О барах, танцах и выпивке

Когда в тебе слишком много разочарования — ты перестаешь читать между строк. Смотришь лишь на оболочку. Судишь поверхностно. Увлекаешься на какие-то секунды, максимум — на часы. Иногда разочарование бывает довольно приятным. Иногда — самым запоминающимся. Это так необычно для большинства нас, что мы отказываемся в это верить.

Но оно существует.

Под нашей кожей. В нашем воспаленном сознании. В наших до одури туманных снах. В наших до хлёсткого смелых фантазиях. Оно яркое. Терпкое. Мощное. Разочарование испытывал каждый.

Ты.
Она.
Этот случайный прохожий.
Твой старый давний друг.
Твой бывший.

И я.

Я был разочарован во всём: в работе, в семье, в друзьях, в своих любовницах, в тех людях, что представляли интерес. Я был сбит с толку. Разломлен. Наваливалось все и сразу подобно снежному коню. Дела шли из рук вон плохо. Влюбляться я в никого не хотел и больше не мог. Доверять кому-либо свои проблемы и заводить таким образом друзей тоже не собирался.

Я искал успокоения.
Я нашёл его.

Утешение мое было на дне бокала. Забвение мое было в этих грязных, пыльных и абсолютно беспокойных барах. Они были словно оторваны от всего мира, словно открывали перед тобой двери в совершенно другой мир — в такой отрешенный, обреченный, но все еще борющийся за свое существование. В этих до безумия опороченных храмах я видел похожих на себя — разоренных, разбитых и разрушенных. Меня не старались утешить, меня не старались выслушать, и советы тут никто не раздавал.

Потому что каждый здесь знал, что советы — ничто, что молчание ценнее и важнее.

Моим новым пристрастием стала выпивка. Самая разнообразная: дешевая и дорогая, высокоградусная и безалкогольная, горькая и терпкая. Я пил — и я обретал способность дышать. Я не вглядывался в суть вещей. Я оценивал все по довольно низким ценам, я смотрел на материальное с цинизмом, на духовное — с нигилизмом, на страстное — с похотью.

Боже, это было невыносимо-приятно!

У меня не было ничего кроме этого бара, кроме алкоголя и неё…

Ты, должно быть, видел её. О ней в этом баре знает каждый. Она всегда растрёпанная, потная и уставшая. Она всегда танцует, благоговейно и самозабвенно. В ней… страсть и покорность, безумие и здравомыслие, нежность и жесткость, алкоголь и трезвость. Её кожа была горячей, её тело было упругим. Я прикасался к ней в этих грязных танцах, запоминал её, запечатлевая в памяти лишь её образ — размытый, но яркий. Я не хотел знать, что её привело в эту обитель.

Наши желания были обоюдны.

Ты ведь, должно быть, помнишь, что носила она всегда это длинное платье, лямки которого постоянно спадали с плеч. Ноги её обуты были в сандалии — она была моей вариацией Афины, она была моим божеством, возле ног которого я припадал каждый вечер.
Каждую неделю.
Каждую вечность.

А волосы! Светлые, выжженные на солнце, нечёсаные и спутанные! Они иногда закрывали часть её лица, превращая эту пыльную до банального странницу в дикарку из далеких и вряд ли существующих времён.

Я не помню её имени.

Я помню, что она танцевала, и её платье рвалось от телодвижений и жара. Она пила — алкоголь струился по подбородку, по шее, капал на грудь. Глаза её — туман. В них не было глубины — многие теряли разум.

Когда ты слишком разочарован — ты начинаешь видеть прекрасное в безобразном и безобразное в прекрасном.

Невероятно.

Она любила меня. Она была так ласкова со мной, так… хладнокровна. То бросалась ко мне в руки, рыдая, задыхаясь и прося унять эту боль в теле, то отвергала, толкала на пол и смело переступала через меня. Она была невероятна. Я был жалок.

Я ненавидел ее. Я то падал к ее ногам, то швырял ее к своим. Я был неподражаем. Она была жалка.

Мы танцевали, пока седовласые музыканты что-то напевали из тех времен, когда не было цветного телевидения.

Страстное, ненасытное и неугомонное желание жить травмировало нас всякий раз, когда мы понимали, что не умеем жить. Что не достойны. Что обречены на непредотвратимую гибель. И тогда мы злились еще сильнее и жили еще неистовее, чем прежде. Мы пили, танцевали, задыхались, а наши сердца бились, пробивая рёбра.

Я искал успокоение.
Я нашёл его.

И больше в нём не нуждался, потому что успокоение — вовсе не то, что нужно для того, чтобы пережить… что-то отвратительное. Нам нужна страсть. Нам нужно знать, что каждая секунда — последняя, что каждый вдох — важный, что каждое прикосновение — только одно оно — может довести до исступления и искупления!

Боже, мы были таким обреченными!
Черт, мы были такими роскошными…

Я покинул бары, её, я бросил пить. Потому что точно так же как разочарование овладевает каждым из нас, точно так же оно и покидает нас. И я очень надеюсь, что больше никуда не вернусь туда, потому что быть цельным все же лучше, чем раскрошенным, но, боже, как же иногда до умопомрачения сильно хочется снова ощутить сладкие поцелуи моей Афины, как же до ломки жаждется снова быть оглушенным джазом и криками, как же хочется кидаться в драки и умирая возрождаться.

Потому что успокоение — это не панацея.
Потому что забвение, страсть, забытье, приправленное нотками нигилизма, похоти, оглушенное музыкой и голосами — это всё.
Единственно правильное.
Единственно возможное.

Единственное, что может вернуть к жизни.