Не доживая до заката

Он ногой швырнул осенние листья, и те с шумом разлетелись в разные стороны. Потрясающий звук шума и шипения осени доставлял то самое удовольствие, которое тонко граничит с неконтролируемым отчаянием.

Потом он засунул пальцы в рот и издал протяжный, пронзительный свист, который оглушил всю округу, который проникал в самое сердце этой грешной, святой обители.

Солнечные нити запутались в пространстве, и яркий поток энергии освещал собой всю предоставленную площадь.

И погода ликовала, а птицы заливались, воспевая уходящее тепло и радуясь последним ласковым денькам. И сердце должно было разделять эту радость. И душа должна была впитывать прелесть мгновения и любить, любить, любить до потери сознания.

Но ни протяжный свист, ни хорошая погода, ни приближение любимой зимы не вызывали отклик в душе.

Она смотрела на этого бродягу, радующегося каждому дню, прижавшись к дереву и глядя на объект своих страстей, как затравленный зверек. Пальцы отчаянно цеплялись за кору дерева, и кожа покрывалась маленькими, бесполезными царапинками, причиняя игольчатую, покалывающую боль.

Глубокий вдох.
Облегченный выдох.

И дикое желание закричать, которое застряло где-то в горле удушающим комком. Не сглотнуть. Не выплюнуть. Остается лишь задыхаться, наслаждаясь всеми прелестями удушья и вспоминая когда-то заученные наизусть цитаты, чтобы хоть как-то себя приобретать, мол, такое уже переживали, и я не последняя.

Не получалось.

Он - невменяемый, какой-то вечно свирепый и в то же время до безумия нежный. Стоит лишь подойти ближе, чем обычно, и вся Вселенная начинает трещать по швам. Яркие, алые, шелковистые нитки рвутся под натиском каких-то сверхъестественных безжалостных ниток. Ткань рвется, обнажая хрустальную и такую страстную плоть человеческой души.

Он хохотал, широко раскинув руки в сторонв и устремляя голубой взор своих глаз в бесчувственное небо.

Остался лишь один выход: также броситься в опиум головокружения и засвистеть, оглушая всю округу. Остался лишь один выход: разуверить в бога, прослыть скандалисткой и стать такой же сумасшедшей.

Но усталость ловко берет ситуацию под контроль.

Она прижимается к дереву спиной, закрывая глаза, давая рваному крику вырваться наружу с помощью слез. Она медленно сползает на землю, желая исчезнуть из мира.

Он всегда будет шляться по улицам, засунув руки в карманы, с этой безумной и до ужаса омерзительной улыбкой на губах. А она всегда будет следовать покорно за ним, и в ее глазах до краев – печаль, тоска и какая-то поглощающая пустота.

- Мы не доживем до заката, - обреченно шепчет она, зарываясь руками в волосы, пытаясь совладать со своими эмоциями, взять под контроль того зверя, который сейчас рвался наружу. – Мы не доживем.

Он стал шуршать листьями, подходя к девушке. Эта неизменная, пугающая и бесчувственная улыбка. В ней нельзя узреть ничего кроме безумия, смешенного с каким-то безудержным и глупым весельем.

Мертвым весельем.

Она резко поднимается, хватает его за плечи и, прижимаясь всем телом к этому пареньку, дает волю слезами и чувствам. Любовь осталась такой же искренней, открытой и сильной. Она заставляет сердце биться чуть сильнее обычного. Она заставляет пульс учащаться. Кровь разгоняется по венам, согревая озябшую плоть и порождая ток вдоль позвоночника.

Но вместо ответа – лишь безумие.

Он стоит, уставившись в одну точку, держа по-прежнему руки в карманах и глупо улыбаясь. И в его взгляде – лед, который не оттает, который со временем станет еще прочнее и еще белее.

Она отстраняется, берет его за руку и ведет в чащу леса.

Он вспомнит все: от начала и до конца. Живое растопит боль, пробудит самые сокровенные воспоминания, разбудит в глубине того человека, который когда-то был самым трепетным, внимательным и любимым.

Они пробираются в глубь леса, а трели птиц становятся еще пронзительнее и мощнее. Шум листьев, палитра ярких красок – все это должно породить гармонию, излечить безумие и преподнести чистую, крепкую, вечную любовь.

Она крепко держит его за руку, ведя по аллеям. Деревья-старцы склоняются над двумя влюбленными и падшими ангелами, одному из которых выпал не очень счастливый шанс – познать безумие. Высокие, мрачные и бесчувственные деревья, возвышающиеся, ухмыляющиеся и доводящие до исступления.

Она крепче сжимает его руку, как бы пытаясь сказать: «Прочувствуй меня! Я здесь! Я живая! Прочувствуй меня!»

Но он лишь глупо улыбается. Эта мертвая, застывшая, стеклянная улыбка, словно ножом вырезанная. Эта уродливая, некогда любимая, улыбка, - в сочетании со стеклянным взглядом, - порождала образ некого монстра.

Маска. Не лицо, а маска.

Он останавливается, он обнимает ее, продолжая смотреть в пустоту. Она отвечает порыву его души отчаянной и болезненной страстью. Сердце, кажется, пробьет ребра, вырвется
наружу отчаянной птицей, взметнется вверх и, набрав высоту, разобьется о скалы.

Оно стучит по ребрам, вот-вот прорвет кожу.

А она отвечает на страстное объятие, глотая слезы и даря полные страсти, любви и безумия поцелуи.

Но вновь натыкает лишь на холодную стену безразличия. Каждый раз разбиваться о рифы – занятие болезненное и бессмысленное, но прекратить его иногда просто нет сил.

Он говорил очень-очень давно:
- Что бы ни случилось – думай, что я рядом. Гроза, боль, радость, счастье или унижение и полная потеря ориентиров – думай, что я рядом.

Она думала. Это помогало всегда, и без исключений.

Но потом он перешагнул ту самую черту, потом граница между здравомыслием и вменяемостью нарушилась, и все прежние устои полетели к чертям. Он просил думать, что он рядом, когда его не было. И это помогало, черт возьми.

Но он ничего не сказал о том, что делать, когда он будет рядом, но его разум, пошатнувшийся под натиском внешних обстоятельств, будет где-то за горизонтом. Оболочка его здесь, а все чувства роем озлобленных ос куда-то улетели, оставив после себя лишь распухшие, покрасневшие и болезненные укусы.

Она опустила руки, выдохнула, резко развернула к свету и устремила уставший, поникший взгляд в даль.

И какой-то озлобленный хирург схватил скальпель и вырезал на лице девушки ту же отчаянную и глупую улыбку. И какой-то антигуманистический художник схватил краски и нарисовал пустоту, безумное веселье и бесстрастность во взгляде.

С плеч упал груз. Были то крылья или тревоги – не имело значения.

Она сняла кофту с плечи, отшвырнула ее в сторону. Она заснула пальцы в рот, издав протяжный и оглушительный свист – имитацию песен птиц, голоса которых, колыбели которых теперь были недоступны для слуха.

Она ногой швырнула листву, засовывая руки в карманы. Она засмеялась, схватила за руку осколок прежней жизни и ринулась с ним в чащу леса.