Океаны сливаются с небом

Глава из романтической повести

МЕНТОНА.
2 декабря  1900 г.

               – Вот видишь: ты стал улыбаться. Даже напоминаешь озорника, каким появился в нашем  доме.          
               – Будет тебе, дорогая! – согласно прошептал Николай. – Только открой, пожалуйста,  окно. Что-то не хватает воздуху…

               Он смежил  веки. Вокруг был день, рядом наклонилась Любаша. Нет, в такие минуты ничего плохого с ним не должно случиться. Легкое прикосновение прохладной  руки  жены окончательно  его  успокоило. Это по ночам, когда  остро чувствовалось одиночество, особенно усугублявшееся проникающими в палату  гудками проходивших вдали пароходов, Николай с яростью сжимал пальцы в кулак, старался поскорее уснуть, забыться. Но и во сне он не находил покоя. Его охватывало тяжкое наваждение, наступало муторное состояние между явью и сном, между озарением и бредом. Каждый раз он оказывался в одном и том же месте – полз  из какого-то корабельного трюма  по узкому, почти непролазному тоннелю, заполненному кабельными проводами и десятками разных трубопроводов. В темноте руки едва нащупывали свободное пространство, но окружающая теснота удерживала  его тело. И он, выбиваясь из последних  сил, старался  продвинуться  вперед  еще  на несколько дюймов…  Николаю  мерещилось, что его навсегда замуровали здесь, законопатили в этом ограниченном пространстве, где нет ни тепла, ни света. А, самое главное,  заканчивался свежий, полный кислорода, воздух. У Николая пульсировала подступавшая к вискам кровь. Он, как на яву,  понимал, что умирает  от недостатка воздуха. И в этот момент  выходил из своего полусна-полузабытья. Ему нестерпимо хотелось, чтобы быстрее наступал рассвет, вставало солнце, слышался голос жизни – щебет птиц, речь незнакомых людей, случайные посторонние звуки…

               Главное: надо было каждый раз пережить ранний предрассветный час. Он знал, что люди чаще всего умирают в такие минуты суток... Говорят, когда солдата убивают в бою, перед ним в долю секунды проходит вся его жизнь от  рождения до точки смерти. Николай умирал медленно, и прошлая жизнь у него проявлялась, хоть и отчетливо, но без бешеной скорости, просто: время замедляло свой бег. Прожитая жизнь вкатывалась в его сознание отдельными клубочками нитей. Николай напрягал память  и, потянув кончик одной нитки, чувствовал, как какой-то клубок начинал разматываться. Потом вдруг нитка  запутывалась  и терялась. Вместе с ней терялось, блекло и совсем исчезало прошлое, которое вдруг оказывалось где-то далеко позади. Будто бы вне его собственной  жизни…  Все прошедшее  смешивалось и оказывалось одинаково далеким – и то, что происходило много лет назад, и то, что  произошло только вчера…

               Он снова начинал теряться в забытье – наступало вязкое состояние между явью и сном. Николай ощущал себя окутанным бесконечной толщью воды. Дышать нечем. Неожиданно  во рту появляется  спасительная  соломина, проткнутая  к нему через сотни футов  невидимой глубины. И при всем этом царит тягостное молчание на весь мир вокруг. Медленно проникает голубоватый  свет—он как-бы мотыльками  бьется в небьющееся стекло. Мотыльки все ярче и уверенней порхают, касаясь его  глаз… И в этот момент  начинается возвращение к реальной жизни: если вспоминаешь, нельзя понять, где была правда, а где правили тобой видения или фантазии – продукт мучительной  и долгой болезни… Мысли и  наползающее тепло заполняют образовавшуюся внутреннюю пустоту.

               Как живой, явился Володя Менделеев. Николай точно знал, что его уже нет на свете, он умер шесть лет назад от быстротечной инфлюэнцы. Но почему-то стоит с ясным взглядом, в улыбке поднимаются на его лице лихо закрученные усы… Николай определенно знал, что Менделеев после завершения кругосветного путешествия с Цесаревичем женился на Вареньке Лемох, дочери художника-передвижника Кирилла Лемоха. Но образ возлюбленной Марии Юрковской преследовал несчастного моряка на каждом шагу. И он в чине лейтенанта снова ушел в поход, и, как раньше, к японским берегам. Там сбылась его тайная страсть, ставшая расплатой за любовь, погубленную коварной красавицей… Не могли представить наперед ни Гриценко, ни Володя Менделеев, что в недалеком будущем  Машенька Юрковская  станет театральной актрисой Марией  Андреевой, будет любовницей известного предпринимателя и мецената Саввы Морозова, а затем окажется гражданской женой  пролетарского писателя Максима  Горького…  В Нагасаки весной 1892 года Володя заключил брачный контракт с японкой Такой Худесимой, и она после отплытия  мужа на родину родит дочь Фудзи… Володя скончается рано и неожиданно, так и не увидев своего единственного ребенка. А его отец  старик Менделеев еще долго будет  посылать большие  деньги своей  внучке на другой конец света.
 …В проеме двери показалась Любаша.  Как же она красива и теперь недосягаема для него.  Любашина беременность еще больше украшает ее. Внутри Николая на миг вскипело клейкое чувство ревности, мелькнула желчная мысль: его не будет, а она останется, будет ходить по земле, смеяться и даже не вспомнит о нем … Кто-то другой добьется ее, чтобы обнимать  и целовать…Господи, почему  ж  ты так несправедлив?..

               В проеме двери показалась Любаша.
               –  Я принесла твой любимый апельсиновый сок. Лиза купила свежих фруктов. Она мастерски умеет отжимать цитрусовые.
               – Спасибо, дорогая!  Это потом… Сейчас  я живу только тобой и нашей доченькой. Надеюсь, все будет хорошо! – его голос, сдавленный остатками силы легких, не звучал, а истекал глухо, но спокойно и даже уверенно, словно он один, как провидец, знал сейчас, какая судьба ждет его, жену и их будущую дочь.

               …Потом мысли скатились в сторону. Он снова увидел себя маленьким. Конечно же, это происходит в далеком- далеком сибирском городке Кузнецке. Мама с отцом  ведут его и старшего брата Шуру с Нагорья на Базарную площадь – там, в балагане клоуны и фокусники, а на лотках кругом леденцы, петушки, конфетки в подушечку – обсыпанные сахарным песком и  маком. То была весна 1862 года, когда семья решила  перебраться в Томск. И происходило все это на святую Пасху. Со Спасо-Преображенской и Богородице-Одигитриевской церквей лился  умиротворяющий  колокольный звон. Встречный народ кланялся родителям. Было много знакомых, которые христосовались, обнимались и целовались друг с дружкой.

               Шура важно вышагивал впереди, он нес вербочку и две веточки багульника, улепленного светло-голубыми цветочками-первоцветами. Никаша, как в семье звал  сына отец, держал в  руках по крашеному яйцу. Красились яйца почти в каждом доме. Варили их в луковой шелухе, пока не получится  цвет запекшейся человеческой крови.
               – Христова кровушка  с креста,– говорила мама.             
                Потом  яйца протирали тряпочкой, смоченной в постном масле, отчего поверхность скорлупы сияла небесным блеском.
               – Христос Воскресе, Николай Семенович! Христос  Воскресе, Анна Фоминична! – обращались к старшим Гриценко  знакомые и незнакомые люди.
               – Воистину Воскресе! – почти враз и с добром в голосе отвечали родители.

               Чету Гриценко в Кузнецке знал, наверное, каждый. Отец служил уездным врачом, давно носил 8 гражданский  чин коллежского асессора, и по всему было видно, что скоро ему быть надворным советником. Императорская Московская медико-хирургическая академия выпускала специалистов самого высокого в России уровня. Гриценко  хорошо разбирался в терапевтии и  вообще в медицине. Мать в отличие от него  работала только с женщинами, зато слыла лучшей профессиональной акушеркой не только в городе, но и в предместье. Анна Фоминична приехала в Кузнецк двадцатилетней девицей сразу после окончания Императорского Московского воспитательского дома — его знала вся Москва, это было самое крупнейшее здание в Китай-городе. И молодая педиатричка  должна  была по существующему тогда закону отработать на медицинском поприще не меньше 6 лет. Поженились прибывшие в Кузнецк молодые врачи в феврале 1846 года. В браке родилось у них четверо детей, но в живых остались два мальчика.

                Николай хоть и смутно, но все-таки помнил, как однажды к их дому подъехала полуразбитая  телега, в оглоблях которой торчала низкорослая пегая лошадь. С  телеги соскочил коротенький узкоглазый  мужичонка в залатанном  зипуне. Он втащил  в дом большой берестяной туес, поставил его на пол и, глядя матери в широкие  от удивления глаза, произнес  на распев:    
               – Однако, Анна Фомисьна, подарка вам и больсой благодарность! Бабу мою спасал хоросо!  Ребятенка  зывой остался. Колькой звать буду. Вот, сподобьтесь… Не могите отказать…

               – Чего ты, Степан! Сдумал какой-то подарок!.. – завозражала было мать.         
               Но Степан оказался человеком проворным и напористым. Он полез в туес и начал доставать содержимое, одновременно протягивая гостинцы матери.               
               – Тут маленько рыбка вяленый…Тряпица с  мукой – сушеный корень кандыка, лепешка выйдет  сильно сладкий. Твои мальчишки  рады будут

               Инородец еще больше сузил  черные, как черемуховые ягодки, зрачки. А широкое лицо расплавилось в  благостной улыбке.  Потом  Степан вынул из туеса мешочек с орехами, а Шуре и Никаше протянул по две большущие кедровые шишки – пахучие и липкие от древесной смолы.          
               – Я вам, парнишки, бурундука живого привезу. На счастье. – И опять расплылся в улыбке, как   блин по маслу на чугунной сковородке.
         
               Степан не прощаясь, подцепил одним пальцем брошенный им у порога картуз и с чувством исполненного долга  удалился к своему тарантасу.  Старший брат сел на лавку выковыривать из шишки пахучие орешки, а Никаша забрался на кривоногий старинный стул и сквозь распахнутое окно смотрел, как чудной гость  сел в повозку, трижды щепотью пальцев окрестил себя и весело крикнул лошаденке:
               – Нооо, давай с Богом!
               …Николай попытался повернуться на бок. Это ему, наконец,  удалось. Он снова закрыл глаза. Так думалось и вспоминалось лучше.

               То была их последняя зима в Кузнецке. На этот раз все происходило на  Рождество. У Шуры разболелось горло, мама уложила его в постель. Отец  посадил Никашу в самодельные санки – розвальни и повез к крепостной горе. Морозную синеву прорезал непрерывный перезвон  церковных колоколов.

               Нахохлились покрытые куржаком  деревья. В инее все:  шали женщин, мужские овчинные отвороты, голубые сосульки на бородах и усах. У всех пунцовые лица. Почти от подножия старой крепости  и чуть не до церковной кирпичной ограды сотворена крутая снежная горка-катушка. Со всех сторон гомон и крики взрослых людей, пронзительный визг  девок и баб, заливистый и беззлобный лай собак. Но, кажется, что все это безумие перекрывает гвалт кузнецкой детворы. Надо же: весь город собрался в одном маленьком пространстве.

               Отец  уселся на мерзлые дощечки санок, распахнув полы своего тулупчика. Усадил перед собой сына, приподнял ноги в черных катаных  пимах и оттолкнулся от кромки слежалого снега. Они понеслись в неведомую пропасть. Напор встречного воздуха   мешал дышать и не давал открыть глаза. Но Никаша напряг  мышцы лица, сузил глаза, стараясь не упустить ни одного мгновения в незабываемом полете. Ему казалось, что они мчатся не вниз, а, наоборот,  вверх, будто бы их возок  белой птицей воспарил к самому небу. И они вдвоем с огромной скоростью приближаются к крестам на золоченых куполах  Спасо-Преображенского храма…

               Сани вдруг резко занесло вправо, развернуло и швырнуло в глубокий снег. Отец, кряхтя,  кое-как выкарабкался из сугроба, наклонился над  Никашей  растерянный, без шапки.  На копне отцовых волос  искрились жемчужные крупинки…
               – Испугался, сынок? – спросил старший Гриценко, в запале стряхивая с себя снежную пыль. 
               – Нет, я хочу еще! – требовательно ответил  Никаша.
2015 г.

Повесть полностью опубликована в журнале "Огни Кузбасса" ( №4 за 2015 г.)