Глава 3. Верность

1
- Ну, скажи, Костик! Скажи! – упрашивала его уже полчаса Галя Безякина, обнимая и доверительно, как родная сестра, прижимая свою щеку к его щеке. – Скажи! Мы никому не расскажем! Ну, должна же тебе нравиться какая-то девочка? Ну, скажи! Ну, мы, правда, никому не расскажем!

- Скажи-и, Ко-сти-ик! – специально гнусавя в нос и растягивая слова, чтобы таким образом еще больше разжалобить Костю, вторила ей Оля Матвеева.
 
Галя, как и ее подруга - одноклассница Оля, до этого полулежали на выставленной во дворе дома Безякиных железной кровати, на которой сушились под лучами уже припекающего июньского солнца подушки и перина. Они только что делились между собой своими впечатлениями о вчерашнем субботнем вечере в местном доме культуре, о парнях, с которыми танцевали и которые потом их пошли провожать. При этом громко хохоча над тем, что было сказано друг другу по секрету, на ушко.
 
С утра Галя расположилась на перине для того, чтобы готовиться к экзаменам по немецкому языку за девятый класс.  Но июньское, еще не очень жаркое, а напротив ласковое солнце и вся окружающая обстановка с обворожительно пахнущей, цветущей прямо рядом с кроватью сиренью не располагали к тому, чтобы упорно разбираться в падежах и временах «немецкого». Вскоре, отложив учебник в сторону, Галя позвала к себе возившегося за изгородью по соседству Костю, чтобы с ним поболтать о чем-нибудь. Но потом пришла ее подруга Оля, болтать с которой ей было намного интересней….
 
Обсудив, наконец, все подробности вчерашнего вечера, всех своих ухажеров, других парней и девушек, кто вчера тоже, как и они,   уединились парами, подруги еще долго лежали на перине с мечтательными улыбками на лицах. А потом,  находясь еще под впечатлением от только что рассказанного друг другу, обратили внимание на тихо сидевшего рядом на куче сваленных дров и все практически слышавшего Костю. Теперь они, веселясь, настойчиво пытались добиться от тринадцатилетнего подростка признания: а какая из девочек-ровесниц  нравится ему? И основную роль в этом дознании взяла на себя Галя.

Отношения Гали Безякиной и Кости Школьникова давно вышли за рамки обычных - соседских, приятельских, дружеских и напоминали скорее отношения старшей сестры и младшего брата. Как, когда и по какой причине произошло это сближение мальчишки с живущей по соседству Галей, которая была на три года старше его и у которой  и без того было пятеро родных братьев и сестер, не мог объяснить никто, в том числе и они сами. Но отношения эти были именно таковыми и еще больше укрепились и даже сроднились меньше года назад после смерти отца Кости, когда Галя стала относиться к мальчику прямо-таки с материнским вниманием и лаской. В свою очередь, Костя отвечал Гале тем же. И вот сейчас, используя эти отношения, Галя, веселясь вместе с подругой, пыталась добиться от Кости признания, которого последний так смущался.
 
Если бы не Оля Матвеева, Костя давно бы рассказал Гале, от которой у него практически не было никаких секретов, и которая эти секреты умела хранить, все что для нее сейчас было так интересно. Но присутствие Оли, несмотря и на ее заверения о том, что она  тоже никому ничего не расскажет, меняло многое. Дело было в том, что Косте давно нравилась сестра Оли  - Таня Матвеева, с которой он учился в одном классе, сидел за одной партой и в которую был влюблен чистой, еще детской влюбленностью.
 
Матвеевы жили далеко от Школьниковых, в той части Пантелеевки, которая носила название «квартал», и которая была выстроена по инициативе тогдашнего директора совхоза Лазаря Самуиловича Козинца из однотипных, но симпатичных домов, с разбитыми вокруг них газонами, цветниками и заасфальтированными тротуарами. В «квартале» находились и новая дирекция совхоза, и новый дом культуры, и новая школа.  Поэтому Костя увидел Таню впервые, только придя в первый класс, и тогда же сразу обратил на нее свое внимание.
 
Собственно, тогда же на нее обратили внимание и многие другие его одноклассники. Смугловатая, черноглазая Таня с необыкновенно красивым лицом и вьющимися длинными черными бархатными волосами, заправленными сзади в «хвостик», почти на голову была выше всех своих сверстников. Ее необычно высокий для этого возраста рост быстро стал объектом насмешек, а порой и прямых оскорблений со стороны необдуманно жестокого детского эгоизма и доставлял много неприятных минут и глубоких переживаний для умной, очень внимательной к другим, доброй девочки.

«Дылда», «шпала», «каланча» - далеко не полный набор эпитетов, которыми не редко просто мимоходом вознаграждали Таню одноклассники и другие школьники, даже не задумываясь как больно эти слова отзывались в ее душе.
 
Как и Костя, училась Таня только на «отлично». Поэтому вскоре и она обратила внимание на умного, дисциплинированного и воспитанного мальчика, и они подружились.  А со второго класса уже сидели за одной партой, предприняв для этого свои детские ухищрения, так как двух отличников за одну парту не сажали.
 
По школьным неписаным правилам девочка обязательно должна была сидеть с мальчиком, но при этом «отличник» обязан был сидеть с «двоечником» или «троечником», чтобы подтягивать того в учебе. И тут Костя с Таней, что называется, сыграли на своем росте. Школьные парты были разных размеров: впереди стояли те, что пониже – для тех, кто ростом не вышел; а сзади парты размером побольше – для более высоких учеников. Поскольку Костя ростом тоже не был маленьким, и на уроках физкультуры в шеренге занимал второе место сразу после Тани, то они дружно заверили свою первую учительницу Александру Михайловну, что только на единственной, стоявшей сзади парте, их колени никуда не упираются.

Опытная и умная Александра Михайловна, конечно же, все поняла, но сделала для них, любимых своих учеников, исключение и позволила сидеть рядом.
 
Когда Косте с Таней выпадала редкая возможность пройти по улице вдвоем, а не в компании с другими сверстниками,  им вдогонку обязательно какая-нибудь, еще дошкольная малышня кричала:

Тили-тили тесто,
Жених и невеста.

При этом тут же неслось и по поводу «каланчи» или «дылды», а также относительно несоответствия их роста: его – мальчика, и ее – девочки. В таком случае они смущались уже оба, но никогда не обсуждали это их «несоответствие» между собой.
Особенно злило Костю, когда на их разность в росте обращали внимание школьники старших классов, а порой и не очень тактичные взрослые, в основном почему-то женщины, перемывавшие косточки всем подряд где-нибудь у дома на скамейке в компании других деревенских баб.  Когда и эти выкрикивали им вслед этаким залихватским голосом:
- Эй, жених, чой-то ты себе невесту не по росту выбрал?!

То Косте всегда хотелось крикнуть в ответ:
- Закрой рот, дура!

Но он этого, естественно, никогда не делал, будучи мальчиком воспитанным и дисциплинированным.
   
Поэтому признаться сейчас Гале Безякиной, что ему нравится Таня и что он в неё влюблен, в присутствии Оли, которая обязательно бы рассказала все своей сестре, означало для Кости то же самое, что признаться в любви самой Тане Матвеевой. Но и даже это не было для мальчика главным. Главным было то, что сама Оля еще совсем недавно также отпустила в их с Таней сторону ту же шутку, что и ненавистные Косте пантелеевские бабы. А допустить, чтобы над ним в очередной раз посмеялись, Костя не мог.
 
Думая обо всем этом, подросток не знал, что ответить теперь двум развеселившимся девицам.  Одновременно он размышлял, кого бы назвать им в качестве своей «дамы сердца», чтобы они отстали и не сочли его еще «маленьким», не доросшем до тех отношений между мальчиками и девочками, о которых они сами только что так восторженно говорили между собой.
 
- Ну, скажи, Костик! Скажи! - продолжала его упрашивать Галя.

- Не бойся, Ко-остик! Мы нико-ому не расскажем! - вторила ей Оля, вся изнывавшая от любопытства.

- Света Лебедева, - наконец проговорил Костя, только чтобы от него отцепились.

- Света!? Хорошая девочка! Молодец! – в один голос одобрили его выбор обе подруги.
 
И тут же успокоились.


2
Света Лебедева училась в параллельном «А» классе и была подругой Тани Матвеевой, с которой они проживали по соседству. В Пантелеевку Света приехала два года назад, когда ее отца назначили главным агрономом в местный совхоз. Симпатичная, с ладной фигуркой, очень общительная, она сразу же оказалась в центре внимания. Год назад ее назначили председателем совета пионерской дружины школы. Именно «назначили», поскольку выборы пионерских и комсомольских вожаков всегда проходили под руководством школьных учителей и завуча по внеклассной работе.

Когда Света на каком-нибудь пионерском построении громко провозглашала:
- Дружина! На вынос пионерского знамени, стоять смирно!

То стоявший впереди своего класса, а значит и пионерского отряда, как председатель совета этого отряда Костя невольно любовался девочкой. Он любил все эти пионерские линейки, сборы, слеты, поскольку они напоминали ему армейский строй, а Костя по-прежнему мечтал стать морским офицером.

В красной «испанке» на голове, в красном пионерском галстуке поверх белой накрахмаленной рубашки, в таких же белых гольфах и темно-синей юбке Света Лебедева с поднятой в пионерском салюте правой рукой, была в глазах мальчика просто героиней из какой-нибудь повести Аркадия Гайдара. И тем не менее Костя никогда не испытывал к Свете тех чувств, что он испытывал к Тане Матвеевой, которая несомненно была ему ближе всех его ровесниц.
 
Света же была всего лишь одной из тех симпатичных девочек, к которым он присматривается, как и любой другой подросток в свои двенадцать-тринадцать лет.


Уже в начале следующего учебного года, в седьмом классе, Костя стал замечать, что его признание о том, кто из девочек ему нравится известно не только Гале Безякиной и Оле Матвеевой, обещавших никому ничего не рассказывать.
 
Таня Матвеева недвусмысленно давала понять Косте, что ей тоже это известно, а вскоре он понял, что об этом знает и сама Света Лебедева.
 
Такое обстоятельство уже накладывало определенные обязательства на Костю, во всяком случае, по его же собственному мнению. Воспитанный именно на таких моральных принципах и имевший уже свои представления о чести и достоинстве, быстро взрослеющий, но еще отнюдь не повзрослевший парень, решил, что это как раз тот самый случай, когда за свои слова надо отвечать и им следовать.
Если бы хотя бы кто-то подсказал ему тогда, какую злую шутку может сыграть с ним, и не только с ним, такая вот его  порядочность и честность!
 
Но каждый из нас совершает те ошибки в жизни, которые он обязан совершить, по-видимому, для того, чтобы ошибки эти потом отложились в памяти  безрадостными и тягостными  воспоминаниями, оставив зарубки в душе и на сердце, и мало кто из нас учится на чужих ошибках.


К концу восьмого класса, когда ему уже исполнилось пятнадцать лет, и когда ростом он уже почти догнал Таню Матвееву, с которой у него по-прежнему оставались самые близкие и доверительные отношения из всех своих сверстниц, Костя Школьников был уверен, что «его девушка» - Света Лебедева. На школьных вечерах, куда был разрешен вход только ученикам восьмых - десятых классов, он танцевал только с ней, хотя к тому времени у него появился и очень серьезный  соперник – симпатичный руководитель школьного вокально-инструментального ансамбля десятиклассник Женя Варенцов.
 
Сама же Света явно предпочитала Женю, но позволяла ухаживать за собой и Косте. А поскольку Женя во время танцев играл на гитаре и пел, то Костя сполна пользовался предоставленной ему возможностью. Когда же вечер заканчивался, то как-то всегда получалось, что провожать Свету домой шел все-таки Женя.
 
Это доставляло Косте массу душевных переживаний, замечаемых Таней Матвеевой.  Добрая и заботливая Таня при этом успокаивала его и поучала, как ему надо поступить в следующий раз, чтобы остаться со Светой наедине и после окончания школьного вечера. И такая Танина забота накладывала на Костю в его же собственной голове лишь новые дополнительные обязательства по отношению к Свете.

Сама Таня к тому времени дружила с долговязым и не очень умным девятиклассником Валеркой Дробышевым, который явно соответствовал ей по росту.  Эта дружба расстраивала и почему-то даже злила Костю не меньше, чем дружба Светы Лебедевой с Женькой Варенцовым.


3
В конце лета, перед тем как пойти в девятый класс Костя две недели провел в Одессе в гостях у семьи Нетребко, сестры своего покойного отца.
 
А возвратившись из Одессы домой, он узнал, что «его любовь» - Света Лебедева уехала из Пантелеевки навсегда.

Конфликт главного агронома Михаила Ивановича Лебедева с директором совхоза Хальзевым, начавшийся еще до смерти отца Кости за последние три года приобрел характер открытого и полного неприятия друг друга и стал заметным не только для пантелеевцев, но и «наверху».

Районное руководство, которое было обеспокоено резким снижением всех показателей пантелеевского совхоза после ухода Козинца с должности директора, всю ответственность за это возлагало  на Хальзева и поддерживало опытного Лебедева, который, по их вполне оправданному мнению, не давал «загубить совхоз окончательно». В областном управлении сельского хозяйства все это тоже понимали, но принимать каких-то решительных мер в отношении Хальзева опасались, помня о его покровителях в обкоме.  Сам же Хальзев, в свою очередь, постоянно жаловался на Лебедева, который якобы мешает ему работать и специально подрывает его авторитет в глазах других работников совхоза.
 
Поскольку такая ситуация уже не устраивало всех, то было принято партийно-соломоново решение «не вашим – не нашим». Хальзева убрали из директорского кресла, назначив заместителем начальника отдела в управлении сельского хозяйства в Курске, чему последний был несказанно рад, поскольку, таким образом, наконец-то заканчивал свое деревенское «житье – бытье». Лебедева, чтобы тот тоже не чувствовал себя ни победителем, ни побежденным, отправили председателем колхоза в другой район, очень далеко от Пантелеевки.
 
Столь неожиданный отъезд Светы Лебедевой, которой он так и не успел признаться в любви, повергло Костю в длительное безысходное  отчаяние. К тому времени юноша уже абсолютно был уверен, что любит именно Свету, во всяком случае, так он представлял тогда себе любовь, а что теперь ему делать и как поступить в такой ситуации он не знал.
 
Если бы он был совсем взрослым, уже окончил бы школу, то, несомненно, поехал бы в то далекое село, куда уехала Света, чтобы объясниться. Но ему шел только шестнадцатый год и он понимал, что его приезд к ней сейчас будет выглядеть довольно смешным. Таким же смешным он представлял и написание письма Свете со своими объяснениями в любви.
 
Отчаяние от невозможности найти выход из этой неопределенности вызвало длительное уныние у парня, ставшее вскоре заметным Вере Матвеевне, которая несколько раз уже задавала ему один и тот же вопрос:
- Сыночек, ты какой-то совсем не такой? У тебя ничего не болит?
 
Костино унылое настроение развеял приезд брата Сергея.

Сергей Пашутин, продолжавший свою службу на Северном флоте, уже был в звании капитан-лейтенанта и ехал в очередной свой отпуск в Севастополь, где в семье Воиновых продолжали жить его жена и дочь.  По приезду в Пантелеевку, он на второй же день сделал неожиданный подарок для своего младщего брата, купив тому мопед «Рига-4» - объект зависти для большинства Костиных сверстников. До этого такую машину имели  еще только двое подростков во всей Пантелеевке. Теперь Костя днями гонял на этом мопеде со своими товарищами, забыв про свою безответную любовь.

Как-то возвратившись с утренней рыбалки и разморенный ранним подъемом, солнцем, и обедом  парень заснул на стоявшей прямо во дворе в тенечке раскладушке. Когда же он проснулся, то еще лежа услышал тихую неторопливую беседу матери с братом, которые сидели неподалеку на скамеечке.
 
- Ну, также тоже нельзя, Сережа…. Что же вы так уже пять лет….  Ты  там, она здесь, - говорила Вера Матвеевна. – Какая же это семья? Наташа растет без отца…. Уже большая…. Как мне внучечку то увидеть хочется!

- Мам! А что я могу сделать? Тамара тоже хочет работать, а не сидеть дома. На Севере для нее работы нет. Да и я на берегу там бываю только месяц. Когда ей удается, она приезжает….

- Ну, это же не жизнь, сынок! Вот тебе угораздило стать этим подводником!

- Да причем здесь «подводник», мама! Думаешь, когда Павлу Кирилловичу было столько лет, сколько мне сейчас, он чаще, чем я на берегу был? А он не подводник. И ничего! Все целы и здоровы! И замечательная семья!

- Ой! Не знаю…. Может тебе действительно, как Тамара говорит, в Севастополь перебраться, сынок? Неспокойно мне за вас…. Оба вы еще молодые…. Или у тебя, или у нее, не ровен час, кто появится…. Тогда уж трудно будет остановиться, - снова запричитала Вера Матвеевна.

- Ладно, мам! У меня никто не появится! - недовольно проговорил Сергей. – Давай закончим этот разговор!

После этого они еще долго сидели, молча, видно продолжая думать каждый о чем-то своем.

Слышавший все и только что переживший свое расставание со Светой, Костя вдруг осознал те невидимые им до этого стороны жизни морского офицера и те лишения, которые приходится переносить его брату помимо служебных, связанных непосредственно с выполнением его воинского долга.
 
Сейчас, продолжая лежать на раскладушке, чтобы мать с братом не подумали о том, что он хоть и невольно, но подслушивал их, Костя мысленно сам себе задал вопрос:
- «А готов ли я пойти на эти лишения? Стоит ли красота морской формы и высокое материальное обеспечение, придаваемых к этой форме, всех этих лишений?»

И он впервые дал себе неутешительный ответ:
- «Нет, не стоит. Я к этому не готов, и не хочу такой жизни». 


4
За лето Костя значительно прибавил в росте и возмужал. В нем появились те черты, которые превращают подростка в юношу, а может уже и юношу в мужчину. Придя первого сентября в свой девятый класс, он не без удовольствия для себя отметил, что по росту, наконец-то, сравнялся с Таней Матвеевой, и даже на какие-то полсантиметра превзошел ее.
 
Та, увидав Костю, сразу же сообщила:
- Светка прислала письмо! Хочешь дам тебе ее адрес?

- Давай, - как можно равнодушней проговорил Костя в ответ.
 
С Таней они продолжали сидеть за одной партой. Костя по-прежнему отмечал для себя, что ближе Тани у него девушки нет. Тем не менее, оба они уже теперь знали, что «его девушка» – Света, поэтому какие-либо любовные отношения между ними просто исключены. Ведь в противном случае, это было бы нарушением моральных принципов их обоих. Кроме того, Таня продолжала якшаться с теперь уже десятиклассником Дробышевым, что по-прежнему очень раздражало и  злило Костю.


Было второе воскресенье сентября. С утра Костя с Верой Матвеевной перебирали сушившуюся во дворе картошку, которую накануне в огороде выкопал Костя практически один, пока мать была на работе. Теперь они вместе опускали картошку в погреб на хранение, рассортировав на ту, что в пищу себе и ту, что на корм скоту.

Как было уже давно заведено в их семье по воскресениям, к трем часам топилась баня.

После смерти Федора Тимофеевича, быстро взрослеющий Костя старался заменить отца во всех домашних делах. Это ему не всегда удавалось, особенно на первых порах. В таких случаях на помощь приходил Борис Алексеевич Филатов, который буквально взял шефство над осиротевшей семьей Школьниковых. Костя был недоволен этой опекой и старался все сделать в своем доме сам, но это не всегда у него выходило. В большом деревенском домашнем хозяйстве были дела, которые являлись просто невыполнимыми для подростка, например, изготовление той же новой крышки для погреба, где нужна была электросварка, да и многое что другое.  И здесь помощь Филатова, который после смерти Федора Тимофеевича вновь возглавил совхозные мехмастерские, была просто незаменима.
 
В то же время парень стал замечать, что отношение Бориса Алексеевича к нему существенно изменилось в лучшую сторону. Если раньше, при жизни отца, Филатов всегда общался с Костей как с маленьким - насмешливо, с вечными прибаутками, то сейчас отношение это было действительно заботливым и по-отечески теплым.
 
Закончив все дела с картошкой, пообедав и немного отдохнув, Костя отправился в баню.

Когда еще был жив отец, мальчик парился в бане с ним, а уже после того как они оттуда выходили, в баню шла Вера Матвеевна. Теперь, после смерти отца Костя парился и мылся один. На первых порах мать, беспокоящаяся, чтобы двенадцатилетний сын не обварился кипятком,  периодически заглядывала к нему, а потом помогала ему мыться – «терла спину». Это всегда доставляло удовольствие Косте, напоминало ему раннее детство, когда мать мыло его в бане всего целиком. Еще тогда, Костя отмечал насколько материнские руки и все их движения по его телу ласковее и нежнее отцовских. Прикосновения мамы были приятны и приводили мальчика в непередаваемое состояние тихой радости и восторга. Поэтому даже когда они с отцом находились в бане, и туда за горячей водой заглядывала Вера Матвеевна, то Костя тут же просил ее «потереть ему спину», чтобы это не успел сделать отец. Мать всегда с удовольствием выполняла эту просьбу под обычно шутливое ворчанье Федора Тимофеевича:
- «Мам»! «Мам»! Все «мам»! Солдат всегда и везде, даже в бане, должен обходиться без мамы!
 
Позже, когда мальчик стал взрослеть, и Вера Матвеевна уже не боялась, что он обварится, Костя по-прежнему по привычке звал мать «потереть ему спину».

Вот и сейчас, уже попарившийся и приступивший к мытью Костя, крикнул через открытую форточку банного окна возившейся во дворе Вере Матвеевне:
- Мам! Иди!

Он никогда бы и никому бы не признался, что ему,  которому  через четыре месяца должно было исполниться шестнадцать лет, до сих пор мать трет спину в бане.
 
Кроме знакомых с детства ощущений нежных маминых рук, переживавший свое бурное половое созревание парень в этом действе находил сейчас и другие, еще более необходимые ему ощущения.
 
Остро нуждавшийся в женском внимании и ласке, и еще не находивший его в окружении своих сверстниц, юноша находил эту, так необходимую ему, женскую нежность и ласку именно в такие минуты со своей матерью.
 
В матери Костя теперь видел не только самого близкого и родного человека, но и самую любимую и родную для него женщину, несравненно более близкую, чем все Светки и Таньки вместе взятые. Именно мать была сейчас для Кости той единственной женщиной, перед которой он мог не стесняться своей наготы. Только она была для него той женщиной, которая никогда не посмеется над ним, которая все поймет и все простит.  Той единственной женщиной, в любви которой к себе он не сомневался.
Уже само-то обстоятельство, что мать видит его в бане всего обнаженного, такого повзрослевшего, а теперь уже и практически сформировавшегося как мужчина, наполняло душу остававшегося, в сущности, мальчишкой, Кости каким-то доселе неведомым чувством одновременного восхищения, желания и тоски, а также, еще более глубоким чувством полного доверия к матери.
 
Вот и сейчас прикосновение материнских рук к его телу во время мытья только еще больше обостряли все эти чувства юноши.

Закончив традиционное колдовство над его спиной, Вера Матвеевна облила его с ног до головы теплой водой из ковша, и слегка хлопнув ладошкой по попе, проговорила:
- Мой ты красавец! Мужичок ты мой любимый!

А после этого поцеловала его в спину между лопаток.
 
Благодарный Костя был на вершине блаженства.


Под вечер, уже после ужина, немного отдохнувший от домашних дел и бани, Костя решил наконец «выгулять» Карая.

Карай – их рыжий пес-дворняга, пришедший на смену, умершему от старости Маркизону, был ростом с хорошую овчарку и довольно злым. По этой причине отпускать его с цепи без присмотра Школьниковы не решались.     Последние несколько дней, истосковавшийся по воле Карай изо всех сил рвал свою цепь, то и дело метался из будки на ее крышу и обратно, а при появлении хозяев нещадно скулил, давая тем самым понять им, что его уже пора с цепи отпускать.
 
Зная неуемную силу пса, Костя, прежде чем отцепить цепь от кольца, приваренного к мощной металлической балке, удерживающей собаку на привязи, предусмотрительно намотал цепь себе на руку. Почувствовав приближение долгожданной свободы, Карай, словно хорошая рабочая лошадь сразу же мощно потянул довольно крепкого парня мимо сарая в огороды - на волю, на простор.
 
Отойдя далеко от жилья, там где Карай не мог встретить на своем пути людей, которых бы он мог напугать, Костя наконец освободил собаку от цепи.

Уже заметно вечерело и через полчаса или час должна была наступить настоящая темнота. Несмотря на жаркий день, вечерний воздух был по-сентябрьски прохладным, поэтому парень предусмотрительно прямо поверх обязательно свежих после бани белья и рубашки надел черный ватник с уютной байковой подкладкой внутри.
 
Огороды, как и находившееся за ними совхозное поле, были  вспаханы «за бутылку» с каждого двора теми же трактористами, которые пахали само  поле. Поэтому обутый в кирзовые сапоги с заломанными голенищами Костя шел сейчас вдоль глубокой борозды, периодически перешагивая через огромные комья жирного чернозема, вывернутого лемехами тракторного плуга.

Прямо за огородами, которые от поля отделяла проселочная дорога, находился островок невспаханной земли со стоявшей на нем будкой. Эта будка в виде полувагона на огромных деревянных полозьях лет десять назад была брошена здесь не особо заботившимися о государственном имуществе электромонтажниками, тянувшими мимо Пантелеевки высоковольтную линию.  Года три после этого она стояла бесхозной.  А потом ее «оприходовал» Борис Алексеевич Филатов, повесивший на дверях амбарный замок и превративший ее в походную мастерскую для сеялок, культиваторов и прочей сельхозтехники. Когда дирекция совхоза переезжала из старого помещичьего дома в новое здание, Филатов притащил сюда стол, пару стульев и старый еще помещичий диван, обтянутый порепаной, а в двух местах уже и порванной черной кожей.
 
- Ну, у тебя уже не мастерская, а прямо целый будуар, - насмешливо заметил Филатову как-то заглянувший в его будку Федор Тимофеевич.
 
- Будуар работе тоже не мешает, - также полушутя ответил тогда ему Борис Алексеевич.

С тыльной стороны будки какой-то не особо радивый комбайнер вывалил этим летом бункер пшеничной соломы. Подошедший  к этому соломенному стожку Костя с удовольствием сейчас растянулся у его подножья, там, где пахучая солома лежала желтой мягкой периной.
 
Соскучившийся по свободе и физической нагрузке Карай наматывал свои круги где-то вдали. Лежащий же спиной на свежей соломе, и вдыхающий ее аромат Костя, вдруг почувствовал, как он устал за сегодняшний день. Недавняя баня, только что одетое чистое белье и рубашка, байковая подкладка теплой телогрейки, свежий воздух и тишина вспаханного поля вокруг располагали к отдыху и сну. Поэтому, вначале смотревший в безбрежное, без единого облачка небо над головой, Костя вскоре прикрыл ресницы и задремал.

Очнулся он, когда уже было совсем темно, от скрипучего металлического звука открываемого засова  будки. Потом он услыхал тяжелые шаги внутри самой будки и свет от керосиновой лампы, пробивавшийся из ее единственного, расположенного прямо над его головой небольшого зарешеченного оконца, выходившего в поле и невидимого со стороны села. Удивленный этим ночным визитом и напуганный им, парень осторожно, чтобы не спугнуть того, кто находился сейчас внутри, подполз к окну.
 
Внутри будки он увидел Филатова. Борис Алексеевич, нагнувшись, копался в сундуке с открытой крышкой. Затем выпрямился и бросил на стоявший рядом диван какие-то вещи, похожие на свернутые простыни.  Постояв еще несколько минут неподвижно, явно раздумывая и, как  будто прислушиваясь, он опустился на диван и отсутствующим взглядом уставился в угол. Так он просидел минут семь и наблюдавший за ним Костя, не видя больше ничего интересного для себя, хотел было его окликнуть, как вдруг услышал совсем рядом голос матери:
- Это ты здесь?

От неожиданности Костя подумал, что она обращается к нему. Но вместо него ответил Борис Алексеевич:
- Я, я!
   
  И после этого Костя увидал вошедшую в будку Веру Матвеевну.

- Я боялся, что ты не придешь, - с явным облегчением снова проговорил вскочивший ей навстречу Филатов, пытаясь обнять.

- Пришла, как видишь, - отстранившись от него, проговорила мать, и уже присев на диван и закрыв лицо ладонями, продолжала. - Ой, Борис! Что мы с тобою творим!? Ведь стыд-то, какой, если кто узнает! После, хоть в петлю лезь!

- Ну, что ты, Вера!? Да, я хоть завтра на развод с Тонькой подам! Ведь знаешь, всю жизнь тебя только люблю! Только скажи!

- Надо же было Косте в Одессу эту уехать…. Не уехал бы он тогда, ничего бы у нас с тобою не было…. Ничего…, - не слушая Филатова, продолжала Вера Матвеевна. – А ты, тоже хорош! Воспользовался, что сына в доме нет!
 
- Ну, опять ты, Вера, о том же! «Воспользовался»! Слово-то, какое подобрала!? Будто я какой-то насильник или прохиндей!

- Да и я тоже хороша…. Я с себя, Борис, вины не снимаю. Уж я-то виновата больше всех!

- Вера! Вера! Ну, в чем и перед кем ты виновата!? Да пойми же ты, наконец, люблю я тебя! – снова пылко проговорил Борис Алексеевич, опять обнимая мать за плечи и на этот раз, целуя ее.
 
 Оглушенный и потрясенный всем только что услышанным и увиденным, Костя медленно сполз от окна будки на свою солому.
 
Уже, сидя, прислонившись спиной к дощатой стенке будки, он продолжал слушать теперь значительно приглушенный разговор находившихся внутри нее близких ему людей, не зная как поступить. В голове роились мысли противоречащие друг другу: от желания немедленно ворваться в будку с каким-нибудь диким криком до желания незаметно отползти от этого проклятого места. Голова гудела от внезапного прилива крови, а все тело было чужим, с неуправляемыми и неподвижными, онемевшими, будто от страха, руками и ногами.
 
- Ладно, что уж теперь! Сама пришла…. Давай быстрей! А то Костя домой вернется, еще искать по соседям пойдет, - снова услышал он через несколько минут хоть и сильно приглушенные, но вполне различимые слова матери.
 
Совершенно не отдавая отчета тому, что он делает, а повинуясь какому-то, вдруг  проснувшемуся в нем звериному инстинкту, парень схватил валявшейся в ногах ком вспаханной земли и, вскочив на ноги, запустил его в дощатую стенку будки. А после того, как услышал глухой звук удара, со всех ног кинулся куда-то  в темноту, глотая на ходу слезы, сопли и едва сдерживая себя, чтобы не заорать во все горло.
 
Он не заметил, как оказался на берегу пруда и здесь, упав на прибрежную траву, зарыдал навзрыд, уже не сдерживаясь и не опасаясь, что его кто-нибудь может услышать.


Выплакавшись, совершенно обессиленный и от длительного бега и от распиравших его совсем недавно эмоций, Костя еще долго лежал неподвижно, лицом вниз. На душе было спокойно и пусто. Он не знал, что ему надлежит сейчас делать и куда идти. Идти домой не хотелось.
 
Вдруг он почувствовал прикосновение холодного и мокрого носа Карая к тыльной стороне ладони, а еще через мгновение шершавый язык пса уже лизал его щеку и ухо. Сочувственное поведение собаки вселило в душу юноши частицу спокойствия и смирения с тем, что он узнал в этот вечер. Встав, отряхнувшись и приведя в порядок все свое платье, расхристанное после эмоционального бега и долгого елозания по траве, Костя направился через черное ночное поле на мерцающие вдали огоньки села. Домой. Верный и преданный Карай шел теперь рядом, никуда больше не убегая, то и дело касаясь своим упругим и мощным туловищем ноги хозяина.
    
 Привязав собаку, прежде чем зайти в дом, парень заглянул в открытую дверь проветриваемой после мытья бани.  Там, включив свет, он убрал перед зеркалом следы размазанных и уже давно высохших слез на лице, следы всех недавних своих страданий. Только лишь убедившись в том, что лицо никак не может его выдать, он переступил порог дома.
 
- Сынок! Ты где был?! Так поздно! – обеспокоенно скороговоркой и с явной тревогой промолвила вышедшая ему навстречу Вера Матвеевна.

- Гулял, - не глядя на нее, как можно суше и отчужденней ответил ей Костя, а боковым зрением заметил внимательный, виноватый и вновь раздирающий всю его душу взгляд матери.

Скинув обувь и верхнюю одежду, он тут же отправился в свою комнату, где, не включая свет, разделся, забрался  в постель, и там снова заплакал, теперь тихо, уткнувшись в темноте в подушку.


После этого Костя уже никогда не звал мать потереть ему спину в бане.


5
Его мучили сомнения и переживания, которые терзали и буквально сжирали его всего изнутри, вразумительных объяснений которым он сам для себя не находил. И эти свои терзания и мучения юноша никак не мог, да и не старался скрыть от матери. Умом Костя понимал, что его мать, совсем не старая, а наоборот, даже очень привлекательная женщина, а значит, овдовев должна пользоваться  вниманием многих мужчин. При этом в голову постоянно лезло когда-то и где-то услышанное и пошлое: «и лишь только в сорок пять баба – ягодка опять!».  А в свои неполные еще сорок шесть лет его мама действительно была той самой «ягодкой», по которой наверняка должны были вздыхать многие пантелеевские мужики.  Он давно находил это в ней и сам, как обращавший уже внимание на все те женские прелести, которые его теперь тоже волновали, манили и, одновременно, казались такими недоступными.  И все равно это была его мама! Его женщина! И никого больше, кроме него самого и его покойного отца!
 
А оказалось, что все вот так просто! На диване, в будке, куда его мать крадучись пришла сама. Пусть даже к Филатову, который, по-видимому, ее действительно любит и который  даже готов ради нее бросить свою семью!  И то, что Борис Алексеевич был наверняка небезразличен матери, а в последнее время все больше и больше нравился и самому Косте, никак не уменьшало душевные переживания парня.

Сам Костя замечал, что поведение матери с ним с того злополучного вечера тоже изменилось. Она как будто все время пыталась ему теперь услужить, извиниться перед ним. Он часто улавливал ее встревоженный, порой какой-то угодливый и одновременно пугливый  взгляд, обращенный на него именно тогда, когда он был занят чем-то своим и не смотрел в ее сторону. И это молчаливое извинение, а тем более эта неожиданная для него покорность матери лишь еще больше заставляли страдать и без того мучащегося своими переживаниями Костю.

Он не сомневался, что мать знает, кто бросил ком земли в ту злополучную будку, где находились они тогда с Филатовым,  как и то, что об этом знает и Борис Алексеевич. И это обстоятельство в не меньшей мере угнетало и не давало покоя парню, который переживал еще и от того, что и мать, и, особенно, Филатов теперь думают, что это он специально следил за ними в тот вечер. Что вот он, Костя – почти шестнадцатилетний оболтус  выслеживал их именно для того, чтобы бросить этот свой ком. Поэтому наряду со всеми переживаниями его еще терзало и мучило раскаивание за то, что он все это совершил тогда в пылу своих эмоций, вместо того, чтобы удержаться и никак не проявить себя.
 
Как – то возвращаясь из школы раньше положенного времени, юноша увидел выходившего из калитки их дома Бориса Алексеевича. Тот был явно чем-то расстроен, и, не заметив за своими мыслями приближающего Костю, торопливо зашагал в противоположенное от него направление. Снова сжалось, а потом учащенно забилось сердце парня. Сам не зная почему, но к своему дому он теперь подходил тихо, с осторожностью, как будто боялся спугнуть, находившуюся там мать. Когда же он также осторожно открыл дверь в дом, то услышал приглушенные рыданья. Он не понимал до конца причину этих слез матери, но чувствовал и свою вину в них.

Снова тихо прикрыв за собой дверь, чтобы не услыхала Вера Матвеевна, Костя  ушел на задворки, за сарай и долго сидел там, бесцельно глядя куда-то вдаль, в огороды и находившееся за ними поле еле сдерживаясь, чтобы не заплакать самому.


Откуда было знать Алле Николаевне, завучу по внеклассной работе, обо всех этих переживаниях Кости, когда она, подойдя на большой перемене, сообщила ему тоном, не терпящим никаких возражений:
- Так, Школьников, все уже решено! Ты будешь у нас секретарем комитета комсомола! Так что, готовься! Отчетно-выборное собрание через неделю.
 
Комсомольское собрание, естественно, завуча поддержало, как и выбранное им комсомольское бюро,  и Костя стал комсоргом школы.

Тут следует пояснить, что внутренне сам Костя давно желал этого. Еще во время его детских разговоров с отцом на разные темы из советской истории, у парня сложился культ большевика-революционера, борца за народное счастье. Этот культ еще более укрепился, когда в районной газете «Заветы Ильича» накануне пятидесятилетия Октября была опубликована большая статья, рассказывающая о его героическом деде, «настоящем большевике» Матвее Пашутине - одном из организаторов становления и укрепления советской власти в районе. Газета та теперь хранилась в семье Школьниковых, как реликвия. С тех пор Костя хотел быть похожим не только на своего отца, но и на деда, а, следовательно, не мыслил себя вне рядов коммунистической партии и комсомола.
 
Кроме того, «должность» комсорга школы тешила и самолюбие, хоть теперь и не желавшем стать офицером-командиром, но всегда стремившегося к лидерству парня, поэтому он с энтузиазмом начал выполнять все соответствующие этой «должности» обязанности на радость все той же, Аллы Николаевны, убедившейся, что со своим выбором она не ошиблась.


В апреле накануне дня рождения Ленина райком комсомола собрал всех секретарей первичных комсомольских организаций в райцентре на какое-то совещание. В конце перед ними выступил секретарь райкома партии по идеологии. Секретарю было не больше тридцати. Он был красив, энергичен, хорошо одет и без какой-либо «шпаргалки» говорил о социалистическом соревновании, других обязательных атрибутах общественно-политической жизни, то и дело сыпал цифрами, именами, все очень живо, складно и по существу.
 
Выступление его всем понравилось и когда перешли «к вопросам», одна девушка, по-видимому, тоже комсорг школы, неожиданно спросила:
- Скажите, а как Вы стали секретарем райкома партии?

И когда вокруг все засмеялись, уже смутившись и покраснев, уточнила:
- Я имею ввиду, где Вы учились?

Невольно залюбовавшегося секретарем райкома Костю, ответ на этот вопрос интересовал сейчас не меньше, чем задавшую его девушку.
 
- Ну, как? – весело отвечал секретарь. – После окончания сельскохозяйственного института был направлен, как молодой специалист в ваш район агрономом колхоза. В институте занимался, как и вы все, комсомольской работой, поэтому вскоре был избран комсоргом колхоза.  Потом  - секретарем райкома комсомола, потом – первым, а вот год назад стал секретарем райкома партии…. Как видите, все очень просто!
 
Переставшего хотеть быть военным Школьникова, этот пример чужой судьбы весьма вдохновил. Он демонстрировал ему, что для того, чтобы тебя слушали и уважали люди не обязательно носить генеральские погоны. Просто надо быть в гуще общественной жизни, последовательно идти к намеченной цели, быть верным своим идеалам, и тогда тебя обязательно заметят и оценят. А Косте очень хотелось, чтобы его заметили и оценили.


К концу десятого класса, когда времени для выбора будущей профессии оставалась все меньше и меньше Школьников все чаще и чаще начал задумываться о профессии инженера. Она была наиболее всего понятна для сельского парня, который, тем не менее, не хотел свою будущую жизнь связывать с селом. Но ему и не хотелось быть инженером «обыкновенным». Себя он видел либо инженером авиационным, либо корабельным. Больше юноша склонялся в сторону инженера-кораблестроителя. Все-таки сказывалась еще детская мечта о профессии морского офицера.
 
Справочник советских ВУЗов указывал лишь на два города, в которых находились кораблестроительные институты: Ленинград и Николаев. Естественно, парню хотелось учиться в Ленинграде, где когда-то в нахимовском училище учился его брат Сергей, много рассказывающий ему об этом красивом и величественном городе. Кроме того в Ленинград из Курска по железной дороге можно было добраться без пересадки.  В то время как в совсем неизвестный ему Николаев без пересадки доехать было невозможно, а, следовательно, дорога туда становилась более долгой и неудобной.
Но когда он рассказал о своих планах Вере Матвеевне, то та печально и как-то совсем уж обреченно произнесла:
- Так далеко, сынок? Может, есть что-нибудь поближе?

Уже давно в памяти Кости остались все его былые переживания, связанные с будкой, Филатовым и той «изменой» матери теперь уже неизвестно кому.  Воспоминания об этом уже никак не тревожили душу парня, а были лишь обычными, пусть не радостными, но всего лишь воспоминаниями.  Борис Алексеевич, с тех пор, когда Костя увидал его расстроенного, выходившего из их калитки, ни разу больше не появился у них в доме. И юноша понимал, что это - результат непростого, но окончательного решения его матери, который дался ей тоже нелегко, судя по рыданиям, случайным свидетелем которых Костя тогда стал.
 
После этого отношения матери с сыном постепенно вошли в обычное русло, какими они были между ними и до этого инцидента. И вот теперь, до этого не думавший о том, что мать остается в доме совсем одна и  осознавший, как ей будет тяжело без него, Костя уже через несколько дней окончательно решил поступать в Харьковский авиационный институт. Главным фактором в этом решении было то, что Харьков находился всего в нескольких часах езды от Курска.

Вариант же учебы в самом Курске юношей даже не рассматривался, так как после увиденных им Одессы и Севастополя он считал, что Курск  - это не город, а почти что та же Пантелеевка.


На выпускном вечере он все время танцевал с Таней Матвеевой. В тот вечер она была красива как никогда и пленительно обворожительна. Потом всем классом пошли встречать рассвет на берег пруда. По дороге, когда они незаметно отстали от других, Костя прижал Таню к себе и поцеловал долгим и с неких пор ставшим таким желанным поцелуем в слегка приоткрытые губы. Она не сопротивлялась, а, наоборот, отвечала ему не менее пылко и страстно. Он видел совсем рядом ее давно ставшие родными, вначале удивленные, а потом слегка прикрытые ресницами счастливые глаза.

Окрыленный этим долгожданным и сладострастным поцелуем, парень дал волю своим рукам, которые теперь со всем юношеским вожделением обнимали такое податливое, вызывавшее желание добраться до самых потаенных мест, тело девушки и уже фактически проникли во все эти места. Но неожиданно Таня резко отстранилась и произнесла:
- Ты что, Костя?! А как же Светка?!

Этот вопрос, словно ушат холодной воды, охладил весь, казалось бы, неудержимый пыл парня. Он смущенно убрал свои руки от Тани, не зная, что ответить ей.
Света Лебедева, живущая где-то далеко в своем колхозе, и в этот столь романтичный вечер вновь встала между ними. Света, с которой все это время Таня переписывалась и обо всех подробностях жизни которой рассказывала Косте.
 
Но откуда было знать Тане, таким образом, все время напоминавшей ему о его любви и взятых им на себя когда-то обязательствах, что в основе этих обязательств парня лежали по сути лишь случайно оброненное еще в детстве слово двум развеселившимся подругам и его собственные, еще мальчишеские  представления о долге и чести.
 
Если бы не эти постоянные напоминания Тани о его «любви», то не исключено, что Костя уже забыл бы о давно уехавшей из Пантелеевки девушке. Тем более, что сама Таня волновала юношу ничуть не меньше, а все больше и больше. Но поведение Тани, также преданной своим идеалам и представлениям о дружбе не посылало Косте обратных, хотя бы условных, любовных сигналов.
 
 - Как в Харьков?! А как же Светка?! – первое, что он услышал от нее, когда Таня узнала, что Школьников собирается поступать в институт не в их родном Курске, куда обычно уезжали пантелеевские выпускники. А ведь тогда в том вопросе Костя сразу уловил не только беспокойство Тани за свою подругу, находившуюся сейчас где-то далеко от них, но и ее собственное явное огорчение и даже некую удрученность из-за скорого расставания с ним.

И вот теперь опять это ее напоминание ему о Свете, после такого страстного и уже не только дружеского поцелуя?!
 
Так и не внеся ясности во все эти взаимоотношения, через несколько дней Школьников уехал в Харьков. А в конце августа он стал там студентом первого факультета авиационного института, слово «первый» означало самолетостроение.


6
Костя перебирался из общежития, в котором он жил, будучи абитуриентом, в общежитие, где ему предстояло жить в качестве студента. Открыв дверь теперь уже своей комнаты, он увидел сидевшего на койке в одних трусах парня, рывшегося в стоявшей у его ног огромной сумке. На звук открывшейся двери парень сначала приподнял голову, а когда Школьников вошел, приподнялся и сам.

- Виктор, - протянул он Школьникову руку, шагнув ему навстречу.
 
Витька Ягодин был почти на голову выше Кости, имел красивую атлетическую фигуру и первый разряд по легкой атлетике. Это помогло ему  при поступлении в институт, так как, чтобы пройти на выбранную специальность по конкурсу, Ягодину не хватило полбала.  В Харьков он приехал из Кременчуга, откуда и был родом, и оказался не только соседом Школьникова по комнате, но и студентом его группы.
 
Устроившись на новом месте, новоиспеченные студенты  пошли гулять вечерним Харьковом и в общежитие вернулись уже добрыми приятелями. Там их ждал третий сосед по комнате, тоже первокурсник, но с другой специальности.  А на следующее утро они вместе пошли на первую в своей жизни лекцию.
 
Лекция эта была по истории КПСС, поэтому читалась для всего курса сразу.
Доцент Джусь, седой пожилой мужчина с усами и в очках, одетый в хорошо сидевший на нем серый костюм с орденскими планками на нагрудном кармане пиджака, был похож на доброго, мудрого дедушку. Он причмокивал во рту таблетку валидола, периодически закатывая при этом глаза куда-то в потолок, и постоянно шутил, чаще всего отпуская свои шутки в адрес симпатичных девушек. Весь первый час своей лекции доцент посвятил важности преподаваемого им предмета для них – будущих инженеров, руководителей производства и воспитателей трудовых коллективов.
Когда после перерыва все снова уселись по своим местам, Джусь также с благодушной улыбкой промолвил, опять закатив глаза куда-то вверх:
- Теперь, я надеюсь, все вы поняли как важно современному инженеру – руководителю производства в своей повседневной деятельности знать историю нашей партии?

- Да! Мы все поняли, что нам важнее знать историю партии, чем конструкцию  самолета! - в унисон доценту весело и громко проговорил, сидевший рядом с Костей  Ягодин.

И после этих его слов в аудитории раздался дружный хохот студентов.

Серые добрые глаза доцента моментально стали темно-стального цвета и с его лица враз слетело всякое благодушие.

- Как Ваша фамилия, молодой человек? - обращаясь к Виктору, спросил Джусь, уже не улыбаясь.

- Ягодин, - все еще с улыбкой, но уже догадавшийся, что ляпнул не то, ответил тот, приподнимаясь.

- У Вас очень неудачные шутки, товарищ Ягодин. Так можно и не стать инженером и руководителем производства. Садитесь! - негромко, хмуро и угрюмо промолвил доцент, что-то помечая в разложенных перед ним на кафедре бумагах.

Когда сконфуженный Витька, снова сел на свое место, в аудитории уже не смеялись, а шушукали и хихикали студенты. Общий тон этого шушуканья и хихиканья был один – «ну, теперь держись, Ягодин!».

В перерыве между лекциями к Ягодину и Школьникову, подходили другие студенты, с юмором вспоминавшие произошедший инцидент между Виктором и доцентом, и таким образом знакомившиеся. Один из них, Владимир Дацюк, среднего роста, коренастый, черноволосый парень с очень выразительным лицом, как и Ягодин, оказался из Кременчуга и студентом их же группы.

На двух последующих лекциях они сидели рядом уже втроем, а после окончания занятий также втроем пошли пить пиво, а потом обедать.
 
Дацюк жил в том же общежитии, но этажом ниже.


Через две недели, когда приятели уже сошлись достаточно близко, у Виктора Ягодина был день рождения. Ему исполнилось семнадцать лет. Несмотря на свой высокий рост и атлетическое телосложение, Витька оказался самым молодым в их группе и по этому поводу многие успели пошутить, когда его поздравляли.

- В субботу идем в «кабак»! Я плачу! - объявил Виктор двум своим новым друзьям.
До этого побывавший в ресторане только один раз, еще в детстве, с братом, да и то днем, во время обеда, Школьников был несколько удивлен этим приглашением. Он заметил также, что приглашение это не в меньшей мере, чем его самого удивило и Дацюка.
 
Виктор Ягодин по тому, как он был одет и по его более свободному обращению с деньгами, явно отличался от своих новых друзей. Его отец работал заместителем директора крупного завода в Кременчуге, а мать заведовала там поликлиникой. Естественно, что они выделяли из семейного бюджета совсем иные деньги своему сыну, чем те, что выделялись  Школьникову и Дацюку, родители которого были простыми учителями в школе.
 
Поэтому приятели Ягодина свой основной финансовый источник видели в предстоящей стипендии, которую они пока еще  не получили.


Ресторан назывался «Нептун» и располагался в отдельно стоявшем двухэтажном здании, из которого и на улице хорошо слышались звуки одной из самых популярных ресторанных песен семидесятых годов «Поспели вишни в саду у дяди Вани…».

Двупольные, на три четверти застекленные двери ресторана были закрыты, а на их внутренней стороне висела табличка с надписью «Мест нет».
 
Тем не менее, Виктор Ягодин довольно уверенно забарабанил кулаком по деревянной створке дверей так, что задрожали стекла.
 
- Ну, чего ты грюкаешь?! Читать не умеешь?! Мест нет! – прокричала появившаяся за стеклами  голова старика - швейцара.

- Открой, отец, - спокойно попросил Ягодин, показав ему зеленую «трехрублевку».

- Нет мест, мальчики, - уже добродушно проговорил швейцар, открывая дверь.

- Так, мы пройдем? - по-прежнему спокойно, как ни в чем не бывало, продолжал Ягодин, засунув «трехрублевку» в нагрудный карман пиджака старика.

- Ну, проходите, на второй этаж, - услужливо промолвил швейцар, отступив,  освобождая приятелям проход.
 
Школьников с Дацюком переглянулись, улыбнулись и последовали за уверенно шагавшим впереди Ягодиным.

Второй этаж ресторана был наполовину пуст.
 
Когда они уселись за свободный столик, Ягодин подозвал официанта. С ним Виктор говорил также тоном  ресторанного завсегдатая, уверенно обсуждая и выбирая всяческие закуски. Когда все блюда были окончательно выбраны, Ягодин тем же уверенным тоном проговорил:
- Ну, и для начала, бутылочку коньячка!

- А вам еще не рано, коньячок, мальчики? Я не хочу, чтобы у меня были неприятности! – неожиданно довольно высокомерно, но вежливо возразил официант.

- Что!!! Мы – студенты!!! – в один голос прямо-таки взвыла тройка друзей.

- Студенческие билеты покажите, на всякий случай, - по-прежнему учтиво произнес официант.
 
Только увидев у всех троих в руках студенческие билеты, официант удалился выполнять заказ.

Вдохновленные своей маленькой победой над официантом приятели бурно теперь обсуждали события сегодняшнего вечера.

- Витя, а ты где так наблатыкался с ресторанной обслугой разговаривать? Ты что, у нас в Кременчуге часто в рестораны ходил? – спросил Дацюк.

- Да, да, Витя, поясни…, - поддержал его Костя.

- Да я в ресторане второй раз в жизни, - признался Ягодин. – Мы в прошлом году в Ялте всей семьей отдыхали. И нас тоже в ресторан не пускали. Ну, а мой отец тогда сделал точно также как я сегодня, вернее, я сегодня сделал так, как он тогда.

И все дружно захохотали.


Домой, в общежитие, возвращались на такси. Как потом оказалось,  Ягодин спиртное в тот вечер пил первый раз в жизни и к концу застолья сильно захмелел. В машине его развезло окончательно, и когда подъехали, он уже просто спал на плече Дацюка.

Когда же тоже не очень трезвые друзья вытащили Витьку из машины, и кое-как доволокли до общежития, он стал блевать прямо на тротуар совсем недалеко от входа.
 
Тащить его обвисшее тело дальше через проходную было никак нельзя. За пьянку можно было «вылететь» не только из общежития, но и из института.
 
- Давай к черному ходу! - прохрипел Косте, изнывавший под их общей увесистой ношей  Дацюк.  – У меня ключи есть!
 
Как оказалось, по счастливой случайности накануне студенты из комнаты Володи по заданию коменданта помогали кастелянше грузить грязное белье для прачечной. Грузовик, что должен был это белье везти, сильно задерживался. Кастелянша куда-то явно торопилась и такая задержка, по-видимому, не входила в ее планы. Когда же грузовик, наконец, прибыл, она показала студентам мешки с бельем, которые надо было погрузить в машину, и,  отдав им ключи от черного входа, попросила после окончания погрузки передать их вахтеру. Студенты ключи на вахту не передали, резонно полагая, что они им еще могут пригодиться.  Теперь  их резон оправдался полностью.
 
Что-то пытавшегося постоянно промямлить Ягодина заволокли в комнату Дацюка. Тащить его дальше в свою комнату, на этаж выше сил уже не было. Благо, что соседи Владимира по комнате, проживавшие недалеко от Харькова,  разъехались на выходной по домам.
 
Когда Витьку, наконец, уложили на кровать, его теперь слегка  протрезвевшие от проделанной работы приятели решили заварить себе чаю.


- Нет, Костя, работа на заводе, в цеху меня не очень устраивает. Мне интересна наука о самолете. Ты представляешь, сколько еще не выясненного остается в области аэродинамики? - рассуждал Дацюк, не спеша отхлебывая чай из стакана.
 
Они сидели за столом, на котором стоял электрический чайник,  и делились своими представлениями о том, как видят свою дальнейшую профессию после окончания института. Пьяный Ягодин с распухшими от алкоголя губами и с запекшимися на них слюнями спал рядом, за спиной у Школьникова.

Костя имел довольно поверхностное представление об аэродинамике, поэтому слова друга о еще нерешенных в этой области проблемах, а главное, его намерение взяться после окончания института за их решение, сейчас произвели огромное впечатление на сельского юношу.
 
Он в очередной раз осознал как много в его «пантелеевской» жизни прошло мимо. Свою будущую карьеру авиационного инженера Константин представлял только на заводе или в конструкторском бюро: от мастера, либо инженера-конструктора до главного инженера или главного конструктора. Примерно так работали его отец и другие окружавшие его до этого люди.  Только они работали в области сельского хозяйства, а он будет работать в области авиационной промышленности.
 
Заманчивой для Кости была и деятельность в партийно-государственной сфере. Пример молодого и симпатичного секретаря райкома то и дело всплывал в памяти, будоража мысли юноши и в этом направлении. Косвенно о возможности такой деятельности после окончания института намекал в своих лекциях и доцент Джусь, когда призывал их «будущих руководителей производства учить историю партии».

И вот пьяный Володька Дацюк, приехавший из неизвестного ему доселе Кременчуга, вдруг открыл для Кости новое направление его возможной будущей деятельности. Школьников понимал, что в этих неведомых ему до этого знаниях Дацюка об аэродинамике сказывается не только городское происхождение его приятеля, но и то, что отец Владимира был учителем физики, а мать – учителем математики, а, следовательно, они ближе находились к науке, чем его собственные родители.


7
Незаметно пролетел первый семестр. Оказалось, что учеба в институте, мало чем отличалась от учебы в школе. Преподаваемые первокурсникам предметы хоть и превосходили по своей сложности школьную программу, но никак не  приближали их к избранной специальности авиационных инженеров.
   
Но, несмотря на отсутствие особого интереса, учился Костя хорошо. Этому способствовала и его дружба с Дацюком, который любил и в свободное время порассуждать о функциях, производных и прочих составляющих математического анализа, а Школьников естественно старался при этом соответствовать своему другу.
 
В отличие от них у Витьки Ягодина были совсем другие интересы.  Попав сразу же в сферу деятельности кафедры физвоспитания, он все свободное, а порой, и учебное время пропадал на всевозможных соревнованиях, проводимых в стенах института и за его пределами. Вторым его увлечением  стали девочки, которые тоже не прочь  были закрутить роман с высоким и стройным парнем. Поэтому недолго послушав околонаучные рассуждения своих друзей, а иногда и вставив при этом сам что-нибудь умное, он тут же весело предлагал:
- А не расписать ли нам сегодня «пульку», а…?

В преферанс все трое научились играть у старшекурсников на второй месяц жизни в общежитии и теперь частенько просиживали за этой игрой до полуночи, ставя по копейке за вист. Выигрываемая сумма  шла на общие расходы.


На зимних каникулах приятели все трое по приглашению Кости собирались на два-три дня поехать в Пантелеевку. Будучи городскими жителями им хотелось побывать зимой в деревне, попариться в  деревенской бане. Но случилась незадача –  Ягодин не сдал историю КПСС. Назначенная на следующий день по окончании сессии пересдача также завершилась неудачей.

Доцент Джусь хорошо помнил Витькину шутку на первой лекции, недаром же тогда помечал  что-то в своих бумагах. Запланированная поездка расстроилась, так как Дацюк ехать без Ягодина не захотел тоже. И домой Костя поехал один.
 
Втайне он был рад этому обстоятельству. По дороге домой он непременно хотел заехать в Курск, где училась Света Лебедева и как-то, как он еще не знал и сам, выяснить свои отношения с ней, сделать, наконец, то самое признание в любви, осуществление которого, как он считал, и без того сильно затянулось. Намерение же его друзей поехать с ним ставило бы под сомнение реализацию такого плана. Ведь тогда бы их пребывание в Курске было бы недолгим.

Из писем своего школьного приятеля Юрки Ленченкова, который учился в Курске в железнодорожном техникуме, Костя знал, что Света, как и Таня Матвеева учится на приборостроительном факультете политехнического института и что обе девушки проживают в одной комнате общежития. Никаких других уточняющих сведений ему не было известно, так как сам он ни с одной, ни с другой не переписывался.

К главному корпусу Курского политеха Школьников подходил, когда уже заметно стемнело. Где находится приборостроительный факультет, откуда он намеревался начать свои поиски, парень не имел никакого представления. Запорошенная снегом  улица перед входом в институт была темна, морозна и безлюдна. Таким же безлюдным был и освещенный неоновыми огнями холл,  даже издалека хорошо просматриваемый через множество стеклянных дверей центрального входа. Это вечернее безлюдье еще больше поубавило и так не очень-то большой первоначальный оптимизм парня.
Когда же до освещенных дверей оставалось  еще не меньше двадцати шагов, в них появилась тоненькая девичья фигурка. Сердце Кости учащенно забилось, такого подарка судьбы он не ожидал – в выходившей ему навстречу девушке безошибочно угадывалась Таня Матвеева.

- Костя! Ты!? – радостно и удивленно воскликнула Таня.

- Здравствуй, Таня, - ответил он, едва утерпев, чтобы не обнять девушку  просто от радости, что они снова встретились.

И по едва уловимым движениям Тани догадался, что и она в тот же момент еле сдержала тот же порыв. А потом, когда эта минутная неловкость их обоих от неожиданной встречи уже прошла, Таня продолжила:
 – Какой ты молодец, что приехал! А у нас сегодня последний экзамен! Светка еще сдает. Вот обрадуется! Пойдем со мной! Я в магазин, тут недалеко. Ей все равно еще не меньше часа сидеть, она только зашла.
 
Такая естественная и неожиданно теплая встреча со стороны Тани сразу же вновь вселила надежду в Школьникова. До этого он все время чувствовал некую неловкость, что вот так с бухты-барахты вдруг пожалует к ним в Курск, казалось бы, без видимой на то причины.

- Мы завтра по домам разъезжаемся. А сегодня решили отметить окончание первого семестра. Так, что ты очень вовремя приехал! Ты же останешься? А завтра вместе поедем! - продолжала Таня.

- Да… я собственно не знаю… - неуверенно начал Костя, хотя именно такого предложения он  сам, несомненно, желал и ждал.

- Оставайся! Оставайся! У ребят в общежитии переночуешь. Мы договоримся!


Вечеринка было веселой и шумной, как это обычно бывает в студенческих компаниях. Как бы само собой Костю за столом посадили рядом со Светой. Но особого разговора между ними тогда, а тем более каких-либо объяснений не было, да и не могло было быть на людях. Единственное, что отметил для себя Костя – это то, что Света явно рада его приезду и как ему казалось, ждет этих объяснений.
 
 А уже за полночь, когда все устали, его забрали с собой на ночлег присутствующие на вечеринке парни.
   
 Электричка Светы уходила утром на час раньше, чем их с Таней на Пантелевку, поэтому на вокзал они поехали все втроем. Проснувшись с запозданием после затянувшейся  вечеринки и за преддорожными хлопотами всем, особенно девушкам, было некогда думать об объяснениях. Когда же они влезли в переполненный автобус, что повез их на железнодорожный вокзал, то мысль об этом вновь возникла в их головах. И хотя дорогой все трое молчали, но сразу после того как расположили вещи на скамье в зале ожидания, Таня, сославшись на то, что хочет посмотреть расписание, тут же удалилось.

- Я люблю тебя, Света! – не найдя ничего лучшего проговорил осмелевший Костя, понимая, что Таня ушла специально и  ненадолго.

- Я знаю, Костя, - ответила Света, улыбнувшись.


- Я тебе напишу! - жизнерадостно почти прокричал он ей с перрона, когда Света стояла уже в вагоне отходящей электрички, а они с Таней ее провожали.
 
Потом он писал письма, где слово «люблю» встречалось, чуть ли не в каждой строчке. Потом он несколько раз ездил в Курск, не обращая внимания на пропуски занятий в его полувоенном институте, где с этим было очень строго, и даже не проведывая при этом свою мать, живущую одиноко в Пантелеевке.
 
А на зимних каникулах на втором курсе они со Светой жили уже вдвоем, в квартире, которую она предварительно сняла на неделю у какой-то бабки.


8
Вся романтика их отношений прервалась вовсе неожиданно для Кости в конце третьего курса. После довольно частых и по-прежнему пылких встреч даже для двух влюбленных, живущих далеко друг от друга, Света почему-то долго не отвечала на его письма. А потом он получил от нее неожиданно сухое, если сравнивать со всеми предыдущими, письмо, в котором она желала ему любви и счастья в жизни, а после и вовсе прекратила писать. Он же продолжал отправлять ей письмо за письмом, в которых слово «люблю» чередовалось с вопросом «что случилось?», посылал ей телеграммы с тем же вопросом и дважды вызывал на телефонные переговоры.
 
- Ваш абонент не явился, - сообщала ему оба раза телефонистка на узле связи после получасового ожидания. – Будем снимать заказ?
 
- Подождем еще полчаса, - оба раза отвечал он, сам не веря, что его абонент явится.

Ничего не понимавший, терзаемый самыми разными сомнениями и предположениями влюбленный юноша догадывался, что произошло, что-то вовсе непредвиденное и одновременно непоправимое, от несчастного случая, произошедшего со Светой, до ее измены ему. Однако не веривший и не желавший верить в измену он за два дня до майских праздников снова помчался в Курск.
 
К общежитию, где жила Света в своем новом роскошном костюме, купленным накануне на деньги, заработанные им на кафедре аэродинамики, куда они с Дацюком устроились на полставки в качестве лаборантов еще в начале учебного года, Костя подходил рано утром. Только-только из общежития стали выходить первые студенты, спешившие на занятия.
 
До входа в общежитие оставалось еще довольно далеко, когда оттуда вывалилась гурьбой большая группа молодежи, в основном девушек. А еще через мгновение он увидел в центре этой группы, направлявшейся прямо ему навстречу, Свету, идущую под руку с парнем. Парень этот был одним из тех, в комнате которых он ночевал больше чем два года назад, после вечеринке, ознаменовавшей окончание ими тогда первого семестра. Ростом парень был со Свету и лицом тоже не красавец, но одного взгляда на то, как они держались между собой, было достаточно, чтобы понять, почему они идут под руку друг с другом.
 
Все участники этой компании так были увлечена беседой, так весело хохотали над чем-то, что Света увидала Школьникова только лишь тогда, когда до него оставалось не более пяти шагов.

- Ах! –  как-то неожиданно и вовсе по-бабски воскликнула она, моментально убрав свою руку с руки парня.

Тот также сразу все понял, увидав Школьникова. А самому Косте вся эта сцена, и особенно совсем уж бабское восклицание Светы, напомнила когда-то виденный им ранее банальный и пошлый эпизод из старого, еще «немого», черно-белого и довольно тривиального фильма.
 
- Идите! Я сейчас, - продолжила скороговоркой, ни к кому конкретно не обращаясь, Света, а потом тихо промолвила, уже непосредственно своему парню. – Ты тоже. Иди. 
Сообразившие, в чем тут дело студенты, не останавливаясь, а лишь лукаво переглянувшись между собой, пошли дальше. Парень тоже отошел на приличное расстояние, но затем остановился. Теперь, находясь в зоне прямой видимости, он явно не знал, что ему надо делать в этой ситуации и стоя полуобернувшись к ним, то и дело посматривал на оставшихся позади него Школьникова и Свету.

А уже все понимавшего теперь Костю интересовали лишь два вопроса. Первый – «почему его возлюбленная предпочла вместо него этого парня, который внешностью своей ему явно проигрывал, да и интеллектом, как ему показалось еще тогда, два с лишним года назад, - тоже?».  А вторым вопросом, враз утратившего все свои былые чувства к Свете и наоборот испытывавшего теперь какое-то гадливое чувство Школьникова, был вопрос – «как же она сейчас будет изворачиваться передо мной?».


Это свое любопытство Костя удовлетворил быстро. Да оно и не было у него так уж велико. И ответ на второй свой вопрос, который он сделал себе уже сам, тоже не открыл для него ничего нового.  Да и разговор был недолгим.

- Почему ты мне сама все не объяснила? В письме! Или хотя бы в телефонном разговоре, когда я тебя вызывал?! – только и спросил Школьников.

А потом он молча, слушал сбивчивый, порой жалкий, а порой и агрессивный монолог Светы, в котором говорилось: «ты – там, а я – здесь»; «я не уверена, что у тебя завтра кто-нибудь не появится»; «вон у моей знакомой….»; «я же тебе намекала в своем последнем письме, мог бы понять» и что-то еще в этом роде.  Он слушал, смотрел в ее глаза, на ее лицо, шею, грудь, на ее оголенные, уже без чулок, ноги, хорошо осязаемые им сейчас из-за короткой юбки, на все то, что еще недавно он так любил обнимать и целовать.  И он ловил себя на мысли, что вот сейчас ему не только не хочется этого сделать, а не хочется даже дотронуться, прикоснуться ко всему тому, что еще недавно его так волновало.
 
Света продолжала говорить, когда Школьников также, молча, развернулся и пошел назад, туда, откуда пришел еще совсем недавно.  Когда он проходил мимо все также стоявшего, полуобернувшись, с потупленными в землю глазами парня, в голове у Кости неожиданно возник вопрос: «Почему в фильмах всегда принято показывать, как двое парней дерутся за одну девушку?». Ему было странно от того, что он сейчас не испытывал к этому парню не только никакой агрессии, но и каких-либо отрицательных чувств или негативных эмоций вообще.


Он успел на утреннюю электричку, что шла в Пантелеевку. Вагон был полупустой. Всю дорогу орало радио, которое практически полностью заглушало и стук колес, и шум ветра из открытых окон. Будто назло ему, в какой уже раз эстонский певец Тынис Мяги на коверканном русском с надрывом исполнял свою самую популярную песню, которую Школьников именно в той электричке услыхал впервые:

Остановите музыку, остановите музыку!
Прошу вас я, прошу вас я!
С другим танцует девушка моя-я-я…

И эта песня, и воспоминания о событиях сегодняшнего утра, что были уже далеко позади, как и вся его, как оказалось теперь, безответная любовь, от которой все дальше и дальше уносила его сейчас электричка, вызвали неожиданно в душе Кости чувство жалости к самому себе. Чувство это становилось все сильнее, сильнее и росло с каждым новым повторением уже надоевшей всем пассажирам песни.
 
Сидя на жесткой лавке сиденья электрички Школьников еле сдерживал себя, чтобы не расплакаться и утешался лишь тем, что рядом с ним сейчас никого нет.


Мама была дома.

- Сыночек, мой! – воскликнула радостно Вера Матвеевна – Ды, как же это так?! Не сообщил, что приедешь! Костюм то, какой у тебя красивый! Это когда ты его купил?

Она все обнимала и целовала сына. И эта естественная и неподдельная материнская радость от встречи с ним как-то сразу притушила все недавние переживания Кости.

Он переоделся, затопил баню. А вечером, и за ужином, и после него с удовольствием и умиротворением слушал рассказы матери про все пантелеевские новости.
 
Сразу же сообразившая в чем дело, Вера Матвеевна, которой не надо было объяснять, к кому и куда ехал ее сын в своем новом костюме и почему  он вдруг так неожиданно появился в родном доме, старалась уж как только могла утешить Костю, отвлечь от его первых любовных разочарований.


9
Володька Дацюк все-таки постарался сделать все, чтобы привить Школьникову интерес  к аэродинамике.
 
Еще на первом курсе, за месяц-полтора до зимней сессии не испытывавший тогда особого интереса к учебе Костя зашел в комитет комсомола института. Секретарь комитета Валерий Билык своей манерой говорить и всем своим внешним видом, скорее был похож на научного работника, чем на боевого комсомольского вожака. Но именно этим он сразу и понравился Школьникову. Внимательно выслушав Костю, довольно смущенного тем, что сам приперся сюда с просьбой дать ему какое-нибудь комсомольское поручение, Билык почему-то ничуть не удивился такой просьбе.

Наоборот, когда Школьников закончил свой сбивчивый монолог, объясняющий, зачем он пришел, Валерий одобрительно произнес, улыбнувшись:
- Ну, и молодец, что пришел! У нас дел невпроворот, а людей не хватает! Кого не попросишь, что-нибудь сделать – все отлынивают, во всяком случае, если не каждый, то через одного. За столом то сидеть и руководить желающих хоть отбавляй, а вот чтобы ручками, да ножками что-нибудь сделать – это сразу не ко мне….  У нас сейчас один наш коллега – пятикурсник, хороший парень, военно-патриотическим сектором заведует, будет выходить на дипломный проект. Вот мы тебя к нему в помощники и определим, чтобы ты в курс дела вошел…. Ну, а дальше – посмотрим! Согласен?

Довольный уже тем, что его поняли правильно и так неожиданно радушно встретили, Школьников был, конечно же, согласен.
 
А потом оказалось, что это интересно и крайне познавательно - заниматься таким куском работы, как военно-патриотическое направление именно в Харькове - городе, неоднократно переходившем из рук в руки за годы войны, и где Красная армия одержала не только героические победы, но и очень тяжелые поражения, про которые тогда не принято было вспоминать. Константин встречался с участниками тех боев, ветеранами подполья в осажденном Харькове и узнавал много нового, а порой и неожиданного для себя про войну.

Ему открывались те стороны войны, о которых не писали в газетах. Он встречался с людьми, совершившими подвиги ничуть не меньшие, чем те герои, о которых тогда знала вся страна. Но эти люди, чьи подвиги также были известны многим, в том числе и представителям власти, почему-то не получили той же порции славы, почета, а порой, и уважения, что получили всем известные герои. Это было самым большим  открытием и не меньшим вопросом для Кости, который до этого был убежден в том, что уж касаемо войны всем ее героям воздано по заслугам.
 
И теперь, сделав для себя это неожиданное открытие, Школьников считал своей главной задачей хотя бы на своем уровне устранить такую несправедливость, рассказать об этих малоизвестных героях другим людям, прежде всего своим ровесникам. Он приглашал этих ветеранов на встречи в студенческие аудитории и видел как они рады, что о них вспомнили, что к ним проявлен неподдельный интерес со стороны студентов.

Через год по рекомендации Билыка, быстро оценившего отношение Школьникова к делу, Костя стал полноправным членом комитета комсомола института.

Ему нравилась и другая сторона комсомольской деятельности - все эти заседания, обсуждения, постановления, которые они принимали. В тот момент он казался сам себе человеком участвующем в принятии пусть не судьбоносных, но важных и для других решений. Он снова видел себя тем командиром, которым хотел стать еще в детстве. Поэтому на переменах он носился по институтским этажам, требуя от комсоргов факультетов выполнения всех этих решений и контролируя процесс их выполнения. А самым главным для него было то, что направление деятельности, которое он курировал в институте, действительно вскоре стало заметным для других, что приносило ему огромное удовлетворение.

Когда прямо накануне поездки в Курск, ставшей поворотной в его отношениях со Светланой Лебедевой, Школьникова приняли кандидатом в члены партии – это стало закономерным итогом всей его бурной комсомольской деятельности. Оно согласовывалось со всеми его еще детскими, привитыми в семье представлениями о том, каким он должен быть гражданином - коммунистом, со всеми его воспоминаниями об отце и деде.

 И Ягодина, и Дацюка, с которыми Костя еще со второго курса теперь жил в одной комнате общежития, вся эта его комсомольская деятельность занимала мало, хотя порой они о ней и справлялись, особенно после очередной публичной встречи с каким-нибудь ветераном войны, организованной Школьниковым.
 
Витька Ягодин, выполнивший еще на первом курсе норму кандидата в мастера спорта по легкой атлетике, по-прежнему пропадал на всевозможных соревнованиях. Не забывал он и про девочек, которых у Виктора было одновременно, как правило, несколько: и из студенток, и из спортсменок, и даже из продавщиц универмагов. При этом он умудрялся их разводить так, чтобы они не смогли встретиться между собой, на зависть и некую сердитость его приятелей, не могущих порой из-за этого попасть в свою комнату. Но обижаться на Ягодина долго было просто невозможно, так как свою вину он мог загладить очень быстро самыми различными способами, которых в арсенале этого жизнерадостного человека было всегда несметное количество.

В отличие от Ягодина, которого всегда мало интересовала учеба, Володька Дацюк весь был буквально в ней. Прямо с начала третьего курса, когда им уже начали в основном преподавать предметы по их будущей специальности, Дацюк все чаще и чаще после занятий стал пропадать в находившемся на территории института аэродинамическом комплексе.  Каким образом и с кем он сумел завести там нужные знакомства, Школьникову было неизвестно, да это его особо и не интересовало. Но примерно через месяц Дацюк сообщил своим приятелям, что есть возможность, им всем троим устроиться на полставки в одну из аэродинамических лабораторий и участвовать в проводимых ею научных исследованиях, получая за это еще и деньги, сопоставимые со стипендией.
 
Второй фактор для испытывающего нехватку в деньгах Школьникова, особенно  после его участившихся тогда поездок в Курск к Свете, был важнее, чем участие в научных исследованиях. И он сразу согласился.

Ягодин, который не испытывал какой-либо нужды в деньгах, а тем более в научной деятельности от предложения Дацюка отказался.

А к концу третьего курса постепенно все больше и больше входивший во вкус своей будущей профессии – авиационного инженера Костя, так увлекся исследовательской работой и экспериментами, проводимыми в аэродинамической трубе, что они отодвинули для него самого на второй план всю его комсомольскую деятельность.

10
Читальный зал институтской библиотеки всегда производил на Школьникова примерно то же впечатление, что и церковный храм на верующего человека.
 
Тишина огромного зала, всегда заполненного людьми, где все переговаривались между собой редко и исключительно шепотом, библиотекарши, выдававшие книги и казавшиеся эталоном интеллигентности, вся эта одухотворенная обстановка, олицетворяющая собой таинство соприкосновения со знаниями, вселяли в душу Кости ощущение сопричастности к чему-то самому  величественному из того, что когда-либо было создано человечеством.
 
Больше двух часов перед этим он, обложившись книгами, пытался вникнуть в то, что ему и Дацюку советовал изучить доцент Векшин, под руководством которого они проводили опыты в аэродинамической трубе. Сейчас прочитав много из того, что ему до этого было неизвестно, он решил немного отдохнуть и одновременно систематизировать в голове то, что уже  прочел о методологии планирования эксперимента, об обработке  и анализе экспериментальных данных.
 
И вот откинувшись на спинку стула и бесцельно блуждая взглядом по всему этому читающему залу со склонившимися над своими книгами людьми, Костя снова и в который уже раз с удовольствием думал, какое же это замечательное создание – библиотека.
 
У стойки какая-то совсем молоденькая девушка, по-видимому,  первокурсница в простеньком, но очень хорошо сидевшем на ней платьице  получала книги. Потом, прижав стопку книг к груди, она пошла меж рядами столов прямо навстречу Школьникову, высматривая место, где можно было бы присесть.

Она была очень хороша собой. Все черты ее почти детского слегка смугловатого лица были настолько правильными и одновременно милыми, притягивающими, а не отталкивающими, как это бывает довольно часто, когда сталкиваешься с нарочито-кукольной женской красотой. Темные, слегка вьющиеся волосы, как у девочки-школьницы были заправлены сзади в хвостик, а карие зрачки были окружены такой свежей, отдающей молочной синью, белизною глаз, что по лицу ей нельзя было дать более пятнадцати лет.  Но уже развитая грудь, вся правильно скроенная девичья фигура с красивыми стройными ногами, увенчанными облегающим и довольно коротким летним платьем, указывали на то, что она все-таки преодолела свой пятнадцатилетний рубеж.
 
Школьникову очень захотелось, чтобы девушка села сейчас прямо рядом с ним, где было свободное место, но она, не дойдя совсем немного, опустилась на свободный стул у стола в соседнем ряду, что стоял через проход наискосок не более чем в двух метрах от Кости.  Это тоже был не самый плохой вариант, так как он позволял юноше и дальше бесцеремонно разглядывать незнакомку, не боясь быть обнаруженным и неправильно понятым ею.
 
Больше месяца прошло с той злосчастной поездки  Школьникова в Курск.

- Костя! Нашел о чем переживать! – примерно такое твердил ему почти ежедневно после его возвращения оттуда Ягодин под хитрые усмешки Дацюка, который явно лучше понимал тогда состояние Школьникова, чем более беззаботный их третий друг. – Пойдем сегодня со мной на вечер в торговый техникум! Тебе там даже не надо будет никого снимать! Тебя начнут самого снимать еще у входа! А твоей задачей будет только выбрать, какая девка тебе больше нравится!
 
- Бляха-муха! Опять Света-а! Выкинь на хер эту фотографию! Пойдем со мной! Увидишь живые лица! И не только лица! – говорил эмоционально Витька ему следующий раз.

И надо признать, что слова эти не прошли даром. Может еще и от того, что время, действительно, лечит. Спустя месяц Школьников окончательно оправился от всех мучающих его до этого переживаний, связанных со Светой.
 
Поэтому сегодняшнее появление в читальном зале институтской библиотеки очаровательной незнакомки как нельзя лучше вписывалось в новые, уже нынешние  настроения Кости.
 
Был первый день июня.
 
- «День защиты детей», -  почему-то именно эта мысль пришла в голову Косте первой, по-прежнему без какого-либо стеснения разглядывавшему совсем еще юную девушку.  - «Вот кого надо защищать то!»

Во всей атмосфере этого светлого читального зала витал для него сейчас воздух юной свежести, радости и счастья….
 
Одна из трех книг, что взяла с собой девушка, и которая лежала на ее столе ближе всего к Косте, был учебник по марксистко-ленинской философии.

- «Надо же! Уже второкурсница!?» - не без удивления отметил для себя Школьников, так как философию изучали на втором курсе.
 
Но незнакомка к учебнику по философии даже не притронулась. Она листала две другие книжки, по-видимому, какие-то справочники, то и дело, сверяя написанное в них со своим конспектом и все время, поглядывая на часы.
 
- «Торопится на зачет. Учебник по философии взяла на всякий случай, если останется время», - снова для себя сделал вывод Школьников.
 
Но девушке было сейчас явно не до Константина и не до его мыслей о ней. Она вся погруженная в свои книжки и конспект шептала что-то сама себе своими губками, пытаясь запомнить прочитанное, и то и дело кончиком язычка проводила по слегка заметному пушку над верхней губой, чем еще больше производила на Школьникова эффект совсем юной, молоденькой и очень ответственной школьницы.


Прошло не менее получаса, как расслабившийся и не желающий думать о том, о чем он только что читал сам, Костя продолжал разглядывать понравившуюся ему незнакомую девушку.
 
- «Умненькая какая! Что ж ты так волнуешься? Сдашь ты свой зачет! Вот бы подойти к ней незаметно. Склониться и поцеловать в эту совсем еще детскую щечку!» - фантазировал он.

- «Наверное, вспорхнула бы своими ресничками? А как бы удивилась! А может и улыбнулась бы!?» - продолжал мечтать Школьников. – «Наверное, и человек хороший? Во всяком случае, хотелось бы, чтобы был хороший»….
 
Однако «наверное, хороший человек» еще раз взглянула на часы, и так и не открыв учебник по философии, собрав книжки и конспект, направилась вновь к библиотечной стойке, не удосужив Костю даже одним взглядом, брошенным хотя бы ненароком в его сторону.  А и не ожидавшего от нее ничего подобного Школьникову оставалось лишь и дальше любоваться фигуркой, так понравившейся ему девушки, провожая ее взглядом до самого выхода из читального зала.
 
Тем не менее, это совсем небольшое случайное событие, даже не событие, а эпизод, почему-то вселил новую надежду в душу молодого человека, основательно укрепив веру, что все у него теперь непременно будет хорошо, приподняв и без того царившее в последнее время в нем жизнерадостное, бодрое настроение.
 
Во всей атмосфере читального зала и после ухода прекрасной незнакомки по-прежнему продолжал витать воздух юной свежести, радости и счастья….


Картинка из интернета

продолжение
http://www.proza.ru/2019/03/03/2317