Красные носки

— Сизиф! Сизи-и-иф! Остановись, послушай меня. Может, чтобы тебе каждый раз не начинать все сызнова, попробовать пойти другим путем? А, Сизиф? Можно отложить на время все это перекатывание. Например, можешь подняться по склону и выкопать ямку. Докатил – поставил в нее. Сизиф, это же не будет считаться попыткой обмануть богов, согласись. Что скажешь? Сизиф, как по мне, так идея более, чем здравая. Ну, что ты молчишь-то? Сизиф. Сизи-и-иф! Тебе сам процесс, может, нравится? Может, для тебя это и не наказание вовсе? Ты что, из тех самых, которым нравится, когда их плетьми бьют, когда угли на бедро укладывают, когда топят их, режут, взгрызаются им в плоть?

Сизиф глядел себе под ноги, уперев руки с растопыренными пальцами в прогретую твердь глыбы, стараясь не слушать и не слышать этот голос. Но увернуться от него никак не выходило – голос проникал сквозь броню, прогрызал стены, просачивался сквозь массивные двери, что он, некогда величайший из хитрецов, пытался строить в разуме.

— Или для тебя это уже что-то вроде тренировки? Думаешь, ты так укрепляешь мышцы, тело делаешь все более и более рельефным? Сизиф, друг мой, я тебе честно скажу, не желая обидеть: ты не выглядишь лучше от раза к разу. Вид твой выражает одну лишь усталость, измотанность и загнанность, и не источает просветления, хотя, я не спорю, что через тяжелый труд, усталость от оного, зачастую укрепляется дух, тело и даже разум. «Откуда ему может быть известно подобное?» - можешь ты подумать и усмехнуться ехидно, но Сизиф, я повидал многое, а потому, поверь, из своих поистине долгих наблюдений имею право делать выводы. Тебе может показаться, будто такой, как я – тот, кому не предначертаны великие путешествия - хотя, не будь так уверен в этом, Сизиф, -  не смеет даже и думать, чтобы рассуждать о подобном. Однако, Сизиф, в таком случае спор – в котором тебе сложно будет победить, несмотря на изворотливость натуры и ума – упрется в стены или затеряется в лабиринтах.
Стой! Сизиф, вот, смотри! Да поверни же ты голову! Видишь, у дороги как раз какие-то коряги лежат, палки, поодаль растут пусть и редкие, но деревья – да, невысокие, их и деревьями-то не назвать, но и они могут пойти впрок. Из них выйдут сносные колья, не думаешь?
Можешь взять палку, ту, что покрепче, поострее и пошире, да использовать как лопату, и выкопать ямы. Земля, как я могу оценить – да-да, представь себе, я могу это оценить! – вполне податлива, по крайней мере, верхний слой. Может, ты имеешь что-то против ям? Они тебе болезненно напоминают о том, что бывает что-то более глубокое?
Ох-ох-ох… Ладно, давай попробуем рассуждать в ином ключе: выкапывание ям или забивание кольев можно рассматривать как смену деятельности. А многие, и не-без-ос-но-ва-тель-но-о, говорят, что смена деятельности есть лучший отдых. А тебе отдых, уж поверь, явно не помешает. Как тебе такая идея? Может, ты отложишь все для того, чтобы взойти на вершину горы. Здорово, наверное, будет встать на самый верх и посмотреть кругом. Думаю, что с вершины горы даже сам ад смотрелся бы не так уж плохо. Как думаешь? Ты онемел? Сизиф, говорить полезно, знаешь ли. Ты за дыханием-то следишь? От дыхания очень многое зависит, очень.
-З-за-мол-л-ч-чи! – взвыл Сизиф, в исступлении скрежеща зубами почти до крошева, играя скулами так, что те, казалось, выпрыгнут из лица, порвут кожу, крикнут ало и раскосо.

Правая рука скользнула в сторону, и Сизиф в последнее мгновенье успел ловко отпрыгнуть в сторону, пока камень не прокатился катком по нему. Вернее, он не успел даже ничего сообразить, как уже лежал в стороне от дороги, истоптанной до самой вершины – это было видно даже с подножия. От страха перед болью сработало его тело, отскочив кузнечиком. Боль от былых ушибов и переломов многослойным эхом прокатилась по мышцам и костям, пронзив их мгновенно, и исчезнув, как только он оказался в стороне от катящегося к подножию камня. Здесь, в обширных казематах, раны заживают мучительно долго. «Память разума тлеет, а тело помнит» - сказал Сизиф почти беззвучно, рассеянно глядя перед собой.

— Ну, молоде-е-е-ец, что тут сказать! – кричал с подножия камень.
«Разве может быть камень таким словоохотливым, таким безудержно тараторящим? Не положено ли камням говорить если не по делу, то мало, не говоря уж о том, должно ли вообще им разговаривать» - Сизиф резко выпустил носом две шероховато-шелковые струйки воздуха, точно усмехнулся.
Сизиф побрел неспешно вниз, по коричнево-серому склону, и в его памяти снова жалящим каскадом всплыли и исчезли в темных лужах памяти тела и души пережитые переломы, растяжения, рассечения. Будто морозно-огненные фантомы змеями обвили его лодыжки, колени, жилы, внутренности (Сизифа передернуло и съежило, когда он вспомнил на миг, как треснувшие ребра вспороли ему печень и кишки). Напомнили о себе быстро и полно, да и исчезли, словном ветром сдуло. Ветром… А ведь мой отец повелевал ими, подумал Сизиф.

Постояв недолго, помолчав малоглагольно, Сизиф пригнув ноги, прислонился к камню, сейчас молчавшему, и снова стал катить его к вершине, словно очерченной голубоватым на фоне лазурно-нефритового небосвода.

Которая уже попытка? Двенадцатая? Двадцать третья? От этого балаболящего шара да под этим навесом неба, толком не знающим темных одежд, сложно понять, сколько времени прошло – оно будто комкуется, стопорится, сворачивается нелепо.
С каждым шагом, с каждым толчком затихшей глыбы вперед, мысли Сизифа словно бы раскатывались камнем. Как и память Сизифа, его воспоминания, переживания. Только скользкая, ровная гладь, будто зеркало, в которое, право, смотреть не хочется – ни к чему, неинтересно, и даже будто вредно. Что-то бросится на эту гладь, постарается зацепиться – и соскользнет, отразившись умиротворенной улыбкой на усталом и иссохшем Сизифовом лице. Даже камню своими разговорами – а он молчит, по крайней мере, пока, и это хорошо – будет сложно преодолеть этот безупречный щит. «Безупречный щит» - проговорил мысленно Сизиф и раскатал слова тут же скалкой камня.
Разум – ровное белое поле без края. Сизиф – а впрочем, к чему имена? - лишь наблюдает, словно извне, как кто-то катит камень ввысь, глядит на тень от камня, чувствует отдаленное тепло от приглушенного шторой дымки солнца, глядит на игру его тусклых лучей, скользящих по телу, залитому потом. «Даже красиво» - подумалось ему. И вдруг, в безупречный щит, бескрайний и белый, отливающий мягко латунью, полетели воспоминания полчищами птиц, источающих чье-то злое повеление и ярость. Танат, Арес, Эфира, пир по поводу обведенных вокруг пальца Аида и Персефоны, гнев богов и что-то иное, множественное, что он не смог бы и описать не то, из-за сложности и многосоставности, не то, от невообразимой простоты – все вонзилось в память, пробурило разум, впилось ржавыми гвоздями, обожгло огненными стрелами. В глазах Сизифа помутилось и зарябило от боли, словно в самой сердцевине головы в мгновенье пророс терновник. Вихрь головокружения покосил его. Сизиф вскрикнул коротко от боли, раздиравшей голову, и почти тут же – от боли в ногах. Камень, вновь покатившийся к подножию, прошелся тяжелой и быстрой поступью по голеням и колену.

Ноги ныли многоголосно от тягучей, адской боли . «Да лучше б по голове прокатился, чтоб уж наверняка!» - мелькнуло в голове Сизифа. Но тут же осознал – или просто вспомнил – что боги беспощадны в своем милосердии и не позволят ему погибнуть здесь. О, нет-нет, его тело заживет, свались на него хоть эта гора и небо со всеми звездами. Но раны будут заживать долго и мучительно, и время будет тянуться бесконечно. Проделки Кроноса? А что же я ему сделал? Чем провинился перед ним? А перед Мнемозиной, так играющей с моей памятью, воспоминаниями, разумом – лепит, мнет, терзает, рвет, сшивает? Впрочем, за всем может стоять Зевс. Хотя, какое «может» - несомненно, он.
Перед глазами Сизифа пронеслась картина, как блажь: какой-то темноволосый француз с полумесяцами под глазами – мало спит? – рассказывал про него, Сизифа, сравнивая с множеством людей, выполняющих каждодневно одну и ту же работу, без удовлетворяющего их результата. Потом усталый и бодрящийся брюнет коротко прервал рассуждения, вставил что-то в зубы, поджег и задымил, а после продолжил, рассказывая, что Сизиф (неясно было до конца, имеет ли он ввиду самого Сизифа или множество людей, ставших одним, да и есть ли разница) должен быть счастлив от происходящего.

Когда видение исчезло, Сизиф лишь подумал: «Что такое «француз»?», а после, будто ощутив всплеск радости от разгаданной загадки, решил, что все это – снова происки Мнемозины. И в этом был смысл, ибо вслед за разоблачением деяний сестры Кроноса, на него с новой силой навалилась боль срастающихся костей, мышц, сухожилий. «Ведь в какой-то момент боль уже перестает быть болью, а потому ее следует обновлять» - вкрадчивым басом проползло в сознании Сизифа.
Когда Сизиф снова смог встать, он, спускаясь вниз и рассматривая землю под ногами, решил, что можно испробовать предложенное камнем – вырыть яму или поставить колышки. Ему, основавшему целый город, подобное по силам – тут и спорить не о чем.

Поразмыслив, Сизиф решил, что ямы надежнее колышков и, взяв самую подходящую палку, на которую, видимо, и обращал особое внимание камень, стал выкапывать яму (впрочем, вернее было бы сказать «выковыривать») шагах в пятидесяти от подножия. Земля на удивление легко поддавалась и весьма скоро яма была готова – почти шаг в диаметре, с четверть шага глубиной. Поднявшись вверх по склону еще на пятьдесят шагов, Сизиф выкопал еще одну яму, точно такую же.
Довольный собой, спустился к подножию, и начал заталкивать камень вверх, метя в первую яму. Камень хвалил Сизифа, что тот послушал его совета.

— Сизиф, ты же строителем был, да? – продолжил камень дружелюбным тоном, - Коринф, да? Или лучше Эфирой называть? Да-а, ничего такой город… был. Да и снова стал, ты не волнуйся, не волнуйся, Сизиф. Кстати, а ты слышал историю из Гипербореи, про одного строителя-великана, построившего дом для богов – для богов, в которых веруют там, конечно, - а боги возжелали не платить ему, слишком уж условия, поставленные строителем, были им не по сердцу. Так один из богов взялся решить проблему и сделать так, чтоб великан не выполнил работы в срок. Бог тот – муж, между прочим! – обернулся кобылицей и всячески чресла воздымал соблазнительно перед конем строителя. Конь почуял женщину и понесся к лону. Сам понимаешь, как это бывает, а, Сизиф? А «кобылица» бегает от него, дразнит. Но, все же, оказалась недостаточно шустрой. Так себе получились «муки Тантала», в общем. От их союза после родился восьминогий конь для верховного бога. Тебе вот, Сизиф, не хотелось кобылицей обернуться? Шучу, шучу, друг мой!

Сизиф молчал, мерно дыша, старательно игнорируя болтовню камня. «Вдох – руки согнуты в локтях, выдох – толкаем… Вдох…»

— Сизиф, а ты слышал историю, как богиня – тоже не из Эллады - сошла в Преисподнюю, дабы спасти своего мужа, - продолжил камень, будто усмехнувшись стараниям Сизифа не замечать его, - А там было семь преград демонов и на каждом из них с богини снимали по одному одеянию. Семь - лишь кажется чем-то немногим. На тебе вот и три насчитаешь с трудом. А дальше, когда одежда закончится, кожу с себя снимать, как думаешь? Мужа она спасти от смерти хотела, и смерть побороть. У тебя же лучше выходило, не так ли, Сизиф? Конечно, и даже голышом не пришлось ползти перед всяким загробным сбродом. К чему это я про одежду: Сизиф, ты подпоясайся надежнее как-нибудь. Хитон поправь, например, а то мне твою меж ног болтающуюся грушу с огурцом кожаным рассматривать неприятно, знаешь ли.
Сизиф хотел было закричать, чтоб камень умолк – его голос словно заполнил жгучей жижей голову и начал сочиться из ушей, превращаясь в липкий пар. Всплеск злости прокатился по всему телу, огненно растекся по жилам, рукам, обхватил голову. На мгновенье Сизифу показалось, будто кругом не гора, тент небес, подножие и скалы, окружающие широким кольцом песчано-каменную пустыню вокруг горы, а маленькая смрадная комната, выкрашенная в затхло-зеленый, а на нем – серо-зеленого цвета одеяние с длинными рукавами, которое он назвал про себя уверенно «шинель», и камень будто бы назвал его добрым голосом «братишкой». Руки от налетевшего видения ослабли, ноги подкосились, но Сизиф на сей раз сумел прийти в себя, быстро тряхнув головой, чтоб сбросить прочь наваждение, и удержать глыбу.
-Аккуратнее, Сизиф! Мне, между прочим, надоело постоянно там, внизу, оказываться. Не тебе одному хочется, да и необходимо, добраться до вершины, - возмущенно-вальяжно протянул камень, - О чем я говорил? Коринф? Коринф! Хор-ро-ош город! А ты не слышал, какое послание было дано коринфянам? «Мудрое...» Нет, не так. Сейчас-сейчас… «Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну». Или еще вот: «Не обратили ли боги мудрость мира сего в безумие?». Или, вот еще – «…но боги избрали немудрое мира, чтобы посрамить мудрых и немощное мира избрали, чтобы посрамить сильное». О как! Может, тебе стоит поучиться у колышков, у веточек, у песчинок – взять, да и побыть слабым. Вот, попробуй хотя бы присмотреться ко мне…
Камень надежно встал в первой яме. Сизиф недоверчиво и медленно убрал ладони от камня, вслушиваясь и всматриваясь, не скатывается ли он. Но камень даже не шелохнулся. Короткое ликование бурной дрожью пробежало по телу. Камень бросил короткое «Я же говорил», и умолк.

Передохнув, отдышавшись, Сизиф с усилием вытолкал камень из ямы и покатил его в направлении следующей.

Прекрасно, камень снова удачно и надежно зафиксирован, и до сих пор молчит.
Сизиф взял «палку-лопату», оставленную у дороги, рядом со второй ямой, вернулся к камню, вновь отмерил от него пятьдесят шагов по направлению к желанной вершине. Когда еще одна яма была готова, Сизиф вернулся к камню, и снова покатил камень вперед и ввысь в полной тишине – лишь небо, как кошка, наблюдая за ним сонно-безразлично, как кошка, изредка словно зевало протяжно.
Сизиф услышал громкий хлопок в стороне. «Нет, меня таким не сбить, не надейтесь» - ухмыльнулся он. Поднял голову и вытянул шею, проверить, ровно ли он движется к яме. Но ямы не было. Как не было и горы. И камня. Вернее, он был, но не шарообразный, а кубический, и много больше по размеру. Сизиф огляделся и увидел рядом с собой, с каждого бока, по несколько человек, почти голых – одна лишь набедренная грязная повязка, прикрывающая гениталии и бедра.
Позади него, не отличающиеся от его «соседей» - усталость и палящее солнце стирает различия в лицах – с дюжину человек, наклонившись вперед, тянули веревки, впивавшиеся в ключицы, шеи, плечи. Веревки были привязаны к кубической каменной глыбе, точно такой же, что толкал и сам Сизиф. Приглядевшись, он заметил, что и тот куб, что толкает он, так же опоясан веревками, а впереди – можно было и не сомневаться – его тянут такие же бедолаги, как и за его спиной.
Вместо земли под ногами – горячий песок и балки, переставляемые по мере необходимости перед отесанными угловатыми громадинами.
Тишину, слившуюся воедино с редкими стонами и вздохами, рассекают громыхающие щелчки кнутов надсмотрщиков. Люди – как извилистая вереница муравьев.  Все – ради рукотворной горы, чтоб четыре трапеции разрослись в треугольники, и квадратом, рассеченным гранями крестом, поглядели в небо.
Боль дугой обожгла спину Сизифа, и пронеслась сетчатым эхом по всему телу. Надсмотрщик кричал – и Сизиф с удивлением отметил, что понимает этот странный язык – чтоб он не прохлаждался. Не успел он оправиться, как на сей раз кнут рассек кожу в боку. Сизиф упал вперед, и было испугался, что ударится головой о плоскую твердь камня. Но он рухнул на песок. Удивленно оглядевшись, позабыв о боли, он увидел около себя рабочих, тянущих светлый матовый куб. Бросил взгляд в сторону правого плеча и увидел бурую канавку – след от веревки. Мгновенье – и он снова толкал каменный куб, но теперь где-то дальше от грандиозного строения. Мановение век – и он, стиснув плотно зубы, взмахнул кнутом и хлестко громыхнул.

Но звук кнута оказался неправдоподобно громким, широким, пожирающим. Комья сырой земли рыхлым дождем опали на Сизифа. Гул и грохот поедали и сплевывали деревья, землю, куски плоти. Сизиф, одетый во что-то плотное и зеленое, вместе с кем-то толкал диковинную колесницу, с длинной выпирающей спереди трубой.
Частые, пронзительные и короткие эха – то смерть быстро щелкает зубами. Вместо блаженства от Ее присутствия – не он ли мечтал про себя, чтоб камень раздавил ему голову и избавил навсегда от тягот и наказания? – он испытал страх такой силы, что тот разросся молниеносно и слетел с него, как вода с натертого оливковым маслом тела. Колесница – угловатая, тяжелая – катилась гораздо податливее каменного шара и куба.
Остановились. Сизиф вдруг понял, что ему и другим суетящимся у колесницы, предстоит помочь ей крикнуть, стать глоткой самого Таната – и это, быть может, зачтется Сизифу.
Перед торжественным остолбенением, когда Танат вот-вот был должен ухнуть и рассмеяться пронзительно, Сизиф вдруг оказался в просторной комнате с высоким потолком. «Громадный полый куб» - подумал он про себя, невольно прикидывая, что ему было бы сподручнее: толкать его сзади или тянуть за веревки спереди.
Сизиф сидел за столом, также сложенным  угловато и строго;  перед ним – белые прямоугольники, полные чисел и букв. С матовой плоскости прямоугольников они будто перескакивали ему прямиком голову, пронзали сознание, опоясывали его цепями, разбегались, не желая соединяться и выстраиваться так, чтобы Сизиф испытал удовлетворение и покой. Оглядев себя бегло - нельзя было отвлекаться – он увидел, что теперь его одеяние было бело-синим, и казалось единственно возможным в этом помещении, если не мире. Одежда словно сковывала его, и не столько тело, сколько само нутро. Числа и прочие знаки холодом и огнем покалывали его глаза, песком покусывали веки, коровьим языком пробегали по мозгу. Блаженно подумалось ему, что лучше уж толкать камень, как тому человеку, провинившемуся перед богами, чем мучиться и корпеть над термитами значений, устроивших в его голове сеть тоннелей, как в муравейнике, но тут же забыл о своей мысли, ибо числа, безразлично-насмешливые заполонили его разум, поглотили его прохладной пучиной. Наконец-то, они стали выстраиваться во что-то крепкое, надежное, даже прекрасное: Сизиф видел своды, колоннады, стены – так ему было приятнее и удобнее все выстраивать и представлять.
Восторг, бывший мгновенье тому назад был с кунжутное зернышко, растекся бурно по всему телу, невидимо сочился сквозь дрожащие пальцы, приоткрытый рот, распахнутые широко глаза; вот-вот, и он, Сизиф, воспарит над самой стратосферой, прокатится световым эхом, разбудив и ослепив Зевса, и весь пантеон богов.

Но вдруг все здание, казавшееся нерушимым, пошло трещинами, куски потолка с грохотом разлетались об пол, колоны скашивались, трескались, стены сминались, как нелепо поскользнувшийся великан. Отчаяние и безответная обида на что-то свыше ожогами и конвульсиями пробежались по нему и сквозь него. Заскрежетав зубами, стараясь делать это как можно тише, Сизиф хотел выплеснуть все, широкой дугой ударив по столу или смахнуть прямоугольники прочь с глаз, но почувствовал, как прямо на него катится каменный шар.

Быстро спохватившись, Сизиф остановил его. Застыл, упершись руками и наклонив голову. Глубоко дышал, стараясь словно бы охладить неприятное, болезненное – и одновременно сладостное (в чем признаться самому себе было страшно) – ощущение, будто ему вот-вот откроется важная истина.

Видения, такие реалистичные, вновь пронеслись в сознании, наводя на невозможно простые ответы, которые были не то, слишком малы, не то, слишком велики, чтобы разглядеть их. «Нет, тут другое» - выдохнул Сизиф.

Подняв глаза, он увидел, что между ним и камнем словно бы появился просвечивающийся квадрат с закругленными углами, мерцающий красноватой рамкой по краям. В нем мелькали какие-то огоньки, точки, диагонали, отражавшиеся движущимися картинками и звуками в сознании Сизифа.

Вот, он сидит у подножия, недолго отдыхая, близ камня, а тот рассказывает ему про коринфский шлем, и у Сизифа вдруг точно щелкнуло хлестко в голове, что он не здесь; будто он – кто-то другой или еще кто-то другой, или множество, сменяющее друг друга поочередно или скопом. Но от долгого труда (а он, несомненно уже долог, вытянут и распластан) не рождается ли отчаяние, что порождает странные мысли, и все кажется подобным тверди, превращающейся в хлябь и обратно, снова и снова?

В другом раскрывшемся видении («Нет – воспоминании!» - был уверен Сизиф) его охватывает осенение, что можно было бы выразить просто: «Зевс! Вершина!».
Кто может стать камнем, тем более говорящим камнем, кто может принять любую форму? Зевс! Щелчок-искра в разуме, словно точка стала сферой, светящейся ярким голубовато-белым светом, и он, Сизиф, нырнул внутрь, будто окунулся в водоем несомненного и высшего знания, и вынырнул спешно обратно - нельзя себя выдать, нельзя показать, будто ему все стало ясно! Коротко брошенный взгляд на гору; понимание, что эта гора – Олимп; следовательно, если он справится, то может по праву рассчитывать не только на искупление наказания. О, если он закатит, впрочем, нет - вознесет его, верховного бога, в каком бы обличии тот ни был, на вершину Олимпа – опять же, каким бы он не казался здесь - то Сизиф, сын Эола, основатель Эфиры, будет иметь полное право на награду, выраженную во дворце, золоте, пирах, девах, долголетии. И Зевсу будет не отвертеться!
Дальше, Сизифу раскрылось иное: осенение, будто камень – сам Зевс, а гора, куда он безуспешно закатывает камень – сам Олимп, есть лишь ложное наитие, очередная злая шутка свыше.

А вот, Сизиф сидит в стороне от дороги, задумавшись – а исчезла бы сеть Гефеста, в которую тот заключил Афродиту и Ареса за измену, или испарились бы его цепи, сковавшие Геру, если бы Гефеста – великого чародея и кузнеца - не стало? Существуют ли подобные творения без своего создателя? И, думал далее Сизиф, окончилось бы мое наказание, если бы сталось так, что боги умерли? И как только он подумал об этом, будто глухим раскатом дежавю в нем отозвалось даже не воспоминание, а его смутные очертания. Усы… Зара…
Одновременно – хотя, даже немножечко раньше – как он вспомнил, что должно произойти, из ниоткуда, из пустоты над ним, метрах в двадцати, вылетел мужчина с плотным кустарником усов, почти полностью закрывающих рот, в черных одеяниях и, подняв вверх палец правой руки, прокричал: «Так говорил Заратустра!» - и, изрекши это, исчез в земле, буквально, провалившись сквозь нее. Сизиф вспомнил, что такое происходит, когда он думает – или формулирует вслух или про себя – фразу «боги умерли». Он вспомнил, что это знание, эта память, развеялась – и было это не единожды - точно сон под натиском нового дня, оставив его со смутным и неуютным чувством.

Вслед за этим всплыло воспоминание, как камень рассказал ему еще об одном боге, из земель, раскинувшихся там, где око солнца восходит поутру. Тот бог был божеством огня – не то, он просто повелевал им, не то, и сам им был. Он рождался каждый раз, как только где-то загорался огонь: костер, искра, факел – что угодно. А так как мир велик, то божество не могло исчезнуть в небытии. Этот рассказ грядой глухих взрывов проскакал по душе Сизифа, как бессловесное и тягостное откровение.

Следующее воспоминание, спроецированное и красной рамки, показывало, как ему подкашивается нога и на него катится камень; Сизиф пятится, спотыкается о что-то малое, падает на спину и опостылевшая глыба прокатывается по нему, вминая во выкопанную Сизифом яму, в которой он фиксировал свой драгоценный и ненавистный груз. Площадь поражения от этого стала внушительной – несравнимо с плоской лентой дороги. Сломанная грудная клетка, ребра, чудом уцелевшая голова.
Клокочущий и булькающий мерзко кашель, разбежавшийся по ухабам израненного тела. Сизиф лишь сейчас увидел, что то было не видение, а ему только что и впрямь подкосилась нога, он попятился, неудачно упал в вырытую собой же яму, и камень беззубо прожевал ему торс, прохрустел костьми, и снова укатился вниз. Впрочем, нет – это было и видением; Сизиф теперь вспомнил, что все это уже случалось с ним, ровно так же. И ровно так же, много раз, камень рассказывал ему о гиперборейских и восточных богах, Сизиф так же покрывался серо-зеленым одеянием, толкал кубы, хлестал тех, кем был миг тому назад, был терзаем знаками и числами, и бесконечно многим прочим.

И время сейчас – как и всегда после полученных ран, - растянется, иссушивая, обугливая медленно его нутро, и разум, и память. Вот-вот он попытается снова устоять перед надвигающимся отчаянием, и, вероятно, вновь не выстоит и время вытянется еще сильнее. Но где-то внутри, и в то же самое время будто где-то вне его, очень далеко, в нем разгорается искра понимания, что есть одно средство, способное вывести его из круга, преобразить в спираль, по которой он все же закатит камень на вершину и сможет покинуть эту тюрьму. Средство, способное прорвать все одним махом – смех, что рожден светом ясности, светом осознания и осознанности, светом премудрости.

И вот, тот самый свет спускается к нему, дабы слиться с Сизифом и стать спасительным и непобедимым смехом.
Но когда свет был уже близко, пепельно-синей молнией раздался в Сизифе вопрос, неколебимый и необоримый, будто союз камня и молодой ветви: «Но что, если смех тоже вписан в круг?»

*  *  *

— Долго ему еще? – спросил Влад Олли, глядя на монитор в стене, где отображалось все увиденное – и прочувствованное (эмоции и жизненные показатели можно было наблюдать в окошке в правом нижнее углу) – Максом.

— Ну-у-у, думаю, что нет. При желании, все можно было бы и быстрее сделать, - Олли постучал глухо пальцами по планшету, что-то увеличил, раздвигая большим и указательным пальцами, что-то, напротив, уменьшал, сворачивал.

Влад, со складками-волнами на лбу, будто сомневаясь и напряженно задумавшись, смотрел на Макса, лежащего, точно в каком-то элитной и диковинной больничной палате, на серебристом столе, окаймленном металлической рамкой с меандрами, полными угловатых змеек мигающих точек. На его голове – нечто среднее между шапкой пилота (такие, кажется, носили в начале или середине прошлого века) и мотоциклетным ретро-шлемом: странный и довольно стильный союз металла, пластика и кожи – возможно, даже натуральной, учитывая привычки и вкус самого Олли. На глазах Макса – очки виртуальной реальности, толщиной с кирпич, совсем как одни из самых первых. Цветные змеи и корневища проводов, отходящие от «шлема», обвивающие стол снизу, лианами свисающие со стен и потолка. Будто какой-то технократ решил совместить манию Поллоком и очарованность передачами о южноамериканской природе. Наверняка, это соответствовало действительности, или же было очень близко к ней.

— Напомни, с чем он просил помочь? – спросил Влад, расслабив лицо от глубоких и напряженных дум, все так же внимательно-рассеянно разглядывая происходящее в рамке монитора.

— С древнегреческими мифами и историей, - Олли задумчиво и быстро тарабанил пальцами по экрану, изредка бросая короткий взгляд то на монитор в стене, то на Макса, то вновь погружаясь в планшет - У него скоро экзамен по истории. Или культурологии? – Олли, поджав губы, поглядел куда-то в стык потолка и стены, словно там было что-то интересное, но мгновенно наскучившее.

— А на кого он учится? – Влад пригнулся, чтобы рассмотреть что-то на глади монитора, точно совершив легкий поклон.

— На юриста! – отозвался Олли очень бодро, - Хотя, подозреваю, что из него выйдет тот еще «посадочный модуль», если он и впрямь станет адвокатом.

— А вот это… - Влад сделал неопределенный жест руками, будто нащупывал в пространстве лаборатории – или мастерской, как ее любил называть Олли – облачное вымя.

— Ну, в некотором роде, тут есть и про греческую мифологию. Сизиф – чем не годится? Плюс, бонусом тут есть скандинавская мифология, индийская, еще по мелочи всякого. Пусть еще спасибо скажет, что не попросил помочь с греческой философией. Был там, можно сказать, период, когда мудрость передавалась посредством… - Олли ехидно поджал губы и сузил глаза, - Протеинового укола. Анального-анального, - кивнул он Владу, - Платон… Или Сократ? Нет, точно Платон – путаю их иногда, - так вот, Платон как-то пытался так Аристотелю мудрость передать. А тот – «да что вы, что вы, учитель, я ж как-нибудь по-иному попробую, книжек там еще почитаю, в синклитах подискутирую». Потому, фразу «Платон мне друг, но истина дороже» можно преобразить по праву в «Платон мне друг, но жопа мне дороже». Так что, древнегреческая история и мифология еще ничего, да? Во, смотри, что можно сделать, - Олли показал глазами Владу, чтобы тот обратил внимание на монитор. Когда он повернулся, Олли широким жестом щелкнул по планшету и на экране будто отобразилась игра в стиле старых РПГ – нынче снова модных – где все радужно, у героев непропорционально большие головы, движения угловаты, как и весь мир.

— Теперь он так все и видит? – спросил Влад.

— Нет, это чтоб нам веселее и интереснее было, - быстро мотнул головой в стороны Олли, - Хотя, нельзя до конца быть уверенным, что он видит строго и до конца все так, как я задумывал. Разное восприятие, разное восприятие, - пожал плечами Олли и коротко зевнул, и выдохнул медленно и шероховато.

— Тот, что выскакивает и исчезает с усами – Ницше, да? К чему это? – Влад рассматривал мерцающие огоньки с края стола, словно те сообщали ему что-то небезынтересное.

— Как говаривали в давние времена – «Just for fun!». Не нравится?
Влад тут же помахал быстро перед собой руками, показывая, что отнюдь, ему, напротив, все несказанно нравится.

— А вот откуда это, когда камень в бородача превращается, а у Макса пальто появляется?

— Не пальто, а шинель! – вскинул вверх указательный палец Олли, - Это же «Изумрудный Элефант»! Не знаешь?

Влад, в легкой растерянности, пробежав глазами по стыку пола и стены, будто там может быть информация об этом, и, растянув губы недоуменно, покачал отрицательно головой.

— Эх, молодежь! Это – классика! Это знать надо! – громко посетовал Олли.

— А это не слишком? Вот эти вот значения на этих вот линиях – это же время?

— Оно самое. Можно растягивать, чтоб ему минута шла как вечность, а можно и наоборот сделать – правда, с этим сложнее, - Олли нахмурил брови и похлопал губами, и задвигал быстро пальцем по экрану планшета, словно стирал пятнышко.

— Не перебор ли растягивать так, когда он ранен? Он боль ощущает, будто настоящую, ведь так? Не свихнется ли?

— Да не, не думаю, - махнул рукой Олли, - Некоторые даже как будто что-то наподобие очищения испытав, возвращаются. Наверное, что-то вроде «тапаса». У древних индусов был такой ритуал – очищение огнем, причем, не обязательно в прямом смысле. Пить что-то, чтоб пот прошибало, а может, и путешествие устроить внутреннее, распаляющее, выжигающее. Да и, прошу заметить, это же он хвалился, как он всяким закидывался и закидывается, как ему все бэд-трипы ни по чем, какой он кремень-парень, - Олли кивнул подбородком в сторону Макса, начавшего монотонно шевелить беззвучно губами, - Как сказал бы мой старый учитель по ОБЖ: “Si t'aimes frimer - soit pr;t d'aller en for;t dans un sac”. Говорили, что он служил в легионе, был контужен, тяжело ранен верблюдом и, чтобы не околеть в одну из ночей, спал, обложившись вспоротыми тушканчиками и аборигенами. Охотно верю, во все охотно верю, - протянул Олли.

— А это?..

— «Любишь выделываться – люби и в лес в разных мешках уезжать», - ответил Олли на не сформированный до конца вопрос Влада.

— Как ты думаешь, Влад, закончилось бы наказание Сизифа, если бы все боги, перед которыми он провинился, умерли бы? – после повисшей паузы, спросил Олли, оторвавшись от планшета.

Влад задумался, стал медленно покачивать головой, будто рисуя ею «бесконечность» - он всегда неосознанно так делал, если сколько-нибудь серьезно о чем-то задумывался и рассуждал про себя.

— Не факт, - ответил он, спустя минуту, решительно махнув головой слева направо, - Может, так сказать, закон обратной силы не имеет и для прекращения мук нужно что-то другое - раскаяние или прощение. А если боги умерли, то простить некому, и значит наказание вечно.

— Один в один как одна знакомая социолог сказал, - рассмеялся Олли, - В общем-то, большинство, кого я спрашивал об этом, склоняются так или иначе к твоему варианту. Один художник, а по совместительству – философ-лиллианец, развернуто ответил, - Олли, положив планшет на узкий комод у стены, стал водить по воздуху пальцами правой руки, будто монотонно перебирал струнами арфы, и шевелил губами, глядя в стену, меж пестрых лиан проводов, а после, приободрившись резко, точно от колы с кофе, ритмично изрек: «Любые страдания они суть явление, первоочередно, внутренних процессов. Они не зависят от внешних факторов. Внешнее может быть лишь поводом и катализатором внутреннего. Впрочем,  интересно — первым толчком для зарождения страдания является внешнее. А потом уже оно автономно и самостоятельно внутри». Неплохо сказал, да?

— А ты… - вновь не успел даже начать Влад.

— Не знаю, - пожал плечами Олли, - Вроде, можно со всем этим согласиться, но что, если, к примеру Аид – условно, суть нечто вроде магии богов? Исчезает ли магия, когда наведший ее умирает? Смотря какая магия, конечно, если уж вспоминать разные книги, предания, мифы, и все такое прочее. Но это так же может быть и вопросом про то, исчезает ли сон, когда спящий просыпается. Очевидно, кажется, что да. Но что, если не то, чтобы «нет», но если даже «не всегда»? Ладно, это уж мои привычки задавать вопросы, чтоб еще вопросы, чтоб получилась целая паутина этих вопросов и ответов, и чтоб вариантов побольше. Люблю такое, что поделать! А в мифе с Сизифом… - Олли закусил верхнюю губу на мгновенье, - Мне кажется, что чтобы уж наказание было каким-то полноценным, что ли, необходимо, чтобы он катил камень не как первый раз, а будто раз двадцатый, или десятый, а после – чтоб он вспоминал – или чтоб ему казалось, что он вспоминает, что суть одно – что он уже катит его сотни раз, а после – забывать обо всем, до определенного момента. Так мне кажется, - уверенно кивнул Олли, - О, точно, он же еще теперь знает, кто такая Мнемозина и Кронос! – довольный собой, подчеркнул он.

— Он все будет помнить? – спросил Влад.

Олли сделав неопределенный жест головой, будто кивнул и отрицательно, и положительно, и ухмыльнулся – и не губами, но глазами.

— А это все не связано с твоей сестрой? – чуть помявшись, как ребенок в гостях, старающийся из последних сил не проситься скорее домой, будто невзначай поинтересовался Влад, сглотнув слюну, словно проглотил, не разжевывая, сливу.

— Сестрой? Евой, что ли? – Олли нахмурился удивленно; Влад кивнул, - Ну, так-то она мне племянница, я уж не знаю, отчего все считают, что она мне сестра. Скажу так, что виновата сама, что вот с ентим вот самым, - Олли вновь указал подбородком на Макса, медленно то растопыривавшего пальцы, то легко сжимая их в кулаки, - Мне в нем решительно не нравится кичливость и кричащая прямо-таки спесь и его наглая уверенность, что все кругом – его друзья или мечтают быть таковыми. А его любовь к, простигосподи, караоке? Ты слышал это? Если вспомнить рассказы моих родителей, суммировать мои воспоминания и впечатления за всю жизнь, то можно сказать, что караоке никак не изменилось, ибо не изменились – что ожидаемо, - и сами люди: все эти певуны и рвущиеся к микрофону подобны тем, кто на концертах любит прыгать со сцены в зал. Ты бывал на таких концертах? – спросил Олли Влада, и тот кивнул легонько вбок, как бы говоря, что да, немножечко бывало, - Так вот, обязательно найдется кто-то… массивный и… тяжелый, - Олли явно с трудом сдерживался от нецензурных эпитетов, - И обязательно будет прыгать весь концерт, наплевав на всех. Помню, с каким удовольствием когда-то сделал шаг в сторону и тот негодник шлепнулся об старый добрый аутентичный бетон, - лицо Олли подобрело и преисполнилось мечтательности.

— То есть, вы не друзья? – словно уточняя что-то важное, спросил Влад.
Олли скривил лицо и с негодованием посмотрел на Влада.

— Так ты слышал, как он поет и видел как он неостановим, когда видит микрофон и малейший намек на караоке? – спросил еще раз Олли.
Влад, плотно сжав губы, кивнул, будто вспомнил о чем-то тягостном, старательно забытом.

— Совсем как эстрада из девяностых. Твои родители включали на праздники музыку из девяностых? Нет? А вот мои включали, говорили, что в этом есть некий шарм прошедшей эпохи. А как по мне – так звучит, будто в преисподней кто-то оставил окно нараспашку, - поежился Олли, - Но и это в нем не самое страшное. Посмотри, - Олли кивнул в сторону ног Макса, - Брюки видишь?

— Вырвиглаз зеленые, переливчатые, - прокомментировал Влад и кивнул.

— А теперь штанину снизу приподними. Вот-вот. Красные. И этот его стиль, вкупе со всем – это уже совсем… чрезмерно, - Олли вновь явно намеревался выругаться, но вместо этого произнес это сквозь зубы и точно бы словно съел лимон сразу после того, как в шаге от него упал кирпич с небоскреба.
Влад заиграл скулами и выглядел так, будто ему за шиворот кинули что-то ледяное и склизкое. Он вышел из мастерской, вскоре вернувшись с большим мерным стаканом, полным воды. Приставил к столу с Максом высокий стул. Взял его руку и положил ее в стакан.

— Вла-а-ди-сла-а-ав, - выдохнул Олли.

— Ты же сам говорил, я слышал, что его может в случае перегрузки информацией или головокружения начать тошнить, или вот это… - Влад словно извинялся, будучи настойчиво уверен в своей правоте.

— Владислав-Владислав, - покачал укоризненно головой Олли, - Ну-ка… Ну, что же ты, Влад. Вода должна быть теплее.

— Je t'aime faut… - Влад аккуратно достал руку Макса из стакана, взял его и направился в сторону двери, - Как там дальше?

— Si t'aimes frimer - soit pr;t d'aller en for;t dans un sac! – отозвался Олли.

— Вот-вот, - отозвался Влад из соседней комнаты.

*  *  *

Сизиф очнулся, лежа поперек дороги. Сморщился, словно на него свалился из темноты весь свет, всем своим громадным весом. Поморгал, отдышался, собирая лоскутки памяти в цельное полотно. Да-да, точно – споткнулся, неудачно упал, и камень прокатился ему прямо по животу, сломав ребра. Надо быть осторожнее.
Сизиф побрел неспешно вниз и, внезапно, осекся – ему показалось, что он должен был наступить в яму. «Еще не хватало ногу подвернуть, сразу после такого» - пронеслось в голове. Но дорога была ровной, без крупных кочек и тем более ям. «Наверное, задумался о предложении камня вырыть ямы, чтобы фиксировать его. Но, сначала попробую еще раз его закатить. Все-таки, четвертая… Или пятая? Раз… Два… Нет-нет, точно четвертая попытка».