Слабо?..

                СЛАБО ? . .


     Мне в жизни хронически не везет; я с этим настолько свыкся, что если все же подваливает удача, мне становится немного не по себе,- чего это, собственно, она посетила именно меня? - но ведь годы уходят, ушли уже за половину и невезение, тем не менее, продолжается. Теперь я искал четвертую гостиницу за утро. В двух не было мест, в третью принимали только колхозников с товаром, а моя единственная поклажа состояла лишь из заплечной сумки, где уместилась  всего-то пара белья, рубашка да остатки съестного, которое я брал в дорогу. Нашлось еще место для тапочек, - самое главное в странствиях: разуешь где-нибудь ноги и почувствуешь уют... День начинал разгораться, время пошло за одиннадцать, а мои поиски пристанища все продолжались. С поезда я сошел в начале шестого, утром, прошагал не один, а, может, с десяток километров, - по незнакомому большому городу и впереди еще, до ночи, оставалось много времени, но забота все прибавлялась во мне, и мелкий комочек страха и беспокойства все возрастал... Но ведь я сам  придумал себе такое приключение. Ведь мог покатить по рельсам и дальше, переоформив билет или договорившись с проводником, двинуться на Валаам, вместе с той тоненькой брюнеточкой-попутчицей, Лилей... Не хватило смелости, - перезрелость возраста, что ли ... Бесцельное брожение утомило и я, приметив парк, двинулся туда, посидеть в тени, придумать, что делать дальше. Утренних физкультурников здесь уже не было, а гуляющие просто так еще не появились, и я с удовольствием отдохнул на скамеечке, доел бутерброды, закусил яблоком, подаренным в поезде, выкурил сигарету, из пачки "Опала", не без труда купленной перед поездкой. Курящим я себя не признавал, но без семьи и в подпитии такие вольности позволял. Долго ожидаемое, вынашиваемое месяцами осени-зимы-весны летнее одиночество, наконец-то, пришло, вылилось в эти несколько дней намеченной, запланированной поездки и вот я предавался неге, блаженству холостяка, отдыхая от бесконечной вереницы дел и забот, - между семьей и работой... Докурив, я возвратился к действительности, вышел из парка и пошел по близко расположенной улице, откуда завернул, и где должна была находиться та, четвертая гостиница, которую искал. Список этих заведений я аккуратно переписал в записную книжечку еще на вокзале, но сведения, видимо, оказались устаревшими, потому что искомого заведения я не находил. Уже два раза проходил мимо номера, где тот должен был быть, но его не было, и я заглянул даже во двор, потому  что по практике врача " скорой" знал, что недостающие номера могут скрываться внутри, но ничего нужного не выискивал.  В отчаянии, по улице я брел уже без надежды, поднимаясь куда-то вверх и ни  на что не надеясь. Невольно я оглянулся, развернувшись, чтобы осмотреться, как выбираться далее и вдруг вдалеке, внизу, приметил какое-то высотное здание, явно туристского вида, с какой то заманчивой вывеской и помчался, почти скатился вниз, через магистрали, с автобусами и троллейбусами, через дороги и мосты и к великой своей радости обнаружил, что поиски мои, наконец-то, увенчались...
... Несколько дней на работе мне удалось освободить для себя из плотного графика и в это лето я вновь направлялся в те места, где отдыхал сердцем и душой - паломным церквям и храмам. Поездки такие у меня назывались  "риск-экспериментами"  и вот удавались уже, кажется, в четвертый раз. Кроме хитростей на службе, нужно было еще выкручиваться и в доме - пристраивать кошку и собаку, заботиться о почте, дезинформировать соседей. Потому что жене не полагалось знать о таких делах, ибо деньги тратились немалые и нужно было их накопить и сохранить в течение почти что целого года. Последние два червонца я неожиданно получил от моряка, которого сняли с самолета в аэропорту, - за то, что он  слишком усердно отмечал отъезд. В тот завершающий вызов последней ночной смены повезло, - я наколол морячка самыми  лучшими лекарствами от радости неожиданного денежного обретения и от счастливого предчувствия скорой поездки. Уже утром я шагал по перрону, с приобретенной только что книгой, в журнальном киоске. Устроился в плацкарте, пустой по случаю начала пути, раскрыл книжку, которая оказалась интересной и даже захватывающей - мемуары белого генерала, впервые изданная в Союзе. Такой жуткости мне еще не приходилось читать, про такую непонятную и ужасную Гражданскую войну. Я задумывался и успокаивал себя только тем, что такая бойня наверняка невозможна в наше время, что нет сил, противостоящих друг другу, что нельзя определить между кем и кем это произойдет и совершенно зря известный певец  хрипит про предчувствие... Поезд слегка дернулся и медленно покатился, убыстряясь и дойдя до ровного усыпляющего ритма, убаюкал меня и проснулся я уже днем, на какой-то крупной станции, и по проходу кто-то втаскивался и среди них милая  худощавая девушка, и пожалуй, даже привлекательная, что я решил непременно пройтись, чтобы убедиться, осталась ли она в поезде или просто, провожала кого-нибудь. Она устроилась в месте через три купе и, кажется, без сопровождения и попутчиков... Ну что ж, подумалось, не беда, что так далеко, я все равно  скоро сойду, и у меня наверняка появятся соседки, из туристского клана, которые окажутся вполне подходящими по вкусу и возрасту. Они уже должны через две остановки сесть и можно будет поболтать, познакомиться ближе... Снова я уткнулся в книжку, но по мере приближения к заветной станции с моими будущими попутчицами все более волновался и переживал. И вот уже, поезд, замедляясь, стал останавливаться и катился  теперь медленно, вдоль перрона, промелькнула толпа детей, и состав остановился, чуть дернувшись... Но где же попутчики, ведь их должно быть не менее тридцати? По вагону в это время уже бегали орущие, кричащие дети, от десяти до пятнадцати и мне вдруг отчего-то становится невероятно плохо, гадко внутри, неприятно. Ведь это и есть мои туристы! Они галдят, толкаются, шумят, но вот появляется взрослая дама, в возрасте далеко  не бальзаковском да еще щуплый мужичок, явно супруг... И всё! Никого из взрослых больше нет!! У меня желание тут же покинуть вагон, выбежать, пересесть на обратный поезд. Я ругаюсь, почти матом, забираю сумку, кидаю в нее книжку, хватаю с вешалки куртку, в другую руку... Но,  проходя мимо  недавно севшей, приятной девушки, я невольно останавливаюсь около нее, потому что увидел место здесь незанятое и вот уже, "в автомате", под "автопилотом", договариваюсь с проводником, разбитным понимающим  парнем. Что ж, такие вспышки гнева бывают весьма кстати. Попутчицу мою зовут Лилей, она приезжала погостить к тете и направляется в Ленинград, тоже к родственникам. Живет она в Смоленске. Муж? Непонятно. Но, кажется, свободная. Это видно по  манере общаться, поведению раскованному...
Дети, принесшие мне огорчение в поезде, "выручили" меня здесь, в туристской гостинице, которую я, наконец-то, нашел. Пока я ожидал администратора, дети ввалились шумной усталой толпой в почтительно молчавший до этого вестибюль, заполнили все диваны по углам, разлетелись словно птички, на подоконники. Воспитательница будто и не желала здесь увидеть никого, кроме меня, - заулыбалась и пригласила на обед, который должен был начаться в  двенадцать и на что я имел полное законное право. И, правда, - хорошо, что ничего не объяснив и не попрощавшись, я вышел из поезда, и теперь все выходило естественно и закономерно. Пришла администратор и под "флагом " детской группы я легко получил отдельный одноместный номер и, успев разложить там нехитрые свои вещи и даже переодеться в свежую рубашку, спустился в ресторан. За столом, куда меня усадили, находилась, кроме знакомой четы, еще и пожилая женщина интеллигентного вида, - экскурсовод, из бывших учительниц, подрабатывающая, на пенсии. Узнав, кто я, стала рассказывать про свои болячки, но я такой темы не выносил, постарался быстрее справиться с обедом и удалился, не забыв, однако, прихватить сухой паек, который  также мне полагался. С удивлением узнал у "интеллигентной", что раньше гостиница была заселена полностью, групп прибывало очень много, и людей размещали в школах, общежитиях, но вот теперь, к общей скудности жизни прибавилось еще и обнищание сервиса - никто никуда не хотел ездить. А воспитательница меня настойчиво приглашала  поехать сейчас же  в музей, на что я отказался, сославшись на усталость. Мне действительно хотелось отдохнуть и в музей поехать завтра, в воскресенье. Детям же предстояло после бессонной ночи в поезде еще  глазеть на то, что они  совершенно не понимали, тащиться бог знает  куда, потом возвращаться к вечернему экспрессу и снова качаться в вагоне всю ночь, спать - не спать, - под непрерывный стук  колес... До чего приятным оказался душ, который почти что собственный, хотя бы на двое суток. Как замечательны эти струи, освежающие, снимающие напряжение, смывающие грязь и пот! С детства я видел в ниспадающей с потолка воде предел мечтаний об удобствах и уюте, потому что всю жизнь и до настоящего момента так и не испытывал в своем доме  этой прелести цивилизации. Приходилось мыться в бане, среди голых мужиков, или летом, озираясь и чертыхаясь, купаться без трусов в холодном неглубоком ручье... После душа, побрившись, почистив зубы и слегка отдохнув, я вышел в город, чтобы пройтись по уже знакомым с первого раза улицам, по тем местам, которые наметил - книжные, универмаг, базар. Ничего, однако, интересного я не нашел. Те же убогие, оскудненные перестройкой полки, заваленные общественно-политической макулатурой стеллажи. Лишь на базаре почувствовалось время середины августа: сочно-красные помидоры, налитые боками арбузы, розовощекие яблоки, пупырчатые огурцы. Последние я и взял, как хорошее дополнение к тем помидорам, которые у меня были в пакете сухого пайка. С утра, с солью, будут в самый раз, перед экскурсией на остров, в музей. Побродив до вечера, изрядно проголодавшись, я решил поужинать в ресторане. Вход в него со стороны гостиницы оказался закрытым, что очень удивило и пришлось прорываться снаружи. Странно, но я ощущал ту же напористость и настойчивость, что и в поезде при перемене места. Наверное, так несвойственные мне качества дома и на работе проявляются теперь оттого, что тебя никто не знает и не поддержит и нужно надеяться только на себя, на внешнюю законность. Я это  и объяснил метрдотелю, расфуфыренной даме в очках, что мне негде поесть, постояльцу, но что ей пришлось согласиться и она предложила мне билет, стоимостью в пять рублей, который, однако, права на питание не давал, а лишь оказался оплатой за то представление, которое ожидалось и мне пришлось покориться и заказывать себе дополнительно выпивку и закуску. Зал был пуст, но в какие то  неуловимые мгновения заполнился, и стало шумно, как на вокзале. Вокруг были разговоры, непринужденный смех, но мне почему-то было не до улыбок. Я отчего-то ощутил себя брошенным, одиноким, несчастным, немолодым, - гораздо старшим, чем эти парни, севшие за мой стол и отмечающие увольнение одного из них. А мне вспомнилась вдруг вся моя жизнь мимолетом, - от юности, когда я взлетел по комсомольской линии и до врача - выпускника института, когда я захотел вступить в партию, думая, что высшее образование открыло мне все пути, но в коммунисты меня не пустили. По избранной своей специальности докторской трудился самозабвенно, но только поначалу, первые два года, потом охладел и даже возненавидел и покатился далее - без положения и достатка. И вот остался в сорок лет - без квартиры, машины и даже без любовницы. С самого детства мне  не везло с теми, в которых влюблялся. Только сейчас, за перевалом своего существования, я это понял и осознал. Мне нравились слишком уж красивые. И всегда брюнетки. Наверное, я брал  слишком высокие ноты, и они мне не давались. Потому то и срывался с голоса, имея много конкурентов, которые завоевывали сердца черных красавиц быстрее, чем я. Началось это, наверное, в классе шестом или пятом, когда я выступал на сцене, и появлялась со мною рядом одна моя воздыхательница, звонким голосом читавшая строки в зале райкома партии: "слишком мало кубатуры - слишком много перекуров". Край, где я жил в детстве, был сплошь лесорубный, и вот эти строки вызывали шквал аплодисментов. Но мне с той девочкой не удавалось даже нормально поговорить, не то, что провожать или целоваться. Да и умения у меня ещё не было такого... Но вот пришел юношеский, девятый класс, и опять мою любовь перехватил комсорг школы, -заносчивый и наглый парень, у которого отец начальник леспромхоза и "двадцать лет в партии". Следующее увлечение случилось в десятом классе и тоже безрезультатно, хоть я избранницу провожал и пытался что-то высокое объяснить, но мы расстались, потому  что начиналась настоящая, взрослая жизнь. Первая невеста моя тоже была в моем вкусе, и это определило, наверное, мою с ней судьбу, - мы никогда не стали и не были вместе. С послестуденческой поры брюнеток приходилось относить уже к разряду "любовниц". И здесь происходили неудачи, и приходилось их любить только платонически. Так и случилось у меня совсем недавно, два года назад, - чувство пришло такое сильное, что даже подумывал бросать семью и дом. Но та женщина, кроме красоты, имела ещё и ум, что редко встречается. Она напрочь отказалась от меня и всегда бросала трубку, когда я ей звонил, и этим сумела от себя отрешить... Бывали у меня вспышки еще смешнее. Три года назад выбирал книжки в букинистическом, на мои поиски обратила внимание продавщица, с глазами большими, лучистыми и с волосами отливом под синь, спросила, не утерпев: "Кого выбрали?", а я возьми да и брякни: " Вас..." Поди от скуки, автоматом. Она зарделась, смутилась и отвернулась от меня, но было заметно, как плавились ее уши и горела шея. Но как назло, наплыли покупатели, а я спешил очень сильно, на самолет и ее больше не видел - ни через год, ни через два, хотя появлялся в том магазине и том городе и всегда с сожалением вспоминал, что не сумел, не решился познакомиться. Были ли еще? Да, кажется, одна чернявая попалась в натуральные любовницы, но оказалась до того фригидна и пуста, что я сам отказался от нее. Так если фригидны все, то чего же так к ним стремлюсь?.. Такими вот усердными размышлениями я занимался в ресторане и уже во второй вечер, за водкой в маленькие глотки под немудреную закуску и в короткие затяжки из опостылевшей пачки. Особо интересных, а тем более "жгучих", - я не высмотрел. Да и впечатления прошедшего воскресного дня оказались настолько сильными, что я  как бы позабыл обо всем другом на свете.  У меня  перед взором до сих пор не сходили эти маковки церквей, иконостас Преображения и ... девушка Лиля, из поезда. Видел ее смех, остренькую маленькую грудь, зубки через стакан, когда она пила разлитую из моей чекушки водку, которую я предусмотрительно взял с собой, дымок из ее ноздрей и губ, когда она старательно курила, улыбаясь глазами и что-то  веселое рассказывая. Она мне понравилась сразу и потому я, наверное, к ней не приставал, а только млел и страдал, мучительно боясь прикоснуться, - даже когда она спала, на той же, второй полке, где и я, но только через проход, на другой стороне, и достаточно было протянуть руку, чтобы погладить ее, прикоснуться к волосам и опуститься по  талии вниз и дальше, пройтись по волнительной линии ягодиц... Но нет, ничего такого не случилось и не произошло, и мне было мучительно сладко и жалко, что я уже не такой повеса, как раньше, лет десять или даже пять назад. Неужели молодость ушла?.. Наверное, так, - отношения к женщинам, смена поведения и есть определенный в каждом периоде жизни возраст. Вообще то, этот второй ресторанный вечер был скорее вынужденным, чем обязательным и охочим. В воскресенье вечером в городе нигде нельзя было найти хлеба, и все магазины были уже закрыты и невозможно было  приобрести чего-нибудь съестного и, хотя у меня оставалась еще вторая чекушка, но пришлось тащиться в тот же зал, к той же вульгарной администраторше, снова покупать у нее билет за вход и глазеть на пошлые номера с полуголой девицей и ее партнером в обтянутых ляжках, как в старом немом кино, в тринадцатом году... Поздно вечером, уже к полуночи, я все-таки распил чекушку, в честь знакомства с вновь прибывшим соседом по секции, из московской группы...
Наутро встал в одиннадцать. Может, проспал бы и дольше, но сработал рефлекс самосохранения, - в полдень номер нужно было оставлять. Ребята-соседи что-то громко обсуждали и даже уж слишком возбужденно, да так, что я  решил к ним заглянуть. Я почему-то сразу понял, что это переворот, каким то нутром определил и сразу  сказал об этом. Так все неестественно - указы, указы. Растерянный взгляд моей любимой дикторши, так похожей на мою последнюю привязанность, ту самую, " непреклонную", которая бросала трубку... Ах, бедный Президент; такой мягкий с виду, интеллигентный и так просадиться, оказаться среди врагов, которые обманули, обложили!.. Вспомнился торжественный вечер прошлого года , под Седьмое ноября. Его, почему-то устроили в Большом театре, как раньше было заведено, при Сталине. И первое после официальной части, в концерте, увертюра из оперы какого-то западного классика, чуть ли не Вагнера. Что-то тревожное, освобождающее, неотвратимое, пророческое... На улицах никаких изменений, только  женщина у лотка: "в магазинах сахара нет, а на Украине свекла течет..." Все проходят мимо, и никому дела нет, спокойны. Но это только кажется. Вот рабочие: "Фашизм не пройдет", но правда, с похмелья, заметно по их красным лицам,- им хоть что прокричать, лишь бы налили. Услышал же от них, что объявлена стачка, всесоюзная. Чуть потеплело от того на душе.
А вот номера газет, еще сегодняшних, опоздавших к событиям. Беру сразу несколько названий - исторические номера. Но вот страницы пустые, ничего интересного. Но вот, кажется, что-то нашел. Первая полоса "Известий", заявление одного из членов Политбюро: "зреет переворот... деструктивные силы, фашистская угроза, реставрация..." От сердца отлегло, но ненадолго, потому что реально становится плохо. Чего-то запаздывает поезд. Время по расписанию пришло, а моего все нет. И по трансляции никаких объявлений... Пятнадцать минут, двадцать, сорок... Томительнее ожидания не испытывал, как тогда,- ведь если не отъеду сегодня, опоздаю на работу, узнает жена - "где был, куда ездил?" Но через сорок семь минут вагоны подкатили, отдуваясь как после тяжелой гонки, едва дыша. Влез в плацкартный, на вторую полку, повернулся к переборке, весь измученный от дум и предчувствия чего-то нехорошего... Так что? Неужели гражданская война? Как тогда, при Туркуле? Которая по счету? Третья, если считать от Болотникова с Ляпуновым; Разин и Пугачев не в  счет, те бандитские выродки, собрали вокруг себя шайки... И все это на одну страну, нашу родную, несчастную. Во всем мире все то три гражданские: В Германии с Мюнцером, да в Испании; еще в Штатах. Но вдруг я сообразил, из-за чего тревожусь. Ну точно. 25 июля - заметка моя о кознях главврача и его начальника по гаражу; 30-го - комиссия во главе с тем, о ком писал(?), и решение ее: мне  выговор. Но я не согласился и вот 13-го (роковой день?) - редакционное опровержение, в мою защиту. Смелые девушки-журналистки, пока редактор в отпуске, не побоялись, я потом понял отчего: одна уезжала, другая хотела подсадить начальника. Но, возможно, поносили бы мне сначала передачки. Наверное. Я почувствовал животный, непередаваемый, до самого нутра, страх, который, может, только пережил, когда тонул, в детстве, в пятом классе; бревна смыкались над головой, от лесосплава, и я невероятным усилием вытолкнулся наверх, зацепился за край скользкого дерева, отдышался чуть, собрал силенки, поплыл к берегу, к мелководью... По трансляции в поезде целый день песенки и скупые, скудные новости: в 15, 17, и в 18 -прямой репортаж, с пресс-конференции. Все-таки гласность, главное завоевание, сразу не задавишь. Пришлось правителям проводить мероприятие и сразу все стало ясно: все встало на свои места. Диктатор перечитал указ, пожаловался на простуду и на что, что не спал, - ведь в декабре ничего не сказал перед назначением "вице", как только, что провел "бессонную ночь". Почему-то захотелось взять в руки автомат. Но прошло достаточно времени, в животе заныло, нужно было поесть. Изловчившись на полке, кое-как, открыл банку тушенки, последний запас, переправил содержимое в рот, почуял сытость, закрыл пустую тару, завернул в газету, "историческую". Завалился на бок и стал наблюдать за попутчиками. Вот молодая мама, с ребенком, читает "ГУЛаг", - хотелось, чтобы так было всегда. А вот, примеченная еще днем, девушка, с крутыми боками, подчеркнуто интеллигентная, над всеми окружающими вроде даже подсмеивается. Вот она вышла, покурить и я - следом за ней, вроде как выкинуть банку. В тамбуре стук поезда слышен сильнее, за окнами  подмаргивала наступающая темнота, но мы разговорились, потому что стояли друг против друга и, оказалось, - коллеги, она, правда, студентка, шестого курса. Нашлись и общие "знакомые" - авторы монографии по реаниматологии, из ее факультета. Ту книжку я вспоминал в предпоследнюю свою смену перед поездкой - спасал женщину, которой оторвало руку по самое плечо, платформой состава. У нее была клиническая смерть, но я ее каким то невероятным образом откачал, отколол и вот, землистую, без чувств, засунул в салон машины, а она не сдвигается! Случилось то, о чем две недели назад предупреждал  в газете, - что из-за неисправных аккумуляторов машины невозможно завести: "а  если внутри умирающие?!"  Что накаркал, то и получил. Шестикурсница, кажется, восхищалась. Она ехала к мужу, служившему, в воинскую часть, но вот, возможно, терпение ее заканчивалось... И я подумал, - поймал себя на плотоядной мысли к ней, и она вроде смотрела лукаво и будто бы даже хищно, чуть приоткрыв, слегка, свои крепкие правильные зубы... Встревоженно я заснул и проснулся в половине четвертого, - от света фонаря, от шума удаляющихся из купе. Стояли на крупной станции, той самой, где садилась когда-то, четыре дня назад, - Лиля. Когда лязгнули сцепления тормозов и снова двинулись, с боковушки купе, куда я стрелял глазами весь день, встала она , моя новая знакомая, и перешла на нижнее место, напротив меня, повернулась спиной, крупным телом, широкими бедрами. Вагон был почти что пустой, только через три или четыре купе раздавался храп. Я тихо спустился, повисая на руках, перевел дух и "будь что будет, пропади все пропадом", - погладил слегка ее плечо. Она отозвалась тем, что даже не шевельнулась, - а ведь спать не могла, невозможно заснуть в одну минуту!.. И я обхватил ее грудь и, пригнувшись, стал залезать дальше, вниз - за кофточку, спортивные брюки и, через упругие жесткие волоски, в самую суть, а там - все мокро и склизко - верный сигнал готовности и желания!! Мне казалось, что я действую с каким то манекеном, - так она была неповоротлива и неуклюжа, хотя и очень податлива и мягка... Пока стаскивал свои штаны, стягивал трусы, под одеялом, торопясь, неизвестно куда, начал раздевать ее, я весь взмок, и после быстрых кончающих движений, застыл, изливаясь, перевел дух и, взобравшись обратно на полку, еще подрагивал от отпустившего напряжения, остывал после полуторамесячного покоя своей плоти... И удивительно  быстро  уснул, успев только заметить, как огненно-рыжи были ее волосы, прямо грива кобылы, блестели от света фонарей, переливались... Наутро почти не разговаривали: дежурные фразы, редкие слова, приготовления к приезду. Мне нужно было  успевать на смену, уже с 15-ти часов того же дня работать и до следующих суток. И то, что был дождь, я не заметил, ведь примета такая, кажется, на отъезд. И я еще не знал того, что буду дежурить в последнюю ночь империи. Переворачивалась эпоха.
1995, Санкт-Петербург.