Лоскутки продолжение

18.7.03
     Я спросила однажды тётю Броню, папину сестру, почему она и папа так мало рассказывают о своём детстве. Она сказала: "Об этом очень тяжело вспоминать"... Её ответ меня поразил. Что же за детство было у них в прекрасные, как теперь принято считать, предреволюционные годы?
     Мне мало удалось выудить сведений о нашей киевской семье; но я попробую изложить то, что знаю.
     Мой прадед был переплётчиком. Как ремесленник, он имел право жить в Киеве, хотя Киев, большой город, не входил в черту оседлости, где разрешалось жить евреям в дореволюционной России. Я говорю о прадедушке Борисе Окснере.
     Он был женат дважды, и семья была большая. От первого брака у него осталось трое детей, поэтому он и поспешил жениться второй раз. И о первой его жене, моей прабабушке, я ничего не знаю. А детей их звали Григорий, Лидия и Софья. На самом деле у них были другие, еврейские имена; но называли в семье их так, и так помнила тётя Броня. Софья Борисовна - это моя родная бабушка, мать тёти Брони, папы и дяди Вали.
     Двоюродный мой дед Григорий погиб в Первую мировую войну. Украинский еврей, он был русским патриотом и ушёл на фронт добровольцем. Он был разведчиком, и, наверное, хорошим разведчиком, потому что выбился из "нижних чинов", не будучи выкрестом. У него было несколько боевых орденов, которые пропали во Вторую мировую войну, когда не успевших уехать из Киева наших родных поубивали в Бабьем Яру; а до этого их хранили.
     Наверное, дед Григорий был хорошим человеком, потому что, как рассказывала тётя Броня, его боевой товарищ, русский офицер, который привёз им ордена и последнее письмо деда Григория, плакал о нём. Тётя Броня это помнила очень хорошо.
     Бабушка Лидия тоже погибла молодой.
     Семья сильно бедствовала, ведь у неё был только один кормилец, а ртов много. И один богатый человек очень помогал нашей семье. И вот он влюбился в Лидию, которая была,как говорят, красавицей; и он хотел жениться на ней. Она его не любила, но согласилась выйти за него "из благодарности". Однако это было для неё, видимо, очень тяжело, непосильно; и за день до свадьбы она покончила с собой - выбросилась из окна шестого этажа.
     Бабушка Софья Борисовна тоже была, говорят, необыкновенно хороша. Я-то помню её уже старой и некрасивой.
     От второй жены, тихой местечковой еврейки, которая так и не научилась ни украинскому, ни русскому языку, было тоже трое детей - Бася, Софья (только это уже настоящее имя нашей тёти Сони) и Моисей. Тётя Броня говорит, что эта её бабушка была совсем незаметной, кроткой старушкой. Она всех стеснялась и всегда старалась держаться в тени. Её тоже убили в Бабьем Яру.
     Тётю Басю и тётю Соню мы так и называли "тётями", хотя нам-то они приходились двоюродными бабушками. Обе они воспитывались за счёт какой-то благотворительной организации еврейской общины Киева. Обе рано, лет с одиннадцати, стали работать - шили и шитьём зарабатывали деньги на воспитание младшего брата и племянников. Прадеда в это время уже не было в живых. Тётя Броня говорила, что он повесился, потому что не мог содержать такую большую семью и не мог видеть голодных детских глаз...
     Бабушка Софья Борисовна вышла замуж за "литвяка" Давида Лурье. "Литвяками" украинские евреи называли выходцев из Прибалтики.
     Мой дед Давид происходил из семьи богатой и значительной в своих местах, но разорившейся.Он был человек очень образованный, умный, "но, - как говорил дядя Валя, - склонный к философии". Говорят, у него был необыкновенный голос, так что знаменитый в те времена в Киеве итальянский профессор, обучавший киевских артистов за большие деньги, сам уговорил Давида заниматься у него бесплатно. Вот этот наш дед, между прочим, и был "потомком царя Давида", то есть, принцем. И бабушка, говорят, любила его без памяти.
     Свой голос мой "склонный к философии" дедушка благополучно пропил. Однако у него оставались друзья во всех киевских театрах, и своих детей он приучил к театру с малолетства. Вообще, мало заботясь о содержании своих детей, он весьма заботился об их образовании. Так рассказывала тётя Броня.
    Дед прекрасно знал русскую и западную литературу, особенно английскую и французскую; из немцев больше всех любил Шиллера и Гёте. Дед, рассказывала тётя Броня, был большой жизнелюб и заявлял, что умирать вообще категорически отказывается; что, если за ним придёт смерть, он с ней просто не пойдёт...
    Деда убили в Бабьем Яру в сорок первом году.
    А двоюродного деда Моисея я помню. Он только лет на десять старше моего отца.
    В восемнадцатом году, когда ждали большого еврейского погрома (в городе хозяйничали петлюровцы), четырнадцатилетнего Моисея отослали из города в надежде спасти ему жизнь. Отослали его "куда глаза глядят". И он попал в Первую Конную Будёного, в которой и прошёл всю Гражданскую войну. В Киев вернулся взрослым юношей.
    Дед Моисей был первым евреем-вагоновожатым в Киеве. Тогда трамваи только появились, и вагоновожатый - это была редкая профессия.
    Он трижды поступал в рабфак, а когда поступил, рабфак переквалифицировали в институт; и он стал учиться на инженера. Его послали работать на молодой завод в Днепродзержинске (не знаю, так ли тогда назывался этот город). В сорок первом году, когда немцы наступали, ему было поручено взорвать завод, который он сам же и строил и очень любил. И он это сделал, только в ту ночь совершенно поседел. С тех пор голова у него была серебряная.
     Женился дед Моисей поздно. У них с тётей Марусей было двое детей. Борьку, худого и жёлтого, мы в детстве звали "Борька - копчённая барабулька". Оленька (наша, представьте себе, тётка) младше меня на четыре года.   
     У Бори есть дочка Наташа. Она живёт в Днепродзержинске, точнее, в Сальково Днепродзержинской области и работает в музыкальной школе преподавателем по классу домбры. Она ровесница Марины, внучки тёти Брони. Я её помню по Москве - сначала смешной маленькой девочкой Наташкой-Чебурашкой, а потом прелестной, весёлой и умной девушкой.
     Про тётю Басю и про любимую мою тётю Соню я, надеюсь, расскажу ещё не раз, но не сегодня. Сегодня - шабаш, устала.

28.7.03
     В первый раз мне тоскливо в поле.
     В этом отряде нет моих ровесников, все намного моложе меня. Мне скучновато слушать их, а им, наверное, скучно со мной.
     Дело, конечно, не в этом отряде. Дело в моём возрасте. Всё меньше вокруг меня людей, которые помнят  м о ё  время; всё больше людей иного поколения - или, точнее, иных поколений. В нашей стране, где большие события так быстро следуют друг за другом, - и эпохи, и поколения сменяются тоже быстро. Мои друзья, старше меня всего лет на пять - на шесть, были совсем другими, чем мы, родившиеся в сорок пятом: они помнили войну. И те, кто лет на пять меня моложе, тоже были совсем другими.
     Мы росли в годы, когда имя Сталина было окружено божественным ореолом, и то новое, что пришло в конце пятидесятых, давалось нам мучительно. Разоблачения Двадцатого, а ещё страшней (лично для меня) - Двадцать Второго Съезда - точно крушение нашего мира. Кстати, знают ли наши внуки вообще, что такое Двадцатый, Двадцать Второй Съезд, что такое вообще Съезд КПСС? Мы-то должны были знать наизусть все даты съездов по их номерам и зазубривать все "исторические решения" каждого из них, да так, чтобы "от зубов отскакивало".
     Дети, рождённые в пятидесятых, просто дышали воздухом перемен; и те мысли, до которых нам нужно было дорасти, они легко и непринуждённо ловили в этом самом воздухе. Они не знали, откуда взялись эти мысли, чего они стоили; им казалось, что это они такие умные, сами знают всё, о чём мы говорили, как об открытиях...
     Времена меняются быстро, наше соображение за этой сменой не успевает; на помощь ему приходит воображение, подменяя даже совсем недавнее прошлое мифом о нём. И с памятью людей происходят странные перемены: люди начинают "вспоминать" не реальную свою жизнь, действительно ими прожитую, а этот самый миф. Но вдруг какая-то, совершенно, казалось бы, пустяковая деталь заставляет память встрепенуться и вернуть подлинную картинку... и снова, словно облаком, заволакивает её новым мифом, который память принимает почему-то легче. Вот почему я стараюсь писать не о времени, как я его вижу и понимаю (а вдруг совру?), а о разных мелких деталях. Детали верны, а образ поддаётся изменениям. Итак - к деталям.
     В детстве я была весьма религиозна. У меня был Бог - Сталин... Ничего удивительного, всё прямо по Гегелю: "Уже детьми мы учимся лепетать молитвы, обращённые к божеству, нам складывают ручки, чтобы мы возносили их к возвышенному существу, в нашу память входит собрание тогда ещё непонятных фраз - для будущей пользы и утешения в нашей жизни" (Гегель, "Народная религия и христианство).
     Едва научившись лепетать, мы уже заучивали стишки вроде этого:
Лётчик, лётчик, самолётчик,
Научи меня летать,
Не высоко, не далёко -
Чтобы Сталина видать!
     Или вот такое:
Я маленькая девочка,
Танцую и пою;
Я Сталина не видела,
Но я его люблю!
     А вот ещё известная в то время песенка для младшего школьного возраста:
Мы солнышку велели:
Сияй, сверкай, свети,
Чтоб птицы песни пели,
Чтоб ландыш мог цвести.
И всё, что мы хотели,
Всё в майский день сбылось:
И птицы песни пели,
И солнышко зажглось;

И САМ ТОВАРИЩ СТАЛИН
В ШИНЕЛИ БОЕВОЙ,
И САМ ТОВАРИЩ СТАЛИН
КИВНУЛ НАМ ГОЛОВОЙ!!!
     В групповой детского садика висел портрет Вождя и Учителя. На почтовых открытках дети дарили Сталину цветы. По радио гремели песни о Сталине:

Артиллеристы, Сталин дал приказ!..

Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин!..

О Сталине мудром, родном и любимом,
Прекрасную песню слагает народ...

В борьбе создавали
И Ленин, и Сталин
Отечество наше для нас...

    Сталин улыбался мне отеческой улыбкой с первой страницы букваря. Во время семейных застолий первый тост (стоя) непременно провозглашался за Сталина. И так далее, и так далее... Во дворе, играя, мы, дети, клялись именем Сталина: "Честное ленинское, честное сталинское!" - то есть, самое-самое честное слово! Это была нерушимая клятва...
     У меня был Дьявол - это Буржуй. Он принимал самые разные обличья - белого офицера, английского колонизатора, американского миллионера, наконец, Гитлера. Но во всех обличьях это был он - Дьявол. Буржуй.
     Были ангелы и святые мученики - это Большевики, надежда и опора всех обиженных и угнетённых.
     Был Рай - иначе он назывался Родиной.
     Был Ад - это огромное мрачное пространство, называемое словосочетанием "капиталистические страны".
     Я не сомневалась в том, что все честные люди на Земле разделяют мою веру; а которые не разделяют, те или нечестные, или обманутые. Детская литература подтверждала это. Помню, например, сборник рассказов о несчастных детях капиталистического ада, он назывался "Твои ровесники". Оказывается, бедные дети всей Земли мечтают жить в Советском Союзе, поближе к Сталину. Но им не повезло, не там родились. А вот мне повезло, я родилась в раю. Я чувствовала некоторое смущение при мысли о своём незаслуженном счастье. Я хотела его заслужить, совершить какой-нибудь подвиг. Пусть я тогда умру, но ведь умру-то недаром! Не умру, а погибну смертью героев...
     Помню вот рассказ "Марка" (автора забыла); он вот про что.
     Малайскому мальчику, неграмотному и забитому, которого жестоко угнетает английский колонизатор, попадает в руки почтовая марка с буквами "СССР". (Непонятно, как он их прочитал: буквы-то русские, а он вообще читать не умеет!.. но это к слову).
    Мальчик неграмотный, он не знает, что означают эти буквы; и он читает их по-своему: "Сталин, Сталин, Сталин, Россия". Марка становится его заветной тайной и утешением во всех страданиях. Он делится своей тайной со взрослыми, тоже жестоко угнетаемыми, рабочими. Они потрясены. Марка с буквами СССР, которые мальчик расшифровал, по большому счёту, правильно, учит их, как бороться с колонизатором...
     Ах, много, много подобной литературы проглатывала я не дыша и обливаясь слезами экстаза!. Я верила, что всё в этих историях - истина, от точки до точки. А ведь вера творит чудеса.
     И однажды со мной действительно произошло чудо. Дело было в Тикси, я училась в первом классе, и было мне семь лет от роду.
     Однажды в зимний день, в пургу, под чёрным небом полярной ночи, я возвращалась домой из школы и потеряла варежку. Её сейчас же понесло куда-то ветром. Я старалась её схватить и выронила из кармана ключ от квартиры. И варежку не поймала...
    Дома никого не было. Юра и Таня учились во вторую смену; папа и мама на работе. Я осталась на улице, где мела пурга, на несколько часов. Рука без варежки оледенела. Я попробовала заплакать, но слёзы тут же замерзали, и на ресницах образовалась колючая корка.
    Тогда я стала молиться - по-своему. Я повторяла про себя: "Сталин, Сталин, Сталин..." Я призывала на помощь "лучшего друга детей"... И представьте себе, я почувствовала, что согреваюсь. На замёрзшей руке пальцы стали двигаться. Занемевшие в валенках ступни стало сначала покалывать, а потом они совсем согрелись...
     Когда пришла с работы мама и открыла дверь, она подумала, что я сидела у кого-нибудь в гостях, потому что вид у меня был бодрый, здоровый и весёлый, руки тёплые, лицо только слегка зарумянилось от холода.
     Но я не захотела объяснить маме, что со мной произошло. Мне нужно было сохранить то глубокое религиозное переживание, которое я испытала...

       (продолжение следует)