Бумажные самолетики

Мне бы очень хотелось оставить эту историю здесь, потому что она теплится в моем сердце уже почти год. Потому что я очень хочу поделиться этим с кем-нибудь. Потому что память о той женщине для меня священна и важна. Кто-то может счесть это очередным подвохом, лишь художественной зарисовкой, или отсылкой к псевдодокументалистике.
Но есть лишь одна важная и значимая деталь: это было. Это, действительно, было.
Лето прошлого года выдалось жарким. По крайней мере, в просторах моей области. Семейные дрязги и попытки наладить личную жизнь доконали до той самой степени, когда появляется апатия, а вместе с ней – смирение. И я твердо решила на какие-то пару часов абстрагироваться: уехать в центр города, походить по торговому центру «Атолл», посидеть в кафе и как следует взвесить все недавние происшествия…
Я вышла из дома рано утром. На часах стрелка перевалила за цифру девять. Да, в разгар летних каникул и праздников, когда большинство моих сверстников дрыхнет до двенадцати, это было ранним временем. И солнце уже начинало припекать. Понимая, что долго в городе мне не продержаться, я решила отправиться в «Атолл» рано утром, а к полудню доползти до квартиры и потратить весь оставшийся день на просмотр новинок кино. Когда я сейчас описываю события годовой давности, то осознаю, что с исчезновением… с ее исчезновением, исчез и мой прежний темп жизни. И куда делись мои просмотры фильмов? Куда делись вылазки в город? Мечтательные прогулки в одиночестве?
Я скучаю по этому. Очень часто. И в последнее время – особенно сильно.
Войти в троллейбус. Расплатиться с кондуктором. Получить сдачу и билет. Занять место. Процедура стандартная и до ужаса муторная, но мною любимая. Я люблю троллейбусы: мне нравится как они неохотно ползут по серому асфальту, как люди сменяют друг друга, как одна остановка исчезает и появляется другая… Этот неторопливый темп позволяет насладиться видом моего нелюбимого, но родного пыльного провинциального городка, растянуть секунды, послушать музыку…
Музыку я в тот день не слушала. Плеер разрядился. Наверное, это было неспроста, ведь если бы я глушила крик души музыкой, то не услышала бы детский крик и тихий терпеливый голос матери. Это случилось уже по дороге из «Атолла». Моя прогулка оказалась непродуктивной, но к тому моменту это уже потеряло значимость.
В троллейбус вошла женщина, а вместе с ней – четверо детей. Никогда не любила детей, и эти отпрыски, судя по всему, ее доконали, после чего я вообще перестала умиляться даже на самых спокойных. Женщина достала деньги, сунула кондукторше и принялась усаживать детей. Когда ей дали сдачу – она даже не посмотрела, не обманули ли ее, а просто сунула мелочь в карман и, взяв ребенка на руки, села на самый край. Возле ее ног стояли тяжелые сумки.
Взгляд ее меня сразу привлек. Я знаю этот взгляд: часто видела его у своей матери. Уставшие и выцвевшие глаза смотрели лишь в суетность: что бы приготовить, как бы организовать сегодняшний день, выйдет ли успеть постирать и погладить белье…
Бесчувственный взгляд.
Это страшно. Мои воспоминания о разрушении собственной семьи взыграли, и сердце предательски защемило. Чуть позже я увлекусь феминизмом и начну ненавидеть сексизм… Наверное, эти увлечения - отголоски боли за разрушенную судьбу моей матери и измученную, некогда сильно любимую Риту…
Волосы ее были светлыми. Они потеряли былой лоск и блеск – собранные в хвост, аккуратно расчесанные и тщательно вымытые они уже не производили былого эффекта. Одежда – рабочая, чистая и старая… Я была воспитана женщиной, чьи перфекционические наклонности не позволяли дома и пылинки задержаться на полках. А уж про чистоту гардероба и говорить не приходилось. И все детали я научилась подмечать с отроческих лет, и я заметила: женщина эта, которую вали Ритой, тоже была чистоплотной и аккуратной.
Но уставшей и измученной. Нет слов страшнее этих двух прилагательных. Особенно если они применены к женщине хорошей, верной и порядочной. Особенно, если они применены к женщине, обреченной на счастье.
Троллейбус медленно ехал вперед, а я смотрела на шумных детей, глупых и бесчувственных, и Риту, которая то и дело поправляла то панаму, то носочек, то футболку. Рита меня не заметила. Вернее, не сразу. Она была полностью увлечена своими проблемами, и я не судила ее никогда.
Даже после разрыва наших… Нашего общения.
Выяснилось, что мы выходим на одной остановке, когда транспорт остановился на магазине «Северное сияние». Я подошла к центральным дверям и вцепилась в поручень.
Иногда у меня получается увлекаться людьми. Я вижу их в первый и последний раз, но позволяю себе нарисовать им судьбы и продумать их характеры. И в этот раз я снова увлеклась: повернула голову вправо, увидела, что испитая до дна женщина пытается поднять пакеты и проконтролировать всех четырех детей.
Альтруистичностью я никогда не отличалась, но в то мгновение подорвалась: подошла так близко, что мы обе немного удивились, а потом смело сказала:
- Позвольте вам помочь?
Она была старше меня, но намного слабее. Я была младше ее, и я жутко страдала от социофобии, но в тот момент во мне что-то словно перевернулось, и этот вопрос прозвучал неожиданно для меня самой.
Рита удивленно посмотрела на меня, пытаясь что-то сказать или стараясь подобрать слов. Однако времени на размышления не было – открылись двери. Я подхватила пакеты и рванула к дверям.
Пакеты были просто неподъемные, но моя гордость и моя зараженная феминизмом кровь не позволяли мне сдаться.
Рита вывалилась со своим выводком из троллейбуса и, что-то грозно сказав детям, направилась ко мне. Я держала пакеты, и это женщину немного испугало.
- Благодарю вас, девушка, - сказала она, пытаясь улыбнуться. Рита была настоящей красавицей в молодости - в ту секунду я это сразу поняла. Но мужчины, работа, дети и тяготы забрали былой шарм. Я очень сожалела о судьбе этой женщины, хоть видела ее впервые. Хоть на тот момент даже не знала ее имени.
- Я живу в этом районе. Давайте я вас провожу, - выпалила я прежде, чем успела что-то осознать. Рита удивилась во второй раз…
Но она ничего не боялась. Ну, подумаешь, обманут! Ну, подумаешь, предадут! Не в первой. И поэтому она кивнула и снова переключилась на детей.
Мы шли молча. Солнце нещадно палило, и весь город выглядел каким-то бесцветным и скучным. Меня мучила жуткая тоска: я ощущала себя здесь чужой. В моей душе перемешалось все: и тревоги за собственные проблемы, и какая-то зыбкая тоска по отравленной судьбе Риты и злость от осознания собственного ничтожества. С парнями у меня не клеилось, а единственные серьезные отношения были с подругой. И то, наша дружба трещала по швам и стремительно настигала своего апогея. Гремучая смесь злобы, тоски и тревоги породила во мне депрессию: мне до жути хотелось найти человека, которому я могла бы рассказать то, что меня беспокоит, но в то же время я не могла представить с собой еще кого-то… Противоречия разрывали, а тоска по-прежнему нагнетала. Сумки были тяжелыми, но камень в душе весил намного больше, и тяжести я не замечала.
Мы подошли к одному из жилых домов, находящихся неподалеку от остановки. Я знаю этот район – живу в двух кварталах. И я знаю, что за люди здесь обитают. Если опустить всю обществоведческую терминологию и если не углубляться в причины появления стратификации, то можно сказать: это были бедные кварталы.
Мы все всё равно остались крестьянами… Пашем, как ломовые лошади, получаем за свой емкий и безумный труд копейки, воспитываем детей, которые тоже буду сначала пить молодость, потом рвать на голове волосы в исступлении, пахать в две смены, получать гроши и не иметь возможности вырваться из этих дряхлых и ужасных хрущевок с их нескончаемой грязью, с их ничем не пробиваемой вонью и с их постоянно злыми соседями.
Отвратительные места. Мое детство прошло в них. Мое детство. Может, поэтому я так часто мечтаю о том, что никогда не вернется: потому что с детства привыкла грезить о том, что вот однажды…
- Благодарю вас, - сказала Рита, выдергивая меня из потока моих мыслей. Она попыталась улыбнуться, но у нее не получилось это: потерялся навык, и поэтому женщина просто протянула руки.
- Не за что, - ответила я, чувствуя, как горло мое пересыхает от страха, осознания собственной смелости и горькой тоски по чему-то важному, что я то ли еще не обрела, то ли уже потеряла… - Я подниму.
И я ринулась в подъезд, ведомая кем-то или чем-то, даже не зная на какой этаж мне идти. Остановилась я только на третьем – по привычке и, обернувшись, увидела Риту, пытающуюся совладать с детьми.
- Выше? – спросила я. Женщина кивнула.
На пятом этаже я поставила сумки на пол и с облегчением выдохнула. Пакеты были тяжелыми, а камень в моей душе – в тысячу раз тяжелее. Что-то гнело меня, и я не могла совладать с этим чувством.
Я глупо улыбнулась, посмотрев на Риту, и направилась к лестнице. Дети шумели и кричали. У меня появилось чувство что я – тульпа Риты, поскольку больше меня никто не замечал….
- Ой, да вы зайдите, хоть отдохните, - бодро сказала Рита мне в спину. Я остановилась на порожках. Обернулась. Женщина замялась. Она то ли испугалась, то ли заволновалась, то ли предвкушала что-то… Потом громче сказала: - Хоть воды выпьете.
Я не сдержала улыбка, поблагодарила и…
И пошла вниз по лестнице. С каждым шагом я кляла себя за свою социофобию, за страх и свои чувства, которые мешали мне объективно воспринимать реальность. Я кляла себя, тот троллейбус, на котором решила доехать до дома, снова себя и все шла, шла, шла…
Тот день прошел у меня скучно и неинтересно – как и большинство моих остальных дней. Говорить красиво и безупречно лгать я научилась давно, но если опустить все эти рамки и правила, остается одна голая правда: я – ничтожество.
Мне следовало выкинуть из мыслей Риту, моих родителей и ссору с подругой. Мне следовало переключиться на что-то другое, но ничего не получалось. Я редко бываю фанатична кем-то. В основном люди для меня – лишь материал для работы: я запоминаю их слова, их внешность, их интересы, и трансформирую все это на бумагу.
Когда я впервые увидела Риту, то тоже очень хотела взять ее как образ. Но дальнейшее наше общение стало настолько драматичным и сакральным, что Рита из материала превратилась в часть моей души. Не сказать, чтоб это была какая-то безумная страсть… Скорее – просто фанатичность, зависимость. Да, в прошлое лето я была действительно одержима. И зря некоторые люди думают, что одержимость – это истерики, вскрытые вены, крики, боль и безответность.
Просто все мои мысли были заняты только Ритой. И я искала ее на остановках, в автобусах, троллейбусах, на улицах. Я ошивалась возле дома, в котором она жила, но кому-то было просто выгодно мчать нас обеих и не давать нам возможность… снова увидеться.
Второй раз я с ней встретилась возле того же «Северного сияния» месяц спустя. К тому времени моя депрессия достигла своего апогея: мать с отцом разошлись, скандалы с любимой подругой переросли в категорию неразрешимые, а дни стали не просто скучными и однообразными: они были адски муторными.
Я стояла под навесом магазина, дрожа от холода и мечтая о том, чтобы дождь поскорее закончился. Как это часто бывает: когда теряешь надежду и перестаешь зацикливаться – все возвращается на круги своя.
В этот раз я не заметила Риту, но она увидела меня, улыбнулась и решительно подошла. Улыбка на ее губах меня порадовала, хоть облегчения и не принесла.
- Позвольте теперь мне вам помочь, - сказала она, протягивая руку. Я устала стоять под навесом в толпе людей и мерзнуть от холода, поэтому решительно шагнула вперед, взяла свою спасительницу под руку и крепко прижалась к ней.
Мы шли к моему дому не спеша, обе явно не желая приближать момент конечного расставания. От Риты исходило бешеное тепло, как, наверное, от любой матери, и я перестала дрожать. Пелена дождя накрыла город как туман, и запах сухого лета, прибитой пыли и свежести проник в мою душу, заставив хоть немного отвлечься от меланхолии.
- Где ваши дети? – тихо спросила я, нарушая молчания и прерывая музыку дождя.
- Мой ребенок у бабушки в деревне, - ответила она, - а остальные – дети сестры. Я за ними просто приглядываю.
Мы миновали ее дом, и я с какой-то сладостью вспомнила тот момент в троллейбусе, вспомнила свою нерешительность и осознала, что в том расставании был какой-то шарм.
Какой-то бракованный, но очаровательный шарм.
- Зайдете? – спросила она с осторожностью. – Пока дождь не закончится. Холодно и скользко.
На улице не было скользко, а нам обеим не было холодно, но мы решили промолчать на этот счет и сделать вид, что уверовали в собственную ложь.
- Хорошо. Спасибо.
Я чувствовала вихрь в своей душе. Я ощущала, как ледники начинают таять, и размерзшиеся воды начинают топить материки моего равнодушия и моих предрассудков. Разбушевавшаяся стихия чувств была беспощадной и неистовой – она крушила все, не взирая ни на какие-то правила ни моральные устои. Мое мировоззрение трещало по швам, моя верность другим людям обгуливалась и превращалась в золу. И я не могла устоять под натиском обуревавших меня чувств. Расставание и ссору с отцом я переживала по-прежнему остро. Меня гнели и скандалы с подругой. Все в совокупности создало ураган, смерч, который в ту секунду испепелял мою душу.
Этот вихрь усилился, когда я вошла в квартиру Риты, когда в нерешительности остановилась у дверей и увидела, что, несмотря на бедность обстановки, в доме было очень чисто и светло, и в тот момент я поняла: женщину, с которой я шла домой, обуревала светлая печаль и заботы, но не более. Душевные травмы она либо не воспринимала, либо топила их…
Идеал мой тоже рухнул. Я чувствовала себя разбитой, сломленной и растоптанной.
- Как вас зовут?
Я назвала свое имя, разуваясь и пряча взгляд.
- Я – Рита, - произнесла она и, улыбнувшись, позвала с собой.
Мы сели на маленькой тесной кухоньке. Рита молча заваривала чай, а я пыталась совладать с эмоциями. Погода полностью соответствовала моему внутреннему состоянию.
- На улице что зря творится, - устало заметила моя новая подруга, садясь рядом со мной и продвигая чашку с чаем. Тема для разговора – стандартная. Ситуация – типичная до тошноты. Моя одержимость – неконтролируемая и безудержная.
В тот момент я плохо контролировала свои эмоции, и я была не властна над мыслями. Я глядела на крепко заваренный чай, пока погода бушевала и громыхала, и вдруг поняла, что мне станет легче если я позволю монстру в своей душе вырваться наружу.
Мне было мало лет. Я глупо и наивно верила в семью и в то, что стакан наполовину полон. Отец предал меня, отрекшись от меня и разбив сердце моей матери. Наверное, осознание неизбежности, теплота Риты и осколки уничтоженного идеала и заставили меня зарыться руками в волосы и дать волю слезам.
- Я так больше не могу, - прошеп… прохрипела я. Рита ничего не спрашивала. Она никогда ничего не спрашивала и не говорила.
Она встала, поставила свой стул с моим и, уместившись рядом со мной, прижалась ко мне, обняв и позволив быть слабой. Сколько мы так сидели – я знаю точно. Около двух минут. В такие моменты ты ощущаешь каждую сотую секунды, и эти две минуты были лучшим временем в моей жизни. Действительно, лучшим. Никогда не верьте тем, кто говорит: «Сколько прошло времени, я не заметил». Время всегда ощутимо. Особенно – в период душевной слабости. Особенно, когда поддержку тебе оказывает незнакомый человек.
Особенно если подобное ты испытываешь впервые.
Я отстранилась от Риты, схватилась за чашку и сделала несколько жадных глотков. Дождь еще шумел, шипел за окном, а ветки деревьев били в окно, словно что-то пыталось мне сказать: «Я знаю, что ты внутри, но вечно тебе там не пробыть! Я уничтожу тебя!».
И слезы лились, лились, лились, пока в душе моей не образовалась пустыня. Это процесс занял минут пять-семь – не больше, но после него в мире что-то преобразовалось.
Рита встала и вернулась через минуту с бумагой. Она отодвинула посуду, положила передо мной белые листы.
- Знаешь, когда я училась в школе, то ходила в дом творчества, - начала она, беря листок бумаги и протягивая мне. – И я очень-очень любила делать какие-то фигурки. Смотри, что я умею. Смотри и учись.
Она начала меня учить делать причудливые фигурки, нисколько не обращая внимания на мои слезы, которые застыли на щеках, на то, что я – незнакомка, решившая помочь всего один раз.
На какие-то часы я стала самым обычным ребенком. Осколки слез на лице стягивали кожу и неприятно щипали, но я понемногу забывала об этом.
Я стала ребенком.
Ребенком.
Самым обычным.
Дождь прекратился. Мой сотовый тихо вибрировал. По улице продолжали ходить люди. Но я и Рита остановились в быстротечности времени и просто… Просто дышали, молчали и делали оригами.
Кожа рук Рита была грубой и сморщенной от вечных стирок, уборок, порошков и моющих. Ногти были срезаны под корень, формы никакой им придано не было.
Женщина перестает жить, как перестает ухаживать за собой. Когда работа поглощает сознание и чувства. Когда смыслы теряются, а стихи любимых поэтов остаются в прошлом. Но прикосновения рук Риты к моим рукам отдавались приятной истомой и дрожью. Мое волнение было такое нежное, трепетное – как свежий теплый ветерок в тающем и расцветающем апреле.
Потом осколки слез на моих щеках исчезли. Потом я абстрагировалась.
Я засунула в сумку свои оригами бережно и аккуратно – тотемы моих маленьких достижений. Я молчала, собираясь. Рита тоже молчала, смотря в пол и скрестив рук на груди. На улице потемнело. На моем сотовым было много пропущенных.
В моем сердце теплилось нежное и трепетное чувство.
- Хочешь, я провожу тебя? – спросила Рита. – Уже поздно.
- Спасибо вам, - улыбнулась я, переводя взгляд на женщину, которая была старше меня лет на двадцать. – Я в порядке. Теперь я точно в порядке.
Рита улыбнулась, и я бы сейчас многое отдала за эту улыбку. Красивее и искреннее улыбки я еще не видела.
- Ты можешь… приходить, если захочешь. Подруг у меня все равно нет.
А муж? А родители? Да и о чем мне говорить с женщиной, которая старше меня? Которую я вижу второй раз в жизни, и с которой меня связывает лишь оригами?
- Спасибо, - это все, что я могла сказать на тот момент.
Сейчас я очень хочу полюбить кого-нибудь или что-нибудь, но в тот момент я готова была проклясть это чувство. Я выбежала из подъезда в объятия холодного и одинокого вечера. Порыв ветра меня чуть не сбил с ног, но я устояла.
Выдохнула.
Посчитала до трех.
Собралась с мыслями.
Пошла домой.
Боже мой, как поздно приходит осознание. Я слишком долго было уверена, что эта одержимость – желание попробовать что-то новое, простая потребность чувствовать себя нужной, способ отвлечься от семейной драмы.
Но ведь все было по-другому.
Я точно не знаю даже сейчас, когда я осознала свои чувства: с самого начала в троллейбусе или после того, как Рита стала меня учить делать оригами, но, анкерное, это и не имеет смысла.
Какая разница, когда мы полюбили? Какая разница, когда произошел внутренний надлом и вихрь в душе?
Значение имеет другое: с этой сукой в груди надо как-то уживаться.
И я отдалась в плен любви к женщине Рите. Я пришла к ней на следующий день с новыми журналами по оригами. Она сказала, что немного занята, и я услышала на заднем фоне снова детские голоса.
Но я ответила, что не против помочь ей с детьми.
Я зашла на следующей неделе. И потом еще на следующей. Рита никогда ни о чем меня не спрашивала, а я никогда ни о чем не спрашивала ее. Мы пили чай, увлекались оригами, а иногда плакали вместе, крепко-крепко обнимая друг друга. Я не знаю, как назвать последнее наше занятие – высшая степень откровения или лишь сближение двух потерянных душ, но подобного в своей жизни я никогда не испытывала. Это напоминало ту ситуацию, если бы из здания выпустили заложников.
Пустота.
Освобождение.
Тишина.
Молчание.
Я не звала Риту к себе, но она не расстраивалась. Она была всегда рада мне. В любую погоду и в любое время суток.
Я любила Риту, как хорошего и давнего друга. Как вторую мать. Как свою исцелительницу. Я любила Риту как… как слушателя и соратника. Общение с ней лечило меня.
А Рита любила оригами.
Она очень сильно любила оригами. И что бы не произошло – она брала бумагу, садилась на край дивана и начинала выворачивать какие-то фигурки. Кто-то курит, кто-то пьет, а кто-то увлекается оригами… Это было необычно, это было немного странно, но мне это нравилось. Правда.
Ох, и как мил и таинственен был ее образ, как желанна была ее душа, как загадочна была ее натура. Молча я наблюдала за ней, за ее отточенными и правильными действиями. За ее бесстрастным выражением лица и таинственным блеском в глазах, который появлялся всякий раз, когда она смотрела на меня…
Она любила оригами.
Я любила ее.
Рита вплетала мне в волосы ленты. Шелковые длинные ленты переплетала с прядями волос и молчала. Молчание заменяло нам общение. Оригами замещало нам… реальность.
В один из летних дней мы сидели на скамейке. Солнце плавило асфальт, и тень деревьев была раем. В моих руках была бутылка недопитой колы, а в руках Риты – бабочка, сделанная из бумаги.
Бабочка.
- Ты ни с кем не встречаешься? – спросила она, не глядя на меня. Раньше эта тематика была для меня проблемной и тяжелой. Она для меня таковой является и сейчас, но в тот момент за моей спиной были крылья, а крылья не позволяют бояться.
- Нет.
- А ты хотела кого-нибудь когда-нибудь по-настоящему? – спросила она. – Так, чтобы до сбивчивого дыхания, до головокружения?
Мне хватило сил пересилить себя и посмотреть на свою недавно обретенную подругу. Мне хватило сил ответить смело и уверенно:
- Да.
Я не лгала. И мы обе это знали, но эта правда почему-то нам не понравилась. Опустив взгляд, я посмотрела на руки Риты. На такие сильные, но, увы, больше не женственные руки.
- Правда, парадокс в том, что я этого человека ни разу в жизни не видела. Я только слышала его голос. Мы много разговорили по телефону, и я клянусь, я готова была на все ради этого голоса… Это неправильно?
Она взглянула на меня как бы с укором, но потом в ее взгляде появилась теплота, которую до этого я не замечала. Рита взяла мою руку, сжала в своей. Получилось неловко и неуверенно, но от этого прикосновения в моей душе что-то перевернулось.
«Воздуха! Воздуха! Саму малость бы! Самую!».
Правда, у меня это сопровождалась не так как у Рождественского. У меня это отдавалось болью и тяжестью в сердце.
- Это твои чувства. Не пренебрегай ими.
- А если эти чувства неправильные или не очень хорошие?
Она сжала мою руку еще крепче.
- Они твои. Не отворачивайся от них. Они твои и больше ничьи.
Я положила голову на плечо Риты и больше ничего не стала говорить. Мы молчали, сидя в тени деревьев и слушая музыку сердец друг друга.
Вспоминая это сейчас, я думаю, что та моя любовь была самой светлой и нежной. Человек не обязан любить представителей только противоположного пола. Порой любовь к матери или подруге может быть мощнее и разрушительнее любви к любовнице или любовнику. Я любила, люблю и буду любить. Мне нравится это чувство, какое бы неистовое и губительное не было. Мне нравится это чувство, потому что только так я ощущаю себя живой. По-настоящему живой.
Но жизнь не вечна вне зависимости от того, по каким законам пространства и времени ты живешь, вне зависимости от того, как долго она длится. Общаясь с людьми, я точно знала: каким бы трепетным контакт не был, он все равно имеет свои границы. Я это понимала, когда общалась с Ритой: последний месяц лета близился к концу, и срок годности нашего общения тоже истекал.
Порой отношения заканчиваются грандиозным скандалом и конечным разрывом. Порой они просто медленно потухают. Как свеча. Тают, топят воск, согревая кожу горячими капельками, и тают, тают, тают… Как апрельские снега. Как лед на реках.
У нас было что-то среднее. Я прекрасно понимала свою непродолжительность в жизни Риты, но эта мысль разрывала мне душу, и я никогда к ней не возвращалась. У Риты была семья, у нее были проблемы, у нее была работа, и она была намного старше меня. Что мы могли подарить друг другу кроме глупых разговоров и помятой бумаги?
Надежды.
Я это поняла слишком поздно. Пересматривала как-то страницы своей прошлой жизни и остановилась вот на этой – на потрепанной, но такой важной и ценной.
Что дарила мне Рита? Очевидно: поддержку, заботу, ласку и любовь. Нам не нужны были клятвы, обещания и подарки. Не нужны были талисманы и тотемы. Мы просто молчали, плакали и жили. Я стояла на перепутье, и если бы не Рита, неизвестно, сколько бы я еще простояла на этом опасном перекрестке. Семейные драмы мощнее любой разъяренной стихии, и моя семья была моей слабостью, моим бессилием, моим палачом. Женщина, которую я впервые увидела в троллейбусе, помогла мне пережить разрыв с отцом, развод моих родителей и боль от ссор с подругой. Она каждый раз подносила кислородную маску к лицу, когда я задыхалась. Она каждый раз протягивала руку и вытаскивала из пропасти.
Она давала надежду. Она не раскидывалась пафосными фразами, не читала мне нравоучений и не произносила заезженные фразы, вроде: «Все наладится», «Забей», «Это пройдет» наверное потому, что знала, есть вещи на которое нельзя забить, есть обстоятельства после которых ничего не налаживается, и есть боль которая не пройдет даже со временем.
Она ничего не говорила. Она обнимала меня, позволяла мне быть… отчаянной и свирепой, расстроенной и подавленной, сентиментальной и грубой. Она позволяла мне просто быть. И это давало мне надежду: эмоции выплескивались подобно цунами. Сокрушали все и вся, но взамен дарили успокоение и тишину. И появлялась надежда.
А я… А я просто любила Риту, не взирая на ее уже малопривлекательную внешность, на далеко не молодой возраст, на наличие ребенка. Эта женщина чувствовала себя любимой, и это стоило для нее дороже платины, бриллиантов и всяких изумрудов. Я точно знала, что Рита была благодарна мне за то чувство, что я к ней питала.
Потому что любой человек хочет быть любим кем-то. Потому что усталая женщина, смотрящая только в суетность, тоже слаба и нуждается в защите.
Потому что моя любовь отличилась от той, что ей дарили мужчины.
Интимных отношений между нами не было, и наверное, поэтому мои воспоминания такие яркие и живые. В нас была недосказанность, робость, даже стеснительность… Между нами была огромная разница в возрасте, и это не позволяло нам преодолеть вышеоглашенный перечень.
Но прикосновения, взгляды, оригами и рыдания навзрыд были по эмоциональности мощнее. Мы испытывали больше чувств, мы дарили больше тепла, мы испытывали любовь страстней. Не было никакого опиума вожделения, как в дешевых романах, не было никаких двусмысленных фраз.
Было лишь чувство. Обнаженное оголенное чувство, которое с каждой секундой становилось все сильнее. Оно, как напряженной нерв, реагировало на любые внешние раздражители, по нейронам отправляло полученной информацию в мозговой центр и доводило нас до легкого головокружения.
Был конец августа, когда я пришла к Рите в предпоследний. Постучала в дверь раз, потом - другой, третий. Мне никто не отвечал. Номера телефона у меня не было. Не было информации, и до сих пор я даже не знаю фамилию женщины, которая когда-то сказала мне, что не бывает неправильных чувств.
Я ушла. Будь я героиней какой-то книги, то, по канонам жанра, просидела бы возле подъезда до вечера.
Но я не была героиней. И я просто ушла. В тот момент я даже не задумалась, что может быть подвох в этой первой несостоявшейся встречи. Осознание ко мне пришло, когда я пришла в следующий, последний раз.
Я стучала в дверь около пятнадцати минут, чем взволновала соседей. Выйдя, какая-то женщина сказала мне, что Рита съехала пару дней назад, но ни нового адреса, ни контактного телефона не оставила.
Разлука с ней воспринялась мной… тяжело. Подавленное состояние не проходило недели две. Я не понимала резкое исчезновение и не хотела его принимать. Как это обычно бывает, ощущение брошенности трансформируется в боль, боль – в отчаяние и гнев, а гнев – в злобу и желание отплатить той же монетой. Монет у меня не было, но обрывать контакты я умело хорошо, хоть и не была конфликтным человеком никогда.
Я престала думать, зацикливать и постепенно переключилось на то, что мне всегда помогало – на написание каких-то никому не нужных историй.
Я никогда не разбиралась в мотивах такого поступка Риты, и не хочу этого делать даже сейчас. Может потому, что должна сохранить хоть какую-то светлую память об одном из людей, которых я любила. Может потому, что мотивов никаких не было, и Рита вынуждена была съехать. Может потому, что прекрасно понимала, что рано или поздно эта разлука все равно бы состоялась.
Но на тот момент эмоции во мне все еще клокотали, и я охотно поддавалась порывам души. В последний день лета я гуляла с подругой по бродвею. Справа тянулась серая и пыльная дорога, слева – тонкая линия витрин различных магазинов. Это самое людное место моего района, и по вечерам людей тут море. С подругой рассталась возле магазина «Цифроград». Она повернула направо, я пошла прямо.
Я увидела Риту в толпе в окружении детей. Все хором кричали: «Мама, помоги это! Мама, сделай то», и уставший поблекший взгляд Риты мигом нашел меня среди толпы. Сердце мое защемило, сжалось, а потом нехотя вновь забилось.
Но мне осталось лишь отвернуться и пойти прямо. Позже я кляла себя за это, как тогда кляла себя за то, что спускалась по лестнице. Взгляд в спину я чувствовала, но не оборачивалась, а уверенно шла вперед.
Зарыдать у меня не получилось.
Рассказать о своей первой сердечной драме кому-то – тоже, и все, что мне осталось – просто идти и делать вид, что ничего не произошло, и жизнь как текла мирным ручьем, так и продолжает течь.
С тех событий прошел почти год, и я решила их записать лишь потому, что иногда хочется быть кем-то услышанным. Правда это, ложь или лишь переплетение и того и другого решит каждый сам для себя. Я точно знаю, что это было, потому что такие яркие воспоминания и такие сильные чувства у меня вряд ли еще с кем-то будут.
Мне хотелось донести лишь одну мысль: оригами – занятие бессмысленное, но кто знает, может, любовь – это своеобразное оригами. Может, надежды – это лишь бумажные самолетики, которые несколько секунд парят в воздухе, а потом все равно приземляются на грязный и пыльный асфальт.
Оригами – занятие бессмысленное, но порой только оно способно заставить нас на какие-то минуты воспарить.
Именно на те минуты, когда нам это необходимо. Именно на те минуты, когда вихрь в душе достигает своего апогея.