Любовь к матери

Говорят, что Сам Бог смотрит на новорождённого малыша через материнские очи, когда родительница склоняется над его колыбелью. Не всякому дано понять любовь матери, которая, выносив своё чадо, подарила ему жизнь ценой собственных страданий. Вот почему христианский мыслитель Средневековья применял к родителям наименование «домашние боги».

Действительно, мы всем обязаны Создателю – и жизнью, и силой к бытию, и насущным хлебом, самими способностями и талантами нашими. Но эти блага приходят к нам опосредованно, через родителей, а любовь к ним вложена в человеческую природу. Заметим, что по мере взросления сыновнее чувство возрастает, упрочивается и преображается. Во младенчестве мы всецело зависим от вскармливающей нас груди. Ребёнок любит родителей по естеству. Дитя не может не простирать свои ручонки к матери, ведь и весенний тюльпан тянется лепестками к лучам солнечного света. Взрослея, мы мало-помалу проникаемся желанием помогать родителям в их непрестанных трудах, а затем и служить им, заботиться о них, обеспечивая всем необходимым, чтобы до конца дней своих они не знали нужды и печали. «Лелеять родительские седины» – значит сохранять всегдашнюю благодарность отцу и матери, окружая их в годы немощи теплом и предупредительным вниманием, нисколько не тяготясь общением с теми, кто некогда с любовью подъял на себя все тяготы, связанные с нашим становлением. Благоговение перед матерью неразрывно связано с образом Родины, о чём мы беседовали с вами ранее. Не случайно поэты и писатели оставили нам в наследство вдохновенные страницы, посвящённые любви детей к родителям; описания материнских глаз, через которые на нас взирает Божия правда; нежных рук, ласкавших и согревавших нас, а иногда и  наказывавших для нашей пользы.

Лицо любящей матери вспоминается человеку в тяжёлые минуты его жизни. Этот образ является, несомненно, проводником Божественной благодати, которая способна умягчить самую зачерствелую душу. Вспомним есенинское «Письмо к матери», проникнутое бесконечной нежностью к родительнице – простой рязанской крестьянке. В своём «старом шушуне» она ежедневно выходила на проезжую дорогу и всматривалась вдаль  – не едет ли из Питера её Серёженька. Поэт так страстно желал отдохнуть душой от горечи столичной жизни и забыть свои невесёлые думы, погрузившись в дрёму на сеновале! Есенину виделся во снах и наяву «миленький» яблоневый сад, приветно простиравший ветви навстречу «блудному сыну»; он созерцал «несказанный свет» над низенькой избушкой, где был рождён и вскормлен, испытывая угрызения совести пред матерью за «слишком раннюю утрату и усталость», за наспех «растраченную свежесть чувств» в дыму и чаду питерских трактиров.

А ещё прежде него Александр Пушкин посвящал трепетные строки своей «нянюшке», с которой всегда отождествлял материнское начало. Он как бы слышал вздохи Арины Родионовны, «ежечасно волновавшие грудь» «подруги дней» его «суровых», «голубки дряхлой», неизменно готовой утешить и ободрить любимца, который не находил никакого душевного покоя в светских петербургских салонах.

В этих откровениях художественного слова русские поэты являли нам сокровенную красоту сыновней души, способной любить «так искренно, так нежно», возвышаясь до той любви, которая осеняет человека глубоким умиротворением и тишиной сердечных чувств.

Пишущему эти строки на опыте собственной жизни доподлинно  известно, что одно лишь воспоминание – мысленный образ матери – отгоняет от души полчища тёмных сил, уже готовых поглотить её и увлечь в царство вечного холода и тьмы.

Помню, как в юные годы отчаяние со страшной силой бороло меня, а самоубийственные помыслы, подобно плотоядным пираньям, вгрызаясь в маловерную душу, не отпускали её ни на миг. Отделённый от обыденной мирной жизни какой-то непереходимой роковой чертой, я ощущал себя находящимся в кромешной тьме. Это было ужасное состояние. Пленённый им, я испытывал непрестанный страх и уже едва противился смущавшим меня суицидальным помыслам, не умея отогнать их от себя молитвой ко Христу Господу. Когда моя душа, связанная по рукам и ногам унынием, казалось, падала в зияющие бездны, я старался вспоминать лицо своей мамы, светлое и радостное, её глаза, всегда взиравшие на меня с ободрением и любовью. И тогда обступавшие душу призраки смерти исчезали, как дым, гонимые незримым светом и теплом, которые источал образ моей самой дорогой, самой любимой, несравненной мамы...

Родное

У нас снежит во все пределы,
И словно в сказке, заметает,
Мороз дома замазал мелом,
В узоры с окнами играет.

А ночь раскинула объятья,
Дым мирно из трубы курится –
Не баню ль затопила сватья
Или у печки суетится?

Я выхожу во двор – и небо
Свежит дыханием морозным.
Давно в деревне милой не был,
Став для неё почти безродным.

Но в серых брёвнах столько правды,
В резьбе – изящества простого!
Просевший дом, кривая лавка –
Вот образ детства золотого...

Седым вернулся и уставшим.
Всё думал: не нужны мне больше
Колодец с бурой цепью ржавой,
Рябина, ворох расторопши...

Кольнуло в сердце – вмиг приехал,
Домашним не сказав ни слова,
Они мне были бы помехой –
Им не понять меня – такого.

Ложится снег на полушубок
И на уста холодной манной...
Войду я в дом, когда-то шумный –
Вдруг – за порогом моя мама

Посмотрит с ласковой улыбкой,
Меня перекрести;т тихонько,
И скажет: «Не закрыл калитку», –
Шершавой потрепав ладонью...

Нет уж давно её на свете,
А дом как будто растерялся –
Разъехались куда-то дети,
Печь холодна, бездвижна прялка.

Темнеет образок Николы
Перед старинною лампадой.
Киот потрескавшийся голый,
Эх, рушником прикрыть бы надо...

Забыв часы в своём раздумье,
Прилёг... На улице светает.
Как пчёлы кружатся над ульем,
Снежинки за окном летают...

За белоснежной пеленою
Сокрылось безвозвратно детство.
Но лишь вошёл в гнездо родное –
И растопилось моё сердце...

(Глава из книги «О высокой любви в стихах и в прозе».)