Выродок 23

Шторм в этот день был нешуточный, и, хотя занималось прекрасное утро, все пробитое-прошитое золотистыми нитями сквозь синие облака, душу щемила какая-то тревога. Темное небо было исполосовано блестящими лучами во всех направлениях, - как будто расстроился ребёнок и начеркал на своём рисунке оранжевым карандашом.

Мне дышалось так, как никогда не дышалось, - море делало своё дело, - но, как это часто бывает, когда тебе позволили дышать и надышаться, ты, в конце концов, начинаешь задыхаться из страха снова утратить этот живительный воздух.

Волны погребли под собой весь пляж, поглотив линию золотого песка, на котором мы ещё совсем недавно нежились с Мирсини. Как будто ничего и не было. С удовольствием они проглотили бы и нас, бредущих вдоль набережной, если бы ни парапеты, о которые волны резались и рассекались, словно об острые мечи.

Ну нет, то, что мы брели, - неверно сказано, скорее мы пытались удержаться на ногах. Ветер свистел в ушах, и, конечно, Мирсини не слышала ничего из того, что я ей говорил. Но она мужественно переносила эту нашу прогулку, лишь изредка поёживаясь под мягкой тканью своей толстовки.

Она смотрела на меня, обнимала меня синевой своих глаз, а жестокий ветер залеплял ей волосами глаза и розовые чудесные её губы. Я рассказывал ей о том, что никого и ничего не помню из своего детства, как будто его закрасили чёрной краской, помню только, как начал курить и как однажды попробовал нюхать клей, про Катю ей рассказал, переживая, как она к этому отнесётся. Намного больше рассказывал Мирсини о Татьяне Сергеевне, о том, как хотелось бы мне хоть немного соответствовать её ожиданиям, как-то отблагодарить её за то, что она подарила мне новый шанс в жизни. Я хотел этого всей душой, но не знал, как сделать. Все, что я бы ни  делал, получалось как-то невпопад, и от этого я становился тревожным, нервным.

Мне было все равно, что Мирсини не понимает меня, - мне хотелось кому-нибудь выговориться. Как это говорят, исповедаться. Мне нужны были чьи-то уши. Я не дерзал, не посягал затронуть своим рассказом что-либо в душах. Поэтому если сейчас мое повествование получается не таким интересным, как вам бы того хотелось, - извините, я просто использую ваши уши.

Дело в том, что во мне никогда, с самого детства, не было ощущения, что меня поймут. Поэтому я даже никогда не старался сделать так, чтобы люди меня поняли, достучаться до них и уж тем более пытаться переломить их точку зрения всякими заумными доводами. Я ясно понимал, что у всех людей - своя жизнь, а у меня - своя, достаточно одинокая, и не имеет никакого смысла кому-либо её навязывать. Я никогда не решился бы, например, поговорить с Татьяной Сергеевной так, как теперь разговаривал с Мирсини. Почему я выбрал эту гречаночку? Может быть, именно потому, что она ни черта не понимала в моих излияниях, но даже если бы и поняла, ни за что бы меня за них не осудила.

А вот от Татьяны Сергеевны осуждение я чувствовал постоянно: и если не в словах, но в самой её позе изогнутой, вытянутой кверху статуэтки, в её обращённых на меня взглядах.

Мирсини была мне симпатична, мне нравилось бывать с ней, она познакомила меня со своей младшей сестрой Пенелопой. Пенелопе было пятнадцать, и она сразу же, - видимо, это у них семейное, - прониклась ко мне, и мы везде шатались втроём. Родители девочек с утра до ночи трудились, мы помогали им, как могли: выходили в море на лов, потом разделывали рыбу.

В качестве вознаграждения за хороший труд, родители Мирсини и Пенелопы позволяли им развлекаться, гулять, - они родились свободными и должны были получать удовольствие от своей юности, от этого неба, солнца и моря - от всей этой красоты. Когда взрослая жизнь, со всеми её политическими кризисами, необходимостью заработка и прочими проблемами, скрутит их, девочкам будет уже не до этого. Пусть хоть сейчас они подышат полной грудью и в полной мере насладятся своим нежным возрастом. Все это я чувствовал, когда оказывался в семье Мирсини, и это, надо вам сказать, было заразительно. Рядом с Мирсини и Пенелопой я тоже чувствовал себя ребёнком, мне хотелось радоваться жизни, а не корпеть над тетрадками.

Я пропустил уже несколько занятий с моим репетитором, - всякий раз у нас находились дела поинтереснее: то мы ходили смотреть, как дикие козы карабкаются по абсолютно отвесным скалам (для меня до сих пор секрет, как они это делают), то собирали апельсины, то варили варенье из оливок, то нашивали кружева на национальные костюмы девчонок, - они собирались танцевать на празднике в честь Пасхи.

И это все я делал, во всем этом участвовал, абсолютно не зная греческого языка. Нужно ли говорить, что я, опьяненный таким успехом, даже не вспоминал, что у меня назначено занятие. Я вообще стал редко появляться в гостинице.

Однажды я позвал Мирсини и Пенелопу в бар при гостинице, - там готовили очень вкусные коктейли, и мне захотелось угостить подружек. Так мы и заявились: втроём, я посредине, одной рукой обнимая Мирсини за талию, даже чуть ниже, а вторую - положив на плечи Пенелопе. Я уже догнал их по части загара, и мы являли собой образ этаких берущих от жизни все молодых кутил. Усталые и разморенные после игры на пляже, просоленные морской водой и поджаренные под полуденным солнцем, мы вальяжно шли, покачивая бёдрами и веселясь. Коричневые, мы дурачились и были похожи на три раскуренные сигары; наши головы были в каком-то весёлом чаду.

И тут перед нами выросла статуя Татьяны Сергеевны, вытянутая и отчего-то скорбная. Глаза её хватали цепко, нос был вздёрнут, уголки губ дрожали. Она была похожа, должно быть, на собаку, гончую, берущую след. Один единственный раз тогда она показалась мне старше своего реального возраста. В её взгляде блестело что-то угрожающее, - и я реально испугался, - что я опять сделал не так?!

Она оглядела девочек с их короткими юбками бегло и беззастенчиво и начала говорить, не стесняясь никого вокруг. В ней явно восставала ярость, но, так она не была человеком эмоций, Татьяна Сергеевна очень быстро эту ярость в себе задавила.

- Чем ты занимаешься, позволь узнать? Пропустил уже четыре занятия... Олег, я тебя сюда не для того привезла, чтобы ты шлялся неизвестно где и непонятно с кем и чистил рыбу! Время и репутация - вот что поистине ценно, а тебе, я вижу, плевать и на то, и на другое? Тебе в твоём возрасте нужно учиться, чтобы хоть что-то представлять из себя в жизни, - а не танцевать сертаки в шортах на берегу! Перестань меня позорить!

Видимо, появление Мирсини и Пенелопы настолько обеспокоило Татьяну Сергеевну, что несколькими часами позже она заявила, что поменяла наши билеты и что мы возвращаемся в Россию немедленно. Сказала, чтобы я шёл собирать свой чемодан. Проглотив все: и непонимание, отчего она злиться, - ведь я не сделал ничего плохого, - и обиду, и горечь, что мне предстояло вот так, без объяснений, покинуть моих гречанок, - я повиновался. А что мне оставалось делать?

Следующая страница http://proza.ru/2017/03/14/1468