Руки дедовы

06.07.12
Руки дедовы

   Далековато, да и дни наперечёт в единственном отпуске. Но что-то тянуло, подсказывало: “Поезжай, посмотри. Раньше-то ездил, а что сейчас? Лень? Был у них любимым внуком, таким и оставайся“.
   Выдумал, конечно, я эти слова. Но мысли похожие были. То ли от них, то ли сами по себе являются? Они часто у меня возникают. Раньше, по молодости, тоже приходили, но по настроению. Сейчас же, к радости моей, чаще приходят. Вгляжусь в окно своё, подальше, где красных черепичных крыш нет. Горы невысокие и синева от большого расстояния на них. Почти как там.
   Сарай, за ним картофельные поля, полосками спускающиеся в вечерний туман. В низинке сажалки* в венцах шумливой осоки. Ближний берег - песок с доской для белья, на другие ступить трудно, вязко и до воды не дойти. За этими озерцами земля чуть вверх идёт. Там ивняка полно, птиц говорливых, словно джунгли Амазонии. Дальше поля. В один год кукуруза была, потом пропала. А так всё хлеба разные – пшеница, рожь, ячмень. А потом, раз в три, четыре года - лён. И какой! Чем не море? Как раскроются голубые цветочки, заколышется вся эта красота под ветерком. Моря никакого в помине не видал, а тут, на тебе – любуйся и шум прибоя воображай. За морем этим такая же синева. Леса начинаются. Широкие. Конца и края нет. Только верхушки высоких сосен или елей выделяются, а остальные деревья смазаны этой синевой. Цвет особый, в нём и зелень присутствует, кое-где желтизна, есть и провалы тёмные…  На полотно, под краски просится.
   Автомобиль оставил на старом шоссе Минск – Москва. Раньше широким казалось. Сейчас молодому за три прыжка одолеть. Вывеска ”Красилово”. Будто вчера повесили, новенькая. Кто это памятный такой? Повернул на грунтовую с рытвинами дорогу. Идти метров двести, но сердце уже постукивает, отдаваясь в голове. Замедляю шаги, смакуя возрастающие чувства, оттягиваю встречу. Знал, что там мало осталось, но… Такого не ожидал. Трагического, чего-то внеземного не было, но вид, декорации эти жуткие, запустение могли бы стать фоном для вечной человеческой драмы – света рождения, радостной жизни в трудах, увядания и прихода чёрного дня, исчезновения…
   На перекрестьи лужа, уходящая длинным языком вглубь некогда живой деревни. Берега в траве, зелени всякой, а ближе ко мне песочек. Не идти же в обуви по центру? Снял кроссовки, запрятал их в заросли и босой ногой попробовал дно. Приятно! Не грязь, не жижа, а упругая травка. В детстве также после каждого крепкого дождя. Вся ребятня бегала по лужам, поднимая брызги и весёлый визг. Народу жило мало. Всего 21 двор, да и то деревня была разделена пополам другим главным перекрёстком. Тем, что к кузнице дедовой от шоссе выходил. Вот и получалось, что не успевали вытаптывать до зимы. Зелёная была улица, а вдоль - липы высоченные.
   Иду, подгоняя перед собой небольшую волну. Вода ещё холодная, середина мая. От плетней из орешины, осинника, тонких сосёнок и следа нет. “Биоматериал” сказали бы сейчас умные люди. Видимо и хаты из того же невечного построены были. Ни одной! Словно ушли в землю, откуда и родились. Только груду мусора заметил в чертополохе. Сады остались. Заматерели. Кривые неухоженные стволы, где мохом покрыты, где глубокими трещинами. Ветки, как костлявые подагрические пальцы скрючились в небо, солнышком ещё хотят напитаться, плоды дать. Завязи много, только урожай в пустоту. Людей нет. Такая взаимосвязь – людей убери и дома их исчезнут. Нам это по сталинским временам знакомо. Многие упыри василькового* цвета за счёт убиенных метрами разжились, кто побольше из них - квартирами удобными. Но здесь, в “Красилово” время экспериментов было главным. Оно и наши решительные, но безграмотные политики заставили людей вжаться в малюпасенькие гнёзда-ячейки в огромном улье страны. Громко жужжать не разрешалось, да и из летка по команде, а не с запахом весны. Было, подкармливали, но недолго. Спортивную форму битием, тюрьмами, да высылками поддерживали. Были и битвы – первая за революцию и в ней за свободу для народа, потом другие – против “бывших”, умных, за коллективизацию, за уравниловку /и против неё!/, за уничтожение основателей той же революции и ленинцев, трудяг-кулаков, учёных-западников и против всех самостоятельно думающих. Народонаселение чистили основательно, крепко, до воя и хруста костей, до рек из крови и пота, до молитв колено-преклонных в подвалах доблестного ЧК. Воспитание это сказывается до сих пор. Глядя на некоторых в московских экранах, содрогаешься. Узнаёшь в них, часто с именем, подтянутые силуэты в коже и ремнях. Руки тоже крепкие, когтистые, голос арапистый. Жесты бесповоротные – рубанул по истории, развалил на куски – лучший себе и крохи нам, а гниловатое и вонючее – в сторону, на обочину, в леса. Там зарастёт, быльём покроется. Не разберёшь, откуда дырки в черепах? Может, сами на что-то острое наткнулись?!
   Ох ты! Вот он, мой дом! Звал же меня приехать. Вот кто звал! Хата моя звала. Крыши и стропил нет, сени исчезли, дверь сорвана. Зашёл внутрь. Сквозь огромные бреши в потолке виднелись крючья-ветки. Окна целые. Мусор, от большой печи груда глины. Только стены стоят, да весеннее небо голубится вверху. Прощался дом со мной. Через год и этого не найдёшь. Больно стало внутри. Слава Богу, что приехал. Стал на колени. О чём думал, что шептал, один я знаю. Другим не интересно.  В углу, как и в каждый свой приезд, подарочек от деда нашёл – деревянная настенная вешалка. Помню её, справа в сенях висела. Каждый крючок его руками сработан. Восемь их. Почему? Дошло! В семье столько было – дед Василий Андреевич, жена его Каролина Валерьяновна, дочери Софья, Алина и Ванда, Юзэфа, Мария и сын Станислав. Теперь можно и уходить. Памятку мне вручили, чтобы помнил всех, благодарил, а, придя с трудов любых, не на гвоздь или метал вешал, а на руки дедовы подавал…



*выкопанные жителями водоёмы
*упырь – оборотень, кровосос;  василькового цвета /авт./ - цвет петлиц,    
  околышей, нашивок, галунов, просветы погон НКВД, МГБ