Герои спят вечным сном 20

Начало:
http://www.proza.ru/2017/01/26/680

Предыдущее:
http://www.proza.ru/2017/02/19/608

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
УСПЕТЬ

Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города.
Книга притчей, глава 16, стих 32.

«Можешь быть спокоен. Никто тебя не тронет и не будет заставлять». Ну! Сбылось! Леон выскочил из сенохранилища, промчался через обезображенный бутафорскими елями сад. Здесь, в куче сломанных грозой веток, у него нора, место отдохновения. Можно забраться и притихнуть. Злоупотреблять ни к чему, (до последнего времени было ни к чему). Теперь – всё едино: он – в полосе отчуждения. Следует пользоваться: ловить на слове и брать своё.

Что они противопоставят, если он и в самом деле откажется выполнять дурацкие повинности? Да ничего. Перестанут кормить? Возьмутся всем кагалом попрекать и прорабатывать? Объявят бойкот!

Вот уж наименьшее зло: Тут сплошные тупицы, двух слов не могут связать, общаются, как Эллочка Щукина, * междометьями. Спросишь, - отмахиваются, за дурака считают и зовут Лёнькой, хотя представился, когда пришёл.

Всё начинается с неуважения. Иначе было в городе: дружная семья, доброжелательные соседи, обеспеченная жизнь... Главное же – имя нормальное (мама, работавшая в школе завучем, следила за этим).

Леон, ровный с одноклассниками, никого не выделял, потому что «лишь намекни, вотрутся в доверие», так говорил отец. Ян Новиковский служил в потребкооперации, со многими контачил, плохо относился к «Восходу» (название здешнего колхоза), и волею нелепой судьбы сына домработнице Нюше велел переправить именно сюда.

Предлагали со школой эвакуироваться: раньше, и без имущества. Отец отказался, зарезервировал отдельный вагон, который разбомбили прямо на выезде. Удалось собрать, снова погрузиться, но прошёл слух, что фронт прорван, и решено было попробовать пересидеть.

«Немцы, - не такая большая беда, - убеждала сама себя мать. – Перекорёжены, конечно, фашизмом, но всё-таки европейский народ, с вековыми традициями культуры».

«Если не очень возражать и предложить честную торговлю с учётом здешних реалий, может и обойдётся…» - Подбадривал отец.

Не обошлось. Подлые конкуренты успели первыми организовать «gasthof» * и донесли о партийной принадлежности Новиковских. Кто это сделал? Деменков Анфим, вот кто, - прямой родственник здешним Деменковым, хоть в контрах с ними.

Что стало с родителями, Леон не знает. Отца, будто бы, повесили (это Зуев говорил, позже прибывший), мать куда-то девалась, добро подобрал Анфимка, в квартире, будто бы, главный полицай живёт.

Нюша увела Леона ещё до всех делов и сама ушла в Лутовин. Там у неё бабка или тётка. Почему не взяла с собой? Отца, дескать, надо слушать, - так сказала, но ему думается, - просто избавилась.

С ней хорошо: покладистая, в рот глядит. У неё, будто бы, ребёнок побочный какой-то, с тёткой этой жил, а она для него деньги зарабатывала, хотя, что за деньги может получать прислуга.

Злые языки поговаривали, будто бы отец заглядывался на Нюшу, а мать ревновала, но это неправда. Леон сам следил, чтоб маме спокойней было, и ни разу не видел, чтобы заглядывался.

Здесь ненормальные порядки: все друг другу угождают, друг перед другом заискивают! Возразишь, - смотрят, как на больного, и сразу молчат, боятся наверно.

Поначалу, когда беженцев мало было, доводилось сиживать за общим столом и наблюдать. Не пожелаешь злейшему врагу родиться сыном в такой семье! Поперёк слова сказать нельзя, даже простую хохму, особенно матери: отец разворачивается, и в ухо! Нет отца, - дед, дядя или старший брат! Говорить ребёнку можно, если спрашивают, или разрешения проси.

За провинности – «тюрьма», особый закуток, куда сажают, чтобы перебрать крупу и выучить стих. Дают час. Не успел, - выпустят на полчасика и опять.

Много других странностей того же рода водится здесь. Говорят, до войны проще было, но никто не возражает. Права Ирина: «покорные рабы». Плохо без неё, очень плохо, умела разогнать «кислятину».

Хотел дружить с Зямой Курзинером (отец у него в милиции), но Зяма, чтобы не бегать кругами и не полоть, приклеился к технарям. И ведь ничего же не умеет! Тряпочки мыть, сор мести! Поддакивать! Только бы время шло!

Зяма пропал в день появления автобуса. К чему бы это? Совёнкова нет, Даниловых, Эдисона, лекарей куда-то переселили… Зато, остался ужасный Сулимов и полигон, где все смеются.

Над слепым тоже смеялись, ещё как! Только он, должно быть, на голову болен: упрётся, сто раз повторит, пока ни выполнит приказ старого маразматика.

Леон долго терпел, очень долго. Пытался приспособиться, как Зяма, задабривал девок, чтоб вместо него пололи, мстил немцам! Так легче переносится обида. Но вот взорвался и всё сказал им.

Теперь он – вне закона! Было бы хорошо лежать тут, в духовитой прохладе, созерцая сквозь кружево прутьев плывущие чередой облака, только нечто мешает, и живёт это Нечто внутри Леона. Вгляделся, - несколько «Нечт», и всё – страхи.

Первый: Сулимов. Смотрит, как на приговорённого.
Второй: пацаны. Ничего не скажут, запрещено, а гримасничать за спиной будут так, что не наспеешь драться.
Третий: девчонки. На этих управы нет. Должно быть, вещи перетрясли в поисках «пятаков», но ошибаются: всё тут, в хворосте.

Самое же страшное – тётки с жалостью и назиданиями. Наверняка знают уже, что «Лёнька» Сулимова «послал». Будут уговаривать, подбадривать, а по сути – следить, как за младенцем.
Все будут следить: не простят и не забудут.

Время шло, катилось, плыло! Приступы крайнего отчаяния раздвигались сладкими мечтами: что будет, если он как-нибудь демонстративно умрёт, и они узнают, что виноваты кругом!

версии смерти чередовались и перепутывались, но всегда Леон глядел на неё как бы со стороны, будто бы не с ним, а с кем-то, признанным двойником произошла, настоящий же парил над событиями, будучи прозрачен и невредим.

День простыл, комары активизировались, слёзы высохли. На их месте солёным плодом вызрело решение, которое надлежало осуществить со здравым умом и твёрдой памятью, а пока вернуться к «людям».

Это, - как пробуждение, как мороженое в горячей машине, как голос птицы в предутренний час!
Дитер стоит на земле и даже без царапин, если не считать точечных язвочек ниже колен. Голова в порядке, тошнота ушла.

Бандиты безоружны, желания отделиться от них вовсе нет, потому что след указывает на достоверность собаки. Жёлтый велосипед даже «восьмёрки» * не претерпел, но уже занят. Дитеру достаётся другой и ноль сомнений в отставании.

Говорящий по-немецки бандит куда-то девался. Едут молча, не спеша, и есть возможность оглядеться. Как живут! Неужели нельзя расчистить бурелом вокруг! Всюду навалены кучи, хаотично растут мелкие деревца, вроде того, на котором завис.

Дитер читал про лесных жителей. Они зарабатывают сбором хвороста в корзиночки. Этот трактором не уволочёшь! Неужели заработать не хочется? «Лень и глупость, - вот характеристика русских, и будущего за ними нет».

Так хотелось бы думать, так привык, но почему-то думать вовсе не хочется, и главное пожелание: отделаться от чувств, стереть воспоминания последних двенадцати часов, чтобы не на что было опереться в ответах Бунге и Эркенбрехеру, особо упёртому в расовой теории.

Под конец даже глядеть расхотелось, а глянул и остолбенел до того, что бросил руль и чуть не навернулся. Между клеткой и жильём, строго посередине, стоит человек с группового снимка в гостиной Эдгиты Лоест. Конечно! Сорок лет прошло! Тот – моложе! Однако сомнений нет: старик – ни кто иной как Дэми Стоун, боец отряда бурского сопротивления, соратник деда Гиты!

Она живёт напротив и всегда нравилась. Вернее, - их объединяет одно увлечение, о котором не обязаны знать товарищи, поэтому только с ней он мог бы сейчас говорить. Приключения из книжек, домысливание и прожитие, - вот чем они всё сознательное детство занимались в маленьком садике, нависшем над улицей меж домами, точно Кай и Герда. *

Дедушку, который заболел сразу, вернувшись из Африки, девочка едва помнила, но остались дневники, фотографии, на них, среди прочих, Дэми, так его звали там.

Когда генерал Деларей, * «Лев Западного Трансвааля» * мирным договором в Феринихинге * желая прекратить, узаконил концлагеря, * не поверившие в английскую порядочность партизаны ушли в саванну, продолжать сопротивление. Дэми оставался до конца и вывез раненых ойтландеров * в Европу, минуя английский плен.

Вот он! Стоит в ста метрах и не смотрит в сторону велосипедистов! Сердце, переполненное чувством от странного видения, чуть не взорвалось. Фогель прыгнул на траву, повернулся к ехавшему следом Стёпке.

- Это кто? Это кто? – забормотал он, трясущимся пальцем указывая на Сулимова. – Пустите! Я хочу спросить!

- Достал! – Чистосердечно признался Степан. – Иди уже, а! – Попытка отмахнуться не помогла. Немец упёрся, и, похоже: «щас помрёт». По неотступности крутанувшись, Стёпка увидел сына и подозвал: - Спроси, чего ему!

- Хочет уточнить, - объяснил Антон, - действительно ли это, - кивнул на Сулимова, - Дэми Стоун, за голову которого англичане обещали награду.

- Да, действительно, - жестом отрезал сомнения и разговор Степан. – Всё. Скажи ему, пусть катится… Не туда, в кошару… * И сидит там тихо.

Теперь Антон вытаращился: - Чо, правда, что ли!
- Спрашивай ещё! – Озлился Степан, отвесил лопоухой башке подзатыльник, повернулся и ушёл.

- Зачем ударил тебя? – обалдело мигнул Дитер.
Антон расхохотался: - Если бы он ударил, две половинки черепа висели бы вдоль спины.

- Это обидно?
- Бедняга! Это последнее, что он может мне сделать: поцеловать глаза и взять на руки было бы странно.

- Зачем туда? – застопорил шаг Дитер, Лишь сейчас поняв: идут не к решётчатому строению.
- Вас переселили, – объяснил Антон, вынимая из петли металлический чепок. * - Слишком активный образ жизни не устраивает. Кстати, скажи им: муж обещал добить, чтобы не мучились, и отложил обещание, потому, что здешняя хозяйка запретила.

«Буры очень набожны, глубоко невежественны, тупы, упрямы, нетерпимы»; «Бур — белый дикарь. Он грязен, живёт в хлеву, ленив, поклоняется фетишу; кроме того, он мрачен, неприветлив и важен и усердно готовится, чтобы попасть в рай, — вероятно, понимая, что в ад его не допустят».

«Благополучие, пища, кров, одежда, здоровый труд, скромные и разумные стремления, честность, доброта, гостеприимство, любовь к свободе и доблестная готовность бороться за неё, спокойствие и мужество в час несчастья, терпение в час невзгод, отсутствие шума и хвастливых воплей в час победы, непритязательная и мирная жизнь, лишённая безрассудных волнений, — если и существует высшая и лучшая форма цивилизации, мне она неизвестна, и я не знаю, где её искать. Мой разум на стороне британцев, но моё сердце и те обрывки морали, которые у меня остались, — на стороне буров».

Так писал один и тот же человек: Марк Твен, а Буры? Они, в конечном итоге, образовали Южно-Африканский союз, высокоморальное государство апартеида, выступающее в поддержку Гитлера. Антон Довольно быстро отмахнулся от оценок и рассуждений с мыслью: «не влипнуть бы самому в очередную Соторню». Только слово «не влипнуть» слабо подходит, а «соторня» - вплотную.
Зачем угнали скот? Куда? Сегодняшний вечер – крайний, поэтому рассердился отец.

- Что за шум? – спросил Сулимов Степана.
- Немец назвал вас - Дэми Стоун.
- Правильно назвал.

- Вот и я подтвердил ему, - правильно. Как думаете, на что годятся сопляки?
- Играть в дальнейшее сотрудничество нельзя. Малы. Хватит с них: сомнение в избранности вброшено. Теперь главное, чтоб не убили, потому что им восстанавливать страну.

Стёпка понял: Сулимову не интересен разговор, даже знать, кто этот малый, не хочется, но говорит из вежливости, чтобы заботу снять. Иная забота висит, и большая.

-Что? – Глянул прямо в глаза Сулимову Степан.
- Жидёнок. Леонид. Совершенно непредсказуем. В свете грядущих событий убирать нужно: дальше и быстрей.

- Куда его? На пасеки Сашка, по хуторам те же и то же.
- В государственный интернат на «большую землю», срочно. Иначе, - не ручаюсь за безопасность его и окружающих.

- Что наделал?
- Малость малую: дрался свинчаткой. Но глядит как! Хуже врага смертного. И давно замечаю за ним: зреет протест на каждый жест, гневной истерикой выливается. Результат возможен какой угодно. Теперь же найти, примкнуть, как немцев, а ночью отправить.

- Куда он денется? О чём вы говорите?
- О Новиковском. Другие ребята – нормальные: Зиновий, Рома, Фирочка… Этот же – обижен на весь свет, презирает облака в небе. Жаль мальчишку. Горе там внутри крутится, но говорить бесполезно: всяко пробовал, не слышит.

- Роман - с матерью, Зямка – труженик, рук не покладает, и отец – достойный человек, командир отряда. Эти же – торгаши, суродовали парня. Ладно. Не беспокойте его. Будет самолёт, с постели заберём.

Лучшее – враг хорошего. В овчарне темно, глухо, вонь, хоть дочиста выбран навоз. Соломенная крыша пестрит световыми точками, щелей в стенах нет, не считая исполосованной трещинами двери. Впрочем, сквозь них едва видно, так сказал Хуго Ассман.
Дитер ничего не сказал и, отмахнувшись от вопросов, ничком упал в набитый сеном тюфяк.

- Зря ты так, - не обещающим добра тоном резюмировал поступок Рыжий Эркенбрехер. – Если били, - пол беды, а если продался!..

Бастиан с разворота лёжа съездил в ухо присевшему над Фогелем товарищу так, что тот упал. За всех отвесил! За всё.

- Кто продался! – Дитер вскочил, желая растоптать обидчика. Трус! Первый! Я видел, как ты сунул нож меж сиденьем и стеной!

- Вы сума сошли! – вклинился меж трёх Клаус Бухольц. – Только этого не хватало! Тебе должно быть стыдно, Хорст!

- Мне стыдно с той минуты, - схватил его за штаны и поднялся Эркенбрехер, - когда нас сюда загнали!
- Не раньше? – уточнил Фогель.

- Запрещаю перебранку. – Подвёл итог Бунге. Ты, Хорст, вернись на своё место. Ты, великий гонщик, расскажешь важное прямо сейчас, остальное, - когда придёшь в себя.

- Важное здесь, - возразил Дитер. – Что сделали трое храбрецов?
-Отлупили психа.
- И муж обещал добить, чтоб не мучились?
- Какой муж?
- Их спроси, если сам не слышал сказанного при входе.

У стены слева возникло шевеление. Дитер глянул туда: Роге и Страсоцки плашмя лежат на тюфяках, Мильх, согнувшись в три погибели, усердно разглядывает свои колени. «С чего бы это?» - захотелось выяснить до конца, но пожелание осталось не востребованным, а вместо него возник вопрос: «неужели им не оказана медицинская помощь?» Похоже – нет. Зато возле каждого тюфяка - вещмешки.

- Вернули всё, - объяснил Бухольц кроме бумаг и технических приспособлений, включая бритвенный станок.
- У меня есть книжка, - сымитировал радость Фогель.

- У меня Майн кампф цела, - откликнулся Паузеванг. – Фотоаппараты забрали, вот подлость.
«Я свой видел», хотел сказать Дитер, но промолчал.

- Кто же вас, всё-таки? – Подсел к Страсоцки Бунге. - Это важно для понимания нашего положения.
- Девка. – Отвечал еле слышно Рудольф. «Белый» уволок одну в кусты, мы решили с другой попробовать.

Всё замерло в мире. Гробовая взвилась тишина и висела, пока не устала висеть. А потом Бунге вынес приговор:
- Если так, втройне понять не могу, почему не пришибли Фогеля.

-Что же мне делать теперь? – Анна прильнула к отцу, глянула близко. – Дать обещание или промолчать?
- Сколь было по той минуте, - отвечал Степан, - ты дала уж.

- Не помню, сказано ли слово.
-А сердцем-то?
- Я люблю тебя, батенька! Больше всех на свете люблю! И тебя тоже! Зачем так смотришь?

Лиза, облокотившись на подушки, прикрыла бегущую по щеке слезу. – Рано как, дочь! Вольно бы ещё пожить!
- Что за неволя, мамонька?
- Уйдёт, и больно, вот какая.

- Подумаешь, невидаль! Война на всех одна. Отец уйдёт, Тоська, много, кто… и о каждом болит. Одним больше, одним меньше, - душа, будто крестом на молитве. Грех разлуки считать.

- Здесь особь случай, девочка: с Тоськой счастья не ждёшь, за будущее не боишься. Этот же! Каждой минутой будешь помнить: как топор держит, как невод тянет, какие слова говорит… А взгляд! Другое тут, совсем другое.

- Правда твоя, должно быть, только я не искала, само сталось.

- Беречь надо счастье, вот чего. – Развёл слова по местам Стёпка. – Скверней разлук размен на поцелуйчики. Эта напасть чрез колено ломает: «Ну, как, не успею долюбить!» И пошёл, будто цвет сминаешь, дрям в ладони остаётся. Наташа! * Помнишь, читали у Толстого? Уж обещалась, а с одного прикосновения всё порушила.

- Её родители надоумили, - возразила Лиза, - в театр съездить: зачем монашенкой, мол, живёшь!
- Да, мамочка! негодяй по спине погладил, и перепуталось: где любовь, где чувствительность. Не след делать так. Точно, - сминаешь.

- Ты вот чего, - посуровел лицом Стёпка, - будь с матерью и малышом. Рая с вами четвёртой. Стожки наши знаешь, притончики - тоже. Выполни, дочь, сбереги малых.

- Нечто я когда ослушивалась, батенька! – Возмутилась Анна.
- Ангел с крыльями, да. Поди, проститься. Ждёт на просеке.
- Ты говорил с ним?
- Говорил. Ступай.

Анна вышла. Стёпка упал на колени лицом в постель, в запах жены. По голове заскользили руки, губы слились, слёзы смешались.
- Умничка! Радость! Справиться бы как, успеть бы! – бессвязно бормотал Степан и пил, ловил, проглатывал мгновенья близости, может быть, последние.

- За утро, чуть свет, поднимемся, – шептала Лиза. - Не сумнись. Я здорова. Выделения правильно идут, молока довольно этому и той на всяк случай. Гащилинских кто возьмёт?
- Вася - ребят. Девочек -  – Митькин Максим. Ты своё знай, берегись, пожалуйста.

Степан сел, растёр ладонью жёлоб на груди, глянул сухими глазами. – Вот, понимаю теперь, с чего разводятся.
Лиза смигнула недоумение, потянулась к шевельнувшемуся ребёнку.
- Кто разводится? Зачем тебе?
- За тем самым! С жиру делают так, с большого-большого!

- Все запомнили? Все своих нашли? – перекрыла жужжание за столом Ганя. С этого часа ходите вместе, едите вместе, спать ложитесь вместе. Никто не отвечает за вас, кроме вас. Никто искать не будет. Запомните. Старший отвечает за группу, но не за каждую голову. Ты, Лёня, распределён с Евгенией Яковлевной и Ромой, а ведущим у вас…
- Эта кляча мне не подходит. – Перебил Леон. И вы не указчица.

Ганя, молча, перекрестилась. Ефим, Стёпкин брат, поднял для заушины руку, но, остановив с полполёта, уронил так, что подпрыгнул самовар.

- Скажи на милость! Она, может, единственная согласилась терпеть неблагодарного олуха! Чего добиваешься, сморчок? Смерть в глаза, тебе – особенно, потому что евреев немцы заживо жарят. Какого тебе лиха надобно, а!

- Не имеете права. – Шепнул Леон. – Я буду жаловаться командиру соединения.
- Вот чего, придурок. – Ефим скрутил Леонов ворот так, что в кадык впилась пуговица. – Ещё звук! Ещё слово! – удавлю. Понятно?

Против такого натиска аргументов у Леона не нашлось. Он обмяк, припав щекой к стене.
- Вот так вот. И чтоб не смел больше. – Поставил точку Ефим, не догадываясь, что это – запятая.

- Ну, – переключился он на выпущенного из «тюрьмы» сына, - рассказывай.
- Не буду. – Процедил сквозь зубы Котька, - мальчик лет десяти: всклокоченные волосы, сжатые кулачки, упрямый взгляд.

 - Ещё один? Почему не будешь?
- Глупости учить заставляете.
Леон отлип от стенки, обратился в слух.
- Какие же? – Прищурившись, будто часовщик, вгляделся в сына Ефим.

- В нас под кровлею отеческой
Не запало ни одно
Жизни чистой, человеческой
Плодотворное зерно. *

- Ого, малый! Это же великий поэт!
- Нихренасе великий! Если не запало, чему он может научить! Свинья неблагодарная! Его растили, кормили, от болезней берегли, а он: «не запало!» В меня, например, бабка Манефа запала, ты запал, ещё много, кто… и я должен его советам следовать!

«Здорово, подлизывается!» - восхитился Леон.
- Чем же плох совет? – Ефим начал загибать пальцы:

«Будь счастливей: силу новую
Благородных юных дней
В форму старую, готовую
Необдуманно не лей.

Жизни вольным впечатлениям
Душу вольную отдай!»
- А дальше там: «Человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай». – Поддержала сына Ганя.

 До этого что, - Развернулся на неё Котька, - скотские были, да, если «С ними ты рождён природою!», а они спали, с чего бы им проснуться?
- В конце-то как? – В голосе Ефима взыграла тихая радость!

 Котька не заметил, что отец взял его руками, держит меж колен, так одолело возмущение!
- Песенку свою она запела, про вольные шутки с молодицами! – выкрикнул готовый расплакаться человечек и понял: его не слышат.
- Нет. Чуть раньше, - предельно спокойным тоном осадил ретивость Ефим:

- «С этой ненавистью правою,
С этой верою святой
Над неправдою лукавою
Грянешь Божию грозой,

И тогда-то…»
- Ага, Батя! – почуял открытие Котька. - «Вдруг проснулося и заплакало дитя». Вон чего! Мне тоже вопить хотелось, особенно - в «тюрьме!» Действительно, великий поэт! Какого хитро-мудрого изобразил!

В пошлой лени усыпляющий
Пошлых жизни мудрецов
Будь он проклят… - пошлый опыт!..»
Сам-то, дергунчик, будто кузнец задними лапами: дети боятся! Ну, спасибо! Не зря выучил.

- А «Братством, равенством, свободою», - поинтересовалась Ганя, - называются они», Что такое?
- Болтовня, бабонька, яичница для рыжих, вот чего.

Ты бы что бы спел?
- «Царю Небесный». С этого свобода является! От скверны очищает!

- Тогда скажи, что такое: «Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трёх". *

- Да, оно самое и есть: «братством, равенством…», и каждый за себя, только Христос-то высветил, - путь верным указать.

- Ах, ты - гадёныш! – Ефим вдавил Котькино лицо, будто Леонову пуговицу, ладонью растёр спину, вспотрошил вихры. – Иди, неистребляемый, и чтоб у бабки больше петушков не таскал.

1. Эллочка - Илья Ильф, Евгений Петров. «12 стульев».
2. gasthof - постоялый двор.
3. «Восьмёрка» - искривление обода колеса.
4. Кай и Герда – Ганс Христиан Андерсен «Снежная королева».
5. Якобус Геркулес Деларей – заместитель командующего войсками Буров.
6. Трансвааль – Одна из бурских республик.
7. Договор в Феринихинге - 31 мая 1902 года окончание горячей фазы англо-бурской войны.
8. «Узаконил концлагеря…» - Первыми применили Англичане в отношении мирного населения Бурских республик.
9. Ойтландер – иностранец.
10. Кошара – сарай для овец.
11. Чепок – клин, вставляющийся вместо висячего замка.
12. Лев Толстой. «Война и Мир»
13. Николай Некрасов. «Песня Ерёмушке».
14. Евангелие от Луки, глава 12, стихи 52, 53


Продолжение:
http://www.proza.ru/2017/02/21/1552