О дедах

         О дедах.
События начала 20-го века постоянно привлекают к себе внимание молодого поколения. Уж слишком круто изменилась судьба России. В учебниках, книгах даются обобщенные выводы, по-разному характеризующие произошедшее. А как те события воспринимали простые люди, жившие в то время. После войны я выспрашивал обоих дедов и бабушек: как они жили до Революции и получили ли то, о чём мечтали? Вот, что они мне рассказывали.
Елатьма
Мои деды, крестьяне родились и проживали в Елатомском уезде Тамбовской области. Город Елатьма на Оке упоминается в летописи с 1381 года, как мещерский городок. Упоминается он в связи с покупкой этого города Дмитрием Донским у мещерского князя Уковича. Посадские люди этого городка, вошедшего в состав Воронежской губернии, в семнадцатом веке упоминаются в таможенных книгах городов восточной окраины Русского государства. Торговали они преимущественно солью в городах: Козлове, Курске и поселениях Тамбовского уезда. Имеющиеся записи в таможенных книгах говорят о том, что посадские люди Елатьмы соль доставляли в эти города возами в количествах 100 – 140 пудов. Из переписи населения явствует, что в 1646 году в Елатьме было 225 посадских дворов, в которых проживало 598 посадских людей, а  в 1722 году  в Елатьме проживало  уже 1532 человека. Это больше чем в соседнем Касимове (1320 чел.) и старинном Муроме (1343 чел.) К концу 19–го века купеческая Елатьма процветала благодаря выгодности своего географического положения и предприимчивости посадских купцов. Елатьма  соревновалась с Суздалью количеством церквей, зданий из кирпича, своими торговыми рядами и ярмаркой. В Елатьме до Революции действовало 13 церквей, две мечети и одна синагога. По этому, и  стала Елатьма уездным городом, подчинив себе  более старинный и исторически значимый город Касимов. Около Елатьмы был построен на реке Унжа железоплавильный завод, обеспечивающий местных кузнецов дешевым железом. В поселениях вокруг Елатьмы в садах выращивалось на продажу много яблок, вишни и слив. Все товары пароходами переправлялись в такие поселения на Оке, как Павлово, Растяпино (Дзержинск), Нижний Новгород и по Волге во все города вплоть до Астрахани. В царское время Елатомские купцы успешно торговали на рынках Астрахани кузнечными изделиями: топорами, косами, окантовкой к колёсам, рессорами и металлическими изделиями к тарантасам. В Астрахань по Оке и Волге сплавляли плотами строевой лес, бочонки с малосольным мясом и капустой. Заливные окские луга позволяли крестьянам содержать большое стадо крупного рогатого скота, овец, меньше лошадей. Глубокой осенью подросшие телята забивались, мясо солилось и складывалось в бочонки, которые плотно закрывались и хранились в воде в глубоких озерах у деревень. Также квасилась, закрывалась в бочонки и хранилась в водоемах и квашеная капуста. Весной, когда открывалось движение по рекам, этот товар доставлялся в Астрахань и успешно продавался, благодаря высокому потребительскому качеству малосольного мяса и капусты.
В настоящее время в Елатьме проживает три тысячи человек,  или за семь десятков лет население сократилось вдвое – это участь большинства малых городов и поселений современной России. Церквей в Елатьме остались всего три, а сам городок вошел в состав Касимовского района Рязанской области.
 Дед Абрам Алексеевич.
Дед мой по отцу Абрам Алексеевич родился в Новой Деревне Елатомского уезда Тамбовской губернии в семье государственных крестьян в 1879 году. Он окончил церковноприходскую школу, хорошо знал церковнославянский язык, не курил и не увлекался алкогольными напитками. С детских лет помогал отцу в крестьянском труде на пахотной земле, в лугах, в лесу, при уходе за домашними животными. В зимнее время отец обучал его плотницкому делу. В то время большим спросом пользовались колеса к гужевым повозкам. Мой дед научился у своего отца вытёсывать спицы колес, растачивать ступицы, плести лапти, повседневную обувь крестьян в то время. Когда достиг подросткового возраста, то с партией колес, изготовленных за зиму, на плотах уплыл в Астрахань. Продав свой товар, остался в Астрахани в рыболовецкой артели. Дед говорил мне, что ловили и белуг весом до двадцати пудов и показывал мне рыболовный крючок, размером с ладонь, который он привез себе на память об Астраханском периоде своей жизни.  Из Астрахани тогда  завозили рыбу на все пристани по Оке. В основном это была вобла, сельдь и килька в бочках. Запах соленой рыбы на пристани и в близлежащих магазинах помню еще и я. Пароходы по Оке плавали по расписанию ежедневно вплоть до шестидесятых годов. Пароходы в то время были основным транспортом в Рязанской области, железных и автомобильных дорог, в то время в Елатомском и Касимовском районах не было. Я на каникулы из Рязани в пятидесятых годах добирался летом на пароходе, осенью и зимой на самолетах У-2 местных авиалиний. Сейчас, эти авиалинии закрыты, а пароходы  не ходят больше по Оке, нет и пристаней, и солёной рыбы в бочках тоже.
Заработав в Астрахани немного денег, дед вернулся в родную деревню и женился на неграмотной местной крестьянке – Прасковье Гавриловне. Они построили свой дом, обзавелись лошадью, другой домашней скотиной и начали хозяйствовать самостоятельно. Было это в 1898 году. Помню это я потому, что родители деда купили снохе самовар: «Ведь сноха-то у нас чай пьёт!» В этом самоваре мне и сестре бабушка кипятила воду для чая с морковкой и калганом,  варила яйца, и всегда говорила: по какому поводу ей купили в молодости этот самовар, который исправно служит до сих пор.
Когда началась первая мировая война с германцами, деда призвали в армию. Воевал он до августа 1916 года, а потом сдался в плен. После окончания Великой отечественной войны мне уже было восемь лет, и я понимал, что те, кто был в плену у немцев, презирался вернувшимися с войны односельчанами. Я спросил у деда, а почему и как он попал в плен в той войне? Это же позорно! И вот что ответил мне дед Абрам Алексеевич. К 1916 году дисциплина в армии упала. Появились солдатские комитеты, которые вели пропаганду среди нас лозунгами: «Мир, свобода, земля крестьянам, заводы рабочим!» Таких активистов по решению военно-полевого суда расстреливали, если на них кто-то доносил. Нередки были убийства и солдатами слишком жестоких офицеров. Кормить нас стали плохо, а боеприпасов - патронов к винтовкам практически не было. Офицеры говорили, как утешение нам, что Александр Суворов говорил своим солдатам: «Пуля дура, штык умён!» Но это нас мало утешало, штыковые атаки приводили к большим потерям среди солдат нашего взвода. У германцев-то патронов хватало, даже для пулемётов! Потом начало практиковаться братание. Мы по вечерам ходили в германские окопы, а германцы, австрийцы в наши. Угостить нам их было нечем. У кого-то в вещмешках были сухарики, сахар, присланные из дома. Вот этим и обходились. Германцы нас в своих окопах угощали чаем и кофе с конфетами, печеньем. Мы вместе играли в карты, пели песни. Жестами обменивались информацией: чем они и мы занимались до призыва в армию, у кого какая семья, сколько и какие дети. Мы поняли, что перед нами в окопах вовсе не враги, а такие же крестьяне, рабочие, как и мы. У многих свои семьи и дети. Им, как и нам воевать вовсе не хотелось. В результате братаний мы почти подружились со своим противником. Но вот пришел приказ, что утром наступление на нашем участке фронта, очередная штыковая атака. Нас с вечера лучше, чем обычно покормили, выдали на винтовку по пять патронов, а некоторым еще и по гранате. Я переговорил с Максимом, моим однополчанином из нашей деревни.
- Ты сможешь нанизать на штык Курта, с которым вчера в карты играли,  у которого трое детей, и он такой же, как и мы, крестьянин?
- Нет, не смогу. Думаю, что и Курт не сможет нанизать нас на штык.
-Тогда что будем делать? Дезертировать, как другие, я не смогу. А потом поймают дезертира и или каторга, или опять сюда в окопы.
- А давай сдадимся в плен. И хорошо бы попасть к австрийцам. Они хорошо к русским относятся. В России, кажется, назревает революция, о которой говорят и офицеры и в солдатских комитетах. Своих убивать, хоть и за землю, о которой мы – крестьяне только и думаем, я не с могу.
- Тогда решаем: сдаемся! Возьмём чистые портянки вместо белого флага и утром из крайнего окопа, за которым ржаное поле, поползем к окопам германцев.
Утром, как и договорились, из крайнего окопа поползли по высокой ржи в сторону окопов противника. Нас заметили и наши, и германцы, и стали стрелять по нас. У меня пулей сбило каблук на сапоге правой ноги. Всё-таки мы благополучно добрались до окопов германцев и у бруствера, лежа, вытянули  руки с белыми портянками. Нас узнали солдаты, с которыми мы вечером играли в карты. Нас допросили и направили в германский тыл, как военнопленных. Попасть в Австрию нам не удалось. Распределили нас в германские помещичьи хозяйства, как батраков на сельскохозяйственные работы. Мы с Максимом и еще трое русских попали к помещику у города Ганновер. Проработали мы там с августа 1916 года по ноябрь 1919. Ухаживали за дойным стадом коров, косили траву на сенокосе, очищали хлева от навоза. Вообще делали ту же работу, что и у нас в России, в своих хозяйствах. Кормили сносно, особенно тех, кто добросовестно выполнял работу. Разрешали получать посылки из России от семьи, каждое утро хозяйке мы должны были говорить: «Гутен фрау». Если делали то, что не нравилось германцу - хозяину, то обзывали нас русскими свиньями. У них на скотных дворах было больше механизации, чем в наших хозяйствах, и сам труд был  рациональнее. В конце 1919 года Советское правительство договорилось с Германией о возврате пленных на родину. Помню, говорил дед, что сели мы с Максимом в поезд и поехали в Москву. По дороге бывший солдат рассказывал громко, чтоб слышали все в вагоне, как он выгонял из помещичьего дома через окошко всю помещичью  семью и как при этом на глазах жены и малолетних детей прикончил помещика штыком. Нас коробило от слов негодяя. Мы не могли с Максимом поверить, что так можно поступать в России: убивать без суда невиновных людей. Ведь они не нарушали действующих в то время в стране законов!
 Но благополучно добрались до дома и начали хозяйствовать на земле. Мы получили по числу едоков в семье наделы земли, платили за неё положенные налоги;  и всё нас устраивало, и свой труд, и свои доходы. Как поработал, то и получил. Так прожили мы более десяти лет. Стали появляться колхозы, организацию труда и систему оплаты за труд по-новому мы понять на первых порах не могли. Некоторые говорили, что общим скоро будет всё и даже семьи будут общими. Мы, уже прожившие в деревне и после крепостного права, и при новом, более справедливом распределении земли при Советской власти, не могли понять новых реформ. Ходило много слухов, пугающих трудолюбивых крестьян. Многие из нас не понимали: как отдать в общее пользование лошадь, без которой невозможно хозяйствовать на земле, как хозяйствовать на общих земельных наделах за какие-то трудодни. Как измерить этот трудодень? Молодежь быстрее поняла преимущество образования колхозов и с энтузиазмом потянулась в них. Мы же, говорил дед, более опытные и привыкшие хозяйствовать самостоятельно не могли понять обезлички труда и доходов в организуемых колхозах. Сын деда, мой отец, между тем отслужил в армии и после остался в Москве по договору на строительстве автомобильного завода. Заработав на новый костюм, красивую рубашку и модные ботинки, приехал в деревню, женился так же, как, и его отец, мой дед, на неграмотной колхознице, устроился на работу в милицию участковым и стали понемногу привыкать к новой для деревни жизни. В 1937 году мать, как ударницу колхозного труда, вместе с такими же молодыми колхозниками за добросовестный труд повезли на автомашине в Москву на  Всесоюзную сельскохозяйственную выставку на Воробьевых горах. Всю дорогу, а это более трёхсот километров, ехали с песнями, веселые и довольные.
- Посмотрели Москву, прокатились в метро, постояли около  фундамента взорванного храма Христа Спасителя, так как большинство из нас были верующими и были наслышаны о красоте храма.
Жизнь в колхозе стала налаживаться, однако по-прежнему не все устраивало в колхозной жизни тех, кто много проработал на земле самостоятельно. Особенно это недовольство проявлялось, когда были свидетелями такой картины, как колхозный возчик незаслуженно бил кнутом лошадь, которую крестьянин добровольно, как пай, отдал в колхозную конюшню. Здесь иногда дело доходило не только до поучений возчика, как обращаться с лошадьми, но и до рукоприкладства. Перед войной образовались машинно-тракторные станции, стала поступать сельскохозяйственная техника, заменяющая труд лошадей и тяжёлый ручной труд. Сознание крестьян единоличников, в том числе и моих дедов, которые не вступили в колхоз,  стало склоняться в пользу колхозной организации труда. В землю стало больше вноситься органических удобрений, труд становился механизированным. Это давало положительный результат в повышении урожайности, прежде всего, зерновых культур. Ведь раньше, когда земля распределялась по едокам, появлялась возможность менее радивым крестьянам не вносить органику на своем участке. Ведь на следующий год он мог попасть к другому хозяину, у которого появилось больше или, наоборот, меньше едоков. И появление на полях мощной техники требовало больших по площадям полей, чтоб производительно вести работу на них. Понимал это и дед. Он и жена его постоянно работали в колхозе на сенокосе и жатве зерновых. Великая отечественная война показала полное преимущество колхозного строя. Ведь все молодые мужчины ушли на фронт, а обрабатывать землю техникой, на больших площадях, можно было меньшим количеством колхозников и рабочих МТС, где преимущественно работали женщины. Ведь победа в жестокой войне с фашистами ковалась не только на фронтах, но и в тылу. К счастью народ выдержал своим неимоверным трудом и кровью своих граждан эту победу.
Мой дед понимал это. Пожилой, он в войну и после работал в колхозе ночным сторожем: ходил с вечера и до утра по улице и ударял в какой-то самодельный железный камертон железным прутиком, показывая, что деревня охраняется. Днем плел лапти и меня учил этому ремеслу. Он говорил мне, что вряд ли тебе это в жизни понадобится, но для музея можешь научиться, чтоб пару лаптей сплести. Учил он меня и рачительно расходовать деньги. Он доверил мне кассу, металлическую коробочку из-под зубного порошка, в которую складывал выручку от продажи лаптей. Я старался добросовестно,  в силу возраста, выполнять это поручение деда. Когда нужно было дать сдачу с пяти рублей покупателю, то дед брал у меня из коробочки два рубля, а клал в коробочку одну денежку, но в пять рублей. Я же ругался с дедом, говоря, что он меня обсчитывает: дает одну денежку, а берет две. Дед и покупатель смеялись надо мной, а дед потом мне терпеливо объяснял разницу в денежке в пять рублей, на которой был нарисован летчик, от других денежек с меньшим номиналом. Так благодаря деду я уже в пять лет мог считать мелкие денежки и работать с кочедыком, доплетая дедом заплетенные лапти. Деда в деревне уважали, а меня и старшую сестру в улице называли Абрамовы.
Дед до самой смерти в декабре 1951 году тайно хранил в подполье портрет царя - Николая второго. Он говорил мне тогда, что России без царя и православной веры никак нельзя. ( Тогда ещё не было доступных глобальных СМИ и крестьяне не знали ни об Игил, ни о том, как различные конфессии религии разъединяют людей). А еще в подполье они с бабушкой хранили екатерининские бумажные деньги. Когда-то, в плену, а может еще в Астрахани, дед заработал девять золотых монеток и после революции,   они с бабушкой обменяли золотые монетки на значительно большее количество денежек, но бумажных. Они все надеялись, что царские деньги вновь вернутся в оборот, и они тогда станут богатыми с этими бумажными денежками. Но не сбылись их надежды. Не знаю, понимали ли они, что их просто обманули. Жена Абрама Алексеевича – Прасковья Гавриловна умерла в 1975 году, пережив мужа на 24 года. У деда Абрама и его жены Прасковьи было два сына.  Один погиб в первые дни Великой Отечественной войны, а от второго остались внук и две внучки. Все они получили высшее образование и работали по специальности.


 
                Дед Гавриил Васильевич
После окончания Отечественной войны 1812 года с Наполеоном у солдата одной крестьянской семьи в нашей деревне родилась дочка – Анастасия Якунькина. Она подросла и к выданью стала очень красивой девушкой. Однажды летом мать проводила её  в лес за земляникой. Лес был не далеко от деревни, а местечко на опушке леса, где были поляны с ягодами, называлось Кочетовкой. Настенька довольно быстро набрала небольшое лукошко душистой земляники – на обед с молоком всей семье. Она уже собралась  домой в деревню, как вдруг на дороге услышала топот скачущей лошади. Она  огляделась: «Кто бы это мог быть». На гнедом жеребце скакал молодой барин из соседней деревни Нарышкино, которое  располагалось на высоком берегу реки Ока. Барин резко остановил коня и сошел на землю. Пораженный красотой девушки, он начал расспрашивать её: кто она, кто родители и из какой она деревни. А сам приблизился вплотную к девушке и взял её за руку. Девушка смущенно отвечала на вопросы барина, но тот неожиданно притянул её к себе, крепко обнял, поцеловал и повалил на ягодник. После полового акта вскочил на своего жеребца и, довольный содеянным, поскакал в свое имение. А девушка встала с примятого ягодника поправила сарафан и, заливаясь горючими слезами, с неполным лукошко, от падения ягоды рассыпались по траве, поплелась домой. Дома рассказала все матери, та её успокоила, как могла - авось обойдется, и велела держать язык за зубами. Но не обошлось. Девушка забеременела и родила незаконнорожденного сына, которого в церкви при крещении назвали – Евпалом без отчества, по фамилии матери Якунькин. Мальчику жилось в деревне нелегко. На улице его все дразнили  «Зуглом», а всю семью Якунькиных вместо фамилии стали называть  Шляхиными. Однако, Евпал, несмотря на деревенские невзгоды, оказался способным и смышленым мальчиком. Матери удалось его выучить в церковно-приходской школе, и он стал работать счетоводом у местного хозяина в лавке. Скопил немного денег и уплыл по Оке и Волге в Астрахань – большой южный портовый город. Там дослужился до приказчика у какого-то богатого купца, разбогател настолько, что выкупил вольную для крепостной крестьянки – матери Анастасии и купил ей льготу на землю, подушевые на четыре души, по которым семье Анастасии полагалась земля, луга и лес. Евпал,  женился в деревне, и у него родились две дочери:  Луша, её замуж выдали в Нарышкино и  Маланья, девичья фамилия которой тоже Якунькина, а прозвище – Шляхина. Маланью выдали замуж за крестьянина Василия в той же Новой Деревне.  У них родился сын Гаврила Васильевич, который унаследовал от матери подушевую на две души. Гаврил Васильевич был невзрачным мужичонкой, низкого роста, неграмотным. Он курил, пил и играл в карты на деньги. Но вот льгота «на две души» придавала ему статус завидного жениха. Родители -  Василий и Маланья  женили сына на девушке красавице Евдокии. Отец Евдокии - тоже Василий был очень авторитетным кузнецом в уезде. Он оковывал тарантасы - необходимые кареты для состоятельных людей, выполнял большие кузнечные заказы для Астраханских купцов. У него было от 7 до 9 работников, с которыми с одного стола питался и сам хозяин кузни. Василий дал дочери красавице хорошее образование. Она кончила семь полных классов церковно-приходской школы и могла поступить в гимназию. Но, заслали от жениха Гаврилы сватов, и вот привилегия на две души сделала свое дело. Красивую и рослую девушку кузнец Василий и его жена Татьяна выдали замуж за нелюбимого, низкорослого Гаврилу, который не прочь был выпить и проиграть в карты не только деньги, но даже свою одежду. Занимался кроме своего домашнего хозяйства, которое теперь в основном легло на плечи жены Дуни, плотницкими работами, делал колеса к крестьянским телегам, пользовавшиеся в то время неизменным спросом. Бывало, наделает за зиму колес, продаст их на ярмарке в Елатьме, а вырученные деньги проиграет в карты или пропьет с незнакомыми пьяницами в кабаке. Когда пропьют деньги Гаврилы, новые друзья его  положат Гаврюшу  в сани, прикроют тулупом, отвяжут коня и скажут «но». Лошадь сама привезет его домой с Елатомской ярмарки, находящейся за двенадцать километров от дома хозяина. Жене Дуне нужно было только затащить пьяного  мужа в дом, распрячь коня и дать ему воды и сена. Потом, обшарив карманы мужа, она, если находила мелочь, то это и был их семейный доход от зимнего труда мужа. Дед Гаврила участвовал в гражданской войне. Он защищал под руководством И. Сталина и К. Ворошилова Царицын от белогвардейцев. Царицын считался стратегическим  городом, и обороне его Советское правительство уделяло особое внимание. Однажды с инспекторской проверкой в Царицын приехал Троцкий – главнокомандующий Красной Армии. Он был озабочен слабостью обороны Царицына. Солдат, обороняющих город, построили. Троцкий обратил внимание на то, что бойцы были полураздетые, кое-как обутые, от голода истощенные. Надеяться на успех такой армии не приходилось. Троцкий отдал распоряжение проверить вагоны на железнодорожных станциях и вагоны с провизией и обмундированием реквизировать и доставить в Царицын. Дед говорил, что по этому приказу на станциях нашли вагоны с воблой,  сахаром и обувью. Из воблы сварили щи и нас накормили, а сахар раздали солдатам на руки. Мне, говорил дед, досталось полфунта сахара и какие-то ботинки. Царицын мы отстояли.
Я не унимался и спрашивал.
- Дед, а как же ты попал в Красную армию, добровольно или как?
- Какое там добровольно, воевать ни кому тогда не хотелось. Из военкомата пришла повестка, и меня отправили на фронт, как и других крестьян: бороться за землю, которую мы получили после Революции. Мои-то подушевые тогда обесценились, в деревне все крестьяне стали равными.
- Ну и как же вы убивали друг друга, русский русского? Душа не сопротивлялась?
- Да в нас стреляли и я стрелял. А убивал кого или нет, не знаю. Но я, как и другие целился, когда приходилось стрелять в стреляющих в нас солдат Белой армии.
- А как относились к Советскому правительству? Кого больше уважали? Как относились к Владимиру Ильичу Ленину, кого из членов Правительства ещё знали?
- Про Ленина тогда ходили слухи, что он германский шпион и его в Россию специально привезли в закрытом почтовом вагоне. Больше всего мы уважали Рыкова и Чернова, они были за нас за крестьян. Дед Гаврила к Советской власти относился с недоверием, особенно, после коллективизации. В колхоз сам не вступил, работал в плотницкой артели, строил фермы, школу в соседней Владимирской области в Дмитриевых горах, в местном колхозе.   Все тяготы колхозной жизни несла его жена – колхозница Евдокия, которая еще и воспитывала  двух дочерей и четырех сыновей. Она всегда говорила: «Как хорошо Советская власть приняла закон, что можно с мужем развестись. Ведь раньше это церковными законами запрещалось. Я бы с Гаврилой тогда развелась». Я помню, что во время войны дед курил махорку. Папиросы – самокрутки делал сам из газетной бумаги. Зажигал эту папироску жгутом ваты, которую поджигал, высекая искры из кремня железным теслом, представляющим из себя прямоугольный рашпиль с грубой насечкой. Табак выращивала ему на грядках жена, а вот измельчать листья табака в корытце топором заставлял нас: двоих своих младших сыновей и меня внука. При этом измельчить табак нужно было до мелкой крошки, а это было для нас, маленьких, очень утомительно, да еще хотелось быстрее на речку купаться. Но пока дед не примет от нас работу, о речке можно было только мечтать. Но вот война закончилась, а сыновья привезли с фронта зажигалки, бензиновые, и дед стал пользоваться ими. Еще помню, что дед Гаврюша где-то заработал или купил на заработанные деньги золотую денежку, размером с десятикопеечную монетку. Держал он её всегда при себе, часто во рту. Видать, она напоминала ему еще жизнь при царе, когда золотые монеты очень ценились. Она тешила его как картёжника: «В кармане у меня не только медные полушки, да алтыны, но и золотые монеты». И вот однажды он колол во дворе дрова для печи и, чтобы случайно не проглотить, вынул изо рта монетку и положил где-то рядом на видном месте. Поколол дрова и забыл, куда положил её. Долго искал, но так и не нашел золотую монету и переживал утрату до старости, хотя материально в конце жизни они жили хорошо. А между тем оба  и он, и жена дожили до глубокой старости и в конце жизни жили душа в душу, помогая друг другу, заботясь друг о друге. Все  дети их выучились, разъехались в разные города, считались хорошими специалистами в своих делах и помогали родителям и трудом своим и деньгами. Умер дедушка Гаврюша в 1964 году, а жена его Евдокия – в 1978.
Так вот по-простому объясняли мне деды и бабушки о суровой действительности и о своей жизни в царское время, в годы гражданской войны и после до 80-ых годов прошлого века.
Февраль 2017г.