Рио Рита

В детстве рядом с моим домом рос большой парк со старыми, наверное пятидесятилетними деревьями.
Деревья были разные - серебристые тополя, клены, акации и даже вязы.
Так выглядело детское счастье. Я лазил по ним как маленькая обезьяна.
Верхушка одного из тополей была трехпалой, напоминая по форме лапу динозавра.
Оказалось, что в этой развилке очень удобно сидеть.
Я забирался сначала по стволу а потом по ветвям наверх, устраивался поудобнее и часами раскачивался, разглядывая окрестности с высоты.

Тополь рос неподалеку от летней танцевальной площадки, в самом центре парка.
Танцевальная площадка была деревянной, а периметр её ограничивал забор из штакетника.
По субботам и воскресениям вечерами на ней играл местный духовой оркестр.
Окрестные жители, те кому по возрасту танцевать было уже поздно или ещё рано
собирались посмотреть на тех, кому танцевать было в самый раз..
Некоторые приносили с обой специальные деревяные СКА-меечки, чтобы не стоять весь вечер.
Они собирались группами, человека по три- четыре сообразно интересам, а мы - дети, мельтешили в окрестностях
Царило праздничное веселье и поглазеть было на что.

Если вечерами оркестр играл на танцах, то днем он симметрично но редко играл на похоронах, когда такие случались.
Возможно поэтому в дневных звуках похоронного марша вдруг проскальзовало что то вечернее - фривольное, фокстротное, ньюарлеанское,
а вечерами наоборот, в звуках Рио-Риты, вальса Березка или финской полечки вдруг возникала какая-то необъяснимая, унылая меланхолия.
Ближе к ночи музыканты напивались, временами в хлам и начинали дудеть какую-то лажу а иногда совершенно переставли играть.

В отличие от танцующих, которые тоже выпивали, но наоборот желали продолжения банкета.
Особо катастрофично оркестранты могли надраться, когда дневные похороны накладывались на вечерние танцы.
Таким образом они имели удачу напиться дважды за один день.
Подобными ночами нетрезвые музыканты сидели, покачиваясь на своих скамеечках и стульчиках время от времени роняя инструменты.
Блестящая продолговатая, красивая психоаналитическая медь с немузыкальным шумом валилась из слабеющих рук запьяневших мужчин.
Отчего на её сверкающей безупречности возникали вмятины, ушибы и ссадины.
Больше всего вмятин было на тубе - огромной трубе, обладавшей сильным пердячим звуком.
На ней играл Вова Сименищев. Здоровенный тридцатилетний мужчина.
Для того чтобы играть на тубе надо одеть её на себя.
Снять инструмент сил уже не хватало. Поэтому пьяный Сименищев падал со стула вместе с трубой.
Вмятины получались не только на сверкающем металле, но и на красной от водки, конопатой вовкиной физиономии.

Как то раз поздним вечером местные жители видели Сименищева на берегу реки
вместе с солистом сельского фольклорного ансамбля Бармалеем.
Это бы никого не удивило, дело обычное, но вот только оба они были со спущенными до колен штанами.
Семенищев стоял спиной к Бармалею.
Наклонясь, он упирался руками в смолёный борт чьей-то лодки,
а Бармалей пристроившись сзади, активно пялил Сименищева в попу.
Обыватели не придали этому событию никакого значения.
Они ещё не знали, что существует гомосексуализм.
Они назвали сей странный эпизод пьяной дурью и благоплучно его забыли.

Когда руководитель оркестра со знаковой фамилией Пьянов, окинув плывущим взглядом оркестр, понимал, что вот вот начнется сумбур вместо музыки, он откладывал в сторону дирижерскую палочку и покачиваясь шел в билетную кассу танцев.
Билетная касса была небольшой деревянной будочкой.
Однажды Пьянов совершил в ней суицидальный акт. Он повесился на струне "МИ" фольклорной басовой балалайки.
Для этого он сделал скользящую петлю, закрепил другой, свободный конец струны на перекладине, встал на стульчик для музицирований, продел в петлю голову и прыгнул со стульчика вниз.

Пьянов висел так некоторое время, дергая ногами.
Нассал в штаны, обосрался и затих т.е практически умер, но тут перекладина летнего по всем меркам заведения не выдержала, и треснула пополам, а самоубийца упал на дощатый пол весь в говне.

В будке кроме билетов, небольших, трамвайного вида квиточков, стоящих десять копеек за каждый,
хранился ламповый проигрыватель, пластинки с музыкой на 78 и 33 оборота , КИНАППовский динамик и ламповый усилитель.
Динамик вывешивали заблаговременно,по трезвянке на угловой столб с фонарем который освещал танцпол.
Пьянов включал проигрыватель и усилитель, ставил пластинки и веселье продолжалось.
Кассир помогал ему. Он доставал из конвертов пластинки, читал вслух названия и подавал их Пьянову.

Кассира звали Таня Самойлова. Таня носила светлое крепдышиновое платье с фонариками ниже плеч и красила губы как актриса Целиковская.
У неё был низкий с трещинкой голос. Если закрыть глаза, можно было подумать, что говорит Моника Витти, а не Таня.

Так они и работали на танцах рука об руку все лето, до наступления осени.
Наш парк назывался Ленинский садик. Из-за памятника вождю мирового пролетариата товарищу Ленину с клумбами цветов вокруг.
Товарищ Ленин стоял на земном шаре и показывал пальцем правой руки на восток.
В левой руке он сжимал свою ритуальную кепку.
Земной шар покоился на черных хтонических глыбах, а кроме этого еще и на атлетических плечах рабочего и крестьянина.
Рабочий протягивал руку дружбы крестьянину, а крестьянин с благодарностью её принимал.
Земной глобус покрывали выпуклые мередианы и парллели.
Местные маляры каждую весну подновляли памятник.
Ильича, революционных атлантов, а также мередианы и параллели они красили серебряной краской.
А трапецевидные шашечки на земном шаре, образованные их пересечением, синей и зеленой.
Получалось, что Вождь стоит на шарообразной синезеленой шахматной доске.

Кроме Ленинского садика у нас были еще Кировский садик и Братский садик.
Кировский садик украшала циклопическая фигура Сернея Мироновича Кирова.
Киров тоже правой рукой показывал на восток а левой нервно комкал кепку.
В Братском садике вместо логично предполагаемой фигуры брата с кепкой и указующим перстом, стоял надгробный обелиск.
Это была общая могила порубленной казаками местной голытьбы, попытавшеся бунтовать народ в семнадцатом году.

Днем я обычно играл в ленинском садике вместе с небольшой детской кампанией.
Два три мальчика и столько же девочек.
Девочки нам мальчикам очень завидовали, о чем заявляли вслух. Предметом зависти была наша пися.
Благодаря ей мы умели писать стоя, а они нет. Им приходилось для этого садиться.

На месте нашей писи у них был какой-то сомнительный пирожок.

Из множества детских игр четыре были самыми любимыми - штандр, прятки, больница и лапта.
Еще мы стреляли из рогатки по мишени. Мишенью был указующий перст гипсового вождя.
Снарядами - круглая морская галечка.

Однажды Тамара и Люся попросили меня научить их писать как мы.
Первая попытка оказалась не удачной. Мокрые ноги и все такое.
Потом еще пытались так и этак и все было мимо кассы. Потом пришло озарение.

В дальнем углу ленинского садика, там где мы с девочками обычно играли в больницу, стояла раскидистая белая акация.
Одна из нижних веток дерева росла почти параллельно земле на высоте двух, может чуть меньше метров.
Над ней точно также располагалась другая.
Иными словами по нижней ветке можно было ходить, держась руками за верхнюю.

Я предложил девочкам креативный дискурс, и они ухватились за него, как утопающий за соломинку.
Тамара и Люся забрались на дерево, прошли до середины ветки и оттуда со взрослой высоты стоя, держась руками за верхнюю ветку, дружно пописали вниз.
Конечно не так далеко как мы, мальчики, но все же....

Потом вечность подошла к своему логическому концу и наступила осень,
танцы перебрались в зимний Дом культуры.
Кассир Таня насовсем уехала в город на учебу.
Через неделю после её отъезда Пьянов загрустил и повесился,
детство незаметно кончилось и я пошел в первый класс.
А спустя еще некоторое время я понял, что на свете есть вещи от которых не скроешься и на краю света.