Военные сны

       С Ириной Александровной  познакомились мы в небольшом курортном городе, в  санатории МВД. Отдыхала она там с мужем, каким-то серьезным, теперь уже, правда, отставным милицейским начальником. Супруг, несмотря на пожилой возраст, видимо, для поддержания формы, часто пропадал на волейбольной площадке, выступая не столько в роли игрока, сколько в роли болельщика. Ирина Александровна, маленькая, сухонькая, по девичьи стройная, женщина спортивных пристрастий мужа, по-видимому, не разделяла, и часто гуляла в одиночестве по аллеям курортного парка, собирая осенние листья и делая из них удивительно красивые, яркие букеты. Именно на этом пристрастии мы с Ириной Александровной и сошлись, и, несмотря на солидную разницу в возрасте, часто вели долгие беседы. Пожилая женщина оказалась человеком на редкость интересным. В свое время преподавала в школе литературу, и теперь могла до бесконечности на память читать стихи любимых поэтов. Поэзия и желто-красные осенние букеты великолепно дополняли друг друга, и прекрасно скрашивали нашу несколько однообразную санаторную жизнь.

       Как-то раз я заметила свою знакомую на дорожке у городской «Аллеи памяти». Женщина стояла непривычно задумчивая у мраморной стелы с именами погибших. Очередной яркий осенний букет лежал на бетонном выступе памятника. Я хотела было незаметно пройти мимо, чтобы не нарушать ее уединения, но тут заметила, что по непривычно застывшему лицу Ирины Александровны катятся слезы.
- Простите, может вам помочь? – приблизившись, осторожно спросила я.
- Нет-нет, извини, деточка, просто задумалась. Знаешь, со мной это бывает. А тут еще   фамилию знакомую увидела.
- Родственник? – с долей удивления спросила я, зная, что Ирина Александровна приехала издалека, и вряд ли среди погибших в войну жителей курортного города мог быть кто-то из ее родных… 
- Да, нет, не родственник, просто, наверное, однофамилец. Даже имя другое… Ну, да пойдем, пройдемся, что-то раскисла я не вовремя. Знаешь, бывает, как нахлынут воспоминания, словно все только вчера было…
- У вас что, много родных в войну погибло? – спросила я, тут же пожалев о своем вопросе, и мысленно укорив себя за бестактность.   
- Много, да ведь я и сама воевала, деточка. Всю войну прошла с осени сорок первого до апреля сорок пятого.

     Признаться,  эта фраза удивила меня до чрезвычайности. Худенькая, стройная Ирина Александровна с аккуратной, тщательно уложенной стрижкой и лицом почти без морщин, выглядела удивительно молодо. Возраст ее выдавали, пожалуй, только руки с коричневатой кожей, покрытой пигментными пятнами. За время нашего знакомства я никогда не задумывалась о ее возрасте, предполагая, что ей немногим больше шестидесяти.

- Что не верится? Я же в семнадцать лет в военкомат пришла. Хотела разведчицей стать. У меня отец военным был, он в финскую погиб,  так что меня и стрелять научил, и на лошади скакать. А в военкомате на меня посмотрели, там тогда таких девчонок сотни приходили и говорят: «Учись пока». А я, несмотря на маленький росточек,  была бойкая, настойчивая, все не отставала, и, в конце концов, всем  так надоела, что направили меня все же на курсы медсестер.  Думали, наверное, что я где-нибудь потом в госпитале пристроюсь. Ну, а я ни в какую: «На фронт». А дела тогда на фронте такие пошли, что и я, соплячка, тоже вроде к месту оказалась, да и не где-нибудь, а именно в разведроте, пусть и простым санинструктором. Тогда, правда, плохо очень я представляла, как все оно будет. Я же тогда все по книжкам войну представляла, ну а в них, сама знаешь, даже смерть всегда выглядит красивой и обязательно героической с эдакими театральными эффектами. Какой уж там театр, когда здоровенные мужики лежат с развороченными внутренностями и даже не кричат, а воют от боли. А я мечусь между ними с сумкой бинтов,  и сама подвываю от ужаса и бессилия.

- Прости, что говорю об этом, - вздохнув, продолжила собеседница, - сама сколько лет уж пытаюсь забыть об этом, а не могу. Наверное, поэтому и не пошла после в медицинский, никогда больше не хотела ни видеть, ни слышать, ни знать о боли и смерти. Понимаешь, есть какая-то грань, когда человек уже просто не выдерживает и сходит с ума…
         Глубоко вздохнув, моя собеседница надолго замолчала…
- Если не хотите, не продолжайте, давайте о чем-нибудь другом поговорим, - попыталась я проявить деликатность, запрятав подальше  профессиональный интерес, не дающий расслабиться даже на отдыхе.
- Да нет, чего уж,  раз уж начала? Если никуда не торопишься, послушай. Кому я еще про это расскажу? Кроме того, знаешь, деточка, ведь не только плохое было. Грех, наверное, так говорить, но счастливой я тогда тоже была, такой счастливой, как, наверное, никогда уже в жизни. Влюблена была, да так странно, так сильно, как, наверное, еще никто даже в романах не написал. Есть вещи, которые не расскажешь словами, которые прочувствовать только можно,  в самой глубине сердца, чтобы отозвалось. Константин Сергеевич, мой, человек очень хороший, с мужем мне повезло. Но любовь, знаешь, она, наверное, только один раз в жизни бывает. Та любовь, которую и в смертный час не забудешь…

         Ирина Александровна аккуратно промокнула глаза старомодным кружевным платочком, и лицо ее, еще хранящее следы недавних слез, вдруг озарилось таким удивительным внутренним светом, что мне на мгновение показалось, что передо мной стоит ни пожилая женщина, прожавшая нелегкую жизнь, а совсем юная романтическая девочка, глядящая на мир удивленно распахнутыми наивными глазами, которые не видели еще ни боли, ни грязи, ни страданий, ни смерти.    
- Знаешь, полвека с лишним прошло, а вот отдельные дни, события вижу так ярко, словно только вчера было. Иногда даже кажется, что, будто не со мной все это происходило. Вроде и мое, и не мое. Глаза закрою, и будто фильм смотрю, или что - то во мне его смотрит. Читала недавно теорию одну, что бывает так, что часть души во время какого-то потрясения остается там, где все это произошло. Вот и мне временами кажется, что я там где-то до сих пор брожу и будто со стороны на все это смотрю… Причем что-то вижу очень ясно, а что-то словно туманом скрыто… Только не подумай, что я из ума выжила, - Ирина Александровна посмотрела на меня с долей лукавства, а я заинтригованная ее рассказом хотела одного – продолжения.

- Да, вот это было в 43-м. Такая же осень была, только не солнечная и теплая, а холодная и сырая. Небо серое, низкое, а из лохматых противных  туч сеял, почти всю ночь не переставая,  мелкий, холодный дождь. К утру чуть-чуть прояснилось, только развезло все вокруг. Не дорога, а сплошное болото. Причем почва такая странная, жирная, глинистая, вода в нее не впитывается, ноги разъезжаются, а на сапоги это месиво липнет , будто пластилин. Каждая нога, словно тонну весит, и в ушах назойливое до тошноты, противное «чав-чав». Я никак не могу понять, каким чудом на ногах держусь. Вот, кажется, еще шаг, и упаду, да так, что больше уже и не встану. Шинель промокла насквозь, юбка, гимнастерка все вдрызг мокрое. То что ближе к телу от движения согревается, а ветер подует, и будто ледяная лапа какая-то вдоль позвоночника водит.  И вдруг чей-то крик: «Воздух». Я не от страха, а просто по инерции, падаю лицом вниз прямо в липкую, желтую грязь. А потом, будто небо обрушивается на меня с воем и скрежетом. Лежу в луже, вижу себя будто со стороны и понимаю, какое тело у меня беззащитное. Вот сейчас пройдет сквозь спину строчка пуль, и останусь я навсегда в этой желтой луже, мордой вниз, словно ни человек, а куча грязного тряпья. Убитые они почему-то сразу какими-то плоскими становятся. Словно ушла душа, и остался уже не человек , а тряпичная кукла.  И вот, будто сама себе накаркала - совсем рядом чиркает пулеметная очередь. Пули плюхаются в грязь, словно горячие камушки. Даже не верится, что это смерть. Вроде столько раз проходила она рядом, а привыкнуть к ее присутствию все равно не возможно. А осенняя земля, как сейчас помню, просто  смертным тленом пахнула. А может, показалось с перепугу. Глина, она и есть просто мокрая глина.  Хотя, - подумав мгновение, продолжила  Ирина Александровна, - если на ней лежит пара сотен людей, и каждый думает: «Вот сейчас…», может запах смерти и почувствуешь. Хочется сорваться с места и бежать, бежать, куда глаза глядят. Только теперь я уже знаю, что это тоже бесполезно. Поэтому лежу я, даже шевельнуться боюсь, и так в эту грязюку липкую вжалась, что даже не  сразу заметила, что вдруг наступила тишина. Страшная такая, давящая и  неправдоподобная  хрупкая. Кажется, я даже задремала на несколько секунд, но меня уже трясут за плечо: «Сестренка, жива? Там раненные…» Полусонная, размазывая по лицу налипшую грязь, плетусь. Сапогами потряхиваю, чтобы с них  ошметки грязи отлетали поскорее и идти не мешали. Вокруг мат - перемат, стоны. Грязные все, как черти. Вижу, к почерневшему стогу соломы, откуда он там взялся, понять не могу, уже успели перетащить раненных.  Привычно нащупываю в сумке рулоны лохматых, застиранных бинтов. Мало их осталось, совсем мало. «Кто сможет, белье рвите. Не хватит перевязочного у меня!» - злясь на собственное бессилье кричу я. А сама думаю, какое, к черту белье тут поможет. Тут операционную срочно разворачивать надо! Да где ее взять? Что я могу?! Только кровь остановить… Закусив губы, начинаю накладывать повязки, вижу застывший, смертельный испуг в глазах раненного сержанта. Через силу заставляю себя улыбнуться и шепчу свое привычное: «Потерпи, миленький, до свадьбы заживет…» Совсем молоденькому сержанту Саше сильно раздробило осколком бедро. Он жив, но взгляд у него уже какой-то отрешенный, нездешний. Боже мой, сколько же я перевидала таких глаз!   Накладываю жгут, чувствуя, как мои собственные руки становятся липкими от крови.  Это все, чем я сейчас могу помочь. Краем глаза замечаю, как к обочине дороги стаскивают тех, кому моя помощь уже не понадобиться. Кто-то из наших уже наскоро роет саперными лопатками неглубокие могилы. На дне их тут же скапливается желтая глинистая жижа. Хотя, какая теперь разница тем, кому суждено в них лежать? Когда выходили из окружения, у многих и этого не было. Некогда было хоронить погибших, о живых приходилось думать.

      Порывистый ветер окончательно разогнал с неба рваные клочья облаков. Это плохо. Это значит,  может быть новый налет, и тогда небо вновь будет сеять смерть. А мы в чистом поле. Нужно поскорее пройти этот опасный промежуток. Слышу, как наш лейтенант Володя торопит бойцов, собирающих оружие. На меня он сейчас даже не смотрит, а мне тоже сейчас не до него, одна только мысль бьется в голове: «Слава богу, жив…». И я, комсомолка, вдруг начинаю молиться, неумело шепча непривычные слова: «Господи, пусть я умру, только защити его». Лейтенант, будто услышав мой шепот, на мгновение поворачивается, внимательно смотрит на меня. Лицо грязное, усталое. Но вот взгляд  его тот никогда забуду. Представляешь, стоим среди всей этой кровавой каши, в нескольких метрах друг от друга, просто смотрим друг на друга и, кажется, что никого ближе нас в этом мире нет. И каждый чувствует другого, как самого себя. Кто бы рассказал, никогда бы не подумала, что так возможно. И всего несколько секунд это продолжается, а потом я опять наклоняюсь к раненному, а Володя тоже идет прочь, что-то наскоро выговаривая едва поспевающему за ним старшине.

       Мы уходим, оставив позади свежие холмики могил. Осенние дожди скоро вновь сравняют их с землей, и они навсегда затеряются в этом бескрайнем поле, покрытом чахлой порослью и снарядными воронками.

        А потом… Знаешь, ведь не было между нами ничего. Ну, то, что в общепринятом смысле понимается… Но странно, при этом близость была такая, - Ирина Александровна вновь ненадолго замолчала, словно пытаясь отыскать нужные слова, - ну ты понимаешь от одного взгляда, от одного прикосновения, словно ток какой-то шел, будто мы одним человеком становились, будто одно сердце у нас билось. Не объяснить этого, когда просто вдруг растворяешься в другом человеке… И такое счастье, что кажется выдержать его невозможно, словно вспыхнешь сейчас звездой и умчишься в небо…

        Зима в тот год наступила рано. Мы тогда окопались у реки. Как сейчас помню ее всю в деталях.   В  мрачной темной воде кружатся грязные льдины. В одну из них намертво вмерзла немецкая каска. Буквально в метре от меня знакомый покосившийся столб с разорванной колючей проволокой. Столб сделан из сосны, ствол которой лишь слегка, наспех обтесали топорами саперы. В тех местах, где сбита кора, выступила пахучая янтарная смола. Она стекает по дереву, ставшему теперь опорой для оборонительного рубежа, как прозрачная слеза. Как это странно и страшно: новогодний запах смолы и ржавая, безжалостная колючая проволока. Где-то совсем близко чиркает шальная пуля, и я мгновенно сваливаюсь в неглубокий окоп.
- Ты девка, без толку  не высовывайся, - слышу совсем рядом хриплый голос солдата Плотникова. Ему уже за сорок, и мне он кажется почти что стариком. Плотников вытряхивает на огромную ладонь, изъеденную порохом и окопной грязью, щепотку махорки и начинает неторопливо скручивать «козью ножку».
- Не нравится мне эта река, - внезапно говорит он, и добавляет, - туманы тут странные, словно души убиенных ходят. Да и не мудрено, народу –то сколько положили, страсть…   
- Глупости вы говорите, - говорю я ему, но тоже чувствую, что в сердце заползает неприятный холодок. Смотреть на реку мне почему-то больше не хочется.
- Эх, а ребятам то, бедным, придется идти на ту сторону. Ты со своим попрощаться успела? – хитроватые глаза Плотникова смотрят на меня с долей сочувствия.
           Я же чувствую, что холодок в груди превращается в ледяную глыбу и, думая, что Плотников что-то перепутал, тут же переспрашиваю:
- Как сегодня? Мне же Володя, в смысле товарищ лейтенант, сказал, что сегодня никуда…
Продолжать я не могу, потому что горло сжимает предательский спазм, а мозг обжигает мысль: «Значит, он специально не сказал. Значит,  они решили идти без меня…» Всхлипывая, и то и дело натыкаясь на какие-то кочки, я мчусь к блиндажу, боясь одного, что не успею увидеть Володю, не успею даже обнять его…
     Я успела. И наплевав на то, кто и что подумает, вытащила Володю из блиндажа. Впрочем, ребята деликатно сделали вид, что ничего не поняли или просто не заметили.
     И вот мы стоим под огромным раскидистым кленом. Его толстый ствол,  израненный осколками, немного защищает нас от пронизывающего ветра. Мне холодно, и я старательно пытаюсь спрятать покрасневшие  руки в коротковатые рукава шинели и заслонить свой мокрый, хлюпающий нос ее колючим влажным воротником.  И вообще я вся замерзшая, сердитая и растерянная. И все, что я хотела сказать, застряло у меня в горле тугим, колючим комком. И словно издалека доносятся до меня слова моего любимого:
- Ты останешься здесь, считай, что это приказ. А Плотникову я голову оторву, чтобы лишнего не болтал.
- Пойду, - охрипшим, злым голосом говорю я, - ты не можешь приказывать мне сейчас.
          И тогда он впервые вдруг крепко прижал меня к себе. Замерзшей, обветренной щекой я почувствовала жесткий ворс его шинели. Мне очень хотелось обнять его и заплакать, но обиженная до глубины души, я продолжала стоять неподвижно. И тогда он зашептал горячо:
- Девочка моя любимая. Я же вернусь, вернусь обязательно. Но тебе там делать совершенно нечего. Ты же только мешать будешь, - жестоко приводит он последний аргумент.
Я, до крови прикусив губу, чтобы не разреветься, продолжаю молчать. Знаешь, в то время, мне уже не нужно было объяснять очевидные истины. По возрасту я была девчонка, а по стажу военных лет – старый солдат.  Я хорошо понимала, что  у тех, кто будет проводить разведку боем на той стороне, практически нет шанса вернуться живыми. И я не могу остановить,  удержать командира разведроты,  своего любимого, своего единственного… Война отнимала его у меня. Мне хотелось кричать. Хотелось, вцепившись в его шинель, заслонить его собой от пуль, от осколков, от всего ужаса, неотвратимо надвигавшегося на нас.  Но я не могла ни защитить его , ни спасти. Я могла сделать лишь одно – пойти вместе с ним и умереть вместе с ним.
- Я пойду с тобой, - с трудом прошептала я.

    А что я еще могла сказать ему? Что жизнь без него не имеет для меня никакого смысла? Что я люблю его, что не могу без него жить?! Но все это можно было сказать любимому в той, далекой, ставшей теперь почти нереальной довоенной жизни. Здесь говорить всего этого было не нужно. Здесь самые лучшие человеческие слова давно утратили свой смысл, растворившись в залитых водой воронках, продолжавших источать едкий запах тола. Смысл из слов ушел от запаха гари дымящихся развалин домов, от запаха крови, которая бьет горячей струей из разорванной осколком артерии. Смысл бежал из слов и фраз, потому что его нет там, где гибнут люди. Шла война, и было глупым говорить: «Я люблю тебя». Мой любимый шел выполнять свой долг, он шел на смерть, а, значит, я должна быть рядом с ним. Я не могла представить, что могу поступить иначе.   Хотя, - вновь горько вздохнув добавила Ирина Александровна, - теперь жалею, жалею, что не сказала ему всего этого, потому что все разрешилось быстро, странно и совсем не так, как я предполагала. Все произошло трагично и просто, как вообще бывает на войне. Неожиданно, ядовито шипя, в небо взметнулось несколько ракет, залив окрестности мертвенным белым светом. А потом начался обстрел. Меня накрыла немецкая мина, когда я бежала перевязывать, раненного Плотникова. Последнее что я почувствовала, как что-то с нечеловеческой силой приподняло меня и швырнуло об землю. Земля набилась в рот, последним усилием я попыталась выплюнуть ее, но так и не смогла.

        Как я выжила тогда, а главное, для чего – не знаю. Я не должна была выжить, потому что той же ночью Володя погиб. Позже  я узнала , что мой любимый, отыскав меня, полузасыпанную землей, отнес на руках в санчасть. Возможно, подсознательно я почувствовала его близость, его любовь, и только поэтому тогда не умерла.  Если бы я только знала, что  спустя несколько часов, его самого не станет, то, наверняка, ушла бы первая.   И даже могилы не осталось, чтобы прийти и поплакать, потому что в плот, на котором разведчики переправлялись на другой берег,  попал снаряд… Не выжил никто. Общей могилой стала река.

       Потом была целая жизнь. Странная нереальная жизнь, когда живешь и действуешь будто автомат. Всегда не покидало ощущение, будто душа моя навсегда осталась у той черной, холодной реки. Но, знаешь,  чем старше я становлюсь, тем все чаще снится мне один и тот же сон. Вижу морской берег, залитый солнцем,  вместо песка сплошь покрытый мелкими сияющими крупинками янтаря. И там, в этом  ослепительном золотом сиянии стоит мой любимый. Я знаю, что он там, что он ждет меня, и что скоро мы встретимся на этом волшебном янтарном берегу….