1. Анонимки портят нервы

НА СНИМКЕ: Александр Иванович Щербаков, автор анонимок
В прошлом первый заместитель председателя ОКП (1959-1963), впоследствии доктор экономических наук.

                Из всех видов нечисти
                доносчики — самые противные
                Франсиско Гойя

Ну а вскоре в райкоме партии мне показали очередную анонимку, написанную на меня. Анонимки были и раньше, но тут в дополнение к тому, что уже писали, был изложен еще один «факт»:

– Портниха Дома культуры обшивает жену Качана.

Анонимные письма, написанные красивым женским почерком, стали приходить в райком КПСС и в партбюро института гидродинамики сразу после того, как я стал  председателем Объединённого комитета профсоюза СО АН.

Из «райкома» их «спускали» в партком, а там мне показывал их Молетотов, видимо, по указанию секретаря парткома Ширшова. В парткоме Института гидродинамики, где я состоял на партийном учете, мне их просто отдавали, видимо, по согласованию с тем же парткомом. Сами они никогда бы этого не сделали.

– Мы разбираться с этим не будем, говорили они мне.

А вообще в те времена анонимки были мощным средством расправы с теми, кто кому-то почему-то не нравился. Доносчики ловили слухи об интересующей их персоне и определенным образом излагали их так, чтобы слухи превращались в серьезные проступки и даже преступления.

Со времен Сталина, времени расцвета доносов, конечно, кое-что изменилось.

Официально начали даже говорить, что анонимки рассматриваться больше не будут.

Это говорили потому, что стало известно, как много людей было арестовано и судимо в период сталинских репрессий по анонимным доносам. Но в корзину их не выбрасывали, – внимательно читали, а потом уже  решали,  что делать. А вдруг там будут факты, на которые надо реагировать, а автор анонимки просто боится назвать свое имя из-за возможного преследования со стороны того, на кого он пишет. Вот эта неоднозначность позиции партийных органов и поощряла анонимщиков на продолжение их «творческой» работы.

Я был удобной мишенью для анонимщика по нескольким причинам: в декабре 1963 года меня приняли членом партии (после истечения кандидатского срока я снова собрал три рекомендации – на этот раз у Мигиренко, Ширшова и Мучного, а партсобрание в Институте гидродинамики и прием на бюро райкома партии прошли буднично), это дало возможность анонимщику взывать к моей партийной совести. Это, во-первых.

Во-вторых, поскольку я был евреем, в каждом письме писали в открытую, что я раздаю все профсоюзные блага только евреям.

В-третьих, обязательно находили какую-нибудь возможность обвинить меня в присвоении средств или использовании профсоюзных (или государственных) средств не по назначению, т.е. в растрате и злоупотреблении служебным положении.

Ну и в-четвертых, говорилось, что я, такой талантливый молодой ученый, и мои знания следует использовать для научной работы, а я свои знания растрачиваю на работу в профсоюзе. Ну, не забавно ли?

Всего за несколько месяцев было написано, точнее, мне показали или отдали 13 анонимок.

Прочитав первую, я ужаснулся. Обо мне до этого пасквиля никто никогда плохо не говорил. Потом, когда их уже было несколько, я прочитал их внимательнее и понял, что в письмах прослеживаются две группы «фактов»: одни анонимщик просто придумывал, но звучали они правдоподобно, потому что он знал термины, используемые профсоюзными работниками, другие – ловил какие-то слухи о событиях, которые действительно имели место, и уже детали, порочащие меня, дописывались к этим событиям.

Последующие письма я читал уже более спокойно, и в очередной раз убеждался, что фантазии у автора анонимок было не очень много, а вот злобы – хоть отбавляй. Что же писалось в этих подметных письмах?

Ну вот, например, во многих письмах перепевалось, что я (да-да, именно я) раздаю льготные путевки в дефицитные санатории таким людям, как Рабинович, Абрамович, Хаймович, Финкельштейн и приводился еще десяток фамилий, характерных для евреев, но взятых с потолка. Это была откровенная антисемитская ложь для того, чтобы найти понимание у людей в партийных органах - антисемитов явных и скрытых там повсеместно было много.

Повсеместно, но не в Академгородке. Здесь анонимщик явно ошибся. Я это понял сразу.

Путевки у нас распределяла комиссия соцстраха с участием доверенного врача и только по врачебным направлениям. Никогда за всё время моей работы в профсоюзном комитете я не вмешался в их работу. Они всегда решали профессионально и по совести. Даже когда ко мне кто-нибудь приходил жаловаться на то, что путевку выделили другому, я всегда очень деликатно интересовался у доверенного врача, какие у человека, получившего путевки, были преимущества по сравнению с другими, теми, кто не получил, и я не помню случая, чтобы выделение путевки было малообоснованно.

Я все же посмотрел перечень фамилий, получивших путевки за последний год и не нашел в нем ни одной фамилии даже отдаленно напоминающей какую-либо из письма анонимщика.

Не было ни Рабиновича, ни Абрамовича, ни Гительзона, ни Гринфельда... Это к моему счастью, потому что, как потом оказалось, люди с такими фамилиями в Академгородке жили и по чистому случаю могли оказаться в этом списке. Евреи ведь тоже болеют.

Попутно, проверяя этот список, я узнал, что из обкома нашего профсоюза тоже запрашивали недавно этот список, но больше не звонили. Я удивился, – фамилии всех получивших льготные или бесплатные путевки были известны обкому, – мы посылали ему регулярно отчеты по установленной форме.

И, конечно, я понял, что они тоже искали Рабиновича или Абрамовича, реагируя, видимо, на какую-то анонимку, поступившую и к ним. Правда, мне никогда в обкоме профсоюза об этом не говорили. И проверяли по-тихому.

Другим «фактом», кочевавшим из письма в письмо было то, что положенный мне (по должности) автомобиль используется моей женой для поездок в город на рынок и по другим ее делам. Это тоже была неправда: Любочка никогда не пользовалась машиной ОКП, даже если это было необходимо по делам театра-студии. Мы постоянно давали закрепленные за ОКП автомобили для служебных поездок многим штатным работникам ОКП, ДК и Спортклуба, а также общественникам по разнообразным хозяйственным делам. Правда, доказать, что Любочка не пользовалась этой машиной, было трудно.

Кто это мог бы подтвердить? Водитель? Я не знаю, спрашивал ли кто-нибудь водителя. Но я не счёл возможным самому спросить его об этом. А вообще, что Любочка, что я, были очень щепетильны в этих вопросах.

К слову, за Объединенным комитетом профсоюза были закреплены Управлением делами СО АН два автомобиля для служебных поездок: "Волга" М-23 (водитель Владимир Красюк) и ГАЗ 69 (водитель Николай Ипполитов). Эти автомобили мы могли вызвать в рабочее время из гаража СО АН. Насколько я помню, такая система использования автотранспорта была введена при В.П. Сигорском еще в 1962 г.

И вот после спектакля «Безымянная звезда» в очередном письме добавилось, что портниха ДК обшивала мою жену, – я уже говорил, что она шила все театральные костюмы. Но в письме конечно же не говорилось, что это были театральные костюмы.
Из письма в письмо говорилось, что я часто езжу в Москву в командировки. Причем даже тогда, когда это не диктуется необходимостью. А на это расходуются профсоюзные средства, которые можно было бы использовать «на оказание материальной помощи».

Это вообще проверить было невозможно, – я сам определял необходимость поездок,  но после  них  всегда  докладывал  на заседании Президиума ОКП о результатах поездок, так что многие были в курсе, чем я занимался там.

Высказывалась и «забота» обо мне: я мало времени уделяю своей основной работе в Институте гидродинамики, и страна теряет талантливого молодого ученого.

Наверное, еще с десяток других глупостей было там написано. А, вот еще. После поездки с группой туристов в Болгарию, где на одном из вечеров дружбы, которые тогда всегда проводились, – у нас была с группой молодежи из ГДР, я танцевал с одной немецкой девушкой твист, недавно вошедший в моду. У девушки подвернулась нога, и она несколько дней хромала - растянула связку. Это тоже было отмечено в одном из анонимных писем. Там было написано, что я «вывихнул ей ногу». Правда это было уже одно из последних писем и позже, – через пару лет.

Поскольку письма продолжали поступать, и меня не один раз вызывали в райком, чтобы показать очередную писулю и что-нибудь, вроде бы, невзначай, спросить, мне это надоело. Я сел и начал выписывать «факты», откуда они могли быть известны автору анонимок, его осведомленность о том или ином событии и наоборот, о каких направлениях моей деятельности анонимщик никогда ничего не написал.

Характерные ошибки, связанные с формальной стороной нашей работы. И еще какие-то, уже не помню, пункты. Разложив это всё в виде пасьянса, соединяя и сопоставляя мелкие признаки как знания работы профсоюза, так и непонимания наших дел по существу, я совершенно отчетливо составил портрет анонимщика и понял, кто он и кто ему мог помочь в Объединенном комитете профсоюза. Вычислив их, я задумался над тем, как лучше использовать то, что я узнал. И вот, что я надумал.

Я позвонил домой Александру Ивановичу Щербакову, который до марта 1963 года был первым заместителем председателя ОКП, и сказал ему:

– У меня есть доказательства того, что это именно от Вас исходят анонимки. Если Вы немедленно не прекратите посылать их, я предам огласке как эту Вашу деятельность, так и то,   что  Вы  пытались  уговорить  меня  списать  студийный
магнитофон, и мне пришлось забрать его из Вашей квартиры. Свидетели у меня есть, и они подтвердят. Есть и другие Ваши нарушения, касающиеся финансовой деятельности, которые мы выявили после Вашего ухода из ОКП.

Они действительно были, – я не блефовал, и он это знал.

Я не стал слушать его ответа и повесил трубку.

Потом я пригласил к себе в кабинет Глафиру Васильевну Дождикову, инструктора ОКП.

Я ей мягко сказал:

– Глафира Васильевна, Вы дружите с Александром Ивановичем, и, это естественно, поскольку Вы работали вместе несколько лет. Но мне бы не хотелось, чтобы Вы рассказывали ему детали нашей работы. Я Вас очень ценю, как высокопрофессионального работника. И мне очень бы не хотелось с Вами расставаться.

Я полагал, что она знала, почему я ей это сказал. Более того, она, по-видимому, знала и о том, что Щербаков пишет анонимки. Я это понял по тому, как она повела себя во время разговора. Она не стала ни открещиваться, ни объяснять, что, как и почему, и только сказала:

– Извините меня, Михаил Самуилович. Больше ничего подобного не повторится.

Поток анонимок прекратился. Впоследствии только одна анонимка поступила на меня, я только что написал об этом, но я думаю, что там был другой «писатель».

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2017/02/24/419