Доброволец из Гамлекирке

Я пошёл на рынок как только закончился дождь. Взяв с собой подробный список, старательно огибал лужи и медленно бродил вдоль лавок с капустой и молоком, выискивая своих постоянных поставщиков продуктов. Тщательно рассчитав перед выходом деньги, я приказал жене разогревать печь и ставить воду:
- Скоро буду. Проследи чтобы Кристен вовремя пошёл на занятия.
Старший сын брал уроки рисования у господина Кнудсена, что держал на Ягтгаде свою школу живописи.
Солнце выглянуло из-за туч почти сразу-же; широкие лужи, погрузившие ножки торговых лавок в коричневую жижу раскинулись поперёк рыночных рядов, заставляя редких покупателей смешно прыгать с камня на камень. Ещё пузырившаяся, вода искрилась и расходилась от прикосновения мелкими кругами; Альфридсен глухим басом зазывал ещё спящих покупателей, демонстрируя все прелести своей говядины. Астрид, надутая как голубь (это всегда бывало с ней в холодные времена года), с пухлыми пальцами и румяным, круглым лицом, стоя дремала над ящиками с яблоками и морковью. Я медленно наполнял сумку продуктами, прицениваясь и осторожно щупая бока овощей. Зазвонил восемь часов колокол Гамлекирке. "Хоть-бы Кристен не опоздал" – мелькнуло-было в голове, как вдруг мой взгляд наткнулся на стоявшие прямо в луже сапоги красноватого цвета, очень непохожие на будничную одежду жителей нашего города. Я поднял взгляд. Обладателем обуви был среднего роста молодой человек с щёгольски закрученными усами и засаленными волосами, спадавшими на плечи. Тёмно-каштановая волна слегка блестела в лучах утреннего солнца; он наклонился, пощупал яблоко, и, немного подумав, откусил от него кусок. Астрид открыла глаза и вдруг как-то неловко улыбнулась, засуетилась, замяукала что-то. Молодой человек тоже улыбнулся.
- Привет. – Сказал он глубоким бархатистым голосом, от которого у меня пошли спиной мурашки, – Ничего сегодня выдался день, правда? – Он лукаво подмигнул девушке, заскрасневшейся ещё больше. – Самое время жить дальше. Привет Эймунду! – И он, положив себе в карман ещё два зелёных, с мелкими коричневатыми пролежнями, яблок, пошёл дальше. Прямо по лужам; его сапоги легко и спокойно ступали по блестящей от грязи брусчатке, оставляя мокрые следы.
Я рассчитался с Астрид и тихо, чтобы никто не заподозрил моего интереса, спросил:
- А кто это? Я ни разу ещё не видел его в Гамлекирке.
- Лундгрен. Ингемар Лундгрен, как ты можешь его не знать? – И она опять покраснела.
Я обернулся. Красноватой кожи сапоги уже почти скрылись за поворотом, ещё шаг, два – и он затерялся-бы среди понемногу набирающегося на рыночной площади народа. Чувствуя как участилось сердцебиение, я, сам не зная почему, вдруг рванулся следом. Разумеется, я сделал вид что вспомнил что-то важное; в конце концов у меня в руках была увесистая сумка с овощами, но сам я отчётливо ощущал неистовой силы притяжение, буквально заставлявшее меня следовать за этим необыкновенного вида незнакомцем. Выйдя на центр площади я посмотрел по сторонам. Его нигде не было. Едва скрывая отчаяние, я махнул головой, и, не теряя надежды, юркнул в следующий ряд, внимательно всматриваясь в обувь прохожих. Здесь были всевозможные ботинки, туфли с пряжками, утеплённые мехом резиновые галоши торговцев и грязные женские каблуки, но нигде ничего не напоминало по форме красноватых, по колено, сапог неизвестного. Я прошел ещё ряд, ещё один и понял что потерял его. С досадой тряхнув головой, я мысленно распрощался с наваждением и поступательно докупил всё чего не доставало по списку.
По дороге домой моё внимание привлёк свеженаклеенный плакат на стене одиннадцатой Форгаде. Крупными буквами, немного криво пропечатанными чёрной типографской краской говорилось:
"В связи с обострением боевых действий в Гамлекирке объявляется дополнительный набор добровольцев в Его Величества одиннадцатый драгунский полк местного назначения. При вступлении в вооружённые силы призывник обеспечивается..."
Дальше было что-то про возраст, необходимые для несения службы качества, королевские гарантии и преимущества, которые безумец получал, отдав свою жизнь в руки ненасытного военного ведомства. Статистика; война длилась всего два месяца, а уже на первом её поступь коснулась нашего маленького городка, уютно спрятавшегося среди полей Лангемарка. Все знали, что у Фриды с двадцатьчетвёртой Ротегаде забрали на службу мужа. Потом прибыл раненный у Стенстуэ Сньёрсон – он был у нас бакалейщиком; Ингемарсон, Тенберг... Я искренне ненавидел войну, с детства хорошо помня что она приносит только повышение цен, страдания, разрушенные жилища и увенчивается переделом территорий, после которых появляются новые статьи налогов, беспредел военных чиновников и школьная пропаганда среди молодёжи. Мне хватило уже Первой войны за наследство этого мёдом мазаного Ёстервальда, чтобы как-то изменить на этот счёт мнение, когда по той-же причине разгорелась Вторая война за тот-же, чёрт его забирай, Ёстервальд. У меня там были, кажется, дальние родственники – ещё один аргумент в пользу мира и спокойной торговли.
Я быстро шёл по Муссеваю, намереваясь таким образом сократить путь домой. Там была хуже дорога, но Фрида двадцать с лишним минут назад поставила воду – значит она уже подходит. Нужно было кормить выводок; наверное, все уже проснулись и ждут когда я вернусь. Переулок, сворачивавший ко мне и правда был совершенно затоплен; между осколками тротуара лежала размокшая за зиму доска. Не отрывая глаз от коричневой лужи с плавающими в ней очистками от картофеля, я наступил на неё, отчего она притопилась и погрузила меня по щиколотку в воду. Я чертыхнулся и скорей оттолкнулся от неё обеими ногами, чтобы побыстрее оказаться на суше, как вдруг ударился всем корпусом о какой-то предмет, неожиданно возникший из-за угла. Я ещё раз выругался и, став одной ногой в жижу, обрёл равновесие. Обернувшись я думал было отчитать слепого прохожего, как вдруг заметил перед собой пару красноватой кожи сапог... Поднял взгляд. Молодой человек с щёгольскими усами опускал руку, поданную-было мне с целью поймать в том случае, если я не справлюсь сам. Я столкнулся с ним глазами...И замер. Такие-же бархатистые, как его голос, продолжавший звучать в моих ушах где-то чуть позади постоянного ворчливого монолога, тёмно-карие глаза смотрели на меня со смешанным чувством сожаления и лёгкой иронии; – наверное, я и правда производил такое впечатление, раз неоднократно встречал его среди незнакомых людей. Он слегка улыбнулся мне, словно показывая, что конфликт улажен, легко развернулся на каблуках и пошёл прочь. Я стоял одной ногой по щиколотку в луже и чувствовал как холодная, грязная вода понемногу окутывает пальцы ног. Стоял будто вкопанный; то-же самое непривычное чувство снова охватило меня, опять смотрящего в спину удаляющемуся юноше. Как будто я снова стал влюблённым подростком, готовым по дереву взбираться на третий этаж или своровать что-то в пользу голодных; может ещё какие-то глупости. Не отдавая себе отчёта в том что я делаю, я вытащил ногу из грязи и решительной, быстрой походкой двинулся следом.


Ульвгаде сменилась Хёнебро. Солнце отливало драгоценным металлом в мелких пузырях речного канала и плававшем в луже мусоре. То там, то здесь из воды торчали куски неровной брусчатки и обломки бордюров. Я шёл, ориентируясь на красноватые сапоги молодого человека, и не мог думать ни о чём кроме них. Вся его походка отдавала жизнерадостной небрежностью, карман истёртого редингота был оттопырен конфискованными на рынке яблоками. Молодой человек шёл, слегка потряхивая густой каштановой копной, едва прибитой лёгкой шляпой серого цвета, и любопытно смотрел по сторонам. Мы прошли здание жандармерии и конюшни; сделав полукруг, вышли по безлюдной, пахнущей утренним кофе и молоком, Хестевай опять к зданию городского управления. Раньше здесь размещалась губернская управа, до тех пор пока Гамлекирке не оставили в покое и не перенесли её в Энгельберг. Заметив что я неотступно иду за ним, мой незнакомец остановился и дождался пока я поравняюсь. Остановив меня взглядом, он снова улыбнулся с какой-то беззлобной хитрецой и спросил:
- Вы не поможете мне найти лазарет святого Урмара?
Я кивнул. Снова двинулся в противоположную сторону, – мол, пойдём, – и зашагал обратно.
Неизвестно зачем ему понадобился лазарет; образ парня плохо вязался у меня с сердобольной сиделкой или набожным посетителем хворающего родственника. В конце концов я хорошо знал как свои пять пальцев кто там лежит и никак не мог свести в голове никого из них с моим щеголеватым спутником.
Наконец мы пришли. Над невысоким зданием, бывшим одной из достопримечательностей городка, развивалось королевское знамя – его повесили здесь как только началась война. Сам лазарет представлял из себя средневековую церковь, в годы Реформы подвергнутую значительной перестройке и по сути сохранившую только фасад. Внутри поместили койки и кабинеты врачей, из ближайшего женского монастыря раз в пол года каруселью выписывали сиделок. Мы вошли внутрь, – я совсем забыл что вызвался провести юношу только до здания, – и он, поспешно сняв шляпу, спросил у вышедшей навстречу сестры:
- Скажите, где я могу найти призывной пункт? Мне сказали...
- С обратной стороны.
- Спасибо.
Он развернулся и двинулся на выход, оставив меня стоять с открытым ртом, мокрой ногой в ботинке и большой сумкой продуктов, про которую я совершенно забыл.


Мы обошли с ним здание вокруг по узкому туннелю между брандмауэрами; здесь располагался маленький дворик, которого я ещё никогда не видел. Я вообще предпочитал держаться в стороне от больниц и дореформенных церквей: и те, и другие отдавали мне во рту преждевременным вкусом могильной земли. По сторонам стояли пустые мокрые лавки. Над входом в маленькую, замшелую от недостатка света дверь висел ещё один флаг, только поменьше. Мы зашли внутрь – сначала мой спутник, следом – я.
Было темно. Поначалу не в силах ничего разглядеть, я был оглушён моментально поднявшимся шумом десятка мужских голосов; получил локтём в живот, чертыхнулся и отошёл на шаг назад. Чей-то сорванный голос взвизгнул:
- Эй, вы! Тишина!
Но тишина так и не наступила. Кто-то шуршал чуть справа и, давя смех, шепелявил что-то непонятное, кто-то хлопал кого-то не то по спине, не то по плечу, посреди всеобщего гама я вдруг расслышал знакомый уже бархат моего спутника-щёголя:
- Эйст! И ты здесь! – после чего опять хлопки по спине.
Мало-помалу глаза привыкли и я стал различать внутреннюю обстановку. По углам тесного, душного и тёмного помещения располагались грубо сбитые дощатые настилы с разместившимися на них людьми. Судя по лицам, это были не самые благонадёжные общественные элементы: у кого-то было перебинтовано свеженабитое лицо, пахло перегаром. Я попятился, пока не упёрся в стену: так безопасней. Мужички усаживались обратно, уступив место моему спутнику. Тот сел посреди, слегка нагнувшись вперёд, чтобы было видно остальных и принялся обмениваться с ними остротами, от чего те дружно ржали. Сорванный, истерический голос крикнул из маленького окошка:
- Мунтер!
Худощавый мужчина с неестественно подвижным лицом уличного вора, лет сорока пяти, с торчащими жилами на лбу и лысеющей головой кивнул, поднялся со своего места и шагнул по маленькому коридору, неожиданно возникшему в темноте за углом. Я увидел пустое место и сел на него, оказавшись почти лицом к лицу с моим юношей. Тот ещё раз хитро улыбнулся, глянув на мою сумку, из которой виднелась морковная ботва и продолжал непринуждённо слушать какого-то живенького старика, сбивчиво и суетно делившегося с ним чем-то хриплым и тихим рокотом. Я перехватил взгляд и засунул сумку под лавку. Твёрдые и мозолистые руки его соседа что-то выписывали в затхлом воздухе; вероятно, он очень хотел чтобы мой спутник с ним согласился. Парень полез за пазуху, сунул в одну из этих твёрдых, деревянистых рук подранную бумажку и произнёс:
- Передай.
Тот моментально подпрыгнул с места и подбежал к окошку:
- Лундгрен.
Голос из окошка переспросил недоверчиво:
- Лундгрен? Покажись, Лундгрен.
Парень поднялся и подошёл к окну.
- Собственной персоной.
Истероидный произнёс с очевидной усмешкой:
Ну и нуууу... – протянул и снова затих. Юноша сел обратно.
Тем временем я пытался как-то объяснить себе происходящее. Очевидно, молодой человек пришёл сюда с целью записаться в армию. Люди, сидевшие здесь, были его хорошими знакомыми, судя по всему, каким-то образом связанные с ним в прошлом. Мужики на лавках тоже собирались в армию; окошко, куда подавали бумажки (это были их документы) содержало в себе местного комиссара, которого нам на днях прислали для вербовки. Все эти персонажи собирались надеть на себя униформу и отправиться по казармам; – вероятно, такова была у них жизнь, что единственное чего они могли в ней потерять – это собственную шкуру. Будто в доказательство моих слов, сидевший слева от меня гнусавый коротышка с плохим запахом смачно сплюнул на пол. Я брезгливо отодвинул ногу. Но оставалось два вопроса: первый – зачем мой спутник спрашивал дорогу, если, должно быть, хорошо её знает. Второй – что среди этого сброда делаю я? Почему я здесь оказался, учитывая что всей моей обязанностью, добровольно – тоже непойми почему – взятой на себя, было просто провести парня до лазарета, и ничего больше. Что я здесь делаю?
Я посмотрел на Лундгрена. Тот, кажется, почувствовал мой взгляд, потому что тоже поднял голову. В темноте блеснули его бархатные глаза; волосы, рассыпанные по воротнику, сально блестели. Наконец я имел возможность его как следует рассмотреть: затёртый, сильно приталенный редингот, расстёгнутый от груди, за которым выглядывала не первой свежести рубашка на голое тело. Красноватые сапоги, очень тонкой кожи и судя по всему прекрасно сидевшие; серого цвета галифе, – под армейские, – с отчётливо различимой заплатой. Оттопыренный яблоками карман, худощавое лицо с резными скулами и аккуратно сломанным тонким носом. Щетина; – дня четыре, не меньше, неожиданно аккуратные брови на молочно-белой коже, также блестевшей в свете единственного окошка с решёткой. Парень в ответ рассматривал меня, о чём-то, видно, задумавшись: брови собрались над переносицей. Он почесал кончик носа – длинные пальцы со слегка отпущенными ногтями, на указательном – серебряное кольцо, – и откинулся в темноту. Остался его болтливый сосед, всё это время о чём-то пытавшийся то-ли расспросить, то-ли втолковать. Мой спутник утонул в темноте комнаты, но я продолжал видеть перед собой его бархатистые чёрные глаза, спокойно и задумчиво глядевшие сквозь меня и, кажется, исследовавшие совсем не мой гардероб. Что-то шевелилось внутри меня под этим взглядом, какое-то далёкое беспокойство, будто я что-то запамятовал объяснить, или извиниться, может попрощаться; словно я давно что-то забыл, и теперь неожиданно вспомнил, чего не мог назвать и что сейчас было прямо у меня в руках... Чем дальше тем сильнее, я охватывался странной экзальтацией, – да, будто снова, как в молодости, влюбился; как будто это солнце, выглянувшее над Гамлекирке после стольких месяцев непрерывного холода несло в себе что-то большее света, большее меня, что-то широкое и необъятное, и я получил его по наследству – только протяни руку, и случится что-то, чего я никогда не мог даже представить. Наверное, я и правда влюбился в этого юношу, как девчонка – думаю в него невозможно было не влюбиться, пусть он и не давал этому никаких поводов: так, просто – глаза, голос, небрежная щеголеватая походка, красноватая кожа сапог. Но я уже понимал, что был готов отдать жизнь за него. Думаю, не я один, исходя из наступившей в комнатке атмосферы. Что-то говорило мне о том что все эти люди испытывают то-же самое, душеный огонь, который распаляется где-то внутри, а значит ничего снаружи не избежит. Я снова был уверен в этом впервые за много десятков лет, вдруг почуяв в себе рядом с этим молодчиком удивительную силу и твёрдость; я всегда прекрасно знал что я трус и пресный, кондовый филистер – не нужно было мне об этом даже намекать этой странной улыбкой и снисходительным, как с ребёнком, тоном, – я сам прекрасно это знал, но вот и в моей груди наконец-то забилось сердце. Сердце, самая сердцевина! – как я давно не чувствовал его сбивчивых обертонов, его мучительных замираний в предвкушении сказки, путешествия, чуда,  победы, – да, победы! – и не влюблялся так, что готов был оставить Фриду, которая ждала меня сейчас к завтраку, Гамлекирке, который покидал только однажды, своих ребят, – и всё это только ради того чтобы идти, идти и идти куда угодно, хоть под самый ураганный огонь, хоть в Кольдорф, брать Ёстервальд, хоть весь мір покорить, если того захочет этот чудесный человек, имя которого я снова забыл.
- Лундгрен! – как будто в такт моим мыслям возвестил голос из окошка.
Я пришёл в себя. Комната была пуста; мой спутник ушёл внутрь по коридору. Поглядев в окно, я увидел что вся пёстрая компания стоит во дворе и ждёт его. Эти люди предвкушали своего Лундгрена, своего вождя, и я точно знал что они теперь никуда не ступят шагу без его команды, ведома, санкции: самое убогое отребье превращалось на моих глазах в армию, собранную вместе единой волей своего командира – я не сомневался что парня поставят начальником разъезда, – и ждала его появления словно мессии, словно собака вытянулась у порога в ожидании ласки... Я как заколдованный смотрел на мужиков, что густо курили, неловко перебрасываясь короткими фразами в ожидании чудесного незнакомца. Наконец он вышел. Хитроватая улыбка играла на его губах; в руках парень держал пачку бумаг. "На весь разъезд" – подумал я, вставая с места. Он подошёл ко мне и остановился. Пристально, серьёзно посмотрел в глаза. Я не мог оторваться от этого взгляда, чувствуя как таю будто мёд в молоке, – ах, эти глаза! – Лундгрен снова молча улыбнулся, подмигнул мне и вышел.
Я остался один. Было душно; компания, как только открылась дверь, весело свистнула, обступила Лундгрена, о чём-то шумно переговариваясь, а затем двинулась узкой колонной за угол между брандмауэрами. Под ещё тёплой лавкой стояла моя продуктовая сумка.
- Следующий! Подавай документы!
Я вздрогнул. Из окошка не было видно есть в комнате кто-то или нет, очевидно, комиссар крикнул это наугад. В висках хлестало. Я тяжело дышал, неожиданно для себя отметив, что мои ладони, сжатые в кулаки, совсем мокрые от пота. Залез за пазуху и достал бумажку: я всегда носил документы с собой. Осталось только сунуть их в крошечное окно, пройти предварительную комиссию перед глазами пары врачей и со всех ног побежать за моим прекрасным другом, который был ещё совсем рядом – я чувствовал как он специально тормозит всю процессию чтобы меня дождаться, тянет время; вот она бумажка с выведенными инициалами, у тебя в дрожащих, мокрых руках, новое завтра, новая жизнь, новый свет – протяни, протяни её!
- Есть там кто ещё? – взвизгнул голос ещё раз.
Но никого уже не было. Я замер, чтобы ненароком не услышали как бешенно колотится у меня сердце. Послышался шорох, комиссар хлопнул дверью каморки и ушёл внутрь; кажется, всё. Да. Всё кончено.


Так и было. Я просидел ещё две минуты, чувствуя как всё медленнее и спокойней мышца разгоняет по жилам живительную влагу, как степенней и уравновешенней становится дыхание. Ожила сумка под лавкой. Я пощупал её – так ли это? – морковная ботва ответила мне шероховатым согласием. Сунув за пазуху бумажку с именем, я тихо поднялся, скрипнул дверными петлями и вышел во двор.
Солнце будто взбесилось; светя во всю мощь, оно выжигало из луж пар, который теперь тяжело струился над землёй, скатываясь в зыбкие волны назревающего тумана. Чтобы меня ненароком не заметили, я пошёл не обратной дорогой, а по прямой, широкой, налившейся прохожими улице Кольвай, где моментально смешался с толпой и мог удобно вывернуть вниз вдоль рынка по направлению к дому. Уже подходя к порогу, я увидел на стене знакомое объявление. Обернулся по сторонам, сорвал и с ненавистью бросил в грязь.


Дома все уже были в сборе. Кристен успел прийти с занятий, на которые, естественно, опоздал; на столе дымился обед. Было за полдень. Семья была испугана моей неожиданной пропажей, Фрида, чуя неладное, подошла близко-близко, взяла меня под руку и вкрадчиво спросила:
- Всё в порядке?
Я молча кивнул головой.
- Ты такой бледный. Ну, садись за стол. Всё уже готово.
Но я не хотел за стол. С рёвом ударив о пол сумкой – весело покатились оранжевые обломки, – я вышел из остолбеневшей кухни и запер за собой дверь. Там я занавесил все окна и попробовал наконец отстраниться от ежедневных забот. Мне просто необходимо было на какое-то время остаться одному. Фрида робко стучалась, пытаясь что-то выведать. Наступил вечер, ночь. Из головы всё не шёл чудесный юноша в заношенной рубашке. Я видел его глаза, чувствовал зыбкое, ускользающее тепло его рук, и, уткнувшись в подушку, выл как резаное животное. Что-то очень дорогое и очень далёкое, что-то сулившее совсем новое завтра, совсем новую Фриду, Кристена, меня – ускользало, таяло на глазах, заволакивалось над нашими головами, мигнув напоследок; дав возможность – только возможность, а не взяв за шкирку или приказав, нет, только тихо и вкрадчиво пригласив своим неземным, бархатным голосом – и исчезнув. Я хорошо знал что никогда у меня больше не будет возможности увидеть этого прекрасного человека. Только увидеть, может, прикоснуться к краю его редингота или красноватой коже сапог, после чего я навсегда остался-бы собой, с этим гордым баритоном сосудов в груди и твёрдым ощущением что где-то впереди нас всех ждёт победа... Что-то над нами сомкнулось, глаза незнакомца закрылись. Заткнулся в груди бархатный баритон, исчезли за углом сапоги.
Фрида на следующий день стучала пока я не открыл, и, злобно на неё зыркнув, не пустил к себе в комнату. Она внесла поднос с горячим молоком, прижалась ко мне, заплаканному как ребёнок, с красными бессонными глазами и потрясающе жалкому, упрямому, капризному, бессильному и тихо произнесла:
- Всё пройдёт.
Конечно, она не знала о чём говорит, но была чертовски права. Понемногу всё и правда улеглось. Кристену нужно было на занятия, на кухне заканчивалась мука. Всё медленно оправлялось от потрясения; втягивались в привычную жизнь Ротегаде и Кольвай, лазарет принимал раненых. На рынке, стоя, как лошадь, дремала продавщица капусты. Я бродил там и тут по рядам, время от времени ловя себя на мысли, что всё равно продолжаю выискивать среди всевозможных туфель, ботфорт и ботинок знакомые сапоги. Однажды я не выдержал и спросил у Астрид, будто-бы невзначай:
- Как там Лундгрен? Не было вестей?
Она прищурилась.
- Лундгрен? Это кто?
- Ну как... – Я опешил, – молодой человек с каштановыми волосами. Яблоки ещё брал, помнишь?
- Не помню. – Покачала головой девушка. Её полное лицо выражало искреннюю растерянность. – Может и был такой, да тут на рынке... – Она махнула пухлыми пальцами.
Я был шокирован этой небрежностью. Разозлился на Астрид, было-бы за что, конечно. Но мысль о таинственном юноше всё ещё теплилась, как робкая попытка смягчить недвусмысленный приговор. Я стал регулярно покупать единственную выходившую у нас в городе газету, где в конце был некролог и попадались сводки с фронта. Война шла ещё год, но ни разу я не нашёл там чего-либо об одиннадцатом драгунском полке или человеке с фамилией Лундгрен. Нет, был один. Но это оказался гвардейский капитан, чванный как обергофмаршал и совсем не похожий на моего прекрасного... друга? Может и так, потому что я твёрдо знал что он не зол на меня; что такие люди всегда снисходительны к тем кого природа не одарила красотой, обаянием, силой, мужественностью, властью – всему тому чего у меня не было и что он протягивал своими бархатными руками, своим голосом проговаривал вслух, всё что имел в виду, будто-бы подразумевал прозапас.


Война наконец закончилась. Лундгрену так и не отыскалось места в некрологах: ясно было что такие люди не погибают. Астрид стоя дремала над ящиками с овощами, Кристен закончил художественную школу, а я, как матрёшка, растил как один похожий на меня выводок и никогда больше не заходил на задний двор лазарета святого Урмара. Только иногда, время от времени, я продолжал ловить себя на том что по-прежнему, среди торговых рядов нашего маленького Гамлекирке – без умысла, одними только глазами, – всё ещё выглядываю своего прекрасного добровольца; моё огромное, бархатистое чудо.