Вечный жид. Третья часть цикла Анедоты для богов О

ВЕЧНЫЙ  ЖИД
Книга третья из цикла "Анекдоты для богов Олимпа"

1.

      Лучше стоять, как вкопанному, чем лежать, как выкопанному…

   Эта нехитрое правило уже не раз спасало Герману жизнь. Когда в грудь упирается острие копья, и что-то не менее опасное подпирает тебя в спину, будешь стоять как миленький. Богатый, очень богатый опыт выживания в самых невероятных ситуациях сейчас безгласно и безальтернативно  советовал: «Стой! Замри! Молчи!». А еще – жди команд от этой красотки, что уставилась на тебя со зверским выражением лица. Что такая команда поступит, Герман не сомневался. Тот же самый опыт, который - как говаривал когда-то очень давно пришлый и ушлый полубог с чудным именем Алексей Сизоворонкин - не пропьешь, подсказывал, что убивать его сейчас не будут. Ни копейщица спереди, ни женщина-воин, вооруженная мечом, чье острие покалывало его сейчас меж лопатками.
   - Раз не убили сразу, значит, им что-то от меня нужно, – сделал вполне логичный вывод Герман, он же Гермес, бог торговли и  покровитель воров, - впрочем, у амазонок может быть совсем другая логика… если она у них вообще есть.
   С двух сторон товарок подстраховывали еще две пары амазонок; эти целились в нежданного пришельца из луков. Но их, как и мечницу, Герман определял на уровне смутных ощущений – они должны  были там находиться (опять-таки, исходя из богатого жизненного опыта) – а вот копейщица перед ним…
   Копье было недлинным, так что лицо суровой воительницы хмурилось ему с расстояния двух локтей, не больше. И оно, несмотря на жесткие желваки на скулах, на брови, сведенные в одну длинную густую линию, поражало своей классической красотой. Чем-то она, эта юная воительница, напоминала Гермесу Афину. Увы, лишь напоминала. За сотни лет, что покинувший Олимп бог скитался по землям, ни одного родственника он так и не встретил. Девушка (или женщина) впереди тоже не могла быть аватарой его давних родственниц и приятельниц. Ну не мог он представить себе богиню с такой непосредственностью во взгляде. Суровость и жесткость в этих глазах была не напускной, самой настоящей; но не выстраданной столетиями наблюдений за кровавыми битвами, или участия в них. Нет – это были глаза обыкновенной женщины, хотя…
   - Хотя, небольшая проверочка не помешает, - усмехнулся Герман про себя, - вспомню-ка я еще пару строк из Книги – теперь уже вслух; надеюсь, что язык древних эллинов они понимают:

     - Как ты мог с ней переспать?! Она же страшная!
     - И сильная. Очень сильная!

   Амазонка впереди скорчила совсем уж зверскую гримасу, и чуть надавила на копье, заставив сердце в груди испуганно забиться; позади раздался короткий смешок. Давление на спину исчезло; вместо него такой же стальной голос скомандовал:
   - Можешь опустить руки.
   Герман-Гермес тут же воспользовался разрешением, в мыслях горячо поблагодарив обладательницу командного голоса – руки действительно затекли; так что он едва не уронил их вниз без всякого разрешения. И тут же чуть не взвыл от бессильного страдания – ловкие женские руки тут же сдернули с плеч дорожный мешок. Обычный мешок с двумя лямками, образец которого Гермесу когда-то давно обрисовал все тот же Сизоворонкин. На вещмешке было столько заплат, что за долгие годы на него позарились всего несколько раз; выпотрошенный артефакт обычно оказывался на обочине дороги, или в кустах – если рядом не было никаких дорог. Вместе с содержимым кстати. Потому что бесценное содержимое мешка не интересовало никого, кроме самого бога. Огромная и тяжелая книга в кожаном переплете содержала внутри себя единственный, чудовищно толстый лист, насквозь прожженный какими-то письменами. Грубый каменный стакан тоже не приглянулся ни одному грабителю. Вот и сейчас он глухо стукнулся о землю, в то время, как женщина позади разочарованно вздохнула.
   - Это она, – как правильно догадался Гермес, - открыла книгу. И увидела там… фигу!
   Он даже попытался было злорадно усмехнуться, но новая команда едва не заставила его проглотить язык.
   - Раздевайся!
   - Очень оригинальный у вас метод обыска, девчата, - проворчал он, - может, мне еще нагнуться и ягодицы раздвинуть?
   Герман тут же пожалел, что не проглотил язык мгновением раньше. Потому что тот же равнодушный голос позади заявил: «Надо будет, раздвинешь. Еще и сунешь туда чего-нибудь… да хоть свой грязный бокал». Покровитель воровской братии принялся медленно раздеваться, решив продолжить общение в виде монолога, причем внутреннего.

     Глупый пингвин робко прячет, умный смело достает…

   Герман, наконец, снял трусы – единственные во вселенной; их крой тоже подсказал незаменимый Алексей – и замер, не зная, смеяться ему или плакать. Потому что при виде его фамильного достоинства девица впереди ойкнула и выпустила из руки свое грозное оружие. У стоящего перед ней обнаженного мужика «оружие» было не менее грозным. Конечно, у верховных богов – у Зевса с Посейдоном, да у Аида – оно было потолще и подлинней, да еще Лешка-Геракл мог дать фору Гермесу, но…
   Командный образ за спиной тут же приобрел зримые черты. Женщина, по чьей воле Герману пришлось разоблачиться, ловко перетекла вперед, под взгляд ничуть не смутившегося мужчины. Она, в отличие от своей более юной боевой подруги,  не выглядела смущенной, хотя взгляд в центре мироустройства Германа задержала надолго. А потом чуть хохотнула и с силой опустила ладонь на плечо подруги, или подчиненной, выводя ее из ступора.
   - Вот это тебе повезло, Майя, - громко возвестила она, - такого права первой добычи я, пожалуй, и не припомню… удачная охота получилась!

     - Новости слышал? Конец года. Самый престижный мужской конкурс!
     - А как называется-то?
     - Ну, я же говорю – «Конец года»!

   Герман на «добычу» и на «охоту» не обиделся. О странных обычаях воительниц он был наслышан; еще до того, как направил свой путь на остров амазонок. Что привело его сюда? Он и сам не смог бы сказать. Может, чудовищная скука и тоска? Единственный из богов, покинувших Олимп, Гермес не решился поверить Сизоворонкину до конца. Его слова о перевоплощениях, о новых жизнях доверия у плутоватого  бога торговли не вызвали. Чтобы поверить в это, нужно было умереть и возродиться, ну… или встретить кого-то из богов, кто такую процедуру успешно прошел. Гермес выбрал второе. Он бродил по землям, благо, границ пока никто не устанавливал, но никого из олимпийцев пока не встретил. Естественной смерти он не боялся – поддерживал тело и дух в достойном состоянии целебным эликсиром из того самого грубого бокала, который сейчас валялся на траве. Это был двенадцатый, утерянный экземпляр из волшебного сервиза олимпийской трапезной. Легенду о том, что этот артефакт отец богов Кронос продул в карты таинственному Жиду, он сочинил и разнес по Олимпу сам. В действительности же бог воров украл один «стаканчик» - из чистой любви к собственному искусству, как и стадо коров у Аполлона, скипетр у Зевса, трезубец у Посейдона… и многое-многое другое. Последним его подвигом была кража Книги. Именно она, да еще каменный граненый стакан каким-то вывертом судьбы оказался с Гермесом в тварном мире. Волшебный сосуд поддерживал его телесное равновесие, а Книга Сизоворонкина – душевное. В самые трагичные, горькие моменты своей долгой жизни он вспоминал слова (опять-таки Лешки Сизоворонкина): «Как не впасть мне в отчаяние…» - и открывал Книгу. Строки на предвечном языке исцеляли душевные раны, заполняли душу бодростью и толкали на новые подвиги. Например, на такой, который ему предстояло свершить сейчас. Или которые. Словосочетание «право первой добычи» заставляло трепетать не только душу, но и некоторые части тела.
   Вокруг все пришло в движение. Всего амазонок было шесть. И сейчас они привычно быстро разбивали походный бивак. Несколько выбивалась из общей картины смущенная Майя. Она ходила, поминутно оглядываясь на Германа, который по-прежнему стоял как столб, посреди поляны, и не принимала участия в общем «веселье».
   - Потому что ей придется веселиться позже – догадался Герман-Гермес, - сейчас дамы пообедают; может, и меня накормят. А потом оставят красавицу со мной наедине. Ну, держись, Майя!
   Увы, как и часто раньше в общении с женщинами, Гермес не угадал. Причем самым жестоким; обидным для его мужского эго образом. Командирша, которую звали Персеей, уселась во главе импровизированного стола, представлявшего собой какую-то тряпку, расстеленную на земле, взяла в руки  мосол с холодным мясом и потеками застывшего жира, и махнула им: «Начинайте!».
   - Как! – еда не воскликнул Гермес, - прямо здесь, на глазах жующей публики!... Я, бессмертный бог, должен буду творить непотребство на потеху озабоченных самок, которые низвели мужчин до состояния скота?!
   Он остыл  так же быстро, как зажегся огнем негодования.
   - А в чем, собственно, непотребство? Это просто еще одно «приключение», о котором, я надеюсь, буду когда-нибудь рассказывать друзьям… когда они появятся.
  И Гермес, обращаясь скорее к себе (чтобы окончательно успокоиться), чем к дрожащей уже девушке, вспомнил очередное «чудо» из Книги:

     - Милая, а ты не обидишься?
     - Ну, говори уже!
     - Эта кофта тебя слегка полнит.
     - А я сниму ее!
     - О боже, а как этот лифчик тебя полнит – ужас! Давай снимай его скорей!

   Никакого лифчика под «кофтой», которую с застывшей на месте Майи снял сам Гермес, не оказалось.  Зато там шаловливые и такие умелые руки бога ждали полные девичьи груди, явно не знавшие раньше ласк. Впрочем, Гермес не стал зарекаться – с этими ненормальными амазонками ни в чем нельзя быть уверенным. Та самая кофта, короткая юбочка и жалкое бельишко самого Германа-Гермеса быстро превратилось в уютное гнездышко; своеобразный театр под открытым небом, на котором «актеры» уже готовы были начать представление. Гермес потянул девушку за собой, не отпуская рук от пышной плоти; он уложил ее так, что зрительницам, приветствовавшим начало первого акта пьесы одобрительными выкриками, не было видно, как мужчина все-таки оторвал одну ладонь от девичьей прелести и вцепился в бокал. Герман и сам отхлебнул амброзии, и почти бессознательным состоянием девушки вопользовался – ткнул в ее припухшие (это еще мы не целовались!) губы край стакана. Майя судорожно глотнула, а потом присосалась – пока только к краю волшебного сосуда.
   - Пока! – усмехнулся Гермес, подставляя под жадные уста собственный рот.
   А девушке уже было все равно, что пить – амброзию, или мужское желание. Она вцепилась в бога всем, чем только могла. Казалось, она стремилась слиться с ним в один единый организм, где невозможно было разобрать, где и чьи руки кого ласкают, и кто на миг отстранился от этого переплетения плоти, чтобы направить самую жаркую ее часть внутрь второй половины, еще более обжигающей. Гермес, поначалу еще оглядывающийся чуть обиженно на зрительниц, скоро потерял контроль над собой, но не над собственной готовностью поделиться  с девушкой долго копившейся лаской. Майя отвечала ему со всем пылом разбуженной юной плоти, но что она могла противопоставить богу в извечной борьбе женского и мужского начал? Пришелец все чаще и чаще оказывался наверху, заставив исступленные вопли девушки перейти в протяжный ликующий стон, от которого ее товарок буквально подбросило на месте. Сам Гермес на это никак не отреагировал. Он тоже перешел ту черту, когда значение имеет только та, что извивается под тобой в непрекращающемся танце страсти и требует, буквально умоляет: «Еще! Еще!! Еще!!!». Потом эти крики умножились – словно их разбила и отбросила назад, к «театру», стена близкого леса. Это на «сцену» ворвались зрительницы. На них тоже не было лифчиков (что же это все-таки такое?); на них вообще не было ничего, кроме неистребимого желания стать частью жаркого любовного многочлена. Так, каким-то отрывком из Книги, обозвал Гермес новую конструкцию на жалких остатках своей и Майиной одежки. На целый анекдот у него не хватило – ни сил, ни времени, ни желания. Потому что всем этим он щедро одаривал боевую шестерку амазонок. И – как он небезосновательно и очень горделиво отмечал в краткие мгновенья прояснения – такого дружного слияния этот воинский коллектив не демонстрировал еще ни разу. А потом, тоже, наверное, впервые в жизни, гордые амазонки сдались. Нет – они не запросили у мужчины пощады; они отваливались отдельными членами, выжатые и выпитые досуха; пока единственная из них не отползла на коленях с мутными от остатков вожделения глазами. Это была командирша, Персея. Гермес – на то он и бог – еще был способен на парочку подвигов, даже без стакана амброзии. Он вознамерился было догнать чертовку, пристроится к ней сзади, как уже не раз до этого, однако застыл, едва разобрав слова, что пробормотала командирша:
   - Горе мне! Что скажут Великие Мойры?!
   Герман-Гермес тут же оказался впереди шатающейся на коленях Персеи – но не для того, чтобы опробовать (тоже не в первый раз за сегодняшний день) не совсем традиционный способ любовных сношений.
   - Мойры! – вскричал он, сжимая в ладони бокал так, то тот явственно затрещал, готовый лопнуть в сильных руках бога, - что ты знаешь про них!
   - Великие Мойры, - поправила его Персея, возвращая осмысленность взгляду, - только так надлежит называть стариц, правящих Амазонией!
   Она подняла голову кверху; взгляд женщины стал теперь хищным.

     Раздельное питание – это батон в одной руке, и колбаса – во второй.

   Вместо батона в руке Гермеса был бокал; колбасы у него не было; на всякий случай он прикрыл второй ладошкой (точнее, безуспешно попытался прикрыть) то, к чему явно примеривалась своими крепкими зубами амазонка. Командирша уже принялась шумно раздувать ноздри,  заполняясь яростью.
   - Ладно-ладно, - поспешил извиниться мужчина, - Великие Мойры; величайшие в мире, таких больше нет, и быть не может.
   Он действительно считал так; потому что это имя, вернее имена, принадлежали на Олимпе трем богиням судьбы – Лахесис, «дающая жребий» еще до рождения человека; Клото – «прядущей» нить человеческой жизни и, наконец, Атронос – «неотвратимой», неуклонно приближающей будущее вплоть до смерти.
   - Они все так же прекрасны? – склонился Гермес, помогая Персее подняться.
   Амазонка – вот удивительно – приняла его помощь. Все, что произошло недавно на поляне, словно примирили командиршу с мужчиной; заставили смотреть на него без прежней снисходительности, даже пренебрежения.
   - Прекрасны и удивительны! – подтвердила она каким-то странным тоном, и Гермес невольно задумался, выпустил руку амазонки, и даже не помог подняться остальным.
   Впрочем, дисциплина в боевой шестерке возрождалась буквально на глазах. Лишь Майя немного задержалась с одеванием, и то лишь потому, что не смогла сразу отыскать нижнюю часть форменного обмундирования, смешанную с землей и травой семью разгоряченными телами.
   - Майя! – громко прикрикнула на нее командирша, и девица послушно застыла спиной к Гермесу, белея крепкими ягодицами, - отправляемся домой, пред очи Великих Мойр. Отвечаешь за своего… недочеловека.
   Гермес обижаться не стал. Девушку, в растерянности застывшую посреди поляны, с рукой, прижатой к полной груди, он тоже считал «своей». Потому и подбодрил ее  глотком из каменного сосуда. Огонь, пробежавший по жилам женщины, подстегнул ее поиски, и скоро отряд был готов выступить в путь. Совсем скоро его численность выросла с семи до тринадцати – в том самом леску, откуда к расположившемуся на отдых Герману и подкрались амазонки, их ждали еще одна шестерка разведчиц. Еще там паслись лошади. Возможно, они делали какие-нибудь другие свои конские дела; Герман-Гермес в проблемах четвероногого транспорта совершенно не разбирался. А зря – его тут же заставили взгромоздиться на одного из одров, и длинная кавалькада понеслась в неведомое.
   - Чертова дюжина, - невольно вспомнил еще одну знаковую фразу из Книги Гермес, который трясся предпоследним; позади бдительно скакала лишь Майя, - пожалуй, в таком составе без приключений нам до столицы Амазонии не добраться.
   Однако все прошло тихо и мирно, хотя и не без болей в мягком месте бывшего бога, не привыкшего трястись на остром хребте лошади. Может, потому что поджидавшая их шестерка скоро отстала, продолжив патрулирование границы. Гермес заметил, что Персея строго пресекала общение двух половинок отряда; что-то в их «спектакле» явно было для амазонок непристойным, а может быть, и преступным. Это путешествие длилось почти седьмицу. Могли бы скакать и быстрее, но тут взбунтовался Герман. Он не постеснялся снять штаны с трусами, нагнуться и показать свой голый зад сразу всем амазонкам.

     Ну и что, что у нас все через задницу? Зато от чистого сердца!

   Задница – покрасневшая, местами стертая до крови – говорила сама за себя; без всяких слов. Даже волшебная амброзия не справлялась; она только снимала боль, но об этом, естественно, божья задница рассказать не смогла, а сам бог ей помогать не стал. Персея, скрепя сердце, объявила долгий – на целый сутки – привал. Больше всех, как понял Персей, этому обрадовалась Майя. Она поняла приказ командирши слишком буквально. Слово «твой» она распространила на все – и на тело, на имущество; попыталась даже на бессмертную душу наложить свои красивые ручки. Так Гермес воспринял попытку присвоить Книгу. Вообще-то потеря Книги, да и граненого каменного стакана ему не грозила; было проверено, и не раз, что эти артефакты возвращались в мешок с заплатками – украденные, сожженные дотла (Книга) или раздробленные в мелкие черепки (волшебный сосуд). Но сейчас Гермес воспротивился; он хотел предстать перед Мойрами во всеоружии. Он ловко перехватил из рук Майи толстенный том, и примиряющим голосом воскликнул, привлекая обще внимание:
   - Давай-ка я лучше почитаю ее.
   Амазонки повернулись к нему – все, как по команде. Они вели себя так, словно «недочеловека» рядом не было. Пока это выражалось в полном отсутствии стыдливости, в том, что они все вместе – кроме пары дозорных – решили вдруг принять солнечные ванны. Их своеобразная грация радовала мужской взгляд; до того момента, пока  одна из амазонок так же непосредственно не присела совсем рядом с лелеющим свою боль Гермесом, и «задумалась» по большому. Она еще и замурлыкала какую-то песенку!

      Приходила подруга в гости, сказала:
     - Не грусти, сейчас спою.
     И ведь СПОИЛА, зараза!

   Гермес поспешно отхлебнул из бокала, схватил в охапку свое барахлишко, и перебрался на другой конец полянки, совершенно забыв о ноющей боли. Персея нахмурилась было, заметив, как мужчина шустро передвигает конечностями, но совсем скоро забыла о своих подозрениях, когда Герман перевернул обложку Книги, и анекдоты один за другим стали менять атмосферу в окрестностях. Несколько натянутая, даже подозрительная, она лопнула мелкими осколками, оставив здесь только искренний женский смех. Гермес тоже широко улыбался, хотя слышал и рассказывал их уже не один десяток раз. Наконец, он остановился, рассказав такой подходящий их первой встрече:

     - А вам не страшно одному так поздно гулять?
     - Нет, было не страшно, пока вы не вышли из кустов и не спросили…

   Персея расхохоталась, и объявила отбой. Для всех, кроме ночных дозорных, и для Майи с Гермесом. Оглушенные, а потом раскрепощенные щедрыми дозами амброзии, они заснули лишь под утро. Мужчина понимал женщину; он был уверен, что с окончанием короткого путешествия их пути разойдутся, и в бедной на мужское общество Амазонии Майе вряд ли попадется еще один  такой любовник.
   - Такого – точно не найдет, - самодовольно подумал он, засыпая в объятиях амазонки.
   Утром путешествие продолжилось. Костлявую спину лошади теперь покрывало какое-то толстое одеяло. Откуда его достала в безлюдной местности хозяйственная Персея? Гермес даже не стал спрашивать; просто кивнул с благодарностью. А через пять дней (и столько же ночей, заполненных жаркими объятиями ненасытной Майи) перед ними выросли стены столицы. Миноя, столица Амазонии, была обнесена невысокими крепостными стенами, и с вершины холма, представлявшей собой прекрасную обзорную площадку, была видна, как на ладони. Это был сравнительно небольшой город, на расстоянии похожий на игрушку, в которой неведомый мастер тщательно отшлифовал каждую мельчайшую деталь. Гермес в удивлении едва не принялся тереть глаза. Все, что он слышал раньше об амазонках, об их суровых нравах и жестоком отношении к пленным, да и вообще ко всем мужчинам, предполагало сейчас неприступную цитадель с непритязательной архитектурой, в которой главным должны быть безопасность и функциональность. Здесь же…
   Он оглянулся на Персею, еще раз поразился – на этот раз ее лицу, ставшему необычайно мягким и мечтательным. Однако уже совсем скоро, перед воротами города, и перед стражницами, что без единого слова и без скрипа отворили одну громадную створку, украшенную затейливой резьбой,  на коне по-прежнему суровая воительница. Стражницы, очевидно, хорошо знавшие Персею, невольно подтянулись, но усмешек с лица при виде мужчины, неловко сидящего на смирной лошадке, не согнали. Потом они разглядели еще и одеяло, которое было подложено под нежный мужской зад и проводили кавалькаду совсем уже откровенными смешками.
   В самом городе изумление Гермеса достигло пика. Таких воительниц, как шестерка, сопровождавшая пленника, в Мидое хватало, но все же неизмеримо больше было обычных женщин; в нарядах, вполне подходивших и аккуратным домикам, и вполне благостной атмосфере, и звукам музыки, что доносились из зданий. Мужчин тут тоже хватало. Но были они все какими-то забитыми; старались прошмыгнуть мимо так, чтобы властные женские взгляды не задерживались на них. Вот один из таких несчастных созданий загляделся на Гермеса, который держался на своем одре с независимым, даже несколько снисходительным видом, и налетел на женщину неохватных габаритов и высокого положения – судя по пышному и богатому наряду. Удрать он не успел. Мощная рука схватила мужичонку за грудки, заставив хитон подозрительно затрещать, и даже чуть приподняла его, чтобы разгневанная госпожа могла разглядеть негодяя. А потом, как в анекдоте:

     Я замахнулся на нее и спросил:
     - Страшно?
     А она врезала мне сковородой и спросила:
     - Больно?

   Мужика снесло могучим ударом в подворотню, а толстуха отряхнула ладоши, словно прихлопнула сейчас муху, и победно огляделась вокруг. Ее улыбка медленно сползла с толстых губ, когда взгляд скрестился с такими же веселыми серыми глазами бога. Гермес не сдержался, нагнулся к ней, едва не свалившись со скользкого одеяла, и поделился с ней великой истиной из Книги:

     Талия есть у всех! Просто у некоторых она выпуклая…

   Лошадь скакнула вперед, коротко заржав после того, как жесткая ладонь Майи хлопнула ее по крупу, и Герман-Гермес так и не узнал, как восприняла его слова толстуха – за оскорбление, или утешение.
   Дворец правительниц еще больше напоминал игрушку. Тонкая резьба по каменным стенам изображала здесь женщин  женственными, а мужчин… Гермес с изумлением разглядел в героях, которые не выглядели в камне ни униженными, ни оскорбленными, знакомые лица. Кто-то весьма умело придал этим героям черты олимпийских богов – Зева, Посейдона..
   - А вот это я! – невольно воскликнул он, останавливаясь перед каменным портретом озорного бога торговли, красноречия, богатств и прибыли; покровителя путников, мудрецов, поэтов и воров. Еще и проводника душ в мир иной.
   - И как это я со всем этим справлялся? - притворно ужаснулся Гермес,  уставившись рассеянным взглядом в лицо повернувшейся к нему  Персеи.
   Лицо было хмурым, потом недоумевающим, и, наконец, изумленным до неприличия – это суровая командирша тоже заметила поразительное сходство двух физиономий – живого и каменного.  Она схватила Гермеса за руку, и потащила его вперед так истово, словно боялась обнаружить на стенах еще более поразительные картины.

     - Девушка, куда вы меня тащите?
     - В ЗАГС.
     - Так мы же с вами даже не знакомы!
     - А мы еще и не дошли…

   Дошли! Не до неведомого ЗАГСа – до дверей, по обе стороны которых стояли высоченные тетки с плечами, которые впечатлили бы даже Лешку-Геракла. На этот раз распахнулись обе створки, покрытые орнаментом немыслимой красоты и изящества. Персея в них входила еще более задумчивой; так что едва не забыла поклониться, прежде чем переступить порог тронной залы. Впрочем, тронным это миленькое помещение назвать было трудно. Здесь было вполне уютно; атмосфера была скорее  домашней, чем официальной. Чуть сладковатый запах каких-то курящихся благовоний почти сразу очистил голову до состояния блаженной пустоты. Хотелось внимать и слушаться тех, кто темными фигурами застыл на триедином возвышении, которое тянулось вдоль всей дальней стены помещения. На нем при желании царственные амазонки могли не только сидеть, решая государственные дела, но и возлежать; даже все втроем, не мешая друг другу. Еще и место осталось бы – да хоть и для Гермеса. Только вот олимпийский бог вряд ли  согласился бы пристроиться под бочок любой из трех старух, чьи лица было невозможно разглядеть в полутемном зале, освещаемом несколькими светильниками.  Огонь в них заметался, когда Персея втащила бога и остановилась недалеко от дверей. По лицам старух страшно заметались тени, превращая и без того глубокие морщины в черные язвы. А Герман-Гермес внезапно успокоился, даже позволил себе вырвать  руку из цепкого захвата воительницы. Потому что расслышал, как из одной безобразной маски, в которой трудно было разглядеть что-то живое, навстречу ему прошелестели старческие слова:
   - Подойди поближе, юноша.
   Гермес на мгновение замер, не решаясь сделать первого шага – не столько потому, что за спиной угрожающе засопели две живые глыбы, которые вместе с ним и Персеей вошли в зал, как от безотчетного ужаса овладевшего каждой клеточной его тварного тела. Он представил себе, что однажды тоже превратится в такую развалину, в которой жить будут только глаза, да и то своей, безумной жизнью! Три острых взгляда перекрестились на нем, словно острые клинки; но с каждым его взглядом глаза старух теплели, заполнялись разумом и… пока еще не узнаванием. Гермес почти зримо представлял себе, как под черепными коробками, «украшенными» жидкими седыми прядями, мечутся остатки мыслей: «Кто ты, чужеземец? Почему так сладко заныло вдруг в сердцах, которые давно не знали ничего, кроме сонного покоя? Откуда знакомо нам это лицо – юное, не обезображенное грузом прожитых лет, озорное и хитрое? Хитрое!»…
   Герман пришел им на помощь; вспомнил анекдот – быть может, не совсем корректный, но вполне выражавший те чувства, которые никак не могли покинуть голову бога:

     - Что у тебя с лицом? Лимон съел?
     - Хуже! Тебя увидел.

   Воронье карканье было приятней для слуха того перханья, которое заставило его вздрогнуть еще раз. Старухи смеялись так, словно забыли, как это делается. Вот этот кромсающий затихшее пространство звук стал тише. Одна из Мойр собралась с силами, и проскрипела едва различимые слова:
   - Ты видел Книгу?!
   - Что значит видел? – непритворно обиделся  Гермес, - она и сейчас со мной. Хочешь посмотреть, Лахесис?
   Почему он решил, что одна из масок, чуть приоткрывшая рот, чтобы одарить его вопросом, отвечала когда-то за прошлое человеческих судеб? Угрожающе заворчавшие от дверей телохранительницы не дали ему времени прочувствовать собственное озарение. Воительницы сзади, включая Персею, испуганно и восторженно охнули, а сам он сделал шаг назад, когда старухи вдруг медленно, с явственно слышным скрипом в членах, встали и протянули вперед руки с указующими перстами, направленными не на нашего героя, а куда-то за его спину.
   - Оставьте нас с этим парнем, девочки.
   « Девочки», каждая из которых за пару мгновений могла порвать тварное тело бога на мелкие куски без всякого оружия, молча повиновались. Они унесли с собой из залы и трепетное обожание, с которым они вступили сюда, и великое изумление, родившееся уже внутри, и предостережение незнакомцу, который чем-то смог заинтересовать Великих Мойр.
   - Идите-идите, - проворчал Герман-Гермес, предусмотрительно понизив голос, - нам с девушками о многом надо поговорить.
   А «девушки» уже тянули в нетерпении трясущиеся руки – не для того, чтобы заключить в объятия давнего знакомого, родича; нет, они жаждали прикоснуться к шершавой коже тяжелого артефакта. Гермес чуть помедлил, и аккуратно положил Книгу на колени старухи, сидевшей посредине.
   - Клото, - пробормотал он имя прядущей нити человеческой жизни; имя той, которую помнил скромной красавицей со жгучими карими глазами.
   Теперь эти глаза были тусклыми, как утренний туман. Однако в этом тумане мелькнул огонек, когда покрытая пергаментной кожей рука откинула обложку, и практически незаметные на лице губы зашевелились, являя бытию первый попавшийся анекдот:

     - Сказка о Спящей красавице наглядно доказывает: всегда отыщется подлая тварь, которая тебя разбудит…

   Гермес не успел ни восхититься таким «точным» попаданием: «Спящие красавицы»; ни обидеться на «подлую тварь». Лахесис неожиданно проворно выхватила Книгу из руки сестры: «Дай мне!». Ее анекдот оказался еще более неожиданным:

     Девушки делятся на красивых, ничего и «ну, ничего, ничего…».

   - Ну, ничего, ничего, - пробормотал он, не сдержавшись, и богини судьбы скрипуче захихикали.
   Атронос, определяющей будущее людских (и божьих) судеб, понадобилась помощь. Вряд ли она сумела бы согнуться так, чтобы достать Книгу с колен Лахесис через Клото, которая никак не могла отдышаться после пары прочитанных строк. Выбор последней из трех Владычиц амазонок был самым удачным:

     - Что будете пить?
     - Водку.
     - Сколько?
     - Чтобы завтра стыдно было!

   Она первая же закашляла смехом:
   - Никакого завтра у нас не будет. Но это полбеды Настоящая беда в том, что никто нам водки не нальет. Гермес, мальчик…
   «Мальчик» перебил Атронос, выдавив из себя слова, которые, вообще-то, не собирался произносить:
   - Почему никто не нальет? Или я не бог богатств? Вот какое богатство есть у меня!
   Гермес зашарил рукой в мешке; он не успел еще ухватиться ладонью за каменный стакан, когда та же Атронос прозорливо напомнила – и ему, и сестрам:
   - Еще ты, мальчик, прежде был проводником душ в иной мир, в гости к Аиду. Сдается мне, что ты появился в Миное очень вовремя.
   Теперь засмеялись все три сестры. Засмеялись совсем не горестно – до тех пор, пока не застыли пораженно, увидев в руках родича волшебный бокал. Они вскочили на ноги шустрее, чем иная юная девица; сразу шесть рук в нетерпении протянулись к отступившему с хитро улыбкой на губах Гермесу. Клото оказалась самой шустрой.
   - Она всегда была такой, - вспомнил покровитель воров, сам  отличавшийся быстротой и мысли, и движений, - и из Олимпа первой ускользнула… с помощью Лешки Сизоворонкина, конечно.
   Он жадно следил за лицом Мойры, прядущей нить жизни, которая никак не могла оторваться от стакана. Увы – чуда не произошло. Да, морщины немного разгладились; взгляд стал более ясным и осмысленным; даже в голосе проскользнули знакомые нотки – но не более того. Клото и сама прошептала, теперь совсем внятно, когда передала бокал в руки сестры, Лахесис:
   - Как жаль, что ты не появился здесь раньше, Гермес?
   - И что бы тогда?...
   - Тогда?! – Клото подняла с мягкого сиденья Книгу, уже раскрытую на нужной странице, - тогда вот:

     - Ты веришь в любовь с первого взгляда?
     - В моем возрасте зрение уже подводит… Щупать надо!

   Она действительно протянула вперед обе руки, и захохотала, когда Гермес в панике отпрыгнул от нее. Рядом залилась смехом  помолодевшая от стадии «живой труп» до вполне себе крепкой бабы-яги Лахесис. Атронос тоже было хихикнула; тут же поперхнулась мальвазией – стакан был уже в ее руках. Оказалось, Клото тянула свои руки к богу торговли, чтобы усадить его рядом  с собой, и с сестрами. А потом обрушить на его голову град вопросов. Гермес отвечал; задавал свои, и совсем скоро узнал главное – реинкарнация действительно существовала, и сейчас сестры наперебой вспоминали самые волнующие моменты своих прошлых жизней, случайные встречи с олимпийскими богами. И главным паролем этих встреч, как оказалось, были как раз Лешкины анекдоты. Тут Атронос нехорошо прищурилась, и задала вопрос, который Гермес ждал с содроганием:
   - А откуда, кстати, юноша, у тебя этот сосуд… и Книга?!
   Покровитель воров не успел ответить; раньше него это сделала Клото, раздвинув в улыбке губы, которые проявились на ее старческом лице благодаря мальвазии:
   - Что за вопрос, сестрица? Разве ты забыла, как этот негодник обворовал чуть ли не весь Олимп, включая самого громовержца. Он сам мне рассказывал о  своих «подвигах», когда я в очередной раз оказывалась в его постели. Или он в моей.
   - И я! И я! – защебетали рядом другие Мойры, - и мы помним, каким жестким было ложе этого юнца. Не то, что наше…
   Лахесис подмигнула оторопевшему Гермесу и огладила огромный мягкий трон волнующим мужской взгляд движением. Впрочем, волнующим он, наверное, показался для нее самой; покровитель поэтов готов был в ужасе броситься прочь от  ложа; оставив здесь и стакан, и Книгу. Его порыв остановили насмешливые слова Клото:
   - Я поняла, кто ты, негодник! Ты – тот, кто будет бродить по странам и эпохам без всяких реинкарнаций. Ты – Вечный Жид! И когда-нибудь ты опять придешь к нам – тогда, когда мы еще будем в состоянии…
   Она закашлялась, и Гермес, до которого как раз дошла очередь приложиться к волшебному сосуду, сунул ей в руки стакан  с «лекарством». Сам же вспомнил анекдот, который прочел еще в тот день, когда Книга в первый раз попала в его руки:

     - Почему не бывает пьяных евреев?
     - Потому что пьяный еврей автоматически становится русским…

   Гермес покинул Мидою рано утром. Великие Мойры не стали останавливать его. Они понимали, что конец их близок, и что амброзия, скорее всего, лишь ненамного продлит их нынешнее существование. А судьба чужеземца, посмевшего нагло вторгнуться в священный уклад Амазонии и ставшего близким для Великих Мойр так, как никто из их подданных, могла стать совсем  незавидной. Потому Германа-Гермеса, обласканного Повелительницами амазонок, выпустили через ворота, не привлекая особого внимания. Олимпийский  бог не печалился. Теперь он был уверен, что не раз еще в своей  долгой жизни встретит и Мойр, и других родичей... Но больше он радовался тому, что до границ Амазонии его сопровождала шестерка стражниц. Гермес оглянулся назад, поймал ласковые, и одновременно хищные улыбки на лицах  Майи и Персеи и гикнул, посылая коня вперед, к долгожданному привалу. Сегодня ничто, даже отбитая задница, не могла испортить ему настроения…

                2.

     Я все понимаю, идет нормальная цивилизованная жизнь – везде грабят, избивают… Только не могу понять – почему всегда меня?

   Чезаре с удовольствием процитировал эти строки; не в первый раз, кстати. Если бы он вспоминал их хотя бы раз в год, то счет все равно шел бы на тысячи. Но с удовольствием, как сейчас, он цитировал Книгу считанное число раз; не больше, чем было пальцев на одной человеческой ладони. Потому что грабили и избивали обычно его. Теперь же в темном углу окраинной улицы благословенной Флоренции четверка громил прижала к глухой стене какой-то усадьбы другого человека, и Чезаре остановился, чтобы понаблюдать за зрелищем. Спешить ему было некуда; в городе его никто не ждал, денег на постоялый двор не было, как и желания унижаться, выпрашивать ночлег милостью божьей.
   Вообще-то путник был не прочь обмыть усталое, дурно пахнувшее тело; расслабиться в чистой мягкой постели, желательно не одному. Голод и жажда ему не грозили; в заплечном мешке Чезаре – так звали в последние годы скитаний Гермеса, бога торговли, богатств, прибыли и других таких сладких для уха слов – по-прежнему стучал по спине волшебный сосуд. Там же к земле тянула своей тяжестью Книга, которую сейчас  цитировал Гермес. Он поправил мешок на плече, и застыл, услышав пронзительный женский крик. Его желание остаться лишь сторонним наблюдателем тут же растаяло. Чезаре давно не тянуло к девушкам; точнее, он сам подавлял внутри себя любое желание – после того, как его последняя возлюбленная погибла от неведомой болезни. Веронике – так звали миланскую красавицу, с которой Чезаре провел последние несколько лет жизни – не помогла даже амброзия. Он бежал из города, от собственного дама, от достатка, от тех самых купальни и постели, по которым до сих пор тосковало тело. А душа… душа сейчас встрепенулась и бросила его навстречу кулакам и тяжелым ботинкам злодеев. Потому что в отчаянном девичьем крике он отчетливо расслышал голос Вероники. Гермес не был богом войны, но за тысячи лет скитаний он невольно приобрел бойцовые навыки; его тело помнило многие приемы,  которых,  быть может, уже никогда не узнает человеческая цивилизация.
   Двое грабителей рухнули, так и не поняв, что в их привычное дело вмешалась сторонняя сила. Пара других успела отреагировать. Они отпрянули от жертвы и повернулись к Чезаре, чуть пригнувшись и вытянув вперед руки с длинными кривыми клинками. Чезаре усмехнулся, шагнув вперед, и закрывая собой девушку, сжавшуюся в жалкий комок. Ее лицо было закрыто ладонями; да Гермесу и некогда было рассматривать ее; искать в незнакомке милые черты Вероники. Это могло подождать – до тех пор, пока грабители и насильники не окажутся на земле рядом с подельниками. Но в еще одном удовольствии – очередном анекдоте из Книги - он себе не отказал; пробормотал его теперь вполголоса, так что расслышать его слова могли  и бандиты, уже замахнувшиеся ножами, и их жертва, затихшая за спиной бога, словно мышка:

     - После попытки ограбления я начал носить с собой нож. С тех пор мои попытки стали намного удачней!

   Грабители озадачено переглянулись, и это стало их последней ошибкой в эту ночь. У Гермеса башмаки были такими же крепкими, как у них; еще они были  подбиты железными набойками, благодаря которым кости рук, что стискивали в ладонях ножи, сухо треснули, а сами клинки улетели в темень. Лишь один короткий крик разрезал тишину ночи; его успел исторгнуть из груди тот бандит, кто познакомился с ногомахательным искусством Гермеса последним. Но и его вопль прервался, когда жесткий кулак опустился на макушку незадачливого грабителя. Его напарник оказался более хлипким, он провалился в беспамятство, лишь только услышал хруст собственных костей.
   - Ну, или умнее, - высказал так же вполголоса предположение Гермес,  наклоняясь к нему, - притворился, чтобы не получить увечий посерьезней.
   Нет - и этот бандит, и его дружки лежали без сознания; больше того - тот, чья макушка "познакомилась" с кулаком бога, уже не дышал. Гермес лишь пожал плечами, начиная обшаривать карманы именно с него. К девушке, наконец выпрямившейся у стены, и поджидающей его с неестественно бледным, невероятно красивым лицом, он подошел с довольной, чуть игривой фразой:
   - Ну вот, есть на что переночевать. Или у тебя, красавица, есть в этом городе дом, родственники... муж, быть может?
   И опять он поправил себя; в который раз за такой короткий промежуток времени - девица не была красавицей, как того требовали каноны красоты. Но было в ней что-то притягательное настолько, что Гермес никак не мог отвести от нее взгляда - даже с учетом того обстоятельства, что она ни одной чертой лица не напоминала Веронику. Это колдовское очарование длилось и длилось, и вряд ли Чезаре бы смог сам прервать его. Но девушка вдруг первой  дрогнула лицом, прогоняя загадочность  из глаз, в которые душа избавителя была готова провалиться, несмотря на лишь слабый свет от тонкого полумесяца. Теперь эти очи стали озорными, даже злорадными. Словно девица собиралась выплеснуть  из приоткрывшегося рта на голову Гермеса какое-то весьма интригующее  для него известие. И она действительно его выплеснула - так, что бог окончательно впал в ступор.

      Хорошо быть дикарем: не понравился человек - убил; понравился - съел!

   - Я не дикарь; никого есть не собираюсь! А убил лишь одного из четырех. Спасая твою честь и жизнь, кстати, - так воскликнул бы Гермес, если бы фразу, сорвавшуюся с нежных губ незнакомки, он уже не слышал раньше.
   Точнее, читал - в Книге! Совершенно непроизвольно в ночи родился еще один анекдот - про этот самый артефакт, занесенный Лешкой Сизоворонкиным на Олимп тысячи лет назад:

     Самый жестокий способ прекратить спор о книге - это спросить у оппонента: "А ты ее читал?"...

   - Читала, конечно, - теперь вполне предсказуемо воскликнула девушка, точнее одна из богинь, имя которой Гермес тщетно пытался угадать, - жаль, что не всю. А ты... читал?
   - А то! - гордо проговорил бог торговли, - и не один раз. Не будь здесь такой темени, я бы тебе показал ее. Книга всегда со мной.
   - Да кто же ты, назовись?! - еще громче воскликнула богиня, вся подавшаяся к сородичу.
   - Можешь с этим не торопиться, - прогудел кто-то за спиной столь внушительно, что Гермес успел в каком-то отчаянном веселье  подумать, что еще один бог - сам Зевс-громовержец - присоединился к ним.
   В следующее мгновение он снова защищал женское тело собственным; даже более рьяно, чем прежде. Потому что тот факт, что он наконец-то - после тысяч лет блужданий, после прощания с Мойрами - опять нашел родственную душу, затмил собой все, даже... память о Веронике. А вот тот гигант, что стоял, ухмыляясь, напротив Чезаре, затмевал собой весь остальной свет. Из-за его спины слабо прорывались сполохи огня; "группа поддержки" этому здоровяку, небрежно поигрывающему в ладони мечом, требовалась разве что для антуража - для освещения, ну, и в качестве свидетелей. Это если пара богов, застывших сейчас у каменной стены, не послушалась  бы его. Тогда они  предстали бы перед... неважно перед кем - главное, предстали бы   в виде бездыханных трупов. Это так явственно читалось в глазах великана, что Гермес не стал спорить с ним.
   - В  конце концов, главная моя сила - хитрость и изворотливость, - решил он притвориться невинной овечкой, - а кто разделался с грабителями...
   - Тони, один конченный, - прервал нить его рассуждений один из вооруженной массовки, - трое еще дышат, но ни одной монетки в карманах я не нашел.
   - Понятно, - прогудел здоровяк, расплывшийся в улыбке еще шире, - тащите труп в дом. Этих тоже.
   Он кивнул на Чезаре с девушкой и отступил на шаг в сторону; даже изобразил рукой корявую фигуру, означавшую: "Прошу вас, синьоры!".  Гермес, когда-то самый шустрый бегун Олимпа, обладатель крылатых сандалий, мог воспользоваться его предложением, рвануть вперед так, что в свете луны мелькали бы лишь его пятки, подбитые железом. Но никто и ничто теперь не могло отлучить его от богини - кем бы она не оказалась. А бежать эта несчастная, едва избавившаяся от опасности, чтобы тут же попасть в другую (быть может, еще  более ужасную), вряд ли могла. В свете факелов, огни которых теперь достаточно ярко освещали небольшую площадь, он видел, что девушка едва держится на ногах, на которых, кстати, совсем не было башмаков. Гермес взял за руку богиню и шагнул вперед, вспомнив еще один анекдот. Это - чтобы подбодрить девушку... да и себя, если быть честным до конца:

     Парень подходит к девушке.
     - Разрешите мне вас до дома проводить?
     - Знаю я ваше "разрешите"! Сначала до дома, потом давайте в квартиру зайдем, потом: "А  можно чашечку кофе?"...
     - Не-не-не! Я кофе не пью. Я сразу в душ и в постель...

   - Шутник! - громыхнул за спиной здоровяк, - совсем как хозяин, синьор Леонардо. Вот он с вами и пошутит. Сначала с трупом разберется, а потом уже и вас "приголубит".
   - Маньяк! - ахнул Чезаре про себя, чтобы не напугать девушку, - маньяк-некрофил!
   Девушка рядом тоже задрожала. Они были уже внутри дома, двор перед которым, кстати, был обнесен тем самым забором, где принял неравный и благородный бой Гермес. Неравный в том смысле, что никаких шансов у бандитов в схватке с богом не было. В доме было тепло; девушка покрылась нервной дрожью не потому, что сквозь разодранное платье проглядывало ее тело. Навстречу паре пленников, торопливо прижавшейся к каменной стене, по какой-то лестнице, ведущей снизу (может, из самого Царства Аида), пара прислужников звероватого вида тащили носилки с наваленными на них кусками тел. Человеческих - в этом не было никакого сомнения, потому что на самом верху этой зловещей ноши на них жутко скалился череп, лишенный большей части плоти.
   Здоровяк был все там же, за спиной; он привычно хохотнул, явно представив себе бледный вид пленников.
   - Вперед, - скомандовал он зловещим голосом, вгоняя девушку в панику до такой степени, что теперь рука Гермеса ей требовалась не только для соблюдения приличий.
   Она оперлась на него вся, чуть ли не повисла на мужском теле, не обращая никакого внимания на картины, что висели на стенах, и, кажется, еще пахли красками. А глазастый Гермес рассмотрел поочередно все - и в коридоре, и на широкой мраморной лестнице, где картины тоже теснились на стенах, плавно перетекающих в большую комнату. Главным "украшением" тут был большой стол, заваленный бумагами. Одну из них "пачкал" чернилами какой-то бородач в домашней паре. Стол освещался кругом света, что образовывала какая-то лампа, принцип работы которой богу  был совершенно непонятен. По крайней мере, живого огня в ней не было. Хозяин кабинета (и всего дома, скорее всего) оторвал от листа голову с совершенно отрешенным лицом, пару раз мигнул и вдруг улыбнулся - конвоиру, как понял Чезаре, а не непрошенным гостям.
   - Которые, - Гермес некстати вспомнил Лешку Сизоворонкина, - хуже татарина.
   В своих странствиях бог торговли не встречал представителей этого неведомого народа и совершенно не жалел об этом. Потому что в голосе Алексея - когда он озвучивал свои крылатые слова - тоже явственно сквозило такое стремление. Хозяин особняка татарином тоже не был; он, скорее всего и слова-то такого никогда не слышал. Сейчас же заговорил на языке, на которым общались обычные флорентийцы.
   Он отложил в сторону перо (левой рукой, кстати) и бросил перед собой, словно в пустоту, слова:
   - Кто на этот раз, Антонио?
   - Грабитель, как обычно, синьор.
   - А эти?
   - Эти... вот!
   Чезаре представил себе, как невидимый ему Тони позади пожимает плечами. Однако у здоровяка, скорее всего, не было такой дурной привычки. Была другая - действовать быстро и решительно. Гигантская, неодолимая сила сорвала с плеч бога вещмешок, и вот уже он, вместе с артефактами лежит на краю стола. А Антонио, оказавшийся на удивление шустрым, опять невозмутимо сопит за спинами пленников.

     Есть люди, которые с гордостью говорят: "Я один такой!". А ты на него смотришь, и думаешь: "И слава богу!...".

   То, как поднимался на ноги Леонардо, хозяин дома, надо было видеть. Прежде такую уверенность в собственной значимости, в возможности решать судьбы мира, Гермес видел разве что у Зевса-громовержца. А осознанием собственной исключительности и божественной красоты  так грешил из мужской половины Олимпа только  красавчик Аполлон. Леонардо  взял в руки мешок и вытряхнул его содержимое на ворох бумаг на столе с истинно олимпийским спокойствием на лице. Причем, словно еще и знал, что на столешницу сейчас сыплются сокровища. Тут он не ошибался - Гермес мог подтвердить перед всеми богами: Книга и волшебный бокал - аналогов в мире больше не было и не быть могло! А хозяин взял в руки тяжеленный том с таким пренебрежением, словно таких артефактов у него были полные шкафы, и... Чезаре не поверил собственным глазам - начал листать Книгу; лист за листом. А ведь для всех смертных в этом талмуде был один единственный лист чудовищной толщины, испещренный следами пытки огнем!
   Леонардо тем временем остановил неспешный бег страниц, машинально подхватил со стола второй артефакт и отхлебнул из него! Посмотрел на него с некоторым удивлением, потом одобрительно причмокнул губами и припал к потоку волшебной мальвазии надолго. Взгляд его при этом не отрывался от открытого листа Книги. Неведомый бог (вот это невероятное совпадение!) оторвался от  стакана и, подмигнув гостям, а заодно Тони, прочел анекдот:

     Жена вечером спрашивает у мужа:
     - Дорогой, как тебе мое новое белье?
     - Да вроде ничего...
     - Странно... а сосед сказал, что просто отпадное!

   - Сдается мне, красавица, - показал он бокалом в руке на девушку, - у тебя нет никакого белья... кроме платья, которое в моем доме даже на половую тряпку не сгодилось бы.
   Гермес раньше уже отметил это обстоятельство; теперь же, когда совсем неучтивый хозяин акцентировал общее внимание на этот прискорбный момент, он заполнился гневом; соседка рядом жалобно ойкнула и залилась краской - совсем ненадолго. Ее маленькие, такие очаровательные ладошки сжались в кулачки. Она была готова броситься на хозяина, который вышел из-за стола, и встал в царственной позе, явно позволяя гостям полюбоваться на него, богоподобного.
   - Антонио, ты свободен, - процедил он сквозь зубы, и здоровяк позади бесшумно исчез.
   Гермес - как бы он не был искушен; каким бы прекрасным слухом не обладал - не расслышал ни единого звука; однако чувство давления на затылок тяжелым взглядом исчезло. Кажется, за спиной даже возникло некоторое разрежение. Леонардо между тем шел к ним с широко распахнутыми объятиями, в которых тут же оказались и девушка, и чуть замешкавшийся  Чезаре.
  - Признавайтесь, - воскликнул хозяин, - ведь вы же наши, с Олимпа! Нет, не говорите - я сам угадаю.
   Он отстранил от себя прежде всего прекрасную незнакомку в разорванном платье и завис - надолго, в каком-то жадном нетерпении; словно увидел перед собой истинное чудо. Он действительно воскликнул:
   - Чудо! Ты чудо, как красива и загадочна. Боги - дайте мне таланта перенести на холст выражение твоих глаз, ожидание истинного чуда в них. Одной этой картиной я бы прославился на века! Как тебя зовут, несравненная?

     - Привет, красавица!
     - О, ты даже с утра считаешь меня красавицей?
     - Я просто забыл, как тебя зовут.

   - Лиза..., - прошептала девушка, и тут же поправилась, называя свое исконное имя, - Деметра!
   - Ну, конечно, - хлопнул себе по высокому лбу Леонардо, - богиня плодородия. Мать всего сущего в природе. Вот это я разглядел в твоем взгляде - зреющие нивы, несущие благодать народам, тучные стада и... праздничные пиры, что обещаешь ты, Деметра, всем, кто чтит олимпийских богов.
   - Ага, - проворчал Гермес, терпеливо дожидавшийся своей очереди, - особенно меня.
   - Кто ты, брат, - оторвался, наконец, от лицезрения поразившего его лица хозяин, - кто ты, столь скромно оценивающий свою популярность среди смертных?
   - Какими мы с тобой, и с несравненной Деметрой тоже являемся, - ответил ему Чезаре, - благодаря другу нашему, Сизоворонкину. Я - Гермес, бог торговли, красноречия, богатств; покровитель  путников...
   - И воров! - обличительно воздел палец к потолку Леонардо, - ты украл у меня стадо коров, и до сих пор не вернул!
   - Аполлон! - дуэтом воскликнули Гермес с Деметрой, - ты такой же, как и прежде!
   Бог света, олицетворявший прежде Солнце,  сразу забыл про пропавший скот; он отступил на пару шагов, отставил назад ногу и надулся, как индюк - ну, точно, как на Олимпе.
    - А еще, - с гордостью заявил он,  - я Леонардо ди сер Пьеро да Винчи, величайший художник, скульптор, ученый медик, инженер и механик на все времена!
   - Ну, художник и скульптор понятно - пробормотал достаточно громко Гермес, - все-таки покровитель искусств, музыки и пения; врачевание, всякие опыты с трупами - тоже по основной специальности. Но инженер, механикус... извини, Солнцеликий, но в это я поверить никак не могу. Не обижайся, но ты и прежде не отличался особым умом и сообразительностью. Как говорил все тот же Сизоворонкин, Аполлон это вам не птица Говорун.
   Бог Солнца совсем не обиделся на эти слова; напротив, он подхватил это имя - Сизоворонкин.
   - Вот! - метнулся он к столу и подхватил тяжелую Книгу, вознеся ее над головой, как книгу Судеб всего сущего, - вот отсюда все мои открытия и откровения.
   - Как это? - отвесил челюсть Гермес.
   - Все просто, - несерьезно захихикал Леонардо, - в этих анекдотах скрыт великий смысл будущего. Я прямо видел картинки, когда вспоминал их. Вот ты, братец, что представлял себе, когда читал анекдот про нераскрывшийся анекдот?
   - Ну-у-у, - неуверенно протянул Чезаре, лихорадочно пытаясь вспомнить эту историю; наконец вспомнил и расцвел ехидной улыбкой, - я представлял себе того, на кого шмякнется нехилая куча дерьма, а потом и сам парашютист.
   - А я, - торжественно заявил да Винчи, - изобрел сам парашют. И самолет, и танк, и много еще чего интересного. Кстати, парашют я  даже изготовил. Только пока он не так хорош, как хотелось бы. Человек десять уже разбилось, прыгая с ним с колокольни. Хочешь попробовать?

     Сегодня встретил человека с таким же характером, как у меня... Тяжело в этом признаваться, но через десять минут мне действительно захотелось придушить эту заразу.

   - Да он, наверное, просто не успевает раскрыться, - ляпнул, не подумав, Гермес.
   А Аполлон замер, пораженный такой случайной догадкой.
   - Гермес, брат мой, - завел он сладкую речь, - сдается мне, что мы крепко сдружимся; что мы будем вместе читать эту великую книгу (он погладил потрепанную кожаную обложку), и раскрывать глубокий смысл, что таится на каждой ее странице. Так ведь?!
   - Так, - не моргнув глазом, обманул его покровитель воров.
   Гермес знал, что не сможет тут задержаться надолго; что беспокойный нрав и томление потащат его прочь из этого дома, несмотря на то, что здесь останутся две родственные души. А вслед за ним благословенную Флоренцию покинут и волшебные артефакты.
   - Но как! - схожая мысль промелькнула и у более сообразительной Деметры, - как тебе удалось сохранить Книгу и волшебный стакан из сервиза брата моего, Зевса?
   - Не брата, а отца твоего, Кроноса, - ухмыльнулся Гермес, - я умыкнул его еще до того, как мы стали собираться в олимпийской трапезной. А Книга... ее успел в последний момент. С тех пор и хожу с этим мешком, ношу  тяжести из года в год, из страны в страну.
   -   А?...
   - Если ты, несравненная Деметра, имеешь в виду, почему они не теряются при реинкарнации, то здесь еще проще - с тех пор, как мы оказались в тварном мире, я ни разу не умирал.
   - Но как! - воскликнули пораженные бог и богиня.
   - Вот так! - Гермес выхватил из руки потерявшего бдительность Аполлона стакан и прильнул губами к нему, сделав внушительный глоток; привычное тепло разлилось по членам, неся крохи бессмертия каждой смертной клетке, - попробуй и оцени, тетушка!
   "Тетушка" Деметра, сестра его отца Зевса, сейчас внешне годящаяся ему в дочери, послушно приникла ртом к артефакту. С каждым глотком ее щечки алели все ярче, а в глазах разгорался огонь, направленный сразу на двух мужчин-богов. Увы, так же горячо ответил ей взглядом лишь бог-торговец. Аполлон же подтвердил не самую лестную характеристику, которой обзавелся еще на Олимпе. Он сейчас разочарованно глядел на Деметру, на то, как из ее глаз медленно, но неотвратимо исчезает то самое чудо. Его взгляд стал каким-то беспомощным, почти детским - словно у него отобрали любимую игрушку. Но Чезаре не успел пожалеть великого художника; взгляд у того вернул себе твердость и уверенность; более того, стал каким-то хитрым, почти таким же, как у самого Гермеса. Последний, по совместительству наделявший покровительством еще и мудрецов, легко разгадал его нехитрый замысел, имевшей целью коварно обмануть Деметру.

     После тридцати лет у женщин слабеют мышцы ушей. Именно поэтому лапша на них перестает держаться...

   С виду Деметре было никак не больше восемнадцати лет.
   - Ничего,  - явно думал сейчас Аполлон, - как только ты снова станешь несчастной бродяжкой, вселенская тоска и ожидание лучшей судьбы вернется в твои глаза. Вот тогда я и возьмусь за кисть...
   Вслух же Солнцеликий воскликнул:
   - Да ты, Гермес,  у нас, оказывается, старичок. Столько лет бродишь по свету, посыпаешь песком скользкие дорожки.
   Чезаре про песок отлично понял; вспомнил парочку анекдотов  на эту тему. А Аполлон открыл Книгу и напомнил еще один:

     Пожилой человек на приеме у врача:
     - Доктор, в последнее время у меня ничего не болит.
     - Плохо, голубчик. В вашем возрасте всегда что-то должно болеть.
     - Что же мне делать, доктор?
     - Выпейте водки, выкурите сигарету, в конце концов, съешьте что-нибудь соленое или жирное. Глядишь, все вернется в нормальное состояние.
     - Спасибо, доктор, вы мне дали надежду.

   - А поскольку я лучший доктор современности, - продолжил он, захлопнув Книгу, - а ты самый пожилой пациент во вселенной, то...
   - То командуй накрывать на стол лекарства, - подхватил  Гермес, - соленые и жирные! И про водку не забудь...
   Долгий, обильный пир продолжался остаток ночи, и почти весь следующий день. К вечеру Леонардо да Винчи отправился к своему благодетелю в этом мире - к тезке Гермеса, Чезаре Борджиа. Чезаре-Гермес был наслышан об этом человеке, о его жестокости и коварности. А еще - о том, как виртуозно тот поставил себе на службу науку о ядах. И в этом, не сомневался теперь бог-торговец, ему успешно помогал Солнцеликий. Гермес не осуждал Леонардо. С высоты олимпийского прошлого все эти игры в заговоры, перевороты, революции казались мелкими и преходящими. Тем более, что рядом изнывала от желания богиня. Сейчас Деметра, чуть пьяная и от водки, и от амброзии, а главное - от крепкого мужского духа, который исторгал из себя Чезаре - готова была наброситься на него. А Гермес не возражал. Он сам первым вскочил на ноги и подхватил на руки ее податливое, готовое на все тело.
   До опочивальни, которую отвел для него любезный хозяин, он едва добежал, переполненный амброзией, а значит, страстью. А там буквально швырнул богиню на ложе, ухитрившись при этом лишить ее остатков одеяния. И прыгнул следом, словно пылкий юноша. Впрочем, он и был юношей - все эти бесчисленные годы. Иначе давно бы уже смирился с безжалостной поступью времени, и сдох где-нибудь под забором, как бездомная собака. У него, у человека и бога, которого уже назвали Вечным Жидом, не было дома в привычном понимании этого слова. Его домом был целый мир, и только за это, за великую возможность встречать рассветы каждый раз в новом месте, он был благодарен Алексею. Ну, и за Книгу, конечно.
   Но сейчас он  практически сразу забыл и о Сизоворонкине, и о Книге; о зловещем флорентийском властителе и его придворном боге-гении. Для Гермеса самым важным было женское тело, нежно тающее в его руках. Оно  действительно словно таяло, исчезало из тварного мира, чтобы, наконец, совсем раствориться в нем, взорвать мир неистовым общим стоном двух олимпийских богов. Но была в этом чуде слияния двух начал - женского и мужского - какая-то горчинка. Уже нежно лаская перышком, неведомо откуда взявшимся в ладони, животик спящей Деметры, Гермес, наконец, понял, что означает эта сосущая под ложечкой горечь. Он понял, что скоро уйдет из этого дома, этого города и этой страны. Быть может, никогда больше не  увидит ни Лизы, ни Леонардо. И унесет с собой артефакты. А в глаза Лизы-Деметры вернется неизбывная боль и тоска; по вот этой ночи, в том числе.
   - Но не завтра же, - схватился он за эту мысль, как тонущий за соломинку, - и потом... Книга "уйдет" со мной, но анекдоты-то из нее останутся. Например, такой:

     Объяснительная: "Опоздала на работу, потому что утром перелазила через мужа и немного задержалась...

   Деметра открыла глаза и в томлении потянулась. Потом нащупала валявшийся рядом стакан и отхлебнул из него.
   - Кажется, я немного тут задержусь, - подумал Гермес, принимая ее в объятия, - а может, не на немного...
     Во Флоренции Гермес, уже поменявший имя, был проездом, когда ни великого Леонардо, ни Лизы-Деметры не могло уже быть в живых.
   - Столько не живут, - усмехнулся он, вспомнив подходящий случаю анекдот.
   Но память о великом ученом и художнике жила в городе. Были живы его ученики, а главное - его творенья. Гермес остановился перед маленьким холстом, и замер, пораженный до глубины души.
   - Лиза, - непроизвольно прошептали его губы.
   - Кто-то за спиной строго поправил, - Мона Лиза... иначе - Джоконда. Величайшее творение великого Леонардо. Пройдут века, а загадку улыбки этой женщины, музы несравненного мастера, люди будут тщетно разгадывать. Потому что тот человек, которому улыбалась Джоконда, унес разгадку на этот вопрос в могилу.
   - А вот тут ты ошибаешься, незнакомец, - не стал поворачиваться к нему Гермес, - я еще жив! И я знаю, что вопрошают глаза моей Лизы-Деметры. Нет! Они не спрашивают, они утверждают: "Мы ведь еще встретимся, мой любимый бог?!". И я сейчас готов прорицать, как все Мойры, вместе взятые: "Конечно, встретимся, моя богиня!".
                3.

Если они помещаются в ладошку - это грудь.
     Если они помещаются в две ладошки - это титьки!
     Если они НЕ помещаются в две ладошки - это счастье!!!

Франц такого счастья наелся досыта. Он остановился ненадолго, чтобы перевести дух и оценить свои шансы оторваться от погони. Идти пешком ему было не привыкать. Правда, обычно он передвигался по сухим дорогам благословенного юга; холод он не любил, а снег откровенно ненавидел. А здесь - куда не глянь, всюду лишь горы, безмолвно стонущие под неимоверной тяжестью снегов. Такой легкий и пушистый, когда он падает снежинками тебе на голову, и ты со смехом пытаешься поймать их языком, здесь снежное покрывало полуметровой толщины выглядело панцырем, сковавшим вокруг все живое. Только он - вечный странник Гермес в лицине бесшабашного авантюриста Франца Генуа - нарушал сейчас естественную торжественность заснеженных Альп.
   А как все хорошо начиналось! Гермес бросил тропический остров, туземцев, которые боготворили его и все дела (какие дела на райском острове?) и помчался в Европу, в самый центр назревающего мирового конфликта с единственной надеждой - отыскать здесь кого-нибудь из олимпийских богов. Потому что чувствовал одним местом, не самым жестким в его тысячелетнем теле, что без его сородичей такая веселая заварушка обойтись не могла. Вариантов было много - Франция, где властвовали Наполеон с Жозефиной, первые кандидаты на звание богов; Россия, в которой личностей, обладавших всеми качествами обитателей Олимпа было даже больше...
   Бог-торговец выбрал компромисс. Он направил свои стопы, которые когда-то носили крылатые сандалии, в ту точку Европы, где две эти силы должны были схлестнуться в первой, оценочной битве. В небольшой швейцарский городок у подножия  Альп Франц Генуа, маркиз, по легенде обладатель нешуточного состояния прибыл, не имея определенного плана действий. Это был просто очередной пункт его бесконечного пути. Конечно, он не мог пропустить бал, который давал бургомистр в честь прибытия в город полка славной французской армии. Залы ратуши, в которой и проходило довольно скучное торжество, были на три четверти заполнены молодцами в воинских мундирах. Естественно, что городских красавиц на всех не хватало. Девушки, женщины и пожилые матроны млели и напропалую кокетничали; все, кроме совсем уж дряхлых старушек и Эммы - супруги бургомистра и главной красавицы не только этого микроскопического городка, но и всей округи. Вот здесь он и вспомнил анекдот про ладони и счастье; даже непроизвольно сжал собственные ладони, ощутив вдруг в них тепло и нежность женской плоти.  Гермес в первое  мгновенье даже решил, что видит перед собой одну из богинь, скорее всего Афродиту. Увы, женщина, вполне способная поспорить за звание мисс Европы с богиней Любви и Красоты, отреагировала на анекдот Франца лишь милой недоуменной улыбкой.

     - Ой, какая вы прелесть, - сказал он.
     - Ага, не местный! - подумала она.

   Разочарованного бога оттер крепким плечом гвардейский полковник, командир полка, чувствовавший себя здесь хозяином. Он еще и на башмак Гермесу наступил, забыв при этом извиниться. Башмаки, кстати, неутомимый путешественник, в далеком прошлом покровитель всех путников, подбирал особо тщательно. Поэтому сейчас никакой боли в ступне не почувствовал. Чего не смог бы сказать полковник, если бы Франц не сдержал своего первого порыва и пнул напыщенного вояку в обтянутый белоснежными лосинами зад. Всем хороши были башмаки; в его остановленном порыве – в первую очередь, окованными железом носами. Гермес сдержал себя, решил отомстить обидчику так, чтобы уязвить того в самое сердце.

     Вот вы говорите, что зло не нужно помнить... Ага, как же, человек старался, а я забуду?!

   - Это, - ехидно хохотнул он внутри себя, - гораздо более важный орган, чем задница. Друг мой и родственник Аполлон, он же великий врачеватель и резатель трупов Леонардо подтвердил бы сию истину, не моргнув глазом.
   Франц начал планомерную осаду красавицы. Скоро о бургомистре и об истинной причине торжества все забыли. Теперь это был театр захватывающей комедии, которая, чего пока никто не знал, скоро должна была перерасти в драму. Франц Генуа блистал красноречием (тоже подконтрольным Гермесу), пускал в соперника словесные шпильки - внешне безобидные, а на самом деле настолько острые, что их могли распознать только люди, обладавшие хотя бы средним уровнем ума и не слишком толстым чувством юмора. Он сыпал анекдотами из последнего раздела Книги, сам иногда заливаясь краской до корней волос. И не только на голове, как он сам  предполагал. А потом Франц неожиданно оказался наедине с объектом своих притязаний. Эмма раскраснелась, она явно перебрала со спиртным. И сейча в ее прелестной ручке едва держался высокий фужер. Пустой, кстати. И Гермес рискнул; обернувшись по сторонам, он достал из потайного кармана каменный стакан, и щедро плеснул из него, наполняя фужер мальвазией доверху.
   - Что это? – несколько протрезвела супруга бургомистра.
   - Мальвазия, - совершенно честно ответил Франц, - напиток олимпийских богов.
   - Правда?! – женщина заглянула в бокал   и храбро отхлебнула из него.
   А потом мечтательно закрыла глаза. Гермес знал, какими волшебными картинками сейчас грезит красавица. Вопрос был в том – был ли он, бог и путешественник, героем этого разнузданного действа. Его губы, ставшими сухими, требующими, чтобы их тоже смочили волшебным напитком, прошептали сами:

     Когда на улице процветает разврат, крайне важно знать, где находится эта улица!

   - Пойдем, - распахнула глаза красавица, - пойдем, я покажу тебе эту улицу!
   Она потащила совсем не упирающегося Франца за собой с такой неожиданной силой, что ничто и никто не мог остановить эту пару. Разве что сам бургомистр, или тот самый полковник, затерявшийся на беду (или на свое счастье) меж колонн, подпиравших потолок в главной зале ратуши. А Эмма притащила бога всвятая святых – в кабинет бургомистра, от которого у нее неведомым образом оказался ключ. Этот очень важный инструмент человеческого бытия два раза громко щелкнул, отрезая кабинет от остального мира, и красотка повернулась к Францу. Она облизала пересохшие от возбуждения губы, явно намекая еще на одну порцию мальвазии. Гермесу не было жали напитка богов; граненый стакан в его руках никогда не показывал дна. Но сейчас у него было нечто лучшее. Сухие губы Эммы, в нетерпении молящие о чем-то, замкнули влажные от той же мальвазии уста бога. А сильные руки подхватили женщину и… они готовы были опустить ее на огромный кожаный диван, и сделали бы это, если бы швейцарская красавица была одета так же, как его подданные на тропическом островке. Здесь же…
   Здесь же даже бог не решился встрять в процесс разоблачения по-европейски. Ворох одежды, которую Эмма буквально срывала с себя, рос с угрожающей быстротой. Так, что Гермес успел вспомнить лишь очень короткий анекдот:

     Женщины очень хитры: чтобы не терять носки, они привязали их к трусикам и назвали эту конструкцию колготками…

Еще пара мгновений, и Гермес произвел бы переворот в женской моде. Увы – он не успел представить зримо неведомые колготки; Эмма как раз грациозно стянула последний бастион женской крепости – длинные, до колен, трусы, украшенные какими-то бантиками, рюшами, еще чем-то невообразимым, и бог забыл обо всем, кроме своей богини. Сейчас такой была красавица-швейцарка. Он охнул, и наконец-то опустил податливое женское тело на диван. А потом растворился в ней, и забыл обо всем. Даже отмахнулся рукой, как от надоедливого комара, когда двери в кабинет внезапно распахнулись, и широкий двустворчатый проем заполнили тела  лица с орущими что-то беззвучно ртами.
   Франц, наконец, выплыл из сладостного дурмана, и сосредоточил свой взгляд прежде всего на багровой физиономии полковника. Тот, казалось, был уязвлен сильнее супруга прекрасной швейцарки, сейчас беззвучно разевавшего рот рядом с красавцем- французом. Совершенно непроизвольно Гермес, ничуть не смутившийся целой толпы зрителей их совсем не целомудренного «спектакля», подмигнул ему: «Что, брат, проиграл?». И это прорвало плотину гнева полковника, заставило его шагнуть вперед и замахнуться рукой – открытой, готовой обрушиться на наглеца позорной оплеухой, а не настоящим мужским ударом. Сам Гермес в такое благородство перестал играть, когда и Франции, и Швейцарии еще не было в помине; только по необходимости он мог изобразить хорошие манеры, или куртуазность. Жизнь научила его отвечать ударом на удар; причем самому желательно этого удара избежать. Вот и сейчас он ловко перекатился с дивана на пол, уже в полуприседе уклонился от вальяжной затрещины и ударил – коротко и резко.
   Полковник подавился какой-то фразой, явно бранной; захрипел и отвесил гостю швейцарского бургомистра невольный поклон, подставляя красную от прихлынувшей крови шею. На нее и обрушился второй,  последний удар бога. Француз беспамятной куклой свалился прямо под ноги хозяина кабинета, до того прятавшегося за его широкой спиной. Бургомистр – человек низкий и необъятный в талии,  оказался на удивление храбрым человеком. Он не отпрыгнул назад, не бросился вон из собственной служебной вотчины, а перешагнул через хрипевшего на полу полковника и протянул вперед короткий толстый перст, явно собираясь продолжить обличительную речь француза.
   - Имеет право, - с невольным уважением подумал Франц, опуская готовую разить руку.
   Увы, бургомистр такого миролюбия бога не оценил; он вообще решил не одарять незваного гостя ничем, кроме презрительного игнорирования. Свой гнев он попытался выплеснуть на Эмму.
  - Опять! – возвысил он голос на супругу, потрясая теперь над головой обеими руками, словно пытаясь оценить, насколько выросли у него рога, - опять ты, блудница…
   - Хрясь! – Гермес отчетливо услышал, как что-то лопнуло в месте, куда выросшая рядом Эмма приложилось голой, но такой безжалостной ножкой.

     Муж назвал жену курицей. Она не стала огорчаться, просто снесла ему два яйца – с разбегу.

   А потом подхватила с полу какое-то одеяние, оказавшееся бальным платьем; на ходу ловко скользнула в него (фантастически быстро – не так, как раздевалась) и с гордо поднятой головой удалилась, заставив толпу в дверях шарахнуться в стороны. Эмма еще и подмигнуть успела, на мгновенье повернув прелестное личико к нему. Гермес понял, что божественной Эмме ничего не грозит; что это бургомистр совсем скоро будет ползать на коленях, умоляя о прощении, и что своим кивком она не только прощается с ним, но и предлагает принять меры к собственному спасению.
   Гермес задумчиво посмотрел на захлопнутую дверь.
   - Здесь мне прохода нет, - понял он,  даже если я переоденусь в мундир французского полковника.
   Он едва не засмеялся – представил себе, каквыходит из кабинета прямо так, голышом, единственно с вещмешком за плечами. Потом Франц метнулся к окну, за которым его взгляду предстала непроглядная темень, в которой едва можно было разглядеть стену – на вид совершенно гладкую.
   - В десяток человеческих ростов,  - оценил расстояние до земли Гермес, - вряд ли кто из местных ловкачей согласился спуститься по ней.
   У самого Франца Генуа другого выхода не было. Нет, был – сдаться на милость полковника, который уже начал подавать признаки жизни. Но на это хитромудрый Гермес пойти не мог; не потому, что не надеялся ускользнуть из рук французских вояк. Просто он не мог заставить себя посмотреть в глаза Эммы – в тот момент, когда его с позором будут вести конвоиры. Но главным было другое – в своих странствиях он немало лет провел в горах, в местах, где сама жизнь заставила его буквально породниться с кручами; научиться лихо скользить по отвесным скалам, совершенно не боясь сорваться. Для него эта «вершина» была легкой прогулкой – гораздо проще той задачи, что пришлось решить, споро одеваясь перед побегом. Дело в том, что эту сложную одежку швейцарского дворянина он приобрел только сегодняшним утром, и сейчас, растерянно перебирая в руках детали гардеробов – своего и Эммы – порой не решался примерить их на себя.

     Жена жалуется подруге:
     - Нашла под диваном чужие стринги и лифчик. Теперь мучаюсь, чьи же они?
     Подруга в ответ:
     - Главное, чтоб не мужа!
Наконец, покровитель путников был готов покинуть гостеприимную ратушу. Это было его обычным состоянием, и он запрыгнул на широкий подоконник, предварительно сыграв с полковником еще одну, как он надеялся, последнюю шутку. Все, что скорая на сборы Эмма оставила на полу, теперь было аккуратно нацеплено поверх полковничьего мундира. Гермес еще и пробормотал вполголоса:
   - Вот это тебе бюстгальтер, а это… стринги.
   Неведомым словом он обозвал роскошные панталоны швейцарской богини, водруженные на голову француза. Франц прихлопнул по этому неотразимому головному убору кулаком, снова отправляя полковника, зашевелившегося и открывшего мутные глаза, в беспамятство.
   Спуск вниз оказался стремительным и удачным. Удачным – еще и в том смысле, что Гермес едва не оказался в седле коня, ждущего кого-то в компании еще нескольких четвероногих помощников человека. Скорее всего это были лошади французов, потому что к седлам был приторочены какие-то тюки, явно походные. Гермес теперь был опытным наездником; о том, как он путешествовал по Амазонии в кампании шестерки знойный всадниц, сам вспоминал со смехом и неизбывной теплотой. Теперь зе его совсем ненадолго задержал единственный вопрос – удирать ли на одной лошади, ил прихватить с собой всех, за компанию. Это не было жадностью; несмотря на легендарное имя – Вечный Жид – и прежнюю ипостась бога, покровителя воров, Гермес давно изжил в душе стяжательство. Он легко наживал баснословные сокровища; еще легче расставался с ними, считая истинным богатством лишь волшебный стакан и Книгу. Так что уже за городом, разобрав поклажу шести прихваченных за длинные поводья лошадей, и прихватив лишь самое необходимое, он оставил себе самого сильного, на взгляд опытного лошадника, коня, и помчал его в горы.
   Через два дня скакуна, которого он с ехидной усмешкой назвал Зевсом, пришлось оставить – дальше, на непролазные кручи, несчастное животное просто не могло идти. Здесь Франц Генуа надеялся оторваться от преследователей. Увы – ярости у полковника было явно больше, чем благоразумия. Острые глаза бога подсказали, что важный чин французской армии лично возглавил преследование. Беглец пока держал дистанцию; больше того – мог ее увеличить, но пока не спешил; фора в половину суток его вполне устраивала. Он даже иногда специально останавливался на стремящихся к небу пиках, чтобы французы могли хорошо разглядеть его. Зачем он дразнил противника? Почему вообще посчитал французом противником, даже врагом? И что гнало его вперед, в горы, хотя он вполне мог закружить преследователей, выйти им в спину и спокойно удрать, раствориться в той части Европы, где всегда тепло, и где тоже можно было надеяться на удачу – на встречу с олимпийским богом.

Лето. Пляж. Лучи солнца падают на грудь, грудь на живот, живот на колени…

   - А лучше с богиней, - улыбнулся Гермес потрескавшимися на морозе губами, - пусть даже с отвисшей на живот грудью.
   Здесь, на постоянном ветру, не помогали ни гусиный жир, обнаруженный им в переметных сумах запасливых французов, ни даже амброзия из бокала, к которому он прикладывался все чаще и чаще. Амброзия, впрочем, грела неплохо. Ей в этом помогала зимняя одежда французских офицеров. Один комплект удачно скрывал собственный наряд Франца Бенуа. На втором он сейчас сидел, оценивая в сгущающейся тьме расстояние до костра, который развели преследователи, и приглядываясь к тонкой струйке дыма, который нехотя понимался над длинным бревенчатым зданием, и истаивал в чистом горном воздухе. Бросаться к теплу сразу, без разведки, Гермес не спешил; как бы не стремилось к этому уставшее тело.
   Кто сейчас расслаблялся, а может, настороженно ждал врага в теплой избе? Французы? Русские? Или другие, пока неведомые участники конфликта народов? Франц уже привык считать французов противником, но сейчас был бы рад, если бы в здании оказался именно французский гарнизон. Тогда ему не пришлось бы разоблачаться прямо здесь, под  жуткими порывами морозного ветра; он предстал бы перед мнимыми соратниками офицером достаточно высокого ранга. О том, как объяснять наличие штатского платья под военным, он уже придумал
   Наконец, дверь громко скрипнула. Вместе с человеком, шагнувшим на улицу, вырвался неяркие лучи какого-то источника света. Они осветили фигуру солдата французской армии, который с ворчанием скрылся в соседнем здании. Когда он с охапкой дров в руках вернулся, Франц уже держал перед ним открытую дверь. Совсем недалеко топтался часовой, закутанный в шубу выше головы; скользнувшего бесшумной тенью бога он даже не заметил. А внутри здания, имевшего одну общую, в которой сейчас собрались, наверное, все бойцы гарнизона, и несколько каморок поменьше, было тепло, как в бане. Гермес за века скитаний ни разу не попал в Россию, на родину Сизоворонкина. Но про русскую баню был наслышан; тонее, начитан – в Книге этой занимтельной теме был повященцелы раздел. Про пар, про голых девок с вениками в руках, про божественные запахи…
   Запах в это казарме бивал с ног. Гермес едва не вывалиля обратно на улицу, струдом вспомнив подходящий анекдот:

     Судя по запаху в подземных переходах, люди очень боятся там ходить.
   В этом жилище тоже обитал запах страха. Он перебивал смрад десятков немытых мужских тел, сохнувших овчин, и еще чего-то кислого.
   - Вина! – догадался Гермес, - да они же все пьяны – от этого самого ужаса. Чего же они боятся? Русских?
   Последнюю фразу Франц Генуа произнес вполголоса, и она была услышана. Бравый, хорошо подвыпивший капитан уставился на него мутным взглядом, и качнулся, готовый упасть на грудь бога. Гермес успел выставить вперед руку; так первая беседа, а точнее допрос, и начался.
   - Ага, - вскричал капитан, - наконец-то. Переводчик?
   Франц на всякий случай кивнул.
   - А где остальные? Привезли?
   В его глазах плескалась такая выстраданная надежда, что Гермес не отважился разрушить ее, кивнул еще раз. Но уточнил:
   - Я раньше других; остальные будут к утру… с грузом.
   Надежда во взгляде ставшего тут же несчастным офицера готова была умереть, но Франц, правильно угадавший причину вселенской грусти офицера, похлопал себя свободой рукой по груди и подмигнул:
   - А у меня есть с собой!
   Мгновенно оживившийся капитан, назвавшийся Людвигом, потащил Гермеса в одну из каморок, где и уставился на него  вожделением. Оказавшийся на столе вещмешок француз был готов вырвать из рук бога; а на стакан, пока еще пустой, посмотрел  недоумением, даже обидой. Но Гермес уже подвинул к себе бокал толстого стекла, «грустивший» до того в одиночестве на столе. На дне застыла какая-то масса густого красного оттенка; скорее всего вино.
   - Да хоть кровь Предвечного монстра, - усмехнулся Гермес, - все равно мне из него не пить.
   Капитан не успел наполниться изумлением при виде того, как из пустого, казалось, каменного стакана в его собственный бокал хлынула тугая струя темной жидкости. Трясущиеся руки подхватили стеклянный сосуд без команды головного мозга Сомнение зародившееся было в душе Людвига, и проснувшаяся подозрительность вояки, командующего передовым постом французов смыло амброзией безвозвратно. Вообще-то напиток богов действовал на людей возбуждающе; смешавшись в организме капитана с остатками алкоголя, он ударил его по голове, словно кирпичом. Эта аналогия сама всплыла в памяти Гермеса, когда Людвиг заплетающимся от первого бокала языком спросил (в то время как, «ушибленная» голова довольно кивала, по мере того, как его бокал опять стремительно наполнялся):
   - Ты точно перевозчик? Сдается мне, что ты скорее Бахус, главный виночерпий небес.
   - Тогда уж Дионис – усмехнулся Гермес, тоже отпивая из стакана, чувствуя, как вместе с амброзией по телу разливается блаженное теплое чувство, напомнившее ему о веселом подельнике олимпийских забав.
Вслух же он подтвердил свое нынешнее предназначение даже разразился целой фразой на русском языке; его он прекрасно, практиковался ежедневно – ведь Книга была написана именно на языке Пушкина (который, кстати, еще не родился:

     Даже если вы знаете пятнадцать иностранных языков, русский вам все равно необходим. Мало ли что: упадете, или кирпич на ногу уроните…

   Рассказывать трогательную историю, как он оказался в варваркой Московии, где несколько лет учил французскому языку и другим зачаткам цивилизации необузданных детишек казаков, не пришлось. Людвига после третьего бокала самого пробило на красноречие. В первую очередь Гермес умело выведал, почему здесь все, кажется, даже стены, буквально застыли от ужаса.
   - Не удивительно, - француз даже чуть протрезвел, махнув куда-то в сторону, - мы охраняем Чертов мост. Его так называют (пояснил он, снова расплываясь в пьяной улыбке), хотя он на самом деле отмечен самим дьяволом. Он единственный связывает два берега ущелья, на дне которого течет Рейс. Ты таких обрывистых круч не видел, дружище…
   Гермес незаметно для него усмехнулся. Впрочем, скрывать эту усмешку не было никакой необходимости. Глаза француза не отрывались от бокала, который наполнялся уже в четвертый раз. Несколько затяжных глотков, и стеклянная емкость опять стала пустой, а капитан продолжил:
   - На случай прорыва русских я должен взорвать Чертов мост к чертовой бабушке, - офицер мелко захихикал, - а поскольку в этих чертовых снегах порох отсыреет за считанные часы, его запасы хранятся здесь, во второй половине форта.
   Гермес зябко повел плечами. За тысячи лет бродяжничества он бессчетно подвергался смертельной опасности; не раз избегал гибели чудом. И, хотя теорию реинкарнации подтвердили ему и Мойры, и Деметра с Аполлоном, возноситься к небу кусочками плоти вперемежку с деревянными щепками от форта он совсем не стремился. Хотя видение взлетающего кверху моря огня и обломков почему-то ему понравилось. Когда-то очень давно он уже поджег один храм в древнем Эфесе; тогда его звали Геростратом. С его стороны это было баловством; для бога одним храмом больше, одним меньше… тем более, что посвящено святилище было не ему, а Артемиде…
   Капитан свалился на восьмом бокале. А вечный бог (маскирующийся обычно под еврея) снова запахнул на себе тяжелый полушубок. Вид незнакомого офицера, вышедшего из комнаты командира форта с весьма целеустремленным выражением лица, никого не насторожил. Больше того – попавшиеся ему солдаты, сейчас совершенно распоясавшиеся (в смысле, оставившие где-то верхнюю одежду с ремнями и подсумками) даже изобразили что-то вроде стойки «Смирно», и Франц милостиво кивнул им.
   На улице тем временем немного потеплело. Или это Гермеса грела амброзия и предстоящая «шутка»? Он повернул в сторону, противоположную той, где по-прежнему топтался часовой. Здесь была хорошо утоптанная дорожка, которая привела в тупичок. Здесь снег был интенсивно-желтого цвета.
   - Цивилизация, однако, – усмехнулся Франц, поворачивая в другую сторону – к задней глухой стене бревенчатого барака.
   Именно в этом направлении махнул рукой капитан, раскрывая перед богом военную тайну. Проблем в исполнении коварного замысла Гермес не видел Если даже каменные стены эфесского храма, политые огненной амброзией, горели, и не желал гаснуть под потоками льющейся на них воды, то эти сухие бревна…
   - Главное, чтобы никто не помешал, - оглянулся на желтый натоптанный пятачок Франц.
   Никто не помешал. Гермес не пожалел амброзии. Скоро вся стена была темной – от влаги, на удивление быстро впитавшейся в сухое дерево. В тишине гор нарушаемой лишь едва доносившимся поскрипыванием снега под ногами часового, неожиданно громко треснуло кресало. Стена занялась огнем практически сразу; поначалу осветилось синим цветом лишь небольшое пространство – это горела амброзия. Поджигатель не стал дожидаться, когда огонь наберет силу; станет желтым, а потом обретет красноватый оттенок горящей весело и беспощадно древесины. В нем (не в первый раз, кстати) проснулось человеколюбие. Гермес совсем не желал гибели французских солдат. И офицеров тоже. А капитан – в этом он не сомневался – вряд ли был в состоянии оторвать голову от жесткой подушки в  ближайшие…
   - Нет, - подумал Франц уже на бегу, поворачивая за угол, и едва не сбивая с ног солдата, пританцовывающего на относительно чистом участке снега, - тут счет идет не на часы, а на минуты.
   Солдат ринулся следом за ним, придерживая приспущенные панталоны руками. Он даже догнал быстроногого бога, и ворвался в казарму вслед за Гермесом. И первым заорал: «Пожар!», - заставив все помещение на несколько мгновений замереть от одного, такого страшного слова. А Франц нырнул в каморку капитана, и только тогда ему в спину ударил мощный слитный крик десятков глоток: «Горим! Спасайся!». Он заполнился гордостью – ведь спасался не только сам, но и тащил на улицу бормотавшего что-то, и даже упиравшегося всеми конечностями французского офицера.

     - Я ужасно себя вчера вела?
     - Это я тебя вчера вел…

   Гермес довел капитана до безопасного места (на его взгляд безопасного, хотя давно уже понял – все в этой жизни относительно), безжалостно уронил его на снег, определив его дальнейшую судьбу в собственные трясущиеся руки, и повернулся  к зданию. Точнее собрался повернуться. Именно в этот момент грохнуло в первый раз.
   - Как-то несерьезно, успел подумать он, и… полетел вперед, в обнимку с полураздетым капитаном, от мощной взрывной волны, которую погнал во все стороны второй удар.
   Гермес не слабо приложился спиной к насту; пробил его и замер, придавленный тяжелой тушей капитана, которые так и не выпустил бога из рук в этом нежданном полете. Гермес почему-то вспомнил Аполлона-Леонардо, его предложение полетать на парашюте. А потом и Лизу-Деметру; богиня вот так же крепко и жарко прижималась к нему в их последнюю ночь во Флоренции.
   Тело капитана затряслось; из его уст в лицо Франца исторглись стоны вперемежку с густым перегаром – это по его спине барабанили осколки того, что недавно было теплым, хоть и совсем неуютным домом. Наконец, тяжелое тело замерло, и Гермес, шустро двигая конечностями, выполз из-под офицера, вполголоса ругаясь из-за забившегося за воротник снега. Впрочем, ругаться он тут же перестал; даже погладил ласково этот самый воротник, а потом и полушубок, что прилагался к нему. Остатки дома жарко горели сразу в нескольких местах, и ему было прекрасно видно – большинство французов выбежали на снег не одетыми; кто-то даже босыми. Человеколюбие, кстати, уже покинуло бога. Теперь впору было подумать о боголюбии; о себе, любимом. Потому что в головы замерзающих, страдающих от похмелья и пережитого только что ужаса совсем скоро придут вопросы. Среди них главный: «А с какой стати загорелась стена? И не приложил ли к этому свои преступные руки… хотя бы вот этот незнакомец? И есть ли у него какие-нибудь документы?».

     Чему нас учит сказка о Русалочке? Она учит нас тому, что когда влюбляешься, нужно срочно делать ноги!

   Гермес вспомнил жаркие объятия капитана, решил, что этап «влюбленности» в их отношениях на этом закончился, и стал бочком пробираться в сторону Чертова моста. А потом припустил к нему, что было сил, когда позади кто-то из французов гикнул, в спину ударил тугой снежок (никакого оружия солдаты в панике с собой не прихватили), и послышался грозный топот сапог… но не сзади, а спереди, от моста. Франц резко остановился, чтобы не напороться на штыки, которыми грозно ощетинилась шеренга других солдат, как раз ступивших на скрипучий снег. Он на всякий случай расстегнул полушубок, представляя на общее обозрение свой гражданский наряд, а потом пережил пару морозных мгновений, когда остановившийся перед ним гренадер замер, словно решая – не насадить ли этого французика на штык, словно бабочку. Гермес с облегчением выдохнул, когда русский солдат (конечно русский, кто же еще!) сдал чуть вправо, и уже за его спиной заполнил брешь в слитной шеренге.
   Впрочем, Франц тут же повернулся, чтобы увидеть, как полураздетых французов сбивают в послушное тесное стадо, и как мимо него течет целая река изможденных, но вполне себе веселых русских. Это настроение выразил человек, русский офицер, остановившийся за спиной бога.
   - Знатно бабахнуло, - воскликнул он, осматривая Гермеса с ног до теплой шапки на затылке, - кто это так?
   - Я! – с понятной гордостью ответил Франц – на русском, естественно, языке.
   Офицер неопределенно  хмыкнул; особой доверчивостью он, по-видимому, не отличался. И Гермес его понимал – он и сам  бы с подозрением отнесся к незнакомцу, так горячо подмазывающемуся к побеждающей стороне. Анекдот, что выплеснулся в лицо русского, вспомнился сам собой:

     Чтобы соврать, фантазия не нужна. Фантазия нужна, чтобы тебе поверили!
   - Во брешет, - остановился за спиной офицера седоусый солдат; явно ветеран не одной войны, - прям как Ляксандра Василич.
   - Сам не бреши, - сурово осадил его еще один кряжистый усач, - наш  генерал-фельдмаршал всегда по делу говорит, а этот гусь гогочет незнамо что…
   - Вот вы, капрал, и отведите этого гуся к господину генерал-фельдмаршалу, - резко повернулся к парочке ветеранов, - заодно доложите, что мост у неприятеля отбит; потерь нет.
   - Это мы с удовольствием, - вытянулись солдаты, - Ляксандра Василича порадовать - мы мигом.
   - Мигом  не надо, - осадил энтузиастов командир, - этого покормить, определить на ночлег. Пред очи господина главнокомандующего представить, только когда Александр Васильевич проснется.
   Он поднял голову к небу, где нереально огромные звезды уже очистились от копоти догорающих обломков, и определил:
   - Часа через три.
   Гермес восхитился убежденности в голосе сурового воина; сам он мог не спать сутками; но и поваляться в постели себе позволял - когда было настроение. Фельдмаршала, который встает раньше петухов, представить себе он мог с трудом.
   - Какие тут петухи? – огляделся он вокруг, чтобы запечатлеть греющую сердце картину очередного варварского триумфа, - тут даже вороны не летают.
   Его действительно покормили – скудно, но питательно; определили место в большой общей палатке, где он и проворочался даже меньше трех часов. Что-то назревало; какое-то событие, словно лавина, готово было засыпать его мириадами чувственных пластов. А ему был нужен лишь один – встреча с родичами.
   Гермес вскочил даже раньше, чем откинулся полог палатки. Он вскочил, готовый к чуду. И едва не поперхнулся смехом, когда увидел это «чудо»: в окружении солдат-богатырей делал утреннюю гимнастику старичок, обнаженный по… Франц даже не сразу подобрал название тем белым просторным панталонам, что были надеты на седом ветеране. На трусы Эммы они не походили; на неведомые стринги, скорее всего, тоже нет. Он зябко повел плечами, которые были скрыты приятной тяжестью полушубка, и совершенно неожиданно для окружающих, а главное, для себя самого, разразился анекдотом:

     - Семен Маркович, вы женаты?
     - Разведен.
     - И сильно развели?
     - Трусы таки оставили…

   - Какой Семен Маркович?! – угрожающе зашевелил усами ближайший здоровяк в форме, - это же Александр Васильевич… граф Суворов-Рымникский. Генерал-фельдмаршал Священной Римской империи и главнокомандующий русской армии.
   - Ух, ты! – восхитился про себя Гермес, на всякий случай придав лицу выражение почтительности и даже почитания, - сам Суворов! Какой-то… совсем не великий.
   Гвардейцы, образовавшие круг этой спортивной площадки, заворчали теперь все, но тут же замолчали, когда под босыми ногами генерал-фельдмаршала раздался первый скрип примятого снега. Суворов подошел вплотную к Гермесу; странное дело, последнему показалось, что это именно его сейчас разглядывает русский военачальник свысока, словно неведомую букашку. Такого чувства бог торговли и покровитель воров не испытывал, даже когда Зевс-громовержец отчитывал его за очередную проделку. Наконец, Суворов еще раз скрипнул снегом, переступив ногами, усмехнулся, и ответил Гермесу – к восторгу последнего, тоже анекдотом:

     - Почему мужчины ходят дома в одних трусах?
     - Потому что в двух трусах жарко.

   Гермес едва не задохнулся морозным воздухом от радости, и не бросился на шею пока неведомому родичу. Но тот уже шел к своей палатке, махнув рукой Францу: «Следуй за мной!». Гренадеры вокруг, очевидно, что-то разглядели в этом жесте, потому что теперь он шел, купаясь в  дружелюбии и приязни. А впереди снег едва не таял от волн любви, которыми суровые воины захлестывали русского военачальника. Впервые за долгие годы бог искренне позавидовал своему собрату, ставшему обычным человеком.
   - Нет, не обычным, - воскликнул он, опять про себя, ныряя в откинутый полог палатке, - в науке воевать и побеждать, в величайшем искусстве увлекать за собой людей он уже встал на один уровень с богами, а некоторых, быть может, и превзошел.
   - Ну, рассказывай, - повернулся к нему фельдмаршал, уже натянувший на себя мундир, - кто ты, и откуда. Я –Арес.
   - Кто же еще, как не бог войны?! – воскликнул Гермес, наконец, заключая бога-родича в объятия, - а я Гермес. Сейчас просто Франц Бенуа… хранитель традиций Олимпа и вот этого.
   Он выложил на стол поочередно каменный стакан и Книгу. Суворов взял в руки прежде всего последнюю. Его руки  перелистывали страницу за страницей – так бережно, что пламя свечей, заливавших палатку светом, даже не шелохнулось. Наконец, он со вздохом отложил Книгу – в тот момент, когда от порога донеслось осторожное покашливание, и вошедший денщик (тоже седоусый и бравый, хоть и припадавший заметно на левую ногу) поставил на столик рядом с волшебным сосудом два котелка, исходящие паром. Он вышел, сопровождаемый благодарным кивком главнокомандующего; следующий кивок пригласил гостя к «пиршественному» столу. Гермес тоже кивнул, сел на какое-то подобие стула, лишенного спинки, и зачерпнул ложкой из котелка. И тут же едва не вскочил в изумлении – генерал-фельдмаршала и его гостя кормили точно такой же кашей, как и самого Франца Генуа вчерашним вечером. Вот этого Гермес точно не мог понять!

     - Как тебя понимать?
     - Понимать меня не обязательно. Обязательно любить и кормить вовремя.

   Каша оказалась вкусной. Изумленный по-прежнему Гермес не заметил, как съел целый котелок. Рядом стукнул ложкой  по дну своей посудины фельдмаршал. Франц негромко рассмеялся и протянул  Суворову каменный стакан. Он предполагал, что великий полководец не страдал алкогольными излишествами; но  мальвазия не была вином, хотя и горела лучше самого крепкого хлебного вина. Она была самым крепким напитком из всех существующих во вселенной, если пожелать; она же была лекарством, способным поднять на ноги смертельно больного человека… или бога. В общем, она была квинтэссенцией жизни; чистой энергией, которая позволяла людям жить, шевелиться, любить и свершать подвиги. Суворов довольно улыбнулся, отпил еще раз, а потом решительно отставил стакан в сторону.
   - Все потом, - заявил он, - хочу наговориться, повспоминать. У нас есть полчаса времени.
   - А потом? – невольно вырвалось у Гермеса.
   - А потом у меня по расписанию война.
   Позже, когда генерал-фельдмаршал ушел по своим бесконечным делам, оставив бога торговли в своей палатке, разлегшийся на жесткой кровати командующего Гермес  улыбкой вспоминал каждое слово Суворова; его губы шептали такие родные имена – Афродита, Гефест, Посейдон, Гестия… В своих бесчисленных жизнях великий полководец неизменно оказывался на острие войн; не всегда главнокомандующим, но удачливым, любимым простыми солдатами. А перечисленные им боги встретились ему, и не раз. Так что Гермес в который раз пожалел о своем решении не умирать; встретить какое-то знаковое решение в собственном теле.
   - Ага, - пробормотал он, засыпая, - насквозь пропитанном мальвазией…
   Во сне ему снились чудесные картинки дворца в русской столице; сама царица, она же Афродита; ее бесчисленные фавориты, среди которых совсем не в первых рядах стоял умелец Гефест. Увы, великая Екатерина и ее тысячелетний супруг уже несколько лет, как упокоились. Точнее, ждали встречи друг с другом в иных ипостасях. Так что спешить в Петербург, или куда еще, Гермесу спешить не было нужды. Он так и остался в русском войске, не мешая Суворову; скорее помогая – мальвазией и собственным присутствием. Он прошел с ним всю кампанию; разделил горечь предательства и непонимания собственным императором. А главное – радость от бесчисленных побед; крупных и совсем малых. Уже покинув войска, не решившись последовать за опальным героем в холодную Россию, он оглянулся мысленно назад, и поразился – ни одной, даже самой мелкой проигранной битвы; огромная разность в потерях русской и вражеской армиях, неизменно в пользу суворовской.
   Арес с Гермесом простились, пообещав друг другу непременно встретиться. И свое слово они сдержали. Через много лет Гермес, в очередной ра сменивший имя, все таки попал в Россию, в Сант-Петербург. По улицам города не бродили – к его некоторому удивлению – медведи, и не скакали, истошно крича и разгоняя прохожих нагайками, казаки. Он вполне уверенно мог объясниться с местными жителями. Но для того, чтобы исполнилась его давнее обещание, было достаточно знать на русском языке всего одно слово, точнее фамилию: «Суворов». Его привели в храм, и оставили одного перед простой каменной плитой. Гермес рухнул на колени, не ощущая боли, и прочел короткую надпись, в которой не было ни одного лишнего слова: «Здесь лежит Суворов»…