Первый и последний бой неудавшегося горниста

До того, как мы переехали в другой город меня освятили в пионеры. Летом я отбыл наказание за тройки в лагере, где набирался опыта у старшего поколения с красными галстуками, научился курить и  начал подсматривать за девчонками. В новой школе меня обратили в пионеры. Новый лагерный срок в следующем году, я стоял в строю уже с такими же «краснобородыми» согражданами.
Как и в любом подобном учреждении, лагерный мир был полон различными заведениями типа кружков, секций и организаций. Кроме того здесь имелись всякие должности, позволяющие жить более вольным в емкости с твёрдой дисциплиной. Это помощники вожатых, оркестр, и собственно выделялась одна независимая должность – горнист.
Он стоял, выставив нору вперед, уперев в бедро свой сияющий инструмент.  На  мероприятиях звук горна служил сигналом к чему-то и выводил действия окружающих на новый уровень. Здесь его работа заканчивалась, горнист незамедлительно линял в неизвестном направлении. Этот товарищ все время где-то болтался, мог отлучаться без уведомления вожатого, даже под придуманным предлогом. Его назначение являлось предметом мечтаний даже девочек, которым путь в горнисты не был заказан, и злобной завистью мальчишек, у которых чесались руки, от желания «набить пилотку» удачнику.
Чтобы играть на горне не требовалось особой подготовки. Для этого необходимо сложить губы пельменем, устроить язык, собственно упереть мундштук инструмента в полуфабрикат. С учетом того, что из этого примитивного инструмента выдувалась всего одна нота в различных вариациях из возможностей «дыхалки» школяра. Сначала получалось не очень уж прилично, но после небольшой тренировки выходили вполне годные звуки. В лагере я играл на горне всего один раз в течение одной минуты.
Мечта занять козырное место присутствовала до окончания срока пребывания в пионерском лагере, а потом забывалась с отбытием из мест лишения свободы у всех без исключения.

Алена Викторовна, наша пионерка-комсомолка-активистка, красивая упругая женщина работала по заданию партии в нашей поселковой школе. Жесты её были отрывисты, слова легки, а мысли только о светлом будущем. Волосы она красила неизвестно чем, и торчали они у нее копной сухих трав. Больше в ней ничего интересного не было. Её любили все, особенно мальчики. Все, кроме меня. По мне, так она была глупой, и с ней даже поговорить было не о чем.
В сентябре она спросила, кто может играть на горне. Я неожиданно для себя поднял руку, и она сразу что-то пометила в дерматиновом в морщинку блокнотике. С того момента был запущен процесс, окончанием которого явилась моя неожиданная известность.
Ко дню революции в школе начали готовиться заранее. Активистка рыскала по школе в поисках талантов. При не нахождении их выбирала подневольно и без апелляции. Стихи, хоры, раскраска плакатов и стенгазеты – над всем этим трудились десятки детских глоток и рук. Время прогулок на улице после занятий сокращалось, курить приходилось около крыльца школы, а не за углом. Масса преимуществ заслоняла невзгоды – иногда освобождали от уроков, а если и не сделал домашнее задание, то двойки не ставили.

Дом Культуры гудел неисправной трансформаторной будкой. У входа дежурили старшеклассники с красными повязками. Девочки с белыми бантами шептались в кучках, мальчики прогуливались, запустив руки в карманы штанов. Школьники при деле бегали по этажам с поручениями, таскали флаги и плакаты с каменными лицами членов Политбюро. Октябрята носились осами, прыгали как кенгуру и толкали окружающих. На них шипели, но по-доброму. Все шло к началу вечера и моему дебюту.
Всех попросили к трибуне, обтянутой красной материей, с заплатами по бокам. Началось. На сцену звали ветеранов с медалями, нашего директора школы, каких то мужиков с завода, от которых несло перегаром. Вообще директор наш классным был. Он без медалей ходил. Но мы знали, что он воевал. Хотя скромным его назвать нельзя было, но наград он не носил. Когда мы спросили об этом, то он пожал плечами и ретировался. Помню, зашел к нему в кабинет, он сидел на стуле, и, завернув штанину, мазал голень, мякоть. Там такое было! Страшно. Как в мясном магазине. Банка с мазью прямо на столе стояла и противно пахла.
И тут началось.
- Подай сигнал горнист!- бодрый голос стоящей рядом комсомолки прозвучал радостно из динамиков.
Я деловито кивнул, и пристроил находящийся в упертый в бедро горн к губам. Легкие полные воздухом, приготовились выдать весь объём воздушной массы в узенькое отверстие, через улитку переходящие в раструб. Я на секунду задумался и, собственно, дунул.
Вся масса находящихся в зале людей замерла и завертела головами, в поиске источника звука, прозвучавшего со стен. Сотни глаз выискали меня на сцене, и канцелярскими кнопками пригвоздили к воздуху. Но буквально тут же кнопки потекли оловом, из угрюмых лиц делая оплавленные улыбками краснеющие цветы. Со всех сторон послышались  скромные смешки.
- Контрик, - простонала, закатив глаза, комсомолка и прикрыв микрофон рукой.
- Я, я, сейчас, - уверил я, набирая полную грудь пропитанного запахом пота и дешевых духов воздуха.
- Не-не, не надо, - вытаращила она глаза, но было уже поздно.
Вой умирающего динозавра разнесся по притихшему залу, но мне показалось мало, и я вновь добавил немного воздуха в инструмент. Прощальный крик угас в хохоте, прикрепленный к инструменту алеющий лоскут с ирокезом вождя замотался от движения атмосферы. Я повернулся к Алене Викторовне и вместо прекрасного, некогда праздничного лица увидел красную озлобленную вату лба и искривленные губы.
- Контра, - зашипела она, - Я тебя…, - её побелевшие кулачки тряслись в злобе  с зажатым микрофоном-дубинкой. Она хотела, похоже, размахнуться и ударить меня, но заметив трясущуюся как холодец  наблюдающую массу, сникла.
Шефы с местного завода, стоящие рядом вытирали потные лбы сморщенными носовыми платками. Приглашенные ветераны, с блестящими нежно звенящими медалями, что-то оживленно обсуждали, поглядывая в мою сторону, участковый из-за шторы и щурился, вытягивая трубочкой вперед тонкие, как у девушки, губы. Я жутко вспотел, движение окружающих меня воздушных течений обувало прохладой. Я чувствовал жар тела и иглы, передающейся злобы, от стоящей рядом комсомольской активистки. Слезы сохли на её лице, не успевая стечь по щекам. Я не знал, что теперь будет. Может меня выгонят из школы. Участковый отведет меня детскою комнату милиции и поставит на учет как хулигана. Жизнь моя катилась валуном в комариный, с лягушками овраг.
 
После тожественной части, где мой дебют с треском провалился, весь школьный состав и гости расселись в кинотеатре. На сцене выступали с номерами коллективы и отдельные лица.  Я попытался  удрать, но был задержан старшеклассниками и посажен рядом с директором. Степенный мужчина внимательно, наклонив голову, слушай выступающих школяров. Я не раз чувствовал на себе его взгляд, но не поворачивался и сидел, подложив под себя кисти рук. Впереди назревало то, что я боялся еще больше, чем моя эпопея с горном. Без моего согласия, меня подписали прочитать стих известного пролетарского поэта. Сделать это я был должен на всеобщем обозрении, выйдя на сцену. Куда бы я ни поглядел, везде встречал взгляд сопровождаемый улыбкой. В свете текущих обстоятельств меня ждал провал и осмеяние.
Я вздрогнул от того, что меня потрепали по плечу.
- Иди, готовься.
Пригнувшись, я отправился в соседнюю со сценой дверь. В след слышались смешки. Закрыв створку, я заглянул в крупную замочную скважину и оторопел. Зал пришел в движение, повернутые в сторону закрывшейся за мной двери лица качались на волнах предвкушения. В крошечной комнате Алена Викторовна, давала распоряжения, размахивая руками. Заметив меня, она произнесла единственное «а-а» обхватила голову ладонями.
- Справлюсь, - утвердительно произнес я.
-Да, конечно, конечно справишься, иначе…- она осеклась и обречено пробормотала непонятное сочетание слов, среди которых я услышал то ли «падла», то ли вновь «контра».
Ну почему она меня так называет? Вообще она слыла человеком не только образованным, но и культурным. Про нее все говорили, что она невозмутима, как черепаха. Последние события, связанные с моим неудачным звуковым шоу, вытащили из нутра этой дамочки, с повязанным алым галстуком и комсомольским значком, вещи несколько не свойственные её пластичной натуре, наделенной важными полномочиями по воспитанию подрастающего поколения. Она сникла, даже постарела сгорбившись. Она косилась на меня и что-то бормотала. Мне стало жалко ее.
- Колдует, - подумал я, - Быть большой беде.
И тут я с ужасом понял,  что забыл слова. Начал было искать в карманах, и вспомнил, куда использовал бумажку с записанными от руки строками. Я вспомнил, что когда решил сбросить излишнее давление, то вынужден покопаться в карманах и найти спасение. В туалете вечно не было бумаги и дверей. Пока я там расположился головой к выходу, меня за волосы потрепали несколько проходящих человек. А когда вышел из кабинки, то  даже угостили папиросой, но при этом ничего не сказали. Да и без того было ясно – любое слово прозвучало издевательски, а моя измученная сущность требовала покоя.
Я стоял в очереди  и рассматривал пыльный китель красноармейца и купол буденовки. Я был за ним. Я не беспокоился. Я слышал, что в критические минуты человек вспоминает все и надеялся, нет, был уверен, что выкручусь!
Этот, в буденовке, ушел в бой. С цены послышалась одинокая песня, её подхватили, зал запел, шторы, отделяющие меня от края пропасти, закачались, в такт ора. Активистка же насупилась. Неожиданно наступила тишина, следом пулеметный огонь аплодисментов, из-за шторы выскользнул и проскочил раскрасневшийся красноармеец, Серега Смирнов, отличник из нашего класса. Он увидел меня, раскрыл рот и в таком виде начал отступать, пятясь назад. Я криво улыбнулся, и он кивнул обреченно и так, кисло, что у меня внутри все сковало.
Зал утих, и голос неожиданно произнес мое имя и фамилию. От объема канонады Серега скривил такую гримасу, причиной которой могло стать только одно – зависть. Эти бешеные хлопки не утихали. К тому же еще добавились неразборчивые возгласы, улюлюканья и отчетливое, нескромное и издевательское – «бис».
- Иди Витя, слышишь, тебя «на бис» вызывают, - пискляво сообщила   комсомолка-активистка из ободранного кресла, крепко обхватившая голову, как мяч в баскетболе. Она даже не посмотрела на меня. А зудела всё это «в пол».
Я шагнул «в обрыв» за плотной шторой с закрытыми глазами,  под ногами тоскливо заскрипели жилистые доски. Софиты и прожекторы жарили проем сцены, как в это лето солнце у нас в саду. Вот скажите, чем вы занимались летом? Вот я проторчал июнь и август в лагере, а вот июль с лейкой прыгал между грядок. В самый такой месяц, когда есть возможность купаться, я купался не в озере с кучей однополчан, посматривая на тощих девчонок, а в старой чугунной ванне, в саду отгоняя оводов. 
О, кто-то даже встал. Черт, да это же сам директор! За следом ним поднялись еще несколько человек. Вот скажите для чего это? Думают, что поддержат, подбодрят? Я оглянулся назад, откуда вышел. Из щели выглянула активистка, потом высунулся ее кулачок, беленький такой в крапинку. Я смело, уже в тишине, подошел к микрофону и вздохнул.
Хочу вам сказать, что строки не вспомнились. Не подтвердилась теория. Я забыл, даже  автора строк, а был это Маяковский. Забыл, как меня зовут. В каком я классе. Короче, всё забыл. Я набрал воздуха, и спокойно от «Белая береза под моим окном» до самого конца, до «Новым серебром» пролепетал как на горне в одном тоне и дыхании. После поклонился в пояс, выкинув руку вперед, и в полной тишине ушел к себе за штору. И только кто-то вдогонку нерешительно послал – «во парень выдал».

Сейчас, в прошествии столько времени, все-таки тридцать пять лет прошло, мне смешно. Но скажу, что состояние мое было такое, что я чуть штаны не обмочил. Да, да. Именно так. Почему думаете, что у солдата в вещмешке лежит дополнительный комплект белья? Именно потому, что в первом же бою либо ты описаешься, но что не исключено и в штаны накладешь. Вот такой он был, мой первый и последний бой неудавшегося горниста.