За пять минут до пробуждения 4 часть

           Я бежал и бежал по бесконечному степному простору, взмыливая холку, и широко раздувая ноздри, как вдруг топот копыт перешел в другое более гулкое состояние.
        - Носятся, будто кони! – послышался грубый женский голос. – А в школе экзамены идут!
        Это была вахтерша баба Зоя. В полном недоумении я резко остановился, оглядываясь по сторонам. Да, действительно это моя школа и в ней тихо, как на кладбище.
       - Экзамены идут, - уже шепотом произнесла вахтерша. – Ты почему опаздываешь?
       - Так я же конь и за мною волки гнались! Штук десять!
       - Шутник, однако. Иди, у вас сегодня сочинение, вот там и набрешешь чего-нибудь. А впрочем, у меня тоже есть неплохая история. – Баба Зоя наклонилась к моему уху. – Напиши про моего годовалого кабана, он, сука, ты не поверишь, по ночам сосал корову. Я, как всегда, с подойником к буренке, а молока ни-ни… в другой раз – тоже самое…  Приспособился кабан-то… я пригляделась, а он перегородку прогрыз в углу и аккуратненько так… даже вымя не поранил. Я забила дыру а он опять… забила основательно и колючей проволокой обмотала а он к козе потом пробрался, пососать чтобы… та отказала – загрыз её сердешную… Когда кабана кололи, он орал: «дайте мне перед смертью ещё хоть раз парного молока испить»!
         - Дали?
         - Хрен ему в сумку!
         - Получается, если бы он не сосал корову, то прожил до ста?
        - Ну не до ста, а с месячишко ещё б мог. Сало б толще было. Такая вот история… козу жаль шибко, беленькая она была и на сносях… я так её любила! Ты не знаешь где такую же беленькую прикупить? У нас в деревне все черные.
         - Берите черную, перекрасите.
         - И то, правда. Ну, давай, милок, дуй на экзамен.
        Я ещё раз внимательно оглядел себя: нет, не конь, а вполне приличный паренёк с красным галстуком.
        Пройдя по длинному и полутёмному коридору, я постучался в двери седьмого «А» класса.
       - Войдите, – послышалось из-за двери.
       Вошел. В классе были одни учащиеся с серьезными, напуганными лицами. Они, склонившись над ослепительно белыми листами бумаги, что-то писали. А вокруг были камеры, камеры…
        - Сними галстук, придурок! – горячо зашептал кто-то из первых рядов. – Сейчас не носят такое, сейчас это – опиум. И мобилу свою брось вон в ту корзину.
        Я был ошарашен этой новостью: как же так – галстук, красный галстук!..
        - Павел Морозов отца предал, ты разве не знал? – продолжал тот же голос, - А Павел Корчагин, тот ваще… себя не любил… лоханулся… он раньше думал о Родине, потом о себе…
        - А это кто? – спросил я, показывая пальцем на старуху с крючковатым носом, сидящую в темном углу.
        - Ну, ты, ваще отстой… да это ж баба ЕГЭ. С ней сам Геннадий Андреевич борется, да никак на лопатки не положит, живучая, сука, и постоянно селедкой воняет!
        - А Геннадий Андреевич, это кто?
        - Ты что, с луны свалился? Он наше всё!..
        - Понятно. А тема какая?
        - Тема: «Кому живётся весело, вольготно, понимаешь…».
        - В смысле – на Руси?
        - Да где хошь, хоть на зоне.
        - А свободная тема есть?
        - Есть.
        Я уселся на заднюю пустую парту и макнул перо в чернильницу. В голове было пусто, словно там трое суток дул сильный ветер, и всё, что имело претензии на мысли, улетучилось. Я тупо оглядел весь класс, но никого из одноклассников не мог вспомнить. Все почему-то выглядели старше – натуральные старики и старухи. Вон тот, сидящий сбоку от меня импозантный и с проплешиной на голове, чем-то напоминал Витька Скоробогатова, и если бы не лысина, то сходство было бы стопроцентным. Я тронул его за плечо.
        - Извиняюсь, вы не тот самый Витёк, который…
        - Да, тот самый, только не Витёк, а Виктор Иванович, и впредь попрошу обращаться по имени отчеству, - блеснул он золотыми коронками.                «Да, как нас время меняет», - вздохнул я, уже приглядываясь к толстой даме в розовых очках. Она тоже имела сходство с той дурнушкой Наденькой, которая… если, конечно, ей сбросить лет тридцать пять.
         «Наденька» повернулась ко мне, как будто угадав мои мысли, улыбнулась натянуто и гнусаво прошепелявила пустым ртом:
          - Да-да, она шамая, ты не ошибшя. А ш ним лучше не разговаривай, - кивнула она в сторону Виктора Ивановича, - гордыня его обуяла. Начальником, понимаешь, вшю жизнь был, партейным к тому ж. Мы то попроще… а помнишь, ты у меня вшегда по математике шписывал?
           - А я тебе сочинение помогал писать! – воскликнул я радостно. – Боже мой! Мы так давно не собирались вместе! Только вот странная какая-то встреча…
           - Да ты не обращай внимания, пиши и вшё, потом мне поможешь.
           - А тебе разве не о чем писать? Ведь жизнь была такая длинная! Неужели ничего интересного не было, такого э-э-э… значительного?
          - Было вшякое, но в ошновном только гнусь… пьянка, драки, развод… нищета.
          - А дети, внуки?
       - Да – это единственное, что шкрашивает, да только и у них ничего не клеится… а ты пиши, пиши, наври ш три короба, ты это умеешь.  А этому козлу, Виктору Ивановичу, и врать-то не надо –  у него шик, блеск, тру-ля-ля! Вот ведь как нешправедливо получается, один горбатится вшю жизнь, другой на его шее просидел… Ты, как думаешь, будет когда-нибудь на белом швете шправедливошть?
       - На этом свете, нет.
       - А на другом швете я уже и не хочу. Уштала я.
       - Слушай, Наденька, а вон та парта пустая – там, по-моему, Толик этот самый сидел, как его…
       - У-у, Толик давно уже помер. Армию едва отслужил и в ящик. Рак у него обнаружилшя. В таком вот молодом возрасте и рак…
       - Печальная история. А вон за ним сидел…
       - Так он и шидит. Ты приглядись внимательнее – Коля Шинкарёв, только он болен шильно. Не шегодня, завтра… потому почти и не виден.
        Я пригляделся. Действительно Коля Шинкарёв вместо эфира, начал приобретать мало-помалу человеческие формы, но все равно очертания его фигуры и лица были размытыми мало узнаваемыми. Он тоже что-то писал.
        -По-моему, он по гороскопу «Овен», - шепнул я Наденьке, а сегодня Глоба, тоже, кстати, Павел, пророчил овнам успех в личных делах. Так что, судя по этому самому гороскопу…
         - Коля Шинкарёв, - продолжила Наденька, ушпеет допишать швою ишторию жизни. Я Глобе верю.
          - А вон за той партой?..
          - Да ты что, не узнаешь? Коловратов Михаил и Наштя Шапегина – шохранились как, надо же! вше думали, что они поженятся, а он, проходимец, обрюхател её и в бега.
           - А что ж они вместе сидят?
           - Поймали и пошадили  - экзамен ведь.
           - Наденька, а вон те парты и те… пустые.
           - Нет их уже. Там вше покойники. Время швоё берёт…
           Я хотел расспросить её в подробностях о наших ушедших одноклассниках, но тут послышалась гулкая автоматная очередь и лай собак. Со стен посыпалась штукатурка.
            - Пригнись! – крикнула мне Наденька. – Привыкай, очередной шухер! Мы много разговариваем! Щас ш этим ЕГЭ очень штрого! Делай умный вид и пиши, а то размажут по стенке!
           Пули свистели поверх немногочисленных голов учащихся, но вскоре всё стихло и автоматчики удалились. Старуха ЕГЭ сидела так же смирно, только едкая улыбочка всё не сходила с толстых губ.
          - Смерть ЕГЭ! – вдруг выкрикнули за окном. – Да здравствует демократический централизм!
          - Это коммунисты, - шепнула Наденька. – Покричат и разойдутша. – Толку с них никакого, шиштемная оппозиция, понимаешь.
         - Неужели у нас есть ещё коммунисты?
         - Иногда попадаются.
         Я склонился над чистым листом и минут пять просидел в глубоком раздумье. Тема: «Кому живётся весело, вольготно…» актуальная тема для всей истории России, но она была настолько очевидной и противной по содержанию, что лишний раз об этом даже думать не хотелось. Свободная тема была привлекательнее, но про рыбалку и красоты родного края писал ещё в раннем детстве, и я начал несколько отвлеченно, нацарапав металлическим пером «звездочка» первую строчку: «Телевизор формирует нашу действительность», и тут же понял - я не свободен в так называемой свободной теме. Вытянув, как гусь, шею, заглянул в творчество Виктора Ивановича. Тот тяжело сопя, изображал мужские и женские половые органы.
         - С жиру бесится, – кивнул я Наденьке. – Один разврат на уме.
         - Так гошподам-то и думать больше не о чем, - согласно кивнула она головой.
         - А я, дурак, хотел у него списать. Понимаешь, никогда не списывал, а тут…
        - Дейштвительно, дурак, чё ты можешь у богатого шпишать? У него можно только забрать что-нибудь из имущества.
        - Орать будет! Они всегда орут в таких случаях. Мол, всё, всё, что было нажито непосильным трудом: три заграничных кинокамеры, три замшевых куртки, три магнитофона, три отечественных портсигара!..
        - А у меня тоже ничего не идёт, - прослезилась Наденька. Ничего, кроме идеи.
        - Давай хоть идею, развивать будем. Какая идея?
        Она наклонилась к моему уху:
        - Надо уношить ноги!
        - Похоже, ты права! Но как?
        - В подполье надо. Или в подпол.
        - Последнее надёжнее. Схорониться и лежать, лежать… кстати, мне уже предлагали подобное. Говорят, помогает, если бы только жрать не хотелось. В любом случае тут нечего делать – расстреляют, если не сдадим ЕГЭ. Но как мы выберемся?
        - Я знаю, где лаз. Он у меня под ногами.
        Половицы взвизгнули, лишаясь привычного места. Старуха с кривым носом поднялась в углу, разглядывая наши действия.
       - За мной, - крикнула отчаянно Наденька и нырнула, как в реку, под разверстую половицу.
        Я за ней. Доски скрежеща, сомкнулись над головой.
        - Здесь мы в отношительной безопашношти, - переведя дух, выпалила отчаянная одноклассница. – Мне вшю жизнь почему-то шнятся эти экзамены. Я всё шдаю, шдаю.. а шдать никак не могу. Даже на права шдать не могу. Што раз вождение шдаю и поштояно неправильно перекрёшток проезжаю. Надо, говорит, пропуштить вштречную для начала, а потом уже поворачивать, а я никак не врубаюшь. И взятку дать не могу, и так дать не могу. Ну, никак дать не могу-у-у!.. – зарыдала она.
        - А может оно и к лучшему, - прижал я её к себе. – Целее будешь. Тут главное протянуть бы от пенсии и до пенсии, а бензин сама знаешь… а на дорогах что творится!?.. Там как раз тебя и не хватает! Ты лучше скажи, куда мы сейчас путь держим? Мне, признаться, уже обрыдло в потёмках шляться. В детстве ещё ладно, там солнце никогда не заходило и трава, трава какая зеленая была!.. У меня такой краски не было, чтоб эту травку изобразить на полотне.
        - Ты художник?
        - Да, немного.
        - А-а, помню, помню! Ты ещё Ленина ришовал лучше вшех в клашше! Правда, он немного на казаха был похож.
         - А здесь нет ничего особенного: в Туркмении – он туркмен, в Киргизии – киргиз, в Украине – хохол. В общем, свой человек.
         - Да, были времена!.. Бывали и хуже, но не было подлей.
         - Ты о чем, Наденька? Надо историю воспринимать такой, какая она есть.
         - Да я это так… я, в общем. У меня вшегда аллергия на шмену влашти.
         - У меня тоже не лучшим образом. Закурить бы.
         - Не курю, извини. У меня только козинаки.
         - Давай хоть это, а то под ложечкой сосёт.
         - Подштавляй ладошку. Ну как, вкушно?
         - Чёт я не понял?! Это что за орешки, противные какие-то? Тьфу!
         - А это бараньи какашки! Ха-ха-ха! – засмеялась она идиотическим смехом.
          - Да ты что, с ума сошла, Наденька? Наденька ты где?
          - В Караганде!
          - Наденька, не шути, мы здесь одни, пропадёшь ведь! Наденька, падла, откликнись!
          Мой последний возглас поглотила мрачная пустота. Осторожно ощупывая пространство, я натыкался на непонятные холодные препятствия. Стены подвала были скользкие, мшистые.
         - Наденька, я ничего тебе не сделаю, не бойся. Прощу предательство, - возопил мой голос, сдавленный и глухой, как из гроба. – Наденька, если ты сейчас же не выйдешь, я разорву тебя в клочья!
        Моя угроза была смешной и глупой. В глубоком унынии, присевши на корточки и обхвативши голову руками, я застонал от безысходности. Вдруг впереди под потолком, с лязгом растворилось окно, и оттуда брызнул яркий солнечный свет, освещая пустое пространство сырого подвала.
        - А теперь, горбатый! – послышался громкий хриплый голос. – Я сказал, горр-батый!
        Мне показалось, что это я уже где-то слышал. Странно, что меня принимают за горбатого.
        - Здесь нет никакого горбатого! – выкрикнул я.
        - Какая разница! Мы из тебя его сделаем!
        - А Наденьку, отдашь на съедение?
        - Дырку тебе от бублика, а не Наденьку! – вновь прохрипели сверху. – Наденька давно ту-ту – вождение сдаёт. А тебя, свинья, ждёт долгое и интересное приключение! Так что выходи и руки кверху! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!
         - А можно хотя бы без оскорблений?
         - Да, запросто! Прошу пана до кобылы!
         - А может я здесь останусь сочинение писать?
         - Не напишешь. Иди в народ, он тебя научит отличать правду ото лжи, свет от тьмы.
          - Я с вами полностью согласен, Владимир Семенович! Я иду!
        И я пошел к этому светящемуся проёму, удивляясь таким метаморфозам, происходящим по непонятно чьей воле. Всё, что было и всё что ещё могло произойти, никоим образом не огорчало, потому как это была жизнь со всеми своими аспектами, вовлекающая меня в свои причудливые водовороты событий. Последняя хриплая фраза правдолюба и бунтаря была исключительной по своей простоте и ясности – народ, только народ является выразителем всех идей и чаяний человечества, только он является наследником и рачительным распорядителем всех природных богатств на этой светлой благодатной планете по имени Земля. К сожалению, большому сожалению – это не так…
        Так как хочет народ, основная его здравомыслящая часть, никогда не будет. Но высший вселенский разум, наделяющий народ долготерпением, делится иногда с ним своим могуществом духа и тогда… тогда все, кто восседал на шее безропотного труженика, заходятся в страшной истерике – им дискомфортно без привычного места… им без лазурных берегов и белых огромных яхт нет никакого житья… они ведь лучше, чем все остальные… и как же так?.. Это недопустимо, чтобы какой-то народ, какие-то кухаркины дети, какая-то серая безликая масса таким вот образом!.. В ярмо всех, в ярмо!
        Сбоку растворилась бесшумно дверь и меня кто-то, грубо схватив за ворот рубашки, втолкнул в полутемную комнату. Скорее всего, это и была тайная лазейка для моей спутницы, куда она незаметно проскользнула.
        - Проходите. Садитесь. – Услышал грубое.
        В тусклом свете загаженной мухами лампочки, я увидел свою Наденьку, развалившуюся в неприличной позе проститутки на широком кожаном диване. Рядом на столе стояло около десятка винных бутылок с фруктами в стеклянной вазе. Тот, кто меня втолкнул в это мерзкое помещение, был во френче, и с кобурой на поясе. Пенсне его зло поблёскивало.
       - Мне сказали, что На-на-на… - начал я заикаться.
       - На-Наденька наш человек, - перебил меня человек во френче. – И никакого экзамена по вождению она не сдаёт, она просто сексот на полставки. И для нас в данный момент интересует ваш взгляд на ситуацию в стране, которая всегда была, есть и будет… короче, что вы там про телевизор, который формирует действительность? Кто вам об этом сказал? Явки, фамилии? И ещё покажите на шее этот самый след от ярма.
        - Боже упаси! Я ведь только подумал так! А откуда вы знаете, что я так подумал?
        - Неважно. Главное наличие факта неприличной мысли, - человек во френче подошел к столу и взялся двумя пальцами за горлышко одной из бутылок. – Кстати, вино какой страны вы предпочитаете в это время суток?
        У меня во рту пересохло от страха и слова буквально застряли в гортани. Наконец я хрипло выронил:
        - Талас, Вермут, Агдам и как его… ну, которое наше.
        - У-у-у, как вас плющит! Вы что кроме этой гадости ничего не употребляете? Я хотел вам предложить глоточек «Шато Лафите», «Массандровский херес», даже Бургундское  1937 года.
         - Шеф, позвольте поправочку, - пискнула Наденька, не меняя позы. – Вино это не тридцать седьмого, а кажется тридцать четвертого года.
         - Ну, это, Наденька вам только кажется. Им, в принципе без разницы. Им сейчас хоть палёную водку от подпольных производителей, лишь бы не работать. Им бы только лодку раскачивать и раскачивать… Им, вон, сколько говна на прилавок выкинули, а нет, неймётся!.. Сбегай, Наденька, в магазин. Купи им «Талас» за рубль двадцать, или водки за два восемьдесят семь, иначе ничего из этого субъекта не вытянешь!
        - Я, я, я всё расскажу! – проблеяло моё естество. – А пить не буду, потому как уже три года в завязке.
        - Что ты расскажешь? – человек во френче приблизил своё рябое лицо к моему лицу.
        - Не знаю… то есть я всё знаю, но не знаю…
        - Вообще ничего?
        - Как бы так.
        - И даже про этого самого?
        - Какого самого?
        - Ну, этот, который…
        - Который?
        - Самый, самый!..
        - Которого только ногами вперёд?
        - Да, которого вы всегда на кухне обсуждаете.
        - Как бы да, но… мы же в хорошем ключе. Тема как бы сакральная…
        - Врёшь, все вы так, когда страшно. Наденька, а ну-ка погляди внимательно, есть ли у него след от ярма на шее.
        - Шеф, никакого следа нет. Они всё придумали. Они завсегда так – знаю я эту породу вечных недовольных. Им хучь ссы в глаза… А может он сегодня просто не успел поесть, от того и мысли такие черные?
         Я заметил, что Наденька даже перестала шепелявить, войдя в роль обвинительницы.
        Человек во френче вновь склонился надо мной.
       - А бабу не проведёшь. Баба сердцем чувствует. Говори, ты сегодня ел что-нибудь?
       - Кажется, ел.
       - Ну, вот, опять кажется! Никакой конкретики, понимаешь! Если ты не ел, то милости к столу, а если ты ел, то почему такое вольнодумство позволяешь по отношению к этому самому?
        - Сакральному что ли?
        - Именно. Так ел или не ел?
        - Ел.
        - А если ел, то должен вести себя должным образом. Любую скотину, накорми, понимаешь, она и довольна, а как там хлев устроен её не должно волновать! Вам всё понятно?
        - Не могу согласиться.
        - Наденька, они не могут согласиться!.. Кстати, ты принесла водку за два восемьдесят семь?
        - Шеф, эту водку выпили ещё в семьдесят втором, осталось только дерьмецо всякое.
         - Предложи ему этого дермеца вместо наркоза.
         Удар в лицо был сильный, неожиданный, но я устоял. Из левой ноздри тонкой, горячей струйкой полилась кровь.
         - Подпишите вот эту бумагу, и на этом наш разговор будет окончен.
         - Но там ведь ничего не написано?
         - Там будут ваши признания, не хватает только подписи. Так подпишите или нет?
         - Нет.
         - Сейчас мы у вас отобьем желание не только в булочную на такси ездить, но и почки, печень, селезенку и всё остальное!
         Второй удар был нанесён в солнечное сплетение, от чего я, задохнувшись, перегнулся пополам, как лист бумаги. И пока я судорожно пытался проглотить ртом очередную мизерную порцию воздуха, в лицо, снизу, прилетел мощный удар сапогом, от которого я потерял на некоторое время сознание.  Придя в себя, захлёбываясь собственной кровью, попытался встать, но вновь таким же ударом, был отброшен в дальний угол.
        - Браво! – захлопала в ладоши Наденька. – Они, кажется, уже немного поумнели. Шеф, на сегодня хватит, а то у меня на сайте «одноклассники» никого скоро не останется – все поуме-е-рли-и…
       Я почувствовал, что меня тянут за ворот рубашки, тянут к двери, значит, бить больше не будут – выкинут, как собаку и всё…
       Тяжелая дверь противно скрипнула, и моё тело оказалось в том же мрачном сыром подземелье, и над головой всё так же светился голубой проём, где торжествовала другая жизнь, напоённая солнцем.
       Вдруг дверь опять заскрипела и перед моим взором появилась всё та же Наденька, только совершенно голая. Она протягивала мне кленовый прутик.
       - Разве вы без шпаги пришли? – хохотнула она.
       - Идиотизм… - прошептали мои распухшие губы. – Вы, Наденька, совсем не уважаете Булгакова, потому как этот сюжет выглядит неуместным, просто дешевая инсценировка.
       - Идите, идите! Там вам всё будет уместным.
       Я не пошел, я пополз.
       Полз с весьма странным ощущением, будто меня вовсе и не били, а я был просто на просто – пьян. Но с другой стороны, пить я давно прекратил, как бы… нет, на самом деле я не пьющий, даже забыл запах спиртного, но… но пил, как все… потом бросил… устал пить потому что, стыдно пить много… поведение ни к чёрту у пьяного. Мать рассказывала: отец по молодости на балалайке играл. Играл и пил, пил и играл… Пил до чертиков, и однажды он с ними, с этими чертями, оказался в соседской бане. Почему в соседской – не знает никто. По всей видимости – черти туда его и заманили. И он не помнит абсолютно ничего, он там всю ночь орал и танцевал. Он был вынужден орать и танцевать, иначе… да, пьяный одним словом.
       Неужели, промелькнула страшная мысль, и со мною нечто подобное творится? Всё настолько правдоподобно!.. И этот страшный человек во френче, напоминающий черта… избивающий меня. А может, я действительно просто пьян и никакого избиения не было?
        - Да, пьян, он пьян, - послышалось сверху. – Как спуститься в погреб, так и нажрётся! Порода ведь та ещё!..
         Меня поразило это откровение, доносившееся женским грудным голосом. Этот голос был неузнаваем – да мало ли голосов мои уши переслушали. «Соседка Лиля? Может и она… а чего она тут делает? Её муж Николаша по фамилии Хренатебенадо припадает к горлышку чаще, чем я. А ещё кто там может быть, кроме неё?»
        - Лиля, твоего Хренатебенадо здесь нет! – крикнул я.
        - Нет, так нет! Ты только ему не наливай, а то я знаю вас алкашей!
        Только сейчас до меня стало доходить – я в погребе… полез за картошкой… но, на полке, кроме маринадов, стоят три бутыли десятилитровые вишневого и яблочного вина. Я их всегда готовлю в зиму, да неважно, для какого периода, они могут опустошаться и до оной. Да, да, это мой погреб и моё вино, и я довольно часто ныряю якобы за картофелем, или подремонтировать полки якобы… и пока набираешь картофель, то и… Хорошее вино получалось, я его никогда не забуду! Это у Николаша-соседа всегда какая-т о дрянь выходила… ингредиенты такие же, но в итоге – дрянь. Наверное, потому, что он не давал завершиться процессу брожения – истреблял заранее… алкаш проклятый. Он потом ко мне удочки закидывал: «Ну, как сосед, у тебя там с этой самой»? А у меня всегда это было – угощал его иногда до потери пульса. Он просто не понимал – в состав моего напитка входил чистый спирт. Но это было всё когда-то… а сейчас…
       Нащупав стеклянные холодные емкости с вином, откупорил одну. Прекрасный напиток! Можно выпить целое ведро!
       - Ты только свиней не забудь накормить, а то орут, проклятые! – донеслось сверху.
        - А разве их ещё не зарезали?
        - Во, чудак, май месяц! Пить меньше надо!
        И тут в голове окончательно прояснилось: я, наверно, никогда и не выбирался из погреба, вся жизнь тут прошла. На дворе май месяц и какая может быть картошка, хотя прошлогодняя… в мае обычно поросят берут на вырост… вон они как визжат!.. Некормленые действительно. И вино до мая месяца обычно всё выпивал…
       Я припадал и припадал к холодному горлышку стеклянной бутыли. Пил и к странному ощущению не пьянел. Не пьянел оттого, что, скорее всего, бросил пить. Какое дурацкое ощущение, пить, не пьянея… нужно выбираться…
      Лестница шаткая, скрипучая… меня кто-то хватает за ногу.
      - Сосед, возьми меня с собой, я тоже хочу в Москву! Я Ленина не видел!
      Я, удивлённо оглянулся – это был Николаша.
      - А как ты это… в моём погребе?
     - Случайно, сосед, совершенно случайно. Ты, понимаешь, я стучал, стучал, потом подумал…
      - Стукачи вы с Наденькой. Ну, ничего нельзя говорить, ну, ничего!.. А в Москву я не собираюсь, ты уж сам как-нибудь… и Ленина тоже не видел. Правда, желание есть, но очередь уж больно огромная к нему. Я как-то стоял уже, часа два стоял, и ещё нужно было, столько же… свело желудок – не выдержал, убежал в столовую.
      - Сейчас очереди нет.
      - Совсем нет?
      - Совсем.
      - А ты откуда знаешь?
      - Умер он.
      - Нет, он всегда живой. Если бы ты меньше по чужим погребам лазил, а стремился, как я – ступенька за ступенькой, к познанию сущего… Там внизу – продолжал я – ты в роли жертвы, а наверху – палач. Выбирай. Вот тебе социальный лифт, то бишь, лестница… так что – шуруй за мной.
       - Я лучше здесь останусь. Не привык думать, да и вино пока не кончилось.
       - Кончится, поверь мне. Всё когда-то кончается, даже сама жизнь. Сиди тогда до второго пришествия Христа, а впрочем, китайцы могут раньше прийти, чем спаситель. А оно тебе надо? Вон, слышь, земля дрожит!..
        - Это трамваи бегают.
        - Дурак, это узкоглазые лес вывозят, уголь и всё остальное. Баб наших тискают, Лильку твою! Мать твою! Ау! Ты где Хренатебенадо?
       - Я здесь.
       - А кто там ещё с тобой? Я слышу голоса.
       - Здесь Иван Мояхатаскраю, ещё Витёк Нечиталноодобряю, ещё  Филипп Кабычегоневышло,  ещё Сергей Лишьбынебыловойны, ещё…
        - Хорош, с вами всё понятно. Весёлая компания, попробуй, расшевели такую массу. Поди, ещё и атеисты?
        - Но мы так воспитаны.
        - Сейчас другие приоритеты:

                «Бог есть Слово,
                Бог есть Свет,
                Бог – Художник,
                Бог – Поэт,
                Мы – его автопортрет».
 
        - Хорошо сказано! А кто написал?
        - Не знаю, но истина где-то рядом. Всё иллюзорно, что коммунизм, что рай, но второе даёт хоть слабую надежду на вечность - главное не быть свиньёй при жизни. Кстати, мне пора. Кто не со мной, тот против меня!
        Лиля была права. Когда я выбрался наружу, то свинячий ор разрезал уши буквально пополам. Первым делом я заскочил в сарай и, убедившись в пустоте корыт, нырнул в ларь за комбикормом. Кто держал свиней, то знает, каково переносить визг этих тупорылых животных. Если включить рядом с ними циркулярную пилу и пропустить через неё сухую лиственницу, то децибелы орущих глоток многократно заглушат визг этого деревообрабатывающего инструмента.
        Насыпав им сухого комбикорма, кинулся в дом. На столе записка «Ушла к маме, потому как надоела твоя пьяная харя». Я подумал: «Странно, неужели был в запое? Или это записка от Лили своему благоверному? Тот-то скотина, конечно же, а я не такой… но вроде – дом мой».
        В дверь постучали. Зашел человек в белом с чемоданчиком.
        - Вы кто? – спросил я его.
        - Ну, если я представлюсь Бонапартом Виссарионовичем Македонским вы же не поверите?
         - Нет, конечно. Так кто вы?
         - Ветврач Зябликов. Так будем кастрировать?
         - Кого? – испугался я.
         - Ну, не вас же.
         - Так, это… я вроде и не вызывал никого, - возмутился я.
         - Вызывали, вызывали. Супруга ваша вызывала. Хряк у вас имеется, вот и... прооперируем.
          - Так в этом году у нас кажется только свинки. Три штуки, я сам видел. Это у соседа хряк. Он сам хряк.
          - Странно, адрес ваш. Черти что творится. Можно я хоть вишен нарву с вашего дерева. У вас такие крупные вишни… у меня, признаться, тоже есть, но мелкие, очень мелкие.
           - А может, выпить хотите, Бонапарт Виссарионович? У меня есть хорошее вино, тоже вишневое, а потом уж на дерево.
           - Я Геннадий Иванович Зябликов, если уж основательно. В принципе можно и с вина начать. Люблю с приличными людьми иметь отношение. Устал я по вашей улице бродить, длинная очень, да и жара, жара…
            Ветврач поставил чемоданчик у ног, и присев к столу, начал махать у лица широкополой белой шляпой. Мне показалось, что я его где-то видел. Он был толст и опрятен, с маленькими руками и большим лицом. Не иначе из бывших партработников.
           - А я, как пошел на пенсию, - начал он, - так вот решил заняться своим прямым делом.
           - А вы не были первым секретарём обкома этого, как его?…
           - Был, был! А как же!
           - А секретарём райкома этого самого?..
       - Да-да, и этого самого!.. – плыл он в улыбке. – Там была одна незабываемая прелестная особа, так она, представьте, сама ложилась на красное знамя района… А ещё я был  главой местной администрации, директором Дворца культуры, заведующим городской баней, и… куда меня только партия не посылала!..
        - А по образованию вы ветврач.
        - Да, ветврач.
        - И убеждённый коммунист?
         - Да, как вам сказать… мы ветврачи прогибаемся вместе с генеральной линией любой партии. Прогибаемся до тех пор, пока всё в клочья не разлетится. Кстати, где же ваше вино?
          - Вино в погребе. А вы не хотите побыть заведующим погребом? Там, понимаете ли, собрался весь цвет нации, они пьют вино и не хотят оттуда выходить.
           - А почему бы и нет!? Какие могут быть проблемы? Показывайте где ваш погреб. У-у, я слышу оттуда пьяные голоса… интернационал поют… неужели мы на новом витке истории? Не зря ведь говорят, история по спирали развивается, хотя тут не развитие, а натуральное повторение. А вы не пробовали их дустом?
           - Какое зверство! Это вы как коммунист заявляете?
           - Как бывший коммунист.
           - А что, бывают такие?
           - Бывают, ещё, как бывают… нос надо на ветру держать. Смена политической ориентации – не прихоть а необходимость, вот потому и партбилет на полочку положил, а как только,.. так сразу!.. Это, уважаемый, дух времени. Я спуска-юсь…
           Я захлопнул за ним крышку.
           - Это вам не поможет! – донеслось снизу. – Ну, придут настоящие коммунисты, а потом снова ветврачи, потом снова коммунисты и снова ветврачи. Мы их будем разлагать, и разлагать, до тех пор, пока они не скурвятся! Или просто яйца отрежем! Вы же сами прекрасно знаете, что говорил вождь и учитель: только сами коммунисты могут дискредитировать власть, что, в принципе, и получилось! А мы помогали, и будем помогать всегда в этой самой дискредитации!
         - Вам, что там больше не с кем поговорить?
         - Представьте, не с кем!
         - Спускайтесь ниже, там где-то Наденька, вот с ней и поговорите о свином и птичьем гриппе, особенно про наш футбол, как о самой наболевшей теме. А вообще, она вам поможет в смене не только политической ориентации, но и половой, если хорошо попросите.
        - А если вы меня выпустите, я вам дам хороший совет для всеобщего человеческого блага!
          - Сначала совет.
          - Надо запретить умным думать, чтобы не оскорблять чувства тупых!
          - Да: свежо питание, но с…… с трудом. Пока, уважаемый!
          Я взял веник и стал наметать всяческий мусор на крышку погреба, поскольку, как мне показалось, лучше избавиться от самого овощехранилища, чем иметь рядом назойливого ветврача. Увлёкшись работой, не заметил, как рядом оказался представитель закона, усердно наблюдавший эту незатейливую процедуру. Он был при усах и погонах. Высокого роста был ещё и рыжий.
        - Следы заметаем? – густо пробасил он.
        - Так, это самое… я люблю порядок.
       -  Мы, полиционеры, тоже любим порядок. А вы разве не знаете, что вышел закон, который запрещает брать в руки веник и заметать следы. Кстати, с вас брали отпечатки пальцев?
      …
      - Молчите, понятно. А вы знаете, что вышел закон больше трёх не собираться?
      Я был в растерянности.
      - Так, нас же двое?!
      - А три свиньи в сарае?
      - Тогда нас пятеро.
      - Верно. И даже если, кто-то из нас, как говорится, не вышел рылом, то все равно будет больше трёх. Правильно?
      - Правильно.
      - Тогда составим протокол по поводу таинственного исчезновения ветврача - во-первых, во-вторых – это заметание следов преступления, в третьих – собрание лиц превышающих должное количество в одном месте.
      - Вы разве свиней запишите, как лица?
      - А почему бы и нет?! Неужели вы думаете, я буду в официальной бумаге писать «рыла»!.. – засмеялся представитель закона. – Это знаете, даже забавляет, хрю, меня, хрю!
      Пока он составлял протокол, я незаметно, задом, семеня тихонько, скрылся за угол дома, где буйно цвела вишня. От сердца отлегло. Здесь он меня, точно, не найдёт – у меня голова белая. В детстве была белая и сейчас… мимикрирую… мы всегда мимикрируем… сказали – верь – верим, это плохо, очень плохо – верим, не понюхав и не ощупывая. Чужой опыт и мировоззрение все равно ненадолго, нужно ведь как-то убедиться, поперечным стать, вдруг отцы и деды ошибались в выборе приёмов обусловливающих твою тихую мирную мещанскую обитель. И ведь стоит только попробовать думать иначе, сразу становится понятным – ты разумное существо, ты можешь выносить свои вердикты этому непонятному, но такому интригующему миру формы, цвета, запаха и звуков, что должна кружиться голова даже у стража порядка, если таковая имеется на плечах. Ведь должна же она быть!
      Слившись в одно целое с молочной кипенью цветущего дерева, убедился насколько был прав, проводя всевозможные аналогии по обустройству окружающей действительности: всё, всё находится во взаимосвязи и подчинении общему закону, создавая этим самым гармонию визуальных, вкусовых, тактильных ощущений. Это бесконечное лазоревое небо, напоённое светом с мелькавшими в бездонном пространстве птицами и насекомыми, как оно притягательно своей безмерной пустотой, куда хочется уйти безвозвратно, навсегда.
       Всё видимое и осязаемое в природе гармонично, только человек…
       Нет такого закона у людей, который бы навсегда сплотил все народы, вырабатывая разумные критерии их общежития. Возможно, места на земле недостаточно для воплощения благих намерений. Чаяния и устремления есть, но всегда найдутся те, которые будут препятствовать этому, создавая свои надуманные порядки выгодные только их узкому кругу. 
       Где-то рядом послышался стук топора. Я раздвинул ветви – на противоположной стороне улицы, такой же цветущей и благоухающей, рубили вишню. Та вздрагивала от каждого удара, густо роняя лепестки цвета. Вскоре скрипнув надсадно, повалилась своим ослепительно белым платьем в грязный переулок. Так убивает невесту в разгар свадьбы, её отвергнутый и злой воздыхатель от неразделенной любви. Но сколько бы я ни пытался представить подобное с бедной невестой, ничего не припомнилось. По теории вероятности такой жестокий эпизод имеет место в человеческой среде. Почему бы и нет… мне множество раз хотелось прикоснуться руками к тонкой шее возлюбленной и лишить её возможности дышать и чувствовать, но я этого не проделывал. Пусть она не принадлежит физически мне, но Платон мне друг и советчик, а в первую очередь моя внутренняя установка в виде морального стержня, не позволяет сделать насилие над всем живым.
       У того ирода, стреляющего в свою любимую, нет этого стержня, либо есть, но разъеден ржой самолюбия, на месте которого в одночасье остались только эмоции. У срубленной вишни, возможно, отсутствует такое психическое качество, но жажда жизни была такой же неистребимой, как и у человека, исключая самоубийц. Мне стало нехорошо от подобных ассоциаций: подумаешь, срубили вишню, их здесь много. Она в печи горит очень жарко, не хуже саксаула, ведь с дровами худо по всей территории Казахстана, где я родился и вырос.
     Стук топора не прекращался. Вскоре упала вторая невеста, потом третья, четвертая… Мне было понятно, почему падают деревья. Они падают не за долги, как в известном произведении Чехова – только на дрова… Кому нужны эти вишни… свойство брожения и превращение ягод в хмельной напиток, без сахара не происходит, а для него нужны деньги. Перестройка, её величество, приказала избавляться от подобной флоры в конкретной местности и в конкретный период… затяжной период, как глубокий и долгий летаргический сон. Вся страна уснула и просыпаться не желает, потому и падают вишни, падают…
      Я шире раздвинул цветущие ветви, на другой стороне улицы увидел двух мужиков весьма странного вида – оба были без голов, но их отсутствие нисколько не влияло на четкие удары острых топоров. Они даже друг друга не поранили при рубке деревьев, а может головы они как раз, и отрубили нечаянно?..  Но где же кровь?!..
      Из сеней маленького саманного домика вышла Свинухова Валентина – я её сразу признал. Как же её не признать – соседка бывшая. Говорили, что она вышла замуж и уехала отсюда, потом вроде бы умерла, но может это враки, я ведь вижу её в полном здравии, только в своём ли она уме… заставить рубить вишни этих безголовых!.. и вообще как она с ними общается? Я осторожно спустился с дерева и направился к своему погребу в надежде застать там своего представителя власти и рассказать тому об увиденном: вот где истинный криминал – люди без голов могут натворить чего угодно. Ну, порубят все вишни, а потом примутся и за людей… 
       Погреба я не нашел и того ярого протоколиста в погонах. Подумалось, вдруг и он провалился туда же к ветврачу. Через щель крышки провалился, но ведь и крышки не было. Приснится же такое!
       Выйдя за ворота, с ужасом стал наблюдать за дальнейшими действиями дровосеков. Свинухова заметила меня и поманила пальцем.
       - Кель мунда, лепёшка бар! – засмеялась она. – Не боись, они не кусачие! Они только рубить умеют. Могут и голову, ежели чего…
       - Эт, тётя Валя, как понимать можно, головы то у них нет.
       - Да ты где, любезный пропадал столько лет. Щас новая порода людей выводится безголовая, они всё видют как бы, всё понимают как бы. Жрать почти не просют, а всё делают, что прикажешь. А ежели по мужской части, то тут всё в порядке.
       - А как же эволюция? Неужели я так долго где-то отсутствовал? Ведь для выведения такой породы надо, сами понимаете, миллионы лет! Да и как они будут голосовать на выборах?
         - Да тут всё просто, милок, иди сюда поближе, не стой дураком-то. – Она взяла в руки совковую лопату и замахнулась на меня, я от страха втянул голову в плечи. – Вот видишь, - хохотнула она гнилым ртом, - ещё пару раз шугану тебя, и сразу голова в задницу уйдёт! А шо касаемо выборов без выбора, то они сами находят избирательные урны, и суют в щель  шо ни попади, тут главное в руки им сунуть положенное.
         - Какие странности, но зачем всё это?
         Свинухова подняла кверху заскорузлый палец.
         - Циркуляр такой есть от правящей партии, всем загонять головы поближе к сраму, чтоб меньше думали.
         - А какая сейчас правящая партия?
        Свинухова приблизившись ко мне на опасное расстояние, обдала меня зловонием гнилого рта, шепча аббревиатуру партии.
        - Да вы что? –  опасливо стал я озираться по сторонам. – До сих пор?
        - До сих пор.
        Срубленные деревья тут же грузили на ослиные повозки несколько человек тоже без голов.
       - А самое главное, - продолжила Свинухова, - мужики меньше в рюмку заглядывают.
       - Похоже, они совсем этим не злоупотребляют.
       - Да не скажи, злоупотребляют, но через анальное отверстие… закачивают туда… поди догадайся что он пьян. Не будешь же принюхиваться… особенно госавтоинспекция негодует по этому поводу.
        - А что они ещё и без голов управляют автомобилем?
        - А где ты видел кого-нибудь за рулём с головой? Вроде с инакомыслием справились, но тут, видишь, другая беда. Ну, никак у нас не получается светлую жизнь построить! Ну, никак не получается!..
       - Ладно, я пройдусь по улице, давно здесь не был.
       Я пошел, по привычке заглядывая в каждый двор, и тут же обнаружил старенький синий автомобиль, из салона которого торчали толстые ноги соседа Николаши Хренатебенадо. Тот, тяжело сопя, ковырялся под резиновым ковриком. «Наверно уже вылез из погреба» - пронеслось в мозгу. Захотелось его окликнуть, но подумав, что и он может оказаться безголовым, насторожило. Обычно он прятал в машине заначку от своей благоверной Лили, и вот улучив момент, стал искать её, но склероз проклятый… а у него давно что-то с памятью. Если бы я спросил его, что он делал в моём погребе, то вряд ли услышал бы вразумительный ответ, потому как пьёт он много. Он однажды допился до такой степени, что стало казаться, будто у него в голове пчёлы завелись, целый рой. Он три дня бегал вокруг дома, размахивая руками, пока его не остановили медики.
       Месяц он находился в больнице, череп там ему вскрыли, «пчёл выгнали», а дырку залепили какой-то пластиной, чтобы туда больше никакая дрянь не залетала, кроме шальной мысли, разумеется. Строго настрого приказали при выписке «не пей», но тут уж, как уж… и собственно такую голову можно и не вбивать поближе к ягодицам, она сама в тесном содружестве с седалищем вырабатывает сомнительные продукты своей деятельности. Ну, это только мои предположения и на всякий случай мне лучше не знать его нынешних интеллектуальных способностей, да и о наличии головы на плечах. По крайней мере, я засвидетельствовал ещё будучи с ним в подвале, что некое подобие головы всё же имелось, но ладно, ему безразлично в каком виде находиться. Если он найдёт заначку в виде трешки с двуглавым орлом с одной стороны, и с серпом и молотом с  другой стороны, то и мне совершенно будет неинтересно, каким образом он будет заливать спиртное в свой организм – если ищет, значит живёт.
       Улица вся гудела от пчелиного жужжания, эти насекомые не ведали вовсе – генетически модифицированные растения, да и тотальная вырубка вишен заставит их вскоре перебраться в черепные коробки людей до очередного всемирного потопа и потому исключительный случай с моим соседом яркое тому подтверждение. Эти насекомые никогда не покинут нас, наоборот, мы гораздо раньше покинем этот бренный мир, допуская издевательство  над природой.
       На этой длинной цветущей улице непременно присутствовали и те пчелы, которых выгнали из головы Николаши. Они занимались своим привычным делом, привнося немалый смысл в обустройство нашего бытия. Они трудились, как китайцы, как рабыня Изаура, только я, словно представитель дикого племени индусов, созерцал и оттачивал свои никчемные размышления на оселке этого весеннего благодатного дня. Мне не хватало до полного счастья только красного галстука, крепко повязанного на моей тонкой шее, чтобы бежать вприпрыжку, либо комсомольского значка для степенства и значимости. И, о Боже, я увидел развевающие алые кончики красного шелка на своей груди, и совсем неважно, сколько мне лет от роду! Я сейчас пройдусь гордо мимо этих безголовых существ с топорами, пусть видят своими тупыми ягодицами - я идеологически подкован. Я снова хочу верить Павлу Корчагину а не Павлу Глобе!
       Верить нужно. Без веры и надежды – потёмки в лабиринтах никчемных умозаключений, но верить в звёзды, как в предписание твоих поступков – глупо. Верить в пусть и несбыточное светлое будущее и стремиться приложить к этому усилия - благая осмысленная цель. И пусть лицо старится – зеркало враг наступающей старости, и красный галстук на груди, не как символ недоумка школяра и старого маразматика, впавшего в советское детство, а как нечто надстроечное выше безумного потребления пустышки Мамоны с золотыми коронками зубов.
       Я  глуп, но одухотворён. «Я знаю, что ничего не знаю» но никто не вправе навязать мне свой образ мыслей, свои критерии общежития. Терпеть не могу монополистов на истину! Истина совсем другая, она не подвластна нашему представлению о ней. Сформировавшийся видимый нами порядок вещей – истина, но тот порядок вещей, лежащий за границами нашего скудоумия, вряд ли вызовет должное понимание (будь он даже представлен нашему взору), потому как там лежит либо высокая печать интеллекта, либо его Величество Случай. И остаются только гипотезы, как набор слабой аргументации того или иного состояния текущего момента.
      До чего же длинна эта улица!.. Пройтись по ней одно удовольствие, а если лететь, то это нечто из области фантастики. Но лететь невысоко, узреть дабы всей полнотой души необычайно редкое состояние этого буйства природы, пока всё не полегло под острыми топорами безголовых людей. И мне захотелось в этот момент полетать, зная – многим это мероприятие покажется довольно странным, потому как люди вовсе не летают, но свою исключительную возможность я иногда демонстрирую, опасаясь быть узнанным. С тех пор как умер дед Василь, чувство полёта имеет уже не ту эмоциональную окраску, но всё же…
        Но всё же полёт, есть полёт. Это то, к чему всегда стремится человеческое сознание, будь то пахарь или министр. Летать никому не запретишь и тот, кто не умеет махать собственными крыльями, пользуется услугами аэрофлота. Я же свои способности держу в секрете, и если кто-то всё же догадается, как это проделывать, то всё равно его попытки ни к чему хорошему не приведут. Он может и взлететь, но парить не сможет. А когда через две, три секунды его тело с грохотом свалиться на обетованную землю, он поймёт – без особого настроя души, ключи от которой находятся где-то на седьмом уровне подсознания, смысл полёта теряет всякую привлекательность, потому как не запланированное падение, наносит страшный вред самолюбию. И хотя люди очень редко поднимают глаза кверху, всегда нужно опасаться их придирчивой оценки всякого, кто попытался возвыситься над их бедными головами.
        На земле пока предостаточно места для обычного хождения и бега, и заполнять воздушное пространство прерогатива немногих, и если мои потуги на вычленение своей персоны из тугой обоймы рожденных ползать, кому то покажутся нагловатым действием, то пусть простят…
        Мне даже во сне трудно делать над собой усилие, уходя в свои миры, отыскивая тот самый золотой ключик, при помощи которого открываются возможности полёта. Можно подумать – для этого достаточно обычного куража, но спешу заявить – всё гораздо сложнее, уходя в себя, в своё миропонимание, только там можно обнаружить средство быть непохожим на других.  А зачем быть не похожим? Потому что каждый – личность! Только эту личность порой невероятно трудно поднять со дна своих заблуждений. Это тяжелейшая работа, она требует средоточия всех моральных и интеллектуальных сил, огромного напряжения воли… и я напрягаюсь…
      Обычно я делаю процедуру ухода в собственные измерения в уединённом месте по понятным причинам, не буду же я стоять истуканом среди улицы, представляя собой только внешнюю оболочку – может и машина сбить, а могут и голову отсечь, либо загнать внутрь поближе к ягодицам, что собственно и происходит при глупых законах.
      Сарай деда Поляника самое подходящее место для этих процедур. Там редко кто бывает, разве сам хозяин, страдающий простатитом и геморроем, заходит иногда задать корма курам, свиньям. Птицы и животные нисколько не помешают, потому как глупы  и уж точно никогда не поднимут глаза кверху. А я уже несколько раз бывал в этом сарае, не потому что своего не имел, скорее по причине его размеров, позволяющего подняться до высокого потолка, а если это происходило – я понимал, можно стартовать потом с любого пространства, главное чтобы не было свидетелей.
      Но самое наиважнейшее условие для такого мероприятия – это ночь. Летать днем опасно по известным причинам, но иногда, как и сейчас, меня одолевает нестерпимый зуд свободного полёта. В потёмках же я могу пользоваться любой площадкой для взлета, да и мои неясные очертания тела никто не примет всерьёз. Мало ли чего в небе ночью может появиться… не издавай всяческих звуков, вот и всё. А если же принципиально начнут пристально разглядывать и тыкать пальцем в тебя – опустись тут же и как ни в чем не бывало, тоже смотри в бездонное пространство и кричи громче всех «Обман зрения»! Люди почему-то боятся, когда кто-то парит без особого снаряжения, это вызывает у них панику и страх – не может человек быть в воздухе, не экипировавшись в последние достижения техники. По крайней мере, должен верещать моторчик с пропеллером, а если этого не слышно, то уж извольте… - чёрт.
      Двери сарая, как всегда были подпёрты берёзовым колом. Отодвинув незамысловатый запор, глотнул полной грудью спертый запах хлева, что особой радости не доставило. Я вспомнил сразу одну особь женского пола, которая прежде чем попасть на вечернюю танцплощадку, убиралась за животными, по строгому распорядку своих родителей, а уж потом выливала на себя флакон «Красной Москвы», но это её нисколько не спасало. Конечно же, она вышла замуж, и слышал, удачно ( не пьёт, не курит), за местного корреспондента районной газеты. Коррреспондентик был тщедушным и в очках, его не взяли в армию по причине отсутствия должного обоняния, а ведь хватило наглости проходить медицинскую комиссию на военного летчика… тоже, видно, хотелось летать…
       В углу просторного сарая шумно вздыхала огромная и жирная свинья, под брюхом которой копошилось с десяток поросят.
        Став посредине сарая и, подняв голову кверху, я закрыл глаза. Нужно было сосредоточиться, но простояв дураком несколько минут, понял, сегодня не мой день.
       - Зря стараешься, - хрюкнула свинья. – Несанкционированные полёты с сегодняшнего дня запрещены.
        Я с удивлением на лице, какого у меня не было очень давно, уставился на эту кормящую мать всю измаранную собственными испражнениями, и с заиканием спросил:
        - Даже-же во сне?
        - Даже во сне, - утверждающе махнула она головой и, кряхтя, перевернулась на другой бок. Поросята, дружно завизжав, кинулись тут же отыскивать свои сосцы.
        - Странно, - почесал я затылок. – Что же теперь получается – каждая свинья знает о моих тайных желаниях?
       - Конечно, ты же давно чипирован.
       Потрясенный этой новостью, циничной и жестокой по отношению к моему самолюбию, я выбежал из сарая: «даже во сне! даже во сне!» сверлило мой бедный мозг, «они не имеют на это право!» Я тут же разделся донага, разглядывая своё тело «куда может быть вставлен, вживлён чип?», но никаких признаков, порезов, заживленных рубцов на коже, не обнаружил. Был один рубец на левой ноге возле большого пальца, так это я ещё в далеком детстве поранился топором. Всё, больше нигде, ничего.
       - Ты, свинота неразумная! – вскричал я, пнув в зад тушу из мяса и сала. – Кто тебе сказал про чипирование, да и вообще, откуда знаешь, что я собрался летать?
       Свинья не реагировала на мой отчаянный крик, она так же похрюкивала, закрывая в истоме голубые глаза от материнского счастья. «Почудилось» - подумал я – «откуда она может знать человеческую речь, да и вообще, что- либо понимать в нашей нелегкой жизни, разве что дед Поляник учил её азбуке, но зачем? В старое доброе время ещё можно было бы подумать о хотя бы начальном образовании для этих тварей, но смысла в этом большого не вижу. В наше же нелегкое время необразованных свиней должно быть гораздо больше. Практически каждая свинья должна быть безграмотной, а оно и верно. В космос такую не отправишь, только на сало».
       Зло плюясь, я пересёк чужой двор, оставаясь так же незамеченным. Когда вновь очутился на улице, там уже стоял страшный галдёж.  Кричала и неистовствовала толпа, заполонившая практически всю улицу, даже трамвайные пути. Толпа шумно скандировала: «Сталина, Сталина!» Визжала громче всех немолодая женщина в цигейковом пальто, она широко раскрывала щербатый рот, откуда вырывались истошно высокие звуки: «Верните всё взад! Ироды проклятые!» «Взад, взад, взад!» - скандировала толпа, раскачиваясь волнообразно, от забора и до забора. Штакетники от напора трещали, и многие уже успели ими вооружиться, сверкая налитыми кровью глазами. Им нужен был враг.  «Туда! Туда!» - верещала женщина, тыча указательным пальцем то в одну сторону улицы, в другую. По всей видимости, объекты для битья ещё не были чётко обозначены, потому процесс носил весьма хаотичный характер. Но что без ужаса можно  сознавать – люди были с головами. Возможно, они вышли из подполья, сохранив тем самым свой статус-кво – хомосоветикус, как любят выражаться нынешние либерасты, либо каким-то чудесным образом отрастили себе по новой голове. В любом случае они достойны уважения к себе от своих близких и некоторых других.
      Толпа продолжала кричать и колыхаться от забора к забору и я, боясь быть раздавленным, бросился догонять уходящий трамвай - было странным, что я не видел его раннее. Когда же запыхавшийся успел вскочить в его раскрытые двери, то понял – это был старый троллейбус, который стоял здесь давно в качестве дачного домика, кем-то прикупленным, но так и не отвезенным, но всё равно – это был уголок относительного покоя.
       - А мы никуда не едем! – воскликнул кто-то, едва я успел попасть туда.
       - Это вам так кажется, - тут же парировали старческим голосом. – Мы едем, и едем давно, я лично пережил многих водителей троллейбуса.
        Салон старого с выбитыми окнами транспортного средства, был полон пассажиров. Они не только сидели, но и стояли в два ряда по обе стороны.
        - Это кто сказал, что мы никуда не едем? – выкрикнули грозно. Потом послышался громкий хлопок пистолетного выстрела. – Раскачивайте, суки, раскачивайте!
        Ржавый корпус троллейбуса со скрипом пришел в движение. В салоне было мрачновато от скопившейся массы людей, пахло чем-то кислым. Я, тронув за плечо ближнего пассажира, шепнул возмущенно:
       - Но ведь было указание не раскачивать!
       - Не раскачивать лодку, а всё остальное можно и даже нужно, - ответили не оборачиваясь. – Видимость движения – это лучшее, что вселяет уверенность в завтрашнем дне.
        - А какая следующая остановка? – спросил я.
        - Вы наглеете, как я погляжу! Если не нравится, можете примкнуть к забастовщикам!
        - Хрен редьки не слаще. А вам не кажется, что эти самые забастовщики могут нас перевернуть к чертовой матери и поджечь! – выпалил я тому в спину.
        - Не исключено, но вы всё-таки определяйтесь. Я лично противник всяких потрясений. Вы же знаете, что сказал в своё время Столыпин: «Дайте стране двадцать лет спокойной жизни…» - ну примерно так.
        - А что, не дали? – удивился я.
        - Что ж не дали… дали, даже с лишним. Только вот эти за окном всё орут и орут! Мешают, одним словом, да ещё эти санкции… страна просто загибается под санкциями!  Америка, как всегда мешает…
         - Не берите во внимание, господарищи, всё быстротечно. Потерпим! – послышался  в полной тишине тот же старческий голос. – Чего мы только не вынесли и это вынесем. Потерпим. Ничего – вы держитесь там! Бог терпел и нам велел! В любом случае у меня есть очень важный аргумент, я им любого забодаю.
        - Ты иди лучше  забодай свою бабку, старый стручок! – Раздался в толпе звонкий женский голос.
        Корпус старого троллейбуса затрясся от дружного хохота.
        Этот дикий смех возбудил ещё сильнее уличную толпу, до сих пор не нашедшую применения своим силам.
        - Там, там бесы! Они в троллейбусе! – заорала толпа и ринулась к нам.
        Я кинулся к выходу, в надежде, что меня примут за своего.
        - Не обманывайся, - схватил меня за руку мужичок с мешком. Он был маленький с рукавичку и с большой нечесаной бородой гнома. – Они видели, как ты заскочил к нам. Лучше давай заберемся на крышу, там безопаснее.
         - Но они ведь могут перевернуть троллейбус!? О какой безопасности вы говорите? – возмутился я.
        - Ты только не обижайся, - поднял он кверху палец, - но я тебе один умный вещь скажу, всегда слушай, когда тебе говорят старшие.
       Мы по-обезьяньи вскарабкались на почти прогнившую крышу бывшего транспорта, и замерли в ожидании самого страшного.
       Я сложил руки на груди крест- накрест, и, закрыв глаза, запрокинул голову кверху. Попытка уйти в себя и открыть способность к левитации опять не привела меня к успеху. Да, это был не мой день, тем более какая-то свинья информировала до этого, что любые несанкционированные полёты запрещены. Конечно, на санкции можно бы и наплевать, как это пытается и демонстрировать целая страна, но когда дело касается собственной шкуры, тут извольте…
       Открыв глаза, увидел невозмутимое спокойствие мужичка. Он стоял изваянием и у его ног лежал всё тот же тощий мешок. Толпа шумела, предпринимая попытки свалить ржавую посудину вместе с пассажирами набок. У них это плохо получалось, потому, как действия не были согласованны: те, кто справа считали – нужно валить с их стороны, те же, кто слева, с их бока. В результате старый троллейбус раскачивался в разные стороны всё более интенсивно, что было, в общем-то, чревато для всех.
      Ещё несколько минут такой раскачки, и я непременно свалюсь на любую сторону, где меня растопчут однозначно.
      - Ты посмотри, что у меня здесь, - кивнул мне мужичок, раскрывая мешок. – Сейчас и правые, и левые разбегутся, как тараканы.
    Я, еле удерживаясь на ногах, заглянул внутрь мешка. Там были сапоги. Не совсем обыкновенные – хромовые. К тому же поношенные.
      - Ну и что? – удивился я. – Ты этим хочешь остановить толпу?
      - Именно. Дело в том, что эти сапоги самого, самого…. – он шепнул мне на ухо.
       - Не может быть! - воскликнул я.
       - На самом деле так. Ты помнишь в прессе и на ТВ историю о краже века.
       - Неужели это те самые сапоги?
       - Именно.
       - И ты надеешься…
       - Я в этом уверен! – сверкнули его глаза. Те, кто хочет вернуть Сталина, не должны испугаться такой мелочи, как его сапоги. Но боюсь, всё будет как раз наоборот.
        «Бесы! Бесы! Верните всё взад! Поднимай Сталина!» - продолжала выкрикивать толпа, раскачивая троллейбус, но не наши убеждения.
        - Поможет! Должно помочь! – бодрился я. – Это будет проверка на вшивость!
        В последнюю секунду, когда уже казалось, мы слетим с крыши неминуемо, и нас забьют ногами, мужичок ловким движением выхватил из мешка сапоги и высоко поднял их над головой.
        - А этого вы хотите! – взвизгнул он, потряхивая блестящей на солнце парой хромовых сапог. – Это те самые из музея! Кто желает примерочки? Ты или ты? – тыкал он пальцем в поутихшую толпу.
        - А можно потрогать? – спросил кто-то густым басом. – Я может быть и не сумлеваюсь, но так на всякий случай…
         Мужчина огромного роста, скуластый и усатый, в красных шароварах, взобрался на крышу и осторожно прикоснулся к сапогам. Понюхал.
        - Это они! – выкрикнул он в толпу и рухнул на колени, склоняя голову.
        - Может кто-то желает примерить обувь мертвого льва? – спросил старик, гневно всех оглядывая. – Ну, ну, желающие есть?
        Молчание было тягостным, долгим. Потом послышалось робкое шушуканье и толпа медленно, как проколотый воздушный шар, начала уменьшаться в размерах, а когда в середину оставшихся бунтарей полетели сапоги, то это было подобие взрыва бомбы…
        Через минуту улица была пуста. Исчезли все и правые и левые, даже те, кто ехал в троллейбусе по неизвестному маршруту с неизвестной конечной остановкой. Осталось только небо, ещё не вырубленные вишни и разнесенные в прах заборы.
        - Ты сейчас куда? – спросил я мужика с мешком.
        - Не знаю, куда-нибудь… страна большая.
        - А как же сапоги? Тебя ведь ищут.
        - Нет, не ищут. Они ищут живого Сталина, а не его сапоги.
        - И всё-таки они испугались сапог, не поверил бы никогда.
        - Так уж мы устроены, любая вещь принадлежащая когда-то выдающейся личности, вызывает либо полный восторг, либо сильнейший страх. Представь стоптанные башмаки, Ван Гога или Чаплина и сапоги Иосифа Виссарионовича, которые ты видел воочию.
        - Представляю…
        - То-то.
        - Ну, я пошел.
        - Куда же?
        - Искать кому сапоги впору придутся.
        - А есть ли смысл?
        - ...

        Если бы я взлетел сегодня в небо, то никогда бы не узнал о таком свойстве вещей. Хотя знать – одно, а видеть – другое…
        Мне сегодня нужно было пройти эту улицу до конца. Ведь самое любопытное должно быть именно в конце, хотя наверняка я заблуждаюсь, потому как конец – это всегда какое-то начало. И как писал один поэт: «Нет начала, нет конца, в середине кто-то скажет…»  Этот кто-то довольно уютно приспособился, находясь в этой самой золотой середине, которую ещё найти надо, разобравшись основательно, где начало, а где конец. Мне в этом плане не везёт… а может наше мудрое руководство знает, как найти эти концы и связать их вместе, а у кольца тогда в любом месте будет середина.
       Уходя вслед за мужичком, который уже растворился в солнечном свете дня, увидел, как некто в сером пальто все так же сидел в троллейбусе. Я тронул его за плечо, он был мертв. Это был, скорее всего тот, кто пережил нескольких водителей этого маршрута, так и не дождавшись конечной остановки. Его конец и есть та остановка,  к которой он так долго добирался.