднимать лица к свету и улыбаться в объектив. Я отщелкал пленку за полчаса и ушел домой. Больше я там не появлялся, чтобы не дразнить лишний раз ребят, но и пленку почему – то (конечно, из – за лени) не проявлял. В конце концов, мною овладело беспокойство, а что там получилось? Срочно я развел химикаты и проявил пленку, но из – за нетерпения быстрей увидеть результат, не дождался, пока проявитель остынет до комнатной температуры. То, что я увидел, вынув из бачка, повергло меня в ужас: на чистой прозрачной пленке местами сохранился облезающий, как змеиная кожа, негатив. Всего можно было напечатать кадра полтора. До конца практики оставалось еще три дня, и что – то можно, наверное, доснять. Я сбегал на школьный огород, но там уже все, что можно, было сделано, и ребята только поливали то, что лезло из земли. Все лето я провел в тревожном ожидании встречи с ботаничкой, проигрывая эту постыдную для меня сцену и так и эдак. Но, каким – то образом, в меня вселилась уверенность, что все разрешится для меня удачно. Приближалось первое сентября, а эта подлая уверенность не проходила, и вдруг двадцать девятого августа, как сейчас помню, кто – то бежит по улице и радостно кричит:
- Мотоциклист ботаничку сбил! Насмерть!
И всю оставшуюся жизнь я теперь мучаюсь, это кто же это мне так помог? Кто вселил дьявольскую уверенность, что для меня эта история кончится благополучно?
В два часа ночи, проходя мимо третьей школы, мы увидели свет в трех боковых окнах первого этажа.
- Ого, а Вероника еще не спит, - обрадовался Игорь Гвоздев.
- Кто это? – спросил я.
- Старшая пионервожатая. Она здесь прямо и живет. Зайдем?
- А у нее выпивка есть?
- Вряд ли, школа все – таки, - усомнился Игорь.
- Неудобно, поздно уже, - притворно засопротивлялся я.
Но мы оказались внутри. Игорь представил меня и объяснил, что я солдат, находящийся в краткосрочном отпуске, и 31 декабря должен быть в своей части. Меня встретили доброжелательно, и на столе появился початый югославский «Виньяк».
Обстановка в комнате старшей пионервожатой была привычной для советского человека того времени: со стен на нас глядели портреты членов ЦК КПСС во главе с Брежневым и основоположников марксизма – ленинизма – Маркса, Энгельса и Ленина. На тумбочке, осененной тремя переходящими красными знаменами с золотой бахромой, стоял бюст Ленина же, но молодого. При виде ритуальных пионерских барабанов и горнов так и хотелось подудеть и побарабанить, но, в связи с поздним часом и режимом школьного учреждения, делать нам это было категорически запрещено. Вероника не дала даже попеть:
- Давайте поговорим, - предложила она.- Виктор, ты где служишь? – спросила она меня с задушевной непосредственностью следователя КГБ.
- В Семипалатинске, - попытался я уйти от прямого ответа.
- А там, между прочим, - с гордостью за меня попытался уточнить Игорь Гвоздев.
- Я знаю, - оборвала его Вероника. – Значит, куешь ядерный щит страны?
- Кую…
* * *
Когда я демобилизовался, Вероники уже в школе не было, но самое удивительное, что письма, которые ей писали на оставленный адрес, возвращались без ответа. Я однажды не выдержал и спросил с надеждой у Игоря Гвоздева:
- Ты – то хоть переспал с Вероникой?
- Обалдел, что ли? – отшатнулся он от меня, будто я предложил ему что – то совсем уж несусветное.
- Почему?
- Она же лесбиянка.
- Ни хрена себе! – удивился я, ни разу в жизни не видавший живой лесбиянки. Я вообще думал, что это что – то вроде кайпора– фантастического вымышленного Жоржи Амаду существа, которое представляют одноногой голой женщиной верхом на кабане. Неужели это мировое поветрие достигло и Фрязино? Может быть, это следствие тех же общественных явлений, что позволили победить Фрязинской команде КВН в 1965 году, ведь она достигнута вследствие царившего в городе эмоционального раскрепощения и духовной распущенности? Шутки и скетчи можно было приносить в молодежное кафе под рестораном и продавать их там за пиво. Никто не знает, много ли там родилось скетчменов, но пиво там лилось рекой, а если с почтового ящика № 26 инженеры во главе с Володей Ивановым, занимавшимся полупроводниками, приносили спирт, то кафе превращалось в агору, рыночную площадь античного города, рассадник дерзновенности и парадоксальности мышления. Кто – то, к примеру, утверждал, что, если верить Тациту, Иисус был казнен в возрасте тридцати трех лет в пятьдесят втором году после Рождества Христова, противники, предвосхищая гипотезу Носовского и Фоменко, пытались сдвинуть оси исторического времени, в то время как товарищи, готовя закуску, резали канцелярскими ножницами тонкие пластины сала и намазывали его горчицей колонковыми кисточками, позаимствованными у художников, которые тут же, на соседних столиках и барной стойке, рисовали смешные плакаты для телетрансляции.
Конечно, обидно, если женщина отвергает тебя не за отсутствие мужских качеств (да и кто их знает, что это такое?), а просто так, чохом, по совокупности формальных признаков, даже когда ты в уме перемножаешь двузначные цифры и выплываешь из второго мужского разряда. Поначалу хотелось найти Веронику, что – то ей доказать, объясниться. Потом, со временем, она стала казаться мне представительницей инопланетной цивилизации, со своими представлениями о добре и зле, черном и белом, чуть не написал – о мужском и женском начале, инь и янь.
И вдруг, вспомнив какие – то неожиданные детали того вечера в школе – дореволюционная брошюра поэзии Сафо, томик Байрона рядом с нотами пионерских песен, я ощутил одиночество Вероники, которое она испытывала в нашей разудалой компании. И уж не знаю, что обозначала эта ее назойлива мечта уехать на Дальний Восток. В семидесятые годы среди хиппи было модно стремиться в Колумбию, как верующие стремятся в Мекку или Иерусалим. Может, Дальний Восток Вероники из этого же ряда, то место, где что – то происходит с душой?
На остров Лесбос
Синие валы
Приносят приглашенья на балы.
И вдаль бегут
Прочитанною фразой,
Смущенно унося отказы.
А камни острова
Бурчат себе под нос:
Какой мы Л;сбос,
Если мы Лесб;с.
Так или иначе, но отпуск мой подходил к концу, наступило 25 декабря, день приема решения. Из – за удаленности Семипалатинска от Москвы при отпуске в 10 дней мне еще полагалось 10 дней на дорогу туда и обратно. Оставалось пять дней, и надо было решать – покупать ли билет на самолет на 30 декабря или, обратиться в военный госпиталь в слабой надежде на чудо, что там дадут что – то вроде бюллетеня, который позволит отодвинуть этот издевательский срок окончания отпуска – 31 декабря на 5 января. Я не представлял, чем это может кончиться, но не мог не использовать последний шанс, и утром я уже сидел в приемной начальника военного госпиталя Чкаловского поселка.
Это не гражданская поликлиника, народу там почти не было, и я через десять минут был принят. Я предъявил документы, объяснил ситуацию и замолчал, не зная, что я могу просить в этой ситуации. Полковник внимательно меня выслушал, посмотрел бумаги и спросил:
- Прямо на полигоне служите?
- Да, в инженерно – испытательной части.
- А как себя чувствуете?
- Да, нормально.
- Но вы обратились в госпиталь, значит, ощущаете какое – то недомогание, - словно пытался он мне подсказать, что надо говорить врачу, - голова болит, кровь носом идет? Давайте – ка, мы измерим для начала температуру, - он вынул из стакана на столе градусник, встряхнул его, передал мне и, забрав бумаги, оставил меня в кабинете одного, может, для того, чтобы я натер себе температуру, но было в этом полковнике что – то такое, из – за чего не хотелось притворяться, будь что будет, и я, как последний дурак, неподвижно сидел с термометром подмышкой
Прошло минут двадцать, когда он снова появился в кабинет. Мельком взглянув на термометр, где были жалкие 36 и 9, полковник подколол к моим бумагам еще одну и сказал:
- Мы решили пока положить вас к нам, посмотрим несколько дней, подлечим.
- А, может быть, вы мне дадите какую – нибудь справку, рецепт, а я полечусь дома, - обнаружил я полное слабоумие.
- Никаких справок мы не дадим, и дома вы лечиться не будете, с этого момента мы отвечаем за ваше состояние, - терпеливо пояснил он. – Дайте в свою часть телеграмму, что вы помещены в Чкаловский военный госпиталь, где пройдете курс лечения в течении пяти дней, после этого вы сможете проследовать по месту службы.
Благодаря мудрости и человеколюбию этого сурового на вид полковника, которого, наверняка, подчиненные боятся, как огня, я получил в подарок пять дней, новогодние праздники и возможность натянуть нос своему начальнику – садисту Белоглазову.
В палате, куда меня определили, было еще два человека, как я понял, желудочники. Утром нам раздали лекарства, мне досталось две маленьких таблетки, укрепляющие, как сказала медсестра. Соседи по палате сразу взревновали меня из – за непонятной им исключительности, я ведь был в тренировочных брюках, а не в солдатских кальсонах.
- Ты откуда?
- С ядерного полигона, - ответил я пока правдиво, но дальше погнал пургу, - попал там в одну ситуацию, мне, конечно, грамоту от Верховного Совета, отпуск, а в отпуске начало ломать, вот пока сюда определили, дальше будут думать, что со мной делать. Обещали к Новому году выпустить, чтоб я догулять успел.
- Перед праздниками выписки нет, - поспешил огорчить меня спрашивавший.
- Посмотрим, - хладнокровно произнес я и оказался прав.
Утром 31 декабря меня вызвали к начальнику госпиталя.
- Мы сочли возможным выписать вас, сержант Смоктий, - сказал он, передавая мне бумаги. – А теперь поторопитесь в свою часть.
- Спасибо, товарищ полковник, … - начал я, но он уже не слушал, углубившись в свои бумаги.
Даже в госпитале ощущалась предновогодняя суета: больные солдаты, наверное, сачки и самострелы, вроде меня, вешали гирлянды и привязывали где ни попадя еловые ветки. Сейчас, подумал я, разбежался ехать в свою часть, и купил авиабилет Москва – Семипалатинск под обрез, аж на 5 января. Пусть мне кто – нибудь скажет теперь, что чудес в Новый год не бывает, а Дед Мороз не может быть с полковничьими погонами.
В последний день своего отпуска я сидел и четыре часа слушал Битлз, ни на что большее сил уже не было. Когда я приехал на свою родную площадку «Г» и начал докладывать командиру нашей команды капитану Шатере, он нетерпеливо махнул рукой, чтобы я пропустил общие места:
- С документами все в порядке?
- Да.
- Молодец, - оценил он, похоже, не столько мою щепетильность в отношении уставного крючкотворства, сколько маневр, оставляющий Белоглазова в дураках. Не удивлюсь, если окажется, что на меня делали ставки, и капитан свою выиграл.
«РАБОТА» НА БАЛАПАНЕ
Новости дня:
1968.04.04 В городе Мемфис (США) убит лидер Движения за гражданские права чернокожих в США Мартин Лютер Кинг.
1968.06.06 в Лос-Анджелесе убит американский политический и государственный деятель Роберт Кеннеди, младший брат президента США Джона Кеннеди, убитого за пять лет до этого.
Иногда, на важные взрывы, метео приходилось выезжать всей командой и во всеоружии – на трехосном ЗИЛе - 151 и «Урале» с жилым кунгом, с радиолокационной станцией, генератором, запасом водорода, еды, дров для приготовления пищи. Такие командировки напоминали туристический слет, только в финале программы был не общий костер дружбы, а ядерный подземный взрыв.
На это раз мы были командированы на испытательную площадку «Балапан», получившей название от тамошнего озера, поскольку площадка «Г» обслуживала взрывы малой и средней мощности, которые производились в горизонтальных шахтах, выработанных в недрах Казахского мелкосопочника. Это были эксперименты с так называемыми «чистыми» взрывами, результаты которых предполагалось использовать в народном хозяйстве.
Со всей степи туда стягивались военные научно – исследовательские силы. По воздуху, в невысоко летящих вертолетах к эпицентру события неслись начальника из Курчатова и из Москвы, и это уже напоминало не штатский туристический сбор, а победоносное наступление армии.
Встав на указанном месте, мы воздвигли большую брезентовую палатку, напоминавшую шахский шатер, для наполнения водородом больших шаров радиозондов. Только мы успели это сделать, как наш «Курчатовский» начальник полковник Воропаев подвел человек пять или шесть, среди которых было даже два генерала.
- Смоктий, покажите, как выпускается зонд, - попросил он приказным тоном.
- Товарищ полковник, у нас еще станция не развернута, - предупредил я его, что концерт может быть отложен минут на сорок.
- Это неважно, - сказал он вполголоса, - просто наполните шар и выпустите, этого будет достаточно.
- Есть, - поняв, что надо создать только видимость, ответил я. – Астафьев, - приказал я нашему шоферу «Урала», - наполните шар.
Как всегда, что – то ворча себе под нос, Петро, взял из коробки резиновую оболочку, натянул ее горловину на штуцер баллона и пустил водород. Резиновый шар начал расти на глазах, потом внезапно вспыхнул, как шаровая молния, и исчез.
Воропаев строго посмотрел на меня, потом вдруг весело обернулся к своим товарищам:
- Визит – эффект, - и, повернувшись ко мне, добавил, - прикажите водителям работать чистыми руками, чтобы водород не соприкасался с маслом, оболочка радиозонда – это два кубометра водорода, она вам тут всю палатку разворотит. Через час выпустите радиозонд до трех километров по обычной схеме – первый километр через сто метров, дальше – через двести пятьдесят. Данные сразу мне на пункт связи.
И офицеры, весело переговариваясь, ушли. Взрыв, я думаю, доставил им большее удовольствие, чем скучный обыденный выпуск шара.
По результатам метеорадиозонда, подтвердившего прогноз отдела полковника Воропаева, командованием было принято окончательное решение – работать, и в десять часов утра земля, уже привычно, вздрогнула и качнулась под ногами.
Весь день мы, как сумасшедшие, пускали один радиозонд за другим, определяя направления ветра на высотах, но сам взрыв был произведен успешно, и к вечеру нам дали отбой, заказав только полночный выпуск и еще один, через три часа. Начальство, по воздуху и по земле, отправилось праздновать научный, военный и трудовой успех, тем более, что это произошло в канун пятидесятой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.
Отправив последние данные вдогонку уехавшему начальнику, мы попили чаю с консервами из пайка и завалились спать, благо следующий пуск радиозонда был назначен в полдень.
Но часов в десять утра нас разбудил громкий требовательный стук по железной стене нашего дорожного дома. Выскочив из кунга, я столкнулся с командиром нашей части подполковником Крайновым. Он стоял в расстегнутой шинели, как Наполеон, скрестив руки за спиной. От него веяло крепким свежаком.
- Здравия желаю, товарищ подполковник. Метео отделение находится на отдыхе после ночных выпусков. Старший - ефрейтор Смоктий.
- Хорошо, - сказал он, оглядывая наше барахло, в спешке выпусков разбросанное по земле – бракованные радиозонды, использованные батареи и рваные резиновые оболочки, похожие на куски гигантских презервативов. – Ну, показывай свое хозяйство.
Я открыл радиостанцию. Он одобрительно хмыкнул, увидев, что она была заперта на большой амбарный замок. Внутренности станции произвели на него должное впечатление – стена приборов и экранов, сверкающая медь волновода, угловатой змеей опоясывающего кабину, бумаги с нашими расчетами, это было другое, космическое пространство по сравнению с унылым доисторическим пейзажем за порогом.
- А телевизор можно из них смастерить? – спросил он, показывая на экраны осциллографов.
- Можно, - ответил я, чтобы не вдаваться в подробности, почему этого сделать нельзя.
- Но не нужно, - наставительно поднял он палец и взглянул на пол, где на два пальца намерзла за ночь земля, занесенная сюда во время беготни.
- Не успели убраться, последний выпуск был в три часа ночи, - попытался оправдаться я.
- Да, ладно, - миролюбиво сказал он, доставая из кармана горсть конфет и поломанных печенюшек. – Вот, с праздником, - он выгреб еще одну горсть и вывалил все это на наш рабочий столик,- чего – то мне дали для вас в столовой.
Это был аттракцион небывалой щедрости, ведь праздничный солдатский набор обычно – пара печенушек и карамелька, а тут целая гора.
- А это кто там веселится? – обратил он внимание на солдат, играющих в футбол среди развешенных на веревках стиранных бриджей и гимнастерок.
- Это кэгэбэшная охрана изделия, - прояснил я ситуацию, поскольку этому роду войск позволено не только это.
- Мда? – глаза его сузились. – А пойду – ка я навешаю им пи …лей, чтоб жизнь медом не казалась, - и он решительно зашагал в сторону играющих, махнув своему шоферу следовать за ним.
Я не слышал, что он им сказал, но они бросили свой вызывающий футбол, забегали туда – сюда, поспешно снимая с веревки свои сохнущие шмотки.
Пуская зонды, мы провели на этой площадке еще три дня. За это время погода повернула на мороз, и нас потянуло домой, в теплую казарму. Но по дороге наш «Урал» начал капризничать, и, когда на горизонте исчезли последние признаки цивилизации, он встал. Ребята что – то там пошуровали в двигателе, он снова завелся, и мы проехали еще километров десять. Потом еще. Но ближе к вечеру, когда мороз начал крепчать не на шутку, он окончательно заупрямился. Водители не на шутку забеспокоились, и я начал подумывать, что из техники мы можем оставить в степи, чтобы добраться до площадки «Г» на одной машине.
После полуторачасовой остановки, после проведенной авральной полной разборки двигателя, стало ясно, что топливный насос как – то хитро вышел из строя, и возник сумасшедший план – подавать топливо прямо из канистры, поставленной на крышу кабины. Попробовали – получилось!
Канистру намертво прикрутили веревками к крыше кабины, из канистры протянули в двигатель шланг, какой нашли, и, чихнув несколько раз, машина двинулась. Боясь сглазить, мы тихо сели по местам и поехали, благо степь ровная, как стол.
Сверху, из мглы лучистые от мороза звезды равнодушно смотрели на наш караван, впереди которого медленно ехала машина с хоботом, похожая на слона. Так, уже без остановок мы добрались до метео.
- Готовься орден получать, - сказал водителю «Урала» Володе Киму Комасин.
- Как бы он на губу для начала не загудел, - скептически бросил Петя Астафьев. – Движок до такого состояния довести.
- Да это все вода, с солярой попала и замерзла, - начал оправдываться Володя.
- Ребята, - предупредил я их, - ни слова про наши подвиги Грушевину, а то все будет –и расследование, и губа.
Все понимающе закивали. А меня долго еще не отпускало чувство, что мы по трамвайному билету выиграли приз, все могло еще ох как хреново кончиться.
ГРАМОТА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
Новости дня:
1968.07.10 Участники группы «Nice» сожгли на сцене американский флаг. Выступления коллектива в «Royal Albert Hall» были запрещены.
1968.07.17 В Лондоне прошла премьера полнометражного мультипликационного фильма «Битлз» «Жёлтая подводная лодка».
Ближе к концу месяца, ко дню выдачи солдатского жалованья, нормальное курево на площадке иссякало, и все переходили на кубинские сигареты из сигарного табака, тем более, что они обладали одним волшебным качеством, напрочь отшибали стреляльщиков. Когда на просьбу «Дай закурить», ты с готовностью протягиваешь пачку «Ligeros» или «Partagas», то воочию наблюдаешь, с какой легкостью человек побеждает в себе порок табакокурения:
- Нет, спасибо, - отвечает он, - я думаю, может, вообще курить бросить.
- Хорошее дело, - одобряешь ты и закуриваешь ароматный кубинский самосад.
Я забежал в офицерскую столовую, где в буфете еще оставались сигареты «Reis» с острова Свободы, как в то время называли Кубу, и на выходе столкнулся со старшим лейтенантом Щипачевым, начальником лазарета.
- Слушай, это ты на метео с локаторами работаешь? – тихо спросил он меня, взяв за рукав и отведя в сторону.
- Да.
- Значит, ты в радио разбираешься?
- Когда работает, да, - уклончиво ответил я. – А в чем проблема?
- У меня приемник портативный есть, ловит хорошо, вернее, ловил, но, вот, испортился, и год его починить никто не может, попробуй,- и, видя мое желание слинять, просительно добавил, - я тебя в лазарет положу, на сколько хочешь.
А что, подумал я, не устроить ли мне недельку строгого санаторного режима? В отделении молодежь только обрадуется возможности походить вместо меня в ночные смены.
- А что за приемник? – спросил я с видом знатока.
- «Железнодорожный».
- А-а, - презрительно протянул я, - железнодорожный?
- Так приемник называется, - пояснил старлей, видя, что я опять готов соскочить.
- Когда можно ложиться?
- Да хоть сейчас.
- Я после обеда?
- Давай.
Предупредив о варианте с лазаретом Гилева, я в очередной раз увидел в его глазах иронию и услышал в свой адрес дежурную колкость:
- Умеете вы, москвичи, устраиваться.
Зайдя к Папернову, в библиотеку, попросил что – нибудь почитать «в постели», и он мне сходу предложил автобиографию американского фольсингера Вуди Гатри «Поезд мчится к славе», самого Гатри мы почти не слышали, больше знали его песни в исполнении побывавшего в СССР Пита Сигера. Однажды в день рождения Юрки Петренко, уехав в Москву, мы долго мотались по бульварам. У магазина «Армения», на Пушкинской площади, чуть не подрались с местными, потом замирились, побожившись, что не претендуем на место на Бродвее, поскольку сами из Подмосковья, из Фрязино, и пошли в магазин покупать мировую. А в магазине меня окликнула Галка Гаровая, первая красавица из нашего техникума, чем – то похожая на Лидию Вертинскую, окруженная, как всегда, грузинами:
- Вить, чего тебе взять?
- Пару коньяка, - сказал я небрежно и передал ее грузинам деньги.
У наших новых друзей челюсти отвисли.
- Ладно врать, из Фрязина, а на Броде кое – кого знаете, - с уважением сказали москвичи после первой мировой, попутно оценив и нашу скромность, что мы этим знакомством не козыряем и не кичимся. Расстались мы друзьями, но Леня Лебедев после коньяка стал срыгивать, спрятавшись от смущения за афишу, на которой я прочел, что в Москве в Концертном зале имени Чайковского зале выступит американский народный певец Пит Сигер. Вот куда надо обязательно сходить, подумал я еще тогда, держа Леню за воротник, чтобы он совсем не упал на землю.
- На, эту я еще и сам не читал, потом расскажешь, - сказал Папернов и добавил мне совсем новую книгу «Пять дней в мае», потрясающий политический детектив Нибела и Бейли, давший позже название политической рубрики в «Литературной газете», и еще приложил третий том Ильи Эренбурга «Люди , годы, жизнь», который хорош тем, что его можно читать и перечитывать с любого места в любую сторону.
- Интересно, почитаю.
Для ремонта приемника мне выделили отдельную палату. Там уже на тумбочке стоял неисправный прибор. Главврач извинился, что ни схемы, ни описания приемника не сохранилось. Я скорчил кислую мину, но схема эта мне бы никак не помогла. Хоть я и закончил радиолокационный техникум, процессы в электронных приборах, которые мы изучали, в моей голове никак не складывались в стройную симфонию анодных и регулирующих сеточных напряжений, полезных и вредных фазовых сдвигов, возникающих из – за емкостных и индукционных сопротивлений. В техникумовской группе, среди моих товарищей, как я сейчас понимаю, были корифеи, для которых все это была открытая книга, и, сравнивая себя с ними, я вовремя осознал свое техническое ничтожество и эту ветвь своей эволюции после армии бестрепетно отпилил.
Но сейчас передо мной стояла конкретная техническая задача, и я еще мог уйти и сохранить достоинство, сказав, что без схемы я, конечно же, ничего не могу сделать, но вредная привычка обязательно нажать кнопку, которую нажимать запрещено, и на этот раз сыграла со мной скверную шутку – я начал отвинчивать заднюю крышку. Хоть этот приемник и назывался портативным, был он с небольшой чемоданчик, с каким в то время ходили в баню или носили форму спортсмены.
Не имея никакого практического навыка обращения с электронными схемами, кроме того случая, когда я, благодаря помощи отца, смог составить схему радиолокационного модулятора с американского бомбардировщика, я решил сделать заход с неожиданной, психологической стороны, то есть, представить себе, кто, в каких условиях пользовался этим приемником, и что могли с ним сделать.
Тут и особой фантазии не нужно было, приемник этот скрашивал досуг одинокого офицера, а чаще офицерских компаний, которые редко слушают новости на трезвую голову. Осмотрев приемник, я с облегчением убедился, что, как я и ожидал, у него было предусмотрено двойное питание - от батареи или от сети. И его, наверняка, кто – нибудь включил в сеть, когда он был переключен на батарейки, я бы так точно и сделал. Сколько телевизоров, утюгов и лампочек пожег народ, когда надо было переключать со 127 вольт на 220.
Отвинтив, в конце концов, перочинным ножиком заднюю крышку, я, как и ожидал, увидел почерневшие контакты и обугленное гнездо предохранителя. То есть, с лампами, которые были рассчитаны на небольшое напряжение от батареек, было покончено наверняка. Все остальное можно было не смотреть. Но где здесь на площадке можно достать эти редкие батарейные лампы – пентоды 1Б1П, 2П1П и гептод – преобразователь 1А1П? Только у связистов на телефонной станции, больше негде.
- Ну, как? – спросил меня Щипачев, зайдя поздно вечером и с радостью увидев на тумбочке развинченный корпус приемника.
- Рабочая версия есть, завтра надо будет проверить. Отсюда можно на метео позвонить?
- Конечно, из моего кабинета, прошу, - пригласил он меня излишне размашистым жестом.
Я позвонил на станцию и попросил Комасина зайти в лазарет с паяльником, парой отверток и рулоном линотипной бумаги. Он сразу понял, что нужно будет – что – то достать. Когда я положил трубку, меня уже ждала стограммовая стопка с разбавленным спиртом…
На следующий день, в обмен на бумагу для солдатских писем и чайник браги, Володя Комасин приволок от связистов три хорошие лампы. Я поставил их на место, проверил переключатель и с волнением включил в сеть. Приемник заревел, потому что стоял на максимальной громкости. Я поспешил его выключить и снова расчленить, ведь сложный ремонт не мог закончиться так быстро, я включил паяльник и начадил в палате канифолью. После этого я два дня только ел, спал и читал вразнобой «Поезд мчится к славе», «Люди, годы, жизнь» Эренбурга и «Пять дней в мае». Читалось все легко, потому как обстановка покоя и выполненного сложного урока располагала. Щипачев только иногда заходил и с уважением смотрел, как я задумчиво ковыряюсь в его приемнике. Чтобы я не отрывался от ремонта, он даже разрешил мне курить в палате, но я этим не злоупотреблял, мне ведь здесь спать.
На третий день он прибежал возбужденный и приказал быстро убрать приемник куда – нибудь:
- Да, бл…, нахрен я тебя положил? Не было печали, - он досадливо махнул рукой и убежал.
Через десять секунд в палату ворвался медбрат Татаев. Он заменил мне полотенце и, вместо моего застиранного халата, дал поновее, провел опытной рукой под тумбочкой, выгреб оттуда три уцелевших от уборок окурка и убежал.
Через двадцать минут причина столь странного поведения персонала лазарета разъяснилась. На площадку «Г» приехал для раздачи разных наград после успешного завершения серии работ генерал Жабин, самый главный замполит инженерной группы. Мне там причиталась грамота Верховного Совета СССР, и генерал Жабин лично пожелал вручить грамоту герою, слегшему от ратных трудов. Естественно, посещение высочайшим чином лазарета вылилось в беглую, не очень строгую инспекцию.
- Лежите, лежите, - удержал меня в постели генерал, когда я захотел вытянуться перед ним. – А белье не свежее, - брезгливо взял он двумя пальцами за воротник нательной рубахи и укоризненно взглянул на старшего лейтенанта Щипачева.
- Так точно, заменим, - отрапортовал Щипачев, с ненавистью взглянув на меня.
- За успешное выполнение задания Коммунистической Партии и Правительства Советского Союза вы, - он посмотрел в грамоту, - младший сержант Смоктий, награждаетесь Почетной грамотой Верховного Совета СССР.
- Служу Советскому Союзу, - ответил я, вытянувшись во фрунт на кровати.
- Так держать, - подбодрил он меня, и все вышли.
Щипачев вернулся минут через десять вполне дружелюбным:
- Ну, что с приемником?
- Где – то контакт барахлит. Его роняли? – пытливо спросил я.
- Да, наверное, - со скрипом признался он.
- Я почти весь его перепаял, пришлось каждый контакт прощупать, приборов – то нет. Думаю еще день – два, - уверил я Щипачева в близком финале.
Перед ужином в палате появился Гилев с чайником браги и четырьмя воблинами. И мы начали отмечать мою высокую награду. После ужина подошли Буйняков с Комасиным. Они принесли еще один чайник браги.
- Это последняя, - сказал Комасин.
- А вы как же? – участливо спросил я.
Они только пожали плечами, что, дескать, поделаешь, и переглянулись с глумливой ухмылкой, из чего я сделал вывод, что себя они не забыли.
Гилев внимательно прочел грамоту, и мы выпили за признание моих заслуг государством. После этого, естественно, зашел разговор о том, что не все добрые дела оцениваются по справедливости, и очень часто бывает так, что человек честно выполняет свой долг, но это не замечается, пока с человеком не случается несчастье, и тогда все понимают, что среди них жил праведник. И вообще, настоящие подвиги совершаются не ради награды, а по зову сердца, и если за подвиг платят, значит, что – то тут нечисто в нравственном смысле. Постепенно, грамота, врученная мне за исполнение служебного долга, пусть, не блестящее, тогда бы дали орден, силой логики Гилева превратилась во что – то вроде тридцати серебренников, которые я получил за участие в разработке ядерного сверхорудия убийства.
Уважение к документу было окончательно потеряно, и мы, чтобы не сорить на тумбочке, скоро стали класть на грамоту кожуру, кости, головы и внутренности очередной воблы.
- Вот скажи, - продолжил Гилев анализ моего внутреннего мира, - как бы ты поступил в таком случае: ты стоишь на карауле в зоне, и кто – то из заключенных лезет через забор. Ты кричишь «Стой! Стрелять буду!».
- Ну? – угрюмо спросил я. – В чем вопрос?
- Обычно стреляют сначала вверх, а потом в нарушителя, а как бы поступил ты.
- Сначала надо стрелять в нарушителя, а потом уж вверх, - ответил я, смутно вспомнив свою неудачу при сдаче караульного устава офицеру ШСС.
- Вот, - обрадовался Гилев, - ты же фашист, Вить.
- А ты бы как поступил? – спросил я, чтобы знать, как поступает нефашист.
- Я бы сначала выстрелил вверх, - с вызовом бросил Гилев.
- А потом?
- Потом уж – в нарушителя.
- В чем разница? – попытался разобраться я.
- Ты хочешь убить во что бы то ни стало, а я сначала предупреждаю.
- Но потом –то все равно убиваешь?
- Это моя обязанность как часового.
- Я тоже так буду делать, - уверил я его.
Мы выпили за нелегкий труд часовых. Я однажды охранял овощной склад - время еле тянется, холодный утренний туман мозг выедает. И это летом, а зимой…Бр –р-р.
- Да, мне дарили рыбьи поцелуи, - начал читать Володя свои стихи, - без души, без боли, без огня. И хоть бы раз глаза огнем сверкнули, они бы сразу увели меня. Я их искал, искал йоту ласки, промерил не один десяток миль, встречал же не глаза, а глазки, коротких юбок пошло – модный стиль.
- Третья песнь книги «Жалоб и предложений», - торжественно провозгласил я.
- Пылал любовью, ревностью мучим, я разом испытал все муки ада, когда она ко многим из мужчин склонялась, прошептав: «А жить – то надо». А жить – то надо – значит, к черту совесть! А жить – то надо – значит, к черту честь! А жить – то надо – значит, жить, чтоб есть! А жить – то надо, даже на себе поставив крест!
Какая дешевка, подумал я, и заснул…
…Нет, Логос не любовь накапливает – яд,
Отраву из обманутых предчувствий,
Растерянности, злобы и кощунства,
Что нам дает любви полураспад.
Распад полураспада множит счет
Неисчислимых бедствий и увечий
Отравленных любовью человечьей,
(не исключаю певчих птиц и скот).
И облик мирозданья нынче странен
Во многом потому, что Логос неисправен…
…- Вставай!- разбудил меня Гилев. – Будем драться.
С удивлением я обнаружил, что уже утро.
- А почему мы должны драться?
- Ты назвал меня дешевкой.
Черт, я только подумал, что я подумал, а на самом деле я это успел сказать перед тем, как отключиться. Действительно, что у пьяного на уме, то и на языке.
- Володь, я неправ и готов извиниться, - искренне сожалея о случившемся, сказал я.
- Оскорбления смываются только кровью, - прорычал Гилев, раззадоренный моим миролюбием, которое он воспринял как продолжение издевательств.
- Ладно, пошли, - сказал я, встав и жадно глотнув воды из графина.
Местом для поединка выбрали процедурный кабинет, в котором, кроме топчана и стула никакой мебели не было. Встав в боксерскую стойку, мы начали наносить друг другу удары в грудь.
- Удары в корпус успеха не приносят, - констатировал Гилев и ударил меня в челюсть.
Постепенно мы довели друг друга до необходимого для драки остервенения. Лупили уже, почти не разбирая, куда прилетает удар. Володька был ниже меня на голову, поэтому мой кулак летал у него над головой, а он, черт, бил в солнечное сплетение, и довольно чувствительно. Чтобы как – то утихомирить его, я прижал Гилева к батарее отопления, которая почему – то оказалась на высоте груди, но тут у меня на кальсонах лопнула пуговица и они начали постепенно сползать на пол под хохот немногочисленных зрителей, наблюдавших за нами из коридора через застекленную дверь.
- Технический перерыв, - благородно объявил Гилев, и мы пошли искать, чем можно устранить нарушение формы одежды.
Татаев дал мне большую булавку, и, завернув потуже и заколов пояс кальсон, мы продолжили смертельную схватку. Но технический перерыв лишил нас былого азарта, а совместные хлопоты над кальсонами начали восстанавливать былые дружеские связи. Махнув еще несколько раз кулаками, мы пошли на завтрак.
- Хороши, - сказал Щипачев, наблюдая, как Гилев не может сходу попасть в распухший рот вилкой с куском жареной рыбы. – Собирайтесь, - повернулся он ко мне, - и … давайте отсюда подобру – поздорову.
Он хотел сказать это грубее, но сдержался.
Я собрал приемник и включил его. Он работал.
- Я думал, не починишь, - признался старлей. – Хотел тебя по любому послезавтра выписать. Спасибо, но все равно, уходи, а то уж до драки догулялись.
Я собрал книги из библиотеки Паперного, инструмент с метеостанции, зубную пасту и щетку. Хотел взять еще почетную грамоту Верховного Совета, но ее кто – то уже сунул в помойное ведро вместе с объедками и куском газеты, служившей нам скатертью. Честно говоря, я просто постеснялся доставать ее оттуда и потом много раз жалел об этом, когда, например, из военкомата пришел ответ, что я не служил на ядерном полигоне. Но поверили бы там этой гербовой бумаге в следах от воблы и прожженной в нескольких местах сигаретой, не знаю, не уверен.
.
АРГЕНТИНСКИЙ РАЗГОВОРНИК
Новости дня:
1968.03.20 В британском консульстве на Гибралтаре зарегистрирована женитьба Джона Леннона и Йоко Оно
1968.09.22 Украинская певица София Ротару вышла замуж за своего аккомпаниатора и продюсера Анатолия Евдокименко.
По дороге на свое метео я, как обычно, зашел на зарядную базу к Федору выкурить сигарету - другую, но перекурить в спокойной обстановке не получилось. У них разбился последний стеклянный наконечник у резиновой груши, которой они заливали воду в аккумулятор и брали пробы электролита на плотность. Без этого копеечного инструмента вся работа остановилась. По слухам, где – то на базе был стариковский схрон, где лежали запасные, вот все вместе его сейчас и искали.
Зная стариковские ухватки, обследовали каждый сантиметр, и все обрадовались, когда обнаружилось, что одна тумбочка стоит, повернутая дверцами к стене. Ее развернули, открыли и разочарованные пошли искать дальше, а я с интересом стал выгребать из нее старые журналы «Наука и жизнь», какие – то зачитанные книги – «Зловещий след», «Тени на рассвете» и прочие из шпионских серий пятидесятых годов. И вдруг из тумбочки выпала серая продолговатая книжица. Это был один из раговорников, которые во множестве напечатали перед Всемирным московским фестивалем молодежи 1957 года. Найденный мной - был «русско – аргентинский», наверное, был выпущен и «русско – мексиканский», вот бы интересно было их сравнить с «русско – испанским».
Трубки все – таки нашлись, всего пара штук.
- Это на месяц работы, - озабоченно сказал Федор, - разобьют ведь, гады, - и стал звонить на «Берег», своему начальнику капитану Мажаре, чтобы тот выписал эти самые стекляшки, а то подготовка танковых аккумуляторов к основной работе может оказаться под угрозой.
- КисьЕрамосфригорИфикос! – приветствовал меня Федор вечером после ужина.
- Это что? – не понял я.
- Это из русско – аргентинского разговорника. Означает – «Не осмотреть ли нам мясохладобойни?».
- Здорово, - восхитился я, - дай мне, я тоже чего – нибудь такое выучу, - но, полистав разговорник, я понял, что эта фраза самая красивая и запоминается легко, так сразу на сердце и легла.
- КисьЕрамос, лучше и не скажешь.
- Но это все ерунда, - сказал Федор, - ты лучше вот что послушай, и он открыл заложенную страницу в журнале «Наука и жизнь».- Очищение организма с помощью лечебного голодания– очень результативный метод оздоровления. Суть его заключается в том, что организм, не получая пищу извне, переходит на режим питания за счет внутренних резервов. В «топку» идут в первую очередь поврежденные и больные клетки. Запускается биохимическое очищение, в период голодания исчезают вещества, мешающие нормальному протеканию биохимических процессов в структурах клетки. Очищение захватывает межклеточную жидкость, которая выполняет транспортную роль, доставляет клеткам питательные вещества и уносит токсины. Таким образом, в результате 7-10, 14 дней голода организм существенно очищается. В первые дни отказа от еды желудочно-кишечный тракт чистится от слизи, каловых камней, прекращаются процессы гниения и брожения в толстой кишке. В период лечебного голодания существенно активируются процессы регенерации клеток слизистой желудочно-кишечного тракта. Все выделительные системы работают на выброс токсинов. Только через легкие выводится более 150 вредных веществ, - закончил Федор, прикуривая сигарету от своей же сигареты.
- Что ты предлагаешь? – спросил я, уже зная ответ.
- Заняться лечебным голоданием.
Разговор шел после ужина, который на площадке «Г» не был формальной процедурой, поэтому было ощущение, что у нас в организме полно лишних белков и углеводов. Вообще, я заметил в армии такую закономерность – чем крупнее воинское подразделение, тем хуже жратва. Когда я служил на «Берегу», то наша рота в ШМС питалась в третью смену, и нам оставались только объедки и то жидкие. Я сразу почувствовал разницу, когда перешел в метео отделение третьей команды инженерной группу. Это была совсем другая столовая, гораздо меньше той, в которой кормили несметные полчища шэмээсников и какой – то автобат, и каши там заметно отличались от пюре. Думаю, лучше всего кормят бойцов на далеких погранзаставах и небольших минных катерах. Постановка питания на площадке «Г» из этого ряда.
Однажды, после очередного взрыва, когда полплощадки уминала в лабораторном корпусе и казармах свои доппайки, в столовой, для обделенных дополнительным питанием, дали жареную картошку с грибами, и порции были ненормированные, ешь, сколько душе угодно. Когда я, в связи с выпуском зонда, здорово опоздал на обед и, что называется, пролетел на все меню, повара, которые праздновали то ли корейскую Пасху, то ли католическое Рождество, чувствуя свою вину за то, что не оставили мне два половника горохового супа и котлетку с гречкой, предложили половину запеченного молочного поросенка. Это было настолько аппетитно, что я его съел, но в нем было столько всяких жиров и углеводов, что этого мне хватило до сегодняшних дней. Я вспомнил этого поросенка, и мне еще больше захотелось очистить организм от скверны обильной еды.
- Подписываюсь, - решительно сказал я.
- Но отказ от пищи, это злостное нарушение устава, - как бы сам себе задал вопрос наш земляк сержант из отделения Федора Гена Иванов, похожий на могучего Портоса.
- Линяешь? – с издевкой спросил его Федор, словно уличил в неприличной слабости.
- Нет, ты чего? Но это не должно выглядеть как демонстрация. Ты же сам должен водить отделение в столовую, и чего ты там будешь делать?
- Буду пить чай без сахара.
- Ну, вот, правильно, - обрадовался Гена, что нашелся безболезненный выход из положения.
- Начнем лечебное голодание завтра с утра, - уже командирским тоном произнес Федор.
- Может, с обеда? А то с утра как – то …, - неуверенно возразил Гена.
- Начинать, так начинать, - убедительно подытожил эту бесполезную дискуссию Федор.
Я кивнул, хотелось побыстрее войти в процесс голодания, испытать раскрепощение духовной энергии, ощутить освобождение от шлаков.
Когда я утром, идя на метео, я заглянул на зарядную базу, в курилке рядом с суровым Федором сидел смущенно улыбающийся Гена Иванов.
- Знаешь, что он сделал? – спросил меня Федор, кивнув на товарища.
- Позавтракал? – догадался я.
- Я просто потрогал хлеб, - мягкий? а он с маслом, паскуда, ну, куда его девать, выбрасывать, что ли?
- Да ты уже в столовую шел с этой целью, нажраться, - с обидой выговорил ему Федор.
- Точно, с обеда начну, - клятвенным тоном заверил Гена.
Чтобы как – то обмануть голод, мы купили кубинских сигарет из сигарного табака «Ries», но обманули только себя, голод от них стал совсем лютым.
Но в обед Гена тоже не выдержал и съел все, которое в этот день было, словно нарочно, вкусное, аппетитное – после рассольника шла жареная рыба с овощным рагу, а потом компот.
Отступничество товарища лишило наш лечебный союз твердости, и мы, освобожденные его предательством от присяги, решили начать процедуру выхода из лечебного голодания. В офицерском буфете мы купили батон свежайшего хлеба, круг семипалатинской копченой колбасы и трехлитровую банку яблочного сока. Это все должно было восстановить в нашем организме пошатнувшийся баланс химических элементов.
Гена с пониманием отнесся к тому, что из набора для выхода из лечебного голодания, ему не досталось ничего. Он курил свои слабенькие болгарские сигареты «Opal» и изредка бросал замечания вроде:
- Семипалатинская колбаса здесь всегда свежая.
Сначала мы не обращали внимания на его реплики, но, по мере того, как лечебное голодание утрачивало свое влияние на наш организм, мы стали ему отвечать и даже угостили бутербродом с колбасой и стаканом сока. Восстановив жизненные силы, мы стали перебрасываться восьмикилограммовым ядром, а потом схватили пудовую гирю и побежали с ней на сопку, передавая ее как эстафету.
Мы добежали до середины склона и, утихомирив энергетический баланс в организме, пошли обратно, не достигнув вершины, и, как оказалось, зря. Там было что посмотреть.
Месяца через два после нашего горного спурта начальство загнало на вершину обе команды – третью и четвертую. Мы поднялись туда и озадаченно окружили некое фантастическое сооружение – из массивного бетонного цоколя торчала сложная металлическая конструкция, похожая на циркуль, с какими – то значками и цифрами на корпусе. И бетон, и металл были сильно трачены временем и непогодой, а непонятность предназначения рождала самые невероятные антинаучные догадки. Само место, приближенное к небесам с которого вся площадка «Г» была как на ладони, выглядело как алтарь для отправления религиозных обрядов, может быть, даже связанных с человеческими жертвоприношениями.
Все вопросительно уставились на начальника группы подполковника Кузнецова, который, кажется, и был энтузиастом нашего подъема сюда.
Он был краток:
- Вот это, - он тоже не назвал, - разобрать и сбросить вниз. В ту сторону, - показал он на запад.
Это было предусмотрительно, потому что если бы мы сбросили по противоположному склону, проломили бы многострадальную крышу штаба. Но сбросить дело нехитрое, а как он себе представлял демонтаж этой штуки, внедренной в тело сопки неизвестно на сколько метров, без спецмашин, автокранов, лебедок, которые и поставить-то на вершине некуда, даже если их и забросит сюда какая – нибудь волшебная сила военного приказа.
Даже офицеры ходили вокруг этого загадочного сооружения, озадаченно трогали его руками и пытались прочесть уже почти съеденные цифры и буквы на старом металле. Приказ есть приказ, и его надо как-то выполнять, но как, никто себе не представлял. Кто – то сгоряча послал солдат за веревками, и их даже принесли, но дальше дело застопорилось, потому что, судя по всему, нужен был корабельный канат, при помощи которого швартуются океанские суда и лебедка, способная сдвинуть с места тяжелый танк. Ничего этого не было, и я увидел даже растерянность на лице полковника Кузнецова, который попытался все – таки мобилизовать нашу пассивную толпу на свержение неизвестно чего. Думается, если бы это был памятник какого – нибудь ненавистного политического деятеля, не устоял бы, а так цель выглядела аморфной и абстрактной, и ни один лозунг – «Давай!Давай!», «Ну-ка, дружно взя-ались!» не работал, все только ходили кругами вокруг этого сооружения и задумчиво ковыряли серый старый ноздреватый бетон, как на старых дотах времен Первой Мировой войны.
И вдруг ситуацию разрешил командир нашей команды капитан Шатера. Он поднимался от штаба и кричал:
- Товарищ полковник, с «Берега» приказали оставить геодезический знак в покое. Он имеет плнетарное значение.
Все вздохнули с облегчением, даже, кажется, полковник Кузнецов, бывший инициатором уничтожения геодезического знака планетарного значения. Все без команд и распоряжений спустились с сопки, задавая друг другу вопросы. Кому и зачем пришла идея сковырнуть эту железку? Хотя, зачем, это дело десятое. Но, главное, кто позвонил на «Берег» и поднял там волну? Какая непростая служба у офицеров, когда перехлестываются военная иерархия и здравый смысл.
НОВЫЙ ГОД НА ПЛОЩАДКЕ «Г»
Новости дня:
1969.01.16 Публичное самосожжение, с трагическим исходом чешского студента Яна Палаха в Праге в знак протеста против советской оккупации.
1969.01.22 Младший лейтенант Советской Армии Виктор Ильин предпринял попытку покушения на Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева
1969.01.30 - Последний концерт The Beatles, крыша офиса Apple Corps Ltd. на 3 Savile Row
После инспекторского визита майора Серегина, который объезжал все отстоящие от площадки точки, где могли произойти поползновения к нарушению дисциплины, новогодняя ночь не обещала никаких неожиданностей. Выйдя из домика и провожая взглядом машину начальника штаба, я уже открывал поллитровую банку с коньяком, в которую, для конспирации дома было брошено несколько долек лимона. Через полчаса пробили куранты, и мы с Володей Гилевым перевалили в новый год, как и положено, с кружкой в руке.
Новогодняя ночь за иллюминаторами нашей военно – метеорологической хижины вызывала размышления о высоком, и потому заговорили о времени, как оно течет для разных людей и в разных обстоятельствах: вот сидишь, например, на табуретке у своей койки в казарме и на табуретке на метеостанции, один черт, ничего не делаешь, а в казарме время тянется, как в тюрьме, а на метео, оглянуться не успел, уже обед или ужин.
Мы с Володей рассудили так, когда человек увлечен любимым делом, время бежит быстро, а когда он тянет подневольную лямку, оно еле движется.
- А ты здесь, на метео –лямку тянешь или тебе интересно? Бежит для тебя время или нет? – спросил я Володю, и, к моему удивлению, при всей своей говорливости, он задумался и замолчал.
Глядя на него, задумался и я.
Через полчаса, попив на ночь крепчайшего кофе и выкурив сигарету, Володя забрался на наш чердак, напоминавший из – за конфигурации крыши маленький гробик и заснул до трех утра, чтобы сменить меня, а я достал из тайника за двойной фанерной стенкой письма друзей, пачку фотографий с их лицами и напечатанный на кальке через синюшную копирку протокол суда над Бродским, подаренный мне Женей Паперновым. На случай провала тайника там лежала колода карт, которая должна была отвлечь внимание от этого протокола, числившегося в те годы по разряду злонамереннейшей подрывной литературы.
«Запись в зале суда Фриды Вигдоровой.
Заседание суда Дзержинского района города Ленинграда
Улица Восстания, 36. Судья — Савельева. 18/2.1964г.
Первый суд над Иосифом Бродским.
Судья: Чем вы занимаетесь?
Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...
Судья: Никаких “я полагаю”. Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! (Фриде Вигдоровой). Сейчас же прекратите записывать! А то — выведу из зала. (Бродскому): У вас есть постоянная работа?
Бродский: Я думал, что это постоянная работа.
Судья: Отвечайте точно!
Бродский: Я писал стихи. Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...
Судья: Нас не интересует “я полагаю”. Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский: Я работал. Я писал стихи.
Судья: Нас это не интересует. Нас интересует, с каким учреждением вы были связаны.
Бродский: У меня были договоры с издательством.
Судья: У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите: какие, от какого числа, на какую сумму?
Бродский: Точно не помню. Все договоры у моего адвоката.
Судья: Я спрашиваю вас.
Бродский: В Москве вышли две книги с моими переводами... (перечисляет).
Судья: Ваш трудовой стаж?
Бродский: Примерно...
Судья: Нас не интересует “примерно”!
Бродский: Пять лет.
Судья: Где вы работали?
Бродский: На заводе. В геологических партиях...
Судья: Сколько вы работали на заводе?
Бродский: Год.
Судья: Кем?
Бродский: Фрезеровщиком.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить Вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это... (растерянно)... от Бога...
Судья: У вас есть ходатайства к суду?
Бродский: Я хотел бы знать, за что меня арестовали.
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня ходатайства нет.»
К Папернову эта копия протокола, по его словам, попала от подполковника Огольцова, но в солдатский тайник полез бы не он, а капитан Белоглазов, а для него карты были большим преступлением, чем увлечение ссыльным поэтом. Но я не помню ни одного случая, когда бы эти карты применялись по своему прямому предназначению, денег, которые можно было бы прожигать в азартной игре, у нас не было, а без них и азарту взяться было неоткуда.
Раззадоренный разговором с Гилевым о времени, я даже начал набрасывать что – то стихотворное: «Течет ли время, раздвигая сны, Или …», тут я забуксовал, чего «или», что можно делать со временем?
Но снаружи раздались какие – то дикие крики, и я с облегчением выскочил из домика. По склону от автопарка на чем – то непонятном ехало два радостно орущих привидения в развевающихся белых одеяниях. Не сворачивая, они ехали прямо на меня, как будто я их притягивал. Через несколько секунд уже можно было понять, что они едут на койке, которая скользила по неглубокому снегу на железных полозьях.
-А-а, б…ь! – крикнуло одно привидение голосом земляка фельдшера Татаева, и эта «финская» кровать со стоном врезалась в угловой столб нашей ограды. Столб выдержал, но пассажиры пролетели по воздуху еще метров пять, чудом не попав на колючую проволоку.
- С новым годом по московскому времени! – со смехом сказал Татаев, проверяя в складках простыни, которая и была мистической одеждой, цела ли шестисотграммовая бутыль со спиртом.
На крик и шум спустился с чердака Гилев, и мы продолжили празднование нового года уже по Москве. Потом все вместе, кроме Гилева, по расписанию заступившего на вахту, поехали на кровати еще дальше вниз, на водонасосную будочку к ее вечному сторожу Юре. У него оказался горько – сладкий ликер, настоянный на какой – то местной траве, напоенной радиацией, который мы запили кофе.
К нашему удивлению, кровать вверх ехать не захотела, и мы ее сбросили в какую – то траншею, чтоб не видно было с дороги. Наверное, ликер начал оказывать свое разрушительное действие, и мы перенеслись в совершенно другое пространство, где было только два цвета – красный и черный. У всех были красные лица, плавающие в черном космическом пространстве.
- Где это мы, Саш? – спросил я Татаева.
- В фотолаборатории, - как о само собой разумеющемся сказал он.
- Я площадку «Г» хорошо знаю, у нас нет фотолаборатории, – настаивал я.
- С другой стороны офицерского магазина.
- Нет там никакого входа, - уверенно сказал я.
- Это долго объяснять, - сказал он, думая о чем – то своем.
Из темноты протянулась красная рука и дала нам по стакану. В фотолаборатории встречали новый год самодельными пельменями с водкой: кто – то, ворча на нашу нетерпеливость, еще продолжал лепить пельмени, кто – то вынимал их из кипятка, а кто – то сосредоточенно печатал фотографии, оберегая кюветы с проявителем и закрепителем от летающей в черном воздухе дымящейся красным паром закуски…
…проснулся я от укола и вдруг ощутил, что все тело мое скручивает какая – то безжалостная сила. Открыв глаза, среди белоснежных простыней, полотенец и наволочек я увидел встревоженное лицо Татаева. Думая, что новогодний марафон продолжается, я спросил:
- А где мы сейчас?
- Я на службе, ты в лазарете, - афористично ответил он.
- Что со мной?
- Фолликулярная ангина. У тебя температура была почти сорок. Еле – еле сбили, - сказал он, разбирая шприц.
- Я же закалялся, последние два месяца снегом обтирался, - просипел я, начиная ощущать свою болезнь.
- Все, дообтирался, - обреченно произнес Саша, как будто установил мне инвалидность.
Я был словно в забытьи, проваливаясь в правдоподобные кошмары, бродил по каким – то закоулкам и коридорам в поисках фотолаборатории, и везде мне слышались крики. Они не прерывались, даже когда я приходил в себя.
Течет ли время, раздвигая сны,
Или толкут его в кровавой каше,
Оно не изменяется, как мы,
От обстоятельств,
Ровно землю пашет.
Сравняет горку,
Речку повернет,
Погасит Солнце,
Уничтожит веру…
А мы всю жизнь, как будто у барьера:
Дантес и Пушкин –
Кто кого убьет?
- Мне кажется, что я все время слышу какую – то ругань, - пожаловался я Татаеву, - может, таблетку какую дашь.
- Таблетка не поможет, - отрезал он и приоткрыл дверь.
В коридоре стоял густой сплошной мат, так что даже нельзя было понять, из – за чего спор.
- Кто это?– спросил я.
- Жертвы автокатастрофы.
- В степи уже разъехаться не могут?
- Рядовой попросил у ефрейтора повести машину и перед площадкой «Ш» на повороте не удержал. Они четыре раза перевернулись. А рядовому этому ничего, пробил головой брезентовый тент, байковое одеяло, отлетел метров на десять и только палец вывихнул.
- А зачем же этот ефрейтор ему руль уступил?
- Старик попросил, в автобате это святое, - сказал Татаев с какой – то непонятной интонацией, вроде осуждая за результат, но в то же время и с уважением к традиции. – Его уже к следователям на «Берег» отправили, а они думают, что он в соседней палате, за стенкой, и кричат, чтобы он услышал. Я им говорю, нет там его, а они не верят. Жалеют, что сразу не убили.
- Вот мудаки.
- Не то слово, - озабоченно проговорил Татаев. - Там внутри у каждого такое… - он безнадежно махнул рукой. – Один, точно, не жилец.
Саша оказался прав, уже к утру парень с раздавленными и оторванными органами умер.
Меня продолжали колоть так, что спустя сорок лет на руках сохранились желваки от этих уколов, и, когда я немного оклемался, дали мне мой полушубок, сунули в газик и отправили в центральный госпиталь Семипалатинского ядерного полигона в город Курчатов, что стоял на «Берегу» Иртыша.
В приемном покое у меня отобрали все вещи кроме газетного кулька, который дал мне в дорогу Володя Гилев.
- Что это? – брезгливо спросил санитар.
- Понятия не имею. Ого, виноград, - удивился я, увидев золотистую кисть «дамских пальчиков».
- С фруктами в палату не пропущу, - с плохо скрытой завистью сказал санитар.
- Что ж, его выбросить, что ли? – слабо возмутился я .
- В душе помоешь и съешь.
Включив в душе воду, я поднял руку с виноградом к горячим струям, пахнущим железом, и вспомнил картину Брюллова «Девушка, собирающая виноград». Но небритый больной военный метеоролог был уже персонажем совсем другой эпохи, и его манипуляции с виноградом по силам было бы изобразить разве что тонко чувствующим социалистический созидательный пафос художникам Комару и Меламиду.
Госпиталь поразил мое больное воображение. Он выглядел как храм какой – то запредельной на то время медицины с регулирующимися больничными койками, заправленными не по армейски, а по – гостиничному. В каждой палате была ванная комната размером с ту палату, в которой я лежал на площадке «Г». Непривычно огромные были и окна, смотрящие на невыразительный практичный армейски – складской пейзаж. Кроме того, между ванной и палатой тоже были большие горизонтальные стекла, зрительно раздвигающие помещение до необозримых пределов.
Рано утром медсестра погнала меня, еще до завтрака, на медосмотр. В узком и длинном кабинете на стульях, расставленных вдоль стены, сидели больные. В глубине, у окна сидел доктор и, балагуря, отщелкивал больных, как семечки.
Когда подошла моя очередь, он посмотрел на медицинскую карту и спросил:
- Смоктий, Смоктий, какая же у тебя национальность?
- Перс, - сделал я свой ход.
- Надо же, единственный перс на полигоне, и тот сачок, - с легкостью парировал он мой выпад и победно посмотрел на ожидавших своей очереди солдат, равнодушно глядящих перед собой. Думаю, что среди них точно были и персы, и сачки.
Доктор посмотрел мое горло, усмехнулся, глядя на мои исколотые руки, намотал большой, с кулак, тампон и, обмакнув его в банку с надписью «Люголь», щедро смазал мне горло. У меня даже слезы выступили.
- А живой водой не лечите? – спросил я, когда смог вздохнуть.
- Иди в палату, - примирительно сказал врач, - через час можно будет есть.
- Я на завтрак пролетаю.
- Накормят, - безразлично бросил он, беря следующую карточку.
Болезнь от люголя отступила, зато сразу зверски захотелось жрать, поэтому я пошел в туалет, который заменял в госпитале курилку.
- Это тебя ночью привезли? – спросил меня парень с круглым монгольским лицом необычайно яркого красного цвета; правая половина головы у него была абсолютно голая, не стриженая, а гладкая, будто там волосы вообще не росли.
- Да, - подтвердил я, стараясь не смущать его своим разглядыванием, уж больно его вид был необычен.
- Деньги есть?
- Меня из лазарета привезли, - уклонился я от ответа.
- Если водка нужна, скажи, для меня сестры все достают, - похвастался он.
- Что это за парень с красным лицом? – спросил я у медсестры, которая принесла мне градусник и две таблетки. – Он говорит, что сестры для него даже водку носят?
- Жалко его, пусть напоследок хоть порадуется, - загадочно сказала она.
- А что с ним?
- Он с площадки «Ш», - понизила девушка голос.
Это радиация? И волосы от подушки вытерлись? – догадался я.
Она кивнула.
Это был тот случай, про который вспоминал Огольцов. На испытаниях где – то около «Ш» произошел вырыв, и радиационная зараза потекла наружу. Всех моментально эвакуировали, развезли по другим точкам. Вечером по телефону провели поверку и двоих недосчитались. Выяснили, что это дежурный наряд в котельной и послали туда дозиметристов. А эти двое все проспали. Пока их нашли, пока увезли, хватанули, наверное, прилично.
- Кажется, я слышал про него. Но там еще и второй был.
- Был, но его сразу в Москву увезли.
- А этого чего ж не везут? Безнадежен? – допытывался я.
Медсестра только пожала плечами.
Когда я выписывался, парень еще был жив, но уже больше лежал в палате.
А я вышел на улицу, где уже чувствовалась весна, с крыш капало и пахло свежим шлаком и кошками.
Угрюмых и немых детей
Родила мать отцу.
- Отличная, - сказал отец,
- Заправка к холодцу.
Но дети выросли и в лес
Ушли, понявши суть,
Где незаметно для других
Подмешивали ртуть
В грибы, растущие к войне,
В чернику и фундук…
Отравлен ими весь пленэр,
И все им сходит с рук,
Но …
Двух медвежат,
Растущих вкось из- за артрита ног,
Им отравить не удалось.
Тех спас медвежий Бог.
ВОЛК
Новости дня:
1969.02.01 Руководители Югославии и Румынии в совместном заявлении отвергают доктрину Брежнева о приоритете интересов международного коммунистичсекого движения над интересами отдельных государств
1969.03.02 Произошёл инцидент на острове Даманском (на реке Уссури в районе погранпункта Нижне-Михайловка). 30 китайских военнослужащих перешли советско-китайскую границу и расстреляли группу советских пограничников, одновременно был открыт огонь из засады, устроенной китайцами на острове.
В начале февраля погода было повернула на весну. Весь день дул влажный холодный ветер, к вечеру даже пошел дождь, но ночью все это растащило, выглянули звезды, и к субботнему утру степь преобразилась.
Под голубым высоким небом сопки, тянущиеся до горизонта, гляделись как куличи, облитые сверкающей на солнце сахарной глазурью. Даже те, что были попорчены ядерными подземными взрывами и напоминали почерневшие гнилые зубы, теперь выглядели как новые, только что привезенные из фирменного гипермаркета ЗАО «МИРОЗДАНИЕ».
Все понимали, что такой день случается раз в жизни, но только мы с Федором придумали, как увековечить его в памяти. Бросив недокуренные сигареты, мы нетерпеливо встали на лыжи и двинулись к сопкам под удивленные крики товарищей, которые не понимали, как это можно добровольно, без приказа! в субботу! пойти на лыжах!
Подумаешь, эка невидаль, лыжная прогулка, но, удаляясь от казарм, мы с каждым шагом все сильнее ощущали какую – то свободу. Не ту, что ощущает человек, вырвавшийся из неволи (какая уж у нас неволя?), но ту, которая дается свободным волеизъявлением. Вот мы захотели прогуляться на лыжах, подобрали себе, правда, не без труда, дрова по ноге и палки по росту, и двинули по хрустящему зернистому насту, который швейцарцы называют – фирн, а наши товарищи с завистью глядят на нас из курилки, которая в армии является высшим символом ничегонеделанья.
А мы шли по этому фирну, которому и жить – то осталось неделя – полторы, и радость переполняла нас. Но восторги наши умерились, когда мы стали подниматься по пологим склонам и съезжать с них вниз. На хороших лыжах это было бы сплошное удовольствие, на наших – это был каторжный и опасный труд. Взобравшись на один из перевалов, мы увидели длинный снежный наметенный язык, который, плавно огибая склон, уходил влево. Первым взял старт Федор, но, не доехав до поворота метров десять, нелепо упал.. Я ехал, смеясь над его неумением, но он – что – то мне кричал и размахивал палками, указывая на каменную стену, прямо по моему курсу. Приблизившись к нему, и, сообразив в чем дело, я упал еще безобразнее, чем он. Снежный язык, наметенный за зиму ветрами, обрывался, не достигая каменной стенки метров восемь. И эта незаметная издали западня уходила вниз метров на пятнадцать, так что костей мы не собрали бы, это точно.
Оценив коварство этого ландшафта и неповоротливость наших лыж, мы уже не изображали из себя горных стрелков дивизии «Эдельвейс», а превратились в осторожных туристов, не озабоченных спортивными достижениями, а увлеченных любованием явлениями природы. Мы стали неторопливей и внимательней, и в одном месте разглядели вход в жилище суслика, или какого – то другого степного обитателя. Из норки в снегу была протоптана дорожка за угол сугроба, где у этого суслика был туалет. Он не гадил у себя дома. В связи с этим Федор вспомнил недавний случай в их команде, когда после команды на построение рядовой Мунтян, выскочив из казармы, стал мочиться за углом и опоздал в строй. Старшина Семак поставил его перед строем, но, вместо ожидаемого тем наряда, приказал после столовой написать объяснительную, почему он мочился за углом казармы, хотя в казарме есть туалет. «На кой черт тебе сдалась его объяснительная? - спросил Семака командир команды майор Прохоров. – Дал бы наряд и дело с концом, а то вон лейтенант Сухоребрый жаловался в штабе, что старшина придирается к его молдаванам». «Ну, почему он это сделал?» – допытывался старшина. «Да потому что он мудак, ты что не понял?». «Я – то понял, пусть он поймет», настаивал Семак. «А может, ты и прав. Интересно, как он это объяснит?», неожиданно согласился майор Прохоров.
Перебираясь из распадка в распадок, мы набрели на удивительное место, которое чем – то напоминало декорации из киносказок Роу. На вершине горы ветры за многие века выдули что – то вроде большого гнезда, от которого вниз шла широкая полоса, как будто там испражнялась гигантская птица Рух из сказок о Синдбаде – мореходе. Эту скалу мы, естественно, назвали «Большая задница».
Но когда плавные изгибы и переходы старых гор нам начали напоминать очертания женских тел, мы поняли, что нагулялись и пора домой.
Устало передвигая тяжеленные лыжи, за разговором мы не заметили, что дорогу нам преградила большая собака.
- О, - обрадовался Федор, - собачка. Песик, песик, - позвал он его.
«Песик» внимательно и спокойно смотрел на нас желтовато – голубыми глазами. В нем не было собачьей готовности общаться с нами. Похоже он оценивал нашу агрессию, боевые способности, ухмыльнулся, рассматривая наши нелепые лыжи, но к палкам в руках отнесся с уважением.
- А это не песик, - сказал я вполголоса.
- Волк, - догадался Федор и посмотрел вокруг, нет ли его товарищей, но, к счастью, до горизонта никакого движения не было.
Не очень резко, чтобы не разозлить его, мы помахали перед собой палками, и он побежал дальше, неспешно и размеренно.
- Мда, покатались на лыжах, - в сердцах сказал Федор и закурил, - а если бы их несколько было, загрызли бы, как пить дать.
- Может, отбились бы.
- Палками? – он рассмеялся, я его поддержал.
Вспугнутое встречей с живым волком, к нам возвращалось ощущение покорителей природы, но когда мы в казарме рассказали о встрече с волком – во-он там, - нам никто не поверил. Хотя в связи с этим вспомнили случай, когда все ходили за столовую смотреть на привязанную лису. И я сам видел прошлым летом, как по площадке бежал прапорщик с полутораметровой змеей в руках, как обломок семейства Лаокоона. Он бежал и орал то ли от радости, то ли от страха. Для чего она была ему нужна, непонятно.
Несмотря на наши старания, степь, кажется, живет.
ДЕМБЕЛЬСКИЙ ЧЕМОДАН
Новости дня:
1969.05.21 В Монреале Джон Леннон и Йоко Оно начали десятидневную акцию «Bed-In» в номере отеля «Queen Elizabeth»
1969.06.14 В СССР объявлено чрезвычайное положение в сельском хозяйстве, всё население призвано спасти урожай.
1969.07.20 Нил Армстронг становится первым человеком, ступившим на поверхность Луны.
1969.08.09 В Калифорнии по приказу главы религиозный секты Чарльза Мэнсона убита актриса Шерон Тейт, жена Романа Полански.
1969.08.13 Советские войска переходят советско-китайскую границу в Синьцзяне.
1969.08.20 «Битлз» в последний раз встретились в студии звукозаписи, завершив работу над альбомом «Abbey Road». Последней песней над которой они работали вместе была «I Want You (She-s So Heavy)». Одним из помощников во время записи и монтажа альбома был звукоинженер Алан Парсонс, создавший позже популярную группу.
Сколько веревочке ни виться, а дембелю – быть. Как ни хорошо в армии, но и эта веселая и беззаботная пора близилась к своему завершению. Впереди была гражданка с пугающей свободой выбора жизненного пути.
По традиции большинство жителей Фрязино с его закрытыми почтовыми ящиками и филиалами нескольких московских технических вузов, были обречены идти по линии так называемых точных наук. Первой ступенью на этом пути был престижный Щелковский электровакуумный техникум, после которого практически нереально выскочить из кабальной технической колеи.
Свой диплом я писал в Институте радиоэлектроники Академии Наук СССР и увидел, что смысл жизни абсолютного большинства инженеров - в обслуживании идеи начальника, хорошо если он талантлив и не вздорный человек. Некоторые, кому посчастливится набрести на свою тему, начинают, чтобы ее «пробить», бороться с административной системой института, которая за годы советской власти обрела прочность кристаллической решетки алмаза. Кончается эта борьба чаще всего тем, что начальник оказывается соавтором идеи. Для остальных научно – инженерных работников ничего не меняется, они продолжают распаивать чужие схемы. Видя себя среди самых пассивных нировцев, зная, что все велосипеды и порохи уже изобретены, я с особой остротой прочувствовал слова Пушкина: «Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой», ну, и дальше по тексту – «Мы вольные птицы; пора, брат, пора!».
Семена дезертирства с научно – технического фронта начали прорастать во мне еще со времен участия в подготовке выступлений на телевидении фрязинской команды КВН, ставшей в 1964 году первой в Союзе. Участие было микроскопическое, но захватывала атмосфера творчества, которая многих, кстати, так и не отпустила. Режиссер знаменитых фрязинских кавээновских фильмов Рудольф Попов с высшим техническим образованием попытался поступить во ВГИК на курс Сергея Герасимова, но тот, по слухам, посмотрев его фильмы, ревниво заметил - «чему мне вас учить, вы и так все умеете в кино», и на свой курс не принял, то есть, мастером его как бы признал, но в выдаче свидетельства об этом отказал. А жаль, кажется, наше кино потеряло режиссера редкого жанра - эксцентрической комедии, может быть, второго Гайдая.
Мой же разворот в сторону кино начался с открытия во Фрязино кинотеатра «Спутник», который пришел на смену киношкам в бараках, где под зрителями в проходах проваливался прогнивший пол, а сеансы начинались радостной стрельбой в экран из рогаток. Я помню, фильмы «Три мушкетера» братьев Маркс, «Тайна двух океанов» и «Человек – амфибия», хиты того времени, приходилось смотреть, накрыв голову курткой, чтобы уши не отстрелили.
Программа нового кинотеатра стартовала фильмом «Великолепная семерка», но, странное дело, в этом зале как – то из рогаток не стрелялось, да и фильмы были какие – то другие. Было много фильмов из Чехословакии, где уже, как я понимаю, готовились события 68 года – молодежный мюзикл «Старики на уборке хмеля», едкие комедии «Король королю», «Вот придет кот», «Человек первого века»…Короче, мой интерес к кино подогревался постоянно. А совсем перед армией, в августе 66 года в кельях Соловецкого монастыря, где была организована гостиница, я познакомился с Володей Казьминым, который в это время нащупывал свой путь в живописи и готов был поставить крест на своем блестящем архитектурном образовании. Он сидел в восьмиместном номере за большим обеденным столом и рисовал, рисовал, рисовал ученической ручкой и тушью стены, дворики и соборы Соловецкого монастыря, которые под его пером приобретали вневременность гравюр Доре* (* В.Казьмин, родился в Нью – Йорке в семье советского дипломата, учась в МАРХИ, посещал мастерскую В.Ситникова, последователь Плотина, платоновского философа третьего века, который учил, что человеческая душа исходит от божественного Бытия , с которым она воссоединяется в смерти .член знаменитой группы К.Нагапетьяна «20 московских художников», выросшей из «Бульдозерной выставки». «Безвременно погибший художник Владимир Казьмин писал, что каждое здание стремится стать храмом, каждая картина — иконой, каждое стихотворение — молитвой»Г.Померанц). Он не ел уже два дня, денег у него не было, и мы стали жить на мои три рубля в ожидании телеграфного перевода из дома.
Съев в местной столовой по большой котлете, мы взяли напрокат лодку и поплыли по каналам, соединяющим пресноводные озера острова. Володя стал рассказывать мне про свой любимый фильм «Земляничная поляна», и я еще подумал, какой же простой и ясный этот фильм Ингмара Бергмана. Вспомнил урок Володи Казьмина я, когда в фильме Тарковского «Сталкер», после драки Ученого и Сталкера, камера долго панорамирует и застывает на противоположной стороне пустой комнаты с лужей посередине, и кинозал, почувствовав таймаут, зашевелился, ожил, зашуршал конфетами. «Ну, все, ничего же не происходит, хватит, пойдем», стал нетерпеливо упрашивать жену кто – то сзади меня. «Подожди, у Тарковского не может быть ничего просто так», упросила она его посидеть еще немного. А я вдруг понял, что режиссер весь наш зрительный зал поместил в комнату, которая исполняет желания. Я начал лихорадочно придумывать, чтобы такое загадать, но потом вспомнил, что сбывается только истинное желание, а так глубоко в себе копать я был тогда не готов. Впрочем, как и сейчас.
А вот дембельская реинкарнация без всякого труда вытаскивает из человека все потаенное, и, прежде всего, представление о прекрасном, что в нем подавлялось годами армейского казарменного аскетизма. Он начинает прихорашиваться, заниматься убранством себя, перешивать и украшать свой дембельский мундир, ищет особую пластмассу для того, чтобы погоны топорщились, как крылья, заводит, подобно салонной красавице пушкинских времен, свой альбом, куда вписывает то, что ему представляется мудрым и значительным – цитаты из речей государственных и партийных деятелей, что запали в сердце, анекдоты, песни, фотографии с армейскими друзьями, фотографии девушек, грамоты за участие в военно – спортивных состязаниях и этикетки от выпитых за годы службы спиртных напитков.
Мы с Федором тоже включились в этот марафон и решили, всем на удивление, построить дембельский чемодан. Сначала мы с ним обсудили концепцию: чемодан должен содержать в себе все необходимое для жизни, где бы мы ни оказались по дороге домой. Размеры его диктовал портативный магнитофон «Юность», который мне год назад прислали из дома, но не надо забывать, что это был не современный портативный аудиогаджет, который можно унести во внутреннем кармане, а небольшой деревянный ящик, внутри которого вся механика висела на специальных пружинных растяжках, что однажды спасло магнитофон, когда он упал с третьей полки в вагоне нескорого поезда Алма – Ата – Москва. Может он и конструировался для десантников и должен был выдержать падения с небольшой высоты, поэтому мы с Федором решили усилить момент безопасности механизма перемотки пленки и обложили его поролоном, благо на помойке его было полно. Там же на помойке я подобрал два шикарных листа шестислойной фанеры для корпуса чемодана, дюралевую штангу для ручки и несколько пружинных амортизаторов, на которые обычно ставятся приборы, чтобы спасти их в дороге от тряски.
Поначалу чемодан строился без какого – либо стройного плана, как ковчег Ноя, но постепенно, как и Ной, прислушиваясь к внутреннему голосу и приобретенной в армии готовности воспринимать абсурд как норму, мы увидели очертания будущего «Изделия» (в целях конспирации мы назвали чемодан так же, как на полигоне называли атомную бомбу) и поразились его размерам, которые диктовал засунутый вовнутрь магнитофон. Поскольку, кроме магнитофона, в чемодане должны были находиться еще и продукты питания, призванные поддержать наши угасающие силы, а также напитки в стандартных бутылках из расчета по бутылке на нос плюс бутылка запивки, средства личной гигиены и ухода за обувью, меньше его сделать не представлялось возможным. Недолго думая, мы не стали пилить дюралевую штангу, для чего у нас и инструмента толкового не было, а поставили ее целиком, так что наш чемодан превратился в паланкин для китайского Императора, правда, очень маленького, карликового размера. Это впечатление усиливали сияющие черным рояльным лаком бока и амортизаторы, которые возвращали чемодан в вертикальное положение даже если его наклонить на 45 градусов. Это был один из главных аттракционов для зевак, которые приходили посмотреть на строительство. Специально для них мы придумали сделать для нашего чемодана топовые огни, передний и задний, использовав для отражателей жестяные крышечки от растворимого кофе «BON», переключатель был скоммутирован на верхнюю деку чемодана, кроме того, на заднем фонаре в специальные держатели вставлялся красный фильтр, предупреждающий водителей, что впереди маломерный транспорт.
Казалось, мы предусмотрели все, но жизнь расстроила наши планы легким движением, чего там у нее движется, - Федор демобилизовался на полтора месяца раньше. Он зашел попрощаться со мной и с чемоданом, оставил свой московский адрес и был таков. А слух о дембельском чемодане Смоктия и Федора (Толика Денисова) с зарядной базы распространился по площадке, как степной пожар, достиг ушей майора Серегина, и он пожелал ознакомиться с этим армейским артефактом. Но сделано это было по – серегински мудро, просто в штаб позвали всех дембелей с дембельскими сумками для осмотра. Я с трудом в одиночку приволок туда и наше с Федором убоище.
Бегло осмотрев всякий неинтересный мусор из спортивных сумок и спортивных чемоданчиков, начальник штаба остановился перед моим чемоданом, который, будучи водружен на стол, был ему по плечо. Увидев на задней стенке чемодана розетку, он спросил:
- А что там внутри включается?
Я открыл чемодан, и любопытному взору всех открылось все великолепие нашего замысла: одну половину чемодана занимал магнитофон, рядом с ним был шкафчик, с дверцы которого на нас снисходительно смотрела «Неизвестная» Брюллова.
- Что в шкафчике? – поинтересовался Серегин.
Там стояли три бутылки из – под лимонада.
- Понятно, - констатировал майор, - открой, – указал он на небольшую закрытую полочку, на которой стоял магнитофон и открывшиеся миру три бутылки.
Отодвинув дверцу, я достал с полочки четыре коробочки из – под гуталина и открыл их. В трех был одинаковый белый порошок, но в одной честно лежал гуталин.
- Что это? – насторожился Серегин.
- Это соль, сахар и сода. От изжоги, - добавил я.
Все напряженно смотрели на Серегина, ожидая взрыва негодования, но он хитро взглянул на меня и сказал:
- Где материалы брал?
- На помойке, - чистосердечно признался я.
- С этим чемоданом ехать нельзя.
- Почему, товарищ майор?
- Потому что он изготовлен из стратегических материалов.
Это был приговор, не подлежащий обжалованию.
Все облегченно загалдели и стали сочувствующе хлопать меня по спине.
Еле волоча чемодан, я подумал, что Серегин спас меня от грыжи, один бы я его не довез. На метео в сердцах я набил «Изделие» бумагой и поджог, вынув, конечно, магнитофон. Глядя на Трудолюбова, который с азартом ворошил тлеющие останки догоравшего чемодана, я придумал, чем можно было заменить загубленное чудо Семипалатинского полигона.
- Володь, - обратился я к нему со всей задушевностью, на которую был способен, - а не мог бы ты мне нарисовать дембельскую картину? Как полагается, маслом, на холсте? Времени, сам понимаешь, в обрез.
- Но я…, - начал он, еще не зная, как будет отбояриваться.
- Создам для творчества все условия, - вспомнил я начальника госпиталя, который соблазнял меня починить ему приемник, - освобожу от нарядов, хоть живи на метео, но картину мне нарисуй. Идет?
- Но нужен загрунтованный холст, краски, кисти…, - начал загибать он пальцы.
- Будет все, даже доппаек, только работай, - потом я узнал, что такая система принуждения называется «государственный заказ».
- Товарищ сержант, оказывается, вы – такой же, как все старики, - с горькой обидой и отчаянной храбростью, обнаружив во мне вирус пренебрежения правами рядового состава, трагически произнес ленинградец Женя Аристов, болезненно переживавший поблажки по службе его земляку Трудолюбову.
- Жень, - начал было я, но почувствовав себя командиром, который хочет объяснить бойцу, почему он посылает на смерть его, а не другого, замялся, - очень надеюсь, что это будет самая большая подлость, с которой ты столкнешься в жизни. Я бы сам пошел вместо Трудолюбова в наряды по команде, но это уже .., вон, ты сам смеешься. Лучше давайте сочиним, что Володя должен изобразить, а то он и за год не нарисует, а нужно за три дня.
Мы сочиняли сюжет, как запорожские казаки письмо турецкому султану, под непрерывный гогот. Я довольно схематично набросал на листе упаковочного картона, который теперь стал генеральным планом, причудливую мизансцену. На середине полотна должно было быть озеро, на глади которого плавал лебедь; из – под крыла его торчала металлическая труба, и из нее, удивительное дело, валил дым, то есть, догадливому зрителю можно было понять, что лебедь, это замаскированный эсминец или даже подводная лодка. На дальнем берегу озера, склонившись, пили хоботами воду пять или семь слонов, но, приглядевшись, можно было понять, что вместо одного слона там стоял танк, сунувший в воду ствол пушки. На правом от зрителя берегу на парковой скамейке сидела девушка в длинном белом платье с высокой причудливой прической а ля Императрица Елизавета; правой рукой она вращала регулирующее кольцо небольшого старинного телескопа, в окуляр которого был устремлен ее взгляд. Она смотрела в небо над озером, где пролетал первый советский спутник земли, изрытый кратерами, как Луна, но с узнаваемыми четырьмя растопыренными антеннами. В левой руке девушка держала дымящийся фитиль, угрожающе приблизившийся к запалу чугунной мортиры, направленной, как и телескоп, на спутник. Рядом с пушкой, учитывая стремительное развитие космонавтики, высилась небольшая пирамида готовых к стрельбе ядер.
На следующий день я взял у старшины отрез портяночного полотна (идеальный льняной холст) размером с две портянки, и загрунтовал его белилами. Через три дня Трудолюбов уже мог приступить к увековечиванию нашего коллективного замысла. Самое удивительное, что его холодная отчужденная художественная манера, ни искорки юмора, совпала каким – то мистическим образом с нашим галлюциногенным сюжетом, и он зажил своей мрачной жизнью. Беда была в том, что работал он очень скрупулезно, и картина явно не успевала высохнуть до моего отъезда. Я даже специально для просушки изготовил строительный фен из обрезка асбестовой трубы, короткой нихромовой спирали, снятой с перегоревшего утюга и небольшого приборного вентилятора, но оказалось, что таким варварским способом картину сушить было нельзя. Пришлось уповать на природные стихии – набиравшее летнюю силу солнце и вечный казахстанский ветер.
Создалась идиотская ситуация, когда я искренне не желал, чтобы дембель наступил как можно скорее. Каждое утро я щупал краску на холсте, огорчался, что она еще очень липкая, и с волнением ждал, а вдруг объявят срочный отъезд. Но, к счастью, капитан Белоглазов намерен был держать меня до последнего возможного срока, что становилось уж просто неприличным.
- А чего ты Смоктий не демобилизуешь? – как – то на утреннем разводе огорошил Белоглазова простодушным вопросом майор Серегин.
- Он не подготовил себе смену, - с мрачной решимостью солгал Белоглазов.
- Ну, тогда агитируй его на контракт переходить, - поставил ему детский мат Серегин.
Белоглазов только люто посмотрел в мою сторону.
Наши непростые отношения командира и подчиненного близились к финалу, и я с нетерпением ждал момента, когда смогу вздохнуть с облегчением, не чувствуя этого постоянного злобного напора. Я запомнил его фразу, когда он привел меня на метео площадки «Г», отстоявшее от городка метров на триста:
- Запомните, младший сержант Смоктий, вы здесь будете лишены постоянного надзора начальства, в четверг все почти уезжают на «Берег», поэтому, если что случится – уничтожу.
Дальше, как мне казалось, наши отношения выглядели вполне дружелюбными: я командовал, как мог, нашим небольшим метеотделением, каждый солдат которого знал свое дело, писал контрольные по английскому и математике, которые присылали, тогда еще старлею, по почте из Академии, а он получил за нашу и свою службу еще одну звездочку и стал капитаном. Все шло нормально, пока черт не толкнул Грушевина, и тот не донес ему в присутствии начальника штаба Серегина, что мы на станции пили… кофе. Криминала в том, что мы пили кофе, не было, весь криминал, прятался в этой предательской паузе, которую Боря Грушевин повесил, увидев побагровевшее от гнева лицо майора. Тот прекрасно понял, что мы пили, и если бы Грушевин назвал бы все своими именами, сидеть бы мне на губе, но он струсил, скиксовал, а стукачей, тем более трусливых, Серегин ненавидел больше, чем нарушителей, и в сердцах предложил Белоглазову посадить на губу Бориса.
Мне по молодости показалось, что история на этом и завершится, но не тут - то было. Капитан Белоглазов вцепился в меня, как клещ, и при каждой встрече, то ласково, то со следовательским напором, начал из меня тянуть признание, что мы пили на метео? Честно надо сказать, иногда возникало желание признаться и посмотреть, что из этого получится, но какое – то предпоследнее, восьмое чувство тут же посылало прямо – таки матерное паническое предупреждение – ты, п….., не вздумай признаваться, м…. этакий, уничтожит ведь, на…..!!! И я отмалчивался, отнекивался, упирал на то, что да, пили, но только кофе, как сказал Грушевин.
И вдруг я получаю письмо из дома, что капитан Белоглазов, будучи в Москве, на сдаче летней экзаменационной сессии, не поленился и съездил во Фрязино. Он хвалил меня за знание техники и безаварийную работу радиолокационных станций в полевых условиях, пообещал дать мне отпуск, но жаловался на мою скрытность и необщительность, чем очень насторожил моих родителей, поскольку это сильно расходилось с их мнением о моем характере. Отпуск мне объявили в приказе по совершенно другой воинской части Инженерной группы полигона, так как Белоглазов был категорически против. Не отпустить он меня не мог, но в ответ подгадал все таким образом, что я должен был вернуться в часть из отпуска 31 декабря. И вот теперь он держал меня до последнего крайнего срока, чтобы я уехал домой с хроническими нарушителями дисциплины и салагами, которые подпадали под двухгодичный срок службы.
Грушевин уехал, криво улыбнувшись и молодцевато отдав честь нашей метеоплощадке, а я все следил, чтобы моя дембельская картина была на солнце и сквозняке, но она очень плохо сохла, краски и олифы Трудолюбов не пожалел.
Но вот дембель объявили и мне. Я сходил в каптерку и убедился, что в моем мундире кто – то уже уехал. Чувствовавший свою вину каптерщик, нашел мне какой- то полушерстяной то ли летческий, то ли кэгэбэшный китель, на который я единственно, что переставил свои эмблемы с честными связистскими молниями. Потом я сунул в сумку, которую мне нашли ребята, магнитофон, сделал для картины защитную рамку из дощечек, на которые приколотил кусок картона, чтобы никто не мог тыкать пальцем и проверять, высохла ли краска. Последнее, что я сделал, это написал письмо самому себе, чтобы получить его уже дома.
Отправляли нас от штаба на «Берегу» тихой душной и сырой ночью. Временами начинал накрапывать дождь, и вокруг фонарей светился тусклый желтый ореол. Офицеры в своих плащ- палатках были похожи на служителей инквизиции, а нестройная кучка дембелей с их нехитрым скарбом – на еретиков, дожидавшихся позорной повозки, чтобы отправиться на каторжные работы. Наконец, автобус был подан, и мы, не веря еще своему счастью, полезли вовнутрь и быстро расселись, благо свободных мест было полно. Время шло, а мы все не трогались с места. Вдруг из штаба выскочил какой – то офицер и приказал нам выйти. Оказалось, что в спешке с нас не успели взять подписку о неразглашении военной тайны. Все оставили свои вещи в автобусе и, весело перечисляя, кто какую тайну здесь узнал, пошли в штаб. Минут пять я потолкался у стола, пока мне не дали именно мою расписку, и, подписав ее, поспешил в автобус. Только войдя в салон, я почувствовал неладное: моей картины на месте не было. Я стал шарить по темному салону, еще надеясь, что она просто куда – то завалилась, но ее нигде не было. В автобус уже начали возвращаться остальные, а я все еще нарил по полу и за сиденьями.
- Вить, ты чего потерял? – спрашивали меня.
- Картину украли, суки! – взвыл я и рванулся к выходу.
Меня перехватили в дверях, чтобы я там не наделал чего – нибудь сгоряча.
- У меня была картина! Кто – то ее взял! – крикнул я офицерским теням, среди которых уже не было самой мощной и высокой тени Белоглазова.
Тени молчали.
- Вить, кончай херней заниматься, - меня крепко держали за руки сзади. – поехали домой, поезд ждать не будет.
И я смирился. До сих пор не могу простить себе этого. Еще противней оттого, что я спасовал на глазах Серегина. Думаю, что трусливых и нерешительных бунтарей он тоже не уважал.
post scriptum
В начале июля я получил последнее письмо из армии. Дома немного поежились, углядев признаки раздвоения личности в том, что я получил письмо от самого себя:
«Вить, привет.
Если ты читаешь это письмо, значит, ты благополучно добрался до дома, с чем тебя и поздравляю. Позволь по старому знакомству несколько советов: пригодятся, и слава Богу, нет- наплюй.
Говорят, на гражданке жизнь ненамного сложнее, чем в армии-это вранье. Там очень трудно отличить хорошего майора от говнистого капитана, погон нет, на что смотреть-непонятно.
Может показаться, что на гражданке хорошо, потому что там не ходят строем. Приглядись хорошенько и увидишь, что ходят. Маршируют только так, любо – дорого. Поэтому будь бдителен – не обделайся, а то мне, старику, больно будет, как говорил Болконский-старший сыну Андрею.
Как нынче Силен свет Луны,
Он души пробивает насквозь,
И души, несмотря на вязкость,
Приобретают вид струны,
Натянутой на наш костяк
И там прикрученной так ловко,
Что сверху не видна веревка,
А только брюки и пиджак.
Семипалатинск 22, в/ч 55760 «Г», старшему сержанту Смоктию Виктору Петровичу»
КОНЕЦ
@ Смоктий Виктор, Москва, август 2015г
Ядерный рэп
© Copyright: Виктор Смоктий, 2017
Свидетельство о публикации №217022002082
Свидетельство о публикации №217022002082
Рецензии
На сайте книги Ridero я сегодня уже написала Вам свой отзыв,
такая возможность у меня там есть, потому что
я на Ridero тоже издаю свои книги.
Очень интересные мемуары, живое отражение эпохи.
Читать увлекательно, познавательно и просто очень интересно.
С уважением, Светлана.
Алексеева Светлана Вячеславовна 03.03.2017 20:47 • Заявить о нарушении
такая возможность у меня там есть, потому что
я на Ridero тоже издаю свои книги.
Очень интересные мемуары, живое отражение эпохи.
Читать увлекательно, познавательно и просто очень интересно.
С уважением, Светлана.
Алексеева Светлана Вячеславовна 03.03.2017 20:47 • Заявить о нарушении