Юрий Сбитнев. Не славу нянчу, но слова

Юрий Николаевич Сбитнев – один из последних представителей русской классической литературы. За свою долгую жизнь он написал около трёх десятков книг, несколько сценариев художественных фильмов и радиопостановок, досконально исследовал гениальное «Слово о полку Игореве», показал ошибочность  утвердившихся переводов и комментариев, предложив свой вариант …
Читатели знают его прежде всего как прозаика, но мало кому известно, что он поэт. Первый поэтический сборник «Высота» (авторское название «Звонница») выпущен в самом начале его творческого пути, а второй – «Святая Русь» - издан в 1998 году, когда Юрию Николаевичу  было уже 67 лет. Хотя стихи  сопровождали его всю жизнь. «Строки приходили, - вспоминает он, - и подолгу звучали во мне. Некоторые складывались в стихи, некоторые помнились долго, но так и оставались незаписанными, умирали».
А жаль. Его стихи достойны внимательного прочтения и отдельного разговора, в них осмысление Родины, русского начала, они  одухотворены любовью к человеку, природе, в них  чистое русское слово -  бережно относится он к нему, буквально лелеет, нянчит, как  он сказал.   
Одно стихотворение хочу привести полностью:
                Скиталец  я!..
                Тугое стремя
                Да хрип коня!..
                А в кровь мою степное семя
                И вкус огня
                Вошли с рожденья. И доныне
                В душе костёр.
                И к неизведанной пустыне
                Зовёт простор.
                И жажда вечная свободы
                В моей груди,
                А я из той степной породы –
                Всегда в пути…
                Аркан с руки, и на колени
                Валю коня!
                Я русский в каждом  поколеньи,
                Скиталец я!    
Это из давних, ранних его стихов, но оно как бы предваряет, определяет всю его дальнейшую жизнь. Где только ни хаживал он за многие годы! Медвежьи тропы дальневосточной тайги, Нижняя Тунгуска, Памир, Урал, Тверской край, Брянщина…
Так складывалась биография писателя.
Я не случайно начал рассказ о нём с его стихов – у него  и проза вся поэтическая, он и в прозе – поэт, фраза его – музыкальна:
«Ранняя весна выдалась тёплой и благодатной, споро согнала великие снега, но не смыла их, не унесла прочь, а отдала земле обильною влагой, оттого и благоухала земелюшка парным молочным духом, оттого густо задымились по нивам зеленя и поднялись на пастбищах травы»…
Читая его роман «Великий князь», ловишь себя на том, будто про себя исполняешь русский сказ  –  таков в нём слог. Слог этот ко многому обязывает, тут действуют законы стихосложения, когда строка требует, скажем, слова трёхсложного  - именно трёх, а не двух или четырёхсложного, иначе нарушится ритм, и найти это слово надобно быстро, не упуская мысль. Вряд ли выдержал бы автор такой слог с первой до последней строки в своих книгах, не будь он поэтом. Должно быть, нужные слова  сами идут к нему, как поэту приходят рифмы. «Я пишу, как дышу, - говорит он. – Не знал никогда никаких правил, никаких основ мастерства, только жадно смотрел, в два уха слушал любых мне и не любых людей, жадно жил и во всём искал любовь». 
Вовсе это не значит, что работает он легко  - напротив!  Моё многолетнее общение с ним даёт мне основание так утверждать. Да это видно и из его ответов на вопросы читателей о секретах  мастерства.  «Никогда не сажусь к письменному столу, прежде чем не увижу воочию , как на экране, те события, которые предстоит написать, - рассказывал он в интервью журналу «Чернигов 24».- Прежде чем взять в руки стило либо, как сейчас, прикоснуться к клавиатуре компьютера, довожу себя до изнеможения, мысленно прокручивая всего-навсего какой-то маленький эпизод, из которого в конце концов возникает целостная картина другого бытия. Это бытие для меня абсолютно реально, это некий существующий параллельный мир. Это моё, если угодно, документальное кино, которое досконально, с мельчайшими подробностями передаю словом».   
Легко сказать «передаю словом». Для этого надо ещё иметь его, слово-то!   Запас слов, кладовую. У Сбитнева таковое имеется. На слова у него удивительная память, и он, как компьютер, «выдаёт» их моментально. Отличаясь тонким  чувством слова, не вставит в строку чужое.
К этому надо ещё прибавить его стоическое упорство, трудолюбие.
В литературу Юрий Сбитнев пришёл в конце пятидесятых годов прошлого века, но сам считает началом своего служения русской прозе 1964 год, когда оказался на Нижней Тунгуске. Ещё в детстве, наслушавшись от бабушки сказок да разных фантазий, он лелеял мечту убежать туда, на Тунгуску, где приземлился «звёздный корабль». С годами это оформилось необоримой тягой в сибирский край. Теперь же он отправился туда в тайной надежде найти у расселившихся там староверов подлинник «Слова о полку Игореве». 
Именно этот далёкий, но близкий его  сердцу край называет он своей творческой родиной, именно тогда признал он себя писателем, хотя к тому времени издал уже не одну книгу, широко печатался в центральных журналах. Там, на Тунгуске, скитаясь по кочевьям и стойбищам , Юрий Николаевич близко сошёлся с эвенками и на всю жизнь полюбил их, посвятив им десятки своих произведений.

Детство и юность его прошли в Лопасненском крае Подмосковья (ныне Чеховский район). Позже, став писателем, он на лето уезжал из Москвы в деревню, жил среди сельских  людей, жил их жизнью, о них и писал. Его книгу «Своя земля и в горсти мила» я читал запоем, как в своё время, школьником, читал тургеневские «Записки охотника», - влюбляясь в её героев, наслаждаясь их и автора речью.
Герои книги  - простые и мудрые, скромные и хвастливые, говорливые и молчаливые, и все по-своему интересные.
 Паромщик Филя:
 - Слышь, леса-то как пахнут! Торжество… А туман? Туман, братец, родиной пахнет…
Он идёт независимый, гордый.
- Я, брат, при реке вот уже пятнадцать лет, я, мил человек, не только людей, я рыбу слышу.
Десятилетняя девочка Нюра:
- Мамка в колхозе с телятами, папка с машинами в эртээсе, а я при хозяйстве...
Два младших братика у неё, две младших сестрички и ещё корова Милка – и со всем управляется! Просто удивительно! Мамашкой зовут её ласково мать с отцом...
В книге много картин русской природы, и люди, живущие в ней, нутром  чувствующие её, и себя чувствуют ответственными за её сохранение. Такова тётя Ариша, не покидающая свою заброшенную деревню. Это она и произносит фразу, ставшую названием книги – «Своя земля и в горсти мила».
… Истый крестьянин Лукьян Калиныч, давно уже - с обидой - вышедший из колхоза, работает в музее-усадьбе известного художника сторожем - вроде бы всё неплохо, но:
- Зовёт земелька! Труд отцовский да дедовский зовёт, в крови он у меня. Лишее, чем парня красна девка, сушит меня. Все пятнадцать лет в утайку, как бабу замужнюю, землю люблю.
И он, в утайку же, ходит на луговину траву покосить, вовсе ему не нужную.
«Он не косил – слагал песню, широкую и красивую. Совсем не по-стариковски летала коса в его руках, шумно ложилась на землю трава, и в каждом движении, в каждом повороте плеча, в каждом мягко припадающем шаге звучала песня».

Как уже говорилось, Юрий Сбитнев – поэт. Сам он говорит об этом скромно, считает себя прежде всего прозаиком.  Прозаик, пишущий стихи. Писал их всю жизнь, читал друзьям, а печатать не собирался. Даже оправдание придумал:
                В общем, это совсем не большие грехи,
                И меня не осудят за это:
                Ежедневно в душе умирают стихи,
                Не увидевши белого света. 

Но не были равнодушны к его стихам друзья-литераторы. Сначала из издательства «Молодая гвардия» предложили ему выпустить сборник, позже нашёлся ещё один заинтересованный издатель. Так появились два сборника – «Высота» (авторское название «Звонница») и «Святая Русь».
Первое, что хочется сказать, прочитав эти книги: «Нет, дорогой Юрий Николаевич, не прозаик Вы, пишущий стихи, а поэт, пишущий прозу. Оттого и проза у Вас такая поэтичная».
Стихотворцев у нас пруд пруди, а настоящих поэтов мало. Бывает нередко, читаешь стихи – вроде бы всё в них на месте: рифма, ритм, размер. А поэзии нет! Попадаются случайные фразы, случайные слова, притянутые лишь для рифмы.
Иное у Сбитнева:
                Загораются окна, как жёлтые соты,
                Солнце капает в них, как расплавленный мёд…
                ………………………………………..
                Теряют травы по лугам
                Пыльцу, похожую на порох.
                И к травам никнут облака,
                Коснутся их, и долгий шорох,
                Как вздох, как первое «прости»,
                Как отголосок дальней битвы,
                Той, полыхнувшей на Руси
                Под кличем ратным: «За обиду!»…
 Ни зауми, ни эквилибристики! Всё ясно, всё по-русски. Свято обращается он со словом, лелеет его. «Мне вручена родная речь  не ради словоблудья»… Всё написанное им – написано словом выверенным, чистым. Не изменяет он своей заповеди: «Доколе речь моя жива, дотоле буду вечен».

Вспоминается строки из его пронзительного стихотворения «Ведуны»:
                Они идут в пыли дорожной,
                Под тенью уличных ракит,
                Их шагом бредит подорожник,
                Их голосом поёт родник…
                Знать оттого так чисто слово
                Моей земли, моей родни,
                Что властно, преданно, сурово
                Несли его в сердцах они.
Главное в основе поэтического творчества – личность поэта. Если, читая стихи, не видишь их автора, не чувствуешь душу его, -  нисколько не тронут они тебя . А когда: «Всё, что есть во мне доброго  переплавлю в стихи…» - ты уже доверительно следуешь  за автором, и это «доброе» входит в тебя, вливается.
 В стихах Сбитнева – осмысление Родины, русского начала. Поэт возвращает нас к нашему прошлому - и давнему, к полю Куликово, к Ермаковой рати, и к Великой  Отечественной… Связь с днём нынешним: «О чём нам говорить с тобою, старый друг? // Нам, снова повстречавшимся в мирской юдоли? // О боли Русской? // Как всегда, не вдруг // она приходит к нам... // И нет больнее боли».               
По стихам Юрия Николаевича можно проследить всю его жизнь, его чувства и переживания, понять его характер, отношение к окружающим, всему сущему на земле. Подобно гусляру, поэт наш бродит просторами страны, всюду сея доброе. Писал и о таджикских дождях в начале лета, которые, «как добрые вожди, бывают редко», тянул зелёный чай  и «целый час, не зная языка, беседовал с друзьями»; о Грузии  писал и об Италии – всё от чистой русской души!
Нести людям добро, любить их – в этом видит он суть жизни.
                У каждого из нас порок,
                У каждого своя превратность,
                Но есть величие дорог,
                Когда приносишь на порог
                Людскую радость…
Главное в поэзии Сбитнева –  состояние души, поиск истины, сомнения… А за этим виден и человек, будь то сам поэт,  древний богатырь-оратай, солдат-современник или «матери, принесшие победу». К женщине у него особый пиетет, тепло поклоняется ей, воспевает тружениц наших (« Ходят лугом русские мадонны, //сушат травы, дух стоит медовый»), любуется бабами, везущими  в столицу продавать грибы – с запахом леса и осиновых листьев, «с тяжёлыми руками, с обличием святых». Многие его стихи – как гимн Женщине, любовь к которой – «предначертанье свыше, // Благая весть, // которую  даровано услышать». Ей, женщине, – самое нежное слово:
                Из Света и Добра
                Ей суждено родиться,
                Из утренней росы,
                Из тёплого тумана,
                Из бархатной косы
                На бреге океана…
                …………………
                К твоим я падаю ногам ,
                Прости, родная,
                К тем чистым, радостным снегам
                Я припадаю.
 Матери:
                Знаю я, случись со мной такое,
                Что и сердцу не стучать в груди,
                Тёплой материнскою рукою
                Подтолкнёшь его, шепнёшь ему: «Иди!»…
 
Но иные ноты берёт поэт, когда говорит о бедах, которые преследуют нас:
                Метёт в Руси невиданная вьюга
                со всех сторон…    
                Опять в стране раздор
                Подъемлет род на род,
                И снова на костёр
                Восходит мой народ…
                Остановись! Молю!..
К нам, ныне живущим, обращены его слова-упрёки:
                Не Божий посланец, но Господа отступник
                Вершит твоей судьбой, твой русский дух круша.
                Ужель не отличишь слова от словоблудья?
                Сердечный крик души от шепотка льстеца?

                Х Х Х               

… Читаем северные повествования Сбитнева.  Сколько доброты в них, сколько красивых людей!  Чего стоит один Ганалчи – чуткий, отзывчивый эвенк, бескорыстный, благородный, всегда готовый на добро ответить добром,  «интеллигент тайги», как называет его писатель. Кажется, он знает всё: и строение Мироколицы, и повадки зверей, предскажет по звёздам либо по тому, как горит костёр, будет ли охота удачной или сегодня совсем не ходи в тайгу, знает все реки, протоки, старицы, озёра, хребты и возвышенности  на громадной территории, созвездия, ветры… Он мудр, хранитель духа предков. Удивительна его способность считать – что звёзды, что оленей. Окинет взглядом стадо, скажет: столько-то не хватает, потом выясняется - да, именно столько отбилось от стада.
И не один он такой тут.
Наверное, справедливо утверждение автора о присущей эвенкам магии чисел, и в этом видит он феномен их совершенно безошибочной ориентации в тайге и тундре, феномен единения с природой.
Единение с природой – одна из главных тем его творчества. В северных повествованиях она раскрыта в полной мере. «Эвенки, - пишет он, - с какой-то необыкновенной страстью держатся за леса и тундры, не распыляясь и не разбредаясь по чужим весям. Люблю их скрытую привязанность к земной красе, к природе. Она в них совсем так же, как врождённая культура общности людей – не брызжет наружу, не проявляется, но крепко и основательно лежит в сердце».
Разносторонние познания эвенков поражают: как излечиться от болезней, как питаться беременной женщине, чтобы ребёнок был крепким и выносливым , как приготовить вкусную еду… «Я ел в кочевьях и стойбищах, - читаем в повести «Эхо», - настолько изысканно приготовленные и весьма разнообразные кушанья, что не могу сравнить с ними ни одно из самых деликатесных в европейской кухне».
После этого как-то по-другому, теплее, что ли, доверительнее смотришь на эвенков, и пушкинское «дикий тунгус» понимаешь именно так, как, несомненно, понимал его Александр Сергеевич: «в природном виде состоящий» (по Далю), первозданный.

В природе всё взаимосвязано, всё подчинено незыблемым законам Земли, Космоса, и нарушение их чревато большой бедой. Этот мотив неумолчно звучит в тетралогии Сбитнева «Авлакан» и в других его произведениях. В повести «Вне закона» один из злостных браконьеров, поджегших лес, чтобы огнём гнать соболя в сети, потерялся в тайге и сразу почувствовал что-то страшное, роковое, заставляющее воровски озираться и бежать подальше от места преступления. Тайга не приняла его, не укрыла в себе, и он бежал и бежал к своей гибели. «Природа сама заставляет преступника сделать первый шаг к расплате», - заключает автор.
В его книгах немало страниц посвящено «братьям нашим меньшим» - животным: о необыкновенно преданной хозяину собаке, но ненароком обиженной им и ушедшей от него навсегда («Гончак чистых кровей»), о старом, добром медведе (эвенки зовут его Амиканом - старший в семье, дедушка), он не  трогал людей, люди не трогали его, но нашлась нелюдь и убила его. В «Охоте на лося» с такой любовью рассказано о лосиной семье, что при чтении, как московские горе-охотники жестоко расстреляли эту семью, в глазах навёртывается слеза.
О многом заставляют задуматься слова старого охотника Ганалчи, что зверя убивать нельзя – отогнать его надо («Он свой дело делай, я свой»). Убьёшь – кровь будет, а на кровь другой зверь придёт, и будет новая кровь. В этих словах – мудрость жизни: кровь вызывает кровь. Невольно вспоминается наша трагедия 93-го года у Дома правительства.  До сих пор ломаем копья, обвиняя в этом один другого, а виноват-то был тот, кто первым выстрелил, его и надо было найти, выставить на всеобщее осуждение, наказать – возможно, той кровавой бойни и не было бы.
Кровь вызывает кровь.

В центре всего написанного Юрием Сбитневым – человек, любовь к человеку, к его истоку, любовь человека к Земле, его ответственность за неё и  за всё, что совершает он в жизни.
На первых страницах «Авлакана» повествователь, добравшись до далёкой-далёкой деревни Нега, раскинувшейся на песчаном красном яру где-то в низовьях Авлакан-реки, рассказывает об удивительной женщине («С четырнадцати лет в доярках по се время…») – чего только не было в её жизни!  Наш путник встретил её плачущей. Оттого она плакала, что пьяный пастух потерял колхозное стадо в тайге, ищут его третий день, и третий день коровы не доены («Молоко же перегорит…»)  В этом плаче она вся.
«Вот такие, как она, и выволокли на своих плечах всю тяжесть лихолетья, кормили и обогревали солдат невиданной на свете войны, обули и одели и снова накормили голодную, голую, истерзанную пожарищами битв свою, да и не свою, землю, и до сих пор несут на плечах трудную обязанность матерей и кормилиц. И каждый, кто понимает, что добрый хлебушко и хрустящая в румяной корочке булочка и самое что ни на есть деликатесное пирожное создаются не в белой кафельной  электрической печи фабрик-кухонь, не среди крахмальных халатов и снежно-чистых цехов, а вот тут, этими вот жёсткими руками,-  каждый, умерив и осадив в себе горделивость и никчёмную спесь, должен поклониться ей, как богине, потому что нет на земле более святого, более достойного поклонения, чем она – терпеливая, многострадальная русская баба, жизнь продолжающая и творящая».
  В некоторых повестях Юрия Сбитнева заметен след редакторско-цензорского красного карандаша, видны потери, зато в таких, как «Костёр в белой ночи» рука  редактора, мне кажется, просто не подымалась что-то исправить. «Прощание с землёй» написано так, что звучит гимном природе и, думаю, каждый поймёт ее по-своему, как по-своему понимает музыку. А  «Тайна остаётся тайной»  - трогательная и трагичная повесть (во многом автобиографическая), о том, как сын разыскивает могилу отца, когда-то сосланного в Сибирь без права переписки и похороненного в таком месте, куда не  только человек, а и птица не летает. Всё же сын добирается туда, и что узнаёт там – потрясает.
Язык этих повестей завораживающий. Прочтите вступление к «Авлакану» - стихотворение в прозе, иначе не назовёшь:
«Нега, знаешь ли ты, как захолонуло сердце, когда вынес меня шитик на воронёное плесо Авлакан-реки, когда заплясала под днищем рябистая угонистая волна  и закачался красный яр с избами вразброс, с белыми радостными ставенками у чёрных глазниц окон, когда выплеснулась в глаза и душу вся красота первозданной природы и что-то мягкое подкатило к горлу и тихонько, будто тёплой рукой, сжало сердце?
Нега, я плыл сюда, минуя одну шиверу за другой, промокал до костей под сыпучими ливнями, замерзал ночами у тощего огня сырого таёжного края, слушал, как печально и тягуче поют оборванные двери в брошенных авлаканских деревнях, страдал в безлюдье, силясь понять, почему так несправедлива жизнь к этим весям, почему ушёл отсюда кряжистый, упорный, многотерпеливый сибирский мужик, почему бросил с таким трудом обжитые прадедами гнёзда.
И вот передо мной ты, Нега. Я иду к тебе, слушая, как радостно скрипят – нет, поют – уключины моего шитика».
Юрий Сбитнев исключительно точен в слове, точен в построении фразы – настолько, что ощущаешь её, видишь: «Тихая белая ночь нежно обнимала землю»; «Авлакан (река) молодецким взмахом, словно рубашку на груди, распахнул берега»; «Он (Шолохов) впросверк зацепил нас взглядом, едва заметно улыбнулся…»; (чуть позже): «...вмельк  поглядел на наше застолье» (сразу и Шолохов виден, и настроение его, характер - напиши привычное «мельком», и многое пропадёт)…
Как-то особняком стоит в его творчестве роман «Частная кара». В литературной критике встречается определение «Роман в романе» («Дар» Владимира Набокова, к примеру). А «Частная кара» - это и роман в романе, и очерки в романе (о Шолохове, Конёнкове, о древнем поселении Талеж - бывшей вотчине черниговских князей), и, если хотите, литературоведение в романе. Такого проникновенного слова о «Тихом Доне» я нигде не встречал. Чутким сбитневским слухом и я иначе услышал казачьи песни в зачине романа – и трижды повторенное «землюшка», и так же трижды набатное Дон, и поставленные поперед материнских отцовские слёзы… А уж увидеть «Тихий Дон» как строфу стиха  мог только поэт: «Удивительно соразмерен роман в четырёх своих книгах. Удивительная, почти неправдоподобная организация. Первые две книги разнятся между собой всего несколькими страницами, другие две – всего десятком страниц. Громадная эпопея – как строфа русского стиха – четверостишие».

Юрий  Николаевич был уже признанным писателем, секретарём Союза писателей, дружил с Виктором Астафьевым, Василием Шукшиным, великим нашим композитором Георгием Свиридовым, и вдруг по литературной Москве прокатилось:  Сбитнев, оставив столицу, поселился в Лопасненском крае, крае своей молодости, в Талеже, где по сей день витает дух старины. А позвало его туда «Слово о полку Игореве», которым «заболел» ещё школьником и всю жизнь разгадывал его неясные, «тёмные» места: настала пора завершать работу над ним. Многое уже сделано, в бесчисленных поездках по стране собран уникальнейший словарь дошедших до нас из древности слов – с их помощью и станет он прочитывать загадочное произведение.
Местные власти выделили ему в Талеже целый гектар земли, построил он там бревенчатый дом, оборудовал рабочий кабинет  и – уединение на тридцать с лишним лет!
Время это совпало с горбачёвской «перестройкой», когда над страной висел голод, и писателю пришлось заниматься подсобным хозяйством, выращивать овощи, держать свиней, коз, пчёл… Но литературная работа не прекращалась. Надолго «переселился» он в ХII век, чтобы освоиться в нём, переворошить древние летописи …
Юрий Николаевич проделал поистине титаническую работу, раскрыв многие тайны «Слова о полку…» и даже имя Автора, над чем безрезультатно бились на протяжении двух с лишним веков целые институты исследователей.
Порой просто не верится, что это мог осилить один человек. Но это так. Много общаясь с ним, я убедился, что он наделён каким-то особым даром. Есть экстрасенсы, есть ясновидящие, а он - яснослышащий, что ли?.. Нет, тут что-то большее. Однажды признался:  «То, что ты называешь моими открытиями, возникает во мне помимо моей воли и моих знаний... Придёт, определится явно, напишется. А потом я подвергаю всё проверке, отыскивая в летописях и научных трудах подтверждения, и убеждаюсь: да, так и было».
    За многие годы он настолько освоил древнерусский язык, изучил быт и нравы того времени, нормы поведения прародителей наших, их манеру говорить и писать, что ориентируется теперь в ХII веке, как в сегодняшнем дне, а «Слово о полку…» знает до буковки, оно стало для него священным,  называет его своей библией. «В нём что-то мистическое, - утверждает. - Два раза был я на грани жизни и смерти, и оба раза спасло меня «Слово». Я чувствовал, как его мощный ритмический поток вливается в меня, проходит тёплой волной по спинному мозгу, проникает в каждую клетку, в каждый капиллярчик…»
 Исследованием его занимался он вовсе не любительски, а, по сути, профессионально, встречался с крупнейшими знатоками этого произведения -  академиками Лихачёвым и Рыбаковым, участвовал в работе конференций, посвящённых проблемам «Слова», публиковался в специальных научных изданиях…
На это ушло без малого 70 лет!
Мы не знаем, какой у нас список «Слова» - пятый или десятый, не знаем, кто разделял сплошные древнерусские строчки на фразы, кто ставил запятые и точки, а неверная разбивка фразы, бывает, совершенно меняет смысл ( как в современном, к примеру: «Иди ко мне – И дико мне; Ему же надо будет – Ему жена добудет»). И услышь теперь, улови, где надо прерваться, где сделать паузу!  В ранее опубликованных статьях о работе Сбитнева я подчёркивал, что он прочитывал «Слово о полку…» исключительно с помощью живого русского языка. Это, конечно, так, но наличие его уникального собрания древних слов само по себе ещё ничего не значит. Дай его мне – и сколько бы ни листал я еолаевич держит в памяти и текст «Слова» с его ритмом и музыкой, и весь огромный словарь свой. Там, где сбивается ритм  - начинай реконструкцию. Образуются новые фразы, новые слова – одни понятные, другие по-прежнему «тёмные». Тут и «вступает в действие» его уникальнейшее собрание древних слов, при этом происходит необъяснимое – слова будто  сами находят свои места, или интуиция писателя срабатывает так, что он, извлекая их, как из компьютера,  ставит именно туда, где им и следовало стоять. 
Суждение, ясно, очень упрощённое, но что-то в этом усматривается. Ведь процесс писания - это своего рода сон, творческий сон, в который погружается пишущий. И как обычный сон объяснить невозможно, так и творческий - почему вышло так, а не этак? Поди пойми, как это происходит - в подсознании, что ли, в подкорке вершится?..  Как-то мне снилось, будто взахлёб читаю рассказ Набокова, проснулся, и первая мысль: нет у него такого рассказа! Но ведь я читал его! Всё там набоковское от названия до последней строки, его манера, стиль – всё!. Выходит, я за него написал такой рассказ? Как это могло произойти? Вот и думаю: если в обычном сне такое возможно, то почему не быть подобному в "сне" творческом? Скажем, особенности мозга Сбитнева выдают ему именно такие, а не иные какие-то варианты реконструкции "Слова о полку Игореве", он и сам не знает, как это происходит. Чутьё? Интуиция? Да, но этого мало, тут включаются какие-то особые извилины, каких нет у меня, у них...   
      В реальности, конечно, всё гораздо сложнее. Чтобы прояснить текст «Слова», сделать его понятным, писателю потребовалось надолго «переселиться» в ХII век, хорошо освоиться там, переворошить древние писания, познать нормы старорусской  письменности, нормы поведения прародителей наших , определить родственные княжеские связи и многое, многое другое. За всем этим – огромный, многолетний труд!
И всё же не будь наделён Юрий Сбитнев редким поэтическим слухом, не будь у него изумительного чувства слова, удивительной памяти на слова – вряд ли можно было достичь желаемого.
Думаю, мы имеем дело с явлением исключительным.
В журнале «Наш современник» (№12, 2005г.) опубликованы его воспоминания о великом нашем композиторе Георгии Свиридове, с которым дружил. Сидят они  рядом, Сбитнев читает текст «Слова о полку…» в первой публикации 1800 года, Георгий Васильевич слушает внимательно, вдруг:
- Нет-нет, исчез ритм, нет музыки!
Юрий Николаевич читает свою реконструкцию.
- Вот она музыка! – восклицает композитор. А уж он-то слышал всё!
Такой же, видимо, слух и у Сбитнева – свиридовский! (Г.В. говорил, что он не сочиняет музыку, а лишь записывает её, она приходит к нему сверху).
Слышать, чувствовать ритм, музыку фразы – именно в этом ключ к разгадке метода Юрия Николаевича.
 Не перестаю удивляться, как могла придти ему мысль присоединить частицу «бо» к слову «готские»  в совершенно непонятной фразе: «Се бо Готскiя красные девы въсплеша на брезе синему морю, звоня Русскымъ  златомъ, поютъ время Бусово, лелеютъ месть Шароканю» - сплошные вопросы!  А появились вместо готских дев боготские – сразу всплывает слово «богот», по Далю «омут», а в речных омутах, по народным поверьям, русалки водятся… Вот и стали готские красные девы нашими русалками, выходят они на берег и, звеня русским златом, поют в бусово время («до восхода и по закате солнца» - словарь Даля), исполняя на приречной луговине (шароке) ритуальный танец в память Игорева полка. Всего одна частичка, а  сделала ясной всю фразу!
Что тут помогло исследователю? Воссоздание ритма?.. Озарение?.. Скорее всего, то и другое.
Память у Сбитнева поразительная. Мальчишкой слышал  от своего деда при запуске бумажного змея слово «дуновей» (верховой воздушный поток) и теперь, читая в утвердившемся переводе: «На Дунае Ярославнин голос слышится: полечу я зигзицею по Дунаеви…», спрашивает: «При чём тут Дунай? Где Дунай и где князь Игорь? Как она полетит по Дунаю к Северскому Донцу?» И вспомнил из детства – «дуновей», а ещё припевку: «Ой, дунай, мой дунай, весёлый дунай!». Вот оно! Вот где голос Ярославны – в зените, на вышнем дунае, по нему полетит она лебёдушкой к своему милому.
Или там же: «Набегают половцы на Русскую землю, дань берут по белке от двора» («емаху дань по беле от двора»). Что это за дань такая – по беличьей шкурке? И вспомнилось из рассказа сельской старушки: «Фашисты угнали двух моих дочерей обелями в Германию». – «А как это обелями?» - «Рабынями», - отвечает. В уникальном словаре своём находит: обел – полный раб. Не по белке, а по обеле брали половцы дань – жён, сестёр, дочерей (в древнем правописании избегали двух гласных подряд, потому «по беле»). 
Исследования Сбитнева  во многом вкорне меняют наше представление о «Слове о полку Игореве». Поход Игоря был вовсе не военным, не войной шёл он на землю половецкую, у него, как явствует из текста, была великая и благородная цель - «поискати град Тьмуторокань», миром вернуть некогда потерянное очень важное для Отечества княжество Тьмутороканское - бывшую вотчину деда своего князя Олега, открыть Руси выход «к семи морям». Летописи повествуют, что полк Игоря «идяхуть тихо… бо кони тучны вельми» (а кто в военный поход выступает на тучных конях да медленно?!). В полку было много людей «чёрных» (т.е. не воинов, а мастеровых – Тьмуторокань обустраивать, укреплять). А дружины княжеские – для охранения.  Слова Игоря: «…копие приломити конецъ поля половецкого» - не что иное, как приглашение к миру, прекращению вражды (русское выражение «преломить хлеб» всегда было приглашением к мирной трапезе, заключению мира), иначе было бы сказано «приломать», как и написано в сцене перед сражением («ту ся копиямъ проиломати»).
Кто бы стал воспевать этот поход, будь он обычным набегом на половцев, да ещё неудачным? (Кстати, на это обращал внимание ещё Пушкин).
А упрёк Великого князя Святослава Игорю и Всеволоду: «Рано еста начала половецкую землю мечи цвелити, а себе славу искати» вовсе не в том, что рано воевать  пошли, а рано мечи убрали – не согласен был он с их мирным планом («цвель» в русских говорах – плесень, зелёный налёт, и «мечи цвелити» - метафора: убрали мечи, и они плесенью покрылись, позеленели). Да и как  было Святославу упрекать молодых князей («рано начали…»), когда сам он незадолго до этого вместе с другими князьями, во главе их, ходил войной на половцев (кстати, Игорь с Всеволодом в  том походе не участвовали).
В поэме (в дошедшем до нас списке) есть «тёмное» место, вводящее многих в заблуждение, - это когда Игорев полк вступил на половецкую землю. Истолковали так, будто русичи, разгромив полки половецкие («потопташа…»), стрелами помчались по полю, захватывая красивых половчанок, а с ними золото, дорогие оксамиты, а епанчицами и разными узорочьями мосты мостили по болотам и топким местам (стали бы завоеватели так разбрасывать дорогие трофеи?). При внимательном анализе это заблуждение рассеивается. Из летописей известно, что сын Игоря Владимир ехал с этим походом к своей невесте – дочери половецкого князя Кончака, и автор «Слова» метафорично изображает начало свадебного чина: с раннего утра в половецких вежах начались праздничные пляски. «Потопташа» - это поплясать. «Потопчись, сынок, не жалея сапог», - говаривали на Руси. «Потоптаться на пятачке» - лихо поплясать. А «красныя девкы половецкыя» помчались по степи со свадебным приданым, выстилая жениху ещё непросохшую по весне дорогу, украшая её. Князю Игорю преподнесли «чрьленъ стяг, белу хорюговь, чрьлену чолку, сребрено стружие» (с чего бы это, будь то военный набег?). Кончака ещё нет, он где-то едет навстречу сватам, а по его следу Гзак (хан половецкий) бежит серым волком. «Кончак ему следъ правит» - это вовсе не «указывает путь», как можно понять. Охотникам  выражение «править след»  хорошо известно – идти по следу зверя, зверь след правит. А здесь, напротив, Гзак (зверь, волк) по следу бежит - захватить богатый обоз Игоря. Он и устроил русичам бойню. Игорево же войско не с мечом сюда пришло, «не было оно обиде порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный ворон».  Может возникнуть сомнение, почему же тогда в конце поэмы Гзак и Кончак вместе, вроде бы заодно? Но тут надо иметь ввиду, что военные столкновения в ту пору были делом обычным, примеров, когда сегодня воевали, завтра роднились, не счесть.
Любопытны рассуждения Сбитнева о Бояне. Вовсе это не имя собственное, а нарицательное – певец, сказитель. Да, великий, да, соловей, но «вещий» в устах автора «Слова…» - совсем не мудрый и проницательный, а скорее себе на уме, «смыслёным» назван он в тексте – предусмотрительный, знает, кому, где и когда петь, примысливая. В поэме в четырёх случаях (из шести упоминаний о Бояне) по сути, идёт творческий диспут - автор «Слова» противостоит ему с лёгкой, но явной иронией: ты славкой скачешь по мысленну древу, красиво воспеваешь князей, возвышенно, а мы петь будем по сути, по правде, без вымысла - «трудныхъ повестий»... Гений Пушкина улавливал и эту иронию.
Заслугой нашего исследователя является также воскрешение имени  князя Олега Святославича, деда Игоря.  Олег у нас подзабыт, а подзабыт потому, что в своё время был оклеветан, представлен едва ли не как предатель, наводивший на Русь половцев. Этой клевете поспособствовал и неверный, но утвердившийся перевод в «Слове о полку Игореве», где о нём говорится, будто он «мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял», но именно это «будто» из текста и выпало, превратившись в «ведь», «он ведь крамолу ковал…» - вместо отрицания получилось утверждение. На самом же деле Олег Святославич был чтим и на Руси, и в Великой Степи, он замирился как с русскими князьями, так и с половецкими ханами, хотел мира во всём мире, для всех. Чем и был неугоден Великому князю  Владимиру Мономаху.
«Для Олега Русь,- читаем в романе «Великий князь», - ладонь раскрытая, готовая к рукопожатию, к труду мирному, всех к себе зовущая, на доброе здравие всех принимающая. Для Мономаха Русь – кулак, все пять пальцев, друг к другу силой притиснутые, одной мышце подчиняемые. В таком кулаке не чепы пашенные держать, не косу, не цепа обмолотные, а меч харалужный, копьё боевое – всему миру на устрашение. В этом разошлись они». А Русь в то время уже устала от пролитой крови, хотела не кулака Мономахова, но раскрытой Олеговой длани и потянулась к Олегу.
 
Юрий Николаевич никогда не сомневался, что исследуемое гениальное произведение написано женщиной. Вслушайтесь, говорит он, в поэме всюду звучит женский голос. Всё касающееся поражения Игоря, вплоть до обращения ко всем князьям русским – это одно глубокое, истинное сочувствие Женщины. Только женщина могла так выразить горе, великую печаль. Вся поэма – это плач. Плачет Ярославна, плачет Великий князь Святослав («злато слово слезами смешено»), плачут русские жёны, потерявшие мужей, плачет природа («ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось»)... Миру известны древние русские плачи (устные), и «Слово…» - плач письменный. А плачи на Руси исполняли только женщины.
Читая поэму, продолжает рассуждать Сбитнев, чувствуешь, что автор просто любит своего героя, и любовь эта вовсе не мужская. Невозможно представить, чтобы дружинник или боярин одаривал такой любовью неудачливого князя. Только любящая женщина на такое способна. Любовью согрет и образ Великого князя киевского Святослава – он предстаёт в поэме мудрым правителем, крупным полководцем, хотя в жизни таковым вообще-то не был. Эта теплота могла исходить опять же только от близкой ему, любящей женщины.
От этих предположений и шёл поиск Автора.
У князя Святослава была дочь Болеслава, высокообразованная, талантливая летописица. Младые годы её прошли в Чернигове и соседнем Новгороде Северском. Там же в те годы жил и юный князь Игорь, они близкие родственники, росли  вместе, были единомышленниками. Её просватали за сына князя Ярослава галицкого, а Игорь женился на дочери того же князя Ефросинье (Ярославне), и опять они вместе. Болеслава какое-то время живёт в Галиче, а когда брак её распался, снова перешла  в дом отца, уже в Киеве. Так что она, летописица, вполне могла быть автором и Галицко-Волынской, и Киевской, и Черниговской летописей. Глубочайший исследователь «Слова о полку Игореве» академик Борис Александрович Рыбаков отмечал, что именно в этих летописях проглядывает рука автора «Слова».
Если предположить, что автором была Болеслава, станет ясным, откуда в поэме эта сестринская любовь к Игорю и дочерняя к Святославу.
Наконец, решающее подтверждение этой версии. В древние и средние века многие авторы засекречивали свои имена, писали их в третьем лице. Есть такая скрытая подпись и в «Слове о полку Игореве», стоит она в самом конце, но после неё идёт несколько фраз, которые, по мнению ряда исследователей, приписаны другим автором в более позднее время, а может быть это след перепутанных переписчиком страниц, на что указывал академик Рыбаков. Так или иначе, подпись «потонула», слилась с сомнительной концовкой. Да и саму её, вычленив, расшифровать никак не удавалось.
Вот как выглядела она в первом издании 1800 года: «Рекъ Боян и ходы на Святъславля пестворица старого времени Ярославля Ольгова коганя хоти». Поди разберись, что это такое. Разные были переводы, но не было ясности. Юрий Сбитнев реконструировал так (сохранено всё до буковки!): «Рекъ бояни ходына Святъслаля, пестворица старого времени, Ярославля Ольгова коганя хоти». Ходына – жена, «отосланная» неверным мужем в дом отца, каковой и была Болеслава («ходына Святъславля»); пестворица старого времени – это летописица, тоже она; Ярослав, князь галицкий – её свёкор, а жена его Ольга любила свою невестку, как родную дочь («Ольгова когяня хоти», где коганя  – дитя, кроха, а хоти – желать, любить). Таким образом - рассказала сие ходына Святослава, летописица, Ярославовой Ольги дитя любимое.
Как видим, тут собственноручная подпись Болеславы Святославны!
Княгиня Болеслава обладала высочайшим поэтическим даром. В своё время Пушкин, не зная Автора, отмечал, что нынешним поэтам так написать плачь Ярославны и показать побег князя Игоря из плена не суметь всем вместе взятым.
 А вот высказывание другого нашего  литературного гения Сергея Есенина. Говоря о времени, когда скифы посылали своим врагам птиц, мышей, лягушек и стрелы, дабы сказать: летать, как птицы, вы не умеете, зарываться в землю, как мыши, не умеете, плавать, как лягушки, не умеете - не уйти вам от скифских стрел, поэт завершает: «Это была эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших «Слово о полку Игореве».
Именно таким «двойным зрением, двойным слухом» воспринимает Юрий Сбитнев написанное Болеславой. И за её словами о соколах на стаю лебедей видит: хищные сильные птицы терзают таких мирных красивых лебедей! Никакой песни по поводу столь жестокого действа  быть не могло! В тексте есть слово «песь», но не «песнь», как в предыдущих строках, а «песь» - это достаток, нажитое, всё, что есть у человека, и тут же рядом слово «боречь» (вовсе не «бо речь») – добыча, грабёж.  Возникает картина подлых времён усобиц: одни, воинственные, как  хищные соколы, налетают, будто на стадо лебедей, на мирных людей и всё у них («песь») забирают («пояше» - от «ял, взял»), отдавая князьям Ярославу, Мстиславу, Роману Красному. Боян помнил об этом, но молчал, Святославичу же (Игорю) «не десять соколов на стадо лебедей пущаше, но своя вещиа персты на живыя струны воскладаше, они же сами князем славу рокотаху».

Так шёл писатель к раскрытию истинной цели похода Игоря и смысла загадочной песни о нём. 
Параллельно с этим  вырисовывался образ другого Игоря, его дяди, князя-миротворца, ставшего жертвой клеветы, предательства и княжеских усобиц, зверски убитого, но вскоре причисленного к лику православных святых. Накопленный материал уложился в два тома – роман-дилогию «Великий князь». Роман обширен и многогранен, тридцать четыре года ушло на его создание. Издан в 2009 году и вскоре был удостоен историко-литературной премии «Александр Невский». 
Тут уж  видим мы другого Сбитнева, тут иной уровень мастерства и осмысления событий. Тут Юрий Николаевич не только писатель, а и историк, глубоко вникающий в процессы минувшего, поставивший перед собой большую, благородную цель - показать наше великое прошлое, вернуть правду истории Древней Руси, настолько искажённую недоброжелателями нашими, русофобами разных мастей, да и просто горе-историками, что если поверить им, то более варварской страны в мире не было.
Со страниц романа Русь предстаёт прежде всего могучим государством, с которым считались и европейские короли, и византийские императоры. Несмотря на нередкие княжеские распри, она была сплочена чувством единой семьи, «отцом» которой являлся Великий князь. Древняя Русь была грамотной, это уже доказано наукой, появление в ХII веке гениальнейшего «Слова о полку Игореве» вовсе не случайно, Сбитнев высказывает предположение, что произведение это далеко не единственное, что была тогда великая литература, но лишь «Слово» каким-то чудом дошло до нас.
Основываясь на извлечённых из древних писаний фактах, писатель раскрывает прошлое объёмно, зримо – кажется, он знает о том времени  буквально всё, даже то, что сегодняшние исследователи представляют собственными открытиями: что вовсе не от норвегов пошла Русь, и Рюрик, зять великого новгородца Гостомысла, был русским; что на Руси ещё до крещения было единобожие, зарождалось христианство…
       Русский народ изображён в романе во всём его многообразии – мужественный, выносливый, неуёмно-размашистый, непредсказуемый, но и на диво открытый, великодушный, снисходительный к слабым, удивительно доверчивый, всегда готовый придти на помощь попавшим в беду…
И князь Игорь – плоть от плоти этого народа.  Писатель прослеживает всю его жизнь от рождения до трагической кончины, показывая истоки его величия, миротворчества, гуманности, любви к людям. Он впитал в себя всё лучшее, что есть в русском народе, прежде всего – неистощимое стремление к справедливости. С младенческих лет проявил тягу к чтению, а потом и писанию, тянулся к людям, много знающим, мудрым, от которых узнавал, что такое на самом деле Русская земля. Быстро  взрослел, мужал, в нём всё чётче и чётче проявлялись черты отца – князя Олега Святославича, «благородного рыцаря нашего Средневековья», как назвал его глубочайший знаток истории Древней Руси Лев Николаевич Гумилёв.
Игорь шёл дорогой отца.
Он обладал редким даром убеждать людей. Русь знала его и любила. Великие князья  ждали помощи от него – уладить конфликты между городами, уделами, и  он помогал, его слово в любое сердце войдёт, в самую глубину, «тёплым зёрнышком попадёт – добром прорастёт», как говаривали. Его любили и в княжеских палатах, и в боярских, в простых домах кресников и ремесленников, в монастырях и приходах. Слава о нём нарастала.  Никогда он не был черниговским князем, но черниговцы считали его своим, и стал он навеки князем Черниговским. Да и Великим князем Киевским был всего лишь несколько дней, а Великим остался. Потому что Велик. И без того был Велик.
Как могло случиться, что такого князя зверски убили те же, кто вчера ещё кричал ему «Любо»?.. Тут одно слово - толпа.  В толпе нет людей, пишет автор, толпа сжирает человека, лишает воли. Но у толпы есть хозяин. Стоит задуматься, кто им был. Прежде всего  умный и хитрый Улеб, взятый князем Всеволодом из бедной еврейской семьи и ставший вскоре у него управителем, потом тысяцким, а затем и боярином; коварный придворный шут Сушка – хорошо им жилось обоим в великокняжеском дворе. Но вот Великим князем становится Игорь – этот непременно уберёт их.  И зреет измена. У них уже и сообщники: казначей Лазарь Саковский и воевода Иван Войтишич – у этих свои корыстные цели. Теперь надо привлечь Изяслава, энергичного князя, претендента на Киевский  стол, ненавистника Игоря.
Эти четверо и свершили подлое дело.
Вскоре Изяслав – уже  Великий князь, а рядом, по правую руку, в богатом шлеме, с серебряной гривной на груди – Сушка…
«Пришло, началось время, когда на Руси первыми боярами становятся
Как современно всё это звучит!
Или не  видим мы совершенно случайных людей во власти? Не видим на телеэкранах почти ежедневно Сушку-паяца? Или не видим Улеба в окружении первых лиц государства? Не видим завистников, стремящихся подняться один над другим, над всеми, подстрекателей разных?..
Знать историю, чтобы выводы делать, вперёд идти, продвигаться – лейтмотивом это проходит в романе: «Управлять Русью, не зная прошлого  –  погубить её безвозвратно».
Великий князь Игорь и ныне живёт среди нас.  В Чернигове с участием Ю.Н. Сбитнева ему поставили памятник - не с мечом он, с Евангелием. Миротворец. Идут и идут к нему люди, старые и молодые, верующие и неверующие, идут поклониться, идут за поддержкой. А в Москве, в Переделкино, рядом с железной дорогой, ведущей в Чернигов, Балтийская строительная компания на собственные средства воздвигла величественный храм в честь Игоря Черниговского, жизнь которого – для подражания всем. 
Зримо изображён он в романе – таково у автора слово. Владимир Набоков где-то сказал, что мечта каждого писателя превратить читателя в зрителя. Кажется, Юрий Сбитнев  достиг этого – как себе создаёт «документальное кино» (вспомним его интервью «Чернигову-24»), так и нам, читателям. О чём бы ни писал – видим.
Юрий Николаевич любит природу, всей душой её чувствует, и в книгах его – она родная, близкая нам, русская, будь то лес, река, пашня.
 «Печален крик журавлиной стаи над Русью. Каждую осень печален. Но этот, поздний, особенно сжимает неизбывной тоской сердце, поднимая исподу души такую жалость к миру, ко всему живому, что плакать хочется. А журавли словно бы и не движутся в поднебесье, застыли, и  только плач их плывёт и плывёт над землёю и опадает тоскою в каждое сердце».
 «В русском берёзовом лесу по утрам, как в храме, свято и молитвенно»;
«Осень пахнет клейкой сладостью берёзового листа»…
Сколько таких жемчужин разбросано щедрой рукой по страницам! А уж афоризмам – нет числа: «Мало мудрых на Руси, а легковерных много; Коли ложью пятнается прошлое, в будущее бедой прорастёт; Нет любви – нет души, нет души – есть бес и дьявол; Коли плачут глаза – живо сердце и душа жива»…
Особое слово о женщинах в романе. Прежде всего это Любава. Тяжкие испытания выпали ей. Её, любящую князя Игоря, совсем молоденькой выдали замуж за годившегося ей в отцы князя Мстислава, сына Великого Мономаха. Но она свято несла через все испытания глубокие чувства к Игорю и не скрывала этого, после смерти Мстислава стала его женой. Все годы помогала любимому, как только могла, пополняла книжницы, множила древние писания – целый цех у неё переписчиц!.. Её образ – большая удача писателя, поклоняется ей, и мы поклоняемся. Он пишет её (впрочем, как и других женщин) мягкими красками, с благоговением, целомудренно: «Она шагнула в голубую полноту фаянсовой ванны, присела, обхватив ладошками круглые плечики, погрузила чистое лоно в ласковость тёплой воды и замерла надолго. Соединилось вечное, жизнь дающее – вода и женщина».
Значительной фигурой предстаёт перед нами внучка Мономаха Мария. Князь Всеволод, её муж, не принимал без совета с ней никаких важных решений, а когда он стал Великим князем, она брала на себя миссию улаживания конфликтов между другими князьями. И оставалась Женщиной, матерью, хранительницей семьи. Трогательна её дружба с невесткой Любавой. Вряд ли найдётся читатель, который не полюбуется, как они кормили свих детей-грудничков: сначала одна, потом вторая сразу обоих с двух грудей… Родство на всю жизнь! Они не кичатся ни властью, ни красотой, не выпячивают её напоказ. Мать Игоря Верхуслава, игуменья Ефросинья (в миру княжна Предислава), Матерь Сва, державшая в руках весь великокняжеский двор Мономаха – деятельны, мудры и благородны.
 Женщины Древней Руси были образованны - образованнее и грамотнее мужчин. Им ведь не в походы ходить, а детей своих обучать, учить и счёту, и письму, всем премудростям жизни. Многие их них знали иностранные языки, писали стихи, сочиняли музыку, нередко были и летописицами. Об одной из таких женщин, княгине Болеславе, авторе «Слова о полку Игореве», Юрий Николаевич написал роман «Великая княгиня», примыкающий к дилогии «Великий князь». Об этой его работе следует рассказать подробнее.
В первом десятилетии текущего века он частенько бывал в Чернигове, в Новгороде-Северском и почувствовал, что там ему лучше пишется – ведь это его прародина, оттуда с ХVII века идёт род Сбитневых. Прапрадед, литератор пушкинской поры, был инспектором черниговской мужской гимназии, исполнял обязанности директора губернских училищ. Заметный след оставили на Северщине дед и прадед, что отражено в местных музеях. И отец жил здесь, но при Советах, скрывая происхождение, уехал сначала в Верею, потом в Лопасненский край…
 И наш автор принимает решение навсегда переехать в Чернигов.
- Я и раньше, ещё до Талежа, - рассказывал он, - дважды порывался  уехать из Москвы, первый раз в Тверь, второй в Ярославль, но оба раза не получилось, и только теперь понял: провидение берегло для меня Чернигов, мою родовую отчину.
Но, думаю, прежде-то всего потому он уехал, что там проходили события, какие предстояло написать в «Великой княгине». Там, в Чернигове и Новгороде-Северском, жила Болеслава, оттуда начался поход князя Игоря. Там и архивы с древними писаниями, и сохранившийся в народном речении язык, и памятники прошлого, свидетельства жизни героев будущего романа. Не счесть городков и усадеб, какие объехал писатель, по крупицам собирая нужные сведения, достоверно установил, что «Слово» долго хранилось в черниговском княжеском роду, к которому принадлежала Болеслава, и родственники её, создавая семейные хроники, подражали ей.
Время действия «Великой княгини» – ХII век - время создания «Слова о полку Игореве», и мы встречаемся на страницах романа с героями гениального  произведения и, безусловно, с Автором его. Правдиво показать живших девять веков назад реальных людей, показать их деяния, их роль в событиях тех лет – задача не и лёгких. Создавая художественные образы, автор не отступал от подлинной истории, представил её документально выверено, выполнив это в высшей степени художественно. Отражает ли он народный уклад Древней Руси, пишет ли о князях или о людях простых, «пашенных»,  показывает ли искусных строителей, истинных русских мастеров – всюду чувствуется уважение к ним автора, искренность, поклонение. Многие страницы перекликаются с современностью, обращены к нам, сегодняшним, и никакой навязчивости в том, лишь сила образа.
По объёму роман сравнительно не велик, но он настолько многопланов, что диву даёшься, как это удалось писателю коснуться едва ли не всех сторон жизни Древней Руси. Тут и высокая политика, и духовность народа, и семейные отношения, становление характера, миропонимание…
Всем ходом повествования писатель ведёт читателя к Добру, Миру, Любви.
Роман написан изумительно чистым, живым русским языком. Ни одного иноземного слова! И всё выразительно, ёмко, поэтично. Каждое слово на своём месте - не тронь его, ни буковки не выброси и не вставь. Написанное Сбитневым пересказывать невозможно: как бы ни старался, а будешь говорить его словами, его отточенными фразами. Это действительно как стихи, пересказу не подлежащие.
Страницы романа, повествующие о рождении главной героини — беленькой девочки Болеславушки («Господи, истинно свет ясный народился, капелька Божья!»), о её первых жизненных шагах — шагах будущего Автора «Слова о полку…» - это поэзия! Так же и о её двоюродном дяде — княжиче Игоре, которому суждено было стать героем великой поэмы Болеславы. Они росли вместе, и родственные души их тянулись друг к другу. Жадно познавали мир, и крепла в них любовь к своей земле, к людям, живущим на ней, к природе – плакали, видя, как рубят живое дерево… Читая книгу, просто влюбляешься в них, веришь в их чистое, доброе, честное будущее.
Не обходит автор и негативное в жизни наших предков. Прежде всего - это княжеские распри. Причиной их нередко становились заговоры подлых людей из бояр и воевод, их продажность и подстрекательство; «старания» ревнителей византийской церкви, расколовших духовенство на русских и греков. С болью показывает писатель, какие беды несёт это. С одной стороны мы видим честность, чистоту помыслов и поступков русичей, преданность их своей земле, с другой – хитрость, лукавство, двурушничество, продажность. Да и ослепление безумной страстью себялюбства, стремление иных князей во что бы то ни стало занять высокий киевский Стол тоже не добавляли мира и покоя княжьей Руси. «О, неиссякаемая жажда власти! – восклицает писатель. - Пить бы да пить её полной чашей, да чаша та вдруг  пустой окажется, и тяжёлый горький хмель иссушит душу… Как часто, пагубно часто на Руси жажда власти лишает разума и большого, и малого».
Но даже и горестное повествование у Сбитнева пронизано светом, надеждой на доброе. 
В установлении мира на Русской земле видную роль играли женщины — и об этом тоже «Великая княгиня». И тут уж, если б я мог, заговорил бы «высоким штилем», потому что эта книга – гимн Женщине. «Северские жёнки, - пишет автор, - с виду кроткие, на слово не бойкие, но душой, нравом крепкие. Не они за мужами – мужи за ними». Одна из них – княгиня Мария Мстиславна, внучка великого Мономаха, уже знакомая нам по «Великому князю». Она была подлинной миротворицей, не одну княжескую распрю погасила. Первой заметила, как Русь из княжеской стала превращаться в боярскую, и всюду убеждала князей, что их усобицы – на погибель Руси. Болью отозвалось в её сердце решение Юрия Долгорукого идти с войском на Киев. Никто не мог отговорить его от этого, и только она смогла остановить безудержного князя, дал он ей клятву вернуться назад. Во второй части романа мы видим его совсем иным. Столь же страстно и безоглядно, как отдавался ратному делу, вовлёкся он в дела созидательные, с топором в руках видим мы князя – ставит срубы, строит города.
Мирный народ русский знал Марию, ценил её, и когда она проезжала по городкам и весям, люди выходили навстречу ей, шапки снимали, кланяясь.
«Велика великая княгиня Мария Мстиславна на Руси! - заключает автор. - Что это за сила такая в ней?! – и добавляет: - От Бога Мария княгиня, от Бога и Женщина».
Княгиней из княгинь, вольной быть в плечо с мужем, изображена в романе и жена новгород-северского князя Святослава Ольговича — Петриловна, мать князя Игоря, того самого, кому будет посвящена гениальная Поэма. Дочь гордого Новгорода Великого пришлась по душе Новгороду Северскому. «За новгородской женой – как за каменной стеной», - говорили в княжестве.
Позже миссию умиротворения на Руси неповторимо выполнит образованнейшая женщина того времени, одарённая особым талантом летописица, дочь Северской земли княгиня Болеслава,
На многих страницах романа Юрий Сбитнев воспевает мирный труд. «Господи, жить бы и жить вечно, всё живое любя на Земле!» Вот как описывает он работу умельца: «… выявилась лебяжья шея струга, крылья бортов, окружность кормы. Но тут мастер отложил в сторону чудо-топорик и взял в руки тесло. Уже не пенная стружка, но острая щепа взъёмно и обильно летела из-под лезовища. Рубаха на плечах и спине взмокла, почернела… И вдруг свершилось чудо! Недвижимое могучее дерево, которому руки человеческие придали иную форму, ожило. Пространство, выбранное теслом, на глазах менялось: корма расширялась, а носовая часть вытягивалась и устремлялась ввысь». Описание всего процесса создания этого струга, предназначенного  княжичу Игорю – целая поэма! Автор будто присутствовал там от начала до конца.
 «Великая княгиня» — это и роман-предупреждение: не давай, человек, заманить тебя в ложные сети — «подлый слух на ногу лёгок, по любым погодам босиком бежит, а правду да весть добрую обуют подлые люди в каменные сапоги; всепожирающее зло, кое по капельке собирают в себя чёрные души, в конце концов их же и пожирает; любой грех обрекает душу человеческую на мучения; люди войну не ведут, люди убивают друг друга по научению нелюдей; потеряв свою отчизну, не обретёшь чужую; в большой беде, как и в праздники, един и неразделим русский народ»…
Книга полна таких афоризмов.
Особо хочу сказать о пейзаже в романе. У Сбитнева он, как и в прежних его произведениях, «привязан» к определённой местности. Если это Лопасненский край – так именно его и видишь со всеми речками, взгорками и низинами; если окрестности Новгорода-Северского – то ими и любуешься с возвышения вместе с князем Святославом. «О чудо лесное, о диво земное – Ладейная роща! Есть ли в каком крае такое? К малому притоку Десны, к синеокой Десёночке на невысокий паберег широко и могуче выбежал осиновый лес в зелёных кудрях листвы, в серебряных чистых доспехах… Шеломами в небо, в два обхвата богатыри, стоят оплечь друг другу… В Ладейной роще, как в божьем храме – высоко и чисто...»
Не могу удержаться, чтобы не привести такое: «Расступилась чаща боровая, хлынул свет отовсюду, и вот оно, родное поле без окороту – не траурной паполомой под копыта, но белой трапезной скатертью, зелёным простором надежды и воли… Скачи, куда захочешь, в какую позовёт тебя сердце даль и куда понесёт тебя душа».
Конец романа потрясает. Митрополит всея Руси Константин (грек) столько бед русской земле причинил, что по меньшей мере должен быть проклят. Уже отвергнутый, он бежал в Чернигов и уединился в монашеской келье, вручив епископу Антонию завещание и взяв с него клятву исполнить «непререкаемо, часу не теряя». А в завещании том значилось дикое: не обмывать его, в гроб не класть, не хоронить, а выбросить в поле на съедение собакам и зверям. И завещание было исполнено – в http://www.proza.ru/poems/сомнении глубоком, в муках, но исполнено. Натуженным гулом ответил на это черниговский люд. Нет в Русской вере права унизить мёртвого! Не может быть такого на Руси ни по чьей воле!..  Князь Святослав, узнав о случившемся, в гневе отослал прочь с глаз своих епископа Антония и велел похоронить митрополита с отпеванием в храмовом тереме. На похороны сошёлся весь Чернигов.
Такова душа русская.
В одном из писем ко мне Юрий Николаевич делился: «Работаю  медленно, прерываясь, отрываюсь от стола, вновь и вновь погружаясь в писания древних, выезжая в поселения, сохранившие память прошлого… Но пишется радостно и вкусно». Думаю, так же будет и читателю в его книгах.
                Алексей Широков.