Абитуриентское лето

       Середина  июля.   Макушка  лета.  Самая  замечательная  пора  на  Украине.  Хотя,  как  говорят  мои  ровесники -  земляки,  ныне  живущие  в  городе  моего  детства, -  все  уже  "не  так"!  И  погода  не  та,  и  лето  не  то…  Вот  тогда –а…   И  лето  было  настоящим,  и  погода  -  всегда  хорошая,  и…  вода  была  мокрее,  и  соль  -   солонее…  Вспоминая  о  прошлом,  мы   смотрим  в  него  сквозь  розовые  очки  давно  ушедшей  молодости.

        ( Ну,  надо  же!  Будто  кто-то  читает  мои  мысли, - по  радио  запели  песни  того  лета!  "Подмосковные  вечера"…  "Мы  с  тобой  два  берега"…  Песни  лета  57-го.)   
         
         Так  вот, - то  лето  действительно  было  прекрасным!  Во-первых, - я  окончила   школу  и  получила " Золотую  медаль".  Во-вторых, - поступила  в  один  из  самых  престижных  вузов  в  Одессе, - без  экзаменов!  И  в - третьих, -  я  уже  почти  полностью  излечилась  от  своей  первой,  и  такой  горькой,  любви.  Впереди  были  еще  полтора  месяца  восхитительного  абитуриентского  лета!

    Каждый  вечер  всей  нашей  "компашкой" – семь  девочек  и  два  мальчика,  - все  бывшие  одноклассники, -  мы  проводим  время  в  районном  Дворце  культуры, -  так  громко  назывался  большой  приземистый  дом,  отстроенный  на  месте  разрушенного  фашистами  театра,  где  после  показа  кинофильма  в  большом,  полутемном  зале  устраивали  танцы.

     Но  неожиданно  мне  пришлось  на  месяц  оставить  и  "компашку",  и  танцы,  и  наш  Златополь.  К  нам  приехала  погостить  мамина  старшая  сестра,  тетя  Маруся,  и,  увидев  меня,  разахалась,   прямо-таки  раскудахталась:

-  Ой,  Светочка!  Та  шо  ж  цэ  ты  такая  худа!  Одна  шкура  та  кости!  Катю!  То  вы  ее  не  кормите? 

   Надо  сказать, - я  и  в  самом  деле  была  тогда  далеко  не  "в  теле".  Поначалу,  в  тринадцать-четырнадцать  лет,  обогнав  своих  подружек,  я  на  их  фоне  выглядела  уже  вполне  девушкой,  а  потом…   Все  они,  как  одна,  к  десятому  классу  стали  вдруг  выше  меня,  с  налитыми  бюстами,  с  округлыми  плечами  и  бедрами.   Даже  Лида,  моя  двоюродная  сестра,  наш  "воробышек",  превратилась  в  розовощекую,  "грудастую"  красавицу.  А  я…   Как  выразилась  тетя  Маруся:

   -Та  хиба  цэ  дивчина?  Цэ  щиглик!  (птенец  щегла).

   Даже   Юрка,  верный  рыцарь,   давший  мне  прозвище  "Длинношеее",  и  тот  как-то  доверительно  сказал:

  -  Свет!  Не  шей    себе  такие  открытые  платья!  (А  я  по  последней  моде, -  "слизала" из  журнала  "Огонек"! -  сшила  себе  новое  платье  с  воланом  вокруг  оголенной  шеи). -   У  тебя  косточки  у  шеи…

   Он  не  сказал:  торчат,  но  и  так  было  понятно, - ключицы  у  меня  выпирали,  как  грабли.   Тогда  не  было  моды  на  "похудание",  все  худенькие  хотели  "поправиться".  А  у  меня  не  получалось, -  десятый  класс,  экзамены, институт,  и  ко  всему  -   несчастная  любовь…

  -  То  я  забираю  Светку  к  себе,  на  месяц,  в  августе  привезу, - решительно  сказала  тетя  Маруся. – Поживет  на  сельских  харчах  и  поможет  Васеньке  подготовиться  поступить  в  медучилище,  там  экзамены  в  этом  году  в  августе.

   Васенька,  а  по-нашему,  по-дворовому – Васька,  был  младшим  сыном  тети  Маруси  от  второго  брака,  четвертым  ребенком  в  семье.  Три  года  он жил  у  нас и  учился  в  моей  школе,  где  в  прошлом  году  закончил  десятый  класс,  пытался  поступить  в  институт,  но  завалил  математику,  и  вот  теперь  тетя  Маруся  решила  использовать  меня  в  качестве  репетитора,  пообещав  маме  откормить  ее  худышку-дочь  до  "нормального"  вида.
   
    Тетя  Маруся  была  в  нашей  родне  самой  красивой,  очень  походила  на  бабушку:  черные,  как  угли  глаза,  брови  вразлет,  аккуратный,  слегка  курносый,  нос,  четко  очерченный  рот  с  чуть  выступающей  вперед,  клювиком,  верхней  губой,  и  с  черными  волосами,  в  которых  долгое  время  не  было  седины, - в  отличие  от  моей  мамы,  поседевшей  очень  рано.  И  запомнила  я  ее  в  теплом  вязаном  беретике,  в  любое  время  года:  в  холод  и  жару,  в  доме  и  на  улице,  днем  и  ночью  в  постели.    Она  прятала  под  беретик  свои  смоляные  кудри  и  натягивала  его   низко  на  лоб, -  тетя  Маруся  страдала  мигренями  (похлеще  моей  мамы)  и  считала,  что  беретик  ей  помогает.  Навещая  у  нас  Ваську,  она  тут  же,  на  ночь,  нахлобучивала  и  ему  на  голову  такой  же  беретик:
 
 -  И  не  спорь,  Васенька! – урезонивала  сопротивлявшегося  сына. -  Голову  надо  держать  в  тепле,  тогда  она  не  будет  болеть!  А  тебе   надо  еще   учиться,  учиться,   и   еще  раз  –  учиться!  -  подобно  "дедушке  Ленину",  нашему  бессмертному  вождю  и  учителю,  каждый  раз  добавляла  она,  - и  это  ее  постоянное  резюме  смешило  меня  больше  всего!.

  Бедный  Васька  мучительно  краснел  и  прятал  глаза,  боясь  обидеть  мать,  и  буквально  корчился  от  немых  ужимок-усмешек,  демонстрируемых  мною  за  спиной  у  тети  Маруси.

  И,  помня  наказы  матери  (и  завещание  великого  вождя!),  Васька  истово  учился,  вернее,  зубрил. Зубрил  вслух,   громко,  повторяя  и  повторяя  одну  и  ту  же  фразу.  В  теплое  время  года,  когда  бабушке  надоедал  его  бубнеж,  она   выставляла  его  за  дверь:

 -  Иди  в  садок,  там  бубни,  сколько  влезет!

  И  Васька  покорно  плелся  в  сад,  держа  под  мышкой  большой,  раздутый  и  потертый  портфель.  Там  он  удобно  устраивался  на  ветвях  старой  раскидистой  яблони,  цеплял  за  сук  портфель,  раскрывал  учебник  и  теперь  уже  слушали  его  все  соседи  нашего  двора.

   Поначалу,  долгое  время,  я  дразнила  его,  произнося  к  месту  и  не  к  месту:  "Я  вже  не  можу!".  Бабушка,  если  слышала,  сердилась  и  ругала  меня,  а  Васька  краснел  и  смущенно  улыбался.  А  дело  было  так…

    Готовила  в  доме  бабушка,  и  кормила  нас  борщами,  варениками  и  компотами – узварами.  Все  обедали  в  разное  время.   Первой  приходила  из  школы  я.  Бабушка  ставила  передо  мной  тарелку  борща.  После  борща  она  приносила  большую  эмалированную  миску,  куда  помещала  все  вареники  со  шкварками (вареники  были  чаще  всего  с  картошкой,  иногда  с  творогом,  летом , - в  сезон, - с  вишнями;  и  держала  она  миску  в  духовке,  чтобы  вареники  весь  день  были  теплыми).  Каждый  ел  в  меру  своего  аппетита.  Я,    отхлебнув  несколько  ложек  борща  и  выслушав  от  бабушки  массу  "лестных"  замечаний  по  поводу  моего  неуважения  к  нему,- к  борщу, -  к  ее  стараниям  и  труду,    и  вообще  в  свой  адрес,  переходила  к  вареникам.  Поковырявшись  в  них,  съедала  от  силы  штуки  три,  выпивала  "узвар"  и  старалась  по-быстрому  убрать  все  со  стола, - замести  следы!


    Потом  приходил  Васька.  В  первый  раз  он,  с  аппетитом  съев  полную  тарелку  борща,  (бабушка  не  могла  нарадоваться  и  нахвалиться  на  него!),  перешел  к  миске  с  варениками.  Мы  с  бабушкой  занялись  своими  делами  и  обратили  внимание  на  Ваську,  только  когда  он,  бессильно  отвалившись  от  стола  на  спинку  стула,  сдавленно  произнес:

 -  Я  вжэ  нэ  можу!  (Я  уже  не  могу!)

   И  бабушка  не  нашлась,  что  сказать,  увидев  на  дне  миски  сиротливо  плавающих  в  топленом  жиру  пару  вареников  и  несколько  шкварок!  А  всего-то  их , -  вареников,  -  там  было  штук  сорок,  и  они  предназначались  еще  для  обеда  маме   и  всем -  для  ужина!  И  готовила-то  их  бабушка  великанскими, - каждый  размером  в  половину  ладони! Васька,  подбодренный  бабушкиными  похвалами,  решил,  что  и  вареники  он  должен  съесть  все!

   Бабушка  теперь  уже  с  ужасом  смотрела  на  Ваську:

 -  Тебе  не  плохо?  Иди,  приляг, - велела  ему. – Узвар  потом  попьешь.

    А  я  еще  долго  издевалась  над  беззащитным  Васькой:  "Я  вжэ  нэ  можу!"…

   И  все  же  мы  с  ним  дружили.  Он  покорно  шел  на  вечер  в  школу  или  на  танцы,  если  это  было  нужно  мне,  хотя  сам  не  любил  компаний,  предпочитал  проводить  вечернее  время  с  интересной  книгой.  Подружки  воспринимали  его,  как  мою  тень.  Он  так  же  не  жаловал  их  вниманием,  хотя  и  относился  к  ним  с  уважением, - это  же  были  мои  подружки!  Словом,  вел  себя,  как  настоящий  брат:  не  мешал  и  всегда  был  на  моей  стороне.

   Итак, отправилась  я  в  то  лето  к  тете  Марусе  в  село,  на  Полтавщину,  где  она  была  директором  сельской  школы-семилетки  и  где  до  войны  директорствовал  дядя  Сеня,  Васькин  отец. Дядя  Сеня  вернулся  с  войны  победителем,  с  огромным  чемоданом, -  трофейным, -  полным  всякого  мелкого  заграничного  барахла,  что  в  хозяйстве  не  сгодилось  и  было  решительным  образом  выброшено  тетей  Марусей  на  помойку. Сейчас  дядя  Сеня  уже  который  год  лежал  на  широкой  деревянной  кровати  в  большой  комнате, -  гостиной, -  у  окна,  разбитый  параличом  (сказалась  фронтовая  контузия).  Из  окна  был  виден  двор  и  часть  улицы  перед  ним,   и  дядя  Сеня,  приподнявшись  на  подушках,  мог  наблюдать  кусочек  сельской  жизни.  А  жили  они  в  старом  учительском  доме,  вторым  в  селе  под  железной  крышей,  первым  была  школа,  что  находилась  тут  же,  рядом,  почти  в  одном  дворе.  Все  остальные  дома,  вернее,  глиняные  хаты,  были  покрыты  соломой,  стрихами.  Названия  села  уже  не  помню,  но  чудилось  мне,  что  попала  я  в  гоголевскую  Диканьку,  что,  как  оказалось,  была  совсем  неподалеку.  Война  пощадила  его,  немцев  за  все  время  оккупации  здесь  почти  не  было,  был  один  местный  полицай,  да  и  тот  из  своих:  уговорили  его  всем  миром  согласиться  на  эту  "сучью"  должность.  И  он  служил  сельчанам  верно, - спасал  село  от  карателей,  помогал  прятать  партизан, - хотя  сами  сельчане  не  смогли  уберечь  его  от  карателей  уже  своих,  советских…

    Случались  здесь  и  заморочки,  подобные  гоголевским,  в  довоенное  время  и  уже  сейчас,  когда,  казалось,  ничего  подобного  уже  не  может  быть.  Говорят, (и  даже  тетя  Маруся  в  это  верила!),  что  до  войны  и  в  войну  их  село  оберегала  Василиха,  вдова  кузнеца,  что  пропала  давным-давно,  еще  в  гражданскую,  после  того,  как  ее  мужа,  кузнеца  Андрона  Васильева  расстреляли  махновцы  за  то,  что  помогал  белогвардейцам:  правил  им  подводы,  чинил  пушки  и  подковывал  лошадей.  Все  село  встало  на  его  защиту,  но  бандиты  требовали  выдать  кузнеца  и  его  жену,  Василиху.  Василиху  удалось  спрятать,  спасти,  но  после  казни  Андрона  она  пропала,  словно  сквозь  землю  провалилась.  Говорили,  что  видели  ее  по  ночам  у  озера  в  компании  с  Лешаком,  (Лешим) - что  живет  в  лесу  и  водится  с  самим  Сатаной, -  и  были  там  еще  молодые  девки,  все  в  бусах  и  ярких  лентах.  Но  вот  лиц  их  никто  вспомнить  не  мог,  и  как  выглядит  Лешак – тоже… 
   
     И  вот  тетя  Маруся,  (учительница!   сельская   интеллигенция!), почитала  Василиху  святой,  твердо  веря, что  жизнью  Васеньки  и  своей  жизнью  обязана  ей!  Рассказывала:
 
-  Ты,  Светочка,  и  представить  себе  не  можешь,  как  мы  жили  здесь  перед  войной!  Да  и  после  войны…  Это  в  песнях  да  в  кино  все  так  хорошо  было:  все  поют,  веселые,  урожаи  богатые,  столы  ломятся  от  еды!  А  мы  и  хлеба-то  вдоволь  не  могли  поесть,  и  молочка  попить.  Я  хоть  в  школе  работала,  какие-то  деньги  получала,  что-то  в  городе  могла  купить,  а  сельчане!...  Как  крепостные, в  колхозе  работали,  а  что  для  себя  растили  да  животину  какую  кормили, - все  на  налоги  уходило.   И  сейчас  не  легко,  но  хоть  как-то  послабили,  что  ли…   И  вот  - тридцать  седьмой,  Сеню  забрали, -  какой-то  там  заговор  искали…  Правда,  отпустили  потом,  когда  Васенька  уже  родился.  А  тогда…  Зима,  холод.  Снегу  намело!  Ни  пройти,  ни  проехать!  А  у  меня  схватки!  В  больницу  надо,  в  город.  А  как?  Машина  одна  в  колхозе,  да  и  не  пробьется  она,  дороги  все  занесло.  А  на  санях  можем  не  успеть,  да  и  снегу, – лошади  по  брюхо!  Постучала  в  стенку  соседке,  Анечке,  она  младшие  классы  вела. Прибежала  Анечка,  напугалась,  помчалась  к  повитухе,  бабе  Соколенко.  Да  как  помчалась?  Побрела  по  пояс  в  снегу…   Они  пришли,  а  у  меня  уже  ребенок  идет…   Детям  кричу,  Леночке:  уходите  все  в  спальню,  к  себе! И  сознание  теряю,  все,  как  в  тумане,  вижу.  И  сил  уже  совсем  нет.  Чувствую,  помру  сейчас   и  ребенок  со  мной…  И  как-то  так  повернулась  к  окну,  словно  кто  меня  позвал, - и  вижу:  там  женщина!  Волосы  седые,  на  них  черный  платок  наброшен,  и  глаза…  темные,  большие!  Смотрит  она  на  меня  и  я  по  губам  вижу, - говорит:  живи…  живи…  И  так  мне  легко  стало! И  ребенок  тут  закричал.  А  повитуха  смотрит  в  окно  и  шепчет:  Василиха…  Василиха…  Вот  я  сыночка  и  назвала  Васенькой! 
 
   Эти  и  другие  истории  я  слушала  вечерами,  когда  мы  с  Васькой   возвращались  домой  после  киносеанса,  что  показывали  два  раза  в  неделю  в  сельском  клубе,  или  после  танцев  в  том  же  клубе.  Тетя  Маруся  ждала  нас,  сидя  за  столом  с  книгой  или  шитьем,  дядя  Сеня  слушал,  приглушив  звук,  маленький  радиоприемник,  что  стоял  тут  же,  на  подоконнике.  На  столе  под  зеленым  колпаком  потрескивала  керосиновая  лампа, - электричество  выключали  в  десять  вечера.  Где-то  в  темном  углу  скрипел  сверчок,  а  в  открытое  окно  доносилось  громкое  и  дружное  кваканье  лягушек,  что  целыми  колониями  обитали  в  болоте  у  недалекого  озера,  и  я  просила  тетю  Марусю  рассказать  еще  что-нибудь  такое…  словом, - страшное.  Тетя  Маруся  поила  меня  еще  теплым  парным  молоком,  выставляла  на  стол  домашнее  печенье,  поудобнее  устраивалась  в  старом  плетеном  кресле  и…

-  А  вот,  говорят,  что  в  нашем  озере… -  начинает  тетя  Маруся.

-  Не-е!  Мамо!  Давай  про  Ивана  Купала, - Васька  хитро  подмигивает  мне.

-  Про  Ивана  Купала?  Ладно,  слушайте…  Правда  это  или  нет,  не  могу  сказать,  но  сама  почти  поверила...  Село  у  нас  очень  древнее,  здесь  еще  при  гетмане  Мазепе  жили,   когда  с  королем  Карлом  Двенадцатым    воевали, - это  почти  триста  лет  тому, -  (тетя  Маруся  преподает  историю  и  о  своем  селе  и  Полтавщине  может  рассказывать  часами), - а  праздники,  всякие  поверья,  байки – дошли  до  наших  дней.  Так  вот,  говорят:    если  по  весне  лелека  (аист)  совьет  гнездо  на  чьей-то  стрихе,  где  есть молодая  девушка,  причем:  незамужняя, - то  после  праздника  Ивана  Купала  она  понесет,  ну,  забеременеет.  И  родит  потом  здорового  и  красивого  парня.  От  Лешака…

  Васька  усмехается  и  незаметно  корчит  мне  рожи.

-  …В  ночь  на  Ивана  Купала, - продолжает  тетя  Маруся,  -   когда  девки  венки  бросают  в  Ворсклу,  Лешак  выходит  из  лесу  и  эту  девку  утаскивает  к  себе,  да  так,  что  никто  и  не  заметит.  И  она  сама  не  пикнет,  боится!  (Васька  опять  подмигивает  мне).  Уж  как  ни  стерегут  ее  подружки,  а  опомнятся,  только  когда  ее  нет!  И  искать  бесполезно.  А  утром  сама  домой  приходит  и  с  каждым  днем  становится  все  красивее.  И живот  растет… 

-  И  потом  одна  живет,  с  ребенком? – спрашиваю.

- Ну,  почему – одна?  Когда  и  замуж  берут  ее…

-  Так…  Лешак  же? – недоумеваю  я.

   Васька  уже  открыто  хохочет:

-  Этих  Лешаков  у  нас  полное  село!  Берегись  и  ты  их,  Светка!   Особенно  на  Ивана  Купала!

-  Напрасно  ты  так,  Васенька, - тетя  Маруся  укоризненно  качает  головой. -  На  моей  памяти  таких  три  девки  были.  И  лелеки  у  них  селились  на  стрихе!  И  мальчиков  родили…  Правда,  одна  только  потом  замуж  вышла  и  в  другое  село  уехала.  А  те  так  и  остались  бобылками. 

   Хорошо  мне  у  тети  Маруси.  С  утра  и  до  обеда  мы  с  Васькой  занимаемся  математикой  и  физикой.  После  обеда  идем  на  речку.  Я  не  плаваю,  не  умею,  и  воды  боюсь.  Толкусь  у  берега.  Васька  плавает  хорошо,  сельские  парни,  его  друзья,  едва  могут  угнаться  за  ним.  А  девки  с  него  глаз  не  сводят.  Я  даже  ревную  немножко.  Не  виделись  всего  лишь  год,  но  как  он  изменился!  Раздался  в  плечах,  подрос  еще,  хотя  и  так  был  на  голову  выше  меня.  Смуглое  лицо  стало  чистым,  от  юношеских  прыщиков  и  следа  не  осталось.  А  большие,  карие,  с  длинными  прямыми  ресницами  глаза,  (как  у  коровы, - говорил  он),  смотрят  внимательно,  с  усмешкой.  И  крупный  породистый,  -   как  у  дяди  Сени, - нос (этим  нас  с  Васькой  Бог  не  обидел!). 

   И  кормит  меня  тетя  Маруся, - высоко  держа  планку:  пообещала  ведь  маме  вернуть  дочку  "в  теле".  Утром  и  вечером  я  нахожу  на  столе  у  своей  постели  большую  кружку  с  еще  теплым,  парным,  молоком.  По  утрам  рядом  с  кружкой  стоит  блюдце  с  медом  и  лежит  горбушка  темного,  ржаного  хлеба, - его  тетя  Маруся  печет  сама  в  большой  печи,  что  занимает  почти  половину  просторной  кухни.  И  я, едва  продрав  глаза,  уплетаю  с  медом эту  горбушку,  и  запиваю  молоком. И  потом,  когда  мы  с  Васькой  полдня спорим  и  ругаемся  над  учебниками,  тетя  Маруся  подсовывает  нам  свежие  пироги  и  плюшки,  и  наступает  кроткое  время  тишины  и  передышки, -  мы  жуем…
 
    Я  научилась  у  тети Маруси  есть  борщ  со  шкварками, - дома  я  к  нему  бы  и  не  притронулась!  Поняла  и  полюбила  вкус  малосольных  огурцов,  макаемых  в  мед.  А  какой  вкусной  была  гречневая  каша (тоже  со  шкварками!), приготовленная  в печи. И заключительным аккордом (и  впечатляющим!)   стало  открытие  Васькой  тайного  заговора:  весь  месяц  они  все  втроем, - Васька,  тетя  Маруся  и  дядя  Сеня, - дружно  скрывали  от  меня,  что  пила  я  парное  молоко  вовсе  не  от  соседской  коровы,  а   от  козы  Ляльки,  что  паслась  тут  же,  на  заднем  дворе  и  постоянно  блеяла,  завидев  кого-нибудь  из  нас.  На  мой  вопрос:  а  зачем  вам  коза? - Васька  пояснял,  что  козу  держат  для  дяди  Сени,  он  любит  козье  молоко.  Сам  он  и  тетя  Маруся,  ну,  и  я  в  данный  момент,  пьем  молоко,  которое  каждое  утро  приносит  соседка  от  своей  коровы. Я  иногда  сквозь  утренний  сон  слышала,  как  та  приходила и  не  подозревала,  что  козье  молоко  утром  и  вечером  пью  я  одна,  остальные  его  на  дух  не  переносят! Из  него  тетя  Маруся  делает  домашний  сыр,  сыворотку  для  поросенка,  заводит  тесто  для  сдобы.  А  меня  решила  им  поить,  так  как  козье  молоко  более  жирное  и  полезнее,  чем  коровье, - и  достигла  своей  цели.  Спустя  месяц  я  выглядела  совсем  по-другому:  округлились  и  зарозовели  щеки,  почти  скрылись  кости-грабли  у  шеи…  Хотя  все  это  меня  мало  волновало, - я  наслаждалась  свободой  (тетя  Маруся  нас  не  притесняла!):  ходили  мы  с  Васькой,  куда  хотели  и  когда  хотели.  Правда,  в  утренние  часы,  до  обеда,  корпели  над  учебниками, - я  гоняла  Ваську  по  всей  школьной  программе,  что  и  дало  положительный  результат:  Васька – таки  поступил  в  медучилище  в  том  году!
      

   И  все  мне  было  интересно:  само  село, - словно  иллюстрация  к  гоголевским  темам, - люди  в  нем,  а  особенно  молодежь,  что  пока  еще  не  успела  разбежаться  по  городам.  По  вечерам  молодые  девчата  и  парни  заполняли  сельский  клуб,  - большую  хату  под  соломенной  крышей,  с  маленькими  окнами,  с  рядами  скамеек  без  спинок,  с  яркими  плакатами  на  стенах  и  большим  портретом  Хрущева  в  глубине  сцены, -  яблоку  негде  было  упасть.   Если  не  привозили  фильм  - скамьи  сдвигали  к  стенам,  на  сцену  поднимали  пару  стульев,  в  графин,  что  всегда  стоял  на  трибуне,  наливали  свежей  воды,  кто-то  из  парней  ополаскивал  водой  стакан  и  бережно  ставил  его  рядом  с  графином.  После  этого  на  сцену  поднимался  молодой  завклубом  Марко  Нечипорук  с  баяном  и  -  начинались  танцы!   Танцевали  всё:  краковяк  и  подиспанец,  фокстрот и  вальс,  водили  "ручеек",  и  даже  отплясывали  гопака!  И  Марко  играл  замечательно!  А  если  еще  рядом  стучали  в  бубен!  Ноги  сами  просились  в  пляс!

     А  как  были  одеты!  Особенно  девчата!  Мы  в  Златополе  так  одевались,  только  когда  танцевали  украинские  танцы  на  сцене:  вышитые  по  рукавам  и  с  мережками  по  низу – рубахи; длинные, до  щиколоток, цветные  юбки,  прошитые  по  подолу  атласными  лентами;  плахты  из  плотной  ткани  (юбки  с  запахом),  короткие  сапожки-ботинки  на  каблучке, - их  одевали  в  праздники  и  по  воскресеньям.  Я,  в  своих,  сшитых  по  последней  моде  (до  колен!)  платьях  и  открытых  сарафанах  с  накрахмаленными  нижними  юбками  "колоколом",  чувствовала  себя  павлином,  залетевшим  на  хозяйский  двор,  на  которого  все  пялятся.  Ко  всему  еще  и  Васька  как-то  добавил,  когда  шли  с  ним  в  клуб  по  сельской  улице:

-  Слышала,  что  бабы  сказали,  когда  мы  прошли?

-  А  что  они  сказали? – я  была  занята:  отдирала  репьи,  что  насобирала  подолом  нижней  юбки,  когда  мы  пробирались  через  пустырь  по  узкой  тропинке,  петляющей  в  высоком  бурьяне.

-  А  слухай:  гарнэ  плаття,  тильки  ср…у  видно! – и  он  ржет  на  всю  улицу.

   И  мне  уже  не  хочется  идти  ни  на  какие  танцы!

   Помогла  тетя  Маруся:  достала  из  старого  сундука  расшитую  красными  маками  и  с  кружевами  по низу белую  рубаху  старшей  дочери  Лены,  что  давно  уже  была  замужем  и  жила  в  Полтаве.  В  том  же  сундуке  нашлась  и  длинная  цветная  юбка.  А  соседка  предложила  плахту, - коричневую,  в  яркую  желтую  клетку,  и  короткую,  тоже  коричневую,  в  вышитых  узорах,  жилетку!  И  я  не  устояла:  поверх  рубахи  завернулась  в  эту  плахту  и  на  плечи  накинула  жилетку!  И  поймала  восторженный  взгляд  Васьки:

-  Ну,  ты…   Светка!... 

    Теперь,  в  этом  наряде, я  уже  не  чувствовала  себя  чужой  в  компании  Васькиных  друзей,  и  все  время  было  какое-то  ощущение  праздника,  словно  я  на  маскараде.

   Замечательное  было  лето!

   А  Васька  тогда  влюбился, и  даже  не  влюбился,  а  полюбил,  и  на  всю  жизнь…  Ее  звали  Христя  (Кристина).  Тоненькая,  светлорусая,  сероглазая,  с  короткой  пушистой  косичкой  на  острых  лопатках, -  Христя  терялась  в  толпе  бойких,  громкоголосых  подружек.  Как  только  Васька  заметил  ее?  Она,  как  и  я,  только  закончила  школу-десятилетку  в  Золотоноше  и  тоже  готовилась  поступать  в  медучилище,  куда  намеревался  попасть  и  Васька.  И  как  в  доброй  сказке,  они  уже  не  расставались.  Вместе  учились,  вместе  потом  и  работали.  Поженились  на  последнем  курсе.  Затем  Христя  три  года  ждала  его  из  армии  уже  с  маленьким  сыном  на  руках. Позже  работали  в  одной  больнице  в  Припяти.  Город  строился  и  развивался  вместе  с  Чернобыльской  АЭС…

   И  сказка  эта  была  с  печальным  концом…  Когда  эвакуировали  город,  Васька,  тогда   давно  уже  Василий  Арсентьевич,  с  Кристиной  остались  в  городе  вместе  с  другими  медиками -  добровольцами,  -  спасали,  помогали,  чем  и как  могли  и  уехали  только,  когда  увезли  из  зоны  последних  ликвидаторов  аварии…
 
    Какое-то  время  жили  в  Крыму,  в  пансионате,  затем  у  сына  в  Киеве.  Василий  умер  в  девяностом  году,  следом  за  ним  ушла  и  Христя…

   А  в  моей  памяти  осталось  то  лето:  тетя  Маруся,  насмешник  Васька,  тихая  Христя…