Крайние обстоятельства

Евгений Богданов
Крайние обстоятельства
Повесть
… В знойный полдень, за тысячу вёрст от родных берёз, «ЗИЛ» Алексея Котова подрывается на фугасе – в воздух, блеснув потёками масла, взлетают белочугунные блоки двигателя. С ближнего склона, из кустов боярышника, поливают свинцом чеченские «калаши».
Скатившись в кювет, Котов отчаянно отстреливается. Шесть рожков, сдвоенные изолентой, пустеют в считанные секунды. В запасе ещё гранаты, и он швыряет их, не подумав, что надо оставить себе одну. Под этим холмом он сражается в одиночку, рассчитывая лишь на последний патрон в кармане комбинезона.
Вот тут-то, когда он готов был проститься жизнью, из-за остова чадящего «утюга» высовывается конопатая родная рожа.
Димка Старостин.
Земеля.
Боец прикрытия.
– Лёха! Я здесь! – Димка палит длинными очередями, но, странно, «чехов» как будто не убывает, волосатые рты вопят ликующе, победительно.
Димка переворачивает рожок – автомат нем.
– Ох, мать твою, – кричит он, – я ж последний патрон стравил!..
– Держи! – Котов бросает ему штык-нож.
– Лёха…
– Ну?
– Я боюсь пыток, Лёха…
– Я тоже.
– Отдай мне твой патрон, Лёша.
– А я?
– Отдай мне патрончик, Лёшенька!
– А я?!
– Ты сильный, ты всегда меня защищал!.. – Димка уже не клянчит – кричит в истерике.
– Нож верни! – Котов с сердцем кидает ему патрон.
Смотреть на приближающихся абреков у него нет сил, как нет их и проститься с Димкой. Он роняет голову в окровавленные ладони и слышит глухой одиночный выстрел.
Димка выстрелил себе в рот.
А в следующее мгновение по крутой глиссаде заходит из-за холма нежданная-негаданная «вертушка».
Парни в рябчиках и беретах высыпаются, как горох, и режут банду злыми прицельными очередями.
Позже, под косо, наспех натянутым пологом, особист пристально посмотрит в безжизненные глаза Котова, выскажется недоуменно:
– Вы не находите, что ранение у Старостина какое-то нетипичное? Он что, пули ртом ловил?
– Он кричал «ура»…
– Ладненько, Алексей Дмитриевич… Будем считать, всё так и было.
– Только так! – хрипит, задыхаясь, Котов.

1

Этот обильный, зряшный и потому досадный в апреле снег не шёл, не падал, а опускался непроницаемой кисеёй. Но стоило чуть прибавить скорости — ударил в лобовое стекло трассерами.
Безотчётно крутнув баранку, Котов едва не влетел в кювет, и только мгновенная комбинация тормозов и газа удержала колёса на мостовой.
И всё же автобус дёрнуло, потащило юзом. Стоявшие валятся на сидящих, и те и другие костерят водителя.
Бабка Ситникова, соседка, заглядывает в кабину:
– Никак, Олёша, пьяный на дорогу выскочил?
– Да нет... – То, о чём Котов хотел бы навек забыть и никогда больше не вспоминать, достало, попутало невинной игрой снежинок. – Собачка, Трифоновна, – отмаргивается он с кривой усмешкой. – Чудом не задавил.
– Сколь их ноне шатается, собачек этих! Не пройти, язвит-тя, не проехать.
Слова соседки явное преувеличение: беспризорные собаки в Дятлове давно пущены на шашлык предприимчивыми бомжами.
– Да, понимаешь ты, знакомая оказалась! Рексом звать.
Марья Трифоновна утирает мокрое лицо платочком, поправляет шаль, косясь на себя в кабинное зеркало:
– Как-то же углядел в такой буремёт...
Замечание можно расценить как похвалу зоркости и как сомнение в таковой.
Котов уводит разговор в сторону:
– Неужто опять зима?
– Нет, это снежочек вешний: за дедушкой внук пришёл.
Котов, сняв микрофон с подставки, врубает звук:
– Граждане пассажиры! Может, кто-нибудь уступит место бабушке-пенсионерке?
На призыв откликаются гвалтом, обличением невоспитанной молодёжи.
– Гли-ка, один опомнился! – Марья Трифоновна подхватывает кошёлку и благодарит кого-то: – Дай тебе Бог, сынок!..
Освободивший ей место малый – худой, коротко стриженный, перебрасывает тросточку из руки в руку, хватается за стойку поручня. Котов мгновенно узнаёт этот рваный, въевшийся в кожу загар на костистых скулах; парень поворачивается анфасом – в распахнутом вороте синеют полоски тельника.
– Та-ак... – Котов останавливает автобус. Войдя в салон, молча берёт за ворот ближайшего молодца из оравы подростков, ввалившихся на остановке первыми, сдёргивает с сиденья.
Молодец оскорблённо сопротивляется:
– Чё я сделал?! Чё те надо?!
– Не нравится ехать стоя, пойдёшь пешком. Понял, Кикс?
– Д-да ладно, – примирительно улыбается инвалид. – Мне б-близко.
– Шофёр! Ты скоро там? – возмущаются пассажиры. – Чего встал-то? То гонит, как ненормальный, то стоит, верно что истукан!.. Совсем уж обдемократились!
Котов, натянув Киксу вязаный «горшок» на нос (молодец дёрнулся, но стерпел), возвращается на своё место, снова включает радио. Чеканит слог:
– Без паники! На автостанцию прибудем по расписанию, в пятнадцать ноль-ноль. Передаю сигналы точного времени: четырнадцать часов двадцать пять минут. Марья Трифоновна! Запевай.
– Дак как, – поджав губы, отзывается Марья Трифоновна. Голос старухи отчётливо звучит в тишине, выстлавшейся за его неформальным, не предусмотренным правилами объявлением. – Счас вот оборкаюсь и зачну.
Салон громыхает смехом.
Но Котову не до веселья, не тот у него настрой; он уже целиком сосредоточился на движении и ведёт свой «ЛАЗ», как лебедя по стремнине, обходя рытвины и бугры и нежно гася скорость у светофоров. Их сейчас двое тут, только двое – он и его фронтовой собрат, покалеченный, опалённый, хлебнувший лиха... Пару раз Котов поймал в зеркале его отражение и увидел то, что хотел увидеть: узнавание и приязнь на потеплевшем, чуть разгладившемся лице.
– Поликлиника! – оповещает он исключительно для товарища по оружию. – Следующая: военный комиссариат!
Обычно остановок Котов не объявляет, дятловцы и так знают их; автобус радиофицирован на тот случай, если закажут на спецобслуживание, для гостей. Город, известный поместительностью гостиницы, старинной архитектурой и живописнейшими окрестностями, словно создан для проведения всевозможных слётов, семинаров и совещаний. И цены доступнее, чем в Москве, и воздух не так загазован промышленными предприятиями. Впрочем, не без того, кое-какая индустрия в Дятлове всё же водится. Главным образом, это завод электромашиностроения, он же Эльмаш (там в ОТК трудится мать Котова, Зоя Дмитриевна), затем Молокозавод имени Мечникова и ЖБИ – завод железобетонных изделий – жебеёвых изделий, как называют его сами дятловцы, подразумевая качество выпускаемых им стройблоков, секционных заборов и кладбищенских пирамид. Автопарк и транспортная контора коммунхоза не в счёт из-за маломощности. Есть, правда, ещё заводик по варке битума, но он вынесен за окраину и чадит без существенного вреда.
– Военкомат! – объявляет Котов.
Незнакомый парняга с тростью стоит у выхода, кивает ему прощально:
– Ув-видимся.
– Где найти, знаешь, – кивает Котов.
Подождав, пока инвалид спустится на скользкий заснеженный тротуар, он запирает двери и по инерции объявляет следующую остановку.
Следующая – Дубки, городской парк, облюбованный нынешней Администрацией для строительства личных коттеджей, офисов и гаражей. Парк был заложен некогда первыми дятловскими комсомольцами на месте дубовой рощи, сведенной под корень в революцию и в последующую разруху. Четыре поколения вложили в него свой труд, ещё и Котов, школьником, окапывал какие-то прутики, вымахавшие теперь в деревья. И хотя дубов не сажали, а растут одни тополя и клёны, название сохранилось прежнее, ласковое – Дубки. Нынче, располосованный на участки, парк больше не принадлежит народу, и дятловцы, упорно именуя его Дубками, вкладывают в старое название новый смысл: ничем, кроме дубовой тупости, не объяснить действия и поступки воцарившихся в нём чинов, разваливающих отлаженное хозяйство города. Надо иметь в голове опилки, чтобы упразднять детсады, пионерские лагеря, спортплощадки и службы быта. И всё это под прикрытием народной приватизации. Видать, размышляет угрюмо Котов, под народом они понимают самих себя, то есть бывшую партийную плутобратию, пересевшую с чёрных «волг» на белые «мерседесы».
У Дубков, как и следовало ожидать, никто не сошёл, не сел, один лишь дедушка Ленин зябнет в чалме из снега, как заблудившийся ваххабит. Котов заставляет себя думать про молоденького инвалида, вернувшегося, наконец, с Кавказа, про годков погибших, посмертно преданных и оболганных.
Из одноклассников, кроме него, в Дятлов вернулись трое: сперва Федя Лушников и Антон Булыгин, а ещё через месяц – Глеб Чижов или просто Чиж. На сегодняшний день в живых только он да Антон Булыгин. Чиж, борец за свободу предпринимательства, сколотил артель по плетению лыковых сувениров, а через год был сбит машиной при невыясненных обстоятельствах. Каким образом труп его очутился в пяти километрах от города на глухом просёлке, что это было, несчастный случай или убийство, никто не знал. Не знал и следователь Скороскоков, а если и знал, то умело скрывал знание, – сколько ни допытывались, молчал на один дух.
Федя Лушников после дембеля устроился на такси, на одну из двенадцати городских машин. И что больше всего было в лом и до боли несправедливо: полгода отмантулил на минированных дорогах, несчётно раз был обстрелян из всех калибров и уцелел, а дома, в родимом городе, погиб от залётных блатных заточек. Позарились, псы, на дневную выручку. Слабое утешение, что убийц поймали, тут Скороскоков проявил прыгучесть, дали гадам по восемь лет. Но Феде-то и этих лет не отпущено было в его молодой жизни...
– С приездом! Конечная! – рявкает Котов без микрофона. Но пассажиры и так уже на ногах, сбились у выхода, того и гляди завалят автобус набок.
– Не вёз, на ладошке нёс, – оценивает вождение бабка Ситникова.
– Всегда бы так, – присоединяются к ней сограждане.
– Хорошего помаленьку.
Заперев кабину, Котов идёт вслед за всеми на пустырь перед автостанцией. Снег уже перестал; на белом ворсе выпавшего отзимка топчется местное голодное человечество.
Это Туча – стихийный, не санкционированный властями рынок.

2

Сюда, на Тучу, как в стародавние времена на ярмарку, местные спешат к прибытию маятников – транзитных, зачастивших в Москву граждан независимой Белоруссии и ещё более независимой Украины. «Иностранцы» везут с собой короба продуктов, расфасованных в минских и киевских гастрономах, цены умеренные, ниже, чем в Дятлове и в столице. Здесь они делают пересадку и охотно избавляются от части груза. Местные, в свою очередь, сбывают им бытовую технику и попутный электрический ширпотреб. Сделки бартерные; зарубежная валюта – гривны и зайчики не котируются, а рубли маятникам нужны на родине, – ходят там наравне с долларом.
– Эй! Ты зачем так смотришь? – возвращает его к действительности резкий, с акцентом голос.
– Чего тебе? – огрызается Котов. Вечная история, стоит ему задуматься, как взгляд его неизменно вызывает у окружающих беспокойство. Некоторые торопливо кланяются, вовсе его не зная, другие хмурятся, пытаясь понять: то ли он собирается сказать им что-то, то ли спросить о чём-то, на что не захочется отвечать. Но всех без исключения взгляд Котова – невидящий, направленный внутрь себя – одинаково раздражает.
Не исключение и этот грач, кавказец лет тридцати, знакомо ощеривший золотые зубы:
– Я тибе деньги должен, да? И не отдавал?
С недавних пор Туча контролируется азербайджанцами, грачами, как нарекли их в Дятлове, – золотозубый как раз запихивает в барсетку скомканные купюры, надо полагать, дань.
– Какие деньги?!
– А зачем на меня смотрел?
– Я на тебя смотрел?!
– Ты на меня смотрел!
Сплюнув, Котов идет к автобусу. Шестёрка золотозубого подбегает, когда он заносит ногу, чтобы подняться на своё место.
– Мужик, что хотел сказать?
– Я?
– Ты!
– Кому?
– Гарику!
– На кой он мне упал, Гарик твой!
– Смелый, да?
– Тебе чего надо, молокосос?
– Кинджал не боишься, нет?
Смерив глазами натрыжного холуйка (в «косухе», блин, в слаксах и тоже с золотой фиксой), Котов прицеливается в него пальцем и произносит раздельно, для лучшего усвоения:
– Три года назад вот так же один муслим про кинжал спрашивал. До сих пор – как живой – перед глазами стоит.
Шестерилка пятится, урчит злобно, оглядывается на своих.
– Ну или почти как живой! – уточняет Котов. Пути его уже дважды пересекались с золотозубым Гариком. И оба раза, как электрические провода, – треща и просыпая искры. Первый раз дело было в универмаге. Котов присмотрел матери полушубочек (что-то всё прихварывает его Зоя Дмитриевна, подкашливает); как на грех не хватило денег, пришлось попросить продавщицу подождать с полчасика, пока не принесёт всю сумму. Златозубый небрежно потеснил его, выложил на прилавок банковскую упаковку: «Зачем ждать-догонять? Я беру, сдача не нада!» Если бы продавщица не вручила Котову чек и не умыла хама, сказав, что товар продан, столкновение было бы неизбежно. Второй раз – когда грачи ехали без билетов. Котов напомнил им об этом во всеуслышание, по трансляции. Гарик-хмарик вскочил, вытащил пятисотку: «Хватит за всех?» Котов продержал его с вытянутой рукой до остановки; остановившись, внимательно осмотрел купюру – не фальшивая ли, сказал «хватит» и отмотал билетиков на пятьсот рублей.
Интересный был рейс, ничего не скажешь.

Сделав ещё три ездки, он высаживает пассажиров и сворачивает с маршрута. В этот час у Котова перерыв.
Он ставит автобус к себе во двор, поднимается на второй этаж.
Зоя Дмитриевна сидит за кухонным столом, пишет что-то сосредоточенно.
– Прокурору Бревнову жалобу составляю... – кутаясь в шаль, с сердцем говорит она. – Уволили!..
Защищая права рабочих, мать, похоже, дошла до ручки: осунулась, почернела, обострился кашель, постоянно скачет температура.
Эльмаш претерпел уже два сокращения, перешёл на неполную неделю и бессрочные отпуска. При акционировании (теперь завод называется АО «Квант») рабочим выдали по половинке акции, связав руки и сделав виновниками собственного бесправия. Контрольный пакет оказался у Райцына, гендиректора, и его зятя, Виктора Яновича Молочая, главы дятловской администрации.
– ... Двадцать семь лет непрерывного стажа, девчонкой в подсобницах начинала. И теперь на улицу? Мне ж до пенсии как медному котелку!
– Ваши вроде бастовать собирались.
– Кому бастовать, сынок? Неугодных выжили, а кто остался, за своё место зубами держатся... – Наливая чай, мать направляет струю не в чашку, а в сахарницу (Котов вовремя перехватывает ее руку). – Ой, что это я...
Зое Дмитриевне сорок пять, но по ней не скажешь: стройная, хрупкая даже, не то что её подруги, тётки из профсоюза. Котов гордится ею. В весёлую минуту подначивает насчёт замужества. А в самом деле, сколько можно тянуть резину? Есть у матери воздыхатель, инженер-экономист Кива Яковлевич, бобыль; дело, однако, застряло на мёртвой точке и стоит на ней лет уж пять, поди. На подначки Зоя Дмитриевна не реагирует, а раньше сердилась, хотя видно было, что тема её волнует. Иной раз краснела совсем по-девичьи, усаживалась за машинку и строчила какую-нибудь обнову. Новой кофточкой или блузочкой обычно дело и ограничивалось – с постоянством экономиста могла сравниться лишь его нечеловеческая застенчивость.
– Ладно, ма. Не расстраивайся, прорвёмся. Меня пока что не сокращают. Вот выдам тебя за Киву... Кстати, когда он намерен свататься?
Мать уходит от досужего разговора:
– Я тебя не спросила, супчик-то не просватался? Хотела утром на холод выставить и забыла. Совсем уж память потеряла.
– Супчик – нормальный ход. Главное, про лекарства не забывай.
– Да толку-то от них. В воскресенье в баню пойду, пропарюсь как следует. Может, тогда очапкаюсь.
Зоя Дмитриевна начинает кашлять – как всегда, когда речь заходит о её лёгких.
– Вот что, ма! Производим с тобой родственный обмен.
– Как это?!
– Не пугайся, я перейду в твою комнату, ты в мою. И не возражай. Временно, до тепла.
Его комната проходная, но тёплая и просторная, в ней они принимают гостей и иногда обедают в выходные дни. Комната матери, правильнее сказать, каморка, – угловая наветренная, и Котов считает, что всё зло в панельных швах.
Кроме швейной машинки и платяного шкафа, в каморке ничего нет; из украшений – только иконка над изголовьем, да на стене у двери – застеклённая рама с семейными фотографиями. Три снимка матери разных лет: школьница, в девушках, и ещё одна, на которой она любуется годовалым сыном. Все остальные – его, одиночные и с друзьями. Самый последний снимок, когда воевал в Чечне. Приветственно машущий в объектив, Котов сидит верхом на горском косматом ослике; надпись внизу гласит: «Ждите, я уже выехал!»

3

В полночь смена его кончается – только забрать с автостанции пассажиров, прибывающих из Москвы экспрессом, и отвезти в город. После чего можно с чистой совестью парковаться.
Когда он въезжает на свою стоянку, междугородний ещё в пути. Перрон, мокро отсвечивающий под фонарями, пуст, безлюден; Тучи нет – разбрелась, разъехалась, рассосалась.
В зале ожидания автостанции, у витрины закрывшегося буфета, под фикусом, укладываются на ночлег двое бомжей и карлица с бигудями на голове. Поодаль, за сдвинутыми секциями деревянных кресел, резвятся трое подростков – играют в жмурки. Не обращая внимания на бродяжек, квакают, мяукают, улюлюкают. Водит Кикс: с завязанными глазами шарит вокруг себя, приседая и растопырив руки. Двое других скачут у него за спиной, пинают, навешивают подзатыльники. Кикс вскрикивает, замирает внезапно, прислушиваясь к топоту, и снова хватается за пустоту.
– Это разве дети? – негодует карлица. – Дикари каки-то! Кто эдак играется? Сроду никто эдак в жмурки не игрывал.
– Последний раз предупреждаю! – вскипает бомж, заросший до глаз, словно неандерталец. – Кончайте на фиг!
– Ну их, Валерий Палыч, – подаёт голос его товарищ, щупленький, узколицый. – Авось устанут и прекратят.
Карлица, заметив Котова и связывая с его появлением некоторые надежды на укрощение распоясавшихся мальчишек, проворно выкатывается из-под фикуса. То, что он принял за бигуди, на самом деле танкистский шлем. Карлица плюётся остервенело:
– Тьфу на вас, паразиты! Чуча вам в шары-те!
– Кикс, сдёрнув шарф с лица, орёт на неё:
– Ты, молекула! Рейтузы в ушах не жмут?
– Ково?
– Шлем под мышками не потеет?
– Тихо! – властно говорит Котов. – Пацаны! Вы тут чего зависли?

Подростки рассматривают его с молчаливым вызовом. Один, постарше, отвечает миролюбиво:
– Дак мы, это, «Икарус» ждём. На Москву.
– На ночь глядя?
– Утром будем на Трёх вокзалах.
– А с утра самый клёв! – встревает Кикс.
– Клёв?!
– Бизнес! – И Кикс довольно похоже передразнивает рекламу: – Кто не успел, тот опоздал! Вливайся!
– Бизнесмены... Вам учиться надо, а не болтаться по Трём вокзалам!
– Ага, и после уроков помогать маме.
– Эта реплика – её невинным баском произносит тот, что постарше, – приводит дружков в восторг:
– Ещё макулатуру собирать!
– Бабушек через улицу переводить!
И ведь совсем детские, чистые лица, искренне огорчён Котов.
Кикс достает пачку «Мальборо», предлагает широким жестом, но и не без опаски:
– Угощайтесь!
– Ты и водку пьёшь? – хмурится Котов.
– Не-а. Только виски.
– Сколько тебе лет, парень?
– Тринадцать!
– Что ж из тебя будет годков этак через десять? Если доживёшь, конечно?
– Шеф, иди-ка ты на икс-игрек!
– Ну наглец... – По сложившейся уже традиции Котов пытается схватить паршивца за воротник и промахивается. С лаем, кваканьем и мяуканьем подростки пускаются наутёк.
Котов, кинувшийся было догонять, слышит осуждающий голос карлицы:
– Во, и этот играть наладился.
Бухтит что-то волосатый бомж, второй зевает:
– Господь с ними, Валерий Палыч. Почивайте. Спокойной ночи, Зинаида Абрамовна.
– И то, Кызя, – кряхтит карлица, заворачиваясь в драное одеяло.
Котов, усмехнувшись, идет на выход.
У тамбура, в оконной нише, прячется не то девушка, не то девчонка, облачённая явно не по сезону в одно лишь платьице. Взглянув внимательней, он обнаруживает, что пигалица босая и никакой обуви возле неё нет.
– Эй, – негромко окликает он.
– Что вам? – На мокром (от слёз?) лице блестят испуганные глаза.
– По морозу босиком к милому ходила?
– Вас не касается...
– Я водитель городского автобуса. Через несколько минут отправлюсь. Между прочим, последний рейс.
Девушка молча поджимает ноги.
– Поехали. Простудишься ведь тут, дурёха.
– Ну что вы уставились? – с тихим отчаяньем говорит девушка. – Смотрит, как удав на кролика...
В окне беззвучно проплывает ночной экспресс – нужно идти встречать.
– Ну, вольному воля... – Котов резко отворачивается, спешит к своему «ЛАЗу».
Поднявшись в кабину, он наблюдает, как у «Икаруса» снуют юные бизнесмены, грузят картонные ящики с эльмашевской маркировкой. Не надо напрягать извилины, чтобы догадаться о содержимом ящиков: удлинители, тройники, штекерные разъёмы, зажигалки для плит газовых, ещё какой-нибудь ширпотреб... На АО «Квант» это называется реализацией мелким оптом. Расчёты ведутся налом, без участия государства. Недавно стали выпускать фильтры к водопроводным кранам, значит, скоро потащат фильтры. По словам Зои Дмитриевны, на производство разных пустых безделок идёт стратегическое сырьё – под лозунгом разоружения и конверсии. Себестоимость безделок намного выше, чем отпускные цены, а это уже откровенное разграбление государства.
Ж-жульё... – сплёвывает он в окно, имея в виду и Райцына, и Молочая, и всю их подлую камарилью.
К автобусу никто нейдёт. Видно, прибывшие из Москвы разъехались на личном транспорте, либо живут поблизости и ушли пешком.
Котов думает о девахе. Каким образом она очутилась тут с босыми ногами и голой шеей? Конечно, это не его дело, но и не дело оставлять её в обществе трёх бомжей. Он откидывает сиденье, вынимает из рундука резиновые безразмерные сапоги.
В зал ожидания он вносит их в тот момент, когда Зинаида Абрамовна, подпрыгивая, норовит дотянуться до стоящей в оконном проёме девушки:
– Как путней покурить предложила! Такой хороший бычок! А она хрясь по морде!.. Ну щас я те устрою поле чудес...
Котов вмешивается в конфликт:
– Зинаида Абрамовна!
– Ково тебе?
– Пройдите под фикус! Девушка некурящая. Ей домой нужно.
– На поскотине ейный дом! Вторая канава справа!
– Ну вам-то что надо? – всхлипывает девушка, распластавшись на оконной раме, как на распятии. – Оставьте меня, пожалуйста, ну прошу же...
– Надевай сапоги. Живо.
– Он подаёт ей руку, и девушка не отталкивает её. Оперевшись, слезает на пол, шмыгает носом:
– Побольше размером не было?
– Там внутри портянки. Намотаешь, вокурат по ноге будут.
Дождавшись, пока она неумело навернёт портянки и всунется в сапоги, Котов накидывает ей на плечи свою шофёрскую куртку.
– Ну и на кого я теперь похожа? – говорит девушка, запахнувшись и оглядывая себя полными слёз глазами.
– На папу с мамой. Пошли!
В автобусе она забивается на заднее сиденье, в угол. На приглашение сесть рядом не реагирует.
Котов выворачивает на трассу, врубает третью.
Город как вымер: ни машин, ни прохожих. Две или три остановки он минует лишь притормаживая, как полагается по инструкции. В этот час на улицах правит уголовная крутизна.
Подумав об этом, он привычно нашаривает в ногах кованую монтировку. Девушка, завернувшись в куртку чуть ли не с головой, отчуждённо трясётся в своём углу.
И опять пусто на остановке. И всё-таки он сбрасывает обороты, косится на выносное зеркало. Увиденное заставляет его резко затормозить: из-за кустов, облепленных мокрым снегом, выбегает мужчина лет сорока, высокий, в распахнутом кожаном длиннополом пальто, в белом развевающемся кашне.
Мужчина спасается от погони.
Котов успевает засечь, что преследователей двое, два амбала в вязаных менингитках, и что отрыв у лидера каких-нибудь десять метров. Картина происходящего, хоть и уменьшена сферой зеркала, не утрачивает зловещего своего смысла.
Девушка вскакивает; хлопая голенищами, бежит к кабине:
– Не открывай!
Но Котов уже рывком запустил пневматику – створки с лязгом складываются, чтобы принять преследуемого, и тут же захлопываются. И следом, с секундным отставанием, раздаётся удар в торцевое окно автобуса. Котов, отжав сцепление, оглядывается: по запотевшему стеклу стремительными тенётами расползлись трещины.
– Ну ты подумай... Дубинкой вмазали! Вот подлюги...
Закусив губу, он резко бросает «ЛАЗ» задним коротким ходом. Что-то шмякает, шваркает по обшивке, затем уши режет истошный мат.
– Двое в ауте, – подводит итоги Котов. – А стеколко плакало! И ведь нигде не достать нынче!
Раздаточная коробка со скрежетом выдает скорость, словно бы это он, Котов, скрежещет зубами от возмущения.

4

Мужчина, держась за поручень, тяжело дышит; из-под спутанных, с сединой, волос подсачивается струйка крови.
– Эй, с вами всё в порядке? – окликает его Котов.
– Спасибо... – Хватаясь за ручки кресел, мужчина перемещается по салону, усаживается на переднее.
– Покажите-ка, что у вас с головой, – склоняется к нему девушка. – Ссадина, – ставит она диагноз. – Не очень глубокая, но кровоточит.
– Возьми аптечку, – говорит Котов.
– Это она?
– Она.
– Пустяки, ничего не нужно... – морщится мужчина. – Высадите меня, пожалуйста, у Дубков.
– Высадим, мимо не провезём, – обещает Котов.
Девушка, подтянув рукава, хрустит пергаментом, извлекает марлевую салфетку, достает пузырёк с жидкостью.
– Тут что? Гидроперит?
– Борная.
– Пойдёт. – Смочив тампон, она промывает рану, умело накладывает повязку. – Потерпите... так... хорошо.
– Чёрт их знает, чем я им не понравился, – говорит мужчина скрипучим, без модуляций голосом. – Набросились как собаки!
– Ничего подобного, – возражает Котов. – Вы им понравились. Особенно ваш кожан и карманы в нём.
– Да забирали бы, мура какая... Но зачем же сразу по голове?
– Ударили, видимо, по касательной. Иначе бы череп лопнул.
– Вероятно, я в этот момент ваш автобус услышал и повернулся.
– В шляпе были?
– Ну да, а что?
– В это время суток надо ходить в каске.
– Я не шёл, – не отвечая на шутку, рассказывает мужчина. – Ехал в машине. Заглох мотор. Пришлось бросить и пойти пешком.
– И как на грех радиотелефон испортился! – веселится Котов.
– Да нет, телефон-то как раз действовал! Дежурный в гараже трубку не снял, подлец. Пьяный, небось, валяется. Ну, утром он у меня бедный будет...
– Приехали, – говорит Котов. – Дубки!
– Спасибо вам, молодые люди. – Мужчина кладёт на щиток панели роскошно выполненную визитку. – С меня причитается! До свидания, всего доброго.
– Вам обязательно нужно сделать противостолбнячный укол, – предупреждает девушка.
– Хорошо... – Пристально поглядев на неё, выйдя из автобуса и оглянувшись, мужчина скрывается в темноте.
– Ну и взор у этого... деятеля! – говорит она, передёрнув плечами. – Донага раздел! Просто наглец какой-то.
– Не то говоришь, подруга! Он же раненый.
– Знаем мы таких раненых. И подругой меня, пожалуйста, не называйте. У меня имя есть, могли бы поинтересоваться.
– Я бы поинтересовался, – сконфужен Котов, – но боюсь показаться наглым.
– Ну и напрасно. Между прочим, ваше имя я знаю.
Котов вопросительно заглядывает ей в глаза; усмехнувшись, кивает на водительскую табличку:
– Кошкарёв А.Я. – это сменщик. Мой вкладыш куда-то запропастился.
– Кошкарёв – это тучный такой. И прозвище у него – адский водитель. Не ездит, а ползает, как муха по липкой ленте.
– Точно! – смеётся Котов.
– А вас зовут Котов Алексей Дмитриевич.
– Так ты действительно меня знаешь?! Ну, прикол! А тебя как звать?
– Люба.
– Люба... Любовь... Прекрасное имя! – почти искренне восхищён Котов.
–  Уж какое есть.
– Подкинуть тебя домой, Люба?
– Мне в таком виде дома показываться нельзя...
– Выходит, тебя тоже раздели где-то?
– Почему тоже? Этого, шишку-то, не раздели ведь. Подумаешь, шляпу потерял. Может, у него их много.
– А тебя и раздели, и разули. Как же это вышло?
– Девчонка одна на день рождения заманила. Прихожу, как дура, с цветочками, а там этих грачей... стая! Сначала всё вроде в норме было, потом поддали, сволочи, и как с цепи сорвались. Часа два отбивалась. Один гадёныш куда-то засобирался. Я кричу этим, мол, с ним хочу. Думаю, с одним как-нибудь совладаю. Сели в «мерёз», погнали...
Девушка, переживая произошедшее, умолкает, глотает немые слёзы. Котов сочувственно подсказывает:
– В общем, прокатил на лохматом мустанге?
– Прокатил... На пустырь завёз и в атаку. Из плаща выдернул... А туфли я уже в бою потеряла.
– Как это? Ты каратистка, что ли?
– Свалились!
– А на автостанцию как попала?
– Не помню... Из машины выпрыгнула и дай Бог ноги. – Чистое, с нежным овалом лицо её кривится от отвращения. – Ещё бомжи эти, лилипутка с окурками... А запах! Хуже чем от помойки. Жуткие опустившиеся типы.
– Они не опустившиеся. Они опущенные.
Девушка тяжело вздыхает:
– Я сейчас тоже не лучше выгляжу.
– Но пахнешь лучше.
– Благодарю.
– А скажи, Любаша, какой у тебя размер?
– Чего?
– Ноги.
– Тридцать пятый.
– Тогда порядок! А насчет остального и так видать. Фигура – сорок четыре, бюст – нулевой.
– Много вы понимаете, – фыркает девушка.
– Слушай, давай на ты. Не такой уж я старый, тридцати нет.
– В январе вам исполнилось двадцать шесть. Шестнадцатого числа.
– Ты в паспортном столе служишь?! – Котов даже затормозил.
– С чего вы взяли?!
– Так ты же буквально всё про меня знаешь!
– Не всё. И потом я ещё учусь.
– На паспортистку?
– На медсестру. В Москве, на втором курсе.
– А что ж ты в Дятлове делаешь? Учебный год вроде ещё не кончился.
– Я здесь на практике, в горбольнице. Дядя помог, чтобы направили по месту жительства...

Преимущество маленьких городов: всё рядом. Котов глушит мотор:
– Прибыли.
– Куда?
– Ко мне.
– А кто у тебя дома?
– Мать.
– Я не пойду!
– Ладно, сиди здесь. Я скоро.
В квартире повсюду горит свет, пахнет лекарствами. В сдвинутом с места кресле дремлет соседка Ситникова.
– Марья Трифоновна, что случилось? Мама где? – будит её Котов.
– Увезли... – Старуха пускает слезу, не успев проснуться. – Увезли нашу Зоиньку, в больницу упёрли на «скорой помощи»...
– Как в больницу?
– Зашла к ней прогноз глядеть, мой-то «Рекорд» издох, а она вся пышет и мечется на диванчишке... Зоя, Зоя, журю её, что с тобой? Как не слышит! Хорошо, хоть дверь-то была не заперта, а то бы... Я к Балакиным, звонить в «скорую». Приехали трое, два мужика да баба. Давай мять, трясти, колоть чем-то...
– Что они сказали? Что с ней? – перебивает Котов.
– Что оне скажут? Сказали: отойдите и не мешайте! Завернули фунтиком в одеялко, счас на носилки и бегом в машину!
Котов идёт на кухню, отворачивает кран и хватает воду осохшими вдруг губами.
– ...Я тут приготовила, Олёша, чего в больнице-то ей понадобится, вот погляди-ко. Вот тут рубахи ночные, халат, полотенчико...
– Спасибо...
Он сгребает с полочки в ванной туалетные принадлежности, опускает в пакет и засовывает в приготовленную соседкой сумку. Он действует, как автомат; наконец ловит себя на том, что стоит, уставившись в платяной шкаф. Что ему надо в нём? Ах, да, Люба... Он нашаривает внизу туфельки, снимает с вешалки плащ Зои Дмитриевны.
– Нашто ей плащ-то, Олёша? Сопрут! И туфли ей там ни к чему. Я ей хлопанцы положила.
– Надо, – говорит Котов. Он пропускает соседку вперёд, на выход, и запирает дверь. – Спасибо тебе, Трифоновна. Спокойной ночи!
– Какое там спокойной ночи! Мне теперь не уснуть. Привет сказывай. Завтра испеку оладушек, принесу, скажи.
– Спасибо.
– Во дворе он натыкается на свою подопечную.
– Что так долго-то? С матерью поругался?
Котов понимает её не сразу, отвечает сухо:
– Увезли её. С высокой температурой. Я сейчас к ней поеду.
– В больницу?
– Куда ж ещё.
– А можно мне с тобой?
– Зачем?
– Я в больнице как у себя дома. Мало ли что. Я тебе пригожусь, Алёша. – Юркнув в салон, Люба быстро переодевается, возвращает ему куртку и сапоги. Плащ и туфельки Зои Дмитриевны ей впору, сидят будто собственные, не убавить и не прибавить. – Мама у тебя молодая, поправится обязательно!..

5

А город спит, подсвеченный нечаянными снегами, спит братва, спят будущие её жертвы, спят чистые и нечистые, несчастные и счастливые...
– Ты говори, говори, Люба, – просит Котов, – расскажи что-нибудь...
– Да что рассказывать-то?.. Всё уже рассказала...
Дорога такая, что надо глядеть в оба. Какой-то «жигуль-девятка» тащится за ним следом. Он фиксирует это механически, вслушиваясь в звон в ушах.
Любин приглушенный возглас доходит до него не сразу:
– Ну что это там царапает!
– Где?
– Да вот сзади, на шкирке, где шейные позвонки...
Котов, глянув на неё коротко, объясняет:
– Петелька вешальная. Она у мамы из цепочки сделана… Шея-то у тебя голая, вот и царапает.
У здания горбольницы, заметённые снегом, жмутся малолитражки, по всей видимости, принадлежащие медперсоналу, – некоторые без колёс, на подставках из кирпичей. Урчит на холостом ходу дежурный больничный рафик.
Люба вскрикивает:
– Вот он!
– Кто?
– Не кто, а что: «мерс» поганый!
Котов переключает фары на дальний свет. У пандуса, въехав передком на клумбу, затаилась серебристая иномарка. Ладно, решает он, поглядим на тебя попозже...

В приёмном покое, за барьерчиком, дежурная в респираторе, нацепив очки и тем самым полностью укрывшись от бациллоносителей, мусолит журнал регистрации пациентов.
– ... двадцать три ноль-ноль, мужчина с огнестрельной раной, не то. Двадцать три десять – женщина, приступ аппендицита ... не то...
– А как её имя? – спрашивает с надеждой Котов.
– Кузьминых. Ольга Васильевна.
– Да, не то...
– Ноль часов пятьдесят минут, двое с переломами рёбер, переведены в санчасть ИВС.
Котов обменивается с Любой взглядами.
– Посмотрите что-нибудь около двадцати двух, – подсказывает он.
– Двадцать два ноль-ноль. Мужчина с рваной раной лица...
– Ой.
– Что – ой? Жалко, что ли? – Дежурная смотрит на Любу поверх очков.
– А что с ним? – интересуется Котов. – На сучок напоролся?
– Кто его знает. Но рубец на морде останется будь здоров. Какой-то Тофик, фамилиё Заде, полных лет: двадцать... А! Вот, женщина с пневмонией. Котова Зоя... Дмитриевна.
– Мама, – сглотнув, говорит Котов. – Куда её положили?
– Терапия, второй этаж, одиннадцатая палата.
– Можно к ней?
– Ты что, сдурел? Посмотри на часы-то!
– Я только взглянуть, как она!
– Как... Как все. Спит.
– А вещи? Ей же всё это с утра потребуется!
– Утром и принесёшь. А ты, красотка, чего припёрлась?
– Да я Тане Коновой обещала, у неё ребёночек болен.
– Ушла давно твоя Таня. Клара Фёдоровна подменила.
– Ну так я Клару Фёдоровну подменю.
– Мудришь, девка. Он кто тебе? – Дежурная тычет пальцем в сторону Котова. – Родственник?
Люба мешкает с ответом, вместо неё отвечает Котов:
– Я за ней ухаживаю.
– Ишь ты! Что-то новенькое... И давно?
– Давай сумку!.. – вспыхивает Люба и, схватив сумку, улепётывает вверх по лестнице.
– Любка, куда ты в плаще-то! – кричит дежурная.
– На посту разденусь!
Каблучки затихают за невидимыми дверями.
– А что вас так удивило? – говорит Котов. – В ваше время за девушками не ухаживали?
– В наше-то ухаживали. А в ваше сперва штаны снимут, а потом спрашивают, как зовут.
– Такого за собой не помню.
– Дело наживное.
– Хм!
– Вот тебе и хмы. А вообще, как я погляжу, парень ты серьёзный, самостоятельный. Мой тебе совет: с Любкой не вяжись, добром не кончит.
– С чего вы взяли? – озадачен Котов.
– Красивая она больно. Не про тебя.

Люба, запыхавшись, выпаливает с лестницы:
– Подозрение на двустороннее воспаление лёгких, температуру сбили!
– Ты её видела?
– Спит! Завтра начнут обследовать. Анализы, флюорография и всё такое. – Отдав ему пустую сумку и подойдя к барьеру дежурной, Люба заискивающе улыбается. – Верочка Макаровна, не закрывайтесь, пожалуйста, я провожу только!
Дежурная плетётся за ними к входным дверям:
– Знаем мы эти проводы... Воротишься, позвонишь в кнопку.
Котов и Люба, подстёгиваемые её брюзгой, выскальзывают на крыльцо, сбегают по крутым ступенькам.
– Я послушала, – говорит Люба, – дыхание ровное, пульс, правда, немного уч;щенный, но в общем состояние удовлетворительное.
– Дай-то Бог... – Котова, кажется, отпустило. – Ну что, Люб, посмотрим на этот «мерс»?
– Может, не надо? Ну его!
– Нет уж, давай, – возражает он, – раз есть возможность, почему бы не посмотреть?
Т о ч и л о  классное, вынужден он признать, под капотом не меньше как лошадей двести. Он обходит «мерседес» со всех сторон, дёргает попеременно ручки. Водительская дверца не заперта, и он распахивает её настежь. На приборной панели и на сиденье, кроме мусора, ничего нет, коврики заляпаны сохлой грязью. Котов осматривает заднюю часть салона. На полу валяется скомканный светлый плащ. А вот и побывавшие в переделке, с поломанными каблучками, туфли.
– А говорила, не каратистка! Да-а, плащик куда ни шло, а шпилечки реставрацию требуют, капитальную.
– Может, выкинем?
– Раскидалась... – Котов заталкивает в сумку плащ и шпилечки, увы, вряд ли подлежащие реставрации. – Постой-ка! – спохватывается он. – У тебя же должна быть сумочка?
– Какая сумочка?
– С дамскими хорохорками.
– Должна...
Он осматривает салон, перчаточницу, багажник. Сумочки нигде нет.
– Чёрт с ней, – улыбается она храбро.
– Да как это чёрт с ней?
– Подумаешь, сумочку потеряла. Зато я тебя нашла! Ну, до завтра? – протягивает она ладошку.
– До сегодня. Второй час пошёл.
– Поезжай, Алёша, – печально говорит Люба. – И не проспи утром. Посетителей пускают с десяти, после обхода...
Котов идёт к автобусу. Поднимаясь в кабину, оглядывается и замирает на одной ноге. Опять «жигули-девятые» мелькнули под уличным фонарём и спрятались за углом ограды. Котову эти прятки не по душе, не нравятся ему ночные автомобили с погашенными огнями, какой бы модели ни были.
– Люба, знаешь что...
Он не успевает договорить, как девушка срывается с места и молча бежит к нему. Как собачонка, заглядывает в глаза.
– А... а как же твоя мама, ведь беспокоится же... – говорит Котов.
– Позвоню утром из ординаторской. Не прогоняй меня, ну пожалуйста...
В автобусе она чинно усаживается на одиночное сиденье у передней двери и застывает с прямой спиной и откинутой головою – словно бросает вызов самой себе. И все последующие минуты, пока он паркуется, сдаёт деньги и документы, пока они шагают к нему на Кольчужную, не произносит ни слова. Котов и сам не испытывает потребности говорить: всё ясно и так, без озвучивания словами.
Дома, уже раздевшись и переобувшись в его тапочки, Люба говорит тихим, с хрипотцей голосом:
– Чаю хочу. Горячего.
Метнувшись на кухню, Котов ставит чайник, потом наскоро умывается, переодевается в домашнее.
Когда он возвращается с чайником и наспех приготовленными бутербродами, Люба лежит в постели.
– Чай стынет, – говорит он.
– Пускай. Погаси свет и ляг.
Котов поступает как велено. Люба выпархивает из постели, хлопает дверью ванной. Через мгновение слышится шум воды.
Он слушает, как она плещется, и пытается представить её нагой. Оленёнок, думает он с нежностью.
Тёплая, пахнущая его лосьоном, она приходит к нему и молча ложится рядом. Котов задерживает дыхание. Люба обнимает его, прижимается всем телом, шепчет что-то скороговоркой...
– Что? Что ты сказала?
– Я тебя привораживаю... – отвечает она чуть слышно. – Не боишься? – Она проводит пальцами по его лицу.
Котов не отвечает. До него доходит вдруг, что если бы не сегодняшние крайние обстоятельства, они запросто бы разминулись, разошлись неузнано, не почувствовав ничего, кроме мимолётного беспокойства.
– Ты или очень чуткий, – шепчет она, – или...
Без всяких или, – угадывает он недосказанное. Нет у Котова никого, весь его мужской опыт состоит из встреч с диспетчершей Ниной Озерцовой, да и то редких.
– Так уж никого и нет?
– Нет. А у тебя?
– И у меня.
– А... раньше?
– В том смысле, как ты хочешь спросить, нет. Целовалась – да. В шестом классе.
Любу знобит, она стискивает зубами край одеяла, и Котов спрашивает испуганно:
– Ты плачешь?!
– Согрей меня, дурачок...
Она рассказывает ему о себе, о школе, о своей детской ещё влюблённости в Котова, такого сурового и неприступного – сбивчиво, скороговоркой, перескакивая с пятого на десятое.
И то, что затем происходит с ними, что бывает лишь в грёзах или во сне, когда всякое слово, всякое действие воспринимается по особенным безрассудным меркам, – всё заполняет радость, упоительная, как падение в затяжном прыжке, как сладкий ужас неотвратимой гибели.
Потом, надолго исчезнув в ванной, Люба прогоняет его туда же, приносит скомканную простыню и заталкивает в корзину.
– Выстираю попозже, днём, – говорит она буднично, по-домашнему, как жена.
– Да ладно...
– Снова снег пошёл! – ахает она уже в комнате, отодвинув штору. – Да густой какой. Жаль, что к полудню он растает.
– Почему?
– Синоптики обещали плюс.
– Почему жаль-то, Любушка?
– Этот снег нас повенчал...
– Она укладывает его в постель, укутывает до подбородка и приказывает уснуть.
– А ты?
– В семь я должна быть в физиотерапии.
– Но ты же глаз не сомкнула, Любушка...
– Мне ни капельки не хочется спать, Алёша!.. Встретимся через три часа. Не опаздывай.
Коротко, с улыбкой она целует Котова и уходит. Щёлкает замок, как спуск невидимого секундомера, начавшего счёт разлуке.
...Он не знает ещё, что отныне и до веку каждое её движение, каждое слово и каждый жест станут для него чрезвычайно значимы и бесценны. Он будет всматриваться, вслушиваться в эти воспоминания, перебирать их в памяти, надеясь на новые, пропущенные подробности.

6

Удивительно, но прогноз погоды, объявленный гидрометцентром, сбылся: с юга пришёл тёплый ветер, согнал брюхатые осадками облака. Небо взлетело ввысь, просияло чистейшей синью, опрокинув на город потоки света. Снег рассолодило, зажоры на глазах вырастают в лужи, в озёра, в заводи.
Котов топчется на перекрёстке, на пятачке суши, наблюдает за двумя первоклашками, обутыми в миниатюрные резиновые сапожки, с поднятыми капюшончиками и ранцами за спиной. Бедолаги ищут брод через неожиданную преграду. Всякий раз, добредя до опасных глубин – ещё шаг и вода хлынет за голенища, – пятятся к исходному рубежу, возбуждённо переговариваются и вновь начинают поиск. Но вот они решают разуться и форсировать водное препятствие босиком. Решение мужское, мужественное, но ведь простудятся как пить дать. Котов подходит к ним, поднимает в воздух за ручки ранцев, переносит через лужу и ставит на тротуар. Первоклашки, откинув капюшончики, провожают его изумлённо вытаращенными глазами.
В больнице он появляется ровно в десять; в вестибюль уже натаскано талой грязи, полно посетителей, ходячих больных и разного персонала.
Дебиловатый вахтёр в камуфляжной форме, с расцентрованными движениями, сам (что очевидно) нуждающийся в невропатологе, преграждает путь:
– Куда?
– В терапию, одиннадцатая палата.
– Второй этаж. – Боец выцеливает пляшущей дубинкой нужное направление.
Котов поднимается по ступеням из крапчатого, некогда шлифованного бетона.
На обшарпанных стенах криво висят замызганные плакатики, на тесной площадке между маршами некто без отчётливых признаков пола, в байковом халате, трясёт таксофон, сожравший, видать, монетку; выше у окна оживлённо дымят ребята в спортивных болоньевых шароварах и расписных майках. Эти, ежу понятно, косят от армии: близится весенний призыв, стало быть, присланы на обследование.
Симулянты обсуждают обеденное меню с коренастой тёткой в поварской робе.
Тётка смолит длинную сигарету, зажав её пухлыми, унизанными золотом и серебром, пальцами. Хорошо устроилась прошмандовка, косится на неё Котов, нашла золотую жилу...
Он входит в терапевтическое отделение. В нос шибают запахи дрянной пищи, дезинфекции и лекарств.
Вдоль сумрачного коридора с рваным, задирающимся линолеумом стоят впритык железные койки и на них – полураздетые старики, старухи, лица вообще без возраста, иные и без сознания. Бледные, с чёрными провалами глаз и ртов.
Коридор кажется бесконечным, как неизмеримость затаившейся по углам смерти. Он чувствует себя почти спасённым, попав в ярко освещённый боковой холл.
Сестринский пост.
Седой элегантный доктор, распушив перья, токует над стайкой девушек, надо думать, таких же, как Люба, практикующихся медичек.
Любы среди них нет.
Поначалу Котов отмечает этот факт как положительный – кому приятно, чтобы твою девушку щипал за щёчку какой-нибудь престарелый селезень, – но ведь они условились встретиться именно в это время... В душу закрадывается тревога.
Женские и мужские палаты расположены вперемешку; в соседней с одиннадцатой, в угловой без номера, ухает децибелами хэви-метал.
Котов рывком отворяет дверь.
Пусто, а маг включен.
Скорей всего, здесь и обитают призывники, увиливающие от армии. Котов подходит к тумбочке с магнитофоном, вырывает шнур. С чувством исполненного долга стучится в одиннадцатую палату.
– Не заперто! – слышится слабый отзыв.
Зоя Дмитриевна лежит на ближней от входа койке, волосы её, неприбранные (впервые на его памяти), разметавшиеся на подушке, пугают Котова своей отдельностью от головы.
– Сынок, что с тобой? Я так плохо выгляжу?
– Что ты, ма! Ты молодцом, – протестует он. – Здравствуй... Здравствуйте все, извините за беспокойство.
Впечатление, напугавшее его, проходит, когда он склоняется, чтобы поцеловать Зою Дмитриевну: волосы её, обычно покрашенные в естественный русый цвет, отросли у корней белым, и эта белизна сливается с белой наволочкой. Пропустила срок или краска вышла, – то-то в последние дни платка не снимала...
– Вот, явился не запылился, – говорит он с напускной бодростью, присаживаясь у неё в ногах.
– И хорошо сделал, домой меня заберёшь.
– А что говорят врачи?
– Да что они скажут, – отвечает мать с интонацией Марьи Трифоновны. – Застудилась, не долечилась...
– Никово-то не городи, Митревна! – встревает востроглазая бабёнка с соседней койки. – Видали её? Домой собралась! Лечащий что сказал? Двух ли, трёх ли сторонняя пневмония! Анализы придут завтра, а нонче она на ренгент записана.
В палате ещё шесть женщин, и каждая спешит со своим мнением – Котов успевает лишь поворачиваться.
– Тише, бабы! – командует востроглазая. – Слушай меня, парень. Митревне даже вставать не велено. А сомневаешься, так поговори с лечащим. Андрей Владимирович его звать.
– Обязательно!
Мать смотрит на него с грустью:
– Ты хоть завтракал?
– А то! – Он спрашивает, что принести, если врач не отпустит её домой.
– Ничего мне не надо...
– Нас тут на убой кормят! – подхватывает соседка, надувая щёки, что должно означать верх сытости.
Со всех сторон сыплется:
– Верно что на убой! Чтоб скорей ноги протянули! Баска колбаска да не скоро Паска! На завтрак чай, на обед чаище...
Котов составляет заказ:
– Значит, так: колбасы... что ещё? Творога?
– Не слушай ты их, милок, – ворчит пожилая женщина с дальней койки, – всё у нас тут есть, только здоровья нету.
– Ладно, спрошу у врача. Что он посоветует.
Короткий, не по росту, халат трещит, когда он нагибается по дороге, чтобы поднять с полу пластмассовую мензурку.
– Какой ты у меня большой, – печально улыбается Зоя Дмитриевна.
У двери Котова придерживают дружным хором:
– Потом зайдёшь?
– А как же!
Люба не появлялась, говорят ему на посту, Андрей Владимирович придёт минут через двадцать-тридцать.
Чтобы не маяться ожиданием в коридоре, Котов идет на лестницу. Обитатели коридора, те кто в чувстве, улыбаются подобострастно, видать, принимают за доктора или служащего больницы.
На лестничной площадке с ним заговаривает дама в домашнем, с оборками, пеньюаре – лидер движения «ББС» (Будущее без СПИДа) Махова Муза Фёдоровна.
«Приму» хотите? – предлагает она по-свойски, раскрыв алюминиевый портсигар.
– Благодарю, бросил, Муза Фёдоровна.
– А я вот тридцать лет собираюсь бросить... – Она багровеет вдруг и кашляет оглушительно, будто бьёт колотом по пустой бочке.
– Когда-то надо, – высказывается осторожно Котов.
– Ох, не говорите!.. Так о чём, бишь, мы? Ах да, об этих стариках коридорных. Многие из них попали сюда по протекции «ББС»! Благотворительная акция. Судите сами: здесь за ними какой-никакой уход, трёхразовое питание, смотрят вволю мыльные сериалы, плетут какие-то свои интриги, не без этого; словом, живут полнокровной жизнью. А дома они обуза, про одиноких не говорю, те сами себе в тягость по нынешним временам... И пенсия, пока они здесь, в целости!
– Там пенсия-то с мухину душу...
– И тем не менее! – Хлопком, по-мужски, Муза Фёдоровна выбивает окурок из мундштука и, кивнув, уходит. Её место с гомоном занимают рекруты.
– Слышь, мужик! – радуются они Котову, как родному. – Срочно требуется офицер связи!
– Офицер? Связи? – не понимает Котов.
– Ну да! За водкой в ларёк сгонять!
Котов свирепеет:
– У вас совесть есть?!
– Совесть – слово иностранное, на русский не переводится!
– Сыны отечества, защитники, вашу мать!
Взбешённый, он возвращается в отделение. Андрей Владимирович на месте, но снова спешит куда-то и ограничивается невнятными медицинскими отговорками. Ясно только одно: ни о какой выписке Зои Дмитриевны речи идти не может.
Вернувшись в палату, Котов присаживается у её постели с самым безмятежным, весёлым видом. Но как ни изображает удовлетворение от беседы с доктором, провести мать не очень-то удаётся.
– И сколько ещё лежать? – спрашивает она со вздохом.
– Ма, что покажут анализы. Врач говорит, главное сейчас покой, калории и витамины.
– Ну! А мы про что! – одобряют услышанное сопалатницы.
Они подробно наставляют его, что, где и почём купить, и Котов откланивается, пообещав явиться после обеда.
На посту он вновь спрашивает про Любу и слышит в ответ всё то же: не звонила, не появлялась.

7

Талые воды захлестнули город. Транспорта на улицах почти нет, ползают лишь коммунхозовские «жижевозки» – откачивают в авральном порядке септики , да лихачат водители отечественных и заморских джипов. Эти смело влетают в любую лужу и плывут на выбеге скорости, как амфибии.
Сменщика Кошкарёва к их числу отнести нельзя, хотя и служил на флоте, – автобуса не видать. Котов шлёпает по водам, как Иисус Христос.
Для начала он отправляется в центральный универсам. Некогда это был бойкий, с большой пропускной способностью магазин самообслуживания. Теперь продукты изолированы от покупателей доисторическими прилавками с многочисленной челядью и, как следствие, с воротившимися из времён застоя очередями. Половина отделов перепрофилирована на продажу импортных промтоваров, в основном на китайское хуанхэ.
Котов отыскивает гастрономию, натыкается взглядом на копчёные свиные ножки.
– Скольки вам? – елейно спрашивает продавщица.
Котов упирает в неё хмурый взгляд:
– Почему продаёте ножки без педикюра?
– Нивериятно... – обескуражена продавщица. – Чего тольки ни услышишь!
– За такую цену и побрить могли бы.
– Чёрти что!..
За колбасой и сыром надо пилить на Тучу, здесь же ему отпускают кефир, долгоиграющее молоко, яйца (сварят в палате сами, наверняка у кого-нибудь имеется кипятильничек). Он укладывает продукты в купленный при выходе пластиковый пакет – семейная хозяйственная сумка с Любиными вещичками осталась в рундуке автобуса и катается с Кошкарёвым.
В больнице дёрганный вахтер перекрывает ему дорогу:
– Приём окончен. Приходи после тихого часа.
– Да мне передачку только отдать!
– Надпиши кому, санитарки передадут.
Чертыхаясь, Котов пишет записку матери с заверением, что придёт попозже, и оставляет пакет в нише для передач.
На крыльце он сталкивается с двумя практикантками из терапии, спрашивает о Любе.
– Достал со своей Любой! – отвечает та, что помельче и позанозистей. Вторая, тоже, прости Господи, не подарок, складывает губки бантиком:
– Она нам не докладывается!
– А вы хоть матери её звонили?
– Нет, твоих указаний ждали!
У Котова ноет сердце.
Он снова выходит на автобусную остановку и видит, наконец, сменщика, подъезжающего на пешей скорости.
Видит его и сменщик.
– Лёха! Привет! Влезай, что расскажу-то!
В кабине вдвоём с тучным сменщиком не поместиться, и Котов перегибается к нему поверх застеклённой перегородки:
– Здоров, Толян!
– Есть и поздоровее! – шутит тот, разворачиваясь на сиденье и протягивая руку. – Держи краба!
Здороваться с ним за руку, всё равно что пожать весло. Котов, ограничиваясь шлепком, спрашивает:
– Давно на линии?
– Первая ходка, Лёха!
– Что случилось-то?
– А ты кормовое стеколко видел?
– Что на него глядеть.
Но Кошкарёв настаивает, при этом вид у него загадочный.
Котов заглядывает в конец салона. Чудеса. Заднее стекло без единой трещины.
–... Вот, слушай! Выезжаю по утрянке из гаража. Мама моя, заднее стекло еле дышит. Славно, думаю, Алексей Дмитриевич покатались. Где хоть тебя угораздило?
– Ночью. Какие-то лбы чпокнули.
– Лбами?
– Дубинкой вроде.
– А ты? – На лице у сменщика карательное выражение.
– Наказал.
Сменщик удовлетворён.
– Ну вот, на линию с битым стеклом нельзя. Что делать? Хорошо, думаю, постою на ямке, в карбюраторе покопаюсь. Труба чёрным дымит, заметил?
– Есть маленько.
– Только, слушай, отрегулировал, диспетчерша прибегает: Анатолий Яклич, тебя двое борзых спрашивают!
– Тормози, Анатолий Яклич, остановку проскочишь.
Выпустив и впустив пассажиров, Кошкарёв трогается, продолжает с того же места:
– ...Точно, идут! Двое, короткошерстные. У меня монтировка за голенищем, сунул на всякий случай. Чтобы не потерялась. Спрашиваю: «Какие трудности, молодые люди?» – «Вы Кошкарёв Анатолий Яклич?» – «Допустим». – «Садитесь, пожалуйста, в вашу лайбу и следуйте за нами куда покажем». Я говорю: «Вы вообще-то от какой фирмы?» Они посмеялись между собой, говорят: «Не ваше собачье дело, приказано вас перепроводить». – «А в честь чего?» – «Там узнаете». Чудесно, сажусь в автобус, съезжаю со стапелей, выруливаю. Они садятся в свою «девятку», маячат подфарниками, дескать, не отставай. Поехали. Бултыхаем по городу, потом задворками-передворками, и знаешь, куда приплыли?
– Куда?
– На АО «Квант» имени Райцына! Только со стороны запретки, где вояки по ночам продукцию вывозили. Тут меня ссаживают, заталкивают в «девятку» и мчат за город... – Сменщик мотает восторженно головой, цокает и пристанывает, и так – до следующей остановки.
– А дальше? – улыбается отражённо Котов.
Сворачиваем с бетонки, запиливаем в лес, там забор и ворота, мы в ворота и наконец подруливаем к круглому такому строению... как же они его назвали-то... что-то навроде «роторная» !
– Ротонда! – догадывается Котов. – Это же на вилле у Молочая! Кончай заливать, Толян, свечи отсыреют.
– Ты слушай! Ведут меня в эту шайбу, и первое, что я увидел там, Лёха... Стол! А на столе чего только нет! О-о-о! В двух словах: наливай-закусывай. У меня глаза повылазили. И тут, откуда ни возьмись, появляется хмырь в галстуке, лет за сорок, скрипит противным, ржавым каким-то голосом: «Вы кого привезли?!» И весь мой тонус пошел на конус. Шестёрки борзые, бледные, вытянулись по стойке «смирно», лепечут: «Кошкарёва Анатолья Яклича». Ржавый в меня пальцем тычет: «Вы Кошкарёв Анатолий Яковлевич?» – «Так точно, тридцать первый год уже!» – «Где были вчера вечером?» – «Предавался заслуженному досугу». – «То есть вы вчера не работали?» – «Вчера работал мой сменщик Котов». – «Как его имя?» – «Алексей Дмитрич». Ржавый, значит, заглох, лыбится криворото, ни дать ни взять сам себе в ухо шепчет. «Ещё какие будут вопросы?» – спрашиваю. «Извините, – говорит, -– произошла ошибка. Закусите, пожалуйста, раз вы у меня в гостях. Но пить не рекомендую, поскольку вы сегодня за рулём». И подаёт мне вот эту штучку: «Передайте Алексею Дмитричу».
Кошкарёв выковыривает из кармана глянцевый, с тиснением букв, бумажный прямоугольник.
– Оставь на память, – говорит Котов, – у меня уже есть одна.
– Такая же?!
– Тык-в-тык.
– Вон оно что... Значит, борзые-то за тобой являлись!
– Видимо, что так.
– Но красивая вещь! – любуется Кошкарев визитной карточкой. – Сохраню для детей и внуков. Надо же, у самого главы администрации побывал!.. В общем, он тут же сваливает, я, конечно, интересуюсь, чего мне приготовлено из закуски, но борзые, псы долбучие, не дали даже и рассмотреть толком, сейчас меня под руки и опять в машину. Привозят молчком на «Квант», на открытый двор. Выпихнули, не извинились. Я стою, Лёха, и снова глаза на восток и запад: «ЛАЗик» наш весь промытый, на корме стекло целенькое. Новейший триплекс. Значит, в парке у нас нет, на базе нет, а у них как в Греции! Ну и поехал я, откуда приехал... Взял у Аньки путевой лист и – на линию. И тут сразу же тебя вижу!..
– Ну вот, – усмехается Котов, – у зятя ты побывал. Теперь тебе к тестю надо бы.
– К Райцыну? Не-ет, у того уж мне точно не побывать... А ты сам-то к зятю пойдёшь, нет ли?
– Не до него, Толя. Мать вчера в больницу положили.
– Да ну? И какой диагноз?
– Подозрение на пневмонию.
– То-то она подкашливала.
– Еду вот на Тучу за витаминами.
– Это правильно, – сочувствует Кошкарёв. – А знаешь, Лёха, что больше всего обидно? – Упоминание о витаминах возвращает его к давешним впечатлениям. – Блюдо там на столе стояло... – Отпустив руль, он рисует в воздухе нечто соответствующее размерами банной шайке, – вот оно меня наповал убило! Корнеплоды, что из него вываливались, я только однажды видел, в Москве, кило – наша месячная зарплата! Такие, знаешь, лохматенькие, загорелые, на вид как бараньи яйца!
– Кокосы, что ли?
– Не, мельче!
– Киви?
Вот-вот, они. Зверь, который их продавал, штучку при мне разрезал, так     ду-ух от неё... Лесной, земляничный, просто сшибает с ног! – Кошкарёв сокрушённо трясёт загривком. – А насчёт Молочая я так смекаю... что-то ему от тебя надо, Лёха.
– Да шёл бы он.
– Но лучше все же зайди или позвони. Такой человек под землёй достанет.
– Отряхнёт и опять зароет.
– Да-а, палец им в хавало не клади.
– Ты посмотри, Толян! – Котов, пригнувшись, указывает рукой на площадь перед автостанцией. – Что за дела...
– Стрелка, – говорит сменщик.

8

На Туче творится что-то невообразимое, выходящее за рамки рыночных отношений. Возбуждённая толпа мечется по кругу на пустыре, взбивая талую грязь и мусор, в воздухе мелькают палки, кошёлки, ящики. Взлетает чьё-то осиротевшее без головы кепи и падает в никуда.
Стрелку (устное выяснение приоритетов) затеяли, похоже, местные. Вознамерились побеседовать по душам о том, кто гость, кто хозяин в городе. Но не учли южного темперамента собеседников, не учли также их нетерпимость к оборотам речи, включающим слово мать. И стоило одному из дятловцев употребить его для остроты речи, как тут же получил в глаз. Зрители безучастными не остались, а дальше пошло-поехало, ситуация вышла из-под контроля.
– Облом... – говорит Котов.
Вой, крики, свист – всё сливается в один дикий рёв, всё кипит, бурлит и клокочет яростью; невидимый смерч то рассеивает дерущихся, то сбивает в кучу, то вновь размётывает на отдельные завихрения.
– Эта картина без нас неполная! – сопит угрожающе Кошкарёв.
Котов вынужден согласиться, дятловская милиция грачами куплена на корню, так что рассчитывать надо лишь на свои силы. На них он и рассчитывает, отказываясь от предложенного сменщиком гаечного ключа.
– Осади! – ревёт Кошкарёв, врезаясь в беснующуюся толпу. Монтировка в его руке сверкает подобно кавалерийской сабле.
Котов буром идет за ним.
Дятловцы радостно приветствуют неожиданную подмогу, сплачивают ряды; вовсю звучат непарламентские выражения. Украинские и белорусские интуристы, смятые первым шоком, вклиниваются в сражение. Обнаглевший ворог в первую голову обирает их, и славянская тяга к торжеству справедливости бросает их в решительную атаку. Супостаты в панике отступают. Их всего-то человек двадцать, но ополченцы, превосходя числом, наполовину состоят из жинок и молодиц, так что соотношение сил, можно считать, равное. Тем упоительнее победа для победителей и унизительнее поражение для гордых сынов Кавказа.
– Пленных не брать! – призывает чей-то петушиный молодой тенор, и толпа отвечает хохотом.
Грачи, прижатые к брандмауэру вокзала, свирепо вращают белками глаз, но в общем и целом вид их довольно жалок, на заросших щетиной лицах кровоточат ссадины, одежда порвана и заляпана грязью.
– Где ваш Гарик? – протискивается вперед Котов.
– Здесь! – Златозубый (теперь уже без зубов) вывинчивается из-за спин шестёрок. – Смерть мине хочишь? На! – Гарик рвёт на груди рубаху. Жест по сути своей слишком русский, чтобы выглядеть убедительно, отдаёт дешёвкой.
– Ты, долбаный кнут, слушай и делай выводы, – произносит членораздельно Котов, на ходу постигая народную дипломатию. – Убивать вас никто не собирается, на кой хрен вы нам все упали... Сейчас тихо-мирно пройдёте в автобус. Вас отвезут на московское шоссе. Дальше как хотите, пешком или на попутках. Но чтобы в Дятлове вашего духу не было! – Одобрительный гул подкрепляет его слова. – Толян, подгони автобус!
– В честь чего это? – артачится Кошкарёв. – Сами дойдут, не маленькие. А ну за мной! – командует он зычно.
Теснимые победителями, бормоча непереводимые на русский язык проклятия и угрозы, побеждённые бредут к автобусу.
– Мы еще вернёмся! – кричит вырываясь Гарик.
– Вернётесь – закопаем! – сулят ему и его джигитам.
Мало-помалу Туча успокаивается, обретает обычный деловой вид.
Подходит очередной экспресс из ближнего зарубежья – торговля оживляется, звучат бойкие зазывные голоса.
– В Луцку не по-людску, а в Орше и того горше! – сетует на жизнь пеклая молодица, выкладывая на доски домашнюю колбасу, твёрдый, как сыр, творог и нежный, как творог, сыр, запаянную в целлофан сметану. Затем сноровисто воздвигает горку из крупных, зимнего сорта яблок, обкладывает её зелёными перцами и аспидно поблёскивающим черносливом. Выставку завершают гирлянды золотистого лука и сизобокого чеснока. Натюрморт вопреки жалобам молодицы наталкивает на встречное рассуждение: возможно, жизнь в Белоруси и горше, чем на Украйне, однако сытнее в сравнении со срединной Русью.
– Бери, хлопче! Дар не купля! – нахваливает она товар.
Как зачарованный, Котов изучает дары Полесья. Из этого состояния его выводит появление милицейских машин с мигалками. Головная, разбрызгивая лужи и вереща сиреной, въезжает в импровизированные ряды. Из распахнувшейся дверцы высовывается штиблет, нащупывает опору, затем вылезает всё остальное, образуя поджарую фигуру следователя Скороскокова. Выдающийся далеко нос и маленький подбородок делают его похожим на злую птицу. Ветер ерошит одинокую, как хохолок дятла, прядь на темени, в немигающих глазах – ледяной холод.
– Котов Алексей Дмитриевич?
– А то вы не знаете.
– Попрошу в машину.
– Зачем? – обескуражен Котов. Два милиционера вырастают сзади. – Да в чём дело-то?
– Задерживаетесь до выяснения обстоятельств.
– Каких обстоятельств?
– Отягчающих. – Скороскоков сурово смыкает рот и открывает его лишь спустя час в ИВС, изоляторе временного содержания. – Обвинение вам предъявят.
Гулко звучат команды, гремят запоры, двери, решётки из арматурного некрашеного прутка.
Камера рассчитана максимум на троих, но народу набито больше, и Котов ищет место, где можно было бы притулиться.
– Блошки-вошки! – слышится знакомый хрипатый голос. – Котовский! Лёха!
Антон Булыгин, расшарашив руки, выступает ему навстречу, обнимает медвежьей хваткой.
– Антей? – не столько обрадован, сколько удивлён Котов. – Ты-то как тут?
– А? Что ты спросил?
После контузии (перед самым дембелем) Булыгин почти оглох, но слуховой аппарат не носит, ссылаясь на головную боль.
– Как ты сюда попал?
– Через двери! – Антон смахивает с нар двух запойного вида узников. Усадив друга, усаживается рядом. – Привезли вчера, говорят, устраивайся поудобнее! А ты чего тут забыл?
– Забрали на Туче. Без объяснений.
– Вот и я, не знаю на что подумать! Сижу дурак дураком.
На широком лице Антона – скорбно-свирепое недоумение. Котов обнимает его за плечи, встряхивает ободряюще:
– Ну-ну, братан, держи хвост морковкой!
На гражданке Антон дольше всех не мог найти себе применения; пил всё, что горит, на хлеб зарабатывал грузчиком в продовольственных магазинах. Гнали его отовсюду, куда бы ни нанялся, и не за пьянку, что было бы не так обидно, а за вмешательство в торговые махинации. Позапрошлой осенью вдруг исчез – оказалось, подался в фермеры. Строго говоря, ферма его была просто пасека, взятая в аренду у пригородного совхоза. Два десятка пчелиных домиков и сторожка. Место тихое, привольное, удалённое от людской неправедной суеты. Сторожку он перестроил для постоянного проживания, лично Котов завозил кирпичи и тёс, помогал подводить фундамент взамен сопревшего. Пил Булыгин теперь исключительно медовуху, и это не замедлило дать положительные результаты: одно ухо, по его словам, уже открылось на семьдесят пять процентов, значит, никуда не денется, оттопырится и второе, секреты воздействия медовухи на человеческий организм до конца не исследованы – ни медициной, ни добровольцами из народа.
– А пчёлы на ком остались?
– Так они ещё спят, Алёха! Только храп стоит! – Взгляд Антона добреет: пчёлы его любовь, говорить о них он может сутками. – Сейчас у них период анабиоза, а через пару месяцев или раньше....
Котов выставляет ладонь стоп-сигналом:
– Расскажи, как тебя замели.
– Да пнул я его нечаянно. Вот этой, что ли, ногой... Нет, этой! – Антон задирает кирзач внушительного размера.
– Его – это кого?
– Ну, этого, инспектора из налоговой. Покажите, доскрёбся, ваши бухгалтерские документы: сколько производите мёдопродукции, куда сбываете, по какой цене. Я, значит, развернул его к выходу, а нога-то и сорвалась. Получилось, пнул. Где-то в районе копчика. А что с ней сделаешь? Нога, она и есть нога, блошки-вошки. Возвращается аж с тремя ментами. Хвать меня под белые руки и – в ментовоз. Наручники надели, падлы. Я говорю, я ж его не руками, ногой обидел, надевайте в таком случае кандалы!..
– Ментов не пинал?
– Да ну, обувь трепать. Им теперь такие права дадены... в морду плюнешь, драться лезут, законченный беспредел! А Гендос этот...
– Какой Гендос?
– Скороскоков, Геннадий Саныч. Дело прошлое, в юридическом тогда учился. Наглый такой студент! Светка наша ему понравилась, проходу, змей, не давал. Пришлось пару раз изладить ему уныние. Ну так вот, я ему говорю: ты-то чего припёрся? Делать тебе нечего? Ты, говорю, дознался, кто Глебку Чижа стоптал?
– А он?
– Морду набок и как не слышит. Ну, блошки-мошки-вошки!
Жаль Чижа. Помнишь, в девятом классе...
Стиснув челюсти, Котов гоняет взбухшие желваки. Смешливый заводной Чиж, незадачливый предприниматель, сбитый автомобилем и брошенный без помощи, как собака, взывает к мести.
– Всё помню, Лёха...
Забранный в «намордник» свет в камере кладёт на их лица густые тени.
Сокамерники, с интересом наблюдающие встречу двух боевых друзей, тактично отворачиваются, переносят внимание на другой объект. В углу у параши сидит, ноги кренделем, бомж, заросший волосом, как лешак. Утомясь чесаться, тащит с себя пальто и, ожесточенно строча зубами, прорабатывает швы на вороте.
– Валерий Палыч! Ну кто ж так делает? – комментируют его действия. – Ты бери каждую насекомую по отдельности, да не за лапки, вырвется! За шею хватай! Это не она, мужики, это он, самец, ишь здоровый какой! Скуси ему бошку, Валерий Палыч! Не-не, сперва оторви детородный орган! Оторви и дай попишшать от горя! Чтоб другие казнились!
В «кормушку» заглядывает контролёр.
– Камера! Чего разорались?
– С педикулёзом боремся, гражданин начальник!
– Я вам покажу борьбу! Котов! На выход!
Антон наскоро обнимает друга:
– Лёш, вытащи меня отсюда!
– Сперва себя пущай вытащит, – ухмыляется контролёр. – Лапы за спину!
– Держись, Антей! – кричит Котов в захлопывающуюся дверь.
– Не оглядываться! Вперёд! Стоять! Морду к стенке!

9

Эти окрики сопровождают его на пути в кабинет следователя. Он не знает, за что задержан. За драку с грачами? Сомнительно, чтобы менты отреагировали так скоро: по времени Толян был ещё в пути, когда на Тучу прилетели милицейские «канарейки». Но даже если за драку, если допустить, что каким-то ускоренным способом они дознались о стрелке... Да ведь к их приезду всё уже кончилось, никто не убит, не ранен по большому счету, ну начистили рыла двум-трём... пяти-шести... десяти-двенадцати... Так сами ж грачи натряхивались!
– Аникина Любовь Сергеевна – это имя тебе о чём-нибудь говорит? – сухо спрашивает Скороскоков.
– Аникина?
– Любовь Сергеевна!
– … Сергеевна…
Следователь вскакивает со стула; привстав на носки, заглядывает в глаза:
– Где Люба?!
Пауза затягивается удавкой. Котов понимает, что ответить надо тотчас же, но язык будто присох к нёбу.
В эту минуту опер, капитан Трошкин, вносит в кабинет что-то белое, завернутое в полиэтилен. Котов видит это боковым зрением, но рассмотреть не может, потому что не может, не причинив увечья, освободиться от рук следователя, вцепившихся в отвороты куртки. Ведь это он, Котов, должен спрашивать, где она, он же места себе не находит с того самого часа, когда не встретил её в больнице, как уговаривались! Вы же власть, вы в ответе за своих граждан!..
– Изъяли у него в квартире, – докладывает капитан.
Скороскоков разжимает пальцы.
– Разверни.
Трошкин разворачивает пакет.
На простыне кровь.
– Свежак, Геннадий Саныч! В ванной нашли, в бельевой корзине.
– Слушай, ты, щенок... – негромко, налегая на шипящие, говорит следователь. – Люба – моя единственная племянница...
Только что Котов готов был выложить всё, как на духу, вместе разобраться с недоразумением, но после этих слов замыкается окончательно.
– Всю жизнь за отца ей был! – Взгляд Скороскова обращен к насупившемуся Трошкину, но адресат – Котов, ему предназначена последующая информация. – Сестра прибегает, вся в слезах, Люба пропала! Как пропала? Ушла вчера и до сих пор нету! Звоним в больницу, она там на практике, ночная дежурная – разыскали – отвечает: видела вчера с этим вот негодяем... Я говорю сестре, не будем пороть горячку, может, в Москву уехала? Не хочется же в худое верить! Связался с автовокзалом. Точно, видели девушку, сходную с описанием. Бомжи показали: увёз водитель городского автобуса.
Котов молча разглядывает зарешеченное окно.
– Ты будешь говорить, сволочь?!
– Не боись, Саныч, заговорит... – На губах Трошкина змеится многообещающая усмешка. – Ещё так ли разговорится!
Скороскоков хватается за телефон, набирает короткий номер:
– Ряховченко? В автопарке был? Ну? Шкафчик его осмотрел? А автобус? Да отвяжись ты со своими грачами! Обыщи автобус, понял? Конец связи!
Трубка неровно падает на штырьки – слышится писк сигнала.
– Ну что, Саныч, пошли мы? – как бы испрашивает санкцию опер, капитан Трошкин.
– Одного не могу понять: почему Любину сумочку подобрали на Володарского?.. – Скороскоков тяжело, немигающе смотрит на аппарат, поправляет трубку. – Идите!
– Идём, голубок, – ласково говорит Трошкин.
В коридоре к ним присоединяются двое милиционеров. На сей раз Котова заводят в исповедальню – камеру без окна, освещённую голой сороковатткой. Раковина в углу, толчок вровень с полом, стены в потёках не то ржавчины, не то крови. Котов выжидающе прилипает спиной к стене.
– Куда спрятал труп?! – заводится с пол-оборота Трошкин.
– Ты что, мент... офонарел?
Но Трошкин с занесённой над головой дубинкой уже в прыжке. Котов принимает его ударом колена в пах. Дубинка обрушивается с оскользом, сам же Трошкин складывается, как циркуль. Его подручные набрасываются с остервенением, и Котов не успевает ни отбить ударов, ни прокричать о бессмысленности избиения. Бухают набатом колокола, – их раскалывающий черепную коробку бой сливается с духовой медью: музвзвод исполняет армейский марш. И вот они стоят по ранжиру: правофланговым Антон Булыгин, рядом с ним Глеб Чижов, дальше Котов, потом Димка Старостин и замыкающий – Федя Лушников...
– ...щас очухается, – приходят к нему голоса извне.
На кран умывальника надет резиновый шланг – Трошкин поливает его водой.
Заметив, что Котов открыл глаза, опускается на корточки:
– Слабачо-ок, парнишка! Мы и разминку ещё не кончили.
Котов переваливается набок, пробует встать, цепляясь за сырую стену, ломая ногти.
Пинком в живот его опрокидывают навзничь.
– Где труп? Колись, сучара!
Котов, приподняв голову, сплёвывает солёное.
– Слышь, легавый... ты сделал стойку не на то дерево...
– Что-о?!
– Тетерев на другой ёлке, – с усилием выговаривает он каждое слово.
Теперь надо сгруппироваться так, чтобы не отбили почки. Рёбра, кажется, уже сломаны – дышать больно.
– Встать! – приказывают ему и опять поливают из шланга.
– Сам не встанет...
Голоса отдаляются, но Котов перебарывает слабость, заставляет себя встать.
– Руки назад!
Руки висят, как плети.
– Р-руки!
– Не получается...
– Пошёл!
Ноги не слушаются тоже, и первые шаги даются неимоверно трудно; вода, пот и кровь заливают глаза, каждая клеточка вопиёт от боли. Но у всякой боли есть свой порог, и там, за порогом, она или уходит вовсе или превращается в эйфорию. Где-то надрывается репродуктор: «Как много девушек хороших, как много ла-асковых имён...»
В кабинете следователя, спиной к двери, сидит, обвисая задом на табуретке, Анатолий Яковлевич Кошкарёв, гневно трясёт щеками:
– ...с линии снять, додумались! Долго думали?!
– Нам лучше знать, – говорит Скороскоков.
– Да ты хоть понимаешь, что делаешь? – возмущается Толян. – Кругом же люди, пассажиры, знакомые! А эти бобики...
– Не надо мне тыкать. И вообще придерживайте язык.
Именно этого адский водитель и не умеет и не желает, тем более, когда, обернувшись, видит избитого в кровь сменщика.
– Лёха! – кричит он, вскочив. – Вы что с ним сделали?! Ох, скоты, вашу мать, ну надо же...
Его усаживают насильно; кто-то потряхивает дубинкой перед его лицом.
– Гражданин Котов, – цедит сквозь зубы следователь. – Эта сумка принадлежит вам?
На столе лежит хозяйственная сумка, обыкновенная, дерматиновая. «Молнию» время от времени заедает, и Зоя Дмитриевна всё собирается вшить новую.
– Хорошо, отвечать не хотите, не надо. Мы и так знаем, что сумка принадлежит вам! Что в ней? Подойдите ближе!
Котов бредет к столу. Поравнявшись с вскочившим опять Толяном, одними губами произносит:
– Позвони Ржавому.
И по мелькнувшей искорке в глазах сменщика догадывается, что тот понял.
– Открывайте сумку, – приказывает Скороскоков.
– Н-не могу.
– Страшитесь улик?
– Руки отбили...
– Я сам вам покажу, что в сумке! – Скороскоков пытается открыть её одним рывком. Не выходит. Урча от нетерпения, раздирает дорожки «молнии».
Порванный грязный плащ, туфли со сломанными каблучками, – Котов отводит тоскливый взгляд.
– Смотри! Сюда смотри! – Следователь смаху бьёт его по щеке.
Кошкарёв, онемев на миг, разражается воплями:
– Вы что утворяете?! Для вас законов не существует?!
Следователь приказывает увести Котова.
– Не дам! Отпустите парня! – Адский водитель всей массой пытается заслонить товарища. – У него мать в больнице! При смерти!
Дверь с лязгом перерубает его срывающийся на визг крик.

В общей камере, куда спустя час вталкивают вновь избитого, полуживого Котова, только Антон Булыгин. Подхватив друга, Антон бережно укладывает его на нары, срывает с себя куртку, сминает комом, суёт под голову.
– Гестаповцы, – причитает он, – ну, блошки-вошки... Дайте мне только выйти, я вам излажу уныние!
Котов обводит взглядом пустую камеру.
– А где этот...
Антон склоняется к нему ухом (открытым на семьдесят пять процентов):
– Что? Что ты спросил?
– Где этот... Валерий Палыч...
– Своробатый? Выперли! И всю кодлу с ним. Уж как они не хотели, угрелись тут. Один рыдал. Я говорю ментам: давайте я заместо него пойду? Так нет, разве они послушают!
– Меньше народу, больше кислороду...
– Котов ворочается со стоном, ищет безболезненное положение для рук и ног.

10

Ночью с ним происходит странное. Вдруг ему становится необыкновенно легко, воздушно, и он отчего-то знает, что лежит дома, на своём диване, а у изголовья стоит на коленках Люба и ласково оглаживает его лицо. Всё точно так же, как в ту счастливую, первую и единственную их ночь. Люба что-то рассказывает ему, что-то крайне важное для обоих, но что – он разобрать не может. Он напрягается всем телом, хочет поднять голову, чтобы лучше слышать, хочет сказать ей, чтобы говорила громче, но её уж нет – исчезла, растаяла в утренней сутеми. Её нет, но голос её странным образом остаётся с ним и звучит всё отчетливей, резче, горше: «Алёша, любимый мой, мне плохо, я попала в беду, я не знаю, выдержу ли, я боюсь, что умру, не сказав тебе, как безмерна моя любовь...»
«Что с тобою случилось, Любушка?» – взывает Котов.
Но в ответ слышит лишь вопль Антона:
– Лёха! Котовский! Ты чего, братуха?!
«Люба, что ж ты молчишь, говори, пожалуйста!»
«Можно прожить с человеком всю жизнь и не понять главного, не испытать кровной близости, а можно за считанные часы слиться с ним в единое целое, стать его половинкой. Я твоя половинка, и та часть меня, что приросла к тебе, кровоточит и содрогается... Помнишь, я рассказывала про свою практику, как в хирургию привезли молоденького рабочего? Рука у него по локоть попала в пресс. Я не видела лица паренька, не видела его глаз – только обнажённое плечо и кровоточащий обрубок руки с рваными сухожилиями, с оголенной костью... Он дёргался, этот обрубок, какими-то вращательными движениями, словно нашаривал отторгнутую, утраченную половину. Вот так и я без тебя, такая же кровоточащая культя...»
«Люба, ты скажи мне, где ты? Прошу тебя!»
«Ты, наверно, давно позабыл тот школьный вечер, когда ты и твои товарищи выступали у нас в актовом зале, и ты сидел в президиуме такой мужественный, с такими умопомрачительными усами, в обалденной парадной форме, с орденом на груди...»
«Люба, услышь меня, ты уже рассказывала об этом!..»
«Мне в тот день исполнилось шестнадцать лет, и я влюбилась в тебя по уши. Тысячу раз я проехалась потом на твоём автобусе, но ты не замечал меня или смотрел как на дитя малое. Я стала ездить зайцем, чтобы ты оштрафовал меня и обратил, наконец, внимание. Но и этого ты для меня не сделал, обходил как пустое место, когда проверял билеты. А я кричала про себя: ну остановись же, чурбан бесчувственный, ну посмотри на меня, пожалуйста, это же я, Люба, я хочу быть твоею девушкой, я же люблю тебя!..
И вот свершилось: ты обратил на меня внимание. Но, Боже мой, при каких обстоятельствах! Столько времени я молила судьбу об этом и как же я не хотела этого, когда встреча сделалась неизбежной. Я сидела на корточках у батарей отопления, по ногам дуло, чулки были мокрые, порванные, и я вскарабкалась на подоконник, а ноги сунула под него, на батарейные рёбра, и тут появился ты. Я встала на подоконник, вжалась в оконный проём и молилась, чтобы ты меня не заметил. Как же мне было стыдно за мой внешний вид, как было обидно, что в таком виде предстану твоим глазам. Я готова была умереть от горя. Ты подошёл, спросил о чём-то, а я не могла говорить от слёз, от горького сознания, что всё рухнуло, всё пропало, конец моим мечтаниям и надеждам. Уйди, кричала моя душа, пройди мимо, как это было уже сотни раз, не смотри так пристально – какой пронизывающий у тебя взгляд, – проходи, заклинаю тебя, пусть я останусь в твоей памяти как босая дурочка, забежавшая погреться на автостанцию. И ты ушёл, и этим чуть не разбил мне сердце. Мне вдруг стало ясно, что инстинктивно я искала у тебя защиты, когда убегала от грача из поганой его машины. Что-то вело меня на автостанцию, а ведь с того пустыря было куда ближе до жилых домов! Кто-нибудь, конечно же, впустил бы меня и оказал помощь. Я могла бы позвонить дядюшке, и он приехал бы и забрал меня. Так подсказывал рассудок, но я не вняла ему, инстинкт оказался сильнее разума. Ты ушёл и вернулся с резиновыми сапожищами, заставил надеть их, набросил на плечи куртку – тёплую от твоего тела. Это ощущение было словно твоё объятье, я опять готова была рыдать...»
Под веками у Котова горячо и влажно, пронзительная печаль нисходит на его сердце.
Антон тормошит его:
– Лёха! Очнись!
«Подожди, не мешай, – просит Котов, – видишь, я разговариваю с Любашей...»
«Алёша, желанный мой! Как мне нравится твоё имя, как хочется без конца повторять его... Ты отвёл меня в автобус, я забилась в угол и пока мы ехали, дала себе слово, что никогда не оставлю тебя по своей воле, только если прогонишь, тогда будь что будет. То был мой так нелепо выпавший шанс, и я не собиралась упускать его. Так я размышляла в своём углу и, о Господи, накликала на свою голову, напророчила: случившееся утром, когда я ушла, из твоего дома, разлучило нас...»
– Врача! – кричит и дубасит в железную дверь Антон.
Котов силится приподняться, хочет успокоить друга, но с губ срывается только хрип.
– Врача!!!
В камеру вторгаются бесшумные злые призраки, скачут вокруг Антона, вдруг замолчавшего и оседающего на пол, за пределы видимости.
Котову надо встать, и ему мнится, что он встал, выпрямился во весь рост, и вся эта нечисть рассыпается в прах под его испепеляющим гневным взглядом.

11

Естественное состояние всякого живого существа – движение. Неподвижность его, в отличие от неподвижных неживых предметов, выглядит всегда позой, вольной или невольной, привлекающей внимание и вызывающей самую разную реакцию у движущихся существ.
Поза следователя Скороскокова, вытянувшегося в струнку, вызывает у прокурора Бревнова острую неприязнь.
Бревнову за шестьдесят. Плешь, толстый нос над брюзгливым ртом, китель на животе натянут до опасного для гербовых пуговиц положения. Галстук с «вечным» узлом засален. Час назад прокурор имел беседу с Виктором Яновичем Молочаем, и тот крайне нелицеприятно отозвался о деятельности его ведомства. Между тем от Виктора Яновича зависит, какое количество акций достанется Бревнову в затеваемом холдинге «Дятловпромкорпорейшн», не говоря уже о месте в совете директоров, каковое всё ещё под вопросом.
– Вот заявление свидетельницы, – Бревнов разворачивает сложенный вчетверо тетрадный лист, насаживает бифокалы на широкую переносицу, – Ситниковой Марии Трифоновны! В то утро, около шести часов, она видела гражданку Аникину, живую и невредимую, выходившую из квартиры Котова. Аникину она знает лично, поскольку та в своё время ставила ей уколы антибиотика. «Я ещё Алексея осудила, – читает он медленно, с нажимом на каждом слове, – мать отвезли в больницу, а он тут же девку к себе привёл, опять же плащ дал материн, с пристяжным башлычком. Ну да дело молодое, понять можно...» Малограмотная старуха поняла! – сгущает он тучи в голосе. – А советник юстиции не разобрался! Если бы Аникина не была твоей родственницей, ты так же бы бил копытами?!
Прокурор устроил этот разнос в камере, нимало не смущаясь присутствием Котова и Булыгина. Возможно даже, шоу для них и предназначалось.
Узники сидят в партере – на нарах, плечом к плечу, поддерживая друг друга, – при этом Антон тянется действующим рабочим ухом, оттопыривает его, как радар. То, что он слышит и видит, ему откровенно нравится.
– Во как, блошки-вошечки...
Бревнов поворачивается к ним всем корпусом:
– Который из вас Котов?
– Ну я...
– Как прокурор города приношу искренние извинения за случившееся. Извещаю, что вы вправе подать жалобу на моё имя. Обещаю самое строгое служебное расследование. Вы свободны, Алексей Дмитрич.
– Ну уж нет, – заявляет Котов.
– Что значит: ну уж нет?!
– То и значит: без него с места не стронусь. – Котов кладёт руку на плечо Антона. – Только с ним.
Прокурор со злостью оглядывается на Скороскокова:
– Кто такой? За что задержан?
– Булыгин, Антон Михайлович, фермер, – бесцветным голосом отвечает следователь. – Оскорбление налогового инспектора.
– Тьфу, в дурака мать... У тебя шесть убийств! Два изнасилования! На трёх участковых серьёзные нарекания!
– Я делаю что могу.
– Да ни хрена ты не можешь! Освободить немедленно! Дело закрыть! И моли Бога... – Последующий ненормативный текст громом грохочет под сводами изолятора.
Грузно переставляя ноги, прокурор удаляется вон из камеры.
Антон злорадствует:
– Слыхали, Геннадий Саныч? Выполняйте!
– Сейчас придёт врач, – безучастно говорит Скороскоков.
– Тогда пусть обед несут!
– Может, тебе бабу сюда подать? – осведомляется появившийся незаметно капитан Трошкин.
– А что, твоя Нюра сегодня не на дежурстве?
– Спокойно, Трошкин, – предупреждает следователь.
– Пошли, Антей, – морщится, вставая Котов. – На фига нам их услуги.
– Не-е, пусть обслуживают!
Тюремный медик, разложив на нарах инструментарий, заставляет их раздеться до пояса. Зрелище, представшее его глазам, несколько лет назад могло бы взорвать его, сейчас же он молча, привычно накладывает пластыри и повязки.
Ты где был, клизьмонос, когда тебя звали? – отчитывает его Антон и с жалостью рассматривает свой обнаженный торс. – Весь изранен, весь контужен, ну кому теперь я нужен? И как вообще теперь загорать?
– До тепла заживет. – Врач обращается к Скороскову: – Этот ничего, а второму надо бы рентген сделать. – Лучше всего обоих госпитализировать.
– Госпитализируем...
Врач пеленает Котову грудь эластичным бинтом; наполнив шприц, требует спустить штаны.
– Колите в руку.
– В какую?!
Обе руки, синие от плеча, бугрятся кровоподтёками. Котов приспускает джинсы.
Сначала он никакого облегчения не ощущает.
– Подвигайся!
По телу внезапно пошло тепло, дышится посвободней.
– Где наш обед? – качает права Антон.
– Да ладно тебе! – Котов идёт на выход.
С боков и сзади топают кованые сапоги, где-то на периферии маячит капитан Трошкин. С высоты своего роста Котов высматривает его, чтобы сказать пару ласковых, но, раздумав, обращается неприязненно к следаку:
– Люба была в гостях. Трясите её подругу. От неё Люба уехала с каким-то грачом. Рожу ему поранила, приставал. Найдёте в больнице запись, в списке обращавшихся с травмой рожи.
– Спасибо... А как фамилия подруги?
– А вот это вам лучше знать. Вы ж ей заместо отца были!
– Прости меня, парень. Не держи зла.
– Да пошёл ты!..
– Уже в пути, – усмехается невесело Скороскоков.
После волынки с возвращением личных вещей и денег Котова и Булыгина ведут во двор. Со стоянки трогается милицейский фургон.
Антон упирается:
– В ментовоз не сяду!
– Брось... – Котов подсаживает его и влезает сам. Надо успеть к матери до отбоя, и так уже не был у неё, почитай, три дня.
Но попасть сразу к Зое Дмитриевне не удаётся, хотя и поместили в непосредственной близости от неё, – необходимо пройти обследование.
На сей раз их осматривает бригада во главе с дежурным врачом – по совпадению – Андреем Владимировичем.
– У нас ещё будет время поговорить о вашей маме, – уклоняется доктор от расспросов Котова. – Верочка, измерьте давление у товарищей.
– А это не больно? – морщит лоб Антон.
Верочка, оценив юмор, обращается с ним по-свойски:
– Сиди смирно! Не разговаривай!
Господская эта палата находится в пристройке к главному корпусу.
Ковры, картины в тяжёлых рамах, мебель арабская с наворотами, паркет, хрустальная люстра, на окнах золочёная фурнитура.
– Интересно... – никак не уймётся пролетарская душа Антона, – для каких больных эти хоромы выстроили? Нет, ты погляди, Лёха, сервантесы от хрусталя ломятся!
Рентгенолог и ассистент зовут Котова в смежное помещение, набитое импортной аппаратурой, просвечивают грудь, конечности, позвоночник. Ещё одна медсестра ведёт его в процедурную. Уложив на кушетку, набирает в шприц какой-то бесцветной гадости.
Котов брыкается:
– Меня уже укололи!
– Терпение, молодой человек, – уговаривает она. – Терпение...
Котов погружается в тёплые волны, успев услыхать, как Антон торгуется с медсестрой:
– Вот меня давно мучит один вопрос... Ответишь, тогда дамся.
– Хорошо, спрашивай.
– Сколько РОЕ в геморрое?
Ну, упёртый, думает засыпая Котов.

12

Утром приносят завтрак. На подносе под кофейной чашкой – визитная карточка. Котову даже не надо брать её в руки, чтобы узнать, от кого она. Это уже третья визитка Виктора Яновича Молочая. Всё встало на свои места: Кошкарёв ему дозвонился, и тот, видимо, принял меры. И показания Марьи Трифоновны ни при чём.
Приходит невыспавшийся, с набрякшими веками Андрей Владимирович, в дыхании его слышен лёгкий запах ректификата.
– Как себя чувствуете?
– Сносно, – отвечает Котов.
– А вы, Булыгин?
– Всё тело нарывает, доктор!
– Хорошо, назначу вам круглосуточные инъекции. Каждые четыре часа в течение двух недель. Внутримышечно. В верхний ягодичный квадрант.
– Не пойдёт! Согласен только на медовуху! И исключительно через рот!
– Тогда марш в процедурную. На прощальный укол. Верочка заждалась небось.
– Далась вам с этой Верочкой моя задница, блошки-вошки!.. Это какое здоровье надо иметь, чтобы у вас лечиться...
– Андрей Владимирович, что с мамой? – спрашивает Котов после его ухода.
Доктор открывает папку, перебирает бумаги в ней. Не найдя нужный лист, а, может, не очень стараясь найти его, произносит сухо, бесстрастно, словно по принуждению.
– Вы должны быть готовы к самому худшему.
– Что?!
– Увы, я лекарь, а не Господь Бог.
– Но ей только сорок пять!
– К сожалению, некоторые болезни очень помолодели.
– Что-нибудь с сердцем?
– Если бы. У Зои Дмитриевны то, что в просторечьи называется белокровие.
– Рак? – ошеломлен Котов. – Но почему?! Откуда?!
– Этиология может быть самая неожиданная. Скорее всего имел место какой-то стресс. Возможно, неприятности на работе, конфликт с начальством...
– Это было... Этого через край.
– В общем, подождём резюме онкологов.
Выписав больничный Котову (Антон отказался как лицо, никому не подотчётное), Андрей Владимирович уходит – спешит на утреннюю пятиминутку.

– Алёша!..
Голос матери слаб и тонок, как будто бы не она окликнула, а старенькая старушка.
За те дни, что его не было, Зою Дмитриевну переместили в угол, а он ищет её на прежнем месте и пугается, обнаружив там другую женщину.
– Я здесь...
– Котов мечется взглядом, удерживая заготовленную в коридоре ещё улыбку.
– Привет! – Ему удается произнести это слово спокойно, с толикой беспечности, как положено. Ещё предстоит убедительно объяснить причину своего отсутствия. Когда же он встречается глазами с матерью, видит, что ей всё известно и врать не надо.
Он опускается на край постели, слишком просторной для её странно уменьшившегося тела.
– Кто с тобой? – щурится мать. Кажется, голос её вот-вот прервётся из-за сопротивления воздуха. – Неужели Антоша?
Антон с напряжённым лицом не столько слышит, сколько догадывается, что речь о нём, и нависает над нею глыбой.
– Тёть Зоя! – забирает он в лапы её безжизненную ладошку. – Ты чего это разлеглась? Весна вовсю, пора поправляться! Сейчас возьмём тачку и ко мне, медовуху пить! Понимаешь ли, секреты воздействия медовухи никем до конца не изучены! Андрей Владимирович утверждает: универсальное средство от всех болезней. В том числе и от твоего коклюша!
– Тише, тише, Антоша! Ионовну разбудишь, всю ночь не спала, утром только заснула...
– Молчу.
– Ма, я только что говорил с лечащим... Он сказал, что даёт тебе какое-то дефицитное снадобье. Результат будет через неделю. Неделю тут выдержишь?
– Постараюсь...
– Ты у нас молодец, ма.
Зоя Дмитриевна винится:
– Я выровняюсь, Алёша...
– Конечно, ма, какой разговор!
– Скажи, сынок, только не обманывай: тебя оправдали? Или из-за меня выпустили?
– Недоразумение вышло... Ты же знаешь наших ментов дятловских. Сперва делают, потом думают.
Зоя Дмитриевна пропускает общие рассуждения. Ей надо знать правду.
– Сам Бревнов извинялся, ма. Антон свидетель.
Антон трясёт головой в подтверждение сказанному.
– Когда Трифоновна рассказала... про обыск... – Зоя Дмитриевна, задохнувшись, тянется к тумбочке за таблетками. Котов торопливо подает ей стакан с водой. Сделав крошечный глоток, невесомым движением она отстраняет питьё. – … я прямо сама не своя стала... То ли я сына не знаю... Хоть беги в прокуратуру, так в ту же пору...
Сопалатницы (в их числе и проснувшаяся Ионовна) единодушно порицают произвол власти. Говорят все разом:
– Во как бывает!
– У девки муж помирает!
– А у вдовушки по сю пор живой!
Антон округляет глаза:
– Дамы! Вы ведёте себя, как на Туче! Кто старшая по палате?
Востроглазая бабёнка вскидывает ладонь к виску:
– Я!
– Ты, кажись, Лукиных будешь?
– Так точно! Лукина Наталья!
– Слушай мою команду: соблюдать порядок и тишину!
– Строгой какой... – ворчит Ионовна под смешки и хаханьки.
– Это кому тут весело? – спрашивает пожилая медсестра, внося капельницу. – Тебе, Наталья? Счас будет ещё веселей, поставлю капельницу Ионовне и айда со мной в клизьменную.
– Нашто?!
– Промывание будем делать!
Сопалатницы наперебой высказывают сочувствие Лукиной Наталье.
– Сынок, тебя очень били там? – шёпотом спрашивает Зоя Дмитриевна.
– Ну что ты! Так бы я дался.
– Ох, Алёшка, Алёшка!..
Она смотрит на сына всепонимающими, всезнающими глазами, а ему думается, сколько же горя он причинил ей за свою жизнь.
– Ты сейчас очень похож на своего деда.
– Почему на деда, почему не на отца?
– Потому что дед у тебя был, а отца не было.
– Так не бывает, – краснеет он. Тема щекотливая, и по молчаливому уговору они не касаются её с давних пор – не с того ли детского вопроса Котова: где мой папа? Она ответила ему тогда, что умер и похоронен в другом городе. Когда Котов подрос, сам выпытал всё у Марьи Трифоновны. В семнадцать лет мать, девчонка ещё зелёная, залетела от командированного сердцееда, ухаря с Московской автоколонны, аборт делать не захотела; расплевались... Шоферюга тот, по слухам, вскоре попал в аварию и скончался на месте дорожно-транспортного происшествия.
– Вылитый дед Дмитрий Алексеевич, – вздыхает мать. Дед умер, когда Котов ходил ещё в первый класс, и тоже не своей смертью: ввязался в драку с местной шпаной во Дворце культуры.
– Тёть Зоя, – встревает в разговор Антон, – ты сотовый мёд любишь?
– Не помню...
– Завтра принесу тебе пару рамок.
– Спасибо, Тоша. Ничего мне не надо, милый.
– Принеси обязательно, – говорит Котов.
Зоя Дмитриевна смотрит на них затуманившимися глазами:
– Парни вы мои парни...
Вдруг брови её лезут вверх, Антон и Котов невольно оборачиваются.
В дверях стоит Кива Яковлевич, смущённо прижимая к груди нарциссы. Очки запотели, и он сдернул их, чтобы протереть, но рук не хватает, мешает букет, выскальзывающий из громыхающего целлофана.
– Здравствуйте! – пылким шёпотом произносит он. – Дверь была открыта, и я не постучал, простите...
– Какие люди! – приветствует его Антон. – Если вы к Лукиной, то спешите. Сейчас её поведут на клизьму!
Котов толкает его кулаком в бок.
– А? Чё? – морщится Антон и прикладывает ладонь к уху. – Не понял?..
– Ступайте, ребята... – улыбается Зоя Дмитриевна.
– Пошли, Антон! – поднявшись со своего места, Котов освобождает посетителя от цветов, чтобы дать ему возможность протереть очки, передаёт букет матери.
Кива Яковлевич, поблагодарив, склоняется к Зое Дмитриевне.
– Здравствуй, Зоечка!
– Здравствуй...
– Как ты себя чувствуешь?
– Спасибо, ничего... Ребята вот навестили.
До Антона доходит, почему Котов выталкивает его за дверь, и он громогласно прощается с обитательницами палаты:
– Дамы! До свиданья! Лукина, ни пуха тебе ни пера! Тёть Зоя, до завтра!
– До завтра, Антоша...
В коридоре Котов стучит костяшками по его лбу, потом по деревянному косяку. Антон потупляет голову:
– Всё понял, вопросов нет. Но они же старые, блошки-вошки?
– Ей только сорок пять, а он вообще на год или два моложе. Самый расцвет личности.
– Да-а...
– Доживёшь, поймёшь.
– Сомневаюсь.
– Сомневаешься, что поймёшь?
– Что доживу. В условиях рыночных отношений.
– Хочешь рецепт выживания?
– Ну?
– Жми, дави, кусай, царапай.
– Иди ты с таким рецептом...
В вестибюле медсестра со «скорой» и санитар водружают на каталку вывалянного в грязи худого чернявого малого с горячечно сверкающими глазами. Самодельная трость, которую он цепко держит в руках, мешает; санитар злится:
– Да брось ты на фиг клюшку свою!
Котов прирастает к месту: не этого ли другана он подвозил недавно к военкомату?
– Что с ним, сестрёнка?
– На площади подобрали. – Девушка вытирает пальцы марлевым лоскутком. – Вроде не пьяный и не обкуренный. Но точно, что невменяемый.
Антон наметанным глазом узнаёт своего:
– Братан! Откуда ты?
– С т-того света...
– Как звать-то?
В-витька... Зуй...
Малый тщится подмигнуть им и улыбнуться, но не выходит – лицевые мускулы сведены судорогой.

13

Офис, куда приходит Котов после предварительного звонка, отличается от присутственных мест, которые ему доводилось видеть, крутым дизайном: шитые дубом стены, шеренги кресел, чёрные глянцевые столы. Тут тебе и компьютеры, и ксероксы, и телефаксы; щит управления вообще, как в хорошо оснащённом армейском штабе.
Принимает его управделами Чумаркин Егор Борисович.
Мелколицый, с залысинками, с бородкой, Чумаркин принадлежит к тому типу внезапно расплодившихся администраторов, чья единственная отличительная черта – безликость.
– Долгонько же вы шли к нам, Алексей Дмитрич! – важно встаёт он из-за стола. – Долгонько...
– Раньше не получилось... – Котов ловит себя на том, что оправдывается, и спрашивает сердито, зачем звали.
Чумаркин приглашает сесть, усаживается в кресло напротив; поёрзав и найдя удобное положение, отвечает на вопрос вопросом:
– Хотите пойти на службу к Виктору Яновичу? В качестве личного водителя?
Вопрос не столь уж и неожидан. – Котов готов к этому предложению.
– Нет, – не раздумывая отвечает он.
– Вот как? А почему?
– Не так заточен.
Чумаркин улыбается понимающе:
– Холуёв, мой дорогой, у Виктора Яновича вполне хватает. Ему нужен именно водитель. Непьющий и не робкого десятка.
– Телохранитель, что ли?
– Зачем? Личная охрана Виктору Яновичу не нужна, бояться ему здесь некого.
– Той ночью охрана ему бы не помешала.
– Нелепое стечение обстоятельств! Кстати, напавшие на него отморозки очень раскаиваются в содеянном.
На пульте моргает кошачий глаз, и Чумаркин, вскочив, произносит в невидимый микрофон:
– Слушаю, Виктор Янович! Да-да, разумеется! Ну, конечно же, Виктор Янович!
Переключив тумблер, приказывает кому-то:
– Ко мне.
В кабинете появляются щегольски одетый молодой человек и девица в опасном мини.
– Представляю вам Котова... Алексея.
– Саша, – рекомендуется молодой человек.
– Даша, – приседает девица для того, наверно, чтобы лишний раз продемонстрировать длину ног.
– Дашуня, выведи нашего гостя на чистую воду, – шутит Егор Борисович.
– На принтер? – уточняет девица, садясь к компьютеру.
– На монитор.
Чумаркин поворачивается к щегольку:
– Сашуня, что у нас со справкой о налоге по самообложению? Виктор Янович интересуется.
– Она готова! – Щеголёк склоняется к столу рядом с шефом, раскрывает папку, толстокожую, как переплёт меню.
Чумаркин бегло просматривает листы. Сложив их стопочкой, вручает автору:
– Очень хорошо, вернёмся к этому деньков этак через пять.
– А... м-м-м?
– Когда нам спустили задание?
– Позавчера.
– Нас сочтут несерьёзными работниками, если будем готовить подобные, весьма важные документы за три дня.
– Но я оставался после работы...
– После работы следует отдыхать.
– Я хотел как лучше...
– Сашуня, у меня к вам претензий нет. Но документы должны вылёживаться. Вот пусть наша справочка и полежит.
Помощник без лишних слов исчезает за неприметной боковой дверью.
– Пожалуйста, Егор Борисович! – Даша разворачивает телевизорчик.
– Так-так... – всматривается Чумаркин в мерцающий на экране текст. – Котов Алексей Дмитриевич: рост сто восемьдесят сантиметров, вес восемьдесят, волосы русые, носит усы, так, словесный портрет опустим, оригинал присутствует... Возраст...
Ни фига себе, неприятно поражён Котов.
–... два ранения, орден... водительские права, ого, международный класс... в автопарке три года и два месяца... холост... партийная принадлежность: бэ-пэ... Кто такая Нина Ильинична Озерцова?
Даша внезапно вмешивается:
– Я её знаю, Егор Борисович, она...
– Помолчи, Дашуня.
– Я воевал с её мужем в Чечне... в одном подразделении, – выдавливает из себя Котов.
– Вдова?
– Майор Озерцов погиб.
– В общем, это нас не касается. Но формальности ради мы должны знать всех из вашего окружения. – Чумаркин откидывается на спинку кресла. – Что-то у меня в горле пересохло. Налейте, пожалуйста, Алексей. Вам ближе, – добавляет он, смягчив приказ улыбкой.
Котов тянется за минералкой, сколупывает пробку ногтем. Налив до половины, придвигает стакан Чумаркину. Поколебавшись, наливает и себе немного. Спрашивает у девицы:
– Тебе налить?
Даша отказывается и обменивается с начальником странным взглядом. Котов неуверенно отставляет свой стакан.
– Пейте, пейте! – смеётся Егор Борисович.
– Что-то не так? – спрашивает угрюмо Котов.
Понимаете, на днях мы примеривались к одному кандидату на это место. Я так же попросил его налить водички...
– Расплескал, что ли?
– Наоборот! Не пролил ни капли. Но разлил в три стакана и при этом с аптечной точностью!
– Ну и что такого?
– Сразу показал себя докой по р;зливу на троих.
– Понятно...
– Вы не спросили, сколько могли бы у нас получать.
– Не меньше же, поди, чем в автопарке?
– Неизмеримо больше. Мы будем платить вам в гринах.
– В гривнах?!
– В гринах. В зелёных. Триста долларов вас устроят?
– Я ещё не знаю, хочу ли у вас работать.
– А я уже знаю! Хотите. И даже очень!.. И потом, рабочий день водителя ненормированный, не исключено, что у вас будет достаточно свободного времени. Сейчас, в связи с болезнью вашей матушки, – короткий зырок в экран, – Зои Дмитриевны, оно вам о-очень понадобится!
– Ладно, – закругляет беседу Котов. – Я подумаю.
– Подумайте хорошенько!
Руки на прощание не подали – Котов отмечает это уже на улице. Знать, Чумаркин считает его уже нанятым в услужение.
Да плевать ему на Чумаркина!

14

– ...Так-то оно так, Лёха, но условия по нынешним временам заманчивые! – восхищён и как бы даже завидует начальник парка Руслан Бардышев. – Триста баксов! И думать нечего, соглашайся!
– Не люблю я этих магнатов, – говорит Котов, – душа их запах не переносит.
– Принюхаешься, – вразумляет его Руслан, однорукий ветеран Афгана, капитан воздушно-десантных войск.
Они сидят в конурке начальника за дощатым простым столом; на листе асбеста греется плитка с чайником, пахнет смазкой, машинным духом, валяются промасленные запчасти. На полке, над головой Руслана, пылится официальная писанина: неряшливые груды ведомостей, нарядов, амбарные, в пятнах мазута, книги.
– Значит, благословляешь? – говорит Котов.
Руслан в чистом ватнике, из-под которого выглядывает застиранная тельняшка, подпирает протезом гладко выбритый подбородок; под тяжёлыми татарскими веками – невысказанный вопрос.
Котов, вздохнув, наливает себе горького, мутноватого на цвет чая.
– Спрашивай. Что ты мнёшься? Ведь не чаи распивать зазвал? – обжёгшись, с досадой произносит он.
– Да, в общем-то, раз тебя оправдали, дело ясное... Но кое-что хотелось бы знать. Что там было на самом деле? Весь город в шорохе!
– Что было, то было. А утром Люба ушла и пропала. Исчезла, понимаешь, нет?
– Ладно, не рви себе душу, найдётся, – удовлетворён Руслан. И, уже провожая Котова за ворота, говорит просительно: – Ты всё же сразу не уходи, Котов. Тормозни на недельку, ладно?
– А что надо-то?
– Слёт обслужить, этих, гомиков-экономиков, реформаторов, одним словом. С Москвы приедут. А у меня, кроме адского водителя, все в разгоне. Но ты ж Кошкаря знаешь, насуёт им полную сумку.
– И будет прав. Всё зло от них.
– Деньги нужны, Алёша! На счёте у нас хрен ночевал.
– Я пока что на бюллетене. Когда этот слёт долбанный?
– Через четыре дня. Плакаты уже по всему Дятлову. – Руслан протягивает руку в чёрной перчатке; спохватившись, подаёт живую.
Такую же твёрдую, как протез.

15

Приветствия участникам слёта экономистов и бизнесменов уже расклеены. Самый большой плакат, украшенный триколором, висит на фронтоне Дворца культуры:
ДА ЗДРАВСТВУЮТ ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ РЕФОРМЫ!
Гости прибыли в Дятлов на двух «Икарусах». Кого-то сажают в легковой транспорт, кого-то в автобус к Котову. Как их рассортировывают – непонятно, все одеты в кашемировые пальто и кепи австрийского образца.
– Поехали! – приказывает Котову щеголёк Саша из офиса Молочая.
Он тоже в длинном пальто и кепке с наушниками и от гостей отличается лишь бело-сине-красной повязкой на рукаве.
По традиции водитель обязан знакомить гостей с городскими достопримечательностями.
– Внимание, – начинает Котов, – наш рейс проходит по живописным уголкам города, основанного по Указу императрицы Екатерины. Справа по ходу автобуса вы видите величественную панораму заводской свалки, слева – бескрайние просторы совхозного ковыля...
– Шифер поехал? – шипит на него Саша.
– Продолжайте! – перекрывает всё тонкий (бабий?) весёлый голос. Котов заглядывает в зеркало: реплику подал тучный молодой человек с потной обширной лысиной. Вообще лысины представлены во всех видах: гладкие, как бы отполированные трением о препоны на пути к власти, иные с кустиками растительности за ушами, а то и с переброшенными от виска к виску жидкими прядями, с патлами на затылке.
Одну из голов украшает закатанная в жгут косичка, как поросячий хвостик.
– ... Въезжаем в старую часть города. Это храм Живоначальной Троицы. Семнадцатый век. Абсолютно не охраняется государством...
Саша выхватывает микрофон:
– Уважаемые господа! Через пять минут мы будем в отеле! Размещение и регистрация по интересам! На всё про всё – полтора часа! Обед в банкетной зале, в четырнадцать ноль-ноль! Открытие слёта в восемнадцать тридцать, во Дворце культуры. Затем концерт, ожидаем артистов из Мосэстрады. Приедет сама Регина, да-да, я не оговорился, именно Дубовицкая, и её аншлаговцы! Ужин-фуршет в фойе Дворца, приблизительно в двадцать два часа. Первое пленарное заседание завтра в десять. Всё там же, во Дворце культуры.
– У меня вопрос, – интересуется Свиной Хвостик. – Что вы подразумеваете под выражением ужин-фуршет?
– Шведский стол, – отвечает Саша, – зелень, копчёности, напитки. От прохладительных до горячительных.
Программа принимается единодушно, о чём свидетельствует оживлённый говор.
Котов прикидывает: после доставки гостей в отель у него в распоряжении окажется по меньшей мере часа полтора. Значит, можно сгонять в больницу.

Зоя Дмитриевна под капельницей: снова, в который раз подскочила температура. Он тихонько ставит на тумбочку пакет с продуктами и уходит на цыпочках. Похоже, мать задремала, и будить жалко.
Андрея Владимировича на месте нет, зато на месте заведующая отделением Алевтина Викторовна, рыхлая, страдающая одышкой дама.
– Если вас интересует моё мнение... Полагаю, вам следует забрать мамашу домой. Жить ей осталось не больше месяца.
– А как же химиотерапия?
– У нас её нет, нужно везти в Москву, но вряд ли она даст что-нибудь. Кроме лишних мучений. И ей, и вам!
– Когда... когда я должен её забрать?
– Это решите с Андреем Владимировичем. Сейчас у него отгулы... будет, наверное, послезавтра.

Дома, не заходя к себе, Котов звонит к соседке. Марья Трифоновна открывает тотчас же, словно ждала под дверью.
– Ну? Чё? Был у матушки?
– Был... заведующая сказала, чтоб забирал. Как безнадёжную.
– Много она понимает, квашня! – серчает Марья Трифоновна.
– Я к тому, чтобы ты купила чего-нибудь на первое время. Матушке сейчас кислого надо, кисели там разные. Деньги на холодильнике.
– Разберусь. Беги уж, а то хватятся на работе, а тебя и нету.
– Спасибо! – Котов суёт ей ключ и сбегает по щербатым ступенькам вниз, к выходу из подъезда.
На место он прибывает вовремя: с крыльца гостиницы его уже высматривают участники слёта, отобедавшие и ждущие развлечений.
Саша, разрумянившийся и подобревший, приказывает ехать в «Diatlov».
– В ресторан? – удивлён Котов.
В казино.
– Вообще-то могли бы дойти пешком, расстояние каких-то восемьсот метров. И погода разгулялась как на заказ, – кто вчера помер, сегодня локти себе кусает.
Ссадив пассажиров у казино, Котов рассеянно выслушивает дальнейшие указания. Всё его внимание сосредоточено на серебристой иномарке с запомнившимися номерами.
«Мерседес», приняв поддатую девицу в свингере, трогается, небрежно выруливает на проезжую часть; из водительской форточки свисает рука в кожаной манжете, стряхивает пепелок с тонкой коричневой сигаретки.
Котов устремляется вслед за ним.
Перед светофором лимузин замедляет ход и останавливается, рука с сигареткой покачивается в такт некоей неслышной музыке.
Медленно, неслышно прижавшись к «мерсу» передком «ЛАЗа», Котов слегка подталкивает его. Он рассчитал верно: у водителя, обхаживающего пассажирку, тут же срабатывает рефлекс собственника.
Собственник выскакивает с возмущенным видом:
– Ти что делиишь?!
Котов разглядывает его, как диковинное растение, случайно выросшее в канаве, спрыгивает на асфальт.
– Ишак! – заходится неизвестный грач.
– Рад познакомиться! Алексей.
Он бьёт в подбородок, снизу, со средней силой и, не давая увянуть позеленевшему фейхоа, ловит за щуплую грудь, удерживает на весу.
– Где девушка, которую ты катал шестого апреля вечером?
– Какой девушка?! Ти чего?!
Вылезшая из «мерседеса» барышня визжит и бросается на Котова, выставив накрашенные коготки, и ему приходится одной рукой поддерживать её кавалера, другой ограждать себя от её наскоков.
– Слушай меня, слякоть! Буду бить, пока не вспомнишь.
– Не смей! – взвизгивает, дохнув перегаром, барышня.
– Ну у тебя и выхлоп, подруга! – отплёвывается Котов и трясёт фейхоа, как грушу. – Ну? Вспомнил?
– Я этот машин неделя назад купил! Один неделя назад: клянусь мамой!
– А где та гнида, у которого ты купил?
– Зачем я знаю? Он продавал, я покупал. Я в чужой дела не мешаюсь, зачем мне нада! А ти кто такой? Ти следовател? Я следовател показаний давал! Караскоков его фамилия!
– Ну гляди! Если наврал, из-под горы выну.
Дав напоследок пинка грачонку, Котов влезает в свою кабину и несколько минут сидит неподвижно, унимая дрожь. Только тут до него доходит, что шрама на лице у поганца нет. А должен быть непременно.
Развернув автобус, он возвращается к казино, втискивается в зазор между «вольво» и «БМВ».
Первым из стеклянных с позолотой дверей вываливается возбуждённый до белоглазия аграрный публицист Червенко; продолжая неоконченный за рулеткой спич, вскидывает руку – призывает к вниманию одному ему видимую аудиторию:
– Плиз-айм-сори, возьмём обыкновенного быка, не как мясо, а как тягло! В весовом отношении, после переделки его на вола, он почти не теряет в весе, но зато па-атом...
Котов молча грузит его в автобус.
–...зато па-атом! Пашет, не отвлекаясь на молодых коров или, как говорится, тёлок. Резюме: отказываешься пахать? Переделываем на вола!
– Допустим. Но если вы наблюёте на пол... – предупреждает Котов.
– И что?
– Переделаю на вола. С незаметной потерей веса.
– А выпить у тебя есть?
– Есть! – Котов суёт ему пластиковый баллон с водой.
Публицист припадает к баллону с жадностью, словно к источнику новых, ещё более интересных озарений и резюме.

16

Водители и обслуга слёта имеют возможность слушать всё, что говорится со сцены Дворца культуры, по трансляции. Котов слушает в биллиардной, расположенной в цоколе, под фойе. Все докладчики одинаково привзвизгивают на концах фраз на американский лад, пересыпают речь импортными словечками и оборотами.
Партнёр Котова, старый тёртый водила Пикша, время от времени отставляет кий и внимает ораторам с глубокомысленным выражением на лице, поддакивает:
– Истинно так, угу, моя старуха того же мненья...
– Свояка в среднюю, – заявляет Котов очередной удар.
– Погоди, Лёшка! – Пикша тянется к репродуктору, привлечённый шумом и оживлёнными возгласами.
–...слово предоставляется почётному участнику нашего форума, писателю-драматургу Дуцману! Все вы, конечно, помните его дико смешную комедию «Премия по заказ-наряду»?
– А как же ж, – комментирует Пикша.
–...ещё в те, недоброй памяти времена стагнации, наш друг обличал пороки общества, очковтирательство и приписки! Пожалуйста, Сим Симыч!
–...спасибо, сэнкью, мерси! Дамы и господа, леди и джентльмены! Как художник слова я не очень разбираюсь в ваших экономических тонкостях и могу быть вам полезен лишь опосредованно, через призму искусства сцены. Моя задача, моё призвание, моё глубокое убеждение: глаголом жечь сердца людей!..
– И существительным, – добавляет Котов. – Твой удар, Михалыч.
– Постой, Лёшка, дай же Дуцмана-то дослушать.
–... в чём я вижу сегодня роль писателя-демократа?
– Да, действительно? – заинтригован Пикша.
–... В том, чтобы доходчиво и наглядно разъяснять зрителям и читателям суть реформ! Я вижу суть реформ в том, чтобы в этой стране было много по-настоящему богатых людей! Ибо их капитал рано или поздно начнёт приносить пользу бедным, служить общему процветанию. Не вдруг, а постепенно, всем станет лучше: сначала одним, затем вторым, третьим! Нелепо завидовать человеку, имеющему магазин. Вот его коммерция – предположим, две тысячи турецких кожаных пиджаков. Только очень глупые люди могут завидовать этому коммерсанту, ну как же, у человека две тысячи кожаных пиджаков! Но, помилуйте, господа завидущие, ведь он не сможет надеть на себя все эти пиджаки?!
– Упадёт под тяжестью, – совершенно согласен Пикша.
–... о какой несправедливости может идти речь в данном случае? Более того, вдумайтесь, человек смирился куда как с большей несправедливостью: с тем, что он смертен! Так почему же не смириться с временной бедностью, с недостатком материальных благ?..
Дурашливое настроение слетает с Пикши, едва Дуцман закругляет свою тираду; седые усики топорщатся возмущённо:
– Нет, ты слыхал, сынок?! Чем больше, дескать, богатых, тем меньше нищих! Да что он, за дурака меня, что ли, держит? Откуда богатство-то у богатых? От тех, кого они обобрали. От нас с тобой! Я бы ещё понял, кабы эти богатые что-нибудь такое производили, какие-нибудь товары широкого употребления. А то ж всё валится, заводы повсеместно стоят! Телевизор включишь, башка винтом!
Башка-то у Пикши варит, не зря тридцать лет возил городских начальников, а среди них попадались и башковитые.
– Тебя бы в Москву, в правительство, – говорит Котов, – ты бы всем разъяснил, почём фунт стерлингов.
– Не желаю. Счас начнут дачи навеливать, охрану, счета в Швейцарии... На кой оно мне сдалось?
– Слышь, Михалыч, ты в курсе, что меня Молочай в кучера сватает?
– Весь Дятлов в курсе. Виктор Яныч привык иметь всё первосортное: машины, бабы, салями там разные, сервелаты. И, соответственно, обслуживающий персонал.
– Я не машина, не баба, не сервелат, чтобы меня иметь, – покороблен
Котов.
– С другой стороны, ему нужен свой человек в ветеранском фонде. Так я кумекаю.
– Зачем ему человек в нашем фонде?
– Затем! Если он фонд приберёт к рукам, значит, сможет проворачивать комбинации через вас, по льготным налогам.
– Это ещё посмотрим...
–... сказал слепой!
– Ну ты и змей, Михалыч!
– Змей не змей, обижать не смей. Заявляю чужого в угол!
– Ты гляди, попал...
– Партия, – скромно, с довольным прищуром итожит Пикша. – А вообще, Лёшка, держись с начальством настороже. А то кончишь, как я, на «жижевозке», будешь отхожие места опрастывать...
Он выстраивает пирамидку наново, предоставляет побеждённому право разбить её, и Котов с грохотом раскатывает шары.
Тут что-то щёлкает в репродукторе, затем звучит звонкий девчоночий голос: «А сейчас с приветствием участникам слёта выступит хор экономического лицея имени Адама Смита! Русская народная песня «Мне хорошо, колосья раздвигая»! Исполняется на английском!»

17

Дома, вечером, Котова ждёт сюрприз: под дверью топчутся двое монтёров с телефонной станции.
– Явился... Второй час торчим!
– Я вас вроде не звал.
– Звал, не звал... Где аппарат ставить? – Они раскатывают бухту жёлтых двужильных проводов. – Чё выпялился? Беги в киосок за пузырьком!
– Пузырёк, положим, у меня имеется. Только я что-то не понимаю: очередь подошла? Или как?
– Как, как... а вот так! – отмахиваются от него. – Вань, тяни на кухню, в прихожке и так повернуться негде!
Мужики опытные, работают споро, слаженно. Сбросив всё лишнее с холодильника, ставят на него импортный кнопочный телефон, втыкают в розетку штепсель. Один звонит куда-то, проверяет связь, другой собирает инструмент и материалы.
– Ну спасибо вам, мужики, – благодарит Котов. – Сколько с меня?
– Нисколько, за всё уплочено.
– Тогда прошу к столу.
Наконец познакомились: оба назвались Иванами, хоть присядь между ними и загадай желание.
Достав бутылку из холодильника, Котов выставляет рюмки.
– Ты всамделе бедный? – спрашивает один.
– Или прикидываешься? – спрашивает другой.
– Рюмки, между прочим, из хрусталя, – недоумевает Котов.
– Дело не в матерьяле. Дело в ёмкости. Неужели стаканов в хозяйстве нету?
– Почему? Есть.
– Ну так и ставь стаканы. Да не бойся, не разобьём.
Котов подаёт стаканы.
– А себе?
– В завязке.
– Ясно. – Осушив по полному, понюхав хлеба (больше у Котова ничего нет), монтёры вздымают глаза на ходики. – Ага, есть время перекурить...
Котов лезет в шкафчик: где-то была пачка «Явы».
– У тебя какие? С ниппелем? – Оторвав фильтры, гости со вкусом пускают дым.
– Возьмём теперь древних греков, – высказывается один, – почему они алкашами не были? А бухали по-чёрному!
– Да, это удивительно, – задумывается другой. – Может, ханку чем-нибудь разбавляли?
– Ответ неправильный.
– А-а-а, секрет от похмелья знали!
– Опять неправильно.
– Так почто они не спивались-то, мать их в Грецию?
– Всё дело в том, Иван, и ты, Алексей, тоже мотай на ус: им спешить было некуда! Жили замедленно, постепенно. Закусывали лёжа, чуть-чуть вот так на боку. А мы? Нам вечно некогда, темпы бешеные, космические. Рванули на скоростях пол-литра, в пять минут всё обговорили и – ходу! Кстати, Ваня, подъём, нам ещё на централке обрыв чинить.
Проводив монтёров, Котов собирает обрывки телефонной жилы, заметает отбитую штукатурку.
Он уже догадался, кто распорядился поставить ему телефон.
Догадка тут же и подтверждается.
– Алло? Алексей Дмитриевич? Добрый вечер. – В трубке скрипит ржаво знакомый голос.
– Здравствуйте, Виктор Янович.
– Судя по вашему тону, вы всё ещё ломаете голову, какого чёрта мне от вас нужно, так?
– Мне объяснили.
– Очень хорошо. От себя добавлю, что мне понравилось ваше умение быстро ориентироваться в ситуации.
– Спасибо. За телефон тоже.
– Видите ли, телефон вам поставили не для личного пользования, или не только для личного. Но и для работы. Так что не стоит благодарности.
– Я понял.
– Да, вот что ещё. От обслуживания слёта я вас освободил. Мой завгар ждёт вас с утра в Дубках. Знаете наш гараж?
– Найду.
– На «крайслере» приходилось ездить?
– Нет.
– Двух дней на освоение вам достаточно?
– Не знаю.
– Думаю, достаточно. Когда потребуетесь, известят. Пока, Алексей Дмитриевич.
– До свиданья...
Вот так, думает Котов, охомутали и засупонили, и сам не заметил как.
Не успел положить трубку, звонят опять. На этот раз Нина. Нина Ильинична Озерцова. Как диспетчер она обслуживает северное плечо междугородного сообщения. Смены их совпадают редко, видятся от случая к случаю, однако в компьютер к Чумаркину она попала...
– Ты как узнала, что мне телефон поставили?
– У меня же золовка в Администрации!
– Золовка – это как?
– Двоюродная сестра моего Коли.
Коля, майор Озерцов, погибший под Ханкалой.
– ... Да ты с ней встречался, у её шефа, Егора Борисовича! – Нина смеется девчоночьим колокольчатым смехом, который ему так нравился, а теперь кажется нарочитым. – Ты произвёл на неё неизгладимое впечатление!
– И какое?
– Сказала, что ты бука букой.
– Постой... вот эта фря, у которой ноги из ушей растут?
– Ну! По-моему я тебе когда-то о ней рассказывала.
– Дарья, кажется? – припоминает Котов.
– Она самая. Мы с ней почти подруги. Ну не то чтобы очень близкие, всё-таки я её вдвое старше, зелёная девчонка ещё, а меня пора уже на утиль...
– Кончай, ты в большом порядке.
Нина смеётся снова:
– Скажешь тоже...
– Кроме шуток.
– А что это ты носа не кажешь на автостанции?
– Чего его казать? Нос как нос.
В последний раз они виделись в феврале, когда Нина настояла свозить Зою Дмитриевну к своему дальнему родственнику, старичку целителю. Съездили зря, только бензин пожгли.
– Даже в диспетчерскую не заглядываешь...
– Да знаешь, Нина...
– Знаю, всё знаю, Алёша. И про Зою знаю.
– Послезавтра её выписывают.
– Даже так? – Нина резко сменяет тон. – Я сейчас приеду! Смену уже сдала, минут через двадцать буду.
– Как скажешь.
Обычно они встречались у неё дома. Нина живет в центре, в квартире, в которой никогда не бывает дневного света – даже не нужно задвигать шторы. Прежде окна ей застил щит с дежурным лозунгом КПСС, теперь светонепроницаемая реклама:
ГЕРБАЛАЙФ
Эксклюзивная Реализация Дистрибьюторами
Ассоциации Супервайзеров
С непокрытой головой, в туго запоясанном плаще с погончиками, Нина появляется через час.
Сменщик твой ползёт, как комар опившийся, – объясняет она задержку. Это её сравнение напоминает ему другое, по тому же поводу, но из других уст: как муха по липкой ленте.
Сбросив плащ, Нина начинает хлопотать на кухне, потом приставляет его к плите – следить, чтобы не пригорело, хватает ведро и тряпку и прибирает в комнатах. За три недели без матери квартира выглядит нежилой.
Котов слабо сопротивляется:
– Не надо, Нина, я сам как-нибудь...
– Знаем таких уборщиков!
Вскоре всё блестит чистотой, дышит свежестью, готов и ужин. Нина ухаживает за ним, кормит чуть ли не с ложечки, как блудного, настрадавшегося без домашней заботы сына.
Приближается критическая минута. Котов ненавидит себя, свою плоть, требующую женщины, и притихшая, о чём-то догадывающаяся Нина особенно нежна с ним. К постели она относится как к докуке, пусть необременительной и приятной, но вовсе не обязательной. Её страсть – политика.
Вот и сейчас все её мысли поглощены выборами городского мэра.
– А когда они состоятся-то? – перебивает Котов её рассуждения о чёрном пиаре и вообще о пороках избирательных процедур.
– Одиннадцатого июля! Через два месяца!
– Я почему спрашиваю. Если Молочая не выберут на второй срок, получится, что зря я к нему пошёл.
– Будешь возить другого! Но это исключено, выберут, даже не сомневайся.
– Кто хоть у него в соперниках?
– От коммунистов и патриотов ещё не знаю, никак не договорятся насчёт общего кандидата, навыдвигали человек пять. От монархистов, знаю точно, Арнольд Шадровский, бывший начальник женской колонии, теперь казачий атаман, расхаживает в чекмене с газырями и орёт «любо!».
– Придурок! – Котов не переносит ряженых, тем более под абреков.
– Кандидат движения «Будущее без СПИДа» – Муза Шахова с санэпидстанции. Весь её политический багаж – два года в городском совете. Тётечка неплохая, но с тараканами в голове... От ЛДПР – Костя Шабыкин, снабженец с завода Мечникова, пьяница и картёжник. Кто ж ему власть доверит? Что не пропьёт, то в «очко» продует... От «Демсоюза» Рая Шаймагометова, училка начальных классов, девка молодая, дерзкая, но неопытная, не пройдёт точно. «Трудовая Россия» не набрала подписей, тоже отпадает...
– Ты заметь, все кандидаты почему-то на букву «ша»!
– Это все заметили. Дашка рассказывала, Молочай их так и обозвал оптом: шалупонь. Кого я ещё не вспомнила? А, Шлаков от профсоюзов.
– Это который из коммунхоза?
– Он, он. Кстати, у него шансов больше, чем у остальных: бывший комсомольский функционер... Но всё равно, что он такое против Виктора Яновича? У Виктора Яновича власть, всё схвачено, тесть не сегодня-завтра выклянчит пост губернатора или наместника, даром что ли в Москве ошивается!..
– Говорят, на Пасху в Москве в церкви стоял, по телевизору его видели, в компании первых лиц. Стоит, как порядочный, со свечой, губы отквасил, молитвы вслед за попом талдычит...
– Вот, слушай! Дядюшка мой, Потапыч, к которому мы Зою с тобой возили, он эту передачку от и до просмотрел. И вот, говорит, Нинка, хочешь верь, хочешь нет, стоит наш Райцын со свечечкой, а над ушами-то рожки выскочили! Небольшие такие, говорит, востренькие!..
– Потапыч твой... Что ж он не сказал тогда, что у мамы рак?
– Он тебя пожалел. А мне сказал: поздно. Он многих исцелил, Лёша. Своими глазами этих людей видела. Вот те крест!
– Ты что, в верующие записалась?
– Где уж мне, грехов много. Вот с тобой грешу. Но дядюшке верю безоговорочно. Когда Колю убило, он ко мне пришёл. Сходи, говорит, в храм, закажи панихиду по убиенному воину Николаю... У меня у самой душа в этот день плакала, всё из рук валилось, но я ему не поверила, прогнала. А через месяц – похоронка, и там чёрным по белому: погиб смертью храбрых... и число совпало...
Она плачет беззвучно, и Котов не пытается ее утешить. Кто бы его утешил...
Чувство вины перед Любой за эту ночь, тревога за её жизнь сливаются воедино с его скорбью по умирающей матери, по убитому командиру, по всем павшим однополчанам.

18

Андрей Владимирович, в свежем, из-под утюга, халате, в строгой крахмальной шапочке, официально бесцеремонен:
– Контрольный анализ показал четвертую стадию канцера. Какие и когда давать лекарства, я вам расписал. Пустые ампулы от наркотика сохраняйте. Они у нас строгой отчётности.
Он вручает рецепты Котову, прощается за руку, но тот не уходит, – ноги словно бы налиты свинцом.
– Как же так, Андрей Владимирович, как же так...
Выдержка изменяет доктору:
– Да так! Если бы на предприятиях проводилась регулярная диспансеризация! Ещё год-полтора назад шансы у вашей мамаши были! Диспансеризация – это норма для любого цивилизованного государства!
– О чём вы, доктор? У нас и государства-то уже нет, одна видимость.
– Но народ-то остался? Будет и государство!
Какое государство, хочет возразить Котов, какой народ при вымирающем населении?! На пятерых покойников – один новорожденный, да и то вопрос, выживет ли, полноценный ли... Но про это Андрею Владимировичу лучше знать, и он молча выходит из ординаторской.
Машина медперевозки застряла где-то, так что есть время навестить Витьку Зуя, бедолагу с клюшкой, которого привезли сюда, когда они с Антоном покидали лечебный блок для дятловских воротил.
В палате, куда положили Зуя, – те же субчики, уклоняющиеся от армии, а может, уже другие. Но мафон надрывается точно так же, изрыгая тяжелый рок.
Витьки нет, и на вопрос о нём Котову указывают на пустую койку.
– На прогулке, что ли?
– Ага, – отвечают ему глумливо, – моцион делает!
Котов опять вырывает шнур.
– Вы! Отвечайте, когда старший спрашивает!
Симулянты отвечают вразброд:
– Ищи его где бичи тусуются! На автостанции или в «бомжеубежище»! Свалил твой кент. Врачиху отлаял и ушёл в засаду.
– Ну, бройлеры... Если Витёк из-за вас свалил... – Что ожидает их в этом случае, договаривать нет нужды. Пнув дверь, он оставляет сачков глубоко задумавшимися.

...Когда-то, давным-давно, был Котов маленьким и мать брала его на руки, прижимала к своему телу, тёплому, источающему покой, и он тотчас забывал свои детские огорчения и обиды, – какое же это было счастье! А теперь сам, прижав к груди её лёгкое, выболевшее, укутанное в одеяльце тело, несёт её бережно, как ребёнка.

В родном подъезде, на лестничной площадке мается, с загодя отрепетированной радостью на лице, Марья Трифоновна.
– Это кто ж такой к нам приехал? Что, мила дочь, надоели казённые-то харчи? То-то что дома лучче!
– Здравствуй, Трифоновна...
– Здравствуй, Зоинька, здравствуй, милая! А я уж все глаза проглядела, чтой-то, думаю, долго нету? Уж какой я пирог испекла с карасиками, вся слюнками изошла, да вот Господь помог, дождалась, со жданками не умяла... – Марья Трифоновна рассыпает слова крупой, суетится, мешая Котову, но она же и избавляет его от необходимости говорить что-то, произносить какие-то обязательные слова. – Ты, Олёша, пойди на кухню, мы сейчас Зоиньку обиходим... – Девушка, – ворчит она на сопровождающую медсестру, – не стой столбом, пособляй! Сюда, сюда, на диванчик, тут у нас постелечка приготовлена, мягонькая, угойная...
Неуместно громко раздаётся трель телефонного аппарата.
– Алёша... нам провели телефон?
– Провели, ма! – бодро отвечает Котов. – Сколько лет ждали, и вот подошла очередь!
Он снимает трубку, слушает мужской недовольный голос, спрашивающий, собирается ли он принимать машину.
– Буду в одиннадцать, – взглянув на часы, отвечает Котов. – Заправь бак, масло, тосол. Всё как положено. И чтоб я тебя не искал, Пустырников!
– Ну ты крутой...

19

«Крайслер-империал» – пятидверный лимузин с электроникой, кондиционером и прочими прибамбасами, цвета серебряного металлика. Котов покорён, очарован и восхищён.
Запустив двигатель, он слушает бархатное рокотание и не улавливает никаких посторонних шумов и звуков. В холостом режиме мотор не коптит, не даёт синевы в выхлопе, показатели охлаждения оптимальные. Он пробует тормоза, сцепление, действуя то носком, то пяткой, включает заднюю передачу. Все системы отлажены как часы, только дебил не смог бы управлять таким послушным, такого качества экипажем.
– Я долго буду у ворот стоять? – брюзжит Пустырников, мордатый крепыш в офицерском кителе без погон. – Или ехай на фиг, или я запираюсь!
Котов настроен песенно:
– «Ты у воро-от стоя-яла, я ми-и-мо проезжя-ял»!..
Ощущая протекторы, как собственные подошвы, он выруливает за ограждение. Ничто не мешает бегу, нигде не колет, не жмёт, не давит, и он приходит к выводу, что в отдельные моменты счастье можно рассматривать как езду в машине с шестью V-образно расположенными цилиндрами.
Он бросает длинное тело автомобиля в немыслимые виражи, крутит волчком, вспахивая площадку, и, наконец, величаво выкатывает за ворота.
Он едет в «бомжеубежище», расположенное на затулках города, на углу Съезжей и Угарного переулка. Это бывший скобяной магазин, приватизированный армянами и превращённый в распивочный павильон.
Припарковавшись, покинув шикарный салон «крайслера», Котов взбегает на крыльцо заведения, толкает дверь. В тесном, шумном зале распивочной грязь и чад, в нос шибают запахи пропастины. И в ясный день здесь мозгло, сумрачно, единственное освещённое место – раздаточное окно. В нём лоснятся фамильными лысинами и носами хозяева – отец и сын, надо думать, довольные дивидендами и клиентами. Вот когда до него доходит смысл услышанного на слёте экономистов: «Стричь надо не богатых, а нищих. Их у нас несметные миллионы. Если состричь с каждого по рублю, он этого не заметит, поскольку бедней не станет. В итоге получаем несметные миллионы, но уже рублей...»
Стойками в «бомжеубежище» служат товарные стеллажи. Есть и столик в дальнем углу, с четырьмя алюминиевыми табуретками. На одной восседает «чеченец» Зуй. На газете – килька, залапанные пивные кружки, стакан с чем-то мутнорозовым.
Котов подходит к столику, смахивает с табуретки сор, садится и в упор смотрит на бледного, небритого, оборванного Витька.
– Ну? Что скажешь хорошего? – спрашивает он сурово, но и сочувственно в той же мере.
– Что с-спросишь... – Зуй моргает непонимающе, наконец узнаёт, хватает за руку. – Б-братан, ты?!
– Ну я.
– 3-здорово!
– Ты зачем из больницы дёрнул? Тебя что, вылечили?
Зуй смаргивает слезу.
– К-кишка не в-вытерпела! Ты б п-посмотрел на этих с-сач-ков               д-долбаных!  К-косят внаглую, ни с-стыда, ни совести! Ты б на рыла их        п-посмотрел!
– Посмотрел. Рыла как рыла. С пятачком.
– И лечащая у них т-тоже п-продажная! Их к-колом не свалишь, а она            п-пишет: язва д-двенадцати-п-перстной кишки! А ханку жрать, язвы у них    н-нет!
– Ты за себя скажи. Что у тебя стряслось?
– Это д-долгая п-песня, б-братка.
– Начни с припева.
– Как в б-больницу попал, не п-помню. А вообще п-пока я по госпиталям валялся, маманя к-квартиру пропила, с-сволочь. П-приезжаю домой, ё-бэ-вэ-гэ-дэ... там уж к-какое-то заведение! На стрёме к-крендель стоит, с «акаэсом», не пускает, г-гад. Я его в-вырубил... – Зуй с хрипом втягивает воздух, на щеках проступают пятна. – В общем, набежали мордовороты, в-выкинули на улицу. Три дня в к-каком-то подвале пил.        К-крысы бегали... На свет Б-божий в-вылез, д-дальше тёмная ночь. Т-только п-пули свистят п-по степи.
– Что у тебя с ногами?
– Ранение в ноги б-было... Лепило в г-госпитале сказал, пройдёт.
– Заикаешься от рождения?
– От к-контузии.
– Ты ещё бегать будешь, Витёк, – убеждённо говорит Котов. – На сто, двести и восемьсот метров.
– Ну да, скажешь...
– Я тебе точно говорю, друган. Бегать будешь, как Саврас без узды.
– Если бы ты не б-был нашим, я бы т-тебя послал. Как тебя хоть зовут?
– Зовут зовуткой, величают обуткой.
– К-как?!
– Шутка. Лёхой меня зовут. А корефана моего, к которому мы сейчас поедем, зовут Антон. Антон Булыгин. Ветеран воздушно-десантных войск.
– А ты?
– Службу тащил водилой.
– А я с-сап-пёр!
– Ясно. Дятлов – город контуженных об Чечню героев. Всех родов войск.
Зуй вдруг вскакивает:
– Эй! Вы чего т-там?
За спиной у них какая-то кутерьма – затрещины, крики, заборный мат.
В два приёма Котов разбрасывает дерущихся, обнаруживает знакомые уже личности: стукача Валерия Палыча, безымянного сморчка и карлицу в шлемофоне. С пола встаёт, отряхиваясь, испуганный молодой вьетнамец в детской курточке и графитного цвета джинсиках. Один глаз оправлен в свежую гематому.
Котов проводит следствие:
– В чём дело, Зинаида Абрамовна?
– Дак в чём! Этот Кызик-сморкач и Валерка, гад, оне сумку у Гуена отобирают! Ну! Пошто эдак-ту, западло?
– А пущай показывает, што в сумке! – сипит своробатый Валерий Палыч. – Интересуемся!
– Это его сумка? – мрачнеет Котов.
– Его, его, – подтверждает карлица.
– Так какого же вы рожна...
Договорить он не успевает – вьетнамец торопливо разводит «молнию», лепечет:
– Пшалста, пшалста!
В сумке – ломоть батона, завёрнутый в белую чистую тряпочку, четвертушка чая и полиэтиленовый пакетик с луковицей.
– Эх, вы! – с сердцем говорит Котов.
– Х-хуже «ч-чехов»!
Бомжи пристыжено отворачиваются.
Зуй подзывает виновника заварухи, спрашивает участливо:
– Т-твоя к-корейца или к-китайца?
– Моя вьетнамса.
– В-выпить хочешь?
– Нет, уже фыпивал.
– А к-кто тебе этот фингал п-поставил?
– Немношка шутили...
Зуй объявляет на весь затаившийся павильон:
– Если Г-гуена ещё кто хоть п-пальцем т-тронет, будет иметь б-бледный вид! В фас и п-профиль!
– Ладно, пошли! – Котов тянет его на улицу, на свежий воздух.
Ашот, Армен! П-проследите! Пока, г-господа б-бичи!

20

Котов правит на автостраду, сворачивает в противоположном от города направлении. Добрея от предстоящей встречи, рассказывает о себе, о матери, о Любе, о Скороскокове. Он откровенен с Зуем и сам удивляется своей откровенности.
– П-постой, – переспрашивает его Зуй, – к-кровь-то откуда на                п-простыне взялась? Непочатуха, что ли?!
– Не про всё можно говорить вслух, Витёк.
– А у меня ещё ник-кого н-не было, – покраснев, признается Зуй, и Котов понимает, что это признание – плата за его откровенность.
– Всё у тебя будет, Витёк, и дом, и девушка, и работа!
– Т-твоими б-бы устами мёд п-пить.
– За тем и едем.
Через пару минут они подъезжают к пасеке.
– Блошки-вошки! – блажит Антон, выскакивая за ограду в калошах на босу ногу. – Лёха! А это кто с тобой? Витька? Не узнаёшь меня? Где тебе, ты же мутный был! При нас в больницу тебя тартали! Ну? Не припоминаешь?
– Н-нет, – улыбается Зуй смущённо.
– А я как чуял! – радуется Антон. – Кролика ободрал! Слышите, булькает? Его и помянем щас!
Дверь в сторожку распахнута, и они входят внутрь, навстречу слюноточивым запахам.
Котов с удовольствием отмечает порядок в доме: скоблёные печиной и голиком полы, сияющие чистотой окна, свежую побелку на потолке. Стены, мшоные, проолифенные, отливают бронзой.
– Ну как? Ничего хоромы? Теперь пройдёмте на скотный двор. Вот тут в подклети живёт Тереза, экологически чистый гусь. Несётся исключительно диетическими яйцами!
– А это что у тебя за зверь?
– Это Эрик, двор-терьер. Сидит на «губе», так как наказан. С Терезой подрался, хамло такое.
Эрик высовывает лапу из-под дверки кроличьего вольера, жалобно поскуливает и стучит хвостом.
– Да выпусти ты его, – заступается Котов за арестанта. – Небось всё уже осознал.
– Ладно, Эрнест, объявляю тебе амнистию, – говорит Антон. – Но если к Терезе сунешься... Гляди у меня, балбес!
В сопровождении повеселевшего кобелька они обходят немудрёное хозяйство пасечника.
– Все на полевых сборах, – с нежностью отзывается Антон о пчёлах, – все на д;быче. До чего работящая насекомая, мужики! Не чета какой-нибудь стрекозе!
– Г-главное, они сладкое п-производят.
И полезное! Благодаря их продукции вот это ухо у меня работает без осечки. Затыкаю. – Антон вставляет палец в ушную раковину. – Проверим второе. Скажите что-нибудь!
– Пчела, – говорит Котов.
– Вчера, – повторяет услышанное Антон.
– Я сказал: пчела!
Да? Ну, значит, маленько ещё не в кондиции. Фиг с ним, направится, никуда не денется. Пошли дальше! На этом лужке посеяна у меня гречиха. Гречка у нас в дефиците, а гречишный мёд самый полезный из всех медов.
Они стоят у воротец, в дальнем конце двора. Зелёная луговина, примыкающая к усадьбе, цветёт вовсю; к ложу невидимого ручья сбегают неровными рядами подсолнухи: сам ручей, обогнув опушку леса, уходит вниз, в совхозные неведомые пространства. Осинки на берегу его мелко дрожат листвой, – каждая веточка, каждый листик чётко прорисовываются на фоне неба, синего, безоблачного, не замутнённого никаким смогом.
– В-видимость миллион на миллион, – задумчиво говорит Зуй.
– Ты ж не летун, – удивляется Котов, соглашаясь по существу замечания насчёт видимости.
– Нет, но слышал, к-как летуны г-говорят.
– И все вокруг моё! – подводит черту Антон.
– Антей, – говорит Котов. – Догадываешься, зачем я Витька привёз?
– А то! – Стоя между ними, Антон обнимает их за плечи, ведёт в сторожку. – Мёд – первейшее средство от глухоты и особенно – хромоты. Не говоря уж о медовухе!
– А от заикания?
– Будем изучать вопрос.
– Короче, принимай пополнение.
– Есть, командир.
За столом они деловито работают над жестковатым кроликом; Котову медовухи не предлагают, памятуя, что за рулём. Хозяин заботливо-ласково ухаживает за Зуем, у которого время от времени начинают блестеть глаза.
– Витёк, – приструнивает его Котов, – ты у своих. Без соплей, пожалуйста.
Антон устремляет разговор на планетарный уровень:
– Не-е, мужики, экология ни в дугу! Взять, например, пернатых. Раньше были у нас щеглы. По краям крыла розовая опушка, всё остальное – синее и зелёное. Где они нынче? Днём с огнем ищи, не найдёшь. Теперь чечётки: с виду ну воробей воробьём, но какой хохолок? Как у Суворова на портрете!
– Грудка у них вроде бы красноватенькая была?
– Да, грудка красноватенькая, и все повывелись. Теперь чижи...
Котову сразу вспоминается Глеб Чижов, и он мрачнеет от этого воспоминания. Антон будто не замечает этого, наводит на чижей – птиц:
– Зелёные такие были все, с тёмными вставками. Ох, хороши! А овсянки? Витёк, ты овсянок видел? Стильные такие, заразы, в серенькую полосочку. А поползни? По дереву, как по дороге, бегают и не споткнутся, несмотря на клюв. Да погодите-ка, а клесты? Эти ещё клювастей! Причём острие загнуто, как у попугая, но работали им, что твой сапёр щупом, не хуже тебя, Витёк, обязательно какую-нибудь тлю вытащат!.. – Антон заглатывает содержимое своей кружки единым духом, словно скорбную чашу по верным друзьям пернатым, выдыхает с шумом. – Но блошки-вошки: дятлы ещё гнездуются. Мало уже, но есть. Значит, они чёрно-белые, брюшко золотенькое, подхвостье красное. Завёлся и у меня один такой личный дятел. Как-то раз выхожу из дома, а он бушует: то ко мне подлетит, то к сосне кинется, клювом тык в неё и опять ко мне, чуть ли не в лоб целится! Пенёк у забора видели? Тут эта сосна и высилась. Такая на вид крепкая, правда, хвоя с неё постоянно сыпалась. Я про себя думаю: чего это дятел нервничает? Обхожу сосну с четырёх сторон...
– Квадратная была?
– Вы слушайте! Сопрела под самый комель. Там, где дятлом наклёвано, труха точится. Ещё б пару дней и рухнула, наделала бы уныния. А дятелок предупредил, умница...
– Н-не зря ж наш г-город назвали Д-дятлов...
– Не в честь ли предков твоего дятла, Антей?
– Скорей всего!
Они предаются оживлённым воспоминаниям о разнообразных, с детства известных птичках, – трое прошедших через огонь и воду натуралистов.

21

Оставив Зуя на попечение пасечника, Котов уехал в город. По дороге домой заехал в прокуратуру. Скороскокова не застал, но получил от него записку: «Навестите скульптора Льва Парахина, м.б. ему что-нибудь известно...»
Со следователем у Котова сложились доверительно-враждебные отношения, как у противников, временно объединившихся ради общей цели.
Поиски Любы, расспросы подруг, сокурсниц (и Котов, и Геннадий Александрович побывали в Москве, в училище и в общаге, причём Геннадий Александрович не единожды) – всё указывало на похищение.
Тем роковым утром у неё был только один маршрут: вверх по Кольчужной улице, затем по Сенной до перекрёстка с Октябрьской, а дальше напрямик через сквер Павших Борцов или же, если там невозможно было пройти из-за талой лужи, – переулком Зои и Шуры Космодемьянских.
Котов поставил себе задачу обойти все дома на пути к больнице, авось кто-нибудь да видел что-нибудь. Схватить человека, затолкать в машину (не пешком же её вели) и чтобы при этом не оказалось ни одного свидетеля? Быть такого не может!
На сегодняшний день он прошёл по её маршруту до Павших Борцов включительно, остался переулок Космодемьянских.
Домишки тут – старинные, двухэтажные, кроме одного о трёх этажах, принадлежавшего до революции купцу Фурдееву. На первом, где прежде располагалась лавка, и находится парахинская мастерская.
Сам Бог велел навестить скульптора.

Загнав машину под обглоданные акации, минут десять Котов безрезультатно стучится в дверь. В ярости толкает её коленом и обнаруживает, что не заперто.
Внутри сумрачно из-за плотно прикрытых штор, воняет спитым кофе и подмоченными окурками.
– Есть кто-нибудь живой?
В ответ на его вопрос слышится кряхтение, сопение, хриплый стон, и вдруг под потолком вспыхивают белые матовые, связанные в гроздь плафоны. Включив свет (выключатель болтается на оторванном от стены проводе), скульптор пытается приподнять голову над подушкой. Голова крупная и, видать, тяжёлая, в оскудевших кудрях и свалявшейся бороде. Придав телу сидячее положение, Парахин с видимым усилием разлепляет веки. Что-то мешает зрению, – поплевав в щепоть, копается в глазной впадине, извлекает приклеившийся волос.
– Какой длинный, – говорит он с уважением к волосу. Затем спускает с кушетки ноги, отдирает липучки на кроссовках и, побагровев от натуги, тащит их, а следом и носки, с синюшно бледных ступней.
– Две недели не разувался, – басит насуплено, – онемели... – Подняв с пола кусок картона, обмахивает им ноги, как веером. – Хм, пальцы гнутся...
Мастерская представляет собой довольно просторное помещение. Вдоль стен – баррикады ущербной мебели (отчасти, видимо, и со свалки); некрашеные полки опасно прогибаются под грузом альбомов, пустых бутылок и разной нелепой утвари. Посередине на возвышении – нечто вертикальное, бесформенное, укутанное мешковиной.
Котов называет себя и говорит о цели своего визита.
– Я, конечно, рад бы... – шамкает скульптор, на сей раз обнаружив что-то постороннее и во рту и шаря в нём всей пятернёй. – А хорошо каким-нибудь носорогам! – завидует он искренне. – Раскроют пасть, тут же прилетят колибри, выклюют всё ненужное подчистую...
Глаза его увлажняет нежность к беззаветным заморским пташкам, а Котову приходят на ум родимые дятлы, поползни и синички.
– Пожалуй, парень, пособить тебе не смогу. Я ведь даже фамилии Любушкиной не знал. Да, бывала у меня, позировала. Говорили о том о сём. Девочка живая, с воображением... я бы сказал, стихийный, не испорченный эрудицией интеллект. Да, так. Но это было месяц тому обратно. – Парахин сгребает пузатую бутылку с тумбочки, делает несколько кровожадных глотков. – Я ведь её случайно, из окна, высмотрел! Понимаешь, девчонка совсем зелёная, но уже – характер, натура! Символ России будущей. – И приказывает без всякого перехода: – Сними тряпицу!
– Что?
– Тряпицу сними, говорю!
Котов с трудом улавливает суть приказа. Подходит, заробев, к подиуму, разматывает мешковину.
Люба.
Застывшая на мгновенье, словно прислушивающаяся к чему-то.
Вот сейчас она спрыгнет босыми ногами на пол, вскинет голову и рассмеётся.

22

Днём за Зоей Дмитриевной доглядывает соседка, заходят сослуживицы и подруги, навещает Нина. Но сердце Котова не на месте, когда он не рядом с матерью, не возле неё, не дома. Та малость отпущенного ей срока, которую определили медики, сокращается с каждым днём, и дни эти летят стремительно, неудержимо.
Если бы можно было снять напряг скоростью! Забыться в гонке, мотать километры на гудьеровские покрышки!..
Чаще всего приходится торчать в Дубках, в иные дни спидометр вообще показывает ноль пробега.
– Что вы делали на семнадцатом километре? – спрашивает его хозяин в первый же день работы.
– Когда?
– Когда обкатывали автомобиль.
– Навещал друга.
– Если бы проехали ещё три километра, оказались бы у Ротонды. Моя загородная резиденция.
Котов кивает: эту трассу он знает как свои мозоли.
– Закончат евроремонт, машину будете подавать туда.
Однако с ремонтом дело затягивается, и Котов подаёт машину к подъезду его городского дома.
– После обеда поедем в Москву, на Ленинградский вокзал, – сообщает ему Молочай однажды. – Заправьтесь как следует.
– Будем встречать кого-нибудь?
– Нет. Провожать. Меня. Еду в Таллинн на восемь дней. Эти дни можете использовать как отпуск без содержания.
– Спасибо, Виктор Янович! – от души благодарен Котов. Восемь свободных дней – это восемь дней с матерью. Судьба преподносит поистине щедрый дар.
– Полагаю, излишне напоминать...
– О чём?
–... что машина должна быть в полном порядке, как, впрочем, и вы сами.
– Излишне, – заверяет Котов.
Вечером, на обратном пути из Москвы, на окраине Дятлова, на Съезжей улице, ему встречается капитан Трошкин, козыряет «крайслеру». Подобострастная улыбка сползает с его лица, когда Котов вдруг останавливается и он видит пустой салон.
Котов, ткнув кнопку, опускает боковое стекло, бросает тряпку милиционеру:
– Протри капот.
– Что? – шёпотом переспрашивает тот.
– Сотри пыль с капота.
Трошкин загнанно улыбается.
– Пошевеливайся! Меня ждут!
Трошкин слепо елозит тряпкой по серебристой плоскости.
– Теперь лобовик.
Трошкин протирает лобовое стекло. Маленькое пятнышко – присохший к стеклу трупик мотылька – не поддаётся, и Котов подсказывает ему способ:
– Лизни.
Трошкин, испуганно оглянувшись, смачивает слюной носовой платок и, красный от унижения, снимает злосчастный трупик. Котов, вылезши из машины, критически осматривает его работу.
– Молодец. В другой раз диски вымоешь.
– В другой раз я тебя урою. Цветы с корней нюхать будешь.
– Кишка тонка, цветовод. – Котов снова усаживается за руль. – Эй! Лапу под козырёк.
Во взгляде Трошкина столько ненависти, что непонятно, как она помещается в его поросячьих глазках.

Окно выходит на юг, в большой комнате душновато, и Марья Трифоновна постановляет перевести больную обратно в горенку.
– Не дело ей тут лежать. Мызгаешь взад-вперед, тревожишь. Опять же телевизер тут. Нет, не дело!
Появившаяся вскоре Нина предлагает побелить в горенке, поменять обои.
Соседка подхватывает идею:
– Работы всего ничего, изладим!
Котов пытается их отговорить.
Бесполезно.
– Управимся часа за два! – заверяет Нина.
Котов лезет на антресоли за материалом. Разводит клей, замешивает извёстку, носится из прихожки в комнату. Огрызается на понукания Марьи Трифоновны:
– Да сейчас! Несу! Я ж не сторукий Шива!
Соседка обиженно выдувает губы:
– Кто старуха вшива?
Нина смеётся звонко; даже Зоя Дмитриевна улыбается, слушая их пререкания.

23

Время спрессовывается, сжимается под давлением забот и переживаний, как воздух в цилиндре дизеля – до высоких температур, до критического накала. Котову иногда кажется, что ещё немного и кровь вспыхнет в нём, как дистиллят нефти, и взорвёт артерии.
В один из вечеров вваливается Антон Булыгин. Открывшая ему Нина спрашивает обеспокоено:
– Тоша? С тобой все в порядке?
– Во-первых, здравствуйте! – Антон снимает мотоциклетный шлем, улыбается широченной своей улыбкой. – Всё в ажуре, Нинок! Ну, как вы тут? Как тёть Зоя?
– Что у тебя с глазом, Тоша?
– Комар, Нинок!
Котов присматривается к его подбитому глазу:
– Ну и кулак у этого комара...
– Без чудес не прославишься, – туманно отговаривается пчеловод. – Я прополис привёз. И мёд сотовый. – Он вручает Нине полиэтиленовый пакет с рамками, заглядывает в комнаты. – Тёть Зой, как делишки?
Но, сколько ни вострит ухо, разобрать, что ответила Зоя Дмитриевна, не может.
– Чё она сказала, бабуль? – тянется он к Марье Трифоновне.
– Сказала: куда, не разувшись, прёшься!
Котов допрашивает его в кухне:
– Что там у вас стряслось?
– Да ничего такого!
– Витька где?
– Сторожит ферму. Берданку ему оставил, патронов запыжил штук двадцать. С бекасинником, правда, но ружьё у меня кучно бьет.
– Та-ак... Возникла необходимость?
Антон мешкает с ответом, и Нина спрашивает участливо:
– Тебя покормить, Тоша?
– Не, спасибо, Нинок, некогда.
– Валяй дальше, – говорит Котов.
– Ты про ракету никогда не слышал?
– Рэкетиры? Наехали всё-таки?
Прикатили на двух машинах. На вид глистоватые металлюги, в цепях, в заклёпках. Один вылез, плюгавый такой – завпарашей. В казну, говорит, отказываешься платить? Значит, будешь платить моему человеку, ежемесячно. Я ему толкую, мол, знаешь, чижик, на всякий ультиматум мы отвечаем матом! Он говорит: ты что, глухой? Я говорю: да, туговат на ухо, повтори. Он говорит: щас будешь подслеповат. Не успел я как следует возмутиться, бац по чайнику! – Антон трогает пальцем заплывший глаз. – Я удивился, возражаю: ты что, совсем уже обнаглел? Он мне в челюсть... – Антон сопит сокрушенно, переживая удар в челюсть.
– Ну? А ты?
– Чё я? Я ему кулаком в брюхо. Нарочно выбрал такое место, где матерьял мягче, всё ж кулаки у меня не купленные... Сложился, чмур, зенки выпучил. Тогда я его за шею! Держу в захвате, а он, как зародыш орла бьётся! Норовит вылупиться. Тут вся его тимуровская команда припрыгала...
– А Витёк?
– Витёк у нас всем Витькам Витёк! Но тихоход. Потом сказал, ноги отнялись от нервного напряжения. Подполз по-пластунски – оно и хорошо, а то б замочили – занял позицию за навозной кучей, шарахнул дуплетом над головами. Эти зырк-позырк, а снайпера не видать! Бросили меня и – в машины. Орут в форточку, мол, ещё вернутся. Витёк опять, с двух стволов, бабах! Ну эти козлы по газам – и чаду!
– Вернутся, – встревожен Котов. – Ты хоть которого из них запомнил?
– Запомнил этого, завпарашей: в ухе аж три серьги.
– Олёша! – испуганно зовет Марья Трифоновна.
Котов, тиснув плечо Антону, идёт на зов. Обломив кончик ампулы, он набирает шприц, ищет место, куда уколоть измученное, отравленное инъекциями тело матери. Мышечная ткань не принимает, промедол вытекает на поверхность кожи, на инфильтрат.
Он решается сделать укол в вену, перетягивает предплечье резиновым жгутом, массирует кожу длинными, подсмотренными в госпитале движениями.
– Лучше я, Лёша, – тихо говорит Нина.
Котов, благодарно взглянув на неё, отдаёт шприц и отворачивается. И услышав чмокнувший звук поршня, дёргается, как от удара. Постепенно с лица Зои Дмитриевны сходит гримаса боли, дыхание выравнивается. Нина уносит шприц.
– Сынок... та девочка... что у тебя ночевала... О ней ничего не слышно?
– Нет, ма, – скрипнув зубами, отвечает Котов.
– Сколько же на земле горя... за что, Господи... – Мать отворачивается лицом к стене.

На кухне Антон дискутирует с Марьей Трифоновной.
– Вот ты говоришь, – гудит Антон, – на Руси не все караси, так?
– Ну! Есть и ерши.
– Согласен! Но ты, бабка, в толк возьми: ёрш, он хоть и колючий, да ведь весь в соплях. Такая слизистая у него структура!
– Что ты этим хочешь сказать? – вставляет с усмешкой Нина.
– Ерши мы сопливые, вот что! За жабры нас и в уху. Всякий кому не лень.
– Без ерша уха не уха, – говорит Марья Трифоновна. Его и в котёл бросают не чистя, как есть, со слизью.
Котов, выйдя к ним, спрашивает Антона:
– Когда, говоришь, они посулились?
– Рэкетёры-то? Дали неделю на размышление.
– Ладно, время у нас ещё есть, – подумав, говорит Котов. – На всякий случай привезу вам радиотелефон. Для экстренной связи. Завтра с утра пораньше.
– Это который у тебя в машине? – по-детски радуется Антон.
– Он самый... Сотовый. Марки «Эриксон».
– А Молочай тебя не тово? Уныния не заделает?
– Уехал сегодня в Таллинн на восемь дней.
– Тогда общий привет!
– Я тоже пойду, – говорит Нина. – Подбросишь меня к дому, Тоша?
– Домчу, как пчела пыльцу. Без потерь!
– Надо и мне домой, с самого утра толкуся, – вздыхает Марья Трифоновна устало.

Оставшись наедине с матерью, Котов садится у изголовья, дремлет чутко, готовый в любую минуту вскочить и прийти на помощь.
– Папа, – будит его голос матери, – пап, ну папа же!
– Ма? Что ты? Я с тобой!
– Папа, папочка миленький, – захлёбывается Зоя Дмитриевна счастливыми детскими слезами, – ты меня нашёл!..
– Мама, это же я, Алексей, твой сын!
Мать приподнимает голову, всматривается в его лицо.
– Вы дядя, – с укором говорит она. – Я же ещё маленькая, зачем вы надо мной смеётесь?..

24

Вторые сутки Зоя Дмитриевна находится между жизнью и смертью, и межа эта так прозрачна, что прикреплённая медсестра не видит смысла в своём присутствии, лишь время от времени справляется по телефону.
Звонит радующийся игрушке Антон Булыгин:
– Лёха! А в другой город можно звякнуть по этой штуке? Крайне надо связаться с краснодарскими пчеловодами!
– Не вздумай, – предупреждает Котов. – Счёт пришлют, в трубу вылетим. Да и с Молочаем мне объясняться. Общайся письменно.
– Жалко...
– Жалко у пчёлки. Где именно, как специалисту тебе известно.
– А что тёть Зоя?
– Худо. Конец связи.
Он сидит у постели матери со слипающимися глазами, в голове пусто, а тело налито тяжестью; кажется, нет такой силы, которая заставила бы его встать. Но под утро какая-то внезапная неестественная тишина сбрасывает его со стула. Что-то изменилось в комнате, что-то беззвучно рухнуло или разорвалось. В панике он дергает кисточку выключателя – лицо матери неподвижно, нет ставших уже привычными хриплых звуков её дыхания.
Всё происходящее далее закручивается, как смерч: охи и причитания Марьи Трифоновны, говорливый медик, удостоверивший летальный исход больной Котовой З.Д., полных лет сорок пять, диагноз рак, от вскрытия ближайшие родственники (сын) отказались, Нина, примчавшаяся через полчаса, Антон и Зуй, гоняющие на мотоцикле с её заданиями...
Хлопот хватает на всех, – никогда не думал он, что простой, освящённый временем ритуал сопряжён с такими сложностями и проблемами. Чего стоит одно только изготовление и доставка гроба; а надо ещё выстоять в очереди за свидетельством о смерти, изыскать место на кладбище и оформить официально, для чего заплатить пошлину за место через сбербанк, заказать венки и цветы, договориться о транспорте, закупить всё необходимое для поминок. Да и сами поминки надо организовать так, чтобы хватило посадочных мест, стопок, ложек, тарелок... И за всем этим – такие чудовищные расходы, что Котов за голову схватился, лишних денег у них с матерью не водилось.
Помощь пришла оттуда, откуда он её и не ожидал: от ветеранов афгано-чеченских войн. Приехал порученец на «инвалидке», встал под окнами, посигналил.
Котов как раз выходил из дома.
– О, ты мне и нужен! – поманил его порученец и вручил незапечатанный конверт с деньгами. – Это тебе.
– Ты не ошибся, друг?
– Не обессудь. – Порученец неверно истолковывает его вопрос. – Рады бы, но больше не можем, Котов. Пересчитай и распишись в ордере.
– Когда вернуть?
– Без отдачи. Единовременное пособие. Как члену совета Фонда.
– С каких это пор я стал членом совета?
– С недавних. Кооптировали по личной рекомендации Молочая.
– А он-то при чём?
– А он, – с нажимом говорит порученец, – при всём. А вообще мы по пятницам собираемся. В ленкомнате военкомата. В восемнадцать тридцать.
– Загляну.
– Ну будь! Да, а когда похороны?
– Завтра в полдень.

Похороны сдвигаются на два часа: слишком много народу пришло проститься, и каждый высиживает у гроба положенные по традиции две-три минуты. Двор и подъезд запружены соседями, знакомыми, сослуживцами. Приезжает сборный духовой оркестр из бывших участников самодеятельности. Расчёт с оркестрантами вела Нина, и Котов не знает, сколько она заплатила, – для него уже то хорошо, что приехали и на вид трезвые.
В два часа четверо мужиков выносят на плечах гроб с телом. Марья Трифоновна путается у них в ногах, голосит как сыстари заведено:
– Уж ты Зоинька ненаглядная, ты пошто ушла во чу-жую-то во сторонушку? Да ведь с той ли то со сторонушки нету выхода, а и птичкой стань – нету вылета...
Зеркальце на руле «Явы» – против дорожных правил – Антон обвязал носовым платком; против дорожных правил укутал полотенцем выносное зеркало и водитель бортового грузовика, на который погрузили венки и гроб, – иные правила действуют в этот час.
Распорядитель церемонии Руслан Бардышев, в полной десантной форме, с беретом, засунутым под погон, машет протезом в чёрной перчатке, и грузовик медленно трогается со двора. Следом за ним тянутся провожающие. И тут лупит в литавры самодеятельный оркестр. Музыканты умеют играть только первые два колена, но и того хватает, чтобы исторгнуть из женщин плач, а мужчин посмурнеть лицом. Кто-то спешно закуривает, кто-то суёт сигарету Котову, кто-то обнимает его за плечи. В такт музыке чья-то девочка лет пяти плавно прыгает через скакалку.
По всему пути следования – люди на тротуарах. Смерть сама по себе стала обыденностью, но такие большие похороны – редкость по нынешним временам из-за общего обнищания, и, наверное, оттого на лицах у многих зависть и обида за родственников, зарытых наспех, без почестей и торжеств.
Погост встречает процессию сумрачным долготьём берёз, простёрших рукастые ветки к небу, ором потревоженных ворон и галок – и зябкой глинистой глубиной могилы; мама, родная моя, неужели это всё навсегда, неужели тебя больше нет и никогда не будет?!
– Дорогие товарищи! Митинг, посвящённый...
– Что ты несёшь, Руслан? Какой митинг?! Чему посвящён?!.
Вдруг делается светло до рези: на небосвод выкатывается ослепительный диск солнца. Кладбище, неуместно повеселев, высвечивается до самых дальних крестов и памятников, до последнего безымянного бугорка.
И чтобы стало ещё веселей и праздничней, некто невидимый швыряет пригоршнями суматошных жизнерадостных воробьёв.

25

Антону, осоловевшему после третьего дня поминок, хочется спеть что-нибудь задушевное. Поёт вполголоса, натужно кручиня голос:
– Я вернусь домо-ой на закате дня-я-я, напою-у жену, у-у, обниму коня-я...
– Жениться тебе надо, – выговаривает ему Нина.
– Не, Нинок. Я закай взял: пока такую, как ты, не встречу, никакого сочетания брака.
– Тебе молодую надо. А не такую старую.
– Ну вот, ты старая, блошки-вошки, а я воще молодой для этого. Поживу так.
Звонит телефон. Антон, снимает трубку, прикладывает к здоровому уху.
– Это Витёк, – объясняет он Котову. – Ну ты где там шастаешь?
Зуй отправлен за медовухой – выпивки, по разумению Антона, не хватает.
– Спицы на п-переднем к-колесе полетели! – докладывает Витёк возбуждённо.
– А спицы-ы летят, – затягивает Антон, – наши спицы, как птицы, летя-ят... Как спицы полетели?!
– Какая-то мразь п-проволоку в к-колесо сунула!
– Блошки-вошки-мошки! Может, ты сам как-нибудь на проволоку налетел?
– И шину я сам п-пропорол?!
Антон вмиг трезвеет:
– И шина пропорота?
– И б-берданку из сенок скрали!
Котов отнимает трубку:
– Витёк? Где ты?
– В сторожке я! На всякий случай зап-перся на все засовы. Затылком чую,    к-козлы эти где-то рядом! Т-темноты ждут!
– Витёк, сиди там и не высовывайся!
– П-понял...
Котов кладёт трубку, задумывается на мгновение.
– Что будем делать, Антей?
– Ты командир, тебе решать.
– А ты?
– А я зам по шуму.
– Надо звонить в милицию, – с тревогой говорит Нина.
– Трошкину? – усмехается Котов. – Пошли, Антон!
– Мальчики, я вас прошу, не надо!
– Нинок, ты будь на связи, – теснит её от двери Антон.
Поймав частника, они едут в гараж, в Дубки.
Котов выводит «крайслер».
До наступления темноты осталось не более получаса, но пока что ещё светло, и Котов предпринимает меры предосторожности. Остановившись в укромном месте, достаёт из аптечки пластырь, отматывает кусок, суёт Антону:
– Заклеивай номер на передке. Лепи, чтобы не разобрать было!
То же самое он проделывает с задним номером.
– Ну залепили, – бурчит Антон, – ну поехали... Ты скажи, как будем действовать!
– А мы уже действуем.
Без разгона, с десятка метров, «крайслер» влетает в поток движения, визжит покрышками, подрезая встречных и поперечных.
– Лёха! – вопит Антон. – Ты ж вроде не пил ни капли! Что ж ты вытворяешь, блошки-вошки?!
– Пристегнись! – кричит Котов.
Трасса опекается транспортной службой местных авторитетов – через каждые тысячу двести метров в кустах прячется военизированный дозор. Намётанным глазом Котов засекает всполошившихся «бультерьеров».
– О! Видал, выскочил? Вон ещё один! Засуетились... Сейчас попробуют взять нас у поста ГАИ. Завещание написал, Антон?
– Не-а.
– Тогда зажмурься.
Под белым бетонным стаканом поста ГАИ выдвинуты две инспекторские шахи, два «Жигули-шестых»; в зазоре между ними топчется милиционер с жезлом. Котов утапливает клаксон – шесть мембран испускают звук, напоминающий рёв верблюда, у которого отстрелили мужские органы.
– О-о, блошечки мои... – Антон зажимает даже и то ухо, что ещё не растопырилось окончательно.
Ревун воздушной волной сметает придурка с жезлом; Котов, круто вильнув, опрокидывает машину на левые колеса и проскакивает между шахами, как человек, боком протискивающийся сквозь толпу.
До пасеки несколько километров, и он с удовольствием отмечает, что число устремившихся в погоню машин прибавилось, – появились даже гаишные мотоциклы.
– Больше чаду – меньше ям! – с восторгом кричит Антон.
– Ты всё понял?
– Всё, командир!
– Подпустим ближе, чтоб видели, куда свернём!
– Нам бы, Лёха, БМД сюда!
– Может, танк?
– Тоже не худо бы!
– Эта тачка не слабей танка!
Они сворачивают на просёлок, давая преследователям заметить это, и на выбеге скорости, с выключенным движком, подкатываются к распахнутым настежь воротам пасеки.
По огороду, по грядам, размётывая веером чернозём, с гиканьем гоняют четыре рокера. Ещё четверо спешившихся таскают к сторожке сено с единственно объяснимой целью – поджечь её. С подызбицы летит забористый мат Витьк;.
Котов врубает третью, и «крайслер», как разъярённый единорог, берёт на бампер мотоциклы спешившихся: в воздухе кувыркаются сёдла, рули, колёса.
– А ты говоришь, танк!
– Молчу!
Не сбавляя скорости, Котов проносится по участку.
– Давай, Антон. Врежешь с тыла. Но дождись, пока менты подтянутся!
Антон, сжимая в руке монтировку, выпрыгивает по ходу движения, как учили, и растворяется в темноте.
Котов швыряет машину в ложок, за кусты орешника. Содрать лейкопластырь с номерных знаков – дело одной минуты. Он укладывается в неё с запасом, затем, обогнув рощу, выезжает на автостраду.
Когда он подъезжает к пасеке, всё вокруг заполонено милицией, всё залито светом фар. Идёт нервозное, с криками и оплеухами, выяснение обстоятельств. Наверняка присутствуют и заказчики неудавшегося наезда, но не вмешиваются в дознание: изрядно помятых рокеров никто не берёт под свою защиту. Напрасно один из них, с оторванным рукавом курточки, взывает с плачем:
– Мужики! Я же свой! Спросите Зубаря!
Кое-кого грузят в ментовозку в беспомощном состоянии, – надо полагать, приложил руку ветеран ВДВ Булыгин.
– Прошу внести в протокол! – дерёт он глотку. – Убыток пять миллионов! Завтра включаю счётчик!
– Остынь, – негромко грозит ему плюгавый немолодой рокер с тремя серёжками в левом ухе, – перегреешься.
– А-а, и ты здесь?! – Антон пинком отправляет его до кучи. – Берите его, ребята! Этот хмырь уже наезжал разок!
Зуй незаметно выносит Котову «эриксон».
– Классная вещь, Лёха, жаль отдавать...
– Хозяин возвращается, – тоже вздыхает Котов.
– А ты ничего не замечаешь? – улыбается вдруг Витёк.
– Нет...
– Так я ж со страху заикаться п... п... п...
– Перестал?!
– П-п-показалось...
Антон между тем орёт:
– Витёк, ты где? Живой?
– Живой...
– Где Тереза, Витёк?
– На п-подызбице. В г-глубоком обмороке.
– Слыхали?! Тереза в обмороке, Эрика чуть до инфаркта не довели, сволочи! Трошкин, протоколируй!
– Какая ещё Тереза, какой Эрик? – рычит капитан Трошкин, смекнувший, что милицию и ракету столкнули лбами.
Антон доводит до его сведения:
– Тереза – уникальная гусыня-несушка из Нидерландов. А Эрнест воще лауреат сторожевого собаководства!
– Вот этот, да? – Кто-то за шкирку поднимает на обозрение мелко дрожащего кобелька.
Над усадьбой взрывается громовой хохот.
Котов, привлекая к себе внимание, мигает фарами.
Первым к нему подскакивает гаишник, нагибается к номерной табличке, разочарованно выпрямляется, козыряет с видимой неохотой.
– Что тут произошло? – спрашивает у него Котов.
        – Недоразумение, – отвечает гаишник ещё более неохотно. – Ты-то откуда взялся?
– С Ротонды еду.
– Навстречу никто не попадался?
– Вроде нет.
       – Какая-то падла лихачила на иномарке! – Гаишник испытующе заглядывает ему в глаза.
– Нынче каждая падла на иномарке. И все лихачат.
– Котовский! Лёха! Привет! – как после долгой разлуки кричит Антон. – Представляешь, иду из лугов с покоса, а тут, блошки-вошки, чехарда такая! Нападение на частную собственность фермерского хозяйства! Буду писать в Москву!
– Прежде вы должны написать заявление в прокуратуру, – слышится голос следователя Скороскокова. – Подсчитать нанесённый урон. Составить иск. Хулиганы задержаны, то есть ответчики налицо. Так, капитан? – Скороскоков поворачивается резко к подошедшему милиционеру. Профиль его – с выдвинутым длинным носом, с хохолком одинокой пряди – в искусственном освещении напоминает дятла. Это сходство Котов отмечает впервые, как, наверное, и Антон, и оба впервые испытывают к следователю нечто похожее на симпатию. Должно быть, Нина вызвонила его, и вот приехал, не побоялся, а мог бы запросто устраниться, никто бы не осудил.
Трошкин бухтит, набычась:
– Мы здесь вообще-то по сигналу предполагаемого угона... Кто-то просквозил по трассе без номеров.
– Ваши действия по факту злостного хулиганства? – требует Скороскоков ответа на свой вопрос.
– Ну, хулиганов, само собой, приберём, оформим...
Трошкин отходит, и следователь говорит Котову:
– Мне надо с вами потолковать.
– Почему бы нет? Вы на чём приехали?
По уклончивому жесту следователя понятно, что приехал на случайном транспорте.
– Садитесь, подброшу в город. В машине и потолкуем.
– Геннадий Саныч! – вторгается в разговор Антон. – Эти клиенты Трошкина скрали у меня берданку! Официально зарегистрированную в охотхозяйстве.
– Удостоверение есть?
– При мне!
– Трошкин! Разберитесь с кражей!
Антон украдкой моргает Котову: всё-таки мы сделали им уныние!..

26

В салоне «крайслера» Скороскоков осматривается с настороженным любопытством: – Это что? Бар?
– Музыкальный центр. Бар с холодильником позади вас.
Следователь чертыхается:
– А у нашего «уазика» опять подшипники полетели!
– Пришлите шофёра. Чем могу, помогу.
– Плевать, всё равно последние дни дорабатываю... Переводят меня, Котов. В область. Как бы с повышением.
– Как бы?
– Убирает меня Виктор Янович! Того, что я о нём накопал, на десяток дел хватит. А на носу выборы – боится, что могу испортить ему обедню...
Котов молчит сочувственно. У него самого накопилось немало неприятных вопросов к Администрации.
– Как тебе работается-то? – переходя на «ты», спрашивает Скороскоков.
– Рулю...
– Не очень-то расслабляйся. Могут и тебе сказать: сгинь, слишком много знаешь.
– Такие разговоры на ночь... – Оглянувшись, Котов резко сбавляет ход.
Идущая следом ментовская кавалькада тормозит тоже, и это ему не нравится.
– Пасут они нас, что ли...
– Вполне возможно.
Котов съезжает с трассы и останавливается на обочине. Милицейские машины проходят мимо.
– Постоим... – Не включая в салоне свет, он отпирает бар, достает непочатую бутылку бренди. – Угощайтесь, Геннадий Саныч.
– С удовольствием!
– С удовольствием дороже, – усмехается Котов, подавая приземистый, толстого хрусталя стакан. – Шучу.
Скороскоков сворачивает пробку, наливает до половины.
– Да вы не стесняйтесь, у Молочая этого добра навалом.
Скороскоков залпом опрокидывает стакан, морщится, сплёвывает в форточку и решительно наливает снова.
– Я Молочая со школы знаю! Тихий такой в классе был... И стучал по-тихому. После школы сразу на комсомол взяли. Полгода в инструкторах побегал и вдруг, с лёту, на Эльмаш, и сразу освобождённым секретарем. Месяца не прошло, будущий его тесть Райцын в Москву его отправляет, на учёбу. Через три года возвращается наш Виктор Янович и тут же избирается секретарём партбюро Эльмаша. Ещё через год – он уже секретарь горкома. А тут буржуазная революция. Наш совпартактив, хозяйственники дремучие, осторожные, провожают его восемнадцатого августа пресловутого девяносто первого в столицу...
– В оппозицию девушка провожала бойца?
– Нет, в качестве ушей и глаз. И двадцатого или двадцать первого он их сдал – как хорошо законспирированную организацию гэкачепистов. В общем, в награду получил назначение в главы администрации...
– Геннадий Саныч, только по-честному: кто Глеба Чижова грохнул?
– А ты не догадываешься? Не захотел делиться с хозяевами города, его и грохнули.
– Да что он там имел со своих лыковых сувениров!
– Что бы ни имел – делись.
– Стало быть, Антона тоже платить заставят?
– С ним сложнее. Его пасека Егору Борисовичу приглянулась.
– Чумаркину? Управделами?
– Хочет там виллу строить. Место изумительное и от Ротонды недалеко.
– Значит, хотят выдавить моего дружка?
Ответ, в силу его очевидности, не требуется, и Скороскоков не отвечает.
Уже в городе, высаживая следователя по его просьбе у «Супермаркета», Котов наконец решается:
– О Любе ничего не скажете?
– Делаю что могу.
– И это всё?!
– Пока что всё. В интересах дела.
Котов стискивает баранку – так, что белеют костяшки пальцев.

А утром, в гараже, отставник Пустырников с плохо скрытым злорадством преподносит новость, повергнувшую его в нокаут: убит Скороскоков, следователь прокуратуры.
– Как  у б и т?
– Обнаковенно. Ножиком. Неизвестными хулиганами.
Всё. Любу он потерял, порвалась последняя ниточка... Всё, что у него осталось, – шесть часов, проведенных с нею.
Не так уж и мало: целых двадцать одна тысяча шестьсот секунд.

27

На Ленинградский вокзал, чтобы встретить Виктора Яновича, он приехал за полчаса до прибытия поезда из Эстонии. Вещей у босса не оказалось, и Котов недоумевает, куда подевались два шикарных кожаных чемодана.
По дороге в Дятлов босс успевает опростать бутылку «Наполеона». Скрипит, закусывая лимоном:
– Никогда не думал, что эстоны такая пьянь!..
Котов, не вслушиваясь, думает о своём и вздрагивает от неожиданного вопроса:
– Что за заварушка третьего дня была?
– Убили следователя Скороскокова. Якобы вмешался в драку и получил нож.
– Я о другом! О гонках без номеров.
Котов пожимает плечами.
– Ну-ну, – ржаво смеётся босс.
Где-то на полпути берётся за телефон.
– Алло, Чумаркин? Да, я! Спасибо... Какие там, к чёрту, впечатления!.. Дерьмо в тумане. Партнёры – алкоголики и шулера. Раздели до трусов. Ладно, докладывай... Ну? А вот с этим завтра! Что с выплатой зарплаты в «Кванте»? Хотят бастовать? Хотеть не возбраняется, пусть хотят. Ещё месяц потянуть можно? Что значит «нет»? Скажи, чтобы проплатили горлопанам и активистам. И прокручивай через банк ЛЛД, у них сейчас самый высокий процент по депозитным вкладам! Понял? Отбой!
Котов рывком прибавляет скорость, – это всё, что он может позволить себе в знак протеста.
Молочай, уставясь в окно, скрежещет:
– Осины какие-то... Столбы кривые... Живём, как скоты, и ландшафт совершенно скотский, только для выпаса.  Р а ш а!..
– Куда вас? – спрашивает Котов на Съезжей улице.
– Только не в Дубки, только не к этой суке...
Последнее высказывание отнюдь не рассчитано на его уши, и он повторяет вопрос:
– Куда, я не разобрал?
– В Ротонду!

Вилла Виктора Яновича, расположенная в бору, в двадцати верстах от Дятлова, представляет собой дворец из крупного красного, по слухам, испанского кирпича. Над черепичной крышей торчит ухо телеантенны. В центре двора – восьмиугольный бревенчатый павильон. Эту «избушку» архитектор назвал ротондой, она и дала название всей усадьбе. По проекту оба строения должна соединять стеклянная галерея, но дело застопорилось из-за отсутствия пуленепробиваемого стекла. Вход в собственно «ротонду», в этот банкетный зал, – временный, без тамбура, без сеней. Окна забраны стальными узорчатыми решётками. Если подпереть входную дверь брёвнышком (вон хоть тем, что валяется у ступенек), пустить красного петуха, то можно запросто испечь всех присутствующих: из окон не выпрыгнешь, сгоришь как в танке... Интересная мысль, отмечает про себя Котов.
«Ротонда», куда он вводит, поддерживая, Молочая, предназначена для больших приёмов: посредине стоит громадный, тоже восьмиугольный стол, вокруг – стулья с резными спинками; по стенам – диваны, шкафы с посудой, холодильники, офанерованные под дуб. К одному из них, оттолкнув Котова, и направляется Виктор Янович. Вытащив несколько банок пива, срывает петельки и пьёт жадно, одну за другой, охлаждая коньячный жар.
Душно, не продохнуть, но створок на рамах нет, есть только форточки, отворяющиеся вовнутрь. Котов открывает две из них, спрашивает, что угодно ещё хозяину. Молочаю не до него: добрался до лососины и рвёт зубами, как дикий оголодавший зверь.
– Европа... питифурчики... – рычит он, заедая эстонские воспоминания, – а карты с крапом...
Коньяк и пиво – не чай со сливками; язык у Виктора Яновича пробуксовывает на букве р. Отяжелевший вдруг, с подламывающимися ногами, приказывает проводить в дом.
В передней какой-то шавкет азиатской внешности моет наборные плиточные полы.
– Вытирай нога, пажалуста! – скалится он угодливо и суёт громоздкую половую тряпку. Что-то несообразное в этом вехте, какая-то царапающая, металлическая деталь. Молочай, не реагируя на просьбу азика, шатаясь, бредёт к софе, заваливается ничком.
– Гм-гм, – напоминает о себе Котов. Но хозяин уже храпит, игнорируя и водителя.
Понадоблюсь – позвонишь, решает для себя Котов. Какое-то смутное беспокойство запало в душу, и, уходя, он опять вытирает ноги под изумлённым взглядом раскосых глаз.

По дороге в город он заворачивает на пасеку. Антон и Зуй, оба в марлевых накомарниках, вскрывают ульи. Движения Антона размеренны, величавы. Витёк орудует дымокуром; Эрик, сморённый зноем, приветствует гостя вялым помахиванием хвоста, Тереза щиплет травку на огороде. Картина что надо, жизнь продолжается, жизнь была бы вообще прекрасна, если бы не разные крайние обстоятельства...
– Пообедаешь с нами, Лёха?
– Можно.
Витёк строгает в тазу овощи для окрошки.
– Яйца, извини, г-гусиные, б-блошки-вошки, – предупреждает он.
– Не выражайся! – урезонивает его Антон.
Дружочки вы мои милые, улыбается Котов, любуясь ими.
Провожая до ворот, Антон спрашивает, когда адский водитель починит их мотоцикл.
– А то как без рук!
– Как без ног, – поправляет Котов. И снова что-то кольнуло в сердце, снова эта мимолетная тень догадки... – Ты же Толяна знаешь, всё делает не спеша! Ладно, потороплю.

Дома у него полное запустение, линолеум затоптан и покрыт бахромой пыли. Пора бы уже наводить порядок, но нет ни сил, ни желания...
Марья Трифоновна укатила к дочери в Ярославль, и он идёт к ней поливать оставленные на его попечение герани и лимонные деревца.
Телефонная трель возвращает его с порога.
Звонит Нина и сходу – как серпом по шее:
– Кива сделал мне предложение.
– Поздравляю.
– Тебе не покажется, что это будет неприлично по отношению к твоей маме? Нет? Ну тогда всё в порядке.
Котов поглощён своими мыслями и переживаниями и разговор поддерживает без должной заинтересованности.
– Тащи его сразу в загс, – напутствует он невесту. – Сколько лет мозги маме пудрил...
– У меня не вывернется, – с коротким смешком говорит Нина и меняет тон. – Но знаешь, Лёша, это значит, мы с тобой... в общем, мы уже не должны встречаться.
– Да, это было бы не по-людски.
– Ты не жалей, милый. Зачем я тебе? Найди себе девушку, ровню, чтоб детей нарожала. Ты у нас жених видный, с квартирой, с зарплатой в баксах. Мы ещё погуляем на твоей свадьбе.
– На свою не забудь позвать.
Объяснились...

28

Объяснение с Молочаем и сатрапом его Чумаркиным происходит в Ротонде вечером на другой день.
По льготной квоте Фонд ветеранов получил возможность продать в ближнее зарубежье (читай, в Эстонию) двести пятьдесят тонн цветного лома из неликвидов. Что это за лом и что это за неликвиды, непонятно только круглому идиоту: чистейшее стратегическое сырьё с Эльмаша. Доверенность оформлена – ни фига себе! – на члена совета Фонда Котова А.Д., проживающего по адресу... и т.д.
– И какой будет мой процент? – спрашивает он мрачно.
– Вы получите не процент, а фикс, – разъясняет Егор Борисович.
– В смысле фигу?
– Фикс, – скрипит Молочай особенно ржаво и неприятно, – это конкретная аккордная сумма вознаграждения. – И называет её в долларах.
– Не пойдёт.
– Вам недостаточно этой суммы?! – изумлён Чумаркин.
Котов, перекатывая желваки, подбирает более или менее цензурное выражение.
– Мы ждём!
– У меня на такие дела зажигание не включается.
– А вот это ты брось! – Голос Молочая наждаком продирает ушные раковины. – Зажигание у него!
– Может, поговорим завтра? – предлагает Чумаркин дипломатично. – Господин Котов хорошенько подумает и даст взвешенный ответ.
– Ответ будет тот же самый.
Он выходит из гостиной, распахнув и не затворив за собою дверь: холуёв здесь много, затворят, а он, как выяснилось, господин...
Азиатской наружности поломойщик окликает его с крыльца:
– Стой, зачем трапка забрал?
– Машину мыть! – отвечает сквозь зубы Котов, заталкивая в багажник странный, слишком уж большой вехоть, ещё в прошлый раз вызвавший какие-то смутные подозрения.

Конец июня, а зелень в Дубках подёрнулась желтизной, деревья роняют листья, – жара в этом году неслыханная... Отогнав машину в гараж, пешим ходом Котов отправляется выяснять отношения в ветеранский фонд. Дел с ним он пока ещё не имел и не собирался иметь в будущем, пусть и кооптировали в Совет, пусть и подкинули денег на похороны. Душа у него не лежит к этой организации, раздираемой вечными склоками и раздорами. По слухам, Фонд окончательно превратился в криминально-бюрократическую структуру – разговор в Ротонде подтвердил эти слухи на сто процентов.
Ленкомната военкомата, где кучкуются «ветераны», – это просторный зал со столом президиума и рядами фанерных кресел. В переднем углу – бюст Ленина, над ним – двуглавый орёл, триколор и с ликом Христа хоругвь. На стенах – портреты Суворова и Кутузова, большая карта несуществующего Союза, стенды с политическими брошюрками...
Руслан Бардышев, сидя на столе в окружении добровольцев, раздает предвыборные листовки.
– О, какие люди! – приветствует он Котова. – Молодец, что пришёл, включайся!
Котов принимает из его неувечной руки перевязанную шпагатом пачку.
– Рассуешь по почтовым ящикам у себя дома! Вован, отметь дом на Кольчужной, где Котов живёт. Восьмой, что ли?
– Седьмой, – говорит Котов, разглядывая листовку.
Фото Виктора Яновича Молочая с надписью: «Яныч –вот наш выбор!»
Дождавшись, пока ленкомната опустеет, он заводит нелёгкий разговор о цветных металлах, грузовик с которым он должен перегнать в Балтию.
– И вообще, – заканчивает он свою короткую, едкую, сдобренную солдатским фольклором речь, – что ты так прогибаешься под Молочая?
– Ты, Кот, только о себе думаешь! – ярится Бардышев. – А у меня голова болит за всех!
– Объясни.
– Сделка эта, согласен, пованивает, но...
– Но?
– Ты врубись, мы все от хозяина твоего зависим! Я имею в виду всех наших и ваших фронтовиков, инвалидов, всех ребят без жилья. Провернёшь это дело, и нам что-то перепадёт!
– Почему я?! Почему?!
– Потому что двое наших водил уже засветились! А ты нигде не засвечен, ничем не замаран!
– Значит, можно меня марать?!
В сердцах Котов едва не выносит дверь – с притолоки сыплется штукатурка. Где-где, а здесь он может это себе позволить.

Ни свет ни заря приходят монтёры из АТС.
– Вам чего, Иваны? – промаргивается он со сна.
– Извини-подвинься, – говорит один, отодвигая его с прохода. Другой по-хозяйски идёт на кухню, лезет рукой под стол, нашаривает телефонный штепсель. Выдернуть не успевает: звонит щеголёк Саша, референт Чумаркина.
– Котов? Мне поручили спросить: что ты решил по поводу поездки в Балтию?
– А ещё что тебе поручили?
– В случае отказа сообщить, что тебя уволили.
– Кто поручил?
– Руководство.
– Передай своему руководству, что Котов послал их на три буквы. Какие – угадай сам.
– Ха!
– Первую угадал.
Котов бросает трубку, монтёр подхватывает её на лету; выдернув шнур, прячет аппарат в баул.
– Вы! – спрашивает, закипая, Котов. – Как насчёт пузырька? Как насчёт сигаретки с ниппелем?
– С ниппелем мы не курим, – напоминают ему Иваны. – А что касаемо пузырька, мы с ранья не употребляем. Чай, не древние греки.
Пока они спускаются вниз по лестнице, Котов обрывает телефонные провода, выбрасывает вдогонку: пусть и сопли свои уносят.
Не завтракая, не умываясь, первым делом он прополаскивает трофей, что умыкнул с виллы, раскладывает на борту ванны.
Эта тряпица раньше была плащом. И плащ принадлежал Зое Дмитриевне.
Вспомнилось: «Ну вот, ты только погляди, Алёша, опять вешалка порвалась! Найди мне какую-нито цепочку, миллиметров шестьдесят-семьдесят...» – «Да пришей тесёмку покрепче, делов-то.» – «Намучилась я с тесёмками, постоянно перетираются. То ли крючки в раздевалке с заусенцами?» Прежде чем подобрать цепочку, он малость попререкался: «Я понимаю, к шубе. А к плащу? Он же лёгкий! – «Он-то лёгкий, да рука тяжёлая у гардеробщика...»
Плащ с капюшоном – с башлычком, как указывала в заявлении Марья Трифоновна, – был на Любе в то роковое утро. И в Ротонде мог очутиться только одним путём – вместе с нею.
Вспомнился взгляд Молочая, каким он смотрел на девушку, когда подобрали его на ночной улице. Что она сказала тогда? – «До чего глаз у этого деятеля неприятный, донага раздел».
Выходит, Молочай на неё запал, несмотря на пробитую черепушку?.. А что, науськал своих борзых, те и подкараулили. Таскалась же за автобусом подозрительная «девятка»!..
С ведома Молочая или без, но Люба была похищена, о похищении говорил и её дядюшка, следователь Скороскоков. Это факт. Как и то, что на вилле, под видом охраны, пригрелась уголовная шантрапа.
Поделиться своими догадками ему совершенно не с кем. Антона и Зуя посвящать нельзя, упаси Боже, известно, какие шаги предпримут, каких наломают дров. Нет, это исключено. К Бардышеву после вчерашнего обращаться б;з толку, против ветра плевать не станет, кишка тонка. Нина со своим «киви» отпадает тоже, где уж ей, не тот случай...
Единственный человек, которому можно было рассказать всё, – Геннадий Александрович Скороскоков.
Но Скороскоков мёртв.
Понятно, кто вложил нож в руки его убийц...

… Молочай – это зловредный сорняк с ядовитым соком.
Рвать его надо с корнем.
Чтобы не дал побегов.

29

Что бы ни говорили про коммунистов, как бы их ни смешивали с грязью средства массовой информации, Котов, сравнивая нынешнюю жизнь с прежней, пришёл к выводу: при коммунистах справедливости было больше. Рабочий человек всегда мог положить с прибором на зарвавшееся начальство, покачать права и добиться правды, – какие бы троглодиты ни сидели в том же горкоме КПСС, а волей-неволей были вынуждены подтверждать свои постулаты действием. В том числе главным: всё во имя человека, всё для блага человека...
Теперь пожаловаться стало некому. На прошения, на зов о помощи Администрация неизменно делает морду каменной: коль тебе плохо, значит, виноват сам! И вали отсюда, не топчи паркет.
Прикинув так и эдак, Котов решил искать поддержки у коммунистов. И тут выяснилось, что в Дятлове их целых четыре партии: РСДРП, ВКП(б), КПСС и КПРФ.
Он начал с той, которую создавал дедушка Ленин. Памятники дедушке, его бюсты и барельефы, нетронуто сохранялись в разных уголках города, никто на них по сю пору не посягнул, не измазал краской, не пытался отколоть нос или оторвать кепку.
Прокламации РСДРП за подписью Центрком, отпечатанные не на гектографе – добром старом множительном устройстве, проверенном годами подполья, а на компьютере, время от времени появляются в людных местах города. Где находится сама таинственная организация, никто не знает и не хочет знать, к кому бы Котов ни обращался.
На помощь приходит случай.
Глухой ночью, бессонно ворочаясь с боку на бок, он вспоминает вдруг, что давно не поливал лимоны и герани у Марьи Трифоновны. Пришлось вставать, натягивать штаны и тащиться к соседке с леечкой.
Чудеса в решете: за соседской дверью слышатся приглушённые голоса, затем – негромкое хоровое пение:

Встава-ай, проклятьем заклеймённый,
Весь ми-ир голодных и рабо-ов!
Кипи-ит наш разум возмущё-ённый...

Неужто Трифоновна вернулась, трясёт головой Котов. Но если так, почему не зашла к нему?! Приехала поздно и не стала его тревожить? Ну нет, растолкала б! Да кто ж это у неё поёт? Может, радио? Какое, к чёрту, радио в два часа?! Репродуктор об эту пору давно молчит, приёмника у старухи отродясь не было, в телевизоре кинескоп сел... Допустим, залезли воры. Ну да, залезли и распевают «Интернационал»!
– Кто здесь? – спрашивает он, войдя в прихожую.
В горнице Марьи Трифоновны за стеклянной дверью сидят с напряжёнными, повёрнутыми к нему лицами до дюжины старушек и старичков. Ближний к двери дедок с пышными крашенными усами и серебристой стернёй волос отвечает на вопрос вопросом – сухо, требовательно:
– Кто таков? Пароль?
– Какой пароль?! Сосед я! Растения пришел полить.
– В два часа ночи?
– Так вышло.
– На филёра не похож, – отмечает старушка в сильных увеличительных очках, с интересом разглядывая полуодетого незнакомца.
– Товарищи, я его знаю! Это личный шофёр главы городской администрации. Скорее всего, провокатор!
– Уходим! – командует пышноусый. – Я его задержу!
Подпольщики скучиваются у выхода, торопясь покинуть засвеченную так досадно явочную квартиру.
– Постойте, подождите! – Котов загораживает дверной проём. – Я же вас повсюду ищу!
– Шпик!
– Ну, а я вам о чём?
– Ну какой же он шпик? Видите, он даже и не одет почти!
– Я не шпик! Я вообще не работаю у Молочая! Меня уволили! – Котов торопится объясниться, выразить искреннее уважение последователям Ильича. – Не уходите, прошу вас, я хочу быть с вами!
Члены ячейки неуверенно возвращаются на свои стулья и табуретки. Старушка с толстыми линзами приветливо улыбается Котову, высказывается:
– Товарищи, надо выслушать молодого человека!
– У вас что же, личные счёты к Молочаю? – интересуется старичок с академической внешностью.
– Абсолютно точно, – опрометчиво говорит Котов.
– Ну-у, сударь мой, вы обратились решительно не по адресу! – Сняв доисторическое пенсне, старичок мнёт натруженную переносицу и продолжает уже не столько для Котова, сколько для своих соратников по борьбе. – Наша партия демократов-социалистов видит главную цель не в разоблачении отдельных политических хамелеонов, вчерашних правоверных большевиков, узурпировавших завоевания советского народа, а в свержении режима как такового!
Котов хочет сказать, что существующий режим создали именно эти хамелеоны, бывшие партократы; лишённые всякой совести, что хотят, то и воротят, и надо начинать именно с них, бороться с ними всеми возможными способами и средствами. И остро чувствует свою немоту, своё неумение выразить мысль прямыми и доходчивыми словами. Учиться надо было лучше, осёл, думается ему с горечью.
– ... Наши способы и средства борьбы – неустанная агитация и пропаганда. И в этой связи, товарищи, я хочу вновь напомнить вам бессмертные строки Ленина: «Если мы не сумеем объединить наше воздействие на народ и на правительство посредством печатного слова, – будет утопией мысль об объединении других, более сложных, трудных, но зато и более решительных способов воздействия!» Конец цитаты. Таким образом, я возвращаю вас к повестке дня: учреждение печатного органа. Газеты или журнала. И название мы должны придумать уже сегодня!
Кажется, что о присутствии Котова позабыто.
– Так, какие будут предложения?
– «Искра»!
– «Пламя»! «Искра» свою историческую миссию выполнила!
– А я предлагаю назвать нашу будущую газету – «Светоч»! Помните у Маяковского? Светить всегда, светить везде до дней последних донца!
– А, может, «Светильник»? – сомневается академический старичок. – Прекрасные стихи Некрасова: какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!
– А по-моему, «Светоч» – название превосходное! – вступает в полемику пышноусый.
Мнения разделяются примерно поровну. Доброжелательная бабушка (в толстых линзах) предлагает составить согласительную комиссию:
– Я бы выдвинула Викентия Львовича, Оксану Викторовну и Пал Палыча, который, как видите, держит нейтралитет. Разбудите его, кто поближе.
– Возражений по кандидатурам нет? – спрашивает пышноусый.
– Не-ет! – отвечают ему разрозненно.
– Самоотводов?
– Нет, – высказываются Викентий Львович и Оксана Викторовна. Разбуженный товарищами Пал Палыч, с личиком, напоминающим копчёную в сеточке ветчину, истово благодарит за оказанное доверие.
– Прошу голосовать! Единогласно! Анна Петровна, внесите в протокол собрания.
– Уже внесла!
– Члены комиссии, пройдите в кухню. А мы пока побеседуем с нашим гостем. Как вас зовут, молодой человек?
– Алексей, – прокашлявшись, отвечает Котов. – А вас?
– Называйте меня товарищ Гром, – представляется пышноусый. – Итак, кто вы и что вы? Сядьте сюда, пожалуйста.
Котов подсаживается к столу под оранжевый абажур.
– Я безработный. Пролетарий. Хочу с вами соединиться.
– Вижу, юноша, у вас честное лицо рабочего и, надеюсь, чистые помыслы. Но для того, чтобы встать в наши ряды, необходимо пройти обязательную теоретическую, пусть ускоренную, подготовку. Следовательно, вам нужен наставник. Товарищи, кто возьмёт на буксир товарища Алексея?
– Простите! Минутку! – останавливает Котов уже готовую, кажется, взять его на буксир бабульку. – Какая теория?! Какая подготовка?! Через три недели выборы, лидирует Молочай! Надо срочно принимать какие-то меры, делать что-то, чтобы не допустить его снова к власти!
Товарищ Гром осаживает его:
– Мы – последовательные марксисты. То, к чему вы нас призываете, есть ни что иное как политический экстремизм. Ваше место не с нами, а, скорее, в ВКП(б) или КПСС. Возможно, у худоязыкого, в КПРФ!
– Худоязыков? Кто это? – сбит с панталыку Котов.
– Не Худоязыков, а худоязыкий. Шаев. Бывший второй секретарь горкома.
– Этого деятеля Котов знает, – точнее, не его самого, а его машину, «жигуль» первой модели, копейку на водительском языке.
– Ну что ж, спасибо за внимание, – встаёт он из-за стола. – Время позднее, мне пора.
Но покинуть подполье не удаётся: с одного боку его блокирует, вцепившись в локоть, некое, бесполое уже существо, с другой – сам пышноусый товарищ, – Гром.
– Уйдёшь после нас. Через четверть часа. Это приказ.
Ну, грибы сушёные, восхищён Котов, ну, обабки... А Трифоновна-то хороша, вот тихушница!.. Впрочем, Трифоновна могла ничего не знать, просто кто-нибудь по знакомству воспользовался её квартирой.
Согласительная комиссия возвращается из кухни ни с чем, если не считать сильнейшего впечатления от плодов, вызревающих на лимонном деревце.
О геранях не было сказано ни полслова.

30

Проснулся Котов у Марьи Трифоновны, за столом, и долго не мог понять, как это получилось. Руки и плечи затекли; встав на ноги, он разминает мышцы и с пробуждением организма вспоминает о ночном бдении.
Вопрос о лозунге и названии для газеты был отложен до следующей сходки.
...Переходим ко второму пункту повестки дня, – объявил академический старичок. – Работа Ленина «С чего начать?» Докладывать буду я. – Водрузив пенсне на отдохнувшую переносицу, докладчик встаёт, опираясь о спинку стула. – Товарищи! Вопрос «что делать» с особой силой выдвигается в последние годы перед русскими социал-демократами! Конец цитаты. Позволю себе тут же и отвлечься: немножко юмора. Если вы думаете, что в этой бессмертной фразе Ильич провидел нынешних демократов, то вы глубоко заблуждаетесь, такая гадость ему и в дурном сне не могла присниться! Здесь Ильич имел ввиду демократов первой волны, марксистов-социалистов! (Бурные продолжительные аплодисменты, комментирует про себя Котов.) Итак, речь в статье идёт о конкретных шагах по известному, разработанному уже пути. Речь идёт о системе и плане деятельности!.. Этот основной вопрос оставался всё ещё не решённым, возбуждал серьёзные разногласия, обнаруживающие, как подчёркивает Ильич, прискорбную неустойчивость и шатания. С одной стороны, ещё далеко не умерло экономическое направление, с другой, по-прежнему наглело движение беспринципного эклектизма, приверженцы которого не умели отличить сиюминутные вопросы от основных задач партийной организации. Вдумайтесь, товарищи, как это буквально корреспондирует с нашим временем!..
Тогда-то, наверное, Котова и сморило.
Как расходились подпольщики, он уже не слышал. На память о знакомстве с ними осталась брошюрка Ленина «Партийная организация и партийная литература» с надписью на обложке:
Тов. Алексей! Истинный борец за народное дело должен учиться, учиться и ещё раз учиться! Центрком.

А город обуреваем предвыборной лихорадкой. Стены домов уляпаны призывами, лозунгами и воззваниями. На центральной улице места живого нет: куда ни глянь, отовсюду таращатся претенденты на должность мэра. На одном из плакатов, выпущенных ветеранским фондом («Яныч – вот наш выбор»), кто-то подрисовал Молочаю брови, взгорбатил нос и к надписи прибавил парочку букв. Вышло: «Янычар – вот наш выбор!» Котов, проходя мимо, пожал плечами: при чём тут турки? Этого юмора он не понял.
Доверенные лица кандидатов работают с большой выдумкой. Коммунхозовцы заклеили листовками Шлакова весь транспорт, вплоть до «жижевозок»; соколята Жириновского пускают змеев с портретами основателя ЛДПР и его дятловского резидента; монархисты (поголовно записавшиеся казаками) каждый вечер устраивают на пустыре за Тучей рубку лозы – на мопедах и мотоциклах. Говорят, есть порубанные и увечные, но Арнольда Шадровского это не останавливает, на последний день перед выборами объявлено козлодранье – его атаманское ноу-хау.
Блок демократических партий, субсидируемый Администрацией, ежедневно поднимает воздушный шар с транспарантом:
МЭР – В.Я. МОЛОЧАЙ
Дважды шар был прострелен неизвестными злоумышленниками. Капитан Трошкин сбился с ног, загнал в мыло инспекторов, но вычислить диверсантов не удалось – ни по траектории выстрелов, ни по каналам агентурной сети.
РСДРП в выборах не участвует по принципиальным соображениям, и Котов решил искать единомышленников в трёх других компартиях. Очень кстати подвернулось объявление о встрече-диспуте ВКП(б), КПСС и КПРФ в Красном уголке завода железобетонных изделий (ЖБИ). Цель мероприятия – определение общей тактики и стратегии.
У ворот завода путь ему преградил пикет из хорошо датых избирателей обоего пола. О том, что это пикет, а не уличная гулянка, уведомляет плакат с призывом отдать голоса за кандидата ЛДПР Константина Ивановича Шабыкина. У импровизированного стола стоят эмалированные вёдра с водкой, капустой квашенной и солёными огурцами. Проворные шабыкинцы наливают всякому, кто в силах держать стакан. Наяривает баянист с бессмысленной, блаженной уже улыбкой. Поодаль, на пыльном пятачке топчутся самые выносливые сторонники либерально-демократического кандидата; прочий электорат ведёт задумчивые беседы, расположившись на травке в самых непринуждённых позах. Из-за пекла многие без рубах, многие босиком. Сам Шабыкин непривычно трезв, одет в тройку и наблюдает за происходящим как радушный, но и строгий хозяин: то и дело кого-то уносят в тень.
На штабель заводской продукции выскакивает оратор, рвёт на груди майку, выкрикивает то ли лозунг, то ли заздравный тост:
– Никто не даст нам избавленья! Ни монархист, ни коммунист! За Костю Шабыкина! Ур-ра!
– Конечно, ура, – степенно отзываются из травы. – А как же.
– Эй, водила! – окликает Котова сам Шабыкин. – Ты куда?
– На встречу-диспут.
– Что ты там не видал, не слыхал? Шаева картавого? Облезлых номенклатурщиков? Присоединяйся к нам!
– Я не пью.
– Никто и не заставляет! Валяй в нашу партию. Взносы – потом.
– А какая у вас программа?
– Объединение всех славян в единое государство с приоритетом России. Далее бросок на Юг.
– А как насчет борьбы с коррупцией и преступностью?
– Расстрел на месте! И вообще мочить чёрных, красных, белых и особенно голубых: снижают процент рождаемости.
– Не хило.
– Наша главная установка: станки рабочим, земля крестьянам, тюрьма ворам.
– А власть?
– Думу распустить! Правительство в отставку! Управление государством по вертикали: Президент – Губернатор – Мэр.
– Этой вертикали не хватает горизонтали.
– Какой?
Котов чертит в воздухе размашистый крест.

Непосредственно у Красного уголка он наталкивается ещё на один пикет из одного единственного пикетчика – Кивы Яковлевича Шойхета.
На шее у Кивы висит плакатик: А ты вступил в «Яблоко»?
Котов, поздоровавшись, отвечает устно:
– Нет, пока ещё размышляю.
– Очень рекомендую! Григорий Алексеевич – умнейший политик-экономист! Находится в конструктивной оппозиции к Правительству и Президенту.
– Да, смелый мужчина! – кивает Котов, впервые заметив необыкновенное сходство Кивы с его кумиром: оба одутловаты и кучерявы, оба мурлыкают с одинаковыми утвердительно-вопросительными интонациями. – Настоящий русский богатырь.
– Да, знаете, Алексей, я ведь основал ТОО!
– ТОО при АО?
– Совершенно верно, при «Кванте». ТОО «Нина», мелкооптовая реализация бытовых электроприборов!
Котов поздравляет его рукопожатием и спускается наконец в подвал, в помещение Красного уголка.

31

К сожалению, либерал-демократ Шабыкин оказался прав: ничего нового, дельного, желанного не звучит. Вэкапэбисты шпарят цитатами из работы Сталина «Коротко о партийных разногласиях», убредая в такие дали истории, словно на дворе не конец ХХ века, а его начало; капээсэсовцы трясут всеми забытой уже статьёй Нины Андреевой, капээрэфовцы – посланиями Зюганова. На жизненно важный вопрос, какие две партии отзовут своих кандидатов в пользу третьего (дабы не распылять силы, а утроить их против общего противника – Молочая), консенсуса никакого нет, – сам вопрос ещё резче разъединяет партии.
Шум, гвалт, взаимные обвинения.
Вот уже перешли на личности, ещё немного и диспут выльется в потасовку.
Критическую ситуацию рассекает чей-то острый, как бритва, голос:
– Люди! Митинг на площади! Уже начался!
– На площадь! – в едином порыве вопят присутствующие. Напрасно активисты коммунистического триумвирата пытаются остановить толпу, – их уже не желают слушать.

На центральной площади, на подмостках потеют представители демократических сил города. Бликуя очками в дорогой оправе, Егор Борисович Чумаркин командует в микрофоны:
– Молочай – наш выбор! Все вместе, три раза!
– ...ачай ...абор! – трижды аукается нестройным эхом.
– Молочай – наш мэр!
– ..ачай ...амэр!
– Ещё! Дружно! Три раза!
– Чай, чай, чай...
Жарко; на головах у мужчин газетные треуголки, отчего площадь кажется заполненной одними Наполеонами, на женщинах – косыночки и платочки, повязанные туго, как на субботник.
Чьи-то лапищи обхватывают Котова со спины. Обернувшись, он узнаёт Антона. Зуй тут же, оба заметно под хмельком, мнут его от избытка чувств, – глаза шалые, бесшабашные.
– Никак медовуха выбродила! – догадывается Котов.
– Обязательно! – отвечает Антон. – И тебе привезли!
– Д-для дег-густации!
– Пошли в тень, припьёшь, пока не нагрелась!
– Крепкая, поди?
– В самый раз! Ты ж теперь безлошадный, можешь себе позволить.
– Могу-то могу...
Пить однако хочется нестерпимо, и Котов сдаётся без лишних слов.
Они уходят за трибуну, пьют из бидонной крышки и крякают от наслаждения. Напиток и впрямь хорош: холодный, пенистый, духовитый.
Откуда ни возьмись – Кошкарёв Толян.
– А мне-е? – говорит он жалостно.
– А тебе соплёй по губе, – сердито ворчит Антон. – Когда наш мотовоз починишь?
– В смысле мотоцикл? Дак, мужики, там только начать и кончить, – оправдывается Толян.
– Д-держи, – Зуй протягивает ему бидон.
– Вы ж его, как Муму, затрахали! – объясняет Толян, отпив прямо из горловины и сразу покрывшись обильным потом. – Ох, хороша медовушечка! Век бы пил.
– Т-ты особо н-не увлекайся. Она в-в ноги как мина б-бьёт!
– Да и вам бы надо перепустить, – говорит Котов.

32

Они опять выходят на солнцепёк.
Выступают демократы, сулят молочные реки и кисельные берега при условии избрания Молочая.
– Демократы... – рычит Толян (его уже забрало, ударило не по ногам, а в голову). – Я вот сейчас объясню, кто они такое! – Толян рвётся сквозь сгустившуюся толпу, друзья с трудом удерживают его.
Котов утихомиривает:
– Ты сперва нам объясни. Если по делу, сами тебя на трибуну выведем.
– Пожалуйста! От чего происходит демократия? От слова дерматин! Искусственный заменитель кожи. Так? Дак на фига нам эта клеёнка?! У нас своя шкура крепкая, сыромятной выделки!
– Не пойдёт, – накладывает запрет Котов. – Засмеют и скажут: не знаешь латынь, не лезь.
– При чем тут латынь, Лёха?!
– При том. Охолони.
– Блошки-мошки, я бы сказал, мужики, но робею, блин!
– А я з-заикаюсь...
– Но сказать что-то надо, – настаивает Антон, – от народных масс!
– ... Слово предоставляется лидеру движения ББС – «Будущее без СПИДа»!
Котов, всмотревшись в лидера, узнает в нём Шахову Музу Фёдоровну. Выбив окурок из мундштучка, она откашливается, тянется на цыпочках к микрофонам. Чумаркин галантно подстраивает штативы под её рост.
– Дамы и господа! Сограждане!
Неожиданно зычный её голос оживляет сомлевший от зноя электорат.
– ... Приближается великий день, когда каждый из нас должен сделать свой выбор! Я призываю вас отдать голоса за Виктора Яновича Молочая и отзываю свою кандидатуру! (Жидкие аплодисменты площади, дружные на трибуне.) От имени движения «Будущее без СПИДа» даю наказ: уважаемый Виктор Янович! Всемерно поддержите институт семьи, материнства и детства! Добейтесь коренного изменения к положению женщин в городе! На сегодняшний день труд учительниц, воспитательниц, врачей и сестёр – это передний край борьбы за демократические преобразования! – Переждав рукоплескания потеющей на трибуне городской элиты, Муза Фёдоровна продолжает громовито, с жаром. – Дорогие избиратели! Что я хочу сказать? Что не даёт покоя моей душе? Моя идея, моё предложение – возвысить женщину-мать! Первым указом нашего мэра должно быть следующее: отменить в черте города отчества по родителю и ввести отчества по родительнице! Пусть это начинание зародится в Дятлове! Уверена, наш почин подхватят все города и веси России! Пусть имена наших граждан сопровождаются именем не отца, а матери!
– То есть это что, Муза Фёдоровна? – ошеломлён Чумаркин, подсунувшийся к микрофонам. – Вы предлагаете отменить отчества и ввести матчества?!
– Не матчества, Егор Борисович, а отчества по матери!
– По матери-и?!
Площадь затаивает дыхание в предвкушении не чаемого скандала.
– Да, по имени матери! – стойко держит удар Муза Фёдоровна. – Сложилось исторически: если человек заслуживает уважения или требуется его полное имя, величать по отчеству! Поэтому, когда мы величаем кого-то по отчеству, мы вспоминаем отца данного человека, игнорируя его мать! Но кто даровал ему жизнь? Кто выносил его под сердцем? Вспомним историю: на чьи хрупкие плечи ложились тяготы войн, разрух, общественных катаклизмов? На плечи наших геройских женщин – жён, сестёр, дочерей, матерей! Пора исправлять историческую несправедливость!
Подойдя к микрофонам, Молочай спрашивает с невинным скрипом:
– Как зовут, простите, вашу мать?
– Ольга.
– Следовательно, вас теперь следует величать Муза Ольговна?
Оглушительный хохот захлёстывает ответ незадачливой суфражистки.
– Ну, кино! И смех и грех! – с отвращением говорит Котов.
– Толкни речь, Лёха! Выдай по существу вопроса!
Не долго думая, выставив плечо, Антон торит коридор к лесенке на трибуну. За ним – Котов и Толян с Зуем. Расслабившиеся от смеха добровольцы из оцепления пасуют перед их натиском.
Прорвавшийся наверх Котов обеими руками вцепляется в микрофоны.
– Дятловцы! – летит над площадью его охрипший от волнения, возмущённый голос. – Вы меня знаете как облупленного! Три года я вас возил по городу на автобусе! Послушайте, что я хочу сказать!
На трибуне замешательство, озабоченность, суета.
– Давай, водила! – слышатся одобрительные возгласы из толпы. – Скажи слово от работяг!
– Скажу! Два года городом заправляет Виктор Янович Молочай: что мы с того имеем? Эльмаш на краю банкротства! Заработки упали! Безработица! Растаскивается стратегическое сырьё! Завод Мечникова по уши в долгах перед поставщиками, торговля по уши в долгах перед заводом Мечникова! Стабильно работает только ЖБИ – за счёт кладбищенских пирамидок и бетонных заборов для новых русских! Какой крупы ждать от Молочая, которого вы собрались избрать на четыре года? Неужто сейчас не видно, какую подлянку он подсуропит городу?
За непарламентские выражения лишаю слова! – Это опомнившийся Чумаркин. Котова выталкивают с трибуны – тоже не совсем парламентскими приёмами. Антон подхватывает его на лету.
– М-менты! – бьёт тревогу Зуй. – М-мотаем!
– За мной! – Адский водитель уводит друзей с площади – в переулок, в проходной двор, ещё в один переулок – останавливается за частными брошенными амбарами. – Хух, кажется, оторвались! Замели бы на раз! Молодец, Витёк. Глазастый ты!
– И г-голосистый, – добавляет Зуй.
Котову не до шуток.
– Я же не всё сказал! – мается он сердцем. – Я же про его аморальный облик не сказал!
– Всё ты сказал, Лёха, – успокаивает его Антон. – Витёк, где бидон?
Зуй выставляет на общее обозрение спасённую медовуху.
– Дай Лёхе глотнуть. Лёха, остуди душу!
Котов мотает головой.
– Да пей ты, блошки-вошки!
Усевшись в кружок, друзья неспешно прикладываются к напитку, обсуждают пережитое приключение.
Время летит незаметно, как в рекламе пива «Толстяк»; вот уж Антону и Зую пора на пасеку: заждалась Тереза, не кормлен, не поен с утра Эрнест. Прощаясь, они берут с Кошкарёва клятву ускорить починку мотика.
– В самые сжатые сроки! – божится адский водитель. – Будет как новенький, мужики! Лёха свидетель!
Время позднее, и Котов предлагает фермерам переночевать у него, – отказываются наотрез:
– Чтобы хозяйство без присмотра, да на целую ночь?! Скажешь тоже! Обчистят как не фиг делать.
– В-веник на д-днях уперли!
– Ладно, – устало смеётся Котов, – вам жить!
По дороге домой он перебирает в уме нескладную свою речь на митинге, и на сей раз слова приходят сами собой – чёткие, острые, сокрушительные.
Уже на Кольчужной, в двух шагах от дома, он слышит знакомое враждебное нарастание тишины. Так бывало с ним, когда из «зелёнки», невидимый, поднимался чеченский ствол, выцеливая его затылок, или когда нога, занесённая для очередного шага, немела вдруг, застывала в вершке от зарытой мины, и этот вершок был мерой оставшейся ему жизни.
Звенящее беззвучие тишины, начавшееся исподволь, внезапно оборвалось – в темноте мелькнула рука с дубинкой.
Котов уверен, что удачно ушёл под взмах, что сейчас, сгруппировавшись, он даст отлуп: прямо символ времени – дубинки эти американские!.. Распластанный на земле, он всё ещё не понимает, что проиграл, и уверен, что сейчас встанет. Уже теряя сознание, слышит явственно, как скребут по ржавому кровельному листу, и скрежет этот образует странное, не дающееся рассудку слово: «Перестарались...»

33

Пятый день Котов лежит в палате – невозможно, невыносимо, слепяще белой; белая простыня окутывает его тело, в белую раковину у изголовья капает белая хлорированная вода. Кран гудит время от времени, и звук его тоже белый, тугой, как разрываемый пополам бинт.
Он больше не может терпеть этого насилия белизной, глаза застилают слёзы.
Андрей Владимирович, белоснежный, окружённый стайкой девиц в халатах, кричит с порога:
– Прекратить!
Котов напрягается, но ничего не может с собой поделать: слёзы уже перешли в рыдание, в судорогу, в конвульсию.
Доктор топает ногой на свиту:
– Все за дверь!
Медсестра, хлопочущая над Котовым, спрашивает обиженно:
– И я?
– Вы останьтесь! И живо инъекцию, внутривенно!
Андрей Владимирович садится Котову на ноги, вцепляется в предплечье сильными толстыми пальцами – так, что не требуется жгута.
Постепенно уходит дрожь, но слёзы катят и катят неудержимо. Да что это, Господи?! Ведь он не плакал даже на похоронах матери!..
– Ещё кубик! – приказывает Андрей Владимирович.– Стыдно, молодой человек!
– Я не хочу жить... – хрипит Котов. – Не хочу! Дайте яду, я больше ничего не хочу, слышите? Ничего...
– Нет, ты будешь жить, ещё как будешь! – кричит на него доктор и только тут видит на тумбочке «Вестник Дятлова», сложенный так, чтобы выпятить колонку уголовной хроники.
...К сожалению, наряд прибыл, когда перестрелка уже закончилась. На месте происшествия обнаружены трупы фермера А. Булыгина и его наёмного рабочего В. Зуя. Раненых или убитых со стороны нападавших не оказалось. Ведется следствие.
– Кто дал ему эту газету? – с тихим бешенством спрашивает Андрей Владимирович у сестры.
– Я дала... Думала, развлечётся, а он, сами видите...
– Дура! Идиотка! Во-он!
Сестра вылетает пулей.
– Булыгин – это тот, с которым тебя весной из тюрьмы сюда привезли?
– Не сюда... в барский блок...
– А Зуй?
– Тоже ваш клиент...
– Гм, заика, кажется?
– Да! Да! Да!
Андрей Владимирович подходит к окну, за которым белеют, как загипсованные, берёзки.
– Надо жить, парень... Во что бы то ни стало! И дожить до чистых времён. Будет и на нашей улице праздник... – И продолжает буднично, сбивая невольный пафос. – Если бы я не верил в это, давно открыл бы частную клинику, нанял хорошеньких ассистенточек...
– Вы бабник...
– Ага, вот у нас уже и чувство юмора проклюнулось! – Вернувшись к Котову, доктор просматривает его снимки. – Раны на голове прекрасны... если можно так выразиться, всего-навсего девять швов. Сотрясение тоже лёгкое. Травма позвоночника без последствий. Так что дальнейшее пребывание в стационаре ничего не даст. Ничего хорошего для твоей психики... Кто мог бы тебя забрать?
Котов заставляет себя думать лишь о живых и называет Нину.
– Запишите её телефоны, – с трудом ворочает он языком, преодолевая действие нейролептика. – Если не ответит... тогда Кошкарёву... Анатолию... в автопарк...
Через несколько часов, всплывая из чёрной мглы, он слышит доктора, объясняющего кому-то:
–... о силе воли можно судить только со стороны. Сам человек – совестливый и не дебил – судит себя не по героическим поступкам, которые совершил, а по тому внутреннему состоянию страха, боязни, ужаса, которое предшествовало его поступкам. И занижает самооценку. К сожалению, этим комплексом страдают все или почти все, вернувшиеся из Чечни...
– Что вы говорите! Как интересно! – голос принадлежит Киве Шойхету.
Котов открывает глаза и видит Нину с Кивой, сидящих у изножья его кровати.
– Проснулся? – преувеличенно радуется Нина. – Приветик!
А в дверях, застряв с каталкой, кряхтит Толян:
– Ни хрена, Лёха! Всё по путю!
– Просьба не кантовать... – конфузливо шутит Котов. Тело не слушается, и он ничем не может помочь им; как только удалось одежду-то натянуть...
Во дворе, у пандуса стоит его бывший «ЛАЗ», заслуженный труженик дятловских магистралей. Со всеми предосторожностями Котова усаживают в салон; Нина и Кива садятся рядом, подпирая, поддерживая с боков.
Когда минут через двадцать Толян выезжает за город, Котов спрашивает недоумённо:
– Мы куда едем?!
– К Потапычу, – отвечает Нина.
– Не хочу! Везите домой!
Он пытается безуспешно освободиться от её рук и бессильно плачет.
– Ну что ты, маленький... – Нина, кажется, сама нежность. – Не надо, не плачь, мы с тобой...
– Пусти...
Но она не обращает внимания на его протесты. Что-то мурлычит Кива и злит Котова, как посторонний звук в двигателе.
Через какое-то время Толян останавливает автобус на травянистой пустынной улице. Дома в деревушке стоят без изгороди, открытые, как в лесу, даже огороды ничем не обнесены – видать, здесь давно не водится никакой живности.
Потапыч, заслышав их, кланяется с крыльца избушки, – седые космы перехвачены ремешком. И Котов ни с того ни сего чувствует вдруг сбоящее, ломающее грудную клетку сердцебиение.
Солнечный диск в зените, всё вокруг словно вибрирует в знойном, палящем мареве. В такой же час, при таком же пекле, они с Димкой Старостиным отстреливались от абреков, а его знобило, как в лютый холод. Что было после, лучше не вспоминать, забыть, вычеркнуть навсегда из памяти.
Да что он бормочет там, этот пенёк замшелый?
Мало-помалу Котов начинает разбирать слова, потом целые предложения, – наконец речь старца вливается в его сознание:
– ...ты прошёл войну и не понял своей силы, парень... Тебе сейчас очень жаль себя. Это так?
– Я боюсь стать калекой, дед!
– Все люди чего-нибудь да боятся, милок, так уж они устроены. Не все решаются переступить чрез свою боязнь, не все смеют и влачат жалкую жизнь. Кто смеет, тот смел. Смел, понимаешь ли ты меня? Ты из тех, кто смеет, ты можешь сметь, Алексей, Божий человек...
В ответ Котов рыдает сухо, без слёз, одним надсаженным изболевшим сердцем.
– Поставьте его на ноги, – ссупив седые брови, приказывает негромко старец.
Толян и Кива снимают Котова со ступеньки «ЛАЗа», прислоняют спиной к борту.
– Что вы делаете! – заходится он криком. – Я ж упаду!
Старец будто не слышит, идёт к своему домишке, становится на низенькое крыльцо.
– Ступай ко мне! – приказывает он из своего недоступного далека.
– Да не могу я!..
– Тебе помогут, – говорит старец. – Что же вы? – обращается он к гостям. – Помогайте!
Нина, Кива Яковлевич и Толян бросаются было к Котову, но старик останавливает их властно:
– Не то! Не прикасайтесь к нему. Молите за него Бога. Вслух или про себя.
– Мы не умеем... – отвечает за всех Толян.
– Молитву душа подскажет.
Котов пытается устоять на неслушающихся ногах. Кажется, ещё чуть-чуть, и сердце выпрыгнет из груди. В глазах стоит красный туман – в дрожащей зыби вырастает силуэт женщины, и его осеняет, что это Люба, что чудеса, оказывается, бывают. Он протягивает к ней руки, порывисто подаётся вперёд: Люба, Люба, только не исчезай! Его шатает, как дерево на ветру, клонит к земле, но он смеет шагнуть к ней, и этот первый, крохотный, на длину стопы шаг даётся ему с нечеловеческими усилиями. Зато теперь он отчётливо видит, что это и вправду Люба, живая, раскрасневшаяся от солнца; она машет ему рукой, привстав на мыски, и зовёт, и манит его, и смеётся над его слабостью. Котов срывается с места; задыхаясь, бежит к ней. Он ясно видит её подзадоривающую улыбку, смеющиеся губы, видит, как она поправляет прядь, упавшую на глаза. Он бежит к ней со всех ног, но никак не может приблизиться, – ему и досадно, и смешно, но эти несчастные пятьдесят метров неодолимы, и когда проходит ощущение нереальности того, что творится с ним, он вдруг обнаруживает, что одолел. Он стоит у крыльца, мокрый от пота, грудь ходит ходуном, но губы уже растягивает улыбка.
– Дедушка, я дошёл, – не веря себе, говорит Котов. – Я дошёл, дед! – кричит он заполошным счастливым голосом. – Я дошёл!
За спиной у него раздаётся лающий горловой звук. Припав к баранке, сотрясаясь могучим торсом, плачет навзрыд Толян.
Плачут, обнявшись, Нина и Кива Яковлевич.
– Люди! – растерянно вопрошает Котов. – Что с вами?!
Толян размазывает кулаком слёзы:
– Знаешь, сколько ты шёл эти полста шагов? Час пятьдесят пять!
– Это правда, дед? – недоверчиво говорит Котов.
– У Бога часы не меряны, – отвечает старец с улыбкой смертельно уставшего человека.

34

Надо продолжать жить, надо искать работу. Котов подумывает о том, чтобы пойти в контрактники, – горячих точек, увы, хватает; но прежде ему надо разобраться с делами в Дятлове...
Воин-интернационалист, инвалид Бардышев уводит глаза на сторону, мямлит что-то о сокращении рабочих мест, о свёртывании двух городских маршрутов.
– Я тебя понял, – говорит Котов. – Чаем не угостишь?
– Да понимаешь, заварка вышла...
– Трухаешь, что нас увидят за чаепитием?
– Но! Ты!
– Ладно, прощай! Шурави...
Руслан догоняет его в воротах:
– Сходи в коммунхоз! Им всегда шофера нужны.
– Схожу. – Котов с ненавистью глядит на мелкие бесплодные облака, вытирает лицо платком. – Ну и лето выдалось. Жарит, как на Кавказе.
– Я в Афгане тоже груши не околачивал!.. У меня там рука осталась!
Зато теперь у тебя волосатая лапа в Администрации, думает желчно Котов.
Улицы пусты в этот ранний час, ни транспорта, ни пешеходов. Вдруг за спиной визжат пронзительно тормоза. Оглянувшись, он видит Трошкина на новеньком «жигуле».
– Недолго музыка играла? – окликает милиционер. – Недолго фраер танцевал?
– Какие проблемы, мент?
– Ветровое мне не почистишь?
– Нет. Разбить – пожалуйста.
Капитан, побурев с лица, понимает, что именно так и будет, с полудурка станется: выворотит булыжину, оружие пролетариата, и размозжит.
– Не захотел возить босса, будешь возить его дерьмо! – мстительно говорит он.
– Не вижу разницы. – Котов склоняется будто бы поднять камень: так отпугивают собак. «Жигули» взрёвывают коробкой скоростей, насилуемой водителем, и срываются с места, обдав выхлопными газами. Ну дур-рак, оценивает он вождение капитана, ещё пару дней и раздатка, считай, накрылась...

Глава коммунхоза Шлаков принимает посетителей в помещении, больше похожем на склад металлолома и ГСМ. О том, что это всё же не склад, а кабинет начальника, напоминают осуконенный зелёным письменный стол и несколько венских стульев.
– Зарплата, конечно, желает лучшего, – говорит он, разглядывая чернильное пятнышко на столешнице. – Вот когда меня изберут в мэры города... вот тогда, чего бы ни стоило, добьюсь прибавки к зарплате нашим водителям, слово чести! Посудите сами, груз у нас специфический, с острым запахом, не терпящий отлагательств.
– Понятно.
– Вы уже решили, за кого будете голосовать?
– Почти. Но не окончательно.
– Определяйтесь, – недвусмысленно рекомендует Шлаков. – И товарищей проагитируйте. Вот когда я работал на комсомоле...
– Простите, а когда выходить на линию?
– У нас не линия, а график вывоза. – Шлаков недовольно шмыгает носом, как бы втягивая назад ностальгические воспоминания. – И учтите, мы работаем и в субботу, и в воскресенье.
– А выходные?
– По графику выходных дней.
– Так когда приступить к графику вывоза?
– Завтра, с шести ноль-ноль. Пикша вас простажирует. Знакомы с Пикшей?
– Знаком.
Приём окончен, Котов зачислен в штат санитарно-транспортного отдела.
Городские септики, откуда ему предстоит вывозить зловонное содержимое, разбросаны по всему Дятлову. На обслуживании и кое-какие виллы, принадлежащие местной знати.
Михалыч вводит его в курс дела:
– Тут важно вовремя подсуетиться, иначе затопит к чёрту! Я, как ты знаешь, всю жизнь начальство возил. И усёк: возить надо вовремя, пока не завоняло.
– Согласен полностью, – говорит Котов. – Ещё бы платили, как за вредное производство.
– А ты думаешь, что на «жижевозке» не подкалымить?
– Как ты на ней подкалымишь? Пьяных по ночам катать?
– Зачем? Мы что возим?
– Дерьмо.
– Нет, сынок, заблуждаешься. Сырьё!
– Не понял.
– Вот везём мы фекалии в озеро Камышное. Кто мешает нам свернуть в сторону?
– Так, свернули. И куда едем?
Пикша с прищуром поворачивается к стажёру:
– Корейцев на Туче видел?
– Видел.
– Так вот они из этого нашего с тобой сырья делают сухой порошок пудрет. Ценнейшее удобрение! И на нём р;стят репчатый лук. Золотистый. Я не про цвет шелухи говорю, про стоимость.
– Цены у них – да, впечатлительные...
– Что и обидно-то! На нашем сырье работают и с нас же лупят такие деньги!
Котов вторит ему в том же духе:
– Вот так страна и превращается в сырьевой придаток!
– Ну! Завел я контакт с этими мироедами. И в обговоренные дни поставляю цистерну сырья пудрета.
– Расчет, само собой, чёрным налом?
– А как иначе в условиях рыночных отношений?
– Как... Через кассовый аппарат. С обязательным заполнением декларации. И отчислением в пенсионный фонд.
– А в фонд Горбачёва?
– Перебьётся... Дай-ка порулить, Михалыч!
Сев на водительское место, Котов пробует «жижевозку» на всех режимах, тормозит, газует, выкручивает баранку и в целом остаётся удовлетворён: этот «газон» пятьдесят третий неплохо сохранился для своего возраста.
– Остановись, – командует Пикша у съезда на просёлочную дорогу. – Запомни этот сворот. Вот здесь я обычно встречаюсь с Чоном, корейцем лука. Высаживаюсь, он – за руль, отгоняет «бочку» на луковую плантацию. Пригоняет уже порожнюю, расплачивается чёрным налом, и я еду за новой порцией. Ну, это на будущее, если когда вместо меня приедешь...
Котов запоминает. Ничем не примечательная развилка. Впрочем, одна примета имеется: пенёк с широкой доской, прибитой к нему как спинка.

... Работа есть работа, и через пару смен Котов вполне осваивается с нею, знает, как без напряга пользоваться рукавом – тяжёлой гофрированной кишкой, как без воздушных пробок, одним движением, запускать насос.
Что же до клапана всасывания и слива, самой капризной части в приводе «жижевозки», – научился манипулировать вообще не глядя, считай что автоматически.
Пикша доволен его успехами.

35

– Ну что, клюёт? – спрашивает Котов водопроводчика, сидящего по-турецки над люком канализации.
Водопроводчик выдёргивает шнурок с грузилом, осматривает, констатирует:
– Тэк-с! Терпимо. Слышь, Котов, едем к армянам в «бомжеубежище»!
– Зачем?
– Дак ради чего я их три дня выдерживал? Дозрели! – Поднявшись в кабину, водопроводчик объясняет, зачем они должны навестить армян. – Во-первых, опохмел с закусью, это святое. Во-вторых, пущай отстегнут в капюрах.
– Ну ты и жох, – говорит Котов.
Водопроводчик (Лёня? Серёга? Шура? – их трое в бригаде сантехобслуживания, и Котов ещё путается в именах) смотрит на него с жалостью:
– Я что-то недопойму, ты в детстве откуда пал: с печки или с полатей? Как вопше это было?
– Могу показать. Поймёшь и прочувствуешь на себе.
– Уже понял, шеф. Виноват – исправлюсь.
У фасада «бомжеубежища» по случаю Дня выборов – выставлена витрина с заграничным мороженым в разноцветных конических упаковках. Бомжонок годов пяти, прильнув к стеклу, спрашивает восхищённо у продавщицы:
– Тётенька, это едят?!
Старший из владельцев распивочной, лупоглазый лоснящийся армянин, прогоняет его:
– Иди, малчик, иди себе!
Лёня-Серёга-Шура осведомляется скучным голосом:
– Ну что у тебя, Ашот?
– Лёня дорогой! Ты здесь, значит, всё в порядке! Заходи! – При этом Ашот старается держать нос на некоторой дистанции. – Товарищ дорогой шофёр, и ты заходи, пожалуйста.
– Где люк? – сухо, рассеянно спрашивает у него Котов.
Идея, не дававшая ему покоя все последние дни, предшествовавшие Выборам, сегодня нарисовалась во всех деталях. С самого утра его потряхивает лёгкая дрожь азарта. Здесь, у прибежища падших и обездоленных, он окончательно утверждается в праведности своего замысла.
Ашот как бы ненароком теснит его к колодцу фекального накопителя:
– Да вот же она, эта дирка! Но сперва, конечно, будем немного кушать, капелька выпивать...
– Не будем. Леонид, заводи рукав! – приказывает Котов не терпящим возражений тоном.
– Ты слыхал, что Ашот сказал? – перечит водопроводчик. – А его слово – олово!
– Лёня дорогой, – масляно улыбается армянин. – Этот добрый человек первий раз мой гость, его слово крепче. Его слово – золото!
С кислой миной Лёня сдвигает люк, заводит конец кишки в чугунную горловину.
Котов включает привод.
– Дорогой, – интересуется целовальник, – Лёня больше тебе не нужен?
– Проваливайте...
Шум движка, работающего под нагрузкой, заглушает пьяный галдёж, выплёскивающийся из окон «бомжеубежища».
Наконец стрелка придвинулась к красной линии – Котов отключает насос, забрасывает рукав на «бочку».
Вместо Камышного он направляется к Кошкарёву.
Въезжая в улицу, где живет Толян, вновь перебирает последовательность своих действий.
Адский водитель как раз выкатывает за ворота булыгинский мотоцикл – завершающее звено в его боевой задаче. Всё срастается, тьфу-тьфу-тьфу...
– А я уж было к тебе собрался! – радуется Толян. – Жду, жду, тебя нет и нет! Баба запилила, в сарайке, мол, и без того тесно, отгони, говорит, в милицию! Это ж надо додуматься? Там бы его Трошкин сходу приматизировал.
– Спасибо, что дождался, Толя!
– На здоровье, Лёха! А конёк добрый! «Ява» она и есть «Ява»... Резина и спицы – это всё ерунда была. Я двигатель перебрал, карбюратор в чувство привёл, тормоз отрегулировал. Ну и эти, подшипнички в задней втулке восстановил... Сам понимаешь, пришлось потратиться.
Котов лезет в карман за деньгами.
– Да ладно, Лёха, потом сочтёмся!
– Держи, – говорит Котов, – при нынешней инфляции рассчитываться надо вовремя.
– Инфляция обвальная! – с облегчением переходит на политику Кошкарёв. – Ты, кстати, проголосовал уже?
– Успею... А ты?
– Одним из первых! Отдал свой голос Шабыкину Константину. Всё-ж-таки он и поддать может, и в картах специалист...
– Слышь, Толян, мотоцикл я отгоню, а «бочка» моя пусть у тебя пока постоит, не возражаешь?
– Она порожняя?
– Гружёная, – вздыхает Котов. – Четыре куба чистейшего экскремента.
– Ладно... Раз чистейшего, пусть стоит.
– А Катерина шипеть не будет?
– Так у неё гайморит нюхалки! Сколько ни залужу, не чует! Всё какая-никакая, а радость в жизни. Но ты лучше поторопись, Лёха...
Из распахнутого окошка высовывается женская голова, и Котов, лягнув стартёр, спешит от греха подальше.
Нрав Катерины ему известен.

К Анне Александровне Скороскоковой, по мужу – Аникиной, он едет с отчаянной надеждой хоть что-нибудь узнать о Любе.
Дом Анны Александровны на отшибе, на углу Сенной и Посадского переулка – обычный, на две квартиры, с палисадничком, с площадкой, посыпанной битой кирпичной крошкой, с лавочкой у забора. На этой лавочке Котов и застаёт её.
Если покойный Геннадий Александрович в профиль был чем-то похож на дятла, то сестра его – на синичку, встрёпанную, усталую, одинокую. На вид ей все шестьдесят, хотя, если судить по возрасту Любы, – самое большее сорок с хвостиком.
Котов садится рядом, не зная с чего начать.
По синему небу скользит белая точка; Анна Александровна провожает её ласковыми глазами.
– Спутничек пролетел, – произносит она кротким, охрипшим, как после долгого плача, голосом.
– Анна Александровна, о Любе ничего не слышно?
– Ничего... Может, её и в живых-то нет...
– А Геннадий Александрович что-нибудь вам рассказывал?
– Говорил, потерпи, сестрёнка, на след я вышел. А что за след, так толком ни разу и не сказал. Но каждый день приходил. Незадолго, как его убили, документы на хранение принёс. Береги, сказал, как зеницу ока. Кардонная такая папочка...
– Можно мне её посмотреть?
– Дак нету же... Приходили какие-то двое в шляпах. Забрали.
Вздохнув, Котов идёт к мотоциклу, влезает в седло.
– А душа корчится и катается на кирпичной истолочи.

36

Он успевает отогнать и спрятать мотоцикл в удобном месте, вернуться на попутке в город, добраться пёхом до Кошкарёва, до брошенной своей «бочки», а время будто остановилось и никак не наступит вечер.
Толян, косо поглядывая на «жижевозку», делится последними новостями:
– Местное радио сообщило, больше половины жителей проголосовали! По предварительному прогнозу лидирует Молочай. Слушаю репортаж с банкета: Виктор Янич, Виктор Янич... Шлаков твой тост в эфир запуздыривает: выпьемте, господа, за дорогого Виктора Янича!
– А сам-то он сколько очков набрал?
– Пока неизвестно, с полсотни набежит, поди.
– Не повезло коммунхозовцам. Обещал зарплату прибавить, если мэром выберут.
– Ни хрена бы он не прибавил! Кроме налогов. Им только к власти прорваться – чего хошь насулят, паскуды. Начхать им на работяг. Сидят в этой роторной, ну в шайбе этой, наворачивают заграничные корнеплоды, как их там, киви, что ли, поди им плохо, приматизаторам...
Выговорившись, Толян даёт понять, что пребывание дерьмовозки под его окнами более нежелательно. На прощание Котов обнимает друга, чего у них прежде в заводе не было, и адский водитель удивлён этим, растроган и озадачен.
За городом Котов обгоняет валконогого бегуна в шортах.
Кива Шойхет, загорелый, округлившийся, трусит по обочине, сгоняет, должно быть, вес.
Котов заинтересованно тормозит. Кива Яковлевич вскидывает на него весёлые, без очков глаза (сдаётся, в контактных линзах), приветствует энергичным спортивным жестом.
– Куда газуете, Алексей?
– В Камышное, куда ж ещё!
– Ясно! Какое озеро погубили!..
– Это точно! – По берегам озера растительность зачахла на километр. – Как ваше ТОО? Тово или не тово?
– Раскручиваемся!
– Как Нина?
– Укатила в Москву, заключает договора с дилерами!
– Привет ей сказывайте!
– Непременно!..
Котов переключает скорость и уходит вперёд по трассе.
У развилки с запомнившимся пеньком, опершись о капот «форда», стоит кореец в комбинезоне с галстучком, в тёмных очках от солнца.
– Вы партнёр господина Пикши? – церемонно улыбается он, когда Котов останавливается по его знаку.
– В общем, да.
– Тогда вам, вероятно, известно, что у нас с господином Пикшей договор о поставке кало?
– Слыхал, – невозмутимо говорит Котов.
– Я Тхе У Чон! – Улыбка «мироеда» не помещается в роговой оправе, и он вынужден снять очки.
– Учён – это хорошо. Ученье свет, а неученье тьма.
– Гм, вы позволите сесть за руль вашей автоцистерны?
– Не могу. В другом месте ждут.
Вроде бы шире улыбку не растянуть, но мироедам удаётся многое, удаётся невозможное и Тхе У Чону:
– У вас появился другой клиент?!
– Просто отбою нет! Пока, господин Тхе!
Что сказал на это господин Тхе, за рёвом двигателя не разобрать; однако по вытянувшейся, отражённой в выносном зеркале физиономии предположить можно.

Шоссе неотвратимо приближает его к Ротонде. Тамошний септик обслуживает только Пикша, но старика скрутило радикулитом, – вторую неделю не может ни встать ни сесть.
Прости, Михалыч, мысленно винится Котов, не сладко тебе, конечно, но для меня твой радикулит просто Божий дар...
С захолонувшим сердцем он сворачивает под «кирпич», на подъездную дорогу к вилле, выложенную фасонной плиткой.
На лужайке, перед заплотом из кованой чугунины выпивают в своё удовольствие телохранители и шофёры – видать, веселье у господ в разгаре, так что многочисленные «борзые» могут позволить себе расслабиться. Машины боссов припаркованы на гостевой площадке; с краешку, по-сиротски, жмётся к ним «копейка» Артура Шаева.
Сбросив скорость, Котов подруливает к воротам.
Из компании оттягивающихся «борзых» поднимается качок в чёрной майке и камуфляжных бриджах, с наколками на плечах.
– Позже не мог приехать? – спрашивает он хмуро.
– Работы было много...
– Постой, – настораживается охранник, – должен же быть старичок с усиками!
– На больничном. В поясницу у него вступило.
– Всосал... Где наряд?
– Пожалуйста.
Тщательно изучив путёвку, охранник неохотно даёт «добро», приказывает напарнику:
– Глист! Проследи.
С травы встаёт длинный, бескостый Глист, влезает на подножку с водительской стороны.
– Двигай!..
Котов въезжает во владения Молочая. Ничего тут не изменилось со дня его последнего посещения, разве что прибавилось зелени и цветочных клумб.
– Направо.
Котов поворачивает направо. В глубине аллеи вскрикивает:
– Что это?!
«Борзой» выворачивает шею:
– Где?
Котов мгновенно берёт его левой рукой в замок, напрягает мышцы. Глист храпит, дёргается и обмякает. Котов ослабляет хватку – охранник валится на крыло. Остановившись, Котов вяжет ему руки на пояснице, забивает кляп – промасленные обтирочные «концы».
Путь к восьмиугольной избе-ротонде открыт, но ухо надо держать востро.
И точно, из-под кустов доносится грубый окрик:
– Эй! Ты куда?
– Заглохни. – Котов уже на земле, на ногах, а противник на корточках, со спущенными штанами. Удар сапогом в лоб выводит его из строя. Ещё один, в ложечку, продлевает это состояние на достаточно долгий срок.
На малых оборотах, как на цыпочках, Котов подводит «жижевозку» под одно из тыльных, зашторенных тюлем окон. Ярко сияют люстры, надсаживается роком стереофон, – гуляет знать, сытая, пьяная, уверенная в собственной безнаказанности. С бокалом в руке витийствует Виктор Янович, пытается перескрипеть динамики:
– ... нужна массированная экономическая интервенция! Только тогда мы построим капитализм! В конечном счёте обывателю глубоко плевать, на каком языке отпечатаны товарные этикетки: главное для него, чтобы товары были! В ассортименте! А кто за них получает деньги, ему глубоко плевать!..
– Сейчас доплюёшься, – шёпотом обещает Котов.
Бревёшко по-прежнему лежит у входа, и он подпирает бревёшком дверь. Сдёрнув с цистерны гофрированный рукав, проталкивает конец в форточку, в ячею решётки, затем включает насос и ставит рычаг на выброс.
После короткого оцепенения в «ротонде» раздается вопль ужаса, органично вплетаясь в тяжёлый рок. Котов набрасывает обороты – из жерла кишки хлещет мощная, сокрушительная струя. Хайнс кетчуп, приходит ему на память, его же знает весь мир!.. Нуга, тёртый арахис и мягкая карамель... и толстый, толстый слой шоколада! А новые кубики Галины Кнорр? Это вообще отпад – любовь с первой ложки. Кстати, господа, майонез «калве» делает вкусным любое блюдо!..
Сквозь тюлевую занавеску он видит, как мечутся, как ломятся в дверь респектабельные мужчины в смокингах и дамочки в изысканных туалетах. Ну что вы, не надо меня благодарить, вас приветствует элита «бомжеубежища» – от всего сердца, печени и желудка! Запомните имена этих скромных тружеников пищеварения: Кызик, Валерий Павлович, Зинаида Абрамовна и – Нгуен, гордый сын вьетнамского пролетариата...
Душераздирающий вой сопровождает Котова, пока он бежит к скрадку, где укрыт мотоцикл Антона.
Опустив забрало, он вздыбливает «Яву» на заднее колесо и уносится прочь стремительной чёрной тенью.
Подарите себе даниссимо, господа!

37

...За совершение особо дерзкого преступления разыскивается
КОТОВ АЛЕКСЕЙ ДМИТРИЕВИЧ, на вид 27–28 лет, рост 180 см,
худощавого телосложения.
Волосы русые, глаза карие, нос прямой.
Особые приметы: на правом боку и левом предплечье следы огнестрельных ран.
Лиц, располагающих сведениями о преступнике, просят сообщить в ГОВД или позвонить по телефонам: 55-56, 55-53, 02.
Конфиденциальность гарантируется.

1995 г.