Любовь на все времена. Четвертая часть из циклаАне

                ЛЮБОВЬ НА ВСЕ ВРЕМЕНА
               
             Четвертая часть цикла "Анекдоты для богов Олимпа"   
             
                1.
   Мир был прекрасен. Не первый мир, кстати – в жизни Гефеста, бога-кузнеца. Что нужно было для счастья молодого мужчины в самом расцвете сил, не обремененного долгами, вооруженного острым мечом и  скачущего сейчас к королю, которого искренне уважал и любил? Для рыцаря Круглого стола Ланселота, пожалуй, сейчас не помешала бы небольшая  встряска, битва с грозным соперником во славу Прекрасной дамы. Такая дама – хохотнул в душе Гефест, отдавший бразды правления телом и чувствами молодому рыцарю – у Ланселота была. Настоящая королева, между прочим. Кроме нее, были еще дамы, и немало. Да хоть сегодняшней ночью, в замке обедневшего барона, где славного рыцаря чествовали с некоторой опаской. Опаска была вполне оправданной;  сэр Ланселот был известен своим буйством во хмелю. А еще – способностью почти мгновенно привязать к себе чувствами самую скромную девушку. Это уже отличался Гефест. За века странствий в телах самых разных личностей чему только он не научился. Способностью же привораживать к себе юных женщин и почтенных матрон бог-кузнец обладал еще на Олимпе. Недаром еще тогда, до заточения в замке Зевса-громовержца, о его уникальном протезе ходили легенды. Теперь Гефест обходился обычной плотью; как правило, весьма внушительных размеров. Как передавалась из ипостаси в ипостась такая олимпийская генетическая особенность? Бог-кузнец этим вопросом не задавался; просто пользовался и все. Вот и сегодня воспользовался – с перезревшей дочерью барона, которая ввиду всякого отсутствия приданого не ждала в будущем ничего светлого. Потому, наверное, и прибежала сама в комнату, отведенную гостю. По зрелому размышлению отдохнувшего и телом и душой рыцаря, не в первый раз в своей жизни. Ланселот приосанился и вспомнил еще одного сексуального богатыря – Лешку Сизоворонкина, а потом и его Книгу:

     Встречаются приятели.
     - Представляешь, Вась, а мне моя Маша на День всех влюбленных секс подарила!
     - Петь, не оригинальная она какая-то у тебя – всем дарит одно и то же…

   - Интересная, наверное, штука – этот самый День влюбленных, - лениво размышлял рыцарь в то время, пока его взгляд настороженно обшаривал полянку, на которую уже готов был вступить его конь.
   Что-то насторожило молодого, но уже очень опытного воина. Может, чуть дрогнувшая ветвь дуба на противоположной опушке? Дрогнувшая при полном отсутствии ветра… Рыцарь послал коня в галоп, намереваясь быстрее преодолеть открытое пространство. Но перед самой опушкой он резко дернул уздой голову, а потом и весь корпус скакуна в сторону. И вовремя! Конь, участвовавший с Ланселотом не в одной битве, коротко всхрапнул и резво скакнул влево.

     - Сто-о-ой! Стрелять буду!
     - Стою!
     - Стреляю!

   В место, куда должен был ступить жеребец, вонзились сразу четыре стрелы. Любой их храбрых и отважных рыцарей сейчас ворвался бы в дубовую чащу, разя врагов направо и налево.
   - Ага, - усмехнулся Гефест, соскакивая с коня, и отправляя его короткой командой в дальний конец поляны, - так они и позволят разить себя. Свалятся на голову разом, и никакая броня не поможет.
   О том, что не меньше половины благородных рыцарей тут же повернули бы коней и дали бы деру, он тоже успел подумать; как обычно – с жестокой усмешкой:
   - И получили бы следующую четверку стрел в спину! Метко бьют, чертяки!
   Это он прокомментировал следующий залп невидимых пока стрелков, от которого с трудом увернулся. А потом он поступил так, как не пришло бы в голову ни одному уважающему себя рыцарю. Пешим, с мечом за плечом и двумя короткими кривыми ножами в руках, он скользнул в чащу. Ну, как, чащу? Огромные дубы, один из символов Англии, которая еще не называлась так, в этом месте росли вольно, не мешая друг другу. Но и здесь опытный охотник, или следопыт мог схорониться от внимательного вражеского взгляда. В одной из прежних жизней Гефест был именно таким охотником – пусть не могучим, как сейчас, но весьма умелым. Уже скоро он знал, что противников всего пятеро, и что четверка, засевшая на деревьях, была боевой частью банды, а руководил ею, скорее всего, тот тип, что прятался дальше всех от опушки.
   По всем канонам воинского искусства первой жертвой должен был стать именно этот бандит. Но нет – Гефест и прежде, и сейчас, в обличье рыцаря, играл по своим правилам. Для него жизнь с некоторых пор действительно стала игрой - захватывающей, часто смертельно опасной. Потому что главной своей цели в этой ипостаси он уже достиг...
   - Но - об этом потом, - подумал Ланселот,  подпрыгивая, и в одно стремительное движение оказываясь на дубовой ветке, которую природа словно специально вырастила для него. Он быстро, как по лестнице, взобрался почти к самой вершине великана древесного мира, и уже оттуда разглядел четверых сегодняшних противников. Судя по тому, какими оборванцами они выглядели, эта шайка не имела целью пленить, или даже убить именно его - сэра Ланселота, рыцаря Круглого стола, сердечного друга короля Артура и особенно его супруги - королевы Гвиневры. Слава о воинской доблести, и необыкновенном мече Ланселота давно выплеснула за пределы Камелота; о доблестном рыцаре хорошо знали даже за пределами Британии.
   Гефест даже немного обиделся - такие "противники" давно не выходили против него.
   - Хотя стреляют они неплохо, - признал он все-таки, выбирая первую жертву.

     - Алло, скорая? Тут мои чувства задели, приезжайте.
     - А мы тут причем?
     - Я не для себя, а для того, кто задел.

   - Точнее, для тех, - поправил обращение в неведомую "скорую" Ланселот, - сразу для четверых.
   Один за другим мелькнули четыре клинка, и с шумом ломаемых ветвей на землю упали бездыханные тела. Рыцарь в результатах своих бросков был уверен; ведь полдюжины метательных ножей (совсем не рыцарское, кстати, оружие) он сам отковал из остатков небесного металла - так бог-кузнец называл метеоритное железо - и пробить для них даже полный рыцарский доспех было делом техники. Которой Ланселот владел виртуозно. Основная часть небесного металла, кстати, пошла на два меча, равных которым (так самонадеянно думал Гефест) в тварном мире не было - на Эскалибур короля Артура, и тот, который ждал сейчас своего часа за плечом рыцаря, и имени пока не имел.
   - А уж пробить эти!.. - он даже не стал трогать обноски, в которые были одеты мертвые уже грабители; вместо этого он громко и повелительно приказал:
   - Выходи!
   Это он услышал, как за ближайшим деревом остановился пятый член шайки. Как надеялся Гефест - самый умный, а значит, самый благоразумный.
   - Точнее, самая благоразумная, - в изумлении протянул он при виде разбойницы, что выступила ему навстречу из-за неохватного древесного ствола.
   Это тоже было непонятным: почему во главе разбойничьего отряда стояла женщина, даже девушка; весьма юная. А еще - почему она не рванула отсюда, как только поняла, что шайки ее больше нет, и что противник ей противостоит неизмеримо сильнее и опытней? Кстати, одежда разбойницы была вполне приличной; ничуть не хуже, чем та, которую ночью Ланселот снимал с баронской дочери. А уж лицами этих двух дев даже сравнивать было нельзя. Девушка, которая остановилась в пяти шагах от рыцаря и выпустила из руки короткий меч, была удивительно красивой; она смутно напомнила ему одну из олимпийских богинь. Кого? Гефест в качестве пароля выбрал наугад анекдот из книги:

     - Ты замужем?
     - Конечно!
     - Ну и как?
     - Да как в детстве, блин! "Допоздна не гуляй! С чужими дяденьками не общайся!".

   Увы - русского языка, на котором были начертаны анекдоты Книги, незнакомка не знала. Она в изумлении приподняла бровь, и покачала головой. А потом мелодичным голосом почти пропела имя рыцаря:
   - Сэр Ланселот?! Неужели я вижу перед собой отважного рыцаря, слава о кото...
   - Блин! Моргана, опять ты?!
   Черты лица "разбойницы" поплыли, и искуснейшая из всех лицедеек, которых когда-либо видел бог-кузнец, предстала перед ним в своем истинном облике - тоже весьма хорошеньком. Только личико сестры короля Камелота было не испуганным, а, скорее, хищным. Это тоже было игрой - одной из многих для Гефеста. Фея Моргана всеми правдами и неправдами она пыталась сорвать с Ланселота образ рыцаря Прекрасной дамы; точнее, самой стать для него такой дамой. Причем речь шла уже не  о физической близости. Не обремененный условностями тварного мира, Гефест давно проторил тропку в спальню Морганы; и не только в ее опочивальню, кстати. Но этого гордой девице было мало. Она хотела прилюдного триумфа; чтобы славный рыцарь во всеуслышание объявил, что не королева Гвиневра, а именно она, сестра короля, достойна преклонения больше, чем любая из женщин.
   Ланселот присел на колоду, которую кто-то словно специально прислонил к дубу, и спросил, очищая лезвия ножей от крови:
   - Рассказывай, что ты на этот раз придумала?
   Моргана устроилась рядом и обдала рыцаря жарким дыханием.
   - Подвиг, мой рыцарь! Я должна была спасти сэра Ланселота, когда эти оборванцы, - она ткнула точеным пальчиком в трупы, - схватили бы тебя, раненого.
   Гефест вообще-то, как и всякий нормальный человек, физической боли не любил, даром, что числился истинным рыцарем. Еще меньше он желал валяться мертвым вместо бандитов на залитой кровью траве. Об этом он и сообщил нахмурившей лоб девушке. Моргана, на его взгляд, была той еще затейницей; мастерицей на всякие выдумки; но умом совсем не блистала. Вот и сейчас она совершенно спокойно заявила:
   - Разве могли какие-то оборванцы победить могучего рыцаря?
   Гефест даже вздыхать не стал; о том, что девять из десяти самых опытных воинов на его месте не обратили бы никакого внимания на дрогнувшую ветку, и сейчас лежали бы мертвыми на поляне, пронзенными сразу четырьмя стрелами, объяснять взбаламошной девице было бесполезно. Так же, как и спрашивать - не жаль ли ей четырех мужиков, пусть низкого сословия, отдавших свои жизни единственно ради ее каприза? Такова была жизнь в этом мире, и Ланселот был ее частью.
   Фея Моргана между тем придвинулась к рыцарю опасно близко; Гефесту даже показалось, что бок обожгло пылающей девичьей плотью.
   - Ты того, - вскочил он на ноги, - не можешь подождать до замка? Бандиты мертвые валяются, конь куда-то подевался, а все туда же...
   - Да вот же он, твой конь, - Моргана тут же оказалась рядом и протянула руку к опушке, откуда действительно уже подступал серый жеребец Ланселота.
  Девушка вслед за вытянутой вперед дланью сделала еще два шага, и рыцарь воспользовался тем, что Моргана на мгновение потеряла его из виду. Его сильные руки подхватили девушку за талию; одновременно губы издали низкий звук, понятный только коню. Девица счастливо заверещала, очевидно, предположив начало любовной игры; но зря. Гефест действительно играл, как всегда, но по своим правилам. Резкий бросок - и Моргана сидит в его седле, и смотрит сверху чуть обиженно. Ланселот не пожалел времени, перевел на местный язык еще один анекдот:

     Если вам кажется, что вы по уши влюблены:
     1. Сядьте на стул.
     2. Вздохните глубоко.
     3. Подумайте.
     4. Может, вы просто секса хотите?

   - Хочу, - не стала отказываться Моргана, устраиваясь поудобнее в седле, - и ничего я в тебя не влюблена. Ты старый, и... странный. Больше всего я хочу, чтобы вы посвятили меня в свою тайну.
   "Вы" - правильно понял вздохнувший глубоко рыцарь - это король Артур, его супруга Гвиневра и сам Ланселот. Когда-то давно, на Олимпе,  их звали соответственно Дионисом, Афродитой и Гефестом. И это было действительно чудом - то, что в столь малом  временном отрезке, в одной крохотной стране, встретились сразу три ипостаси олимпийских богов. Поначалу их было двое - король со своим верным рыцарем. Ланселот, ведя на поводу коня, вспомнил, как он очень давно вручал Артуру в первую их встречу  Эскалибур, выкованный своими руками. Король, с опухшим от вчерашней (а может, не только  вчерашней) попойки лицом, повертел в руке совершенное по красоте оружие; потребовал для пробы другой клинок. А потом, с первой попытки перерубив дрянное железо поданного одним из рыцарей меча, воскликнул, обдав Ланселота густым перегаром:
   - Поистине, такой меч мог выковать только Гефест!
   Ланселот, он же Гефест, в это мгновение усердно сдерживал дыхание; услышав слова короля, он забыл и о перегаре, и о всякой осторожности, буквально выкрикнув анекдот, который словно сам лег на язык:

     Оказывается, Диоген действительно жил в бочке. Из-под пива. Каждый день  в новой...

   Король замер, едва не уронив острый клинок на ноги, а потом захохотал - долго и счастливо. Как оказалось, он одновременно с этими громовыми раскатами, достойными самого Зевса, подбирал  ответ родичу. И выдал, тоже недоступно пониманию всех, кто не был удостоен чести прикоснуться к мудрости Книги:

     Муж приехал домой, привез себе пиво, жене мороженое. Сидит теперь обиженный, мороженое ест.

   Ланселот расхохотался и шагнул в объятия короля, шепнув сначала: "Я Гефест, брат", - а потом, отстранив Артура на расстояние вытянутых рук, спросил громко, на весь зал:
   - Это ты к чему, мой король?
   - К тому, верный мой друг, - подмигнул ему король, - что я, как самый настоящий Дионис, люблю пиво, а неведомое мороженое не пробовал, и пробовать не желаю. И потому не спешу жениться!
   Стоящий у его совсем не пышного трона старик ("Мерлин!", - догадался Гефест) негромко попенял ему:
   -   А ведь придется, мой король...
   - Увы, - притворно вздохнул Артур-Дионис, - кажется, мне все-таки придется попробовать мороженого.
   О том, что Артур обручен с дочерью короля Камелиарда Лодегранса, с "белой феей" Гвиневрой, Ланселот уже слышал. Сейчас же он мог только пожелать олимпийскому брату счастья в супружеской жизни. Он и пожелал это - и сейчас, и вечером, на торжественном ужине, где рыцари, у которых не было пока Круглого стола, по достоинству оценили искусство Диониса. А потом - через месяц - едва не вырвал себе язык за такое пожелание.
   Король Артур привез молодую королеву, и ее приданое - тот самый огромный дубовый стол - в Камелот, и вызвал к себе Гефеста. Он принял его в малом зале, без рыцарей и челяди, которые всегда крутились вокруг щедрого на подзатыльники и подарки монарха. И сам представил ему Гвиневру. По тому, как хитро  отводил взгляд Артур; по безумно счастливому лицу юной королевы, которая не сдержала своего порыва к нему, обыкновенному рыцарю, Гефест приготовился к очередному чуду.
   - Брат мой, Гефест, - чуть фыркнул от едва сдерживаемого смеха король, - помнишь ли ты, что за чудо-агрегат отковал  себе из небесного металла там, в нашем олимпийском доме?
   Гефест почувствовал, как лицо его стало заполняться краской, а душа яростью; такое он не мог простить даже Дионису - будь тот даже в стельку пьян. Но нет - Артур был на удивление трезв, даже без единой ошибки рассказал анекдот:

     - Почему вы хотите развестись с мужем? - спрашивает судья.
     - У нас разные религиозные взгляды.
     - А поконкретнее?
     - Он не признает меня богиней!

   - Она наша сестра! - выдохнул Ланселот, - она богиня...
   - Ну... кому сестра, - протянул Дионис, улыбнувшись еще хитрее, хотя казалось, что сделать это невозможно, - а кому законная жена.
   - Афродита, - рухнул на колени Гефест прежде, чем богиня Любви и Красоты упала в его объятья.
   За дверью малого зала начиналась череда комнат, в одну из которых забывший обо всем и обо всех, включая короля, счастливый Гефест унес свою суженую. Он жадно любил ее (без всяких протезов, кстати); изучал каждый изгиб нового тела Афродиты. И ему казалось, что большего счастья в жизни быть не может. Вот эту совершенно невозможную прежде для Камелота ситуацию Моргана сейчас и называла тайной. Она выросла в замке; знала короля лучше, чем кто-нибудь на свете. И представить себе, что гордый Артур вот так запросто уступит собственное место в спальне рыцарю, каких много... Да хоть он был бы самым выдающимся героем!
   Сам же Артур при этом отнюдь не уподобился святым монахам. Он не чурался плотских радостей; выпив лишнего, мог подгрести под свой королевский бок парочку, а то и сразу трех придворных дам. И весело усмехался, когда та же Моргана намекала ему о позорящем королевское достоинство треугольнике. А вот добавить еще один "угол" не позволял никому. Однажды охмелевший, и оттого расхрабрившийся рыцарь из дальнего замка, насмотревшийся на то, с какой любовью смотрят друг на друга Ланселот и его Прекрасная дама, позволил себе сесть на пиру рядом с королевой; а потом и положить ладонь на ее коленку. Гефест не успел вытянуть свой клинок даже наполовину. Рядом раздался свист рассекаемого острым железом воздуха, и королева вскочила, с возмущением стряхнув с колен уже не руку, а срубленную голову наглеца.
   А рядом стоял король, с одобрением стряхивающий с лезвия Эскалибура тягучие капли крови.
   - Да, - подтвердил он свои давние слова, - этот клинок действительно ковал бог-кузнец!...
   Фея Моргана заныла уже через час после того, как они оставили в лесу четыре разбойничьих трупа.
   - Я натерла себе бедра, - капризно заявила она, требуя передышки, - я предполагала, конечно, что могу натереть их, но не седлом же!
   - Ладно, - смилостивился Ланселот, расхохотавшись от нехитрого намека, - давай посмотрим, что у тебя с бедрами.
   Он остановил коня у места, словно самой природой созданного для отдыха. В тени единственного здесь дерева мягко журчал родничок, вымощенный камешками. Трава была настолько густой и зеленой, что можно было вполне обойтись без покрывала. Но олимпийский бог был парнем запасливым; в его переметных сумах был и запас провизии, и широкое одеяло на все случаи жизни. На такой вот случай, который сейчас предстоял парочке, в первую очередь.
   - Сначала обедаем, или... ты слишком сильно натерла бедра? - усмехнулся рыцарь, расстилая привычным жестом покрывало.
   - Смотри сам! - принцесса еще сноровистей сбросила с себя мужские, очень широкие штаны, и наклонилась, повернувшись  к нему задом; еще и вывернула руками искомые части тела - ничуть, кстати, не покрасневшие.

     - Как всегда - пока мозг думает, задница уже успевает принять решение.

   - Шикарная, кстати, задница, - усмехнулся Гефест, скидывая свой рыцарский костюм быстрее, чем новобранцы в другом анекдоте Книги,- и не только задница!
   Мысль о протезе мелькнула, и тут же растаяла - когда Моргана охнула, и счастливо завопила. Потом Гефест развернул девушку и приник к ней уже всем телом; потом она оказалась наверху, как недавно на коне, и действительно принялась натирать бедра - и себе и рыцарю. А когда солнце уже клонилось к закату, Ланселот понял, что надо прерваться для позднего ужина; иначе до завтрака он останется голодным. Маленький костерок быстро разогнал вечернюю прохладу; принцесса приняла кусок подогретого жареного мяса и хлеб на железной тарелке; жадно откусила и, энергично жуя, спросила в раздумии:
   - Странный ты рыцарь, Ланселот. Благородный, неустрашимый и... очень странный. Странствуешь без слуг и оруженосцев; разводишь костер и  готовишь еду, как простой слуга - и не стыдишься этого; открыто пользуешь королеву и не хвалишься этим; говоришь, что Гвинерва - Дама твоего сердца, и спишь со мной... и не только со мной. Как это может быть?
   Последний вопрос Ланселот и сам часто задавал себе. Для него тоже великой тайной были их непростые отношения с Афродитой. Как и на Олимпе, после долгой разлуки они бросались  в объятия, и не могли насытиться друг другом. Но - проходило совсем немного времени - и они начинали тяготиться общением; искали уединения, или, напротив, общества других людей. Гефест - с той же Морганой; потом с женой, Элейной, которую ему подобрала заботливая королева. Сама же Афродита... Рыцарь пытался пробудить в себе ревность, и не мог. В этом было одно из отличий богов от обычных людей...
   Он доел свою порцию, запил холодной водой из родника, напомнившей ему мальвазию, и спросил, нарочно отвернувшись:
   - Ну что, вылечили твои бедра?
   - Нет! - со счастливым криком бросилась ему на шею девушка, - не до конца!
   - Знала бы ты, сколько анекдотов я мог бы рассказать про конец, - проворчал бог-кузнец, опуская девичье тело на покрывало...
   К замку два путника прибыли к середине следующего дня. Гефест наивно предполагал, что Моргана будет дремать всю дорогу. "Щас!", - как сказал бы Сизоворонкин. Она опять приставала к богу с вопросами; и все чаще бог прибегал к помощи его Книги. Принцесса словно поняла суть волшебных фраз; хохотала без умолку.
   - Как ты сказал, повтори!
   И Гефест послушно повторял:

     Вчера выслушала от мужа всю правду о себе! И так, блин, стало жалко его! С кем он живет?!..

   Фея Моргана громко расхохоталась:
   - А своей Элейне ты это рассказывал?!
   - Тише ты, - одернул ее Ланселот, - гляди - что-то случилось в замке.
   Он прибавил ходу; потом побежал, в состоянии достаточно долго поддерживать быструю рысь скакуна. Впрочем, да Камелота было рукой подать - так, что он даже не запыхался. Рыцарь бережно снял девушку с высокого седла, и пошел сквозь толпу, волновавшуюся десятками голосов у ворот замка. Он шел, как крепкий корабль, раздвигающий весенние льды, и в этой полынье за ним легко шагала Моргана. Наконец, Ланселот остановился рядом с королем Артуром, который сокрушенно повесил голову у лежащего прямо на траве рыцаря. Гефест узнал его.
   - Что с сэром Уррием, мой король? - спросил он вместо приветствия.
   Плотно сжатые веки рыцаря, недвижно лежащего на траве, чуть дрогнули, и... Ланселоту почудилось, что Уррий с трудом сдержал смех, услышав его вопрос.
   - Увы, друг мой, - повернулся к нему король, - благородный рыцарь Уррий поражен неведомой болезнью. Великий Мерлин предсказал его скорую смерть... если только...
   - Если только?! - вскричал Ланселот, уже понимая, что вступает сейчас в одну из бесконечных игр бога виноделия.
   - Если только не найдется в Камелоте рыцарь, безмерно благочестивый; истово исполняющий данные обеты! Ты мой друг, - король положил руку на плечо Гефеста, - исполняешь ли обет служения Прекрасной даме, который  дал прилюдно, в присутствии своего короля?

     Нет ничего хуже, чем обманывать женщину... Но нет ничего приятнее, когда это получается!

   Ланселот вспомнил веселую пирушку, где он действительно озвучил такой обет; Гвиневра тогда хохотала громче всех. Потом он вспомнил вчерашний вечер и сегодняшнюю ночь; попытался подсчитать, сколько раз он "исполнил обет", быстро сбился со счета, и решительно кивнул:
   - Исполняю!
   - Ну, тогда, - еще торжественней возвестил король, обводя толпу, в которой больше половины составляли рыцари, - возложи свою благородную руку на чело сэра Уррия!
   Гефест наклонился с таким же торжественным лицом, и возложил божественную длань на лоб рыцаря, ожидая, что тот сразу же вскочит на ноги, вознося хвалу... конечно же, королю. Но Уррий был искушенным игроком, или артистом; он еще  постонал, покряхтел, и встал со скрипом в членах - словно действительно с трудом отступил от дверей в Царство Аида. Так что Гефест успел вспомнить своего мрачного дядюшку, и то, как тот необычайно расшалился на последнем олимпийском балу.
   - Соберемся ли мы вот так, вместе, еще раз? - помечтал он, - наверное, такое даже Зевсу не по силам. А вот Сизоворонкину!..
   Он воспрянул духом; рядом так же воспрял, но уже телом, рыцарь Уррий. И совсем скоро в замке вовсю бушевал пир по случаю чудесного исцеления. Рядом с королем торжественно посадили сэра Ланселота, героя сегодняшнего дня. Только герой был совсем невесел.
   - Что, кузнец, -  пихнул в его в бок король Артур, он же Дионис, - не думал, что твоя Афродита не дождется тебя?
   - Где она? - воскликнул Гефест, дрожа каждой жилкой тела.
   - Скоро будет, - рассмеялся, успокаивая его, Артур, - королеве вздумалось свершить променад в компании десятка рыцарей и оруженосцев, - сказала, что больше не хочет видеть наши рожи. А может (он теперь усмехнулся злорадно), узнала, что ты приезжаешь... Это она!
   Увы - в трапезную залу вбежала не королева; молоденький паренек, явно один из оруженосцев,  пробежал мимо длинного стола пирующих рыцарей и распростерся у возвышения, где вкушали еду и, главным образом, питье Дионис с Гефестом.
   -  Беда, мой король, - закричал он, едва переводя дух, - королева...
   - Что с ней?! - Ланселот, оказавшийся рядом с ним одним длинным прыжком, буквально вздернул его за грудки на уровень своего немалого роста, - жива?!!
     - Жива, - голова паренька дернулась вслед движению рук рыцаря, - лучники... рыцари, из засады... расстреляли всю свиту королевы и увезли ее...
   -  Куда?! - это вскричали уже несколько рыцарей, вскочивших из-за стола.
   - В замок сэра Мелигранса, - едва слышно прошептал теряющий последние силы оруженосец.
   Ланселот передал парнишку в руки подскочивших слуг, а  сам отстраненно слушал веселые команду короля. Да - веселые! Для Диониса это была новая игра, в которой Гефесту - хотел он этого, или не хотел, пришлось принять участие. Выходя из зала, он бросил взгляд на брошенные столы, и выше - туда, где в гордом одиночестве сидела печальная Моргана...
   В то время, как рыцари короля Артура с ним самим во главе скакали через сумрачный лес, Гвиневра стояла перед владельцем замка, рыцарем Мелигрансом. Стояла не пленницей, а королевой - с лицом, на котором блики огня из камина подчеркивали благородное негодование. Всем своим видом королева словно говорила: "Нет - ты не рыцарь!". А Афродита внутри души улыбалась; ее это приключение лишь позабавило; к тому же и в этой, и в прошлых жизнях она видела личности и омерзительней.
   - Взять хотя бы Мордреда, племянника Артура. Вот это мерзавец так мерзавец. Всем обязан Дионису, и все равно пытается влезть и в его постель, и на его трон.
   Афродиту даже передернуло от отвращения; рыцарь напротив нее, очевидно, принял это на свой счет. Он сурово нахмурил брови и отчеканил, выделяя каждое слово:
   - Ни один волос не упадет с твоей головы, моя королева. Больше того - я обещаю тебе, что ты познаешь здесь блаженство, какое  не могла себе даже  представить!
   - Ага, - подумала с некоторым пренебрежением Афродита, - наверное, тебе в руки попал один из первых вариантов Камасутры - так, кажется, называл волшебную книгу любви Лешка Сизоворонкин. Или один из тайных последователей истребленных друидов сварил тебе зелье, делающее каменными все - даже мозги в голове.
  Она, к удивлению рыцаря, медленно кивнула, и произнесла, словно в раздумии:
   - Я так понимаю, что ты сейчас предлагаешь королеве Камелота согреть твою постель?
   Пока Мелигранс переводил фразу Афродиты на рыцарский простонародный, она успела подобрать подходящий анекдот из Книги:

     - Может, займемся любовью?
     - Давай. Тебя безответная устроит?

   Мелигранс отшатнулся. В его глазах плескался ужас. Он, конечно же, не разобрал ни одного слова непонятного для жителей Британии языка.
   - Колдунья! - читала в его выкатившихся глазах Гвиневра, - сейчас она превратит меня в лягушку, или...
   - Ты сам себя уже превратил, - так же безмолвно отвечали ему холодные темные глаза Афродиты, - в старого вонючего козла. И если ты попытаешься только прикоснуться ко мне...
   Этот увлекательный безмолвный диалог, в котором рыцарь с королевой прекрасно поняли друг друга, прервал громкий стук в двери. Мелигранс - так показалось Гвиневре - с облегчением вздохнул, и шустро скакнул к выходу, бормоча под нос:
   - Вот я вам, скотам, сейчас... Велел ведь не беспокоить меня!
   В открывшиеся двери ворвался шум дворни, а вслед за ним и один из самых храбрых ее представителей,
   - Сэр рыцарь, - низко склонился перед своим господином слуга, - король Артур!
   - Что король?!
   - Король вместе со своими рыцарями осадил замок и требует открыть перед ним ворота.
   - Щас! - совсем как Сизоворонкин (это отметила Афродита) сплюнул в угол Мелигранс, - мой замок неприступен! Скорее король взберется на самую высокую гору в мире, чем на стены замка.
   - Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!

     - Доктор, у моей жены навязчивая идея. Ей все время кажется, что кто-то хочет украсть ее шубу!
     - Вы в этом уверены?
     - Да!  Она даже наняла специального человека, чтобы он ее караулил! Я обнаружил его в шкафу вчера вечером.

   В дальнем углу комнаты отворилась совсем неприметная дверца, которую королева еще раньше приняла за  какой-то шкафчик.  Афродита счастливо охнула. Это ее рыцарь, ее Гефест уже тянул из ножен свой страшный клинок. Она даже не спросила его: "Как ты здесь оказался, мой бог?", - лишь бросилась в его объятия, не забывая, впрочем, о том, что позади сгрудились враги. Но там стояли уже не воины; вслед за своим господином, прошептавшим: "Наколдовала, ведьма!", - и бросившим на каменный пол зазвеневший меч, опустили свое оружие и слуги, и рыцари, присягнувшие Мелигрансу.
   - Ты пришел, мой бог, - шептала счастливая Афродита.
   Гефест поднял ее лицо к себе, и, прежде, чем покрыть любимые глаза поцелуями, прошептал не менее нежно и торжественно:
   - Обещаю тебе,  любовь моя... И здесь, и во всех других жизнях - я обязательно приду к тебе!..
   
                2.

   Герцог остановился у самых дверей огромного зала, поражающего  воображение своим великолепием. Казалось, ничто не могло придать большей пышности торжеству, на котором собрались сразу три... нет - с этого дня уже четыре царственные персоны, определявшие судьбу Европы и мира в последние годы. Король и королева Франции; английский король Карл Первый и Генриетта, еще утром французская принцесса, а ныне его супруга... Кто мог блистать на этом свадебном балу ярче, чем Людовик тринадцатый, или его Анна; или их родичи, молодые супруги-короли, которых с нетерпением ждала вся Англия.
   - Я! - самодовольно воскликнул в душе Георг Вильерс, он же герцог Бэкингем, фактический властитель Соединенного Королевства, он же покинувший века назад Олимп бог Гефест, - я, и моя богиня Афродита. Которую я - увы - не видел уже больше трехсот лет!

     - А вы знаете, что лучшие любовники - это кондукторы?
     - Это еще почему?
     - Потому что "кондуктор не спешит, кондуктор понимает...".

   Бэкингем, как и неведомый "кондуктор", не спешил. Он ступал по сверкающему паркетному полу величаво, позволяя расступавшимся   перед ним гостям французской королевской семьи насладиться видом его стройной фигуры, жгучих черных глаз, который свели с ума не один десяток красавиц, наконец, его костюма, цена которого была сопоставима с годовым доходом любого из английских графств. Таких крупных, идеальных по форме жемчужин просто не могло родить море. Но вот они - теснились на его камзоле сплошным рядом вдоль бортов камзола вместо пуговиц; и  двумя тройной  полосами, закрывшими стоячий воротник.
   Герцог был не только умным человеком, умелым политиком и интриганом. Он еще и пошутить любил - так же, как когда-то судьба "пошутила" с ним самим, еще на Олимпе, опрокинув на мужское естество ковш раскаленного небесного металла. Тот инцидент стал отправной точкой их с Афродитой необычной любви. Необычной - потому что они изнемогали от страсти только в разлуке; рядом же они поочередно становились раздражительными, ждали очередного расставания. А иногда и сами устраивали его. Но теперь разлука стала такой долгой и нестерпимой, что... Гефест невольно был вынужден искать замену своей возлюбленной богине. И небезуспешно, кстати.  О победах герцога Бэкингема на любовном фронте ходили легенды по обе стороны Ла-Манша. Сам он их не опровергал и не отвергал; лишь загадочно улыбался. А в душе бога тем временем все росла глухая тоска.
   Что касается шуток, на которые Бэкингем был большим мастером (от Лешки Сизоворонкина набрался, наверное), то нынешняя была следующей. Искусный портной, украшавший его камзол, пришил бесценные жемчужины с разной степенью надежности. Теперь стоило герцогу поднять определенным образом руку, или чуть резче, чем требовалось, дернуть плечом, и драгоценности, каждая из которых могла десятилетиями кормить не самую бедную семью, посыпались бы на пол - в нужном ему порядке.
   Он, наконец, решил для пробы пожертвовать одной из жемчужин. Герцог поднял руку, словно приветствуя кого-то из знакомых, и в наступившей после его появления тишине драгоценный перламутровый шарик звонко стукнул об пол. Тишина стала еще более звенящей, подчеркнутой; потом она разразилась громким воплем - это на руку первого из шустряков, нагнувшегося за жемчужиной, наступил чей-то немного опоздавший каблук. В том месте, уже за спиной Гефеста, не повернувшего головы на этот шум, завязалась нешуточная борьба за трофей. Он поднял другую руку, и даже улыбнулся какой-то толстухе, пожалев ее - ведь с такой талией ох как нелегко  было наклоняться на глазах у сотен людей.
   - А наклониться придется, - злорадно усмехнулся Гефест, - жемчужина-то прямо к твоей туфельке отлетела, красотка!

     Мужчины такие мученики. Они всегда страдают. Либо от недостатка внимания женщин, либо от  его переизбытка. Но чаще просто фигней.

   "Фигня" герцога Бэкингема была весьма дорогостоящей. Но его это не сильно беспокоило; точнее, совсем не беспокоило - ведь к его услугам был весь бюджет Англии. А занимало его сейчас совсем другое - люди, заполненные собственным величием, повернувшиеся к нему, и ожидающие с некоторым недоумением - кому это пришло в голову мешать отлаженному до мелочей действу?
   - Впрочем, - еще раз усмехнулся Бэкингем, - они себя и за людей-то не считают. Боги, не иначе; особенно Людовик Французский. Знал бы ты, что в зале сейчас идет к тебе настоящий бог.
   К монаршим особам Гефест подошел как раз, когда в зале зазвучала задорная кадриль, заглушившая негромкие звуки свалки. И герцог очень органично, лишь на мгновение поклонившись своему, а потом и чужому королю, подал руку в приглашении к танцу Анне, королеве Франции. Лицо стоявшего рядом Людовика сморщилось, как запеченная в костре репа. Георг, когда-то в далеком прошлом сын обедневшего дворянчика и женщины совсем не благородного происхождения, знал, как выглядит печеный корнеплод. И это сравнение счел весьма удачным. Так же, как сравнение с румяной репкой, пока не познавшей жара костра, лиц своего короля и его супруги Генриетты, закружившей в танце еще раньше их с Анной.
   Гефест взял королеву за руку - вполне благопристойно, ни на гран не преступая за границу, начертанную танцевальным искусством, и тут же чуть не отдернул ее. Руку, которая совсем недавно щедро делилась с присутствующими драгоценными жемчужинами, пронзило нестерпимой болью, закончившейся в самом сердце.
   - Вот это, наверное, Лешка Сизоворонкин и называл электрическим током, - подумал он, стискивая зубы, и оставаясь внешне невозмутимым.
   А королеву рядом вроде миновал электрический разряд; она, скорее всего и слов таких никогда не слышала.
   - Кстати, насчет слов, - подумал герцог, ведя сквозь боль и потрясение царственную партнершу в кадрили, - что там предписывает этикет - на каком языке к ней сейчас надлежит обращаться? На французском, или английском? Кстати, оба ей не родные... А не позволить ли мне себе еще одну шутку? Не огорошить ли королеву русским языком, которого она по определению не может знать? Что бы такое подобрать из Книги позаковыристей?

     - Девушка, хотите переспать со мной?
     - Да как ты мог?!! Да как тебе в голову такое прийти могло?!! Нет, правда, как ты догадался?

   Королева мило улыбнулась - с расстояния, поскольку танец как раз развел их ненадолго. Потом, сблизившись почти грудь в грудь, так, что у Гефеста опять сперло дыхание от пробежавшей меж ими невидимой искры, ответила, усмехнувшись уже плотоядно - даже языком по губам провокационно провела:

     Женщины не прощают. Никогда. Они ждут. Либо чтобы ты приполз к ним обратно на коленях, либо чтобы тебя переехал самосвал. Туда-сюда. Туда-сюда...

   Бэкингем едва не воскликнул в полный голос: "А что такое самосвал, Ваше Величество?!". Лишь то обстоятельство, что в зале установилась гробовая тишина, и все, включая монарших особ, смотрели, как их пара продолжает кружить в танце, хотя оркестр уже не играл, заставило его прикусить язык. Герцог с поклоном выпустил руку королевы - рядом с ее супругом, до сих пор не разгладившим морщины недовольства на лице. Рядом стоял  священник в красной сутане и шапочке того же цвета. Это был - как знал Бэкингем - наряд католического кардинала. Догадаться, кто окинул сейчас герцога взглядом, полным ненависти и змеиного яда, было несложно. Кардинал Ришелье, человек, игравший при французском дворе практически ту же роль, какую сам герцог при дворе короля Карла. Главным, на взгляд Гефеста, кардинальным различием между фаворитами двух великих европейских королей было не то, что они говорят на разных языках, и подчиняются законам разных ветвей христианства. Гораздо важнее для бога было то обстоятельство, что сам он не положил глаз, и не собирался пока обольщать супругу своего сюзерена, а вот Ришелье такую попытку сделать уже успел.
   - Неудачную, - порадовался Бэкингем, - ведь Анна его отвергла - об этом судачат на всех аристократических перекрестках  Европы. Нет, не Анна! Это одна из богинь, и я знаю ее истинное имя! Кто мог пронзить меня единственным своим прикосновением? С кем я мог унестись в танце в небесные выси так самозабвенно, что даже не слышал музыки? Это...
   Именно в это мгновение закончился второй танец, и опять зазвучала волшебная теперь для Гефеста кадриль. Перед королевой Анной образовалась было очередь из претендентов на ее руку (в танце, конечно же); но лишь одно лицо выражало сейчас надежду на нечто большее. Всем остальным желающим, включая Ришелье и самого Людовика, он улыбнулся так, что...

     Вчера шел по городу с кирпичом в руках и улыбкой на лице - дорогу уступали даже трамваи. Улыбайся людям, и они станут добрее.

   Людовик уступил ему дорогу быстрее, чем "трамвай", кем бы, или чем бы не было это чудище. А Гефест едва дождался мгновения, когда можно было задать вопрос-утверждение: "Афродита?!!".
   - А ты сомневался, милый?
   Ее озорное лицо стало вдруг сумрачным, словно все те годы ожидания сейчас выплеснули в зал свою печаль. И Гефест поспешил отвлечь ее от грустных воспоминаний, воскликнув:
   - Наконец я нашел тебя, любовь моя. Что теперь сможет разлучить нас? Короли? Кардиналы? Я готов бросить все - богатства, положение... чтобы только ты была рядом.
   - Ага, - сменила печаль на иронию Анна, - как пел Сизоворонкин:

     И мне ничего больше в жизни не надо,
     Чтоб ты ходила только голая рядом...

   - Ничего не перепутала? - продолжила она.
   - Суть передала верно, - Бэкингем прижал королеву к своей груди чуть сильнее, чем того требовал танец, - и это главное.
   - Нет! - опять помрачнела Афродита, отдаляясь от него и в танце, и в жизни, - главное - это проклятье, что висит над нами еще со времен Олимпа. А еще - наши привязанности здесь; наше положение, наши обязательства перед людьми.
   - У меня лично обязательства могут быть только перед тобой, любимая, - воскликнул герцог громко, опять не заметив, что божественная музыка кадрили уже не заполняет зал.
   На этот крик души обернулись все. Но понять его могла только Афродита - ведь, как и тысячи лет назад, они общались на языке олимпийских богов. И опять Гефест, скрежеща зубами, а больше сердцем, вел свою избранницу к чужим мужчинам. А те, между тем (особенно кардинал Ришелье), усмехался совсем недобро. Этот козлобородый священник, который, наверное, давно забыл, как отправляются церковные службы, явно замыслил что-то.
   - Скорее всего, с очередным танцем, - так же хищно усмехнулся Бэкингем, - посмотрим, дружок, насколько правдивы слова насчет твоего коварства и хитроумия.
   План кардинала – собственный, или по велению короля – был прост и надежен, как тот самый кирпич. К моменту, когда зал опять заполнили первые такты волшебной кадрили, между монаршими особами и герцогом, который потехи ради, а большей части неосознанно лишился большей часть жемчужин, предназначенных для пожертвования, выросла внушительная стена из горячей мужской плоти. Полдюжины молодчиков, скорее всего дворян из личной гвардии кардинала, уперлись взглядами и квадратными подбородками в чужого вельможу, безмолвно утверждая: «Не пройдешь!». Таких уговаривать было бесполезно; идти на таран?...

     На собеседовании:
     - Вы умеете убеждать, уговаривать?
     - А то! Давеча за вечер два пузыря уговорил, причем в одно рыло…

   Бэкингем скорчил собственное рыло так, словно действительно заглянул в сосуд из олимпийской трапезной, и обнаружил, что он девственно пуст. Внутри его тварного тела просыпался бог – жестокий и несокрушимый. Но показать миру, и в первую очередь этим ухмыляющимся молодчикам свою ярость Гефест не успел. Слитный ряд, стоящий на его пути вдруг дрогнул, а потом рассыпался, пропустив сквозь себя герцога Бэкингема, в одно мгновение оказавшегося рядом с женщиной своей мечты. На лице Анны блуждала лукавая, в чем-то даже снисходительная улыбка, явно возвещающая окружающей ее сильную половину дворянства Европы: «Эх вы, мужчины… что бы вы без нас, баб, делали?!».
   - И что ты им сказала, дорогая? - не удержался от вопроса Гефест, теперь уже совершенно бесцеремонно прижимая к себе свою Афродиту.
   -  Всего-то рассказала анекдот, - мило усмехнулась королева, которая тоже была обеими руками за такие вольности (и не только руками, кстати).
   -    Какой?! – чуть изумился герцог.

     - Мужчина с десятью яйцами, подойдите на кассу!

   Гефест поначалу не понял юмора. Потом представил себе, как гвардейцы – в свою очередь – представляют такое чудо – мужика в штанах, их которых буквально вываливаются… Он захохотал, закружив в танце так бурно, что это уже была не кадриль, а какой-то бесовской танец – настолько неистовый и откровенно соблазняющий, что на лице кардинала Ришелье, которого герцог одним из уголков сознания не выпускал из виду, появилось какое-то странное выражение.
   - Наверное, вспоминает обряд изгнания бесов, - самодовольно подумал Бэкингем.
   В следующий момент он заполнился отчаянием; эта кадриль тоже закончилась, а до следующей – тут не нужно было быть семи пядей во лбу – его не допустили бы ни за что. Даже если бы в этом зале Книга Сизоворонкина прозвучала бы от первой до последней страницы. Напоследок Анна, которую до сих пор называли Австрийской, пролила бальзам на его душу, многообещающе прошептав:
   - Герцогиня де Шеврез. Запомни это имя, дорогой. И следуй ее словам!
   Остаток свадебного бала был для Гефеста неинтересным; по одной причине – королева Франции сразу после их танца покинула торжество, сославшись на сильнейшую мигрень. Некоторое время герцог еще покрасовался в зале. Он одарил еще нескольких счастливчиков жемчужинами, а новоявленную королеву Англии танцем, выбрав, конечно же, не кадриль, а самый безопасный (в смысле прикосновений) менуэт…
   Несколько дней внешне невозмутимый и деятельный Бэкингем провел как в лихорадке. Он практически не спал, не отходил от своего сюзерена и его молодой жены, справедливо сообразив, что рано или поздно две королевские четы обязательно встретятся. Его шпионы (а таких было великое множество при всех европейских дворах) уже показали  миленькую черноволосую дворянку – герцогиню де Шеврез. В прежние времена, точнее совсем недавно, до встречи с Анной, герцог вполне мог поволочиться за этой красоткой; уговорить ее на многое, если не на все. По-крайней мере, рассказать  пару анекдотов, прижав ее в глухом углу.

     - Девушка, а ведь я абсолютно свободен!
     - Подождите, мужчина, давайте уточним – свободен, или на хрен никому не нужен?

   Бэкингем вспомнил эти строки из Книги, прогуливаясь в одиночестве по парку королевского дворца в Авиньоне, в портовом городе, где сестра Людовика, английская королева Генриетта, должна была проститься с братом, с родной землей, со всем французским. А вместе с ней и король, и его свита…
   - И я! – мрачно воскликнул Гефест, в бессильной ярости срывая ветку с какого-то колючего кустарника.
   Боли в пораненной колючкой угрожающего вида руке он не почувствовал, потому что перед ним непонятно откуда возникла де Шеврез, приложившая изящный пальчик к своим устам:
   - Тише, милорд! Нас не должны слышать и видеть!
   - Нас?! – отчаяние еще не покинуло голос Бэкингема.
   - Нас, и королеву Анну!
   Отчаяние тут же сменилось бурной радостью и нетерпением, заставившим Гефеста понестись вперед чуть ли не впереди провожатой. Впрочем, нестись пришлось совсем недалеко; чудесная беседка, созданная искусными садовниками из вьющихся растений, усыпанный цветами, ждала Гефеста и благородную посыльную за первым же поворотом аллеи. Герцогиня осталась у входа, который загораживали свисающие лианы, источающий из мелких цветков запах, сравнимый с ароматами их с Афродитой опочивальни на Олимпе. Теперь она по воле королевы и наперсницы должна была изображать сторожевого пса.
   - Очень хорошенькую «собачку», - успел все-таки подумать Бэкингем.
   А потом на него обрушился всепроникающий запах – тот самый, с Олимпа, и еще более знакомые и такие желанные объятия Афродиты. Богиня Любви и Красоты была в шикарном наряде, уже готовая к прощанию с царственными родственниками. Главной среди драгоценностей на ее пышном платье была голубая лента с закрепленными на ней двенадцатью алмазными подвесками – подарком короля Людовика. Но  для Гефеста главное сокровище мира таилось как раз под этим платьем. Он в нетерпении принялся срывать с королевы стянутый в талии наряд, совсем не заботясь о его сохранности. И первыми в угол широкого, плетеного из тонких прутьев ложа полетели именно подвески. Пышное платье и его собственный камзол заменили супругам матрас…

     Сексом нужно заниматься так, чтобы девушка потом за вами с матрасом ходила!

   Распаленный от многовекового ожидания Гефест задал в этой страстной гонке такой темп, что ему позавидовал бы самый любвеобильный олимпийский бог; ну, или полубог – тот же Лешка Сизоворонкин. Учитывая же, что могучие организмы богов в тварном мире проявлялись обычно в самом пикантном месте… Неудивительно, что очень скоро Афродита победно завопила, не в силах скрывать своих чувств. Она претерпела бы любую, самую ужасную боль; сумела бы скрыть в себе разочарование, обиду – да все, что угодно, кроме этой вот страсти, обжигающей и оглушающей сильнее грома и молний Зевса. Ее страстный вопль оборвался так же внезапно, как и начался – как только в этой беседке, теперь напоенной и ароматами любви, появилась «собачка» - герцогиня де Шеврез. Нет – впереди нее в этот чертог страсти влетел ее предостерегающий крик: «Король!».
   Возможно, она хотела сказать, точнее, выкрикнуть еще что-то. Но в этот момент с ложа с великой досадой на лице соскользнул герцог Бэкингем. Де Шеврез не смотрела в его лицо. Ее округлившиеся до неприличия глаза уставились на одну точку – длинную, толстую и напряженную, по-прежнему готовую к «бою». Гефест ее временный паралич оценил, и тут же решил воспользоваться таким состоянием молодой женщины. По большому счету на реакцию короля Людовика, и всех остальных за пределами этой беседки ему было наплевать. Олимпийский бог знал, что и сам он, и его богиня в этой жизни уже получили главное, ради чего появились на свет. Но обречь Афродиту на прозябание долгие годы отверженной, осмеянной всеми королевой, он не мог.
   Потому «тряпки», или матрас – та его половина, представленная платьем королевы, тут же полетела под высокое ложе; следом заползла, слабо пискнув, сама Анна. Королева Франции сейчас находилась в таком состоянии, что готова была последовать за руками Гефеста, куда бы они ее не направляли; даже в Царство Аида. Впрочем, когда через пару мгновений колдовское влияние ладоней бога развеялось, Анна даже улыбнулась – новое приключение ей тоже понравилось. А «приключение», в котором главным героем оставался все тот же Бэкингем, состояло в следующем:
   Герцог, стараясь передвигаться так, что его «палочка» гипнотизера не покидала вожделевшего взгляда де Шеврез, так же ловко и безжалостно сорвал с нее платье. Потом герцогиня, оставшаяся в одних панталончиках розового цвета, украшенных какими-то рюшечками, ощутила себя уже на ложе, в позе той самой «собачки», роль которой прилежно исполняла у дверей беседки. Миг – и панталоны стремительно пополи по нежным бедрам, открывая взору Гефеста прелести, достойные Олимпа ничуть не меньше, чем те, что совсем недавно ласкали не только его взгляд.
   Конечно, Гефест сейчас немного лукавил; никто в этом, и во всех других мирах, не был для него таким желанным, как Афродита. Сейчас же он «настраивал» так свой организм к новой «битве». А что его было настраивать?! Он и так был готов – что герцогиня  тотчас же ощутила внутри себя. Она завопила, еще громче, чем королева, и не переставала стонать от страсти, совершенно не замечая, что в том убежище любви появились новые лица; точнее, одно, но очень сумрачное. А герцог – словно  у него были на затылке глаза – узнал и самого французского короля, и ту печеную репу, которая сейчас заменяла Людовику лицо. Для Бэкингема было несомненным – король сейчас уверен, что из рук (и кое-чего еще) английского наглеца пытается вырваться в порыве наслаждения его Анна. И герцог, который сейчас мог оторваться чувствами от стенавшей перед ним женщиной, подняться над «схваткой» двух начал, даже попенял немного чужому сюзерену:
   - Эх ты, «муж, объелся груш», не смог узнать собственную женушку! Как? Да хотя бы по пяткам!
   Именно эти части тела герцогини, неистово дергающиеся, как и весь женский организм, были видны королю за мощью обнаженного Бэкингема. Последний не остановился, успев в мыслях хохотнуть, когда король в волнении, или от бешенства поправил на голове роскошную прическу – словно проверял, как быстро под ней пробиваются рожки. Наконец, женское тело под ним опало, расслабилось, издав последний протяжный стон, и Гефест, все так же издевательски, словно отвечая на порыв короля, громко объявил: «Все, кончил!».
   А потом отошел в сторону, приглашая к «действу» теперь короля. Тот подошел негнущимися ногами; неестественно выпрямленный и по-прежнему трясущийся от бешенства. Бэкингем высказал ему еще одно мысленное "Фи!". Людовик, тринадцатый по счету на троне французских королей, не узнал сейчас ни чужой спины, ни нежных ягодиц, до сих пор мелко дрожавших. Так же неестественно согнувшись, монарх рывком перевернул лицом кверху "собственную супругу", как он думал, и застыл в таком нелепом положении, громко икнув от неожиданности, и даже - вот этого от самодержца всея Франции никто не мог ожидать - громко испортив воздух.

     Генерал обходит казармы. Заходит в одну, потягивает носом воздух, морщится и спрашивает:
     - Чем это здесь воняет?
     Дневальный:
     - Товарищ генерал, пока вас не было, ничем не воняло!

   Таким нехитрым действом король словно выплеснул всю ярость; он повернулся к "дневальному" Бэкингему с благостным выражением лица, в котором исчезли все морщины, и опять напрягся, но теперь уже от потрясения. Это так его организм отреагировал на обнаженную часть Гефестова организма, по-прежнему готовую к "бою". А потом и герцог заполнился изумлением - в выкатившихся наполовину глазах короля он прочел капельку жалости. Словно монарх сейчас досадовал; даже извинялся сейчас перед Анной за то, что ей тоже так и не досталось отведать такого "подарка".
   - А вот в этом, мой милый венценосный и рогоносный друг, ты ошибаешься, - хохотнул про себя Гефест, едва удержавшись, чтобы не подмигнуть Афродите, неосторожно сверкнувшей глазами из-под ложа.
   Что-то Людовик, очевидно, почуял, потому что снова принял обычную, горделивую позу и придал лицу надлежащую надменность.
    - Герцог, - произнес он, словно обращаясь к таракану, пока еще не раздавленному башмаком, - я спешу на церемонию прощания с нашей сестрой.
   Бэкингем понял, что таким образом французский король говорит ему: "Одевайся, черт побери, побыстрей, и следуй за мной!". Еще он сообразил, что Людовик не собирается отпускать его от себя; разве что на корабль, которому с удовольствием помашет, провожая в недалекий вояж до ближайшего из английских портов. И герцог, сохраняя величие даже в таком виде, бросился к собственной одежде, а прежде всего к ленте с подвесками, что бесстыдно голубела в углу ложа. На помощь его тщанию сохранить их общую с Анной тайну пришло общеизвестное высокомерие французского короля. Людовик стоял в полутени беседки, задрав голову чуть ли не к потолку; лишь иногда кося глазом на зашевелившуюся герцогиню. Бэкингем одевался не торопясь; ведь он уже скрыл от блуждающего взора монарха злосчастные подвески. Наконец, все пуговицы камзола были застегнуты; драгоценная лента была спрятана на груди, и Гефест повернулся к королю: "Я готов следовать за вами, сир!".
   Как оказалось, одного герцога (он же олимпийский бог) для свиты оказалось недостаточно. За хрупкой дверью беседки его ждал еще один герцог - кардинал Ришелье. Склонившийся в поклоне перед своим сюзереном царедворец вдруг вздрогнул взглядом, которым он  окинул шагнувшего вслед за королем Бэкингема. Гефест тоже огладил собственный наряд глазами; едва сдержался от досадливого возгласа. Меж пуговицами камзола вызывающе торчал краешек голубой ленты. Ладонь бога медленно пробежала по камзолу, и под насмешливым, что-то предвкушающим взглядом французского царедворца затолкала этот уголок внутрь, поближе к сердцу. Но Ришелье, к удивлению английской ипостаси Гефеста, не проронил ни слова - ни сейчас, ни во время прощальной церемонии.
   У корабля, где монарха ждала почтительно склонившаяся в поклонах толпа, герцог Бэкингем несказанно изумился и восхитился. Потому что вместе со всеми царственного супруга (а, скорее, его самого, Гефеста) ждала Анна Австрийская. Ее платье было безукоризненным; лицо дышало величием и благонравием. И только олимпийский бог мог распознать в ее глазах озорные огоньки, которые словно вещали целому миру: "Нате, выкусите!". И прежде всего, конечно, королю Франции. Ну, и кардиналу. Совсем незаметно к процессии присоединилась герцогиня де Шеврез. Эту женщину спокойной назвать было нельзя. Единственная здесь, она позволила себе присутствие рядом с монаршими особами в помятом, местами даже разорванном платье. Зато лицо герцогини сияло счастьем, которое чуть меркло от примеси какого-то непонятого поначалу Гефестом чувства.
   - Раскаяние, - наконец, понял он, - милая герцогиня испытывает сейчас величайшую вину перед своей королевой и подругой! А зря; надеюсь, настанет такой день, когда Афродита просветит тебя о нравах олимпийского общежития...
   Королева словно поняла его; приняла от Гефеста олимпийскую эстафету. Она взяла придворную даму под руку и что-то заворковала ей на ушко, прогоняя с чела герцогини единственную морщину.
   - Наверное, анекдот рассказывает, - догадался Бэкингем.

     - Я всегда хотел иметь такую соседку, как вы.
     - У вас никогда не было девушки-соседки?
     - Соседки были, но я их не имел...

   Герцог Бэкингем стоял за спинами королевской пары, и с грустью смотрел на остающихся на берегу женщин - Анну Австрийскую и герцогиню де Шеврез. Что-то щемило в его мощной груди; скорее всего это было предчувствие того, что он никогда больше не увидит их. Это же обещал ему и взгляд кардинала Ришелье, который выглядывал из-за спины своего короля. Вот он злорадно улыбнулся и кивнул. Не в жесте прощания с ненавистным соперником, а... как-то повелительно. Бэкингем понял, что кардинал сейчас отдал приказ одному из собственных шпионов на английском корабле. Таких в свите Карла Первого хватало; так же, как соглядатаев английского  герцога в Париже. Он невольно прижал ладонь к груди - не для того, чтобы успокоить занывшее сердце, а лишь  удостовериться в том, что там, под камзолом, вещественным доказательством его любви к Афродите хранятся алмазные подвески...
   Бал во дворце английского короля по случаю прибытия на новую родину его супруги Генриетты был не менее блистательным, чем свадебный прием в Лувре. И, конечно же, самой яркой звездой здесь был герцог Бэкингем. Его сразу же окружили дамы, большая часть из которых прежде не раз доказывали герцогу свою преданность – душой и телом. Сегодня улыбалась и кокетливо стреляла глазками даже прежде недоступная  графиня Клерик. Как справедливо предполагал Гефест, эту благородную авантюристку интересовала более крупная «рыба» - сам король. Теперь же, когда все внимание Карла было приковано к молодой супруге, она снизошла к его фавориту. Ее не отпугнула ни подчеркнутая холодность герцога, ни подслушанный анекдот, который Бэкингем процедил сквозь зубы специально для нее и еще парочки особо назойливых дам:

     - Вы кто?
     - Я женщина вашей мечты!
     - Да? Нет, я не о такой мечтал!
     - А сбылась такая!

   Скорее всего, герцог отшил бы и графиню, и других претенденток на его постель в сегодняшней ночи, если бы не увидел, как изумленно вздернулись кверху выщипанные брови леди Клерик. Она  принялась шевелить губами, явно считая подвески на голубой ленте, что была прикреплена  к камзолу Бекингема. Сегодня это было его единственным украшением. И никто в огромном зале не мог знать, что за пару часов до торжества герцог вызвал к себе особо доверенного ювелира.
   Он без единого слова протянул мастеру ленту, и тот правильно понял свою задачу.
   - Неплохо, неплохо, - пробормотал, наконец, старый еврей с интонацией в голосе, означавшей, что сам бы он сотворил что-то более изящное и привлекательное.
   - Мне не нужно, чтобы ты превзошел автора этой безделушки, - герцог ровным голосом прервал его горделивое самолюбование, - мне нужна точная копия этих подвесок.
    - Нет ничего проще, милорд, - все-таки подчеркнул свою исключительность мастер Соломон, - два месяца неспешной работы, и…
   -  Три дня, - опять прервал его Бэкингем.
   - Три дня?! – потрясенно выпрямился старик, до того пребывавший в глубоком почтительном поклоне, - ни один мастер в целом свете не способен на такой подвиг. Да только подбор алмазов, их огранка и подбор до нужных кондиций займет не меньше месяца!
   - Можешь покопаться в моей сокровищнице; что касается цены… торговаться не буду, - милостиво молвил герцог, и глаза Соломона алчно блеснули.

     Как только учительница произнесла фразу: «Два пишем, три в уме…», - Изя сразу полюбил математику.

   Ювелир аккуратно срезал две подвески – одну для образца, вторую – чтобы не нарушать симметрии на ленте, и отправился прямо в сокровищницу. А Гефест, злорадно усмехнувшись, позвал слуг - облачаться на бал. Теперь же, приглашая леди Клерик на танец, он усмехнулся еще злорадней, но не заметно для окружающих, прежде всего для графини.
   - Ну вот, - почти печально подумал он, - еще один тайный агент кардинала выявлен, - не завидую я твоей участи, милочка.
   Впрочем, судьба злокозненной графини совсем не была предопределена. В век хитроумных интриг таких вот красоток, не брезговавших ничем ради достижения цели, ценили и пользовали все владыки. И герцог Бэкингем не был исключением. Точнее, не герцог, а бог Гефест. Он даже несколько помог графине, предложив ей еще пару танцев, а потом и место в своей постели.
   - Ну, не достанет же она из корсета ножницы, какими крестьяне стригут своих овец, и не станет пилить тупым железом нитки, срезая пару подвесок «на память», - усмехнулся он, на всякий случай проверяя, что хранится в туго стянутом корсете бального платья.
   Уже позже, глубокой ночью, герцог убедился, что богатств в этом корсете хватало; живая волнующая плоть, конечно же, не могла заменить ему чарующие прелести Афродиты; но изощренное воображение бога даже эту встречу, как и «взятие цитадели» под названием герцогиня де Шеврез, поставило на службу его самоистязанию.
   - Смотрите боги!.. Друзья, братья и сестры! Смотрите, какую жертву я готов принести на алтарь нашей с Афродитой любви!
   Жертва, кстати, была весьма недурной; даже шикарной. Освобожденное от тесных одежд тело графини требовало к себе мужского внимания с такой яростью, словно леди Клерик пыталась выпить из герцога все соки.
 
     Мужчины, не надо играть с женским сердцем - оно одно. Играйте с сиськами - их две!

   - Или, - улыбнулся Бэкингем, с удовольствием принимая навязанный графиней темп, и пытаясь охватить ладонями два шикарных полушария, - укатать меня так, чтобы я заснул без задних ног, а потом уже приступить к своему тайному делу.
   Чувствуя приближение очередного пика наслаждения, он зарычал, скрывая тем самым хохот, который едва не вырвался из груди: он вдруг представил, что произносит последнюю фразу вслух, и изумленная графиня забывает обо всем, пытаясь отыскать у него, у герцога, еще и передние ноги.
   - Есть! Есть такая нога, - ликующе завопил он про себя, - вот эта!
   Он усилил натиск, и теперь графиня леди Клерик готова была сдаться и воспарить на волнах сладострастия, которые  у женщин в объятиях герцога обычно переходили в волшебный сон. Этого Бэкингем допустить не мог. Конечно, вот так вызывающе он мог бросить ленту с подвесками на пол и в следующую ночь, но… Его душа требовала волнений и приключений именно сейчас. Олимпийский бог грубо прервал течение любовной игры, к которой привык сам; он навалился на женское тело со звериным рычанием и неистовой силой, буквально вколачивая несчастную графиню в мягкое ложе. Впрочем, такой эксперимент шпионке даже понравился, в то время, как сам герцог дернулся в последний раз, отвалился в сторону, и сразу же  засопел.
   - Милорд, - вполголоса произнесла чаровница через несколько минут.
   Герцог подавил в себе желание захрапеть, словно в ответ на этот призыв. Его дыхание по-прежнему было мерным, сонным, успокаивающим. И графиня, выждав еще несколько мгновений, действительно приступила к своей тайной миссии. Ножницы, которые она нашарила в груде своей одежды, сорванной нетерпеливым богом, конечно же, ничуть не напоминали овечьи. Миниатюрные, хищно изогнутые, они сверкнули в лунном свете, залившем опочивальню. Леди Клерик остановилась у ложа, задумчиво глядя на свое тайное оружие. Кто знает, будь в ее руках вместо крошечных ножниц кинжал – не пустила бы она его в ход?
   - Нет! – даже не испугался герцог, прекрасно видевший ее задумчивое лицо, и побелевшие даже в неясном свете пальцы, - ни ей, ни Ришелье не интересна моя смерть. Они тоже игроки; они азартны! И сейчас милая графиня наверняка в душе злорадно потирает ладошками; представляет себе, как соперницу, саму королеву Франции, мою Афродиту прилюдно втаптывают в грязь вот этой парой подвесок!
   Два раза чуть слышно проскрипел острый металл, перерезавший толстые шелковые нити, и подвески вместе с ножницами заняли свое место в потайном кармашке. А Гефест, в танцах так и не сумевший нащупать этот самый кармашек, решил поощрить затейницу. Для начала анекдотом. Он, словно выныривая из объятий сна, пробормотал:

     В магазине:
     - Дайте мне одну шоколадку и десять презервативов.
     - За одну шоколадку столько раз не дадут.
     - Шоколадка мне. За работу.

   Графиня пискнула, и рыбкой нырнула бод бочок Бэкингема, почти сразу же забыв о том, знание какого странного языка сейчас проявил ее сиятельный любовник. А самому герцогу было не до пояснений; привычно подмяв под себя податливое тело, он мучительно пытался сообразить – заработал он уже на две шоколадки, или счет сейчас пойдет уже на третью…
   Утром следующего дня во все порты Англии последовал приказ с запретом выхода любого корабля. Для такого распоряжения герцогу Бэкингему высочайшего подтверждения не требовалось. Король Англии, скорее всего, так и не узнал, что целых четыре дня его государство было отрезано от остального мира. А потом Бэкингем, полюбовавшись на филигранную работу мастера Соломона, отменил запрет. Первым во Францию отправился корабль с маленькой посылкой для герцогини де Шеврез. Кроме аксельбанта с подвесками в ней был изумительной красоты перстень с выгравированными на золоте, окаймлявшем огромный бриллиант: «А» и «Г» на греческом языке. К драгоценностям был приложен листок с короткой записью, которую с трудом мог бы прочесть разве что русский посланник при дворе Людовика тринадцатого. Впрочем, был ли такой в Париже, Бэкингем не знал, и знать не желал. Потому что самый изощренный в тайнописи ученый ум не смог бы расшифровать смысл короткой фразы, написанной размашистым почерком Гефеста:

     - Ой, девушка, вы такая красивая… почему же я с вами до сих пор не знаком?
     - Ну-у-у… счастливый ты человек, значит.

   Этим анекдотом герцог Бэкингем в очередной раз пророчески подчеркнул, что очередная встреча Гефеста с Афродитой должна закончиться весьма печально – для бога-кузнеца. Пока же он по донесениям своих шпионов, а больше благодаря могучему воображению практически присутствовал при финале этой затянувшейся шутки.
   Королева Анна прекрасно видела, что подарок Людовика исчез под камзолом Гефеста. А по возвращении в Париж аудиенции у нее испросил могущественный кардинал Ришелье. Он рассказал все – и о подвесках, и о своей шпионской сети в Англии, которой подвластна была не только дерзкая кража из дворца  Бекингема, но и покушение на жизнь самого герцога. Ришелье готов был забыть обо всем; больше того – он предложил Анне свою дружбу, и больше того…
   - Сейчас и здесь, - кардинал недвусмысленно усмехнулся и показал на большой диван в будуаре, где и протекала столь занимательная беседа. Анна Австрийская до сих пор не проронила не слова. И сейчас, прежде чем разразиться гневной тирадой, она ловко заехала на удивление тяжелой ладошкой по козлобородому лицу Ришелье – так, что с его головы слетела красная шапочка, скрывавшая внушительную лысину. И этот удар, и презрение со словами в несчастного влюбленного выплеснула не королева Франции. Нет – гораздо более величественная богиня Любви и Красоты отвергла сейчас грязного шантажиста. Не потому, что Афродита была столь ярой почитательницей супружеской верности; скорее наоборот, она могла подать пример в обратном многим знаменитым куртизанкам прошлого и настоящего. Но – по собственному желанию. Она выпрямилась в царственной позе, которой могла бы позавидовать сама Гера, - вытянула  в сторону запертой предусмотрительным кардиналом двери руку: «Вон!». И столько презрения к собеседнику и уверенности в способности повелевать всем и вся было в этом жесте, что великий кардинал впервые в жизни почувствовал себя презренным червем, в ужасе прикрывшим глаза от женской туфельки, готовой раздавить его.
   Королевская туфелька чуть шевельнулась, словно действительно собралась свершить столь нехитрое действо, и Ришелье позорно бежал, навсегда сохранив в своей душе страх перед этой удивительной женщиной. Последних слов Анны, произнесенных ею на неведомом языке, он уже не услышал:

     - Девушка, поймите, я ведь не каждой предлагаю…
     - Да вы не расстраивайтесь, я ведь тоже не всем отказываю…

   Впрочем, этот страх совсем не помешал Ришелье разыграть до конца сложную комбинацию. Именно кардинал подал королю идею провести в знак примирения с обиженной Анной бал. Людовик совету ближайшего сподвижника обрадовался; он знал, как любит его королева танцы. И тут же чуть поморщился – вспомнил, с каким упоением она отплясывала с английским герцогом. А в канун праздника Ришелье заполнил его душу ревностью и яростью.
   - Сир! – скромно поклонился сюзерену царедворец, - вот что привезли мои агенты из Лондона.
   В его руке таинственно и злорадно сверкнули две подвески. Кардинал продолжил:
   - Мои люди купили их у торговца средней руки. За совсем смешные деньги. И даже провели небольшое расследование… Я позволил себе от вашего имени наградить лицо, проявившее наибольшее старание в деле, касающегося чести королевской семьи.
   Министр в сутане ухмыльнулся в глубине души; это лицо, леди Клерик, он сам «наградил» сегодняшней ночью несколько раз, представляя перед собой прекрасное лицо Анны. Король машинально кивнул, и прохрипел:
   -   Продолжай!
   - Эти подвески, сэр, поштучно продает любовница известного вам герцога Бэкингема.
   Это обстоятельство – что коварный похититель чести его королевской семьи еще и не дорожит подарком Анны, казалось, взбесило Людовика больше всего. Судорожно сорвав с руки кардинала подвески, он шагнул было вперед, к двери.
   - Сир! – остановил его возглас Ришелье, - если позволите совет…
   - Говори! – так же резко развернулся монарх.
   - Завтра… на балу. Не спешите с местью, сир. Пусть завтра королева Франции покажет всему двору свою блистательную красоту… вместе с подвесками.
   Увы – в век, который позднее назовут галантным, золотым, совсем не постыдно было вынести на всеобщее осуждение и осмеяние позор собственной супруги. И король кивнул: «Да будет так!».
   Сам процесс "триумфа" французского шпионского мастерства герцогу Бэкингему рассказали в лицах, вызвав у последнего взрыв веселья, впрочем, быстро сошедшего на нет. Король Людовик действительно язвительно поинтересовался у Анны о причинах ее нелюбви к королевским подаркам. Анна-Афродита, совершенствовавшаяся в актерском искусстве тысячи лет, скромно улыбнулась, и ответила, опустив голову, как надлежит покорной супруге:
   - Ваш подарок, любезный наш супруг, слишком ярко выглядит на моей скромной груди.
   Стоящие рядом придворные невольно скрестили взгляды на не таком уж и скромном бюсте королевы. А она, словно нарочно вдохнув воздуха больше, чем обычно, мило покраснела, и выдохнула со словами:
   - Но если вашему королевскому величеству будет так угодно…
   - Да, - начал Людовик, - нашему…
   Анна его не слушала, она уже повернулась, и подозвала к себе подругу, герцогиню де Шеврез:
   - Герцогиня, не сочтите за труд, принесите шкатулку с подарком короля.
   Про себя же Афродита вспомнила – чтобы не сорваться на крик:

     - Прикинь, моя девушка такая романтичная – вчера в постели мне сказала, что чувствует себя лесной нимфой, которую соблазняет сатир…
     - Как ловко она тебя козлом обозвала!

   Королева обвела взглядом придворных; остановилась на кардинале. Ее смеющиеся глаза словно говорили:
   - Ты тоже козел – старый и вонючий. А еще – рогатый на всю голову.
   В тишине, зазвеневшей в зале, на удивление громко процокали каблучки герцогини. Король молчал, а, значит, молчали все – до тех пор, пока каблучки не простучали обратно. Причем – как показалось кардиналу Ришелье – очень победно. Де Шеврез чуть склонила перед королевой голову, и протянула ей шкатулку. Анна открыла ее прямо на руках герцогини. А потом медленно, и торжественно перекинула через голову голубой аксельбант. И сама, не дожидаясь, когда занятый чем-то король поможет ей, поправила перевязь с подвесками на такой монументальной сейчас груди. А король, сжимавший потной ладонью в кармане парадных штанишек две подвески, был занят вот чем: он считал драгоценности на ленте, смешно шевеля при этом губами.
   В это мгновение рассказа Бэкингем действительно расхохотался; он вспомнил, как этим увлекательно занималась леди Клерик. Дальше он не слушал. Его мысли были о будущем. Выиграв в одной битве, он не должен был забывать, что война только началась. Настоящая, кровавая, разразилась позже – когда юная королева Англии собралась навестить мать, вдовствующую французскую королеву Марию Медичи. Герцог сам утверждал состав кортежа, что должен был сопровождать Генриетту в Париж. Себя он, естественно, назначил главой миссии. Увы, король Франции запретил Бэкингему даже ступать на французскую землю. Это было неслыханно, по настоящему оскорбительно, и должно было привести к кровопролитным сражением. Герцог, точнее, сам Гефест, мрачно пообещал себе, что все равно вступит в Париж, к своей Афродите – пусть не гостем, значит, победителем.
   Он действительно собирался покарать Людовика, лишить его королевства, а может быть, и жизни. Увы – собственное пророчество настигло его через три года после встречи с Афродитой. В портовом городе Портсмут, куда герцог прибыл, чтобы возглавить английское войско, молодой фанатик Джон Фельтон, который на самом деле был агентом кардинала Ришелье, поразил его кинжалом в сердце. У тридцативосьмилетнего Георга Вильерса, герцога Бэкингема хватило сил лишь на одну фразу, не понятую ни его убийцей, ни набежавшими придворными:

     - А давай устроим праздник! Ты все приготовишь…
     - А ты?
     - А я приду!

   - Я приду, Афродита!...
    
               
                3.

   - Так вот ты какой – тать, разбойник и вор?!
   Сухощавый генерал-поручик стремительно ворвался в допросную, и Маврин, следователь, неспешно поднялся со своего стула. О генерале Суворове он был наслышан; так же, как о великой досаде этого моложавого военачальника, которая явственно читалась в его глазах. Как же – посланный самой императрицей Всероссийской, Екатериной Великой на поимку злодея и самозванца Емельки Пугачева, он опоздал. И войско мятежных казаков и примкнувших к ним башкир разбили другие генералы; и самого Емельку соратники, такие же самозваные полковники, скрутили, как барана и привезли государевым людям; в надежде на помилование.
   Генерал остановился перед намертво прикрученным к полу табуретом, с которого самозваный «император Петр третий» не соизволил оторвать свою задницу. Пугачев сидел и ухмылялся прямо в лицо высокопоставленному военному – так же, как перед тем следователю. Неширокая спина Суворова закрывала сейчас кряжистого, заросшего черной с проседью бородой самочинца, но Маврин был уверен, что тот действительно ухмыляется, как и все последние дни. И что никакими словами невозможно поднять этого человека с крепкого деревянного сиденья и заставить поклониться – даже самой Екатерине Второй, окажись она тут, на задворках своей империи. Как оказалось, проницательный, умудренный опытом полицейский чин тоже мог ошибаться. Генерал Суворов нашел такие слова. Совершенно не относящиеся, на взгляд следователя, ни к этой мрачной комнате, ни к злодею Емельке, страшному в своем спокойствии, они заставили Пугачева вскочить на ноги перед генералом.

     - Гражданка Иванова, как же вы смогли задержать такого опасного сексуального маньяка?!
     - Утром он совсем устал, тут-то я его по голове бутылкой и ударила!

   Следователь не успел изумиться: «Какая Иванова? Какой бутылкой?!». Глаза Пугачева на лице, которое показалось над левым плечом, украшенным генеральским эполетом, было заполнено такой великой растерянностью, и даже (показалось Маврину) бурно растущей радостью, что лишь они одни стали для следователя главными. Ну, еще и слова, которые были готовы выплеснуться сквозь всклокоченную бороду. Емелька действительно вытолкнул слово – единственное, и не менее загадочное, чем суворовская фраза:
   - Анекдот! – жарко прошептал он.
   Маврин каким-то непостижимым образом понял, что лицо Суворова, сейчас скрытое от него, расплылось в улыбке, самой широкой, какую только могло себе позволить – так же, как и злодейская физиономия самозванца. Но, когда генерал-поручик повернулся к столу, сиротливо украшенному письменным прибором и тощей стопкой допросных листов, его лицо было прежним – холодным, заполненным лишь рвением и ответственностью за порученное дело. Дело, кстати, он себе уже придумал.
   - Ее Императорское Величество, матушка-государыня Екатерина повелела меня самолично препроводить вора и самозванца Емельку Пугачева в столицу, пред ее светлейшие очи. Распорядитесь подготовить его к этапированию… не позднее завтрашнего утра. Я встаю рано. К шести утра узник должен быть одетым, умытым и накормленным. Повозка приготовлена?
   На его командный тон следователь ответил теперь совсем по-военному; вытянулся в струнку и отчеканил:
   - Так точно, господин генерал-поручик. И телега, и клетка, в которой надлежит перевозить государева преступника, как дикого зверя.
   Показалось Маврину, или нет, но на бесстрастном лице генерала промелькнула тень неудовольствия. Но в чем следователь был уверен точно, так это в том, что у двери Суворов повернулся, и прошептал еще одну удивительную фразу, явно обращенную к самозванцу:

     - Думаю, что многие поездили бы на хорошей отечественной машине… Но кто ж нас пустит в город на танке?!...

   Маврин завис на последнем слове, совершенно незнакомом ему. А Пугачев, напротив – словно все понял в этой фразе – чуть поклонился спине выходящего уже в дверь генерала, и тоже разразился фразой, в которой непонятных слов было не меньше:

     Дальнобойщик, регулярно перевозящий водку, отличается от своих коллег железными нервами и очень грустными глазами.

   Маврин не видел глаз Суворова, но о том, что тот обладает поистине железными нервами, знал. Сейчас же увидел, как прямая спина в мундире, на котором самый придирчивый взгляд не смог бы отыскать ни одной морщинки, чуть дрогнула, а потом дверь аккуратно захлопнулась, оставляя следователя наедине с преступником. Но теперь на табурет уселся совсем другой человек. Морщины на лице Пугачева разгладились, в глазах появился блеск, с каким, наверное, этот беглый казак и казачий «император» посылал свои полки на штурм Оренбурга и городков крепостной линии…
   Следователь Маврин любил поспать. Но в это утро он встал необычайно рано. Передача опасного преступника конвойной команде, которую возглавлял целый генерал, не была его обязанностью; его присутствие в остроге не было обязательным. Но он примчался сюда даже раньше, чем на высокое крыльцо вывели узника, гремевшего цепями. Рядом самозванца уже ждала обычная одноосная повозка с клеткой, а не неведомый «танк». Только теперь Маврин понял, что толкнуло его на «беспримерный подвиг»; на подъем в такую рань. Он жаждал услышать еще одну, или несколько занимательных фраз, таящих в себе неведомый, но, несомненно, весьма глубокий смысл. И не ошибся.
   Пугачев, сопровождаемый сразу четырьмя острожными стражниками, низко нагнул голову, и едва протиснул крепкое тело в дверцу, с грохотом захлопнувшуюся за его спиной. А там, внутри, разразился громкой бранью. Но эти грязные площадные слова Емельки, который никак не мог разогнуться в тесной деревянной клетушке, он слышал прежде, и не раз. А вот то, как Пугачев охарактеризовал свежесть раннего осеннего утра, и то обстоятельство, что генерал Суворов никак не появлялся, несмотря на обещание…

     Семья садится в машину. Ребенок спрашивает:
     - Почему мы не едем?
     - Потому что холодно на улице, греем машину.
     И тут ребенок выдал:
     - Попами, что ли?!...

   Наконец, появился конвой; точнее, его начальник – генерал-поручик Суворов. Сиятельный конвоир обошел упругим шагом двухколесную арбу, на которой была намертво закреплена клетка, чуть изумленно покосился на следователя, присутствия которого здесь явно не ожидал,  повернулся к скорченной внутри деревянного узилища Емельки и разразился еще одной фразой. Увы, этих слов Маврин не понял. Он был достаточно образованным человеком; в силу особенностей выбранной профессии неплохо знал латынь. Но древнегреческого языка в багаже его памяти не было…

     - Уси-пуси, а кто это у нас тут прячется?...

   Пугачев ответил генералу тоже на языке олимпийских богов:

     - Милая, я же просил... Не сюсюкай с моим членом. Разговаривай с ним, как с большим!

   Они оба расхохотались, и узник, попытавшийся повернуться в клетке, отчего толстое дерево жалобно заскрипело, проворчал - теперь уже понятно для Маврина:
   - Лучше бы я был поменьше. А так - не вздохнуть, не...
   Следователь, следящий за эти удивительным диалогом вполоборота, с совершенно невозмутимым лицом, ответил ему - в душе, конечно:
   - Тогда бы и клетка была меньше, тать. Тебя не на прогулку везут, а на суд, и на смерть...
   Вот таким "благим" пожеланием Маврин и проводил бунтовщика и его конвоира, чтобы больше никогда не увидеть их...
   А пожелание это словно провожало растянувшийся караван, в центре которого рядом с арбой ехал на коне генерал-поручик Суворов.  Теперь, когда никто - даже конвойная команда - не мешала их разговору, два олимпийских бога, наконец, смогли открыть друг другу истинные имена. Но, если на признание генерала: "Я Арес", - сложенный в немыслимую фигуру бунтовщик лишь понимающе хмыкнул: "Кто бы сомневался!", то его олимпийское имя...
   - Гефест! - воскликнул вслед за Пугачевым бог войны,  забыв в волнении о конспирации, - какого черта ты скрывал свое имя; зачем ты поднял этот бессмысленный и жестокий бунт вместо того, чтобы припасть к ногам своей Афродиты?
   - Афродиты?! - еще громче выкрикнул Емелька, заставив верховых конвойных приблизиться вплотную.
   Впрочем, вероятность того, что среди них найдется знаток древнегреческого языка, была еще меньшей, чем в случае с Мавриным. Узник продолжил так же жарко, но уже не столь громко;
   - Афродита! Сотни лет поисков, надежд и бесплодных мечтаний. А она, оказывается, здесь, рядом. Кто же она, Арес-воитель? И где она?! Достанет ли мне счастья в немногие дни оставшейся жизни увидеть ее?
   - Кто знает? - загадочно усмехнулся Суворов, - пожелает ли Великая Императрица увидеть подлого вора и бунтовщика? Разве что одним глазом - на казнь?
   -  Императрица... Екатерина Великая… Кажется, брат Арес, я только теперь понял смысл одного анекдота из Книги:

     - Не знаю, как у Пугачевой, а у меня на месте Галкина голова бы постоянно болела!

   - Не знаю, кто такой Галкин, брат, - продолжил он, - но, судя по слухам, что доносились даже до наших степей, таких «Галкиных» у моей Афродиты немало.
   Но в этом возгласе никто не смог бы распознать хоть капли ревности; Гефест – как это было прежде уже много раз - словно упивался своими страданиями. В клетке сейчас сидел не грозный атаман, а бог-рогоносец, с каким-то мазохистским упоением готовый внимать словам Суворова. А тот, к изумлению и Пугачева, и собственных подчиненных, лишь расхохотался - когда скованный по рукам и ногам вождь казацких бунтовщиков глухо застонал в своей клетке. Но только олимпийский бог, идущий (точнее, едущий на арбе-однооске) на собственную казнь, распознал в этом  в этом смехе какое-то обещание.   
   Подобное общение продолжилось всю долгую, неспешную дорогу. По большей части это были жадные вопросы Гефеста и весьма скупые ответы генерала. Скупые - потому что суровому воину совсем не прельщала слава летописца любовных похождений императрицы. Он искренне любил; точнее боготворил эту женщину. Как Повелительницу, по слову и во славу которой с младых лет утверждал в битвах превосходство русского штыка. И сейчас с изумлением; чуть ли не с отвращением воспринимал жадный интерес Гефеста именно к этой, постыдной стороне царствования Екатерины. Наконец, он не выдержал, и обрушился с обвинением на собеседника, который, казалось, забыл в своей тесной клетушке о физической боли - так сейчас упивался страданиями душевными:
   - Это ведь ты, брат, виноват во всем! Это тебя она хочет увидеть в очередном фаворите. И - пусть я навечно забуду об Олимпе - если в глубине души этой великой женщины не растет отчаяние от того, что годы ее не идут, а летят, а ты до сих пор не предстал перед ней.

     Что-то пошло не так, и шаман вместо дождя вызвал проституток...

   Генерал усмехнулся, и продолжил уже без надрыва в голосе:
   - Твое явление действительно пролилось бы благодатным дождем на иссохшуюся душу Екатерины. А ведь ей уже скоро пятьдесят. Переписка со всеми государями; с величайшими умами - Вольтером, Монтескье, Тацитом... к чему все это? Матушка-императрица до сих пор пребывает в уверенности, что ты, олимпийский бог, скрываешься сейчас в обличье одного из великих мира сего. А ты...
   - А что я? - ощерился с глухим смехом Емелька, - я тоже по-своему велик. Больше того - уже который год обзываюсь императором Петром Третьим, супругом возлюбленной моей Екатерины. Многие верили в это... кроме меня самого. А на поверку вышло, что это истинная правда. Ведь узами брака нас соединил великий Зевс тысячи лет назад...
   - То-то я смотрю, что ты в своей клетке не помещаешься, - захихикал генерал, - что, рога мешают?
   Суворов сжал коленями бока скакуна и послал его вперед, в голову колонны, оставив Емельку в смятении. Два дня Пугачев терзался мыслями в одиночестве, пока, наконец, поздним вечером, в деревушке Мостах, генерал не подошел к клетке, куда после ежевечернего моциона препроводили бунтовщика, и не спросил, как привык - прямо и откровенно:
   - Ну что, брат, не надумал бежать?

     - У меня есть предложение! Давайте в этом году проведем отпуск у моря? Возьмем жен и поедем, а?
     - У меня есть предложение получше!
     - Ну?
     - Давайте поедем без жен!

   Пугачев не ответил; не успел. Из-за избы, в которую определили на постой самого Суворова, к темному беззвездному пламени взметнулся высокий столб огня. Ни дыма, ни треска - это было фантастическое зрелище, словно рожденное волей олимпийских богов.
   - Не богов, а одного конкретного бога, - проворчал чуть слышно Гефест, - вот этого, что стоит и ухмыляется в уверенности, что я приму его дар. А нужен ли он мне?!!
   В следующее мгновение тишина взорвалась криками, суматохой; ветер донес до клетки и вполне тварный дым, и треск огня, жадно поглощающего смолистую древесину, а потом и топот конвойных, окруживших арбу. Коней никто вести не стал, так же, как и впрягаться вместо них в двухколесный экипаж, чтобы отвезти узника подальше от пожара. Лишь отомкнулась дверца решетки, и Емельян Иванович со стоном потянулся, в то время, как умелые руки стражников приковывали его к большому колесу арбы. Генерал махнул рукой, и они опять остались вдвоем. Арес не погнушался, присел рядом с олимпийцем. Он не смотрел в темное лицо бунтовщика, по которому мелькали сполохи совсем недалекого пожара; он ждал ответа. А еще в его руках приглашающе звякнули ключи от кандалов.
   - Нет, - наконец вздохнул могучей грудью Гефест, - спасибо, конечно, брат, что ты готов рискнуть ряди меня, ради моей свободы и карьерой - и честью, а может быть и собственной свободой. И дело не в том, что жертва твоя окажется напрасной. Емельку Пугачева схватят если не завтра, то в ближайшие дни. Главное - пусть даже произойдет чудо, и я затеряюсь в башкирских степях, или за китайской стеной - это будет означать одно...  Афродиту я в этой жизни не увижу. Зачем мне такая жизнь?
   - Ну-у-у, - генерал попытался подбодрить его, перевести на другие, более приземленные радости тварной действительности, - у тебя ведь были... есть другие привязанности. Жена, дети...
   Гефест молчал; наверное, вспоминал всех, к кому действительна была привязана его нынешняя ипостась. Жену, Софью, и троих детей от нее - Трофима, Аграфену и Христину. Нынешнюю, навязанную ему жену - семнадцатилетнюю Устю; миленькую, но бесконечно далекую.  Наконец, Татьяну Харлову, вдову коменданта Нижнеозерной крепости - женщину, которая чем-то напомнила ему Афродиту, и потому оставившую в сердце бога рану, которая кровоточила до сих пор. Татьяну, капитанскую дочку, застрелили соратники; чтобы она не мешала их честолюбивым планам. Именно в тот день Емельян Иванович охладел к восстанию; практически смирился с мыслью, что в этой жизни не увидит свою тысячелетнюю любовь.
   Он опять потянулся телом, которое уже свыклось с теснотой клетки, и никак не желало сейчас развалиться вольготно; потом улыбнулся. В слабых уже отсветах рукотворного пожара эта улыбка показалась Суворову страшной. Тем удивительнее были слова Гефеста:
   - Нет, брат, не уговаривай. Я из своего "дома", - он кивнул на клетку, - ни на шаг!
   И добавил, усмехнувшись теперь открыто, почти радостно:

     "Скорее бы в шкаф!", - подумал любовник.

   Полночи два олимпийских бога вспоминали прошлое - сначала общее, связанное с их тысячелетним томлением на Олимпе, а потом и раздельное; уже в тварном мире. А когда край небосвода чуть посерел, Пугачев попросил сановного конвоира еще об одной милости:
   - Повели привести ко мне сына...
   Генерал-поручик упруго, одним движением, вскочил на ноги - словно не просидел полночи, прислонившись к холодному дереву колеса. Он сделал шаг в направлении смутно темнеющей фигуре охранника, когда из уст Гефеста вырвалась последняя просьба:
   - Арес, брат... Пообещай мне, что я увижу в этой жизни свою Афродиту.
   - Я сделаю все что могу, - дрогнул голос Суворова, - и даже больше...
   В Самаре генерал-поручик передал бунтовщика по инстанции, в руки многочисленных чиновников, жаждущих поквитаться с Емелькой за собственные страхи. Пугачев знал, что теперь его ждут не долгие, почти душевные разговоры, а пытки в стремлении вырвать нужные для сановников  признания. Он сам  был продуктом этой эпохи; сам недавно убивал, резал и жег - в том числе и такие вот ненавистные высокопоставленные рожи. Главной тайны Гефеста вырвать из его груди не смогли бы никакими пытками, так же, как и великой надежды, ради которой он пока жил...
   Генерал-майор Суворов между тем гнал коня и солдат, что сопровождали его, в столицу. Он не любил оставаться в Санкт-Петербурге надолго. Напыщенная, нарумяненная и подлая толпа придворных... не то, чтобы пугала его, но опасения вызывала нешуточные. Единственное, что могло его по-настоящему его испугать - это оказаться смешным в глазах окружающих, даже таких - на его взгляд, совершенно никчемных, не нюхавших пороху. Обычно он спасался тем, что замыкался в своем внутреннем мире; если же его "выковыривали" оттуда наружу, под блеск многочисленных дворцовых свечей, на помощь приходили анекдоты из Книги.
   Вот и теперь, когда перед ним в анфиладе императорского дворца остановился огромный толстопузый придворный, изрекший какую-то великую (на его взгляд) истину, совершенно не воспринятую умом генерала, Александр Васильевич смерил этого штафирку суровым взглядом, отчего тот стал внешне даже меньше сухопарого генерала, и одарил его очередным шедевром из книги:

     - Ты реально как муравей!
     - Почему? - в тему пискнул придворный.
     - Вечно какую-нибудь фигню несешь.

   - Фигню? - изумился толстяк, который в глазах генерала был как бы не мельче трудолюбивого насекомого.
   - А что, сударь, - Суворов перевел разговор в русло практических вопросов и ответов, - государыня-матушка сегодня принимает?
   В его вопросе все было наперекор дворцовому этикету; начиная с того, что спрашивать об этом было положено совсем у других людей. Но сановник ответил; он, очевидно, знал суровый нрав этого подтянутого моложавого генерал-поручика. Так же, как об особом благоволении к нему Ее Императорского Величества, Государыни Екатерины Второй. Может быть, был наслышан и о том, что особым указом императрицы генералу было позволено без долгих канцелярских проволочек предстать пред монаршими очами. В любое время суток... даже - страшно подумать - в императорской опочивальне, кто бы там не находился.
   - Государыня Императрица  в малом кабинете, - наконец, выдавил из себя громадный "муравей"; и - уже в спину умчавшегося Суворова, - только она занята. У нее Светлейший князь Григорий Александрович...
   Генерал его уже не слушал. Ему задали направление "штурма", а дальше все должно было свершиться по его собственному наставлению: "Быстрота, натиск, победа!".
   Его натиск не попытались удержать два гвардейца, что замерли у дверей императорского кабинета. Они тоже, скорее всего, знали об указе. Так что один из них сейчас нарушил свою безукоризненную стойку, и успел распахнуть перед Александром Васильевичем дверь, справедливо предположив, что тяжелая створка не выдержит такого безудержного штурма. Суворов влетел в кабинет, который сейчас можно было назвать скорее выставкой... человеческих, точнее, мужских тел. Императрица прохаживалась вдоль короткой шеренги из трех здоровенных мужиков. Один из них был наряжен в скромный мундир кавалергардского поручика; двое были в штатском. Пятый член этой выставочной процедуры - князь Потемкин - не отставал от Екатерины ни на шаг. Царственно-угодливый, он стал наливаться кровью в лице. Генерал знал, что светлейший князь не любит его; точнее - люто ненавидит. Суворов не был, и никогда не стремился встать рядом с государыней ближе, чем кто-либо другой. И, тем не менее - знал Потемкин - была у этих двух людей (императрицы и генерал-поручика) какая-то общая тайна, в которую не позволительно было вторгнуться никому. Даже ему - душевному другу Екатерины!
   А еще - какие-то нелепые фразы, которыми обменивались эти "заговорщики", и на которые неизменным смехом отвечали зачастую лишь они сами. Вот и теперь Суворов остановился рядом с высочайшей парой, окинул быстрым взглядом трех молодцев, не смевших сейчас даже дышать, и воскликнул, ничуть не смутившись тем, что не успел еще поприветствовать ни императрицу, ни его, Светлейшего князя Российской империи, стоявшего в табели о рангах неизмеримо выше простого генерал-поручика:

     - Мой мальчик такой хороший! С друзьями пиво не пьет, не кричит на меня, не матерится, не ревнивый совсем!
     - Ты это. Потыкай в него палкой. Он, по ходу, мертвый.

   - А у меня нет никакой палки! - расхохоталась императрица, - не кинул еще никто сегодня.
   Потемкин в глубине души поморщился. Он любил, когда его Екатерина шутила... но! Единственно, когда с ним! А здесь, в присутствии этого солдафона, да еще трех "племенных бычков", которых он...
   "Солдафон" грубо прервал плавный ход его мысли, без всякого почтения ткнув пальцем в большой поясной портрет императрицы, где Екатерина была представлена с многочисленными орденами и государственными регалиями:
   - Я имел в виду вот такую, - крепкий палец генерал едва не проткнул полотно известного живописца, ткнув в императорский жезл.
   А потом, совершенно игнорируя побагровевшую физиономию князя, заполнившегося яростью, продолжил, явно цитируя какого-то еще одно общего с императрицей знакомого:

     - Девушка, можно вас на минутку?
     - На минутку  у меня дома муж есть.

   Вообще-то официально мужа у Екатерины Второй не было. Конечно, князь Потемкин мог считать себя таковым, но... Властный жест императрицы прервал сомнамбулический сон троицы, погнал их строевым шагом из кабинета. Потемкин попытался было задержаться,  выдернуть из рукава несуществующую торчащую нитку, но бросился следом за молодцами, едва не вытолкав последнего в спину, когда Екатерина процедила сквозь зубы: "Вон!". Процедила так властно, словно тут сейчас стояла не женщина, в которой несчастный царедворец знал каждый изгиб роскошного тела и (как он прежде безосновательно предполагал) души, а настоящая богиня!
   Знал бы Григорий Александрович, насколько сейчас он был близок к разгадке тайны императрицы! Потому что в кабинете друг напротив друга стояли два бога - воинствующий во все времена Арес с хитринкой, какой-то новой тайной во взгляде, и нетерпеливая от ощущения предстоящего чуда Афродита. Богиня Любви и Красоты не выдержала первой:
   - Ну, говори! Не томи! Я же вижу, что ты принес мне весть, которую я давно жаждала услышать.
   - Это он! - выдохнул лишь два слова Суворов.
   А великая императрица закружила в танце, как малая девчонка Фике еще в своем, маленьком родительском  доме, который весь поместился бы в одной главной зале Зимнего дворца.
   - Да, - подтвердил еще раз генерал, - подлый бунтовщик Емелька Пугачев суть Гефест, олимпийский бог и твой супруг в вечности. И своей главной целью в жизни теперь считает увидеть тебя, Афродита. Хоть одним глазом.
   -  Ах! - вскричала обычно такая спокойная и властная Екатерина, ну почему... почему судьба так немилосердна к нам? Почему он не появился десять, двадцать лет назад. Как я теперь предстану перед ним такой... безобразной и страшной старухой?!
   - Не наговаривай на себя, матушка, - генерал с улыбкой становил этот во многом притворный порыв женской души, - ты по-прежнему великолепна. Во все времена ты была и остаешься богиней Любви и Красоты. Обладать которой почел бы за великое счастье любой - и на Олимпе, и в тварном мире.
   - Кроме одного, - императрица стрельнула в его сторону глазками.
   Это действительно было истиной, непонятной никому; в том числе князю Потемкину. Великая императрица и молодой генерал были лишь душевными друзьями; это было инициативой Суворова, для которого существовала лишь одна женщина - Победа. Так что попытки Екатерины нанизать этого сурового воина на длинную нить своих возлюбленных давно превратились в своеобразную игру двух богов. Вот и теперь императрица притворно вздохнула, выпятив вперед свой аппетитный по-прежнему бюст:

     - Главное в этой жизни - не сдаваться!
     - А я бы с удовольствием кому-нибудь сдалась.
     - С удовольствием - это другое дело.

   Генерал лишь улыбнулся, а Екатерина поспешила объяснить:
   - Это я про нас с Гефестом. Знал бы ты, как я жажду увидеть его... хоть на краткий миг. Потому что по-прежнему уверена - наша с ним любовь может гореть лишь на расстоянии. Окажись он рядом со мной больше, чем на один день, и эта любовь сожжет нас. Или хуже того - остынет... навсегда. Но я все равно хочу увидеть его. И я его увижу!
   - Это, матушка, не ко мне, - пробормотал с низким поклоном Суворов, опять превращаясь в  воина, человека, далекого от придворных интриг, - взять штурмом крепость - это я всегда пожалуйста, а кланяться и улыбаться таким вот...
   Он кивнул на дверь, за которой - Суворов был уверен - изнывал от нетерпения и ярости Светлейший князь Потемкин. Он действительно стоял там, чуть в отдалении от дверей, готовый заскочить к своей Фике. Увы - генерал улыбнулся шире, чем в кабинете государыни - сейчас в Зимнем дворце правила не Екатерина Великая, и не Фике, а божественная Афродита. Это ее повеление передал Суворов гвардейцам:
   - Матушка-императрица повелела никого не впускать  к ней.
   Проходя мимо скрежетнувшего зубами Потемкина, он еще и отчеканил; словно бы в никуда:

     В любом доме у женщины всегда есть отдельная комната, где она делает все, что хочет: хочет - борщ варит, хочет - посуду моет...

   Глаза князя теперь полезли на лоб. Он точно знал, что Фике никогда в жизни не мыла посуду; по крайней мере, с тех пор, как водрузила  на голову императорскую корону. А генерал-майор Суворов прошел мимо, вычеркивая из жизни эту страницу. Он сделал все, что мог, для олимпийских родичей, и теперь их судьба была в их собственных руках. Точнее, в нежных ручках Афродиты.
   Екатерина действительно встретилась с Пугачевым - один раз, как и обещала себе. Емелька - отмытый,  переодетый в чистые, не окровавленные одежды и аккуратно постриженный, встретил Афродиту исхудавшим, с черными кругами под косматыми бровями. Но богиня видела лишь его горевшие от счастья глаза; она и сама была счастлива, как никогда в этой жизни. Они почти не говорили - им не хватало слов, чтобы рассказать о тех годах и десятилетиях, что разлучали их. Вместо слов говорили руки, с жадностью узнававшие совсем незнакомые черты и изгибы тела, и тела, впитывавшие магию телесной любви впрок - до новой встречи, которую каждый из них начнет неистово ждать, как только императрица выйдет в двери каземата. Она задержалась на мгновение, прежде чем склониться перед низкой притолокой и одарила Гефеста напоследок еще и анекдотом:

     Если красивых женщин вокруг намного больше, чем обычно, значит, с утра у тебя будет болеть голова...

   Императрица вспомнила эти строки из Книги, оказавшиеся пророческими, на следующий день, когда ей принесли на утверждение вердикт суда. В отношении главного преступника, ее Гефеста, были начертаны страшные слова: "... четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести на четыре части города, и положить на колеса, а после на тех местах сжечь". Недрогнувшей рукой императрица размашисто расписалась. А совсем скоро, в морозный январский день, Емельяна Пугачева прилюдно казнили. Самозванец знал, что смерть его будет безболезненной - ведь это без  всякой просьбы с его стороны пообещала российская самодержица. Но он предпочел бы претерпеть в этот момент все муки ада, лишь бы в одном из окон дворца, задернутых тяжелыми полотнищами, показалось лицо Екатерины-Афродиты. Увы, его сознание, прежде чем померкнуть навсегда, отметило лишь, как одна из занавесей чуть заметно дрогнула. Именно в это мгновение умерла и Афродита. Двадцать лет после этого январского утра Екатерина Великая железной рукой правила Россией. О прошлом; даже об Олимпе, она запретила себе вспоминать. И генерал, затем фельдмаршал Александр Васильевич Суворов был осыпан милостями императрицы; чинами и орденами, но - в отдалении от двора. Чему он, кстати, был несказанно рад.
   Екатерина не пугала больше князя Потемкина, и многочисленных фаворитов анекдотами. Лишь на смертном одре, окруженная ближним кругом, она, глядя куда-то в немыслимую даль сквозь наследника, Павла, на удивление четко произнесла:

     Полночи ждала мужа, волновалась... Потом вспомнила, что не замужем, успокоилась и уснула.

   Великая императрица уснула навсегда.